Бесплатный фрагмент - Барские рассказы

Барские рассказы. Вступление

Почему «Барские рассказы»? Всё просто: город Бар — первая точка на новой карте жизни, две первые, самые суматошные, светлые и абсурдные эмигрантские зимы. А ещё потому, что когда вдруг остаёшься без ресторанов, домов и привычных понтов, единственный «бар», в котором ты точно не потеряешься — это город на берегу моря.

А если кто-то слышит в этом что-то барское, с налётом дворянства и лени — что ж, пусть так и будет. В эмиграции всем приходится быть понемногу барином, когда решаешь, во сколько вставать и где искать завтра кофе, а где — новый дом.

Барские рассказы. 1. Дом на песке

Если бы мне когда-нибудь сказали, что я стану «барином» — хоть на время, хоть на съёмной квартире, — я бы только рассмеялся. В России, если честно, барство моё ограничивалось умением выбрать столик получше в ресторане, не у туалета. Да и тот ресторан оказался моим всего на несколько месяцев — ровно на столько, на сколько государство разрешило людям сидеть по ресторанам. Сначала мы всей семьёй играли в «рестораторов», потом поиграли в «выживание», потом просто посидели по домам — как и весь мир.

Дом, о котором я долгое время мечтал, мы тоже строили долго и мучительно, как обычно это бывает. Я, конечно, представлял себе семейное гнездо: простор, уют, идеальные стены. По факту гнездо всё время разбирали на дрова подрядчики, обещавшие закончить «через недельку». Потом закончилась не стройка, а моя вера в сроки и вообще в чудеса на отечественном рынке. В общем, в один прекрасный момент я задумался. У меня уже не было ни ресторана, ни дома, ни, если честно, уверенности, что стоит строить что-то ещё и не пора ли посмотреть мир.

Я не из тех, кто спешит покинуть корабль при первых признаках приближающейся бури. Мы начали готовиться к поездке. Выписывали доверенности, собирали бумаги, звонили друзьям, которые уехали раньше.

Все как один советовали Черногорию: «Там, говорят, море всегда под боком, мясо — на каждом углу, а пиво стоит как минералка». Первые несколько месяцев ешь чевапы и плескавицу с восторгом, а вино разливаешь за любые успехи адаптации. Но, честно скажу, к концу года даже ребёнок начал подозревать, что слово «гарнир» в этой стране — это просто хлеб, а пиво… оно теперь, кажется, снится мне по ночам вместе с соседской бетономешалкой.

Бывает же такое: уехал искать новую жизнь, а в итоге учишься мечтать о гречке и нормальном кефире.

Уехал я в октябре, как положено солидному эмигранту — один, с двумя чемоданами и лёгкой тревогой в глазах. Бар встретил меня солнцем и морем, которое, казалось, специально для меня сделали тёплым даже в конце октября. Первый месяц я жил как командировочный: утренний кофе в шортах и футболке, смутная тоска по зиме и привычке ругаться на коммунальщиков. В России в это время уже готовились к зиме, а тут — листья зелёные, люди купаются, а ты всё не веришь, что календарь не обманул.

Семья пока оставалась в России, я занимался главным: искал квартиру. Скажу честно — это был квест, достойный отдельной главы в учебнике для иммигрантов. Варианты попадались такие, что порой хотелось бросить всё и снять палатку на пляже. Одна квартира казалась уютной… пока не выяснялось, что сосед любит слушать балканский шансон с пяти утра. В другой была «просторная гостиная» — по меркам Дюймовочки, и «панорамный вид» — на соседский сарай. В одном месте хозяин убеждал, что вид на море есть — если встать на табурет и очень сильно прищуриться.

Я уже был готов согласиться хоть на что-то приличное, когда наткнулся на квартиру с двумя спальнями, просторной гостиной и таким видом на море, что даже мои скептические внутренние органы притихли от восторга. Сомнений было полно: не слишком ли хорошо всё совпало? Может, дом на кладбище? Может, соседи устраивают ритуальные танцы по ночам? Но нет — всё оказалось чисто, светло и даже без мистики.

Договор подписали быстро, и вот я стою на балконе с чашкой кофе, смотрю на Адриатику и думаю: а может, и вправду что-то получилось? С этой минуты каждый день начинался с утреннего ритуала: крепкий кофе, рассвет над морем, чувство, что временное наконец-то перестало быть чужим. Правда, по утрам я всё равно посматривал в окно: не придумает ли жизнь какой-нибудь новый подвох.

Пока ждал жену и дочку, занялся обустройством «гнезда»: закупал посуду (никогда не знал, что тарелки могут стоить столько, сколько мне платили за обед в моём ресторане), изучал магазины (первое правило — овощи только с утра, второе — к кассе нужно идти как к барьеру на скачках: с разбега и не глядя на цены), привыкал к местной жизни.

Когда наконец приехали девочки, всё в квартире изменилось: тишина уступила место разговору, холодильник — нормальному запасу еды, а балкон — коллекции игрушек и тапочек, которые дочь разбрасывала как хлебные крошки по тропе домой.

Суматоха, радость, ощущение, что ты уже не просто «приехал» — ты теперь действительно здесь живёшь. В доме снова завелась жизнь: на подоконнике остались кружки с недопитым чаем, под столом валялись детские книжки, а перед входом в ванную по утрам шёл весёлый спор, кто первым идёт в душ. Такое обычное счастье, про которое раньше даже не задумывался.

Первое время мы, как и полагается барской семье, наслаждались комфортом: простор, свет, море за окном, уют. Дочка нашла секцию по гимнастике, правда, для этого пришлось мотаться в Будву — каждый день тридцать пять километров серпантинов. Если зимой эта дорога занимала 30–40 минут, то летом, с приездом туристов, путь превращался в настоящее испытание: полтора, а то и два с половиной часа в пекле, среди пробок, гудков и тошнотворного аромата кондиционеров на последнем издыхании. А ещё — вечная вонь соляры: кажется, в Черногории каждая вторая машина — это старое пердящее корыто, способное оставить за собой облако солярного дыма, висящее в неподвижном воздухе, — до самой Будвы едешь, как в коптильне.

За несколько недель я изучил весь ассортимент кофеен в Будве, а парковки возле спортзала выбирал по принципу: чтобы удобно было смотреть ютуб, работать и, если что, поспать в машине, пока дочь крутится на ковре.

Потом мы нашли школу. Не большую, не престижную — но душевную и настоящую, где ребёнка встречают не как «еще одну русскую», а как человека, которому здесь рады. Учителей там знали по именам, а родителям не приходилось заполнять бесконечные анкеты — всё решалось добрым словом и улыбкой. Дочка быстро нашла подруг, а мы вздохнули: может быть, и правда не зря затеяли этот переезд.

Всё было прекрасно — пока однажды утром я не заметил, что за нашим окном больше нет моря. Оно исчезло ровно в тот момент, когда под окном появилась строительная техника и бригада бодрых мужчин в майках, для которых слово «шум» — часть родного языка. Так началась наша новая эра: эра балканской стройки.

Сначала я пытался бороться — напоминал, что шуметь можно не раньше восьми, жаловался на перфораторы в семь утра, строил хитрые занавески от любопытных глаз. Потом смирился: если тебе мешает стройка, в Черногории это твои проблемы, а не проблемы строителей. Они кивали, улыбались, но ровно через минуту включали бетономешалку на полную мощность и шли пить кофе с видом на наш балкон. А когда я спрашивал, есть ли у них план работ, мне кивали: «Конечно, завтра тише будет», — и на следующий день вместо шума с утра включали только радио. Для антуража.

Через несколько месяцев я уже различал по звуку, чем сегодня работают «соседи»: если гремит — значит, привезли арматуру, если визжит — режут плитку, если глухо бухает — значит, кто-то уронил что-то важное и сейчас будет перерыв на перекур. Самым раздражающим стало даже не это, а их пристальное внимание к нашему быту: иногда казалось, что к нам вот-вот заглянет строитель с просьбой взять ложку сахара — или хотя бы спросить, как мы держимся под этим натиском.

Вид на море мы потеряли. Но за этот год я понял: настоящий дом — не про окна и не про панорамы. Дом — это не квадратные метры и даже не панорамные окна, а место, где даже стройка за окном не мешает почувствовать себя дома.

Где тебя ждут за столом, где смеются над твоими шутками (пусть и не всегда смешными), где утром слышно не перфоратор, а голоса родных.

А море… что море? Оно всё равно никуда не делось. Просто теперь его приходится искать чуть дальше — или чуть чаще заглядывать в себя.

Зато жизнь становится похожа не на картинку из рекламы, а на настоящую историю, которую можно рассказывать вечерами — под шум стройки и запах кофе.

Главное — чтобы за этим столом всегда были те, ради кого всё начиналось.

Барские рассказы. 2. Тайное общество шашлыка и ракии

Когда остаёшься в чужой стране без семьи, без телевизора и без привычных ритуалов, начинаешь быстро ценить любые признаки нормальной жизни. Вроде бы есть море, даже солнце, даже кофе по утрам — а всё равно не отделаться от чувства, что ты тут не совсем свой, да и вечер тянется подозрительно медленно.

Меня спасли друзья, которых я знал ещё по России. Позвали как-то:

— Не кисни дома, у нас тут клуб. Настоящий, закрытый, почти секретный.

Я, конечно, ожидал чего угодно — пока+ не обнаружил себя через полчаса в компании пятерых мужчин разного возраста, обсуждающих, какой маринад лучше для курицы, и двух хозяюшек, которые вовсю натирали столы до блеска.

— Клуб у нас либертарианский, — с серьёзным видом объявил Соз Нов, хозяин и идейный вдохновитель клуба. — Каждый за свободу, но по-своему. Главное — не рассказывай никому, где клуб находится. Совсем никому.

Помещение клуба было арендовано так, что по бумагам там располагался какой-то кружок садоводов. В реальности — обычная комнатка с мангалом на заднем дворе, маленькой кухней и несколько старых столов и стульев. Пароля на входе не было, но каждый раз надо было позвонить в нужную дверь и сказать что-то вроде:

— За свободой и шашлыком.

Это открывало любые замки.

Первое, что бросалось в глаза — запахи. Тут всегда пахло дымом, жареным мясом и чем-то сладким из кухни. За столами кто-то вечно спорил о том, чем мариновать курицу, а кто-то просто обсуждал местные новости: где дешевле арендовать жильё, кто на этой неделе нашёл работу, а кто — опять потерял.

В углу стоял древний магнитофон, из которого по субботам доносились то балканские напевы, то почему-то «Любэ». Над раковиной висела связка разноцветных полотенец и несколько старых фотографий — из прежней жизни или уже отсюда, никто толком не помнил.

Хозяюшки — Фактура, Марина, Оля и Нурия — всё держали в порядке, варили супы, подбирали закуски и, что особенно важно, вели тетрадку долгов за выпитое и съеденное. Формально у них была зарплата, но настолько скромная, что, как шутила Фактура, «и на капусту-то не всегда хватает, а на косметику и подавно».

Чтобы не быть в минусе, хозяюшки проявляли смекалку: Марина предлагала массаж прямо тут же, за столом, Оля стригла всех желающих, а Нурия — торговала своими пирожками поштучно. Всё, чтобы в кассе было не только записано, но и что-то живое лежало.

— Нурия, а ты почему опять без пирожков?

— Потому что вчера их все сами и съели, — фыркала она. — Здесь чтобы заработать, надо сперва самим же всё съесть!

Оля не глядя стригла кого-то из завсегдатаев: «Сиди спокойно, а то вместо виска будет лысино!». В такие моменты клуб больше напоминал коммуналку, чем тайное общество: кто-то шутил, кто-то жаловался, кто-то обсуждал, почему майонез исчез быстрее, чем появился салат.

Самыми ожидаемыми были мясо-пати — клубные праздники, когда объявляли сбор донатов:

— Кто сколько может, — говорил Соз. — Главное, чтобы мясо было, а дальше приложится.

Кто приносил деньги, кто — закуску, кто — бутылку ракии, а кто — просто хорошее настроение. Всё закупали сообща, и мясо в такие вечера казалось вдвойне вкуснее: не просто еда, а маленький совместный подвиг.

Жарил всегда один человек — мастер по мангалу Михаил — готовил часто острые куриные крылышки. Только ему доверяли главный огонь, а без его фирменных советов шашлык получался не тем.

— Без Миши даже мясо не мясо, — говорил Соз. — Это уже просто вечер на кухне.

Когда Миша у мангала, спорить о соли и маринаде было запрещено: у него свой ритуал, и только у него всегда всё получалось идеально.

В такие вечера мясо не просто ели — его почти дарили друг другу, как напоминание: пусть у каждого своя история, но сегодня все за одним столом, и всё по-честному, на общем жару.

Свой первый вечер в клубе я запомнил на всю жизнь.

Мне понравилось, что тут не надо было никого изображать — все были самими собой. Даже если спорили, всё равно помогали друг другу: кто — с переводом, кто — с поиском жилья, кто — с советом по местным законам. Только здесь я впервые перестал чувствовать себя эмигрантом и впервые за много недель засмеялся от души.

После жарки мяса и первого круга ракии началось, как положено, собеседование:

— Ты кто по жизни?

— Да обычный бизнесмен… ну и бывший милиционер.

— Вот оно как… — Соз Нов прищурился и чуть насмешливо посмотрел. — Ну хоть не по обмену опытом к нам пришёл?

Войс хлопнул меня по плечу, с улыбкой:

— Да ладно, мы с ним знакомы ещё с прежних времён — свой человек.

Соз кивнул, чуть оттаяв, но не теряя иронии:

— Посмотрим… В нашем клубе главное — за столом быть своим. А остальное дело наживное.

С тех пор я ходил к ним регулярно. Телевизор всё равно не включить — язык не знаешь, а тут хоть жар от мангала греет, да истории на русском звучат.

Правила клуба были простые:

— Не рассказывать никому, где клуб.

— О политике говорить только после третьей рюмки.

— Не жаловаться на жизнь — только если не забыл принести закуску.

Политика, конечно, начиналась не сразу. Обычно сперва вспоминали, кто как уехал, кто чем занимался «в прежней жизни». Соз Нов рассказывал истории о том, как боролся за права, пока не устал, и как из Жени стал Созом, а из москвича — балканцем. Марина вздыхала о том, что настоящей работы для неё тут не нашлось, вот и приходится быть хозяйкой в клубе и учиться печь пироги, чтобы заработать лишние несколько евро.

Ракия лилась неторопливо — закупалась по оптовым ценам, а вот продавалась уже как в ресторане: чтобы поддерживать баланс клуба и кормить его экономику. Иногда на этой почве случались споры:

— Почему, спрашивается, на прошлой неделе ракия ушла в два раза быстрее, а денег в кассе меньше?

— Это, наверное, Войс плохо вёл учёт, — шутили хозяюшки,

— Или Соз забыл записать свой тост за свободу, — отвечал Войс.

— Тост за свободу по счёту не идёт, — сказал Соз. — За свободу у нас вообще не считают. Без неё какой смысл собираться?

Когда Соз впервые объявил про камеры, народ поначалу смеялся:

— Вот теперь нас точно все увидят — особенно наши жёны!

— Может, и пенсию начнут платить за вредность, — подхватывал Войс.

— Теперь у нас не клуб, а «Дом-2», — фыркала Фактура, подливая ракию.

Но уже через несколько дней разговоры стали другими. Соз пытался шутить, что теперь всё «по-честному», но атмосфера сменилась на тревожную. Войс бурчал, что такого контроля даже в старой стране не было:

— Теперь, если что, покажешь запись и скажешь: «виновен не я, а вот тот с третьей рюмкой».

Нурия откровенно тосковала:

— Теперь даже пироги стрёмно приносить — а вдруг не того напеку, или не так посмотрю на кого? Всё под запись, всё потом всплывёт.

Пироги пропали первыми: хозяюшки решили не рисковать, «а то мало ли чего подумают». Миша стал жарить мясо реже и почти без души:

— Невкусно под наблюдением. Мангал — это для своих, а не под микрофон.

Новички перестали приходить, старожилы исчезли кто куда: кто-то ушёл в соседнюю кафану («там хоть камеры не работают»), кто-то открыл новый клуб уже без слежки, а кто-то и вовсе сменил страну. Свобода рассосалась, как дым над мангалом, а на смену ей пришли тихие споры о том, кто что и когда говорил «лишнее».

— Эх, свобода… — сказал напоследок Войс. — Вот уж не думал, что её придётся защищать в эмиграции сильнее, чем дома.

Клуб затих и рассыпался почти без скандалов — каждый ушёл в свою сторону, а осталась только привычка глядеть на дверь: вдруг кто-то зайдёт по старой памяти.

Без этих вечеров и посиделок пространство вокруг стало заметно более пустым — только иногда ловишь себя на мысли, что ищешь взглядом знакомых во дворе или ловишь запах дыма, который теперь кажется совсем чужим.

Главное правило эмиграции: сколько бы ни пытался построить новую маленькую Россию в чужом городе, стоит поставить камеру — и вместо клуба получится кабинет для объяснительных.

Я больше туда не ходил. Но, если честно, до сих пор, проходя мимо того самого здания, чувствую аромат шашлыка, слышу смех Нурии и спор Соза с Войсом. И думаю: свобода — это не когда нет контроля, а когда есть с кем спорить и с кем жарить мясо, не опасаясь камер.

Барские рассказы. 3. Очередь на счастье

Если где-то в Черногории и существует ворота в новую жизнь — так это дверь МУПа — отдела по вопросам миграции города Бар. Нет, не музей, не кафе на берегу, не кафедральный собор. Только самая обычная двухэтажка с облупившейся вывеской, где каждое утро сходятся те, кто мечтает задержаться в стране подольше.

Местные давно называют это место просто: «очередь на счастье». Потому что только тут за одну ночь можно повзрослеть, научиться терпению, обзавестись десятком новых знакомых и понять, что никакая «новая жизнь» не даётся просто так.

Варвара жила в Баре уже вечность по меркам эмигрантов — лет семь или восемь, а может, и больше. Никто не знал, почему она осталась именно тут и чем занималась до Черногории, но все приезжие знали точно: без Варвары твой путь к ВНЖ будет длинным и нервным.

«Мама всех русскоговорящих» — так её называли за глаза. У неё всегда было двое помощников, забитый до отказа телефон, сотня историй о местных чиновниках и ни одной лишней эмоции, когда кто-нибудь срывался в истерику.

По слухам, в Баре все эмигранты делились на две категории: тех, кому Варвара помогла с документами, и тех, кого она уже записала в хор.

— Главное — полако, — повторяла она каждому, кто впервые в жизни оказался в очереди на подачу документов. — Полако — это медленно, не спеша, без нервов. Черногория не любит спешки. А МУП особенно.

Для новичка очередь выглядела как наказание: к зданию тянулась шеренга людей с термосами, складными стульями, иногда с подушками для сна.

— Кто крайний?

— Я… но, если принесёшь кофе — пущу вперёд!

— Тогда я за буреком, только место не отдавай!

Самые опытные приезжие занимали места с четырёх или пяти утра. Говорят, в пиковые дни записывались с ночи — ставили табуретки, писали имена на листках, делились кофе, а самые хитрые брали с собой ждунов.

Ждуны — это отдельная каста, новая профессия эмигрантской жизни. Ждун, если объяснять просто, это человек, который за скромную (или не очень скромную) плату займёт за тебя очередь ещё до рассвета.

— Я сегодня за троих сижу, — хвастался один ждун лет сорока, укутанный в шарф и куртку. — Вот у меня список, всё по-честному. Тетрадку покажу, если не верите!

Ждуны быстро сообразили, как устроить мини-бизнес: к семи утра у двери уже спорили, кто за кем, кто кому платил, кто «кидок», кто «новичок». Появился даже свой внутренний устав:

— Перемещаться только по живой очереди!

— Место не продаётся дважды!

— Никаких скандалов, только кофе и вежливость!

Иногда между ждунами случались настоящие баталии:

— Ты чего мою табуретку двинул?

— Да я тут с ночи!

— А я расписку писал!

— Какую?

— Вот, на пачке сигарет!

Но всё решалось удивительно мирно: после третьей чашки кофе спор превращался в коллективное обсуждение новых анекдотов, слухов о «свежих законах» и сравнении фото на ВНЖ прошлого года.

Но были среди нас и такие, кого вся эта очередь вообще не интересовала.

В эмигрантской жизни есть особая каста «вечных туристов» — это те, кто принципиально не оформляет вид на жительство.

Они называют себя «визаранерами»: раз в месяц едут через границу — в Албанию, Боснию или Сербию — получают новый штамп, платят туристические сборы и возвращаются обратно.

Для них жизнь — это цепочка очередей другого рода: на границе, в автобусах, в окошках туристических офисов. Они отлично знают расписания, «свои» такси, где дешевле переночевать, и какие хитрости помогают избежать лишних вопросов от пограничников.

В нашем маленьком эмигрантском сообществе всегда можно было встретить такого «вечного туриста», который бодро рассказывал:

— ВНЖ? Зачем, если есть автобус на границу! Главное — не забыть, когда у тебя «день выезда»…

Их «очереди» проходят не в городском МУПе, а на границе и в паспортных окошках. У каждого — свой маршрут, свой календарь, свои маленькие победы и неудачи. Иногда казалось, что у них жизнь ещё более непредсказуемая — но зато, по их словам, полна свободы.

Очередь жила своей жизнью: кто-то дремал, кто-то читал, кто-то шёл покупать бурек и приносил завтрак всему ряду, чтобы «не потерять место». Самые отчаянные — учились друг у друга сербскому, чтобы ругаться убедительнее.

В холле МУПа царило полако.

Открытие в восемь утра, но на деле первая фамилия выкрикивалась в 9:00, когда сотрудники неспешно выпивали свой кофе. Все знали: если ты внутри к десяти — уже победа, к двенадцати — герой, к часу дня — не повезло.

Самое интересное начиналось у окошка фотографа.

Местный мастер был молчалив, говорил только по-сербски и, кажется, принципиально не пытался перейти на английский или русский — даже если видел полную растерянность в глазах очередника.

Обычно он просто махал рукой: «Сиди. Не улыбайся».

— Что-что?..

— Не, не… так, серьёзно, — повторял он, уже на полпути к затвору.

После нескольких коротких жестов и ряда тщетных попыток понять, что от тебя хотят, следовал щелчок — и всё, следующий!

Почему-то все на фото выходили одинаково: усталыми, немного испуганными, каждый с выражением человека, который только что потерялся в трёх очередях и не успел заварить утренний кофе.

— Через год придёшь за новой картой — не узнаешь себя, — уже без улыбки говорил он на сербском.

Говорили, что его премия зависит от количества «самых растерянных» лиц в базе.

Кто-то даже шутил: «Главное в МУПе — не сделать красивое фото, а хотя бы узнать себя на следующей подаче».

У Варвары было своё мастерство: она могла собрать документы так, чтобы даже самый суровый инспектор улыбнулся, а очередь в окне вдруг рассосалась.

Иногда, если в зале кто-то особенно нервничал, Варвара ловила его взгляд и шептала:

— Главное — не плакать и не ругаться. Видела я тут такие истерики… а знаешь, в чём секрет? Если не получается — дай соседу по очереди шоколадку. Через пять минут станете друзьями.

Она знала, как правильно вложить справки в папку, у кого и когда спросить, какой перевод взять, что сказать на приёме и к кому из местных подойти, если вдруг «не хватает ещё одной бумажки».

— Не бойся, всё будет, — подбадривала она каждого. — Главное — не терять чувство юмора. А если уж совсем тяжко — делись шоколадкой с очередью.

Иногда «решать вопрос» приходилось по старинке — через знакомых или небольшую благодарность. Один мой знакомый местный как-то прошептал на ухо охраннику:

— Мой человек, пустите его без очереди!

Тот только улыбнулся и позвал меня вперёд, пока остальные старательно делали вид, что ничего не замечают.

Самое сложное — потом встречаться с этими глазами за кофе в местной кафане.

Бывали и свои комические сцены.

В прошлом году одна семья умудрилась потерять документы за десять минут до приёма — поднялся переполох: кто-то искал утерянную папку по всей очереди, кто-то звонил Варваре, кто-то уже вызывал «ждуна-резервиста». В итоге бумаги нашлись у ребёнка — тот строил из них кораблик, чтобы быстрее «уплыть из этой скуки».

Один раз ждун проспал всю ночь и проснулся, только когда очередь уже получила свои номера. Его пытались спасти всем миром: кто-то притворялся родственником, кто-то искал инспектора «по блату», кто-то звал Варвару — «только она может помочь!»

В какой-то момент понимаешь: очередь к окну — это не просто бумажная гонка, не только проверка нервов, а школа новой жизни.

Здесь, среди людей, уставших, сонных, но всё равно добрых ты впервые учишься не сдаваться на полпути. За утренним кофе в очереди и совместным поиском «той самой справки» рождается чувство, что ты здесь не один — и именно это превращает Бар из временной остановки во что-то похожее на дом.

В этой очереди встречаются и заводятся друзья. Кто-то тебе подскажет нужного нотариуса, кто-то поделится анекдотом, кто-то просто поможет не упасть духом, когда снова забыли какую-нибудь нужную справку.

Очередь становится маленькой моделью страны — здесь всё решается не бумагами, а терпением, поддержкой, умением пошутить, не злиться и помогать.

А вот язык за эти два года нам так и не сдался. Пока ждёшь свою очередь, иногда кажется, что вот сейчас начнёшь понимать язык — но сербская речь всё равно остаётся как фон.

Женя с энтузиазмом бралась за уроки, скачивала приложения, смотрела видео — но особого прогресса всё равно не было. Я и вовсе остановился на стандартном «кеса не треба» («пакет не нужен) и «полако», которыми можно спасаться в любой непонятной ситуации.

Алиса, конечно, схватывала быстрее всех — дети вообще ко всему приспосабливаются легче. Но и у неё любимая фраза на все случаи жизни осталась прежней:

— Папа, просто скажи «кеса не треба» — и никто не будет приставать!

Всё остальное обычно решалось мимикой, жестами и улыбкой. Как ни странно, этого чаще всего хватало: тут действительно главное не что ты говоришь, а как смотришь и умеешь ли рассмеяться, если тебя не понимают.

— Видишь? — говорила Варвара, когда кто-то нервничал. — ВНЖ — это не финал, это начало. Просто разрешение жить ещё один год в этом цирке.

— Варвара, а что делать, если опять не успеем подать?

— Значит, сегодня твой день для новых знакомств. Сходи за кофе, поговори с соседом. Через год увидишь — половина очереди будут твои друзья, а документы всегда успеем подать.

— А дальше?

— А дальше — новый сезон, новые очереди, новые истории. Главное, не становиться ждуном навсегда.

Она всегда умела разрядить обстановку. Даже инспекторы в МУПе признавали: «С Варварой проще».

И вот наконец — заветная карта в руках. На ней хмурое лицо, усталые глаза и дата, которую через год снова придётся отсчитывать сначала.

Но это не победа и не итог — это просто пропуск. На год терпения, новых знакомств, новых историй.

ВНЖ — это не гражданство и не штамп в паспорте. Это просто билет на новый год терпения, знакомств и приключений среди людей, которые становятся ближе, чем ожидал.

Когда держишь в руках заветную карту, кажется, что всё позади. Но потом понимаешь: праздник короткий. Очередь не заканчивается — просто меняет форму.

Иногда, если честно, так и хочется сбежать к морю, не думая ни о какой бумажке…

Барские рассказы. 4. Сезонные радости

В Черногории быстро понимаешь: тут год делится не на месяцы, а на две жизни — зиму и лето. И это не просто разные времена года, а два совершенно разных мира, между которыми нужно учиться выживать, подстраиваться и не терять чувство юмора.

Зимой город будто выключают — особенно если до этого успел привыкнуть к летней суете. Улицы пустеют, машины исчезают, даже дома выглядят какими-то усталыми. Те, кто никуда не уехал, замирают: местные уходят в себя, приезжие делятся на два лагеря — одни с тоской ждут весны, другие наслаждаются внезапной тишиной.

Первые зимы здесь всегда немного шокируют. Казалось бы, Европа, но привычка «всё купить в любой день» разбивается о местную реальность. По воскресеньям и праздникам супермаркеты и часть небольших магазинов не работают вовсе — можно пройти по всему району и не найти ни одной открытой лавки. На этом фоне настоящий праздник — работающие булочные: пахнет хлебом, и всегда есть кто-то на пороге, даже в самый пасмурный день.

Рынок тоже держится до последнего: зимой там мало народа, но зато все друг друга знают, овощи дешевле, а продавцы заодно сообщают местные новости и прогноз погоды.

В первый год мы ловились на эту «барскую западню» почти каждую неделю: отложишь покупки, а потом ужин превращается в кулинарную загадку из остатков — макароны с кетчупом, оливки с хлебом, что угодно. Женя в итоге распечатала на листе бумаге большой список «запасов» и повесила на холодильник: чтобы, никто больше не попадал в воскресное «ничего не купить».

В быту оказалось, что самые простые вещи тут — не как дома. Женя переживала не только из-за работы:

— Я вдруг поняла, что не знаю, как объяснить тут «творог». В магазине всё — pavlaka, sir, kajmak… На полке один только sir, а продавщица улыбается: «Tvorog? Možda pavlaka, možda kajmak, ali to ti nije isto!» Алиса крутит баночки: «Мама, этот опять не тот — у него даже запах другой». Брали всё подряд — sir оказывался солёным, pavlaka — как густая сметана, kajmak — слишком жирный. А тот самый вкус так и не нашли.

Но главный культурный шок — это, конечно, сама зима. Здесь она не похожа ни на что привычное: снега нет, всё зелёное и влажное, пальмы не жухнут, а трава будто только что после дождя. Настоящий холод — разве что по ночам, да и то редко. Температура может опуститься к нулю, но чаще всего держится около +5, просто становится особенно сыро и зябко. Вместо снегопадов — ветра и долгие дожди, вместо морозного утра — мягкий свет и тишина.

Вечерами иногда хочется закутаться в плед, а иногда просто выйти на балкон и послушать, как по двору гуляет ветер и разговаривают чайки. Коты зимой становятся ленивыми философами, гуляют мало, больше дремлют на лавках у булочных.

Особенно тяжело зиму без снега воспринимает Алиса. Каждый год одни и те же разговоры:

— А снег когда будет?

— Тут — вряд ли. Но в горах обязательно.

Так и завелась наша маленькая семейная традиция: хотя бы раз за зиму ездить «в настоящую зиму» — в горы, к сугробам и снеговикам, к снежкам и ледяным ладошкам. Возвращение домой всегда было смешным контрастом: ещё утром лепили снежную бабу, а к вечеру возвращались — и у подъезда снова зелёная трава, пальмы и ни намёка на зиму.

В этот сезон жизнь становится медленной и камерной. Большинство ресторанов закрывается — особенно семейные, с «домашней» кухней. Те, что работают, обычно предлагают всё то же балканское меню: плескавица, чевапи, шопский салат, бурек, суп «чорба» в трёх вариантах и жареный картофель. Первый год всё это кажется милым и даже экзотичным, потом — удобным, а к концу второго сезона начинает откровенно надоедать. Даже дети начинают просить:

— Только не бурек и не фарш, давайте что-нибудь другое!

Попытки найти итальянскую, азиатскую или просто «обычную» кухню чаще заканчиваются шуткой: всё равно где-то внутри будет тесто, сыр и фарш.