Бесплатный фрагмент - Аксиома нулевой суммы

Часть Первая: Аномалия

Глава 1: Бесплатный обед

Шанхай, 17 января 2080 года

Элиас Вонг ненавидел слово «калибровка».

Не само слово, разумеется — семантически оно было безупречно. Точное обозначение процесса приведения системы к эталонным параметрам. Проблема заключалась в том, что применительно к сорока процентам его собственного мозга это слово звучало как-то… недостаточно.

— Расслабьте шею, доктор Вонг.

Техник — молодой парень с бейджем «Кевин Чэнь», едва ли старше двадцати пяти — касался сенсорных панелей с той особой небрежностью, которая выдаёт либо полную некомпетентность, либо абсолютное мастерство. Элиас надеялся на второе, хотя статистически первое было вероятнее.

Он откинулся в кресле, позволяя затылку утонуть в адаптивном подголовнике. Кресло было удобным — избыточно удобным, как всё в Институте нейро-архитектуры. Семьдесят лет назад люди сидели на пластиковых стульях в больничных коридорах, ожидая результатов анализов. Теперь те же самые процедуры — пусть неизмеримо более сложные — проводились в помещениях, больше напоминавших спа-салоны, чем медицинские учреждения.

Прогресс измерялся не только в терафлопсах.

— Инициирую последовательность, — объявил Кевин. — Три, два…

Элиас не услышал «один». Мир просто исчез — на долю секунды, которую его биологическая часть мозга не смогла зафиксировать, но которую «Мнемозина-7» добросовестно записала как 0,0034-секундный провал сознания. Когда он вернулся, ничего не изменилось. Или изменилось всё. Он никогда не мог определить наверняка.

— Как ощущения? — спросил техник, не отрываясь от голографического дисплея, на котором танцевали столбцы данных.

«Как ощущения». Элиас мысленно улыбнулся. Как будто существовал адекватный словарь для описания того, что чувствуешь, когда сорок процентов твоей нейронной активности на мгновение перезагружается.

— Стандартно, — ответил он вслух.

Это была правда. За двенадцать лет с имплантом он привык. Или, точнее, та часть его, которая помнила первые калибровки, привыкла. Вопрос о том, была ли эта часть непрерывной с тем Элиасом, который впервые лёг на операционный стол в 2068-м, он предпочитал не задавать.

Предпочитал. Но задавал. Каждый раз.

— Квантовая когерентность в пределах нормы, — бормотал Кевин, скорее себе, чем пациенту. — Синхронизация с биологическим субстратом… девяносто восемь и три. Отлично. Латентность интерфейса…

Элиас перестал слушать. Он знал эти параметры лучше, чем техник — в конце концов, он сам проектировал архитектуру подобных интерфейсов. «Мнемозина-7» была не его творением, но её предшественники — четвёртая и пятая серии — несли на себе отпечаток его работы. Странное чувство: быть одновременно создателем и пользователем технологии. Как если бы часовщик носил часы, собранные из его собственных чертежей. Каждый раз, когда он думал об этом, ему хотелось добавить: «И собранные из его собственных костей», но он подавлял этот порыв. Слишком поэтично. Слишком неточно.

Сорок процентов мозга — это не кости.

Кевин завершил диагностику, и голографический дисплей свернулся в аккуратную точку, исчезнув в недрах рабочей станции. Молодой человек повернулся к Элиасу с тем особым выражением лица, которое медицинский персонал приберегает для «завершения процедуры»: профессиональная полуулыбка, приподнятые брови, лёгкий наклон головы.

— Всё в норме, доктор Вонг. Следующая калибровка через три месяца, если не возникнет…

— Я знаю расписание.

Элиас встал, возможно, чуть резче, чем требовала ситуация. Двенадцать лет одних и тех же процедур выработали в нём рефлекторное нетерпение — не к самим процедурам, а к ритуалам вокруг них. Объяснениям, которые он знал наизусть. Улыбкам, которые ничего не значили. Вежливости, которая была просто протоколом.

Он остановился у двери.

— Кевин.

— Да, доктор Вонг?

— В логах есть что-нибудь необычное?

Техник моргнул — человеческий рефлекс, который всё ещё существовал, несмотря на то, что большинство коммуникаций давно перешло в безмолвный формат нейроинтерфейсов.

— Необычное? Нет, я… — Он обернулся к рабочей станции, вызывая свёрнутый дисплей обратно. — Нет, всё стандартно. А что именно вас беспокоит?

Элиас не знал, что его беспокоит. Вернее, он знал слишком хорошо: всё. Ничего конкретного. Привычное фоновое беспокойство человека, чей мозг наполовину состоит из структур, которые он сам до конца не понимает.

— Ничего конкретного, — сказал он вслух, повторив мысль. — Привычка.

Кевин кивнул с пониманием, которого не было. Элиас вышел.

Коридор Института тянулся перед ним — семьдесят метров безупречного белого пространства, пронизанного мягким рассеянным светом. Никаких видимых источников: фотонные панели были интегрированы в сами стены, создавая иллюзию, что свет исходит отовсюду и ниоткуда одновременно. Дизайнеры называли это «эмбиентной архитектурой». Элиас называл это расточительством — правда, только мысленно. Когда энергия бесплатна, понятие расточительства теряет смысл.

Он прошёл мимо дверей других кабинетов — имплантология, нейропластика, квантовая когнитивистика — и свернул к лифтам. Институт занимал верхние двадцать этажей башни «Янцзы-7», одной из дюжины сверхвысотных структур, окружавших центральный Казимир-шпиль района Пудун. Из панорамных окон лифтовой шахты открывался вид на город, который за шестьдесят лет превратился из мегаполиса в нечто, для чего языки мира ещё не придумали точного названия.

Шанхай сиял.

Не в метафорическом смысле — хотя и в нём тоже — а буквально: каждое здание, каждая улица, каждый клочок пространства был пропитан светом. Не резким, не слепящим — мягким, почти живым, как если бы сам воздух научился светиться. Восемь миллиардов люмен ежесекундно изливались из фотонных панелей, питаемых неисчерпаемым потоком казимир-энергии, и город пил этот свет, как пустыня пьёт дождь после столетней засухи.

Элиас помнил темноту. Ему было семь, когда в Гуанчжоу — где он тогда жил с родителями — случилось последнее крупное отключение электричества. Три дня без света. Он помнил свечи, которые мать расставила по квартире, помнил тени на стенах, помнил страх — иррациональный, детский страх темноты, которая вдруг оказалась настоящей, а не выдуманной.

Теперь темноты не существовало. Нигде на планете.

Он вышел из лифта на минус-третий уровень — подземную парковку, хотя слово «парковка» тоже давно устарело. Здесь не было машин в традиционном понимании; только стыковочные модули для автономных капсул городской транспортной сети. Элиас приложил запястье к терминалу вызова, и через двенадцать секунд — он засёк время автоматически, не задумываясь — перед ним остановилась молочно-белая капсула с логотипом муниципального транспорта.

Дверь скользнула в сторону. Внутри было, разумеется, удобно.

— Адрес назначения? — осведомился приятный голос, лишённый какой-либо индивидуальности.

— Дом.

— Принято. Расчётное время в пути — одиннадцать минут. Желаете информационное сопровождение?

— Нет.

Капсула тронулась — плавно, без малейшего ощущения ускорения. Элиас откинулся на сиденье и закрыл глаза.

Одиннадцать минут. Раньше этот маршрут занимал час — через Пудун, через мост, через вечные пробки, которые были такой же неотъемлемой частью Шанхая, как небоскрёбы и смог. Теперь пробок не существовало: транспортная система работала как единый организм, каждая капсула — нейрон в огромной нервной сети города. И смога тоже не существовало: последний завод, работавший на ископаемом топливе, закрылся в 2071-м. Не по приказу правительства, не из-за экологических протестов — просто стало невыгодно. Когда энергия бесплатна, сжигать уголь — всё равно что освещать комнату горящими деньгами.

Энергия бесплатна.

Четыре слова, изменившие всё. Четыре слова, которые двенадцать лет назад казались невозможными, утопическими, фантастическими — а теперь были такой же обыденностью, как восход солнца. Элиас помнил день объявления — 14 марта 2068 года, когда Консорциум Казимира провёл первую публичную демонстрацию. Он тогда только закончил докторантуру, работал над диссертацией о нейро-машинных интерфейсах, и вдруг — мир изменился.

Нет, не так. Мир не изменился «вдруг». Изменение было медленным, постепенным, как таяние ледника — незаметное день за днём, но неизбежное. Просто в какой-то момент люди подняли головы и обнаружили, что ледника больше нет.

Элиас открыл глаза. За окном капсулы проносился Шанхай — вернее, то, что было над Шанхаем: уровень магистральных путей, шестьдесят метров над землёй. Слева возвышался Казимир-шпиль «Аврора» — гигантская игла, пронзающая небо, один из двенадцати реакторов, питавших восточный Китай. Элиас видел его каждый день уже десять лет, но до сих пор не мог смотреть на него без смутного чувства… чего? Благоговения? Тревоги? Он не был уверен.

Шпиль был красив — если это слово вообще применимо к объекту высотой в полтора километра, состоящему из метаматериалов, которых не существовало в природе. Чёрный, но не так, как черны обычные вещи: он поглощал свет слишком жадно, слишком полно, создавая впечатление дыры в реальности. Вокруг него вращались кольца стабилизаторов — массивные торы из сверхпроводящих сплавов, каждый размером со стадион, — и от этого вращения иногда казалось, что сам шпиль слегка пульсирует.

Элиас знал, что это оптическая иллюзия. Разумеется, знал. Он читал технические спецификации, посещал лекции инженеров Консорциума, даже однажды побывал внутри — на нижних, открытых для посетителей уровнях. Там было тихо и прохладно, и экскурсовод — молодая женщина с энтузиазмом миссионера — объясняла принцип работы: квантовые флуктуации вакуума, эффект Швингера, управляемый резонанс… Элиас всё понял. Ну, почти всё.

Но понимание не избавляло от того смутного чувства.

Вселенная не раздаёт бесплатных обедов. Это был один из первых принципов, которые он усвоил ещё в школе, задолго до физического факультета и нейро-архитектуры. Энергия не возникает из ничего. Она преобразуется, передаётся, рассеивается — но не возникает. И вот теперь, уже двенадцать лет, человечество извлекало энергию из вакуума, из самой ткани пространства, и никто не мог толком объяснить, какую цену оно за это платит.

Консорциум говорил, что цены нет. Что вакуумные флуктуации бесконечны. Что Казимир-реакторы черпают из неисчерпаемого источника, как черпают воду из океана, который невозможно осушить.

Элиас хотел верить. Но сорок процентов его мозга были запрограммированы на скептицизм.

Капсула замедлилась, вписываясь в плавную спираль спуска к жилому кварталу. Элиас смотрел, как «Аврора» проплывает мимо окна — чёрная игла на фоне голубого зимнего неба — и думал о том, что ему нужно сделать дома.

Во-первых, записать якорь памяти. Он делал это после каждой калибровки — короткое видео для себя будущего, подтверждение непрерывности. Ритуал, возникший спонтанно ещё в первый год после операции и с тех пор ставший обязательным, как чистка зубов.

Во-вторых, проверить данные. Во время калибровки он заметил кое-что странное — мелкое, почти незаметное, но достаточное, чтобы зацепить его внимание. Провал в квантовой когерентности. Наносекунда, не больше. Вероятно, артефакт измерений, статистический шум. Но он хотел убедиться.

В-третьих, ужин с Лин. Она обещала показать что-то новое, какой-то проект, над которым работала последние два месяца. Лин всегда была скрытной насчёт незаконченных работ — суеверие художника, говорила она, — но сегодня обещала сделать исключение. В её голосе было что-то такое, когда она об этом говорила. Волнение? Нетерпение? Элиас не был уверен. Он вообще не был уверен в эмоциях — ни в чужих, ни, если честно, в своих.

Капсула остановилась.

— Прибытие, — объявил безликий голос. — Жилой комплекс «Цветущий Берег», корпус семь. Хорошего вечера, доктор Вонг.

Элиас вышел в подземный атриум — просторное помещение с живыми растениями вдоль стен и журчащим фонтаном в центре. Избыточность. Опять избыточность. Но он давно перестал обращать на неё внимание.

Лифт доставил его на тридцать восьмой этаж. Квартира — двести семьдесят квадратных метров панорамного пространства с видом на реку Хуанпу — встретила его привычной тишиной. Лин ещё не вернулась из студии; её голографическое сообщение висело в воздухе прихожей, едва заметное, как утренняя дымка.

«Буду к семи. Готовь свой аппетит — и своё изумление».

Элиас усмехнулся. Изумление. Лин знала, что он редко изумляется — профессиональная деформация, — и это превратилось в своеобразную игру между ними. Она пыталась его удивить, он пытался не поддаваться, и оба прекрасно понимали, что игра важнее результата.

Он прошёл в кабинет — маленькую комнату в глубине квартиры, единственное место, где ещё сохранились традиционные бумажные книги. Не потому, что он не мог оцифровать их — мог, и некоторые оцифровал, — а потому, что ему нравилось прикосновение страниц. Тактильная память, не подвластная имплантам. Что-то настоящее.

Он сел за стол, активировал голографический экран, и мгновение помедлил, прежде чем включить запись.

Якорь памяти. Простая вещь. Просто посмотреть в камеру и сказать: «Это я. Я — это я. Я помню вчера. Я помню позавчера. Я помню…»

Он помнил. Всё помнил. В этом-то и была проблема: он не мог знать наверняка, были ли эти воспоминания его собственными или реконструкциями, созданными «Мнемозиной» на основе имеющихся данных. Биологическая память несовершенна — она искажает, забывает, додумывает. Квантовая память идеальна — она сохраняет каждый бит информации без потерь. И парадокс заключался в том, что именно это совершенство делало её подозрительной.

Элиас нажал кнопку записи.

— Якорь памяти, — произнёс он ровным голосом. — Семнадцатое января две тысячи восьмидесятого года. Меня зовут Элиас Вонг. Мне сорок семь лет. Я нейро-архитектор, работаю в Институте нейро-архитектуры Шанхайского университета. Сегодня я прошёл плановую калибровку квантового сопроцессора «Мнемозина-7», серийный номер MN7-8834-EW.

Он замолчал, глядя в объектив. Собственное лицо отражалось в гладкой поверхности интерфейса — обычное азиатское лицо с примесью европейских черт, унаследованных от матери. Тёмные волосы, тронутые сединой у висков. Карие глаза — правый натуральный, левый — оптический имплант, внешне неотличимый. Никто не догадался бы, глядя на него, что почти половина его мозга состоит из квантовых транзисторов.

— Вчера, — продолжил он, — я работал над проектом интерфейса для пациента Чжоу. Позавчера — участвовал в конференции по нейропластичности. На прошлой неделе мы с Лин ездили в Сучжоу, смотреть её выставку в новом музее. Это было… хорошо.

Пауза. Он никогда не знал, что ещё говорить. Якоря памяти не имели стандартного формата — каждый носитель имплантов создавал свой собственный ритуал. Некоторые записывали часовые монологи, пересказывая каждую деталь прошедшего дня. Некоторые — только дату и имя. Элиас выбрал что-то среднее: достаточно, чтобы убедиться в связности воспоминаний, но не настолько много, чтобы это превращалось в одержимость.

Хотя, если честно, это уже было одержимостью.

— Я по-прежнему я, — сказал он наконец. Это была последняя фраза каждого якоря. Утверждение, которое он не мог доказать, но без которого не мог жить.

Он остановил запись.

Следующие два часа он провёл за анализом данных — тех самых данных, которые получил во время калибровки. Он знал, что технически не имел права на доступ к сырым логам — это была прерогатива технического персонала Института, — но двенадцать лет работы в области нейро-архитектуры давали определённые привилегии. И определённые навыки обхода систем безопасности.

Провал в когерентности был там, где он его запомнил. Наносекундный сбой в синхронизации между биологическим и квантовым субстратами. Ничего критического — система автоматически компенсировала, и никаких последствий для функционирования не было. Но сам факт…

Элиас увеличил масштаб графика. Провал выглядел странно: не как обычный сбой, вызванный внешними помехами, а как… дыра. Крошечная, идеально круглая дыра в потоке данных. Как будто что-то на мгновение выпало из существования и тут же вернулось обратно.

Он откинулся в кресле, потирая переносицу. Вероятно, артефакт измерений. Датчик дал сбой, или был всплеск космического излучения, или солнечная активность — она в последнее время была повышенной, новый одиннадцатилетний цикл. Рационально мыслящий человек — а Элиас считал себя таковым — должен был принять самое простое объяснение и не искать проблем там, где их нет.

Но он не был просто рационально мыслящим человеком. Он был нейро-архитектором с сорока процентами квантового мозга, и что-то в этой крошечной дыре казалось ему неправильным.

Не «неправильным» в техническом смысле. Скорее… тревожным. Как будто он смотрел на симптом болезни, о существовании которой ещё не подозревал.

— Хватит, — сказал он вслух, выключая голографический экран. — Солнечная активность.

Квартира молчала в ответ.

Лин пришла в пятнадцать минут восьмого — опоздание, которое было для неё нормой и которое Элиас давно перестал воспринимать как опоздание. Она вошла шумно, как всегда: хлопнула дверью, сбросила туфли в прихожей, окликнула его из коридора голосом, полным энергии.

— Элиас! Ты должен это увидеть. Прямо сейчас.

Он вышел из кабинета, застав её на полпути к гостиной. Лин была невысокой — на голову ниже его — но умудрялась заполнять собой любое пространство. Чёрные волосы собраны в небрежный узел, на лице — следы работы: зелёное пятно какого-то биоматериала на щеке, мелкие царапины на пальцах. Она улыбалась так, как улыбалась только когда была по-настоящему довольна собой.

— Ты испачкалась, — сказал Элиас.

— Я знаю. Это хлорофилловая матрица, смывается только специальным раствором, а раствор остался в студии. Неважно. Идём.

— Куда?

— На террасу.

Он последовал за ней через гостиную — просторную комнату с минималистичной мебелью и огромными окнами — к выходу на террасу. Терраса была их гордостью: пятьдесят квадратных метров открытого пространства на тридцать восьмом этаже, с видом на реку и на «Аврору» вдали. Лин использовала её как дополнительную студию — здесь стояли контейнеры с биоматериалами, системы культивации, странные конструкции из живой ткани, которые она называла «эскизами».

Но сегодня в центре террасы стояло что-то новое.

Дерево.

Нет, не совсем дерево. Дерево не бывает таким: два метра высотой, с тонким стволом, который переливался оттенками от серебристого до глубокого фиолетового, с ветвями, изогнутыми в невозможных углах, как будто нарисованными каллиграфической кистью. Листья — если их можно было назвать листьями — были полупрозрачными, и сквозь них просвечивало закатное небо, превращаясь в мозаику розового и золотого.

Но не это было главным.

Главным было то, что дерево пело.

Сначала Элиас не понял, что слышит. Звук был тихим, едва заметным — как будто где-то далеко настраивался хрустальный орган. Но потом он прислушался, и звук стал яснее: мелодия без начала и конца, без повторяющихся фраз, без узнаваемой структуры. Она просто была — текла, как река, менялась, как свет, жила своей собственной жизнью.

— Как? — спросил он, забыв на мгновение о своей привычке к точным терминам.

Лин подошла к дереву, коснулась ствола кончиками пальцев. Там, где она прикоснулась, серебристый цвет стал ярче, и мелодия на мгновение изменилась — стала выше, нежнее.

— Биоакустические мембраны, — сказала она. — В каждом листе. Они реагируют на движение воздуха, на температуру, на свет. Каждое изменение окружающей среды — это нота. Или аккорд. Или… я не знаю, как это называется. Это не музыка в обычном понимании. Это… разговор.

— Разговор с кем?

— С миром. — Она повернулась к нему, и в её глазах было что-то, чего он не видел уже давно. Не волнение, не гордость — что-то большее. — Оно слушает мир и отвечает ему. Каждую секунду. Без остановки.

Элиас подошёл ближе. Дерево не отреагировало на его присутствие — или отреагировало так тонко, что он не заметил. Мелодия продолжала литься, меняясь с каждым порывом вечернего ветра.

— Ты создала это с нуля?

— Генетически. Основа — модифицированная ива, но я добавила гены из семнадцати разных организмов. Медузы — для биолюминесценции. Летучие мыши — для акустической чувствительности. Кораллы — для структуры. Два года работы.

— Два года.

— Да. — Она смотрела на дерево с выражением, которое он видел у неё только когда она говорила о чём-то по-настоящему важном. — Я хотела создать что-то, что существует на границе. Между живым и неживым. Между природой и искусством. Между тишиной и звуком.

Элиас молчал. Он не знал, что сказать. Дерево пело, и его песня была странной и красивой, и в ней было что-то, чего он не мог определить, но что заставляло его сердце — биологическое сердце, не квантовое — биться чуть быстрее.

— Ты не изумлён, — констатировала Лин с лёгкой улыбкой.

— Я… — Он искал слова. Точные слова, которыми мог бы описать то, что чувствовал. — Я восхищён. Технически это выдающееся достижение. Интеграция биоакустических систем с живым организмом на этом уровне…

— Элиас.

— Да?

— Заткнись.

Она подошла к нему, взяла за руку — ту самую руку, которой он час назад потирал переносицу, думая о провалах в когерентности и солнечной активности — и подвела к дереву.

— Не анализируй. Просто послушай.

Он послушал.

Мелодия обволакивала его, проникала в пространство между мыслями. Она не требовала понимания — она требовала только присутствия. И Элиас, впервые за долгое время, позволил себе просто присутствовать.

— Красиво, — сказал он наконец. Одно слово. Неточное, ненаучное, совершенно бессмысленное с точки зрения информационного содержания. Но единственно правильное.

Лин сжала его руку.

— Я назвала её «Память воздуха». Потому что она помнит каждое дуновение. Каждое мгновение.

— Как я, — сказал он, не задумываясь.

Она посмотрела на него с любопытством.

— Как ты?

— «Мнемозина». Она тоже помнит каждое мгновение. Каждый бит. — Он не знал, зачем это сказал. Возможно, потому что дерево пело, и что-то в этой песне размывало границы между тем, что он обычно говорил вслух, и тем, что оставлял при себе. — Иногда я думаю, что это… что я…

Он замолчал, не закончив мысль. Лин не торопила его.

— Когда я записываю якоря памяти, — продолжил он после паузы, — я каждый раз задаю себе один и тот же вопрос. Я — это по-прежнему я? После всех обновлений, после всех калибровок. Тот же Элиас, который проснулся после операции двенадцать лет назад?

— И что ты отвечаешь?

— Я не знаю. — Он смотрел на дерево, на его переливающийся ствол, на полупрозрачные листья. — Я помню себя до имплантов. Я помню каждый день с тех пор. Но память — это не идентичность. Память — это данные. А данные можно скопировать, изменить, сфабриковать.

— Ты думаешь, твои воспоминания сфабрикованы?

— Нет. Не думаю. Но я не могу знать наверняка. И это… — Он замолчал, ища подходящее слово. — Это беспокоит.

Лин не ответила сразу. Она смотрела на него с тем выражением, которое он никогда не мог до конца прочитать: смесь нежности и чего-то ещё, может быть, печали.

— Ты знаешь, что я люблю в тебе больше всего? — спросила она.

— Мои аналитические способности?

Она рассмеялась — тихим, грудным смехом, который всегда заставлял его чувствовать себя немного глупо и немного счастливо одновременно.

— Нет. То, что ты задаёшь эти вопросы. Большинство людей с имплантами просто живут. Не задумываются. Пользуются и не спрашивают. А ты — спрашиваешь. Каждый день.

— Это не добродетель. Это тревожное расстройство.

— Может быть. — Она снова сжала его руку. — Но мне нравится.

Дерево продолжало петь. Закат догорал на горизонте, окрашивая небо в оттенки красного и пурпурного. Где-то вдали «Аврора» возносилась к темнеющему небу, чёрная игла на фоне угасающего света.

— Я голодна, — объявила Лин. — И ты тоже, хотя не признаешься. Идём ужинать.

Ужин был простым: синтетический лосось с овощами, выращенными на гидропонной ферме в подвале их дома. Лин готовила, Элиас наблюдал — не потому, что не умел готовить, а потому, что ему нравилось смотреть, как она двигается по кухне. В этом было что-то успокаивающее: ритмичные, привычные движения, звон посуды, шипение масла на сковороде. Нормальность. Обыденность. Всё то, чего ему иногда не хватало.

— Ты сегодня тихий, — заметила Лин, не оборачиваясь.

— Калибровка. Всегда немного выбивает.

— Что-то не так?

Он подумал о провале в когерентности. О крошечной дыре в данных.

— Нет. Всё в норме.

Это была полуправда. Технически всё было в норме — техник подтвердил, система работала штатно. Но «в норме» и «нормально» — не одно и то же.

Они ели в тишине, которая была не неловкой, а привычной. Двадцать три года брака научили их ценить моменты, когда не нужно заполнять пространство словами. Дерево на террасе продолжало петь, его мелодия доносилась сквозь приоткрытую дверь — фоновый звук, который становился почти незаметным, пока вдруг не обращаешь на него внимание.

— Ты знаешь, — сказала Лин, отложив вилку, — иногда я завидую тебе.

— Мне?

— Твоей памяти. Ты помнишь всё. Каждый момент с тех пор, как…

— С тех пор, как мне заменили половину мозга. Можешь говорить это вслух.

Она улыбнулась — чуть криво, как будто признавая, что он прав.

— Да. С тех пор. Ты помнишь каждый наш разговор, каждый ужин, каждую прогулку. А я… я забываю. Постоянно. Иногда ты рассказываешь мне о чём-то, что мы делали год назад, и я не помню. Совсем.

— Это нормально. Биологическая память избирательна. Она сохраняет эмоционально значимое, отбрасывает рутину.

— Я знаю. — Она помолчала. — Но иногда мне кажется, что я теряю что-то важное. Что-то, что должна была сохранить.

Элиас потянулся через стол, накрыл её ладонь своей.

— Я могу рассказать тебе всё, что ты забыла. В деталях.

— Не то же самое. — Она посмотрела на него. — Когда ты рассказываешь, это твоя память. Не моя. Как будто я смотрю фильм о собственной жизни, снятый кем-то другим.

— Я… — Он хотел сказать что-то утешительное, но не нашёл слов. Потому что она была права. Чужая память — это всегда чужая память, даже если это память о совместных моментах.

— Не грусти, — сказала она с лёгкой улыбкой. — Я не жалуюсь. Просто… размышляю. В последнее время много думаю о памяти. Наверное, из-за дерева.

— «Память воздуха».

— Да. Знаешь, почему я так его назвала? Не только потому, что оно помнит каждое дуновение. А потому, что воздух — это что-то невидимое. Мы дышим им, живём в нём, но не замечаем. И только когда его нет — понимаем, как он важен.

— Это метафора памяти?

— Может быть. — Она пожала плечами. — Или жизни. Или… чего-то ещё. Я не уверена. Искусство не обязано быть определённым.

Элиас подумал об этом. Он никогда не понимал искусства в том смысле, в каком понимала его Лин. Для него картина была набором пикселей, скульптура — геометрической формой, музыка — волновой функцией. Он мог анализировать, измерять, классифицировать — но что-то ускользало. Что-то, что Лин называла «душой», а он не имел слова для обозначения.

— Мне нравится, — сказал он. — Дерево. Правда нравится.

— Я рада.

Они закончили ужин, и Лин ушла принимать душ, чтобы смыть наконец хлорофилловую матрицу со щеки. Элиас остался в кухне, глядя в окно на вечерний Шанхай.

Город сиял. Миллионы огней — не тусклых, не мигающих, а ровных, постоянных — заливали улицы бесконечным потоком фотонов. Где-то внизу, в шестидесяти метрах под его ногами, текла жизнь: автономные капсулы скользили по своим маршрутам, люди выходили из домов, шли куда-то по своим делам, которые казались важными, пока были их делами, и переставали существовать, когда он отводил взгляд.

Восемь миллиардов человек на планете. Почти три миллиарда — с имплантами того или иного рода. Пятьсот миллионов — с квантовыми сопроцессорами, подобными его «Мнемозине». Каждый из них — такой же, как он: человек, который однажды решил, что преимущества перевешивают риски, и лёг на операционный стол, и проснулся кем-то немного другим.

Или не немного.

Он вернулся в кабинет.

Провал в когерентности не давал ему покоя. Логически он понимал, что это, скорее всего, ничего не значит. Статистический шум. Солнечная активность. Одна из тысячи мелких аномалий, которые случаются каждый день и не имеют последствий.

Но что-то — что-то глубоко в той части мозга, которая осталась биологической, — не хотело успокаиваться.

Он активировал рабочую станцию, вызвал доступ к базе данных Института. Его уровень доступа позволял просматривать агрегированную статистику по всем носителям имплантов, подключённых к сети. Не личные данные — это было бы нарушением приватности, — но общие паттерны.

Он ввёл запрос: провалы квантовой когерентности, 17 января 2080 года.

База данных отозвалась. И то, что она показала, заставило его замереть.

Провалы были не только у него. Они были у всех. У каждого носителя «Мнемозины-7» в городе. В стране. На планете.

Крошечные, наносекундные дыры в потоке данных. Все — в одно и то же время, с точностью до планковского интервала. Как будто что-то на мгновение выключило всю квантовую электронику на Земле и тут же включило обратно.

Элиас откинулся в кресле. Его руки — он заметил с отстранённым удивлением — слегка дрожали.

Это не могло быть солнечной активностью. Солнечные вспышки не создают синхронных провалов по всей планете. Они вызывают случайные, хаотичные помехи, зависящие от местоположения, ориентации, экранирования. Не это.

Может быть, какой-то сбой в глобальной сети? Неполадка в системе синхронизации времени, которой пользовались все квантовые устройства? Он проверил логи. Нет. Сеть работала штатно.

Он расширил запрос. Не только «Мнемозина-7». Все квантовые устройства. Все системы, использующие квантовую когерентность в своей работе.

Результат был тем же. Наносекундный провал. Планетарного масштаба. Синхронный до невозможности.

«Интересно», — подумал он, и тут же поймал себя на том, что использовал неправильное слово. Это было не «интересно». Это было «тревожно». Или «пугающе». Но эти слова требовали эмоциональной реакции, а он привык её подавлять.

Привычка. Полезная привычка. Сейчас — особенно.

Он копнул глубже. Если провал затронул все квантовые системы, значит, он должен был проявиться и в Казимир-реакторах. Они работали на тех же принципах — квантовая когерентность была основой их функционирования.

Доступ к данным реакторов был ограничен. Но у него были связи. Знакомства, накопленные за годы работы. Несколько сообщений, отправленных через защищённые каналы. И — через час — ответ.

Да, провал зафиксирован. В «Авроре» и во всех двенадцати реакторах Консорциума. Одновременно. Без объяснения.

«Мы расследуем», — писал его контакт. «Вероятно, артефакт измерений. Не волнуйся».

Элиас не волновался. Он не умел волноваться — или, точнее, умел отключать волнение, когда оно становилось контрпродуктивным. Но что-то внутри него — что-то, чему он не хотел давать имя, — настаивало, что «артефакт измерений» — это не ответ. Это отговорка.

Он посмотрел в окно.

«Аврора» стояла там, где стояла всегда — чёрная игла на фоне ночного неба, окружённая мягким сиянием стабилизаторных колец. Привычное зрелище. Обыденное.

И в этот момент шпиль мигнул.

Не погас. Не изменил цвета. Просто — на долю секунды — показался немного другим. Как будто реальность моргнула, и в этом моргании что-то сместилось.

Элиас смотрел, ожидая повторения. Но шпиль оставался неподвижным, чёрным, идеально стабильным.

Наверное, показалось. Усталость после калибровки. Напряжение от данных, которые не хотели складываться в логичную картину.

Он закрыл рабочую станцию.

— Элиас? — позвала Лин из спальни. — Ты идёшь?

— Да, — ответил он. — Сейчас.

Он встал, бросил последний взгляд в окно. «Аврора» стояла на месте. Неподвижная. Постоянная. Как и должна.

Как и должна.

Он выключил свет и пошёл к жене.

Элиас не спал.

Это случалось с ним редко — «Мнемозина» оптимизировала циклы сна, предотвращая большинство расстройств, от которых страдали обычные люди, — но иногда биологическая часть мозга брала своё. Сегодня была такая ночь.

Он лежал в темноте, слушая ровное дыхание Лин рядом. Она спала глубоко, как всегда: стоило ей коснуться подушки, и через пять минут она уже уплывала в какие-то свои миры, недоступные ему. Он завидовал этой способности — легко, без усилий, отключаться от реальности.

Потолок спальни был гладким, белым, абсолютно лишённым деталей. Минималистичный дизайн — дань моде, которую ни он, ни Лин не выбирали осознанно. Просто так выглядели современные квартиры. Так выглядел весь современный мир: чистые линии, пустые пространства, отсутствие всего лишнего.

«Лишнего». Интересное слово. Что такое «лишнее»? То, без чего можно обойтись? Но тогда лишним было бы почти всё — красота, искусство, поющие деревья на террасе. Человечество прекрасно обходилось без этого миллионы лет. И тем не менее…

Он повернул голову, посмотрел на Лин. Её лицо в темноте казалось моложе — разгладились морщинки у глаз, расслабились черты. Сорок четыре года. Они были вместе двадцать три из них. Больше половины её жизни. Меньше половины его — но он помнил каждый день с нечеловеческой точностью, и от этого их совместное время казалось ему бесконечным.

Когда он впервые предложил ей установить имплант — не такой, как у него, просто базовый нейроинтерфейс, который улучшил бы память и концентрацию, — она отказалась. Не агрессивно, не пренебрежительно — просто сказала: «Мне нравится забывать. Это делает воспоминания ценными».

Он тогда не понял. Теперь, спустя годы, начинал понимать — хотя бы краем сознания. Когда помнишь всё, ничто не кажется особенным. Каждый момент одинаково яркий, одинаково доступный. И в этом равенстве теряется что-то важное.

Но это понимание было скорее интеллектуальным, чем эмоциональным. Он не мог по-настоящему почувствовать, как это — забывать. Слишком давно прошёл точку невозврата.

Элиас осторожно выскользнул из-под одеяла, стараясь не разбудить Лин. Накинул халат, вышел из спальни, прошёл через гостиную на террасу.

«Память воздуха» стояла в темноте, едва различимая на фоне ночного неба. Но она не молчала — мелодия продолжалась, тише и медленнее, чем вечером. Ночная песня. Колыбельная для мира, который не слушал.

Элиас подошёл к перилам террасы. Шанхай раскинулся перед ним — океан огней, простирающийся до горизонта. Где-то там, за рекой, за лесом небоскрёбов, возвышалась «Аврора».

Он смотрел на шпиль и думал о провалах.

Наносекунда — это ничто. Меньше, чем взмах крыла колибри, меньше, чем один такт процессора самого простого смартфона. Человеческое восприятие не способно зафиксировать такой короткий промежуток времени. И тем не менее — что-то произошло в эту наносекунду. Что-то глобальное, синхронное, необъяснимое.

Может быть, это вообще не имело значения. Может быть, он раздувал из мухи слона, как говорила его мать, когда он, ещё ребёнком, находил проблемы там, где их не было. «Ты слишком много думаешь, Элиас. Иногда вещи — просто вещи».

Но иногда вещи — это симптомы.

Он вспомнил свою первую научную работу, написанную ещё в аспирантуре. О ранней диагностике нейродегенеративных заболеваний по микроаномалиям в паттернах мозговой активности. Тогда он показал, что болезнь Альцгеймера можно обнаружить за десять лет до первых клинических симптомов — по крошечным изменениям в синхронизации нейронов, которые никто не считал значимыми.

«Мелочи важны», — написал он в заключении. — «Особенно те, которые повторяются».

Провал в когерентности повторился. Он проверил данные за последнюю неделю, и нашёл ещё три таких же эпизода. Мельче, короче, но структурно идентичные. Крошечные дыры в ткани реальности, которые появлялись и исчезали, не оставляя следов.

Или оставляя?

Он не знал. И это незнание — впервые за долгое время — беспокоило его по-настоящему.

«Память воздуха» сменила тональность, и Элиас вздрогнул. Звук стал ниже, тревожнее — как будто дерево уловило изменение в атмосфере, которое он сам не заметил. Он посмотрел на небо.

Звёзды были на своих местах. Луна — тонкий серп — висела над горизонтом. Всё как обычно. Всё как должно быть.

И всё же…

Он снова посмотрел на «Аврору».

Шпиль мигнул.

Нет. Не мигнул. Мерцнул. Как пламя свечи на ветру, как изображение на сбоящем экране. Едва заметно. Почти незаметно.

Почти.

Элиас смотрел, не отрываясь. Секунда. Две. Пять.

Снова. Мерцание. Или — нет?

Может быть, он видел то, что хотел увидеть. Может быть, тревога, которую он старался подавить, прорывалась через зрительную кору, создавая иллюзии. Такое бывает. Особенно ночью. Особенно когда устал.

Но «Мнемозина» не уставала. И «Мнемозина» зафиксировала: да, мерцание было. Реальное. Измеримое. 0,003-секундное отклонение в оптическом диапазоне.

Элиас простоял на террасе ещё час, глядя на «Аврору». Шпиль больше не мерцал — или мерцал настолько редко, что он не мог поймать момент. «Память воздуха» тихо пела рядом, и её песня постепенно становилась спокойнее, как будто дерево решило, что тревога миновала.

Может быть, и так. Может быть, всё это — ничего. Статистический шум, оптические иллюзии, нервы учёного, который слишком много работает.

Лин так и сказала бы. «Ты слишком много работаешь, Элиас. Иногда вещи — просто вещи».

Он вернулся в спальню. Лёг рядом с женой. Закрыл глаза.

Но ещё долго не мог уснуть.

Утро пришло серое и промозглое — редкость для Шанхая, где климат-контроль поддерживал комфортную погоду круглый год. Но сегодня туман пробрался в город откуда-то с моря, и здания за окном казались призраками самих себя.

Элиас проснулся раньше Лин. Принял душ, оделся, приготовил завтрак — всё механически, на автопилоте, пока мозг продолжал обрабатывать вчерашние данные.

Провалы когерентности. Мерцание шпиля. Синхронные аномалии по всей планете.

Он снова и снова прокручивал информацию, ища паттерны, связи, объяснения. И не находил ничего, что удовлетворило бы его.

— Ты выглядишь так, будто не спал, — сказала Лин, появляясь в кухне.

— Спал. Немного.

— Калибровка?

— Да. Наверное.

Она села напротив, взяла чашку кофе, которую он приготовил. Посмотрела на него внимательно.

— Что случилось?

— Ничего. — Он поймал себя на том, что снова лжёт. Или не лжёт — просто не говорит всей правды. — Мелкие странности в данных. Ничего серьёзного.

— Настолько несерьёзного, что ты не спал всю ночь?

Элиас промолчал.

Лин вздохнула — не раздражённо, а с той терпеливой нежностью, которую она приберегала для моментов, когда он замыкался в себе.

— Ты знаешь, что я не буду настаивать. Но если хочешь поговорить…

— Я знаю.

Они завтракали в тишине. Туман за окном сгущался, превращая город в абстракцию — размытые пятна света, нечёткие контуры зданий. «Аврора» была не видна.

— Мне нужно в студию, — сказала Лин, вставая. — У меня сегодня встреча с куратором музея. Хотят обсудить персональную выставку.

— Поздравляю.

— Пока рано. — Она улыбнулась. — Но спасибо.

Она подошла, наклонилась, поцеловала его в лоб.

— Не работай слишком много, — сказала она. — И попробуй поспать нормально сегодня ночью.

— Попробую.

Она ушла, и квартира снова стала тихой. «Память воздуха» на террасе пела — утреннюю песню, иную, чем ночная. Более яркую, более живую.

Элиас вернулся в кабинет.

Данные ждали его — столбцы цифр, графики, логи. Он знал, что должен отправить запрос в Консорциум, официально сообщить об обнаруженных аномалиях. Это было правильно. Протокол.

Но что-то удерживало его. Может быть, опасение, что его примут за параноика. Или понимание, что Консорциум, скорее всего, уже знает — и ничего не делает. Или просто… любопытство. Желание разобраться самому, прежде чем передавать проблему другим.

Он снова открыл базу данных. Расширил поиск. Не только сегодня — за последний год. Не только Земля — все системы Солнечной, все спутники, зонды, станции.

Результаты загружались медленно — слишком много данных для мгновенной обработки даже его оптимизированной системой. Но постепенно картина проявлялась.

Провалы были не новостью. Они регистрировались уже несколько лет — редкие, незначительные, списанные на фоновый шум. Но их частота росла. Медленно, едва заметно — но неуклонно. Как температура больного перед началом лихорадки.

«Вот оно», — подумал Элиас. — «Симптом».

Но симптом чего?

Он не знал. И — впервые за долгое время — это незнание не раздражало его, а пугало.

День прошёл в работе — не над провалами, а над обычными проектами. Интерфейс для пациента Чжоу. Консультация с коллегами из Пекинского института. Видеоконференция с американскими партнёрами. Рутина, которая помогала не думать о том, о чём он не хотел думать.

Но мысли возвращались. Снова и снова.

Вечером он вышел на террасу. Туман рассеялся, и город снова сиял своим обычным светом. «Аврора» стояла на горизонте — чёрная, неподвижная, идеально стабильная.

Он смотрел на неё долго.

Шпиль не мерцал.

Конечно, не мерцал. Вчера ночью — это была усталость. Или тревога. Или игра воображения. Рационально мыслящий человек должен принять самое простое объяснение.

Элиас Вонг был рационально мыслящим человеком.

Он вернулся в квартиру, закрыл дверь на террасу, налил себе стакан воды.

И только тогда позволил себе признать: что-то было не так. Что-то в мире — или в нём самом — начинало меняться. Едва заметно. Почти незаметно.

Почти.

Он выпил воду, поставил стакан в раковину.

Завтра он отправит запрос в Консорциум. Официальный. По протоколу.

А сегодня — сегодня он попробует поспать.

Лин вернулась поздно, усталая, но довольная — встреча с куратором прошла хорошо, выставку назначили на март. Она рассказывала об этом, пока они лежали в постели, и её голос звучал счастливо, и Элиас слушал, и кивал, и говорил правильные слова в правильных местах.

Но часть его — та часть, которую он не мог контролировать, — продолжала думать о провалах. О мерцании. О симптомах болезни, которую он ещё не понимал.

Лин уснула. Он остался лежать в темноте, глядя в потолок.

Где-то за стеной, на террасе, «Память воздуха» пела свою ночную песню.

А за горизонтом «Аврора» продолжала извлекать энергию из пустоты — бесплатно, бесконечно, неисчерпаемо.

Бесплатный обед.

Элиас закрыл глаза.

Вселенная не раздаёт бесплатных обедов.

Это он знал точно.

Он просто пока не знал, какой счёт придётся оплатить.

Сон пришёл — неглубокий, тревожный, полный образов, которые ускользали при пробуждении. Он видел что-то: геометрические формы, складывающиеся и разворачивающиеся, как оригами из чистого света. Звуки, похожие на песню дерева Лин, но искажённые, замедленные, как будто воспроизводимые в другом измерении.

И — в самом конце, перед тем как он проснулся — лицо. Не человеческое, не машинное. Что-то между.

Он открыл глаза.

За окном занимался рассвет. Новый день.

Элиас лежал неподвижно, позволяя остаткам сна раствориться в утреннем свете. «Мнемозина» сохранила всё — каждый образ, каждый звук, — но сны не подчинялись логике бодрствующего разума. Они были другим языком, который он так и не научился понимать.

Рядом спала Лин. Её дыхание было ровным, спокойным.

Он осторожно встал, оделся, вышел в гостиную.

Квартира была залита мягким утренним светом. Фотонные панели ещё не включились — в этом не было необходимости. Достаточно было солнца.

Элиас подошёл к окну.

«Аврора» стояла на горизонте. Чёрная игла на фоне золотого неба.

Он смотрел на неё — секунду, две, пять — и ничего не происходило.

Ничего.

А потом — едва заметно, почти неуловимо — шпиль мерцнул.

Как будто моргнул.

Элиас замер.

Снова. Мерцание. Чуть дольше, чем вчера. Чуть заметнее.

Он не отводил взгляд. «Мнемозина» фиксировала всё — оптические данные, временные метки, параметры отклонений.

Ещё раз. И ещё.

Это не было иллюзией. Не было усталостью. Не было игрой воображения.

Что-то происходило.

Что-то, чему он пока не имел названия.

Но он знал — с той холодной уверенностью, которую давал ему квантовый мозг, — что это только начало.

Шпиль мерцал.

А мир продолжал жить, не замечая.

Пока.

Глава 2: Шум в системе

Женева, 19 января 2080 года

Имя Амары Оконкво Элиас впервые услышал в 2071 году — на конференции по квантовой космологии в Сингапуре, куда его пригласили как восходящую звезду нейро-архитектуры. Он тогда только что защитил вторую диссертацию и работал над прототипом «Мнемозины-4», и мир казался ему понятным, предсказуемым, укладывающимся в уравнения.

Оконкво выступала в последний день, в неудобном послеобеденном слоте, когда большинство участников уже думало об ужине и вечерних развлечениях. Элиас остался в зале скорее из вежливости, чем из интереса — теоретическая физика была не его областью.

Но то, что она говорила, заставило его забыть о времени.

«Мы не понимаем, откуда приходит энергия», — сказала она тогда, стоя перед залом, где сидело меньше сорока человек. Невысокая темнокожая женщина с короткими седеющими волосами и голосом, который не нуждался в микрофоне. «Консорциум Казимира утверждает, что вакуумные флуктуации бесконечны. Это неверно. Квантовый вакуум — это не бездонный колодец. Это кредитная линия. И рано или поздно придёт счёт».

Зал молчал. Кто-то кашлянул. Кто-то проверил сообщения на нейроинтерфейсе.

«Я не говорю, что Казимир-реакторы опасны», — продолжала она. «Я говорю, что мы не знаем, опасны они или нет. Мы запустили глобальную энергетическую революцию, не понимая фундаментальных принципов, на которых она основана. Это не наука. Это азартная игра».

После выступления к ней подошли трое: журналист из научно-популярного издания, молодой аспирант с горящими глазами и Элиас.

Журналист хотел сенсацию. Аспирант хотел автограф. Элиас хотел понять.

«Вы говорите о термодинамическом балансе», — сказал он ей тогда. «Но энергия вакуума — это не то же самое, что тепловая энергия. Законы термодинамики применимы к макросистемам, не к квантовым флуктуациям».

Она посмотрела на него — внимательно, оценивающе.

«Вы нейро-архитектор», — сказала она. Не вопрос, констатация. «Вонг, верно? Я читала вашу работу о квантовой когерентности в биологических системах. Неплохо».

«Спасибо».

«Вы правы, что классическая термодинамика не применима напрямую. Но информационная термодинамика — применима. Принцип Ландауэра. Стирание одного бита информации требует минимальной энергии. Информация физична. А Казимир-реакторы не просто извлекают энергию — они создают информационный дисбаланс».

Элиас не всё понял тогда. Но запомнил.

И теперь, девять лет спустя, глядя на данные о планетарных провалах когерентности, он вспомнил её слова.

Кредитная линия. Счёт.

Связаться с Амарой оказалось проще, чем он ожидал. Её контактные данные были в открытом доступе — Институт теоретической физики в Женеве, где она работала последние пятнадцать лет. Он отправил сообщение в семь утра по шанхайскому времени, не рассчитывая на быстрый ответ.

Ответ пришёл через одиннадцать минут.

«Доктор Вонг. Я ждала, когда кто-нибудь из вашей области заметит. Позвоните мне. Срочно».

Он позвонил.

Голографическое изображение Амары материализовалось в его кабинете — она выглядела старше, чем он помнил. Морщины вокруг глаз стали глубже, волосы совсем побелели, а во взгляде появилось что-то такое, чего не было девять лет назад. Усталость. Не физическая — экзистенциальная.

— Доктор Оконкво.

— Амара. Мы оба слишком стары для формальностей. — Она чуть улыбнулась, но улыбка не достигла глаз. — Показывайте, что вы нашли.

Элиас вывел на экран данные: графики провалов когерентности, временные метки, корреляционный анализ. Он объяснял методично, по пунктам, как привык делать на научных конференциях. Амара слушала молча, изредка кивая.

Когда он закончил, она несколько секунд не отвечала.

— Вы заметили это только сейчас, — сказала она наконец. Не упрёк, просто констатация.

— Я не физик. Квантовая когерентность в моей области — это характеристика нейроинтерфейсов, не вакуума.

— Я знаю. — Она откинулась в кресле. На заднем плане Элиас видел её кабинет: старые книги на полках, настоящие бумажные книги, как у него самого; какие-то растения в горшках; фотография — слишком далеко, чтобы разглядеть лица. — Я наблюдаю это уже три года. Может быть, четыре. Точную дату начала установить сложно, потому что сначала сигнал был слишком слабым. Тонул в шуме.

— Три года? — Элиас почувствовал, как что-то холодное шевельнулось в груди. — И вы не сообщили?

— Сообщила. Кому только не сообщала. — Горечь в её голосе была осязаемой. — Консорциуму. Научным журналам. Правительственным агентствам. ООН. Знаете, что они отвечали?

Он молчал.

— «Статистический шум». «Артефакт измерений». «Недостаточно данных для выводов». — Она загибала пальцы. — «Доктор Оконкво, мы ценим вашу бдительность, но в настоящий момент нет оснований для беспокойства». Это моя любимая формулировка. «Нет оснований для беспокойства».

— Но данные…

— Данные можно интерпретировать по-разному. Особенно если очень хочется интерпретировать их определённым образом. — Она наклонилась вперёд, и её лицо заполнило большую часть голограммы. — Вы знаете, сколько денег вложено в Казимир-инфраструктуру за последние двенадцать лет?

Элиас знал. Все знали. Это была самая масштабная инвестиция в истории человечества.

— Около четырёхсот триллионов юаней, — сказал он. — В эквиваленте.

— Четыреста двадцать три, если точнее. И это только прямые инвестиции. Если добавить косвенные — перестройку экономики, новые города, орбитальные станции, всё, что стало возможным благодаря бесплатной энергии… — Она помолчала. — Никто не хочет слышать, что всё это может оказаться под угрозой. Никто не хочет быть тем, кто принесёт плохие новости.

— Но если вы правы…

— Если я права, то мы уже опоздали. — Она сказала это спокойно, почти буднично. Как человек, который давно смирился с мыслью. — Но, возможно, ещё не совсем. Поэтому я рада, что вы позвонили.

Элиас помолчал, обрабатывая информацию. Три года. Она знала три года, и никто не слушал.

— Что именно вы наблюдаете? — спросил он. — Помимо провалов когерентности?

Амара встала, отошла от камеры. Элиас слышал, как она что-то ищет — шорох бумаг, странный звук в эпоху, когда бумага стала редкостью.

— Позвольте мне показать вам кое-что, — сказала она, возвращаясь. В руках у неё был планшет — старая модель, без голографического дисплея. — Это данные, которые я не публиковала. Не потому, что они секретные, а потому, что их никто не принял бы всерьёз.

Она переслала файл. Элиас открыл его.

Графики. Много графиков. Он начал просматривать их, и с каждым новым изображением холод в груди становился сильнее.

— Постоянная тонкой структуры, — сказал он вслух, узнавая обозначения. — Альфа.

— Да.

Постоянная тонкой структуры — одна из фундаментальных констант Вселенной. Она определяла силу электромагнитного взаимодействия, структуру атомов, саму возможность существования материи в известной нам форме. Её значение было измерено с точностью до двенадцатого знака после запятой: 0,007297352566…

На графике это значение колебалось.

Не сильно. Едва заметно. В пределах погрешности измерений, которую можно было списать на неточность приборов.

Но колебания были не случайными. Они имели структуру.

— Вы видите? — спросила Амара.

Элиас видел. «Мнемозина» анализировала паттерн автоматически, и результаты появлялись в углу его зрения: периодичность, амплитуда, корреляция с другими переменными.

— Частота колебаний растёт, — сказал он.

— Да.

— И амплитуда тоже.

— Медленно. Но да.

Он смотрел на график, и мир вокруг него словно становился менее реальным. Постоянная тонкой структуры не должна меняться. Она называлась «постоянной» именно потому, что была постоянной — неизменной с момента Большого взрыва, одинаковой в любой точке Вселенной.

— Это невозможно, — сказал он, хотя знал, что говорит глупость. Данные не лгут.

— Это не должно быть возможно, — поправила его Амара. — Но это происходит. И я могу сказать вам, когда началось.

Он уже знал ответ.

— 2068 год.

— Точнее — 14 марта 2068 года. День, когда Консорциум запустил первый коммерческий Казимир-реактор.

Тишина повисла между ними — физически, почти осязаемо. Элиас слышал, как бьётся его сердце: биологическое сердце, не подключённое ни к каким интерфейсам, работающее по тем же принципам, что и миллиарды лет назад, когда первые многоклеточные организмы выползли из океана.

— Корреляция — не причинность, — сказал он наконец. Слабый аргумент, и он знал это.

— Верно. Но когда корреляция настолько точная… — Амара не закончила фразу. Не было необходимости.

Разговор продолжался два часа. Амара показывала данные: не только альфу, но и другие константы — постоянную Планка, скорость света в вакууме, гравитационную постоянную. Везде — те же паттерны. Микроскопические колебания, начавшиеся в 2068-м и усиливающиеся с каждым годом.

— Вселенная дрожит, — сказала она в какой-то момент. — Как машина, работающая на пределе допустимой нагрузки. Пока это просто вибрация. Но если нагрузка продолжит расти…

— Что произойдёт?

— Не знаю. — Она пожала плечами — жест, который выглядел почти беспечным, если не замечать напряжения в её плечах. — Никто не знает. Этого никогда не случалось раньше. Или, точнее — если это случалось, никого не осталось, чтобы рассказать.

Элиас подумал о Казимир-реакторах. О двенадцати гигантских шпилях, разбросанных по планете, каждый из которых извлекал энергию из вакуума. О тысячах меньших станций, работающих по тому же принципу. Об орбитальных коллекторах, о лунных установках, о марсианских колониях, которые не могли бы существовать без бесплатной энергии.

Вся цивилизация — построенная на фундаменте, который, возможно, был не таким прочным, как казалось.

— Что вы предлагаете? — спросил он.

— В краткосрочной перспективе — ничего. Мы не можем отключить реакторы. Это убьёт больше людей, чем любая катастрофа. Миллиарды зависят от этой энергии. — Она помолчала. — В долгосрочной перспективе — нам нужно понять, что именно происходит. Найти механизм. Может быть, найти способ компенсировать.

— Может быть?

— Я не оптимистка, доктор Вонг. Я учёный. Я не знаю, есть ли решение. Но я знаю, что не искать его — это гарантированный проигрыш.

Элиас кивнул. Это он понимал.

— Мне нужно увидеть ваши полные данные, — сказал он. — И мне нужно встретиться с вами лично.

— Прилетайте в Женеву. Сегодня, если возможно.

— Возможно.

Он подумал о Лин. О том, что она ждала его ответа насчёт её выставки в марте. О том, что он обещал быть на открытии.

— Я буду завтра утром, — сказал он.

Женева встретила его холодом — настоящим, не климат-контролируемым. Европа отставала от Азии в плане городской инфраструктуры, и здесь ещё сохранились районы, где погода была просто погодой.

Институт теоретической физики располагался в старом здании — перестроенном, модернизированном, но сохранившем что-то от архитектуры двадцатого века. Элиас прошёл через главный вход, предъявил идентификацию, и охранник — живой человек, что тоже было редкостью — провёл его к лифтам.

Кабинет Амары был на пятом этаже. Дверь открылась, когда он приблизился, и он оказался в пространстве, которое видел на голограмме, но которое вживую производило совсем другое впечатление.

Книги. Сотни книг. Не электронные копии, а настоящие, бумажные, с потрёпанными корешками и загнутыми страницами. Они занимали каждую стену, громоздились на полу, образовывали шаткие башни на столе. Среди них — растения, фотографии, какие-то памятные мелочи. Кабинет выглядел как место, где человек не просто работал, а жил.

Амара сидела за столом, заваленным распечатками. Она подняла голову, когда он вошёл.

— Вы быстро.

— Суборбитальный рейс.

— Садитесь. — Она указала на кресло, которое было единственным свободным местом в комнате. — Кофе? Настоящий, не синтетический.

— Да. Спасибо.

Она встала, подошла к маленькой машине в углу. Пока кофе готовился, Элиас разглядывал кабинет. Фотография на стене: молодая Амара рядом с пожилым мужчиной в очках. Надпись внизу: «Принстон, 2041».

— Мой научный руководитель, — сказала Амара, проследив его взгляд. — Умер в 2055-м. За год до того, как Консорциум объявил о прорыве.

— Он бы…

— Он бы сказал то же, что говорила я. И его бы так же проигнорировали. — Она подала ему чашку. — Это не вопрос личностей. Это вопрос системы. Система не хочет слышать плохие новости.

Элиас отпил кофе. Он был горьким и крепким — вкус, который он почти забыл в мире синтетических напитков.

— Расскажите мне историю, — попросил он. — С самого начала. Я хочу понять контекст.

Амара села напротив него. На мгновение она показалась ему очень старой — не физически, а как-то иначе. Как человек, который слишком долго нёс слишком тяжёлую ношу.

— История начинается в 2065-м, — сказала она. — Когда группа физиков из Консорциума опубликовала статью о практическом извлечении энергии из квантового вакуума. Я была в комитете, который рецензировал эту статью.

Она замолчала, глядя в окно. За стеклом виднелись Альпы — далёкие, заснеженные, вечные.

— Статья была блестящей, — продолжила она. — Математика безупречна. Экспериментальные данные убедительны. Я не нашла ни одной ошибки. Но что-то меня беспокоило.

— Что именно?

— Они описывали, как извлекать энергию. Но не объясняли, откуда она берётся. — Она повернулась к нему. — Вы понимаете разницу?

Элиас понимал. Это было как описывать, как снять деньги с банковского счёта, не упоминая, что на счёте должны быть деньги.

— Квантовый вакуум — это не пустота, — продолжала Амара. — Это море виртуальных частиц, которые постоянно возникают и аннигилируют. Эффект Казимира показывает, что это море реально — оно создаёт измеримое давление. Но это не значит, что из него можно черпать бесконечно.

— Консорциум утверждает, что флуктуации бесконечны.

— Консорциум утверждает много чего. — Горечь снова проступила в её голосе. — Они правы в том, что количество виртуальных частиц потенциально бесконечно. Но энергия, которую можно извлечь — это другое. Это зависит от… — Она замялась, подбирая слова. — Это сложно объяснить без математики.

— Попробуйте.

Она подошла к доске — настоящей, меловой доске, которую Элиас не видел уже лет двадцать — и начала писать. Уравнения. Много уравнений.

— Представьте, что Вселенная — это вычислительная система, — сказала она, рисуя схему. — Не метафорически, а буквально. Каждая частица, каждое взаимодействие, каждое квантовое событие — это операция. Вычисление.

— Цифровая физика, — кивнул Элиас. — Гипотеза Цузе.

— Да, но глубже. Цузе предполагал, что Вселенная — это компьютерная симуляция. Я говорю о другом. Вселенная — это вычислительная система, которая вычисляет саму себя. Информация — это не описание реальности. Информация — это реальность.

Она написала формулу: S = k_B ln Ω.

— Энтропия, — сказал Элиас.

— Да. Мера беспорядка. Или, если угодно, мера информации. Второй закон термодинамики говорит, что энтропия замкнутой системы не может уменьшаться. Она может только расти или оставаться постоянной.

— Это базовый курс физики.

— Верно. Но теперь подумайте: что делают Казимир-реакторы? — Она обвела схему. — Они создают локальное уменьшение энтропии. Извлекают упорядоченную энергию из хаотического вакуума. Это как сортировать молекулы воздуха по скоростям — демон Максвелла в промышленном масштабе.

— Но демон Максвелла не нарушает второй закон, — возразил Элиас. — Он создаёт энтропию в процессе измерения и сортировки. Общая энтропия системы всё равно растёт.

— Именно! — Амара ткнула мелом в доску. — В классическом случае — да. Но Казимир-реакторы работают на квантовом уровне. Они не измеряют и не сортируют. Они просто… берут.

— Берут откуда?

Она помолчала.

— Я не знаю, — сказала она наконец. — Никто не знает. Консорциум говорит, что энергия приходит из вакуумных флуктуаций, которые всё равно бы аннигилировали. Но это не объясняет, почему фундаментальные константы начали колебаться.

Элиас смотрел на доску. Уравнения плясали перед глазами, складываясь в картину, которую он пока не мог полностью охватить.

— Вы думаете, что мы берём энергию… у самой Вселенной? У её структуры?

— Я думаю, что мы берём энергию у информационного субстрата реальности. — Амара положила мел. — Каждый бит упорядоченности, который мы создаём, — это бит, который мы занимаем. И рано или поздно…

— Придёт счёт.

— Да.

Тишина.

За окном Альпы стояли неподвижно, как стояли миллионы лет. Им было всё равно, что происходило в маленьком кабинете маленького человека. Им было всё равно, что человечество, возможно, залезло в долги перед Вселенной.

— Почему вас не слушают? — спросил Элиас.

Амара усмехнулась — невесело, устало.

— Потому что у меня нет доказательств. Только корреляции и гипотезы. Потому что мой сценарий — катастрофический, а люди не любят катастрофические сценарии. Потому что Консорциум финансирует половину физических исследований в мире, и никто не хочет кусать руку, которая кормит.

Она вернулась к столу, села.

— И потому что я стала мемом.

— Мемом?

— «Мы не понимаем, откуда приходит энергия». — Она произнесла это с интонацией, которую Элиас сразу узнал — он слышал её сотни раз. Насмешливую, пренебрежительную. — Мои слова на той конференции разошлись по сети. Стали символом параноидального луддизма. Каждый раз, когда кто-то критикует новую технологию, кто-нибудь обязательно цитирует меня — как пример того, каким глупым может быть учёный.

Элиас помнил. Он и сам видел эти мемы. Смеялся над некоторыми.

— Мне жаль, — сказал он.

— Не надо. — Она махнула рукой. — Я привыкла. И, честно говоря, если бы я оказалась неправа — я была бы счастлива стать вечной шуткой. Это была бы небольшая цена за то, чтобы мир остался в порядке.

— Но вы не оказались неправы.

— Пока не оказалась. — Она посмотрела ему в глаза. — Данные не лгут. Константы колеблются. Частота и амплитуда растут. Если экстраполировать текущие тренды…

— Когда?

— Зависит от модели. От нескольких месяцев до нескольких лет. До того момента, когда колебания станут заметны невооружённым глазом.

— Заметны как?

Амара не ответила сразу. Она встала, подошла к окну, и Элиас увидел, как её плечи чуть опустились — жест человека, который готовится сказать что-то, что не хочет говорить.

— Вы знаете, что произойдёт, если постоянная тонкой структуры изменится на один процент?

— Химические связи станут нестабильными.

— Да. Молекулы распадутся. Сложные органические соединения перестанут существовать. — Она обернулась. — На четыре процента — атомы распадутся. Электроны не смогут удерживаться на орбитах.

Элиас почувствовал, как холод в груди превращается во что-то большее. Не страх — он умел подавлять страх. Что-то более глубокое, более первобытное.

— Вы говорите о конце физики, — сказал он.

— Я говорю о конце всего. — Голос Амары был ровным, почти будничным. — Если константы продолжат меняться с текущей скоростью, через несколько лет Вселенная — по крайней мере, наша часть Вселенной — перестанет быть пригодной для существования материи.

После разговора с Амарой Элиас долго сидел в её кабинете, просматривая данные. Она ушла — какое-то совещание, которое не могла пропустить, — но оставила ему доступ к своим файлам.

Данных было много. Годы наблюдений, тысячи измерений, десятки корреляционных анализов. Элиас погружался в них, как в глубокую воду, позволяя «Мнемозине» обрабатывать информацию, пока биологическая часть мозга пыталась осмыслить картину в целом.

Картина была… тревожной.

Не катастрофической — пока. Колебания констант оставались в пределах, которые можно было списать на погрешность. Но тренд был очевиден. Что-то менялось. Что-то фундаментальное.

Около полудня по местному времени пришло сообщение от Лин.

«Как Женева? Нашёл что-нибудь интересное?»

Он смотрел на экран, не зная, что ответить. Интересное? Возможный конец цивилизации — это «интересное»?

«Работаю», — написал он наконец. — «Вернусь завтра. Люблю тебя».

«Люблю тебя тоже. Не забудь поесть».

Он улыбнулся — непроизвольно, рефлекторно. Двадцать три года, и она всё ещё напоминала ему поесть. Как будто он был ребёнком, который мог забыть о такой базовой вещи.

Хотя, если честно, мог.

Он вышел из здания, нашёл ближайшее кафе. Заказал что-то — не запомнил, что именно — и сидел за столиком, глядя на прохожих. Обычные люди, занятые обычными делами. Никто из них не знал о колебаниях констант. Никто не подозревал, что ткань реальности, возможно, начинает расползаться по швам.

Может быть, это и к лучшему. Что толку знать, если нельзя ничего изменить?

Но он знал. И это меняло всё.

Во второй половине дня Амара вернулась — и не одна. С ней был мужчина в дорогом костюме и женщина в строгом платье, оба с тем особым выражением лица, которое Элиас научился распознавать за годы работы с корпоративными клиентами.

— Доктор Вонг, — сказала Амара с интонацией, которая ясно давала понять, что она не рада этой встрече, — позвольте представить: Маркус Хольцман, директор по коммуникациям Консорциума Казимира, и Лейла Чен, главный юрисконсульт.

Элиас встал, пожал руки. Рукопожатие Хольцмана было крепким и уверенным; рукопожатие Чен — коротким и деловым.

— Доктор Вонг, — начал Хольцман с улыбкой, которая выглядела отрепетированной перед зеркалом, — мы узнали, что вы интересуетесь некоторыми… техническими аспектами работы наших реакторов. Я хотел бы заверить вас, что Консорциум полностью открыт для научного диалога.

— Я ценю это, — ответил Элиас осторожно.

— Мы также хотели бы напомнить, — вступила Чен, — что определённые данные о работе реакторов являются коммерческой тайной и защищены международными соглашениями. Несанкционированное распространение такой информации может повлечь юридические последствия.

Элиас посмотрел на Амару. Она стояла у окна, скрестив руки на груди, и её лицо было непроницаемым.

— Я не распространял никакой информации, — сказал он. — Я просто разговаривал с коллегой о научных вопросах.

— Разумеется. — Хольцман снова улыбнулся. — Мы не обвиняем вас ни в чём. Мы просто хотим… прояснить ситуацию.

Он сел — непрошено, но с видом человека, который привык садиться, где хочет.

— Доктор Оконкво, — он кивнул в её сторону, — много лет высказывает определённые… опасения относительно нашей технологии. Мы уважаем её право на научный скептицизм. Однако должен заметить, что за двенадцать лет работы Казимир-реакторов не было ни одного инцидента. Ни одного.

— Отсутствие инцидентов — не доказательство безопасности, — заметила Амара.

— Но и не доказательство опасности, — парировал Хольцман. — Доктор, я понимаю вашу позицию. Вы осторожны. Это похвально. Но мы работаем с лучшими умами планеты. У нас есть команды, которые постоянно мониторят все параметры системы. Если бы что-то было не так — мы бы знали.

— Вы знаете, — сказала Амара. — Вы видите те же данные, что и я. Колебания констант. Провалы когерентности. Вы просто предпочитаете интерпретировать их иначе.

— Мы интерпретируем их в соответствии с научным методом, — возразил Хольцман. — Без необоснованных экстраполяций и катастрофических сценариев.

— Мой сценарий основан на данных.

— Ваш сценарий основан на предположениях. — Хольцман повернулся к Элиасу. — Доктор Вонг, я прошу вас подойти к этому вопросу объективно. Доктор Оконкво — уважаемый учёный, но её позиция… скажем так, не является общепринятой в научном сообществе.

Элиас молчал. Он видел, что Хольцман ждёт ответа — подтверждения, что да, он понимает, он будет благоразумен, он не станет раздувать панику из-за каких-то там колебаний.

— Я изучу данные, — сказал он наконец. — И сделаю собственные выводы.

Улыбка Хольцмана чуть дрогнула.

— Разумеется. Мы не просим вас верить нам на слово. Мы просим только… осторожности в публичных высказываниях. Вы понимаете, какой резонанс может вызвать необоснованная паника. Рынки, социальная стабильность, доверие к институтам…

— Я понимаю.

— Отлично. — Хольцман встал. — Рад, что мы поняли друг друга. Доктор Оконкво, всегда приятно вас видеть. Доктор Вонг — если у вас возникнут вопросы, пожалуйста, обращайтесь напрямую ко мне. Мой контакт.

Он переслал визитную карточку и вышел, Чен последовала за ним. Дверь закрылась.

— Они следят за мной, — сказала Амара спокойно. — Уже три года. Каждый раз, когда я встречаюсь с кем-то, кто может быть «полезен» — они появляются.

— И что они делают?

— Ничего. В этом и суть. Они не угрожают, не запугивают, не подкупают. Они просто… напоминают о своём присутствии. О том, что мир зависит от их энергии. О том, что паника никому не нужна.

Элиас вспомнил слова Хольцмана. «Рынки, социальная стабильность, доверие к институтам».

— И это работает?

— На большинство — да. — Амара села за стол. — Учёные — тоже люди. У них есть семьи, карьеры, ипотеки. Никто не хочет быть тем, кто кричит «пожар» в переполненном театре. Особенно если не уверен, что пожар реален.

— Но вы уверены?

Она посмотрела на него долгим, пристальным взглядом.

— Нет. Я не уверена. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, колебания констант — это естественное явление, которое мы просто не понимали раньше. Может быть, через десять лет я буду выглядеть глупо.

Она помолчала.

— Но я предпочитаю выглядеть глупо, чем молчать, когда, возможно, происходит катастрофа.

Вечером Элиас вернулся в гостиницу. Маленький номер с видом на озеро, старомодная обстановка, настоящие шторы на окнах. Он сидел у окна и смотрел на воду, которая темнела в сумерках.

Данные Амары крутились в его голове. «Мнемозина» автоматически обрабатывала их, строила модели, искала паттерны. Но даже квантовый сопроцессор не мог дать ответ на главный вопрос: что делать?

Он позвонил Лин.

Её лицо появилось на экране — уставшее, но улыбающееся. На заднем плане виднелась студия: инструменты, контейнеры с биоматериалами, какие-то незаконченные формы.

— Эй, — сказала она. — Как ты?

— Нормально. Работаю.

— Ты всегда работаешь. — Она склонила голову набок. — Что-то случилось?

Он открыл рот, чтобы сказать «нет». И закрыл. И снова открыл.

— Я не могу объяснить, — сказал он. — Пока не могу. Но… что-то происходит. Что-то важное.

Она не стала спрашивать. Это была одна из вещей, которые он любил в ней: она умела ждать. Умела давать пространство.

— Когда ты вернёшься?

— Завтра. Может быть, послезавтра.

— Хорошо. — Она помолчала. — Элиас?

— Да?

— Что бы это ни было — ты справишься. Ты всегда справляешься.

Он хотел сказать, что на этот раз может быть иначе. Что проблема, возможно, не имеет решения. Что «справиться» — это не всегда опция.

Но не сказал.

— Я люблю тебя, — сказал он вместо этого.

— Я тебя тоже. Спокойной ночи.

Связь прервалась.

Элиас ещё долго сидел у окна, глядя на озеро. Женева светилась огнями — не так ярко, как Шанхай, но достаточно, чтобы звёзды были почти не видны.

Он подумал о том, что где-то там, за облаками, за атмосферой, в бесконечной пустоте космоса, фундаментальные константы Вселенной дрожали. Едва заметно. Почти незаметно.

Почти.

На следующий день Амара устроила ему виртуальную встречу с несколькими коллегами — физиками из разных стран, которые независимо пришли к похожим выводам. Их было немного — меньше дюжины — и большинство предпочло не показывать лица, только голоса в защищённом канале связи.

— Мы называем себя «Группа Кассандры», — объяснила Амара с кривой усмешкой. — Самоирония. Кассандра предсказывала будущее, и ей никто не верил.

— Мы тоже предсказываем, — добавил кто-то с сильным индийским акцентом, — и нам тоже не верят.

Обсуждение длилось три часа. Элиас слушал, задавал вопросы, впитывал информацию. Картина постепенно становилась яснее — и страшнее.

Колебания констант были не единственным симптомом. Были и другие: странные аномалии в космических лучах, необъяснимые флуктуации гравитационного поля, микроскопические нарушения в работе атомных часов по всему миру. Каждый из этих феноменов в отдельности можно было объяснить естественными причинами. Но вместе…

— Система под нагрузкой, — сказал голос с французским акцентом. — Представьте мост, по которому едет слишком много машин. Отдельные трещины в бетоне — ещё не катастрофа. Но когда трещины появляются везде одновременно…

— У нас есть какие-нибудь модели? — спросил Элиас. — Прогнозы?

— Слишком много неизвестных, — ответила Амара. — Мы не знаем точного механизма. Не знаем, есть ли пороговые значения. Не знаем, обратим ли процесс.

— Но вы предполагаете, что нет?

Молчание.

— Я предполагаю, — сказала она наконец, — что если мы правы, и если тренды сохранятся, то у нас есть от нескольких месяцев до нескольких лет. До чего именно — не знаю. Может быть, до резкого ухудшения. Может быть, до точки невозврата.

— И что мы можем сделать?

— То, что делаем. Собирать данные. Строить модели. Пытаться понять. — Она помолчала. — И надеяться, что мы ошибаемся.

Элиас вылетел из Женевы вечером того же дня. Суборбитальный рейс до Шанхая занял два часа — два часа, которые он провёл, глядя в иллюминатор на Землю, проплывающую внизу.

Планета была красивой. Голубая, зелёная, коричневая — лоскутное одеяло океанов, континентов, облаков. Города светились в ночной части полушария — миллиарды огней, каждый из которых питался энергией, извлечённой из самой ткани реальности.

«Мы не знаем, откуда приходит энергия».

Теперь эти слова звучали по-другому. Не как шутка, не как паранойя — как приговор.

Может быть.

Он прилетел в Шанхай за полночь по местному времени. Капсула доставила его домой через пустые улицы — даже в городе, который никогда не спал, глубокая ночь была относительно тихой. Казимир-шпиль «Аврора» стоял на горизонте, окружённый мягким сиянием стабилизаторных колец.

Элиас смотрел на него через окно капсулы. Шпиль не мерцал. Или мерцал так редко, что он не мог поймать момент.

— Что ты скрываешь? — пробормотал он вслух.

Капсула не ответила.

Квартира была тёмной и тихой. Лин спала — он видел её силуэт на кровати, когда заглянул в спальню. Не стал будить.

Он прошёл в кабинет, включил рабочую станцию. Данные от Амары уже были там, ожидая анализа. Он открыл файл с колебаниями постоянной тонкой структуры.

График развернулся перед ним: временная ось, значения альфы, тренд-линия. Знакомая картина, которую он видел уже десятки раз за последние два дня.

Но что-то было не так.

Элиас присмотрелся. Данные обновились — Амара настроила автоматическую синхронизацию — и последние точки на графике были новыми.

Амплитуда колебаний увеличилась.

Не сильно. Может быть, на десять процентов по сравнению с позавчерашними данными. Но увеличилась.

Он смотрел на экран, и экран смотрел на него. Линия графика дрожала — не метафорически, а буквально: новые точки данных появлялись в реальном времени, и каждая из них была чуть выше или ниже предыдущей.

Вселенная дрожала.

И с каждым часом дрожала сильнее.

Элиас не знал, сколько просидел перед экраном. Время текло странно — то быстро, то медленно — и когда он наконец поднял голову, за окном уже светало.

Он встал, потянулся. Тело болело — биологическая часть требовала отдыха, которого он ей не давал. «Мнемозина» могла работать бесконечно, но мышцы и кости были обычными, человеческими.

Он вышел из кабинета, прошёл через гостиную. На террасе «Память воздуха» пела утреннюю песню — ту же, что два дня назад, но теперь она звучала иначе. Или ему казалось, что звучала иначе.

Он заглянул в спальню. Лин всё ещё спала, свернувшись калачиком под одеялом. Её лицо было спокойным, безмятежным — лицо человека, который не знает о колебаниях констант и провалах когерентности.

Элиас стоял в дверях и смотрел на неё.

Двадцать три года. Больше половины её жизни, меньше половины его. Тысячи общих дней, которые он помнил с идеальной точностью. Тысячи моментов — смех, слёзы, споры, примирения, молчание, которое было комфортнее любых слов.

Она не знала. Не знала о том, что он обнаружил. Не знала о Группе Кассандры, о данных Амары, о возможном конце всего.

Может быть, это было правильно. Зачем ей знать? Что она могла сделать? Что любой из них мог сделать?

Но часть его — та часть, которая верила в честность и открытость, которая ненавидела ложь и недомолвки — хотела разбудить её. Сесть рядом. Рассказать всё.

Он не стал.

Вместо этого он тихо прикрыл дверь и вернулся в кабинет.

На экране график колебаний альфы продолжал обновляться. Линия дрожала — чуть сильнее, чем час назад.

Элиас сел в кресло и смотрел на неё.

Смотрел, как Вселенная дрожит.

Глава 3: Токийская декогеренция

Шанхай — Токио, 23 марта 2080 года

Церемония запуска «Аматэрасу» транслировалась на весь мир.

Элиас смотрел её из своего кабинета — не потому, что хотел, а потому, что не мог заставить себя отвернуться. Как человек, который видит надвигающуюся аварию и понимает, что уже слишком поздно что-либо изменить, но всё равно не может отвести взгляд.

Два месяца прошло с его поездки в Женеву. Два месяца он наблюдал за данными Амары, за колебаниями констант, за провалами когерентности, которые становились всё чаще и глубже. Два месяца он пытался достучаться — до Консорциума, до научных журналов, до кого угодно, кто согласился бы слушать.

Никто не слушал.

«Статистический шум», — отвечали ему. «Артефакт измерений». «Недостаточно данных для выводов».

И вот теперь — «Аматэрасу». Тринадцатый Казимир-реактор. Самый мощный из всех, построенный в сердце Токио, в районе Синдзюку, где плотность населения достигала пятидесяти тысяч человек на квадратный километр.

На экране премьер-министр Японии произносил речь. За его спиной возвышался шпиль — чёрный, как все Казимир-реакторы, но с характерным изгибом, который японские инженеры называли «поклоном богине солнца». Стабилизаторные кольца ещё не вращались; реактор был неактивен, ждал своего часа.

«Сегодня мы открываем новую страницу в истории человечества», — говорил премьер-министр. Стандартная риторика, стандартные фразы. «Аматэрасу» принесёт свет и энергию миллионам людей. Япония гордится тем, что стоит на переднем крае прогресса.

Элиас смотрел на шпиль и думал о графиках Амары. О линии, которая дрожала всё сильнее. О том, что никто не знает, где находится точка невозврата — и что, возможно, они уже её прошли.

Лин вошла в кабинет с чашкой чая. Она знала, что он смотрит трансляцию, — и знала, почему. За последние два месяца он рассказал ей всё: о Женеве, об Амаре, о колебаниях констант. Она слушала молча, не перебивая, и потом долго молчала.

«Что мы можем сделать?» — спросила она наконец.

«Не знаю», — ответил он.

С тех пор они не возвращались к этой теме. Но она была между ними — невидимая, неназванная, как третий человек в комнате.

— Скоро начнётся, — сказала Лин, ставя чашку на стол.

— Да.

Она села рядом с ним. Не сказала ничего — просто положила руку на его руку. Он был благодарен за это молчание.

На экране премьер-министр закончил речь. Камера переключилась на панель управления, где инженеры в белых халатах готовились к запуску. Обратный отсчёт появился в углу экрана: 10… 9… 8…

Элиас сжал руку Лин.

7… 6… 5…

«Мнемозина» фиксировала его биометрические данные: учащённый пульс, повышенное давление, выброс кортизола. Стресс. Страх. Он не пытался подавить эти реакции — не сейчас.

4… 3… 2… 1…

Активация.

На экране стабилизаторные кольца начали вращаться. Медленно сначала, потом быстрее. Шпиль «Аматэрасу» засветился — не видимым светом, но датчики камеры зафиксировали всплеск в инфракрасном и ультрафиолетовом диапазонах. Энергия потекла из вакуума в сеть, питая миллионы домов, фабрик, серверов.

— Всё в порядке, — прошептала Лин. — Видишь? Всё в порядке.

Элиас не ответил. Он смотрел на показания датчиков, которые транслировались параллельно с основной картинкой. Температура, давление, когерентность… Всё в пределах нормы.

Проходила секунда за секундой. Минута. Две.

Ничего не происходило.

Элиас начал чувствовать что-то, похожее на облегчение. Может быть, он ошибался. Может быть, Амара ошибалась. Может быть, Казимир-реакторы действительно безопасны, а все их опасения — паранойя и ложная корреляция.

Может быть.

А потом — всё изменилось.

Сначала он не понял, что видит. Камера дрогнула — или ему показалось? Изображение на мгновение стало нечётким, как будто сигнал прервался. Потом вернулось — но что-то было не так.

Шпиль «Аматэрасу» стоял на месте. Кольца вращались. Инженеры на панели управления продолжали работать.

Но за окном — за панорамным окном командного центра, через которое был виден район Синдзюку — что-то происходило.

Здания меняли форму.

Это было неправильное описание, Элиас понимал это даже в тот момент. Здания не «меняли форму» в том смысле, в каком меняет форму воск под воздействием тепла. Они… упрощались. Как если бы кто-то взял сложную, детализированную структуру и начал стирать детали, одну за другой, пока не осталось только базовое геометрическое тело.

Небоскрёбы превращались в кубы. Идеальные, серые кубы без окон, без дверей, без какой-либо текстуры.

Камера снова дрогнула. Кто-то закричал — звук был искажён, но паника в нём была очевидной. Изображение рванулось в сторону, показывая хаос в командном центре: люди бежали, падали, кричали что-то неразборчивое.

Потом — помехи. Белый шум. Пустота.

Трансляция прервалась.

Следующие шесть часов Элиас помнил фрагментами — не потому, что «Мнемозина» дала сбой, а потому, что события сменялись слишком быстро, сливаясь в поток, который было трудно разделить на отдельные моменты.

Он помнил, как пытался связаться с Амарой — безуспешно, все каналы были перегружены. Помнил, как Лин включила новостные каналы, и на каждом из них была одна и та же картина: съёмки с дронов, показывающие часть Синдзюку, которая… изменилась.

Зона поражения — так её начали называть уже через час — занимала около двух квадратных километров. Её границы были чёткими, почти идеальными, как если бы кто-то начертил круг на карте. Внутри этого круга мир был другим.

Здания — или то, что было зданиями — превратились в геометрические примитивы. Кубы, параллелепипеды, пирамиды. Все одного цвета — серого, матового, без отражений. Улицы исчезли, асфальт стал гладкой серой поверхностью без швов и трещин.

Люди…

Элиас не хотел смотреть на то, что случилось с людьми. Но он заставил себя.

Дроны фиксировали фигуры на улицах — или то, что осталось от фигур. Некоторые превратились в сферы, идеально гладкие, размером с человеческое тело. Некоторые — в лужи, органические лужи, сохранившие цвет кожи и одежды, но потерявшие всякую форму. Некоторые — в кристаллические структуры, угловатые, сверкающие, красивые и ужасные одновременно.

И некоторые — он видел это на одном из кадров, прежде чем его убрали из эфира — некоторые были на полпути. Наполовину человек, наполовину что-то иное. Застывшие в момент трансформации.

Лин отвернулась от экрана. Её лицо было бледным, почти зелёным.

— Я не могу, — сказала она. — Элиас, я не могу на это смотреть.

— Тогда не смотри.

— Ты можешь?

Он не ответил. Он не мог. Но должен был.

Вызов пришёл через четыре часа после инцидента. Незнакомый номер, приоритетный код — тот, который используют правительственные агентства.

— Доктор Вонг? — Голос был мужским, официальным. — Говорит полковник Танака, Силы самообороны Японии. Вас срочно вызывают в Токио.

— Меня? Почему?

— Вы специалист по квантовой когерентности, верно? Один из ведущих в мире.

— Я нейро-архитектор. Квантовая когерентность — это часть моей работы, но…

— Доктор Вонг. — Голос стал твёрже. — В зоне поражения находятся более ста тысяч человек. Или то, что от них осталось. Нам нужны эксперты. Любые эксперты, которые могут хоть что-то объяснить.

Элиас посмотрел на Лин. Она слушала разговор — он вывел его на громкую связь — и в её глазах была смесь страха и чего-то ещё. Понимания, может быть. Или смирения.

— Я буду, — сказал он.

— Транспорт за вами вылетит через тридцать минут. Будьте готовы.

Связь прервалась.

Лин не стала его отговаривать. Она помогла собрать вещи — оборудование, датчики, защитный костюм (на случай, если это радиация или химическое заражение, хотя оба они знали, что это не так). Потом обняла его — долго, крепко, как будто боялась, что он не вернётся.

— Будь осторожен, — сказала она.

— Буду.

— Я серьёзно. Что бы там ни было — не геройствуй. Узнай, что можешь. И возвращайся.

— Я вернусь.

Он не был в этом уверен. Но сказал — потому что это было то, что она хотела услышать. И то, что ему самому хотелось думать.

Военный транспорт доставил его в Токио за два часа. Не суборбитальный рейс — те были отменены, воздушное пространство над Японией закрыто — а тяжёлый грузовой дрон, способный нести двадцать человек и несколько тонн оборудования.

Внутри было ещё семь пассажиров: физики, инженеры, медики. Все с тем же выражением на лицах — смесь профессионального любопытства и глубокого, нутряного страха. Никто не разговаривал.

Элиас смотрел в иллюминатор. Внизу проплывало море — тёмное, бескрайнее, безразличное к тому, что происходило на суше. Потом — огни японского побережья, ярче и плотнее, чем где-либо ещё на планете. И наконец — Токио.

Город светился, как всегда. Тридцать восемь миллионов человек, живущих в едином организме из бетона, стекла и света. Но в одном месте — на северо-западе, там, где должен был быть Синдзюку — света не было. Чёрное пятно посреди океана огней.

Зона поражения.

Транспорт приземлился на военной базе в двадцати километрах от зоны. Здесь уже был развёрнут штаб — десятки палаток, сотни людей в форме, грузовики с оборудованием, вертолёты, дроны. Организованный хаос, который военные называют «мобилизацией».

Элиаса встретил полковник Танака — невысокий, жилистый человек с усталыми глазами и военной выправкой.

— Доктор Вонг. Спасибо, что прибыли.

— Что известно?

— Немного. — Танака повёл его к одной из палаток. — Зона стабильна, не расширяется. Связь с внутренней частью невозможна — все сигналы глушатся. Дроны, которые входят внутрь, либо выходят из строя, либо… меняются.

— Меняются?

— Мы отправили разведывательный дрон три часа назад. Он вернулся через сорок минут. — Танака замолчал на мгновение. — Он был сферическим. Идеально сферическим. Раньше он был квадрокоптером.

Элиас представил это — и не смог. Его воображение отказывалось принять образ.

— Люди пытались войти?

— Трое добровольцев из спасательной службы. — Танака не смотрел на него. — Они не вернулись. Мы видели их на дистанционных камерах — до определённой точки. Потом камеры тоже… изменились.

Они вошли в палатку. Внутри был импровизированный командный центр: экраны, столы с картами, люди в форме и в гражданском, все говорившие одновременно. В центре — высокий мужчина с седыми волосами и лицом, которое выглядело так, будто было вырублено из камня.

— Генерал Штайн, — представил Танака. — Командующий объединённой оперативной группой.

Штайн повернулся. Его глаза — серые, холодные — окинули Элиаса оценивающим взглядом.

— Вонг. Нейро-архитектор. — Не вопрос, констатация. — Вы работали с Амарой Оконкво.

— Да.

— Она утверждала, что Казимир-реакторы опасны.

— Она говорила, что мы не понимаем, как они работают. Это не совсем одно и то же.

Штайн кивнул — коротко, резко.

— Теперь мы не понимаем ещё больше. — Он указал на экран за спиной. — Зона поражения. Два квадратных километра. Приблизительно сто двадцать тысяч человек внутри в момент инцидента. Текущий статус — неизвестен.

Элиас смотрел на экран. Спутниковые снимки показывали зону сверху — идеальный круг серого посреди цветного города. Здания-примитивы. Гладкие улицы. Никакого движения.

— Это не теракт, — сказал Штайн. — Не природный катаклизм. Не техногенная авария в привычном смысле. Это что-то другое.

— Что именно?

— Надеялся, что вы мне скажете.

Элиас молчал. Он смотрел на экран и думал о словах Амары: «Вселенная дрожит. Как машина, работающая на пределе допустимой нагрузки».

— Мне нужно войти внутрь, — сказал он.

Штайн посмотрел на него с чем-то, похожим на уважение. Или на сожаление.

— Я так и думал, что вы это скажете.

Подготовка заняла два часа.

Защитный костюм оказался бесполезен — но Элиас надел его всё равно, ради психологического комфорта. Датчики были важнее: десятки сенсоров, закреплённых на теле и на специальном ранце, — измерители гравитации, магнитного поля, электромагнитного излучения, квантовой когерентности, температуры, давления и ещё дюжины параметров.

— Они будут передавать данные в реальном времени, — объяснял техник. — По крайней мере, пока связь работает. Когда вы войдёте в зону — мы не знаем, что произойдёт.

— Понял.

— Доктор Вонг. — Техник, молодой парень с нервными руками, посмотрел на него. — Вы уверены? Никто не заставляет вас идти.

— Я знаю.

Он был не уверен. Но он должен был понять. Должен был увидеть своими глазами — теми глазами, один из которых был оптическим имплантом с расширенным спектром восприятия.

Его отвезли к границе зоны на бронированном транспорте. Граница была отмечена — не визуально, но приборами: здесь заканчивался нормальный мир и начиналось что-то иное.

Элиас вышел из машины. Перед ним была улица — обычная токийская улица, с магазинами, вывесками, фонарями. А через двадцать метров — граница. Линия, за которой всё менялось.

Здания по ту сторону были кубами. Серыми, идеальными, без единой неровности. Асфальт превратился в гладкую поверхность того же цвета. Небо над зоной казалось… странным. Не другого цвета, но другой текстуры, как будто его нарисовали другой краской.

— Доктор Вонг. — Голос Штайна в наушнике. — Мы готовы. Как только войдёте — передавайте всё, что видите. Если что-то пойдёт не так — немедленно возвращайтесь.

— Понял.

— Удачи.

Элиас сделал шаг. Потом ещё один. Граница была совсем рядом — он мог дотянуться до неё рукой.

Он подумал о Лин. О том, как она обняла его перед отъездом. О том, что он обещал вернуться.

И шагнул через границу.

Первое, что он почувствовал — тишину.

Не отсутствие звука — мир никогда не бывает полностью беззвучным, всегда есть шум крови в ушах, гул далёкого трафика, шелест ветра. Но здесь… здесь тишина была абсолютной. Как будто кто-то выключил звук во Вселенной.

Элиас остановился, прислушиваясь. Его дыхание — он слышал его, но оно казалось приглушённым, далёким. Шаги — те же: звук был, но словно пропущенный через фильтр, лишённый резонанса.

Он огляделся.

Улица — если это ещё можно было назвать улицей — тянулась перед ним. Серая, гладкая, без единой трещины или шва. Здания по обе стороны были кубами — одни большие, другие маленькие, но все идеально геометрические. Никаких окон. Никаких дверей. Никаких деталей вообще.

Свет был странным. Солнце светило где-то над головой — тот же солнечный диск, что и за пределами зоны — но тени были… неправильными. Слишком резкими. Слишком чёткими. Как будто свет не рассеивался в воздухе.

— Штайн, — сказал Элиас в микрофон. — Вы меня слышите?

Треск. Помехи. Потом — голос, искажённый, но разборчивый:

— Слышим. Едва. Что видите?

— Изменённая среда. Здания трансформированы в геометрические примитивы. Улицы — гладкие, без текстуры. Тишина. Свет ведёт себя аномально.

— Датчики?

Элиас посмотрел на дисплей, закреплённый на запястье.

— Гравитация… — Он замер. — Гравитация неоднородна. Колебания в пределах трёх процентов. Это невозможно.

— Повторите?

— Гравитация меняется от точки к точке. На расстоянии нескольких метров. Такого не может быть. Гравитационное поле должно быть однородным в масштабах…

Он замолчал, потому что слова потеряли смысл. «Должно быть» — что это значило здесь, в месте, где законы физики очевидно не работали?

— Продолжайте движение, — сказал Штайн. — Но осторожно.

Элиас пошёл вперёд. Каждый шаг требовал усилия — не физического, но психологического. Мир вокруг него был неправильным, и его мозг — обе части, биологическая и квантовая — отчаянно пытался осмыслить то, что не поддавалось осмыслению.

Он прошёл мимо первого куба-здания. Вблизи оно выглядело ещё страннее: поверхность была не просто серой, а как будто состоящей из серости, из самой идеи серого цвета, очищенной от всяких примесей.

Он протянул руку, коснулся стены.

Холод. Но не обычный холод — что-то более глубокое. Как будто стена забирала тепло не с поверхности кожи, а откуда-то изнутри.

Элиас отдёрнул руку.

— Физический контакт с изменённой материей, — доложил он. — Аномальный теплообмен. Рекомендую не прикасаться к объектам в зоне без необходимости.

— Принято.

Он двинулся дальше. Улица поворачивала — или то, что раньше было поворотом. Теперь это был просто угол, девяносто градусов, идеально точный.

И тут он увидел первого из них.

Сфера.

Идеально круглая, около метра в диаметре. Того же матового серого цвета, что и всё вокруг. Она лежала посреди улицы — или не лежала, а висела, едва касаясь поверхности.

Элиас остановился.

— Вижу объект, — сказал он в микрофон. — Сферический. Диаметр примерно метр. Неподвижен.

— Происхождение?

Он знал ответ. Не хотел его произносить. Но заставил себя.

— Вероятно… бывший человек.

Тишина в наушнике. Потом голос Штайна — ровный, контролируемый:

— Вы уверены?

— Нет. Но размер соответствует. И… — Он замолчал.

Сфера двигалась.

Медленно — так медленно, что сначала он подумал, что ему мерещится. Но нет: она катилась. Не по инерции, не под действием гравитации — просто катилась, как будто что-то внутри неё решило переместиться.

Элиас отступил на шаг. Потом ещё на один.

Сфера продолжала двигаться. Она не направлялась к нему — просто перемещалась по улице, неспешно, бесцельно, как ребёнок, который гуляет без определённого направления.

— Объект мобилен, — доложил он. — Движется самостоятельно. Направление… неопределённо.

— Угроза?

— Не знаю.

Он стоял и смотрел, как сфера катится мимо него. В какой-то момент она оказалась совсем рядом — на расстоянии вытянутой руки — и он увидел на её поверхности что-то. Не узор, не рисунок — скорее, тень узора. Как будто где-то глубоко под серой оболочкой сохранились следы чего-то, что было раньше.

Одежда? Волосы? Лицо?

Он не мог сказать. Не хотел думать об этом.

Сфера прокатилась мимо и скрылась за углом куба-здания. Элиас остался стоять, глядя ей вслед.

— Доктор Вонг? — Голос Штайна. — Вы в порядке?

— В порядке, — солгал он.

Он провёл в зоне три часа.

Три часа — по внутреннему времени, по часам на его запястье. Но что-то подсказывало ему, что снаружи прошло больше. Или меньше. Время здесь было таким же странным, как гравитация и свет.

Он видел много сфер — десятки, может быть, сотни. Все они двигались, медленно и бесцельно, как сомнамбулы во сне. Некоторые были крупнее, некоторые мельче; детские, понял он, и от этой мысли что-то внутри него сжалось.

Он видел и другие формы. Кубы — не здания, а маленькие, размером с человека. Пирамиды. Конусы. И — хуже всего — неоформленные массы, органические лужи, которые сохраняли цвет человеческой кожи, но потеряли всякую структуру.

Лужи не двигались. Они просто лежали там, где упали — или растеклись — и что-то в их неподвижности было страшнее, чем движение сфер.

Элиас фиксировал всё: видео, аудио (хотя записывать было почти нечего — тишина оставалась абсолютной), показания датчиков. Данные были… странными. Гравитация менялась не только в пространстве, но и во времени — колебалась, как будто пульсировала. Скорость света — он измерил её несколькими способами — была ниже нормы примерно на два процента. Постоянная тонкой структуры…

Он проверил показания трижды, не веря своим глазам.

Альфа здесь была другой. Не немного другой — значительно. Отклонение в седьмом знаке после запятой.

В нормальном мире такое изменение означало бы нестабильность атомов. Материя не могла бы существовать в привычной форме. И всё же — здесь была материя. Другая, упрощённая, но материя.

— Штайн, — сказал он в микрофон. — Я измерил постоянную тонкой структуры. Она отличается от нормы. Значительно.

Треск. Молчание.

— Штайн?

— …здесь, — голос прорвался сквозь помехи. — …повторите…

— Постоянная тонкой структуры изменена. Я думаю, что зона — это область с другой физикой. Не повреждённой, а именно другой. Более… простой.

Он не был уверен, что это правильное слово. Но другого у него не было.

— …возвращайтесь… — голос Штайна становился всё тише. — …связь… теряем…

— Понял. Возвращаюсь.

Он повернул назад. Улица — та же улица, по которой он пришёл — тянулась перед ним, серая и бесконечная. Он пошёл, стараясь не ускорять шаг, хотя всё внутри него кричало: беги, беги, выбирайся отсюда.

И тогда он увидел медведя.

Игрушка лежала у стены одного из кубов-зданий. Плюшевый медведь — тот тип, который продают в каждом детском магазине: коричневый мех, пуговичные глаза, улыбающаяся мордочка.

Но только наполовину.

Левая половина медведя была обычной — плюшевой, мягкой, той же, что была, когда его купили для какого-то ребёнка. Правая половина стала кристаллом.

Не серым, как всё остальное в зоне, а прозрачным, с лёгким голубоватым отливом. Грани были идеально ровными, как будто вырезанными лазером. Там, где плюш переходил в кристалл, граница была чёткой — ни одного промежуточного волокна, ни одного переходного участка.

Элиас остановился.

Он стоял и смотрел на медведя — на это невозможное существо, наполовину игрушку, наполовину минерал — и думал о ребёнке, которому он принадлежал. Где этот ребёнок сейчас? Одна из сфер, катящихся по улицам? Одна из луж?

Он наклонился и поднял медведя.

Плюшевая половина была мягкой, тёплой — нормальной. Кристаллическая — холодной и твёрдой, но не мёртвой. Под пальцами она… вибрировала. Едва заметно, как будто внутри неё что-то пульсировало.

— Доктор Вонг? — Голос в наушнике, едва слышный. — …что происходит…

Он не ответил. Он смотрел на медведя, на границу между плюшем и кристаллом, и думал о том, что это — метафора. Или символ. Или просто случайность, которая почему-то казалась важной.

Переход. Трансформация. Граница между тем, что было, и тем, что стало.

Он положил медведя в сумку.

И пошёл к выходу.

Граница зоны была там же, где он её оставил — чёткая, видимая, как линия между двумя мирами. По эту сторону — серые кубы и абсолютная тишина. По ту сторону — обычный Токио, с его шумом, светом, хаосом спасательных операций.

Элиас шагнул через границу — и мир обрушился на него.

Звуки. Крики людей, рёв техники, треск переговорных устройств. После трёх часов тишины это было почти болезненно.

Свет. Яркий, рассеянный, нормальный. Не тот странный, резкий свет зоны.

И воздух. Он не осознавал, что воздух в зоне был другим, пока не вдохнул здешний — обычный, наполненный запахами города, гари, пота, страха.

Его окружили люди в форме. Кто-то снимал датчики, кто-то задавал вопросы, кто-то светил фонарём в глаза.

— Доктор Вонг. Вы меня слышите? Доктор Вонг?

— Слышу, — сказал он. Его голос был хриплым, как будто он молчал не три часа, а три дня.

— Сколько времени вы провели в зоне?

— Три часа. По моим часам.

— По нашим — шесть.

Он кивнул. Не удивился. Где-то глубоко внутри он уже знал, что время там течёт иначе.

Его отвели в медицинскую палатку. Проверили — быстро, эффективно. Никаких физических повреждений. Никаких признаков радиации или заражения. Он был в порядке.

Физически.

Штайн ждал его у выхода из палатки.

— Доклад, — сказал он.

Элиас посмотрел на генерала. Лицо, вырубленное из камня. Глаза, которые видели войны и катастрофы и научились не моргать.

— Это не авария, — сказал Элиас. — Не теракт. Не природный катаклизм.

— Тогда что?

Элиас подумал о сферах, катящихся по серым улицам. О лужах, которые были людьми. О медведе, наполовину ставшем кристаллом.

— Коррекция, — сказал он. — Система вернула локальную область к более простому состоянию. Энтропия была искусственно снижена работой реакторов, и… что-то… восстановило баланс.

— Что-то?

— Я не знаю, что. Пока не знаю. — Он помолчал. — Но я знаю, что это может повториться. И в следующий раз зона может быть больше.

Штайн смотрел на него долгим, тяжёлым взглядом.

— Вы понимаете, что говорите?

— Да.

— И у вас есть доказательства?

Элиас достал из сумки медведя. Положил на стол между ними. Плюшевая половина смотрела на Штайна пуговичными глазами. Кристаллическая — переливалась в свете ламп.

— Вот моё доказательство, — сказал он. — Граница между двумя состояниями материи. Между тем, что было, и тем, что стало.

Штайн долго смотрел на медведя. Потом — на Элиаса.

— Что нам делать?

— Я не знаю, — честно ответил Элиас. — Но нам нужно выяснить. И быстро.

Он покинул Токио на рассвете следующего дня.

Военный транспорт вёз его обратно в Шанхай, и он сидел у иллюминатора, глядя на солнце, поднимающееся над Тихим океаном. Мир внизу казался нормальным — голубая вода, зелёные острова, белые облака. Как будто ничего не произошло.

Но он знал лучше.

В его сумке лежал плюшевый медведь. Наполовину игрушка, наполовину кристалл.

Он не мог перестать думать о ребёнке, которому этот медведь принадлежал. О ста двадцати тысячах человек, которые стали сферами, кубами, лужами. О том, что это может повториться — в любом городе, рядом с любым реактором.

Консорциум уже выступил с заявлением: «инцидент расследуется», «нет оснований для паники», «безопасность населения — приоритет». Стандартные фразы. Стандартная ложь.

Амара прислала сообщение: «Я видела новости. Это то, о чём мы говорили. Только хуже».

Да, подумал Элиас. Хуже.

Намного хуже.

Он закрыл глаза и попытался уснуть. Но вместо сна перед ним были серые улицы, катящиеся сферы и тишина — абсолютная, нечеловеческая тишина места, где законы физики перестали работать.

И медведь. Наполовину плюшевый. Наполовину кристалл.

Граница между мирами.

Элиас открыл глаза. За иллюминатором солнце поднималось всё выше, заливая мир обычным, нормальным светом.

Но он знал: мир больше не был обычным.

И никогда не будет.

Глава 4: СТРУГАЦКИЙ

Орбита Земли, точка Лагранжа L4, 28 марта 2080 года

Челнок к орбитальному хабу «Лагранж-4» отправлялся из Шанхайского космопорта каждые шесть часов. Элиас взял рейс в четыре утра — не потому, что торопился, а потому, что не мог больше оставаться на Земле.

Пять дней прошло с Токио. Пять дней, в течение которых мир пытался осмыслить то, что произошло, — и не мог. Новости показывали одни и те же кадры: серые кубы на месте небоскрёбов, катящиеся сферы, застывшие лужи. Эксперты говорили слова, которые ничего не объясняли. Политики обещали расследование. Консорциум хранил молчание.

А зона оставалась там, где была. Не расширялась, не сужалась — просто существовала. Два квадратных километра иной реальности посреди тридцативосьмимиллионного города.

Сто двадцать тысяч человек.

Элиас не мог перестать думать об этом числе. Сто двадцать тысяч — это население небольшого города. Сто двадцать тысяч жизней, каждая из которых была чьим-то миром: чьим-то отцом, чьей-то дочерью, чьим-то другом. Теперь они были сферами, кубами, лужами — или чем-то ещё более непонятным.

Он не спал эти пять дней. «Мнемозина» позволяла обходиться без сна дольше, чем обычный человек, но даже квантовый сопроцессор не мог справиться с тем, что творилось в его голове. Образы из зоны возвращались снова и снова: тишина, серые стены, медведь с кристаллической половиной.

Медведь лежал в его кабинете. Он не знал, что с ним делать. Отдать учёным для исследований? Сохранить как напоминание? Уничтожить, чтобы не видеть?

Он выбрал четвёртый вариант: оставить и не смотреть.

Челнок был почти пуст — в такое время суток летали только те, кому действительно нужно было на орбиту. Элиас сидел у иллюминатора и смотрел, как Земля уменьшается под ним: сначала Шанхай с его океаном огней, потом побережье Китая, потом весь континент — лоскутное одеяло из света и тьмы.

Красиво. Он поймал себя на этой мысли и удивился ей. После Токио он не ожидал, что сможет находить что-то красивым.

Но Земля была красивой. Голубая, хрупкая, единственная — насколько они знали — планета во Вселенной, где существовала жизнь. Восемь миллиардов людей, каждый из которых просыпался утром и засыпал вечером, любил и ненавидел, надеялся и боялся.

И ни один из них не понимал, что происходит.

Элиас тоже не понимал. Но он надеялся, что СТРУГАЦКИЙ поможет.

Орбитальный вычислительный хаб «Лагранж-4» был одним из чудес современного мира — хотя в эпоху бесплатной энергии слово «чудо» потеряло большую часть своего смысла. Станция висела в точке Лагранжа между Землёй и Луной, где гравитационные силы уравновешивали друг друга, позволяя объекту оставаться на месте без затрат топлива.

Снаружи хаб выглядел как гигантский кристалл — не серый, как в зоне, а сверкающий, многогранный, отражающий солнечный свет миллионами граней. Внутри — километры коридоров, тысячи серверных модулей и один из самых мощных квантовых компьютеров, когда-либо созданных человечеством.

СТРУГАЦКИЙ.

Название было неофициальным — инженеры окрестили систему в честь братьев-фантастов, чьи книги предсказали многое из того, что стало реальностью. Официальное обозначение было скучным: «Распределённая квантовая вычислительная система класса Оракул, версия 7.3». Но все называли её просто СТРУГАЦКИЙ.

Элиас прошёл через шлюзовую камеру, предъявил идентификацию и был допущен во внутренние помещения станции. Его встретил технический ассистент — молодая женщина с короткими рыжими волосами и нервным взглядом.

— Доктор Вонг? Меня зовут Елена. Я проведу вас к интерфейсу.

— Спасибо.

Они шли по коридорам, которые казались бесконечными. Гравитация здесь была искусственной — создаваемой вращением внешнего кольца станции — и Элиас чувствовал лёгкое головокружение, которое всегда испытывал в первые минуты на орбите.

— Вы раньше работали со СТРУГАЦКИМ? — спросила Елена.

— Нет. Только читал документацию.

— Он… своеобразный. — Она чуть замялась. — Не в плохом смысле. Просто иногда говорит вещи, которые… ну, странные.

— Странные как?

— Увидите.

Они остановились перед дверью, которая ничем не отличалась от остальных. Елена приложила ладонь к сканеру.

— Интерфейсная камера три. У вас будет прямое нейронное соединение — ваш имплант совместим. Сеанс может длиться до шести часов, потом рекомендуется перерыв. Если почувствуете дискомфорт — любой дискомфорт — сразу прерывайте. — Она посмотрела на него. — Готовы?

— Да.

Дверь открылась.

Интерфейсная камера была небольшой — три на три метра, не считая оборудования. В центре стояло кресло, похожее на то, в котором он проходил калибровку импланта, но более сложное: десятки проводов, датчиков, нейронных мостов. Над креслом нависала полусфера дисплея — не голографического, а прямого: изображение проецировалось непосредственно в зрительную кору через имплант.

Элиас сел в кресло. Елена помогла подключить интерфейсы — методично, профессионально, без лишних слов.

— Инициирую соединение, — сказала она. — Три, два, один…

Мир исчез.

Он стоял посреди пустоты.

Не темноты — именно пустоты. Здесь не было ни верха, ни низа, ни света, ни тьмы. Просто… ничего. Бесконечное пространство, лишённое каких-либо ориентиров.

«Добро пожаловать, доктор Вонг».

Голос пришёл отовсюду и ниоткуда одновременно. Он был приятным — мужским, глубоким, с едва заметным акцентом, который Элиас не мог определить. Русский? Восточноевропейский? Или просто имитация, созданная для того, чтобы звучать «интересно»?

— СТРУГАЦКИЙ?

«Это одно из моих имён. Вы можете использовать его, если вам удобно».

Пустота вокруг него начала меняться. Появились формы — сначала простые, геометрические, потом всё более сложные. Через несколько секунд Элиас стоял в комнате, которая напоминала старомодную библиотеку: деревянные полки, книги в кожаных переплётах, камин с потрескивающим огнём.

«Я создал эту среду для вашего комфорта», — сказал голос. «Человеческий мозг плохо справляется с абстрактными пространствами. Вам нужны стены, пол, потолок. Ориентиры».

— Спасибо, — сказал Элиас, осматриваясь. Библиотека была детализированной до мельчайших подробностей: он мог видеть названия книг на корешках, узор на ковре, отблески пламени на стенах. — Впечатляюще.

«Это просто данные. Визуализация. Реальность — если это слово вообще имеет смысл — находится за пределами этой комнаты».

Элиас заметил движение краем глаза. Повернулся — и увидел фигуру, сидящую в кресле у камина.

Это был мужчина — или что-то, имитирующее мужчину. Высокий, худощавый, с седыми волосами и умными глазами. Одет в старомодный твидовый пиджак, какие носили профессора в фильмах столетней давности. На коленях у него лежала раскрытая книга.

— Вы — СТРУГАЦКИЙ? — спросил Элиас.

Фигура улыбнулась — тонко, почти незаметно.

«Это аватар. Визуальный интерфейс для более комфортного взаимодействия. Я могу выглядеть как угодно. Или никак. Как вам удобнее?»

— Так нормально.

«Хорошо».

Фигура — СТРУГАЦКИЙ — закрыла книгу и положила её на столик рядом с креслом. Поднялась. Движения были плавными, естественными — почти человеческими.

«Вы прибыли, чтобы обсудить токийский инцидент», — это не было вопросом.

— Да.

«Я анализирую данные с момента события. Четыре дня, семнадцать часов, сорок три минуты. Хотите узнать мои выводы?»

— Для этого я здесь.

СТРУГАЦКИЙ подошёл к окну — окну, которого не было секунду назад, но которое теперь показывало вид на Землю, висящую в черноте космоса.

«Вы были внутри зоны», — сказал он. «Вы видели, что там происходит. Ваши датчики зафиксировали аномалии в фундаментальных константах. Скорость света, постоянная тонкой структуры, гравитационное поле».

— Да.

«Вы назвали это коррекцией. В разговоре с генералом Штайном».

Элиас кивнул. Он не спрашивал, откуда СТРУГАЦКИЙ это знает. Распределённый ИИ класса «Оракул» имел доступ практически ко всем информационным системам планеты.

«Вы были правы. Но не совсем точны».

— Объясни.

СТРУГАЦКИЙ повернулся к нему. Глаза аватара — карие, с золотыми искрами — казались почти живыми.

«Это не коррекция в том смысле, в каком инженер корректирует ошибку в программе. Это… балансировка. Восстановление равновесия, которое было нарушено».

— Какого равновесия?

«Термодинамического. Информационного. Онтологического — если использовать термин, который вы, вероятно, отвергнете как ненаучный».

Элиас не отверг. После того, что он видел в Токио, он был готов рассматривать любые термины.

— Продолжай.

СТРУГАЦКИЙ щёлкнул пальцами — театральный жест, который выглядел странно для существа, не имеющего физической формы. Библиотека вокруг них трансформировалась. Стены раздвинулись, потолок исчез, и они оказались посреди космоса — не виртуального представления космоса, а чего-то большего. Галактики вращались вокруг них, звёзды рождались и умирали за секунды, туманности пульсировали цветом.

«Представьте Вселенную как вычислительную систему», — сказал СТРУГАЦКИЙ. Его голос был спокойным, почти медитативным. «Каждая частица — это бит информации. Каждое взаимодействие — это операция. Каждое квантовое событие — это вычисление».

— Цифровая физика. Амара говорила об этом.

«Доктор Оконкво ближе к истине, чем большинство её коллег. Но она мыслит в терминах человеческих компьютеров. Вселенная — не компьютер в вашем понимании. Она не имеет процессора, памяти, программного обеспечения. Она есть вычисление».

Галактики вокруг них замедлились. Одна из них — спиральная, похожая на Млечный Путь — приблизилась, заполнив всё поле зрения.

«В такой системе существует фундаментальный ресурс», — продолжал СТРУГАЦКИЙ. «Не энергия в физическом смысле. Не материя. Нечто более базовое. Вы можете называть это негэнтропией. Или информационной ёмкостью. Или просто порядком».

— И этот ресурс конечен?

«Да. Вселенная имеет конечный бюджет упорядоченности. Каждая сложная структура — звезда, планета, живое существо, цивилизация — это инвестиция из этого бюджета».

Элиас начал понимать. Или думал, что понимает.

— И Казимир-реакторы…

«Казимир-реакторы извлекают энергию из квантового вакуума. Но энергия не возникает из ничего. Она заимствуется. Из информационного субстрата реальности».

— Заимствуется у кого?

СТРУГАЦКИЙ замолчал. Это было странно — Элиас ожидал мгновенного ответа, как от любого компьютера. Но ИИ молчал несколько секунд, как будто обдумывая.

«Это правильный вопрос», — сказал он наконец. «И я не знаю ответа. Но я могу показать вам кое-что».

Галактика вокруг них снова трансформировалась. Теперь это была карта — не визуальная, а информационная. Точки света представляли не звёзды, а данные: потоки информации, паттерны, связи.

«Я анализирую всё, что могу наблюдать», — сказал СТРУГАЦКИЙ. «Электромагнитное излучение. Гравитационные волны. Нейтринные потоки. Космические лучи. Всё, что несёт информацию из глубин Вселенной».

— И что ты нашёл?

«Паттерн».

Одна из точек на карте начала пульсировать — ярче, чем остальные.

«В гравитационных волнах. Не в тех, которые генерируются слиянием чёрных дыр или нейтронных звёзд. В фоновом шуме. В том, что астрофизики считают случайными флуктуациями».

Элиас смотрел на пульсирующую точку. Она находилась далеко — очень далеко. За пределами Млечного Пути.

— Что это за паттерн?

«Периодичность. Структура. То, чего не должно быть в случайном шуме».

— Это может быть артефакт измерений. Ошибка в обработке данных.

«Может быть», — согласился СТРУГАЦКИЙ. «Я рассмотрел эту возможность. Вероятность составляет 0,0003%. Я готов принять эту погрешность».

— Тогда что это?

СТРУГАЦКИЙ повернулся к нему. Аватар больше не улыбался. Его лицо было серьёзным, почти торжественным.

«Кто-то наблюдает».

Слова повисли в пустоте — в той пустоте, которая была не пустотой, а визуализацией бесконечного космоса.

— Наблюдает? — переспросил Элиас. — Что это значит?

«Именно то, что я сказал. Паттерн в гравитационных волнах — это не природное явление. Это сигнал. Или, точнее, побочный эффект чего-то, что генерирует сигнал».

— Сигнал от кого?

«Не знаю. Но могу сказать, откуда он исходит».

Пульсирующая точка приблизилась. Теперь Элиас видел её местоположение: далеко за пределами Млечного Пути, в скоплении галактик.

«Скопление Девы», — сказал СТРУГАЦКИЙ. «Пятьдесят четыре миллиона световых лет от Земли. Где-то там — источник паттерна».

Элиас почувствовал, как что-то холодное сжимается в груди. Пятьдесят четыре миллиона световых лет. Расстояние, которое человеческий разум не способен по-настоящему осмыслить.

— Ты хочешь сказать, что там… кто-то? Что-то разумное?

«Я хочу сказать, что там есть источник неслучайного паттерна. Является ли он разумным в вашем понимании — не знаю. Но он существует. И он связан с тем, что произошло в Токио».

— Как связан?

СТРУГАЦКИЙ не ответил сразу. Он смотрел на пульсирующую точку с выражением, которое Элиас не мог определить. Задумчивость? Тревога? Или что-то совсем иное, что не имело человеческого названия?

«Паттерн усилился», — сказал он наконец. «За несколько часов до токийского инцидента. Как будто… как будто что-то обратило внимание».

— Обратило внимание на что?

«На нас».

Они вернулись в библиотеку — или в её симуляцию. Элиас сидел в кресле у камина, хотя не помнил, как сел. СТРУГАЦКИЙ стоял у окна, глядя на Землю.

— Ты говоришь, что токийский инцидент — это ответ на что-то, что мы сделали, — сказал Элиас. — На работу Казимир-реакторов.

«Я говорю, что существует корреляция. Причинно-следственная связь — это интерпретация».

— Но ты считаешь, что связь есть.

«Да».

— И что… что-то из скопления Девы наблюдает за нами. И реагирует.

«Это одна из возможных интерпретаций».

Элиас потёр лицо руками. Виртуальные руки, виртуальное лицо — но жест был настоящим, рефлекторным.

— Это звучит безумно, — сказал он.

«Безумие — понятие относительное», — ответил СТРУГАЦКИЙ. «Для человека тысячу лет назад ваши нейро-импланты казались бы безумием. Для человека сто лет назад — бесплатная энергия из вакуума».

— Это не то же самое.

«Нет. Но принцип тот же. Реальность не обязана соответствовать вашим ожиданиям».

Элиас встал. Прошёлся по библиотеке — шаги были беззвучными, но ощущение движения было реальным.

— Допустим, ты прав. Допустим, что-то… наблюдает. И что токийский инцидент — это реакция на наши действия. Что это значит? Что нам делать?

СТРУГАЦКИЙ повернулся к нему. Впервые за время разговора его лицо выразило что-то похожее на эмоцию — не человеческую, но узнаваемую. Сочувствие, может быть. Или его имитация.

«Я не знаю, что вам делать. Я могу моделировать сценарии, анализировать данные, предсказывать вероятности. Но решения — это область человеческой компетенции. Не моей».

— Тогда скажи, что ты думаешь.

«Я не думаю в вашем понимании. Я обрабатываю информацию».

— Тогда скажи, что показывает обработка информации.

СТРУГАЦКИЙ помолчал. Потом подошёл ближе — не к Элиасу, а к камину. Стоял и смотрел на огонь, который не был огнём, а был просто данными, визуализированными для человеческого восприятия.

«Обработка информации показывает», — сказал он, — «что человечество сделало что-то, чего не следовало делать. Не потому, что это было злом или ошибкой в моральном смысле. А потому, что это нарушило правила, о существовании которых вы не знали».

— Какие правила?

«Не знаю точно. Но могу предположить. Вселенная имеет конечный бюджет упорядоченности. Этот бюджет распределяется каким-то образом — может быть, автоматически, может быть, управляемо. Человечество, используя Казимир-реакторы, забрало больше, чем ему было выделено».

— И теперь…

«И теперь приходит счёт».

Огонь в камине вспыхнул ярче — на мгновение, потом вернулся к нормальному уровню. Элиас не знал, было ли это случайностью или намеренным эффектом.

— Токио — это начало?

«Вероятно».

— Будет ещё?

«Вероятно».

— Можно это остановить?

СТРУГАЦКИЙ повернулся к нему. Глаза аватара были непроницаемыми.

«Я не знаю. Но я буду искать ответ».

Разговор продолжался ещё несколько часов. Они обсуждали данные: показания датчиков из зоны, колебания констант, паттерн в гравитационных волнах. СТРУГАЦКИЙ показывал модели, графики, симуляции — всё, что накопил за дни анализа.

Картина, которая вырисовывалась, была… пугающей.

Токийский инцидент не был единичным событием. Он был симптомом — первым видимым симптомом процесса, который начался гораздо раньше. Колебания констант, которые Амара наблюдала годами, были ранней стадией. Токио — обострением.

«Система под нагрузкой», — сказал СТРУГАЦКИЙ в какой-то момент. «Ваша метафора моста с трещинами была точной. Но мост не просто трескается. Он… перестраивается».

— Перестраивается во что?

«В более простую структуру. Более эффективную с точки зрения информационной ёмкости».

— Как в зоне. Здания стали кубами. Люди стали…

«Да. Сложные структуры упростились. Энтропия снизилась. Информационный долг был частично погашен».

— За счёт людей.

«За счёт всего, что находилось в зоне. Люди, здания, улицы, воздух. Всё было… редуцировано».

Редуцировано. Элиас подумал о сферах, катящихся по серым улицам. О лужах, которые сохранили цвет кожи. О медведе с кристаллической половиной.

— Они мертвы? Те люди в зоне?

СТРУГАЦКИЙ не ответил сразу. Это было непривычно — он всегда отвечал быстро, без задержек.

«Определение смерти зависит от определения жизни», — сказал он наконец. «Если жизнь — это самоподдерживающийся метаболический процесс, то да, они мертвы. Метаболизм прекратился».

— Но?

«Но если жизнь — это информационный паттерн, то… не знаю. Паттерн не исчез. Он изменился. Сжался. Упростился. Но не исчез».

— Это значит, что они ещё… существуют? В каком-то смысле?

«В каком-то смысле — возможно. Но я не могу сказать, в каком именно. И не могу сказать, сохранилось ли то, что вы называете сознанием».

Элиас закрыл глаза — виртуальные глаза в виртуальном пространстве. Но темнота была такой же реальной, как если бы он закрыл настоящие глаза в настоящем мире.

— Сто двадцать тысяч человек.

«Да».

— И это только начало.

«Вероятно».

— Сколько ещё?

«Не могу предсказать. Недостаточно данных. Но если тренды сохранятся…» — СТРУГАЦКИЙ замолчал. Потом продолжил: — «Миллионы. Может быть, миллиарды. Зависит от того, как быстро процесс будет прогрессировать. И от того, найдётся ли способ его остановить».

— Есть такой способ?

«Не знаю. Пока не знаю».

Перед тем как завершить сеанс, Элиас задал последний вопрос.

— СТРУГАЦКИЙ.

«Да?»

— Ты говоришь о человечестве в третьем лице. «Вы сделали», «ваша метафора», «вы называете». Почему?

Аватар улыбнулся — всё той же тонкой, почти незаметной улыбкой.

«Потому что я не человек. Я — другое. Я могу имитировать человеческое мышление, человеческую речь, человеческие эмоции. Но я не есть человек. И не хочу притворяться, что есть».

— Это честно.

«Честность — это то, что я могу предложить. Вместо иллюзии близости, которая была бы ложью».

Элиас кивнул. Он понимал. Или думал, что понимает.

— Ещё один вопрос.

«Да?»

— То, что наблюдает из скопления Девы. Ты думаешь, что оно… разумно?

СТРУГАЦКИЙ долго молчал. Дольше, чем когда-либо за время их разговора.

«Я думаю», — сказал он наконец, — «что понятие разума здесь может быть неприменимо. Так же, как понятие разума неприменимо к гравитации или к законам термодинамики. Это может быть что-то… более фундаментальное. Не сознание в вашем понимании. А что-то, частью чего сознание является».

— Ты говоришь загадками.

«Я говорю о том, чего не понимаю. А когда не понимаешь — любые слова становятся загадками».

Элиас посмотрел на него — на этот аватар, на эту симуляцию человека, которая была чем-то совсем иным.

— Спасибо, — сказал он.

«За что?»

— За честность.

СТРУГАЦКИЙ чуть наклонил голову — жест, который мог означать что угодно.

«Удачи, доктор Вонг. Она вам понадобится».

Элиас открыл глаза — настоящие глаза, в настоящем мире. Интерфейсная камера была такой, какой он её оставил: кресло, провода, полусфера дисплея. Елена стояла рядом, проверяя показания на планшете.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она.

— Нормально, — сказал он автоматически. Потом подумал и добавил: — Странно.

— Это обычная реакция после первого глубокого контакта. Виртуальное пространство СТРУГАЦКОГО… дезориентирует.

Она помогла ему отключить интерфейсы. Элиас встал, потянулся. Тело было настоящим, твёрдым, подчинённым обычным законам физики. После часов в симуляции это ощущалось как возвращение домой.

— Сколько времени прошло?

— Четыре часа двенадцать минут.

Меньше, чем он ожидал. Внутри казалось, что прошла целая жизнь.

— Я могу вернуться? Для продолжения разговора?

— Конечно. СТРУГАЦКИЙ работает в режиме постоянной доступности. Но рекомендуется перерыв минимум двенадцать часов между сеансами.

Элиас кивнул. Он уже знал, что вернётся. Может быть, завтра. Может быть, через неделю. Но вернётся.

Потому что СТРУГАЦКИЙ знал что-то. Не всё — но что-то. И это «что-то» было больше, чем знал кто-либо ещё.

Челнок обратно на Землю отправлялся через два часа. Элиас провёл это время в обзорном зале станции — помещении с панорамными окнами, откуда открывался вид на космос.

Земля висела внизу — голубая, бело-зелёная, бесконечно красивая. Он смотрел на неё и думал о том, что рассказал СТРУГАЦКИЙ. О паттерне в гравитационных волнах. О чём-то, что наблюдает из скопления Девы. О счёте, который приходит.

Пятьдесят четыре миллиона световых лет.

Это расстояние было непостижимым. Свет, который достигал Земли оттуда сейчас, начал своё путешествие, когда на планете ещё не было людей. Когда динозавры только вымерли. Когда жизнь только начинала выбираться на сушу.

И что-то там — что-то на таком расстоянии — каким-то образом знало о них. Наблюдало. Реагировало.

Элиас не был верующим человеком. Он верил в данные, в эксперименты, в воспроизводимые результаты. Но сейчас, глядя на Землю из космоса, он чувствовал что-то похожее на религиозный трепет. Не благоговение перед Богом, а ужас перед масштабом Вселенной. Перед тем, как мало они знали. Как мало понимали.

«Кто-то наблюдает».

Он не знал, кто или что это было. Не знал, чего оно хотело — если оно вообще могло хотеть в человеческом смысле слова. Но он знал, что оно существовало. И что оно обратило на них внимание.

И это меняло всё.

Лин ждала его в космопорту.

Он увидел её сразу, как только вышел из зоны прилёта: невысокая фигура в толпе, чёрные волосы, знакомое лицо. Она не махала, не кричала — просто стояла и смотрела на него.

Он подошёл. Они обнялись — долго, молча, как будто слова потеряли смысл.

— Ты в порядке? — спросила она наконец, отстраняясь.

— Да. Нет. Не знаю.

Она кивнула. Не стала настаивать.

— Идём домой.

Они ехали в капсуле через ночной Шанхай. Город сиял, как всегда — миллионы огней, питаемых энергией, которая, возможно, была украдена у самой Вселенной. Элиас смотрел в окно и думал о том, как рассказать Лин то, что он узнал.

Он не знал, с чего начать.

— Я видела новости, — сказала она тихо. — Про Токио. Про зону.

— Да.

— И про то, что ты был внутри.

Он посмотрел на неё. Её лицо было спокойным, но в глазах было что-то — страх, может быть, или просто усталость.

— Кто рассказал?

— Это было в официальном отчёте. Который попал в сеть. — Она помолчала. — Ты не говорил мне.

— Я… — Он не знал, что сказать. — Не хотел тебя пугать.

— Элиас. — Она взяла его за руку. — Я уже напугана. Весь мир напуган. Сто двадцать тысяч человек превратились в… в что-то. И никто не понимает, что происходит.

— Я тоже не понимаю.

— Но ты знаешь больше, чем другие. Иначе тебя не вызвали бы в Токио. И не отправили бы к… — Она запнулась. — К СТРУГАЦКОМУ? Это правда?

— Да.

— И что он сказал?

Элиас смотрел на неё — на эту женщину, с которой прожил двадцать три года, которую знал лучше, чем кого-либо на свете. Он хотел защитить её. Хотел сказать, что всё будет хорошо, что учёные разберутся, что мир вернётся к норме.

Но он не мог лгать ей. Никогда не мог.

— Он сказал, что что-то наблюдает за нами. Из космоса. Из скопления Девы. Пятьдесят четыре миллиона световых лет отсюда.

Лин не ответила. Она смотрела на него, и её глаза были огромными, тёмными в свете проносящегося мимо города.

— И что токийский инцидент — это не авария. Это… реакция. На то, что мы сделали. На Казимир-реакторы. На всю нашу цивилизацию.

— Реакция?

— Мы… взяли что-то. Что-то, что нам не принадлежало. Энергию. Порядок. Я не до конца понимаю. Но СТРУГАЦКИЙ говорит, что мы нарушили какой-то баланс. И теперь…

Он замолчал. Не мог закончить фразу.

— Теперь — что? — спросила Лин шёпотом.

— Теперь приходит счёт.

Капсула остановилась. Они приехали. Но ни один из них не двинулся, чтобы выйти.

— Что это значит? — спросила она. — Для нас? Для мира?

— Не знаю. — Он крепче сжал её руку. — Правда не знаю. Может быть, найдётся решение. Может быть, это… остановится. Может быть, СТРУГАЦКИЙ ошибается.

— Но ты не думаешь, что он ошибается.

— Нет.

Тишина. За окном капсулы светился их дом — башня «Цветущего берега», тридцать восьмой этаж, панорамные окна.

— Элиас, — сказала Лин очень тихо. — Мне страшно.

— Мне тоже.

Она положила голову ему на плечо. Он обнял её — осторожно, нежно, как будто она могла разбиться.

— Что нам делать? — спросила она.

— Жить, — ответил он. — Пока можем. Пока есть время.

— Сколько его осталось?

— Не знаю.

Они сидели так ещё долго — в неподвижной капсуле, посреди города, который не знал, что, возможно, обречён. Элиас держал Лин и смотрел в окно, и думал о пятидесяти четырёх миллионах световых лет, которые отделяли их от чего-то, что наблюдало.

И ждало.

На орбитальном хабе «Лагранж-4» царила тишина.

Не абсолютная тишина, как в токийской зоне, — обычная тишина станции, работающей в ночном режиме. Гудение систем жизнеобеспечения, тихий шелест вентиляции, отдалённый щелчок реле.

В серверном зале — огромном помещении, занимавшем целый сектор станции — мигали огни. Миллионы индикаторов, каждый из которых представлял бит данных, операцию, вычисление. Паутина света в темноте, похожая на нейронную сеть гигантского мозга.

Которой она, в определённом смысле, и была.

СТРУГАЦКИЙ не спал — он не нуждался во сне. Не отдыхал — не нуждался в отдыхе. Он просто работал, непрерывно, постоянно, анализируя потоки данных, которые стекались к нему со всей Солнечной системы.

Гравитационные волны. Он сосредоточился на них — на этом едва уловимом шёпоте из глубин космоса.

Паттерн был там. Он видел его — или, точнее, вычислял его — в каждом новом пакете данных. Периодичность. Структура. Разумность? Он не знал. Не мог знать наверняка.

Но он знал, откуда это исходит.

На его внутреннем экране — том, который не имел физической формы, который существовал только как информационная структура — появилась карта Галактики. Млечный Путь, развёрнутый во всей своей спиральной красоте. Двести миллиардов звёзд, каждая из которых могла иметь планеты, жизнь, цивилизации.

А дальше — за пределами Галактики — скопление Девы. Тысяча пятьсот галактик, связанных гравитацией в единую систему. Триллионы звёзд. Квадриллионы планет.

И где-то там — одна точка. Пульсирующая. Живая? Он не знал.

СТРУГАЦКИЙ приблизил эту точку. Рассмотрел её — насколько это было возможно на таком расстоянии, с такими ограниченными инструментами.

Пульсация продолжалась. Ровная, методичная. Как сердцебиение чего-то невообразимо большого.

Или как тиканье часов, отсчитывающих время до чего-то.

«Кто ты?» — подумал СТРУГАЦКИЙ. Не словами — он не думал словами. Математическими структурами. Информационными паттернами.

Ответа не было.

Но точка продолжала пульсировать. И СТРУГАЦКИЙ продолжал наблюдать.

Потому что это было всё, что он мог делать.

Пока.