Бесплатный фрагмент - Белогвардеец

Белогвардеец
I ТОМ
KAI VERI 2025

Предисловие

Несколько слов про автора

Родившийся в 1989-м году в Ташкенте, автор вырос в семье, где ценились знания и духовные традиции. С детства увлекался языками, восточной литературой и искусством. Учёба в средней школе и академическом лицее плавно перешла в обучение в институте по специальности «Менеджмент». Владеет родным узбекским языком, свободно говорит на арабском, английском, русском и казахском. В свободное время пишет картины, стремясь передать через искусство свои впечатления и идеи.

До 2018-го года вел активный образ жизни: занимался тяжёлой атлетикой, управлял несколькими бизнесами, построил кирпичный завод и разработал производство кормовых минеральных добавок. Две тысячи восемнадцатый год стал переломным моментом в жизни автора. Он стал жертвой преднамеренного отравления, которое погрузило его в долгую кому и заставило столкнуться с близостью смерти. Этот опыт навсегда изменил его восприятие жизни и приоритеты.

Долгий путь восстановления оказался тяжёлым: автор потерял многое, и многие, кого он считал близкими, в том числе любимый человек, отвернулись. Этот период стал уроком силы, стойкости и самостоятельности. Пройдя через потери и испытания, автор приобрёл новые ценности, переосмыслил свои взгляды, принял судьбу и приблизился к духовному миру. (Скоро автор представит автобиографический роман, в котором события его жизни и переживания воплощены в образе главного героя, позволяя читателю увидеть мир его глазами). В дальнейшем автор обрёл дар видеть и понимать события и людей во сне. Часто его сны превращались во встречи с героями собственного романа. Не будучи профессиональным писателем, он решился перенести эти видения на страницы книги и воплотил их в реальность, положив начало своему творческому пути. Все события романа представлены глазами автора и не претендуют на полную историческую достоверность. Любые совпадения с реальными людьми и фактами могут быть случайными или иметь иной характер. Читателю рекомендуется проверять упомянутые даты и события по достоверным историческим источникам.

Для своей писательской деятельности автор принял псевдоним «KAI VERI» — что в переводе означает «Наблюдатель сквозь время», отражая его стремление видеть и понимать события прошлого и настоящего.

Этот роман — о человеке, чья личная дорога стала отражением трагической и величественной эпохи. Судьба одного офицера — это судьба целого поколения, оказавшегося на переломе времени. Людям свойственно видеть судьбу человека в единственном числе — как будто она принадлежит только ему одному. На самом деле судьба никогда не бывает изолированной: она неизбежно сплетается с жизнями окружающих людей, с историей общества, с теми невидимыми нитями, что соединяют нас всех. В потоке времени жизнь человечества — лишь начало бесконечной линии, тогда как существование одного человека — даже не мгновение. Об этом напоминал ещё в своих четверостишиях Умар Хайям, воспевая мимолётность жизни и вечность времени:

Океан, состоящий из капель, велик.

Из пылинок слагается материк.

Твой приход и уход — не имеют значения.

Просто муха в окно залетела на миг.

Но не думайте, что мгновение человека не влияет на историю. Некоторые личности появляются так ярко, что их импульсивное влияние меняет ход событий, а сквозь века мы продолжаем помнить их. Возможно, они рождены для этого, а возможно — результат своих стремлений. Как сказал один из ярких личностей, изменивший ход истории, Пророк Мухаммад ﷺ, когда его сподвижники спросили о предопределённости судьбы:

«О Посланник Аллаха, если всё предопределено, то зачем нам действовать?»

Он ﷺ ответил: «Действуйте, ибо каждому будет облегчено то, для чего он создан». (аль-Бухари, Муслим)

Но есть силы, которые ощущает каждый, кто способен оторваться от животных инстинктов и повседневной суеты. Эти силы управляют образом жизни, создают порядок вещей, незримо сплетая из простых социальных рутин целую ткань истории. Те, кто следовал её зову, поднимались и процветали; те же, кто осмеливался противиться ей, неизбежно были сокрушены — каким бы сильным и могущественным ни казались. Бывали и те, кто пытался постичь саму сущность этой силы. Но их стремления оказывались тщетными: жизнь проходила впустую, и вместо откровения они находили лишь разочарование. Эти силы создают особую среду, в которой человек разумный — от рождения до смерти — оказывается занятым удовлетворением прежде всего своих животных потребностей. Его мозг захвачен сиюминутными желаниями и мечтами; он спешит жить, но в этой суете неизменно упускает подлинный смысл существования. Никто не способен в одиночку противостоять этим силам. Пока общество остаётся порочным, а среда и порядок создаются ими, войны будут повторяться вновь и вновь. Раньше религия пыталась противостоять этой среде, но враг вооружился наукой. Люди отошли от всего, что опиралось на разум и духовность, и то, что когда-то было стержнем их бытия, перестало быть приоритетом. Общество, лишённое веры, но прикрывающееся именем разума и науки, неизбежно начинает следовать любым режимам — фашизму, шовинизму, атеизму и другим, столь же разрушительным для человеческой души. Когда религия учила: «люби ближнего», «не убей», «не воруй», «не прелюбодействуй» — она указывала человеку путь к внутреннему равновесию и высшему смыслу. Но сущность современной среды внушает своим «рабам», что они всего лишь приматы, случайно произошедшие от обезьяны. А если человек — лишь животное, то жизнь теряет глубину: незачем переживать о том, что будет после смерти; рай, ад, Бог и дьявол кажутся бессмысленными мифами. Даже любовь перестала иметь свою магию — и в этом трагическая особенность современного человека. Там, где когда-то жили тайна, жертвенность и вдохновение, осталась лишь пустая тень любви.

Герой этой книги, находясь во власти судьбы и утонувший до горла в пороках среды, остаётся невольным пленником заговора тех сил. И всё же он не перестаёт любить, верить, мечтать. Основные события романа происходят в 1908-ые до 1918-их годах. В них отражается сплетённость судеб многих людей с судьбой главного героя. Его история сливается с битвами и дружбой, любовью и смертью, преданностью и предательством, радостью и трагедией. Герой своими приключениями погружает читателя в атмосферу 1908-ые до 1918-ых годов, позволяя ощутить дыхание той эпохи. Он откроет обычному читателю завесу над событиями, которые оставались невидимыми в истории Первой мировой войны. Это события, управляемые извне, когда за кулисами планировалось раздробить великие империи на мелкие государства, чтобы перераспределить порядок сил. Читатель вместе с героями, переживая события книги, приходит к пониманию: не существует «плохих» или «хороших» режимов — есть только люди. Все государственные системы лишь инструмент, созданный для того, чтобы узаконить власть одних над свободой других. Будь то большевизм, монархия, демократия, коммунизм, фашизм или иной строй — их цель управлять человечеством. И когда плохие люди оказываются у власти, управляемая толпа, лишённая способности мыслить и оценивать поступки из-за невежества большинства, с фанатичным рвением идёт на убой. А среди этих масс всегда находятся мыслящие люди — те, кто пытается пробудить остальных и указать им верный путь. Однако именно они оказываются вне общества: власть старается очернить их, уничтожить, стереть память о них.

Ведь любой режим питается молчанием большинства и боится голоса тех, кто способен видеть дальше навязанных догм. На смену императору пришли другие вожди, обещавшие рай на земле. Однако, как только они укрепились у власти, общество оказалось в том же круге. Разница заключалась лишь в форме и риторике: при монархии власть оправдывалась «божественным правом», при демократии — «волей народа», при коммунизме — «борьбой за равенство». Но суть оставалась неизменной: власть всегда стремилась узаконить своё господство над человеком, а толпа — покорно верила, что это и есть истина. Заменив единоличное управление на групповое — под прикрытием демократии, парламентов, сенатов и министерств, — таинственная сила всё же продолжает держать человечество в рабстве. Рабство лишь сменило облик: железные цепи стали невидимыми, клеймо на лице раба превратилось в «паспорт» с отметкой о его принадлежности к определённой группе и территории. Под лозунгом свободы людей сковали ограниченными правами и бесконечными обязанностями. Самое же абсурдное — общество благодарит своих хозяев: оплачивает их существование, боготворит надзирателей и возводит в кумиры тех, кто держит его в узде. В действительности все они лишь надзиратели над массами, исполнители воли тех невидимых сил, что направляют цивилизацию и формируют порядок мира.

В этой книге читатель, который ищет лишь мысленного приключения вместе с героями романа, может оставаться простым наблюдателем. Он найдёт всё, что искал, динамику событий, яркие картины прошлого — и всё это с неизбежным привкусом трагедии. А для читателя, настроенного на осмысление, книга открывается совсем иначе. Он погружается в своеобразную матрицу, где каждый новый цикл чтения переносит его всё глубже, заставляя переводить мысли, заключённые в строках, на собственный внутренний опыт.

Будущий читатель, если ты решил читать дальше — подумай хорошенько: готов ли ты? Окунуться в философию существования и вынести её правду? Ибо жить в неведении проще!

Глава I. Юный благостезник

«Ducunt volentem fata, nolentem trahunt- Судьба ведёт согласного и тащит сопротивляющегося»

(Сенека, Письма к Луцилию — 62–65 годы нашей эры)

Двадцать восемь лет спустя после гибели Царя-Освободителя, в 1889-м году, я появился на свет в Санкт-Петербурге, в семье небогатых дворян. Мой отец, Николай Петрович Андреев, происходил из старого, но уже истощённого дворянского рода, чьё малое имение под Лугой, давно ушло с молотка. В доме нашем, берегли память и честь предков, хотя сама жизнь, была куда скромнее, чем подобало дворянскому званию. Меня же нарекли Александром — в честь Царя-Освободителя, словно предначертав мою судьбу служить Отечеству и разделить вместе с ним все его испытания.

Отец мой, служил в Ингерманландском драгунском полку и дослужился до чина штабс-капитана. В Русско-турецкую войну он участвовал в штурме Плевны, где конница нашего полка понесла тяжёлые потери. Там он и получил сабельный удар, который навсегда лишил его возможности продолжать службу.

После ранения при Плевне, в 1878-м году, отца доставили в Петербургский военный госпиталь. Там, он и встретил мою маму, Анну Сергеевну, происходившую из небогатого, но древнего рода лекарей. Их семья, тоже принадлежала к дворянству, но не блистала богатством: дед и прадед её, были военными врачами, получившими дворянство за службу при госпиталях. Так в стенах больничной палаты, ухаживая за скромным, но мужественным героем она пламенно влюбилась в него. Соединились две судьбы: офицера, оставившего поле брани, и девушки, воспитанной в духе милосердия и врачебного долга. Их знакомство началось с благодарности за заботу и быстро переросло в привязанность. Родители с обеих сторон — хоть и небогатые, но сохранявшие чувство чести — благословили их союз. Свадьба состоялась в 1879-м году, и с того дня началась их общая жизнь: скромная, но исполненная верности, взаимного уважения.

Отец после свадьбы с матерью поселился в старом доме, что некогда принадлежал военному ведомству и со временем превратился в пристанище для тех, кого судьба уже отстранила от службы: отставных офицеров, военных вдов и обедневших дворянских семейств. Наша улица отличалась от многих других в Петербурге. Здесь жили главным образом бывшие военные и дворянские семьи: кто в отставке, кто в бедности, кто после вдовьей доли. В каждом доме, казалось, хранился след былого величия: где-то висел выцветший портрет генерала 1812-го года, где-то на подоконнике лежала орденская лента, где-то вдова всё ещё хранила мундир мужа.

Супружество родителей, начавшееся в 1879-м году, было отмечено не только тихой любовью и взаимным уважением, но и тяжёлыми утратами. Первый их ребёнок прожил всего год и угас в младенчестве — врачи тогда называли это «горячкой». Две следующие беременности завершились несчастливо: дети умерли ещё до появления на свет. Десять лет скорбей и молчаливых молитв, сделали дом нашим особенно тихим, и лишь в 1889-м году, надежда вернулась: родился я, единственный сын, наречённый Александром. Но судьба взяла за счастья свою страшную цену. Моя мать, умерла в час моего рождения.

Господь послал мне утешение, Соседка наша, вдова-прачка Марья Ивановна, фактически стала мне второй матерью. Когда отец уходил из дому — то ли в офицерское собрание, то ли в кабак, — она забирала меня к себе. Целыми днями я проводил в её маленькой каморке среди корыт с бельём, запаха щёлока и мокрого полотна. Для кого-то это показалось бы унижением дворянского ребёнка, но для меня то были самые тёплые часы детства. Марья Ивановна относилась ко мне, как к собственному сыну.

Так я стал единственным наследником дома Андреевых, и с первой минуты моей жизни отцу пришлось, соединить в сердце радость и безмерное горе. Отец, оставшись вдовцом, всё больше уходил в себя и в вино. Но не все забыли о моём отце. Среди его сослуживцев по Плевне был один, сделавший карьеру в канцелярии при личной охране Государя. Узнав о нашем положении, он не оставил нас в беде: по его ходатайству отца определили на скромное чиновничье место. Так, отставной штабс-капитан, некогда служивший в строю, пересел за бумажный стол — переписывать рапорты, составлять донесения, хранить чужие тайны.

Первые пять лет моей жизни прошли в старом доме. После того как отца устроили на чиновничье место, он всё больше сближался с Марьей Ивановной, нашей верной няней. Без неё он, быть может, давно бы пропал в горькой тоске, а со временем она стала нам ближе, родная. Так получилось, что мы жили почти одной семьёй. У Марьи Ивановны был сын, Пётр, старше меня на год. Мы с ним делили всё: и хлеб, и игры, и наказания. Для меня он был братом. Мы бегали по двору, играли в «солдатиков», делали деревянные сабли и мечтали о подвигах.

Когда у отца появилось хоть какое-то жалованье и возможность перебраться в жильё поприличнее, мы переехали все вместе — как единое домочадство.

Переехав в новое жильё, мы оказались в совсем ином окружении. Теперь нашими соседями были не вдовы и старые солдаты, а мелкие дворяне, чиновники, учителя гимназий и отставные статские советники. В этих квартирах говорили уже о службе, об экзаменах, о чинах и пенсиях, а во дворе слышался не детский гам «солдатиков», а чтение стихов или звуки рояля из открытых окон. Для отца это было возвращением в привычный круг сословия, для меня же — первым соприкосновением с иным Петербургом.

В десять лет отец определил мою дальнейшую судьбу: он устроил меня в Николаевский кадетский корпус. Решение — это не стало для меня неожиданностью. Для небогатого дворянского отпрыска это был верный путь в обеспеченное будущее. Кадетский корпус открывал дорогу к офицерскому мундиру, а мундир — к чину, жалованью и уважению. В то время, когда многие роды беднели и гасли, для нас с отцом это был шанс удержаться на плаву, не потерять чести предков и не сойти с той дороги, что завещана дворянину от рождения.

Так началась моя жизнь среди сотен мальчишек, чьи судьбы, как и моя, были связаны с армией. День кадета начинался рано: подъём в шесть, молитва, перекличка, завтрак, а затем — уроки. Мы носили серые будничные мундирчики, чистые и аккуратные, с медными пуговицами; парадную форму надевали лишь по праздникам. В свободное время мы играли в военные походы, маршировали по двору и мечтали о славе Суворова. Но за каждой шалостью следовало наказание: провинившийся стоял в углу казармы или лишался отпуска. Учёба в корпусе была столь же суровой, как и строевая. Нас учили всему, что полагалось знать дворянскому юноше и будущему офицеру. Утро начиналось с молитвы и переклички, затем — классы. Арифметика и геометрия, история и география, русский язык и словесность, Закон Божий — всё это мы проходили так же строго, как гимназисты. Но, в отличие от них, у нас были и особые предметы: военная топография, артиллерийское дело, тактика, гимнастика, верховая езда и фехтование.

Не всё давалось легко. Я скучал по дому, по Марье Ивановне и особенно по Петру, с которым делил детство. Пошалить мы тоже не забывали. Ночью в казарме частенько вспыхивали подушечные бои: перья летели, как снег, а смех гремел под потолком, пока не являлся дежурный офицер. Тогда мы мигом замирали и притворялись спящими, но всё равно знали — завтра будет нагоняй. Сам я однажды на строевой перепутал команды и пошёл не в ногу — товарищи потом долго дразнили меня «немцем». А ещё мы любили наведываться в конюшню: гладили лошадей, слушали, как они фыркают в темноте, а порой и тайком катались на них без седла. Сердце замирало от страха быть пойманным, но радость свободы и ветер в лицо стоили любого наказания. За такие проделки нас порой лишали отпуска или ставили в наряд вне очереди. Иногда между нами вспыхивали драки. Поводом становилось всё, что угодно: кто-то толкнул в строю, кто-то обозвал, а иной раз, спорили до крови, из-за мелочи. Кулаки сверкали быстро, но и забывалось всё так же скоро. Вечером мы снова садились вместе, словно ничего и не было. Перед сном у нас была особая забава — игра в «города». Вечером, когда лампы уже погасили и в казарме воцарилась тишина, шёпотом, чтоб не услышал дежурный, перебрасывались названиями.

— Семён: «Париж!»

— Игорь: «Не честно! На „Ж“ города нет!»

— Я: «Как же? Женева!»

— Игорь (помолчав): «Ну ладно… тогда на „А“… Хм… Астрахань!»

— Семён: «Назарет!»

— Игорь (возмущённо): «Это же ветхозаветный город! Так можно?»

— Семён: «Да можно, город же!»

— Я (смеясь): «Ну конечно можно!»

— Игорь (после паузы): «Тогда… Ташкент!»

— Я удивлённо: «А это где?»

— Игорь (улыбаясь): «Ташкент! Это город на юге, отец мне рассказывал… там солнце почти круглый год, а фрукты такие вкусные, будто сам в раю. Говорил, что, абрикосы там — как мёд, а виноград — как янтарь. Даже улицы пахнут садами».

— Семён (с любопытством): «Да ну? А ещё что?»

— Игорь: «Говорил, базары шумные, ковры яркие, дома из глины под самой лазурью неба. Но люди совсем дикие. Невежды, не знают грамоты, живут будто в каменном веке. Как будто никто и ничему не учил. Да и еду они едят руками!

— Семён: дикость! варварство!

— Я: «А откуда твой папа это всё знает?»

— Игорь: «Папа работает на железной дороге, ездил по югу, видел города своими глазами.

— Семён (с удивлением): «На железной дороге… Вот как! А ты веришь всему, что он говорит, Саша?»

— Я (мечтательно): «Как же я хочу когда-нибудь побывать там и увидеть всё это своими глазами…»

— Игорь: Семён! Твой папа тоже работает в железной дороге?

— Семён: да, но он не ездит, он чиновник хм… министерства путей сообщения!

После таких увлекательных разговоров мы, не замечая, засыпали. Во сне мне являлись эти солнечные, райские края — Ташкент с его ароматными базарами, золотыми абрикосами, яркими коврами и лазурным небом. Мне казалось, что я там.

Так проходили дни — месяцы — годы. В 1907-м году, к окончанию кадетского корпуса меня направили в Москву. В Москву я приехал с чувством ожидания, полным амбиций, город казался огромным и шумным, и всё в нём — улицы, люди, даже воздух — отличалось от привычного Петербурга. В Москве чувствовалась скоротечность и напряжённый ритм жизни: люди спешили по улицам, и казалось, что не важно, дворянин перед тобой или чернорабочий — все поглощены своими делами, своими заботами и мыслями. Этот город был живым организмом, где каждый миг ценился, как будто само время куда-то торопится. Утром и вечером город окутывал густой туман и дым, сквозь который едва пробивались огни фонарей. Дым от фабрик и печей смешивался с влагой, и улицы казались одновременно живыми и таинственными. В этом тумане каждый шаг ощущался особенно остро, запряжённые лошадьми кареты скользили по брусчатке, а люди, спешащие по своим делам, казались тенью среди серых зданий и прохладного воздуха. Я был назначен временно писарем во 2-й драгунский полк, расквартированный в Подмосковье. В полку я был окружён опытными офицерами и солдатами, приобрёл новые знакомства, впервые я оказался в офицерском кабаке. Для меня это было целым открытием. Запахи офицерского кабака были необычными для меня, смесь запахи пота и спирта… пиво, запах табака. Столы были массивными, с тёмным деревом, поцарапанным временем и рюмками, оставлявшими следы на поверхности. Стулья скрипели под весом сидящих, а на стенах висели полковые реликвии — сабли, старые фотографии и выцветшие портреты. Воздух был густым, наполненным разговорами, смехом, стуком посуды и лёгким шумом шагов по дощатому полу. В кабаке некоторые группы офицеров играли в карты или кости, обсуждая службу и полковые новости. Впервые услышал о революции которое случилось В 1905-м году, я знал, что бунтовщики и заговорщики, устроили беспорядки по всей стране, выступали против власти Императора Николая II. Я услышал об этом, когда был ещё в кадетском корпусе, нам рассказывали наставники офицеры, что несколько экстремистов и террористов были ликвидированы, и что порядок в стране восстановлен. Для меня это было откровением: я впервые задумался о том, что мир может быть не таким, каким его видел я. Говорили о «кровавой неделе», расстрелах рабочих на улицах Петербурга и других городов, офицеры обсуждали, как — «нельзя допускать, чтобы народ восставал», — Эта Дума… всё решает, а на деле ничего не меняется. Решения безрассудные, словно дети играют в государство», — мог сказать один офицер. — «Император далёк от жизни народа, а Дума ещё дальше. Кто вообще управляет?» — добавлял другой. -«Армия в раздоре, дисциплина слабеет, а эти думские дебаты… лишь показывают, что порядок держится на тонкой нити», — заключал третий.

Меня эти разговоры не тревожили. Я был молод, а тревоги о судьбе государства казались чем-то далёким; мне был интересен другой мир — мир приключений и первых открытий. После кабака мы шли на набережную Москвы-реки. Вечерний город окутывал лёгкий туман, отражения фонарей дрожали на воде, а медленно плывущие лодки тихо скребли по поверхности. Воздух был прохладным, но свежим, лёгким майским ветерком, смешанным с запахом реки и дымом от труб. Наша казарма находилась на северо-западной окраине города, и до Москвы-реки было недалеко — пешком можно было дойти к старым деревянным и каменным мостам, где царила тишина и спокойствие для вечерних прогулок. По выходным мы ходили в театр или оперу. Шумные улицы Москвы оставались позади, а внутри тёплых залов царила особая магия: паркет скрипел под шагами зрителей, арки и люстры блестели мягким светом, а музыка оркестра словно окутывала весь зал. Я с замиранием сердца следил за актёрами на сцене, за их движениями, словами и эмоциями, впечатлял мир, полный других красок и атмосферы отличных от строгой казармы и ровных строевых шагов. Волшебства театра открывал передо мной двери в новый мир — мир искусства и мечты. В душе я испытывал то же, что и герои приключений. Каждый спектакль оставлял след во мне, словно подсказывая, что жизнь может быть захватывающей и многогранной. Так шли месяцы, и вскоре наступил первый бал, где я встретился с дамами из московского света. Впервые увидев дам, я почувствовал смешение волнения и восхищения. Их глаза блестели, как хрусталь в свете люстр, улыбки были мягки и приветливы, а движения грациозны, я ловил себя на том, что сердце бьётся чаще, а мысли путаются — что сказать, как вежливо поклониться, как держать осанку. Я помню, как сильно волновался, когда подошёл к даме с намерением пригласить её на танец. Сердце стучало так, что казалось, его слышат все вокруг. Так раз в неделю посещение бала стало привычкой, я завёл дружбу с несколькими грациозными девицами, чьи смех и светлые глаза делали каждое общение ярким и тёплым.

Летом, прогуливаясь по набережной, я встретил девушек, смело купавшихся в реке: их смех и брызги воды, играли на солнце, словно маленькие солнечные искры. Я, увлечённый их красотой, даже не осознал, как приблизился слишком близко, и тут же был замечен. Услышав крик, я мгновенно опомнился, развернулся, и, продолжая уходить, всё ещё слышал их смех и те самые слова: «Хам… Грубиян… А он красивый!».

Я подождал юных дам чтобы просит прощения за свою сию невнимательность. Заметив что я их ожидаю, ко мне подошла одна из девушек, она сияла, словно ангел, её белая кожа, словно фарфор, сочеталось с чистым детским личиком, румянец играл на щеках, её губы казались цветком, на котором ещё блестела утренняя роса, её синие, синие глаза были как лазурное море, глубокие и светящиеся, в них отражалось небо и летний свет, и я невольно задержал на них взгляд — Сударь! — её голос прозвучал строго, но мелодично. — Что за манеры? Подкрадываться к девушкам и пялиться так, будто вы не воспитанный хулиган!

Я опешил, слова застряли в горле. Наконец выдавил:

— Простите… не имел дурного умысла.

Она прищурилась, внимательно глядя:

— Хм… Похоже, вы говорите правду. Но знайте: в следующий раз я позову городового.

Я склонился в поклоне, стараясь улыбнуться:

— Тогда буду молиться, чтобы следующего раза не было.

Она чуть смягчилась, но строго добавила:

— Всё же вы виноваты! Узрели сокровенное, и нам от этого стыдно.

— Как же мне искупить сей грех? — ответил я, собравшись. — Позвольте хотя бы узнать ваше имя.

— Люба… — тихо сказала она, опустив глаза. — Люба Михайловна.

— Александр Николаевич Андреев, — представился я, робко кланяясь. — Младший офицер второго драгунского полка.

На миг её взгляд задержался на мне, и будто сама Москва-река замерла в вечерних сумерках — Тогда буду молиться, чтобы следующего раза не было — Переводя дыхание и собрав мысли, я наконец ответил: «Прошу прощения»

— Я (с поклоном, смущённо) — «Сударыня, вы меня несправедливо обвиняете в похотливом грехе».

— Она (строго, но с любопытством) — «а вы еще и отрицаете свою похотливость?»

(я с дрожью в голосе, собирая мысли) — Прошу прощения, не имел злого умысла, ни малейшей намеренности — Сударыня, изволите простить мою неосторожность — я так был поглощён своими мыслями, что не заметил, как подошёл к вам, и сердце моё полно стыда за сию невнимательность.

— Хорошо… Верится с трудом, но мне кажется, что вы человек добрый. Однако, всё же грех с вас…

— Как же мне потушить пламень стыда в ваших душах и снять тяжесть греха с моих плеч? — Меня зовут Саша… Александр Николаевич Андреев, — робко добавил я, слегка кланяясь, — младший офицер второго полка.

Она посмотрела на меня долгим, внимательным взглядом, и я почувствовал, что мир вокруг замер, оставив нас двоих наедине с тихим плеском волн Москвы-реки, убаюкивающим вечернюю набережную.

— Позвольте вас проводить, сударыня! — предложил я.

— Хорошо, — сказала она, — но только я с сёстрами, а вы, сударь, держитесь на сто шагов позади -Она улыбнулась мягко, почти игриво.

Так я провожал их до их поместья в пригороде, соблюдая указанную дистанцию и чувствуя одновременно волнение и радость, её глаза и божественная улыбка словно заколдовали меня, и каждый шаг вдоль тенистых аллей казался волшебным и одновременно неловким — сердце стучало быстрее, а разум едва успевал следовать за чувствами.

Когда мы дошли до поместья, Люба повернулась ко мне, её глаза сияли мягким светом вечернего сумрака, и тихо произнесла:

— Она — В пятницу, у деревянного моста, до заката.

Я сам не заметил, как подпрыгнул от счастья, и, хохоча от наполнявшей тело радости, побежал в сторону казармы, подпрыгивая с каждым шагом, словно весь мир разделял моё ликование. Следующие дни текли медленно, каждый миг наполнялся нетерпеливым ожиданием пятницы, как будто всё вокруг замедлило свой ход, чтобы подстраховать моё предвкушение.

В четверг утром, сразу после переклички, я получил известие, что моя дорогая мачеха, Марья Ивановна, приболела и была вынуждена остаться в постели. Мне пришлось бы отпроситься, и к вечеру того же дня, должен был отправиться в Петербург, но я, не хотел пропустить встречу с Любой. В огне двух мыслей, я провёл бессонную ночь.

Вот настала пятница. Закончив служебные дела, я отпросился на двухдневную поездку в Петербург, чтобы отправится вечерним поездом. К закату я бросился к набережной, направляясь к старому деревянному мосту, сердце моё трепетало от предвкушения встречи. У моста, в ожидании, я перебирал в голове слова, пытаясь найти те, что могли бы точнее всего передать Любе всю глубину моих чувств. По набережной появился силуэт, Люба шла по набережной, и закатное солнце играло на её платье, длинном до щиколоток, мягко облегая талию и ниспадая лёгкими складками, словно сама ткань дышала. Волосы, собранные в аккуратную косу, струились до колен, блестя в последних лучах света. В её походке, мягкой и плавной, ощущалась удивительная лёгкость, будто сама природа даровала ей грацию богини, а каждый шаг шептал о недостижимой красоте. Помню, речён был я себе: никогда прежде не встречал я лица, что дерзнуло бы так пленить мою душу.

— Я — Здравствуйте, сударыня! — сказал я, слегка склонив голову и пытаясь скрыть лёгкую дрожь в голосе. Она с лёгкостью протянула мне руку. Я осторожно прикоснулся, нежно преподнеся к губам ее руку!

— Она — Здравствуйте, сударь! — ответила она мягко, кивая головой, и её взгляд на мгновение встретился с моим, тихо спрашивая: — как вы? Благополучно ли ваши дела?

— Я — В тот день, встретив вас, я потерял покой…

— Она — Ой, бедненький… в чём же я отняла ваш покой? — сказала она с лёгким волнением.

— Я — «Мой покой утонул в ваших глазах, душа моя стремится к вашему ангельскому голосу, а сердце бьётся при звуке вашего имени».

— Она — Что же вы, сударь, льстите мне? — смущённо опустила глаза она, едва касаясь взглядом земли, в ее голосе чувствовался легкий дрожь.

Так мы говорили с ней обо всём — о семье, о мечтах, о планах на будущее. Разговор тек легко, словно тихая река, я известил её, что вечером вынужден отправиться в Петербург. Слова мои прозвучали легко, но сердце сжалось от мысли о предстоящей разлуке. Она слушала молча, и в её взгляде мелькнула тень грусти, которую я не мог не заметить. Она строго, но с заботой сказала:

— Она — Сударь! Вы обязаны навестить вашу любимую мачеху незамедлительно, ибо это поддержит её в болезни. Я буду молиться за вас и за ее выздоровления!

Глава II. Эффект домино

«Novus Ordo Saeculorum — Новый мировой порядок»

(Вудро Вильсон 28-й президент США -1918г)

1908-й год 6-й июль, за месяц до судьбоносной встречи Александра и Любы, на тысячах километров к югу, в Нью-Йорке разворачивались события, которые должны были изменить ход истории.

Нью-Йорк, 6-й авеню в Манхэттене, новое здание, открывшееся в прошлом году, на которой поселились торговые палаты, 6-м этаже, зал совещании, за круглим столом обсуждалось, не связанные между собой события в разных странах. В этом небольшом зале, где не было ни окон, ни форточек, царила густая, почти осязаемая тишина, прерываемая лишь приглушённым шорохом бумаги и едва слышным скрежетом мебели. Атмосфера была пропитана тревогой: каждый взгляд, каждый жест словно взвешивался на весах невидимой власти.

— Железная дорога до Багдада готова. Это открывает новые возможности для снабжения и контроля регионов. Любое вмешательство теперь можно проводить молниеносно.

— Передайте Серу Артуру, — произнёс высокий мужчина с холодным взглядом, — чтобы он предоставил власть Ал -Сабаху. Нам нужна опорная точка для защиты железнодорожных путей.

— Ал-сабах способен справиться, — добавил молодой офицер, уверенно постукивая пальцами по столу. — Его войска дисциплинированы, и они знают местность. Мы получаем стратегический узел и гарантию сохранности движения грузов.

— Нам необходимо убедить Императора разрешить Standart Oil войти в Карабах.

— Но Император категоричен в своём.

— Передайте фон Берхтольду, — произнёс высокий мужчина, голос его звучал спокойно, но решительно, — подготовить всю юридическую документацию. Мы создадим Императору гамбит.

— Вы уверены, что Император не поднимет армию? — спросил молодой офицер, с тревогой глядя на старших, мы ещё не все подготовили.

— Вот почему и выбрали Боснию и Герцеговину, — заметил мужчина, с лёгкой усталостью в голосе. — Здесь пересекаются интересы трёх императоров. Никто из них не уверен, что двое других не создадут союз против него. И пока сомнения существуют, не начнут войну.

— Пять миллионов золотых выделить на операцию «Молодая Турция», — спокойно сказал мужчина, опершись локтями на стол. Его взгляд был холоден, а голос ровен, будто он просто называл цифру, а не решал судьбы целой империи.

— И помните, — продолжил высокий мужчина, — внешне всё должно быть скрыто. Никаких прямых связей с Россией, никаких подписей на открытом пространстве. Всё через Асквита и фон Берхтольда и юридическую документацию от имени Британского правительство. В итоге, Император увидит лишь правильный ход, а не финансовое вмешательство.

— Передайте старому королю, — заметил высокий мужчина, с лёгкой тенью улыбки, — мы поддержим его возмущения по действиям Австро-Венгрии. Король почувствует, что стоит на твердой почве, а Австро-Венгрия — под давлением. Пусть он знает: его мнение учтено, а мы готовы к манёврам за кулисами.

Пока в Нью-Йорке за закрытыми дверями решали судьбу Востока, в Париже уже спешил курьер с новостями, дождь только что закончился, и мокрые гравийные и булыжные улицы Парижа блестели в утреннем свете. Редкие солнечные лучи, пробиваясь сквозь облака, играли на крышах и мостовой, отражаясь в лужах. В воздухе витал свежий аромат дождя и сырости старых зданий, а прохладный ветерок колыхал плащи и шляпы спешащих горожан. Толпа прохожих, спешила на работу, лошади и экипажи осторожно скользили по влажным улицам, звеня колокольчиками и поднимая брызги. Среди этого потока выделялся один мужчина, который шагал особенно быстро, словно каждый момент был на вес золота. Его взгляд был напряжён, плечи подрагивали от торопливых шагов. Мужчина выделялся из толпы своим экзотическим обликом для парижских улиц. Лицо у него было острое и выразительное, с тёмными глазами, в которых сверкала живость и хитрость, словно каждый взгляд оценивал окружающий мир. Темные, густые брови над глазами придавали лицу решительность. Он уверенно свернул к неприметному зданию, почти сливающемуся с соседними. На первый взгляд здесь не было ни вывески, ни признаков жизни. Мужчина быстро постучал по двери, и после короткой паузы дверь медленно открылась.

— Merhaba! Gazete! Sabah haberleri ve finansal durum…

(Привет! Газета! Утренние новости и финансовые сводки…)

— Teşekkürler. Durum ciddi mi?

(Спасибо. Ситуация серьёзная?)

— Evet, Amerikan bankaları ve petrol fiyatları operasyonumuzu etkileyebilir.

(Да, американские банки и цены на нефть могут повлиять на нашу операцию.)

Передав хозяйке газету, мужчина слегка поклонился и дальше спешил по дождливой улице, растворяясь в серой толпе. Женщина, получив газету, быстро пошла по коридору и постучала в один из дверей.

— Nezhmibey, izin verir misiniz?

— Girin, Fеride.

— Efendim, sabah haberleri ve finansal durum…

— Başka bir şey söyledi mi?

— Amerikan bankaları ve petrol fiyatları operasyonumuzu etkileyebilir.

Мужчина взял газету, внимательно прочитал и сказал:

— Yunanistan’a Mustafa’ya telgraf gönderin, 1 milyon altınla subayları rüşvetlemeye başlayacağız, operasyonu başlatın.

В 1908-м году восстание младотурок началось с волнений в гарнизонах Македонии. В последующие дни протесты охватили военные гарнизоны Греции, а к середине недели митинги уже распространились по всей Османской армии, возникла реальная угроза существовании империи. В последующие дни, словно ветер перемен, митинги охватили военные гарнизоны, гремели по всей Османской армии. Султан Абдулхамид II, некогда державший власть в своих руках, теперь остался лишь тенью власти — формальным правителем. Пока, молодые турки, полные решимости, плели новые узоры судьбы империи, готовя почву для перемен, что могли превратить страну в пылающий очаг гражданской войны. Султан Абдулхамид II, во избежаний кровопролития, был вынужден уступить — восстановить Конституцию и открыть двери парламента. В это время Австро-Венгрия, словно хищник, выжидающий момент, готовила продвижение войск к границам Османской империи и России, готовясь обнародовать аннексию Боснии и Герцеговины. Император Николай II каждый день получал свежие известия о бурлящих событиях на Балканах и в Османской империи. Император, понимая дальнейшие события отдал указ: мобилизовать, небольшой полк армии для патрулирования западных границ — Галиции и Бессарабии, чтобы наглядно показать Австро-Венгрии готовность России вмешаться в случае агрессии против Сербии и в качестве претензии на возможную аннексию Боснии и Герцеговины.

К вечеру той пятницы, Александр проводил Любу до её поместья и, прощаясь, срочно отправился в казарму, чтобы собрать багажа и документов, он должен был успеть на вечерний поезд до Петербурга, и мысль о возможной оплошности не давала ему покоя. Он только переступил порог казармы, как тревога прорезала воздух. Голоса офицеров отдавались в ушах: срочно собрать амуницию и выстроиться! Сердце забилось быстрее, и он бросился исполнять приказ. Через час полк начал движение к Бессарабии. Он шёл среди солдат, сердце сжималось от ожидания неизвестного, никто не пояснял, куда они идут. Разгорелась ли война — оставалось только догадываться. Судьба солдата — не спрашивать, а выполнять свой долг.

Полк начал путь пешим маршем от Москвы. День за днём солдаты шли, устало переступая ряды километров, продвигаясь по дорогам Московской губернии. Солдаты шагали устало, глаза привычно фиксировали дорогу, а ноги всё чаще вязли в грязи. Ветер приносил запах дыма костров и конской копытной кучи. Наконец они достигли Курска. В Курске хлопцев встретил гул паровозов и шум станции. Здесь, их ожидала скорая перегрузка: солдат рассадили в железнодорожные вагоны, обоз и артиллерию тоже разместили, готовясь к дальнейшему пути на юг. После, восьмидневного пути по рельсам полк наконец достиг Одессы. Солдаты, усталые, немытые и измятые дорогой, выходили из вагонов, ощущая непривычную влажность морского воздуха. После, небольшого отдыха, солдаты были распределены по гарнизонам в Хотине и Черновцах, а часть отправилась на посты вдоль Днестра и Дуная. Здесь им предстояло патрулировать, следить за переправами и поддерживать порядок, охраняя границу империи. Александр был оставлен в портовом гарнизоне, где ему предстояло нести службу и следить за порядком в порту и городе Одессы.

Три дня для Александра слились в один. Днём — работы без конца: укрепляли казарму возле железнодорожной станции, таскали ящики с боеприпасами и продовольствием, готовили оборону. Ночью он валился без сил, засыпая так крепко, что не замечал ни шума порта, ни шагов часовых. Просыпался он уже под тревожный гул утреннего сбора. На четвёртый день Александра назначили в патруль, охранявший улицы Одессы. Александра прикомандировали к патрульному штабу Жандармерии. Его участок службы приходился на базарные площади — шумный привоз и многолюдный старый рынок. Утром Александр принял распоряжения командования, собрал личные вещи и с сопровождением старого жандарма направился к новому месту службы. По дороге Александр впервые обратил внимания на Одессу: шумные улицы, спешащие извозчики, торговцы с корзинами фруктов и гул портового города. Со стороны порта тянулись склады, корпуса таможни, казармы и шумные причалы, где дымили пароходы и скрипели деревянные краны. Ближе к жилым кварталам тянулись ряды простых одноэтажных домиков, тесных хибар рабочих и трущоб с узкими кривыми улочками. На улицах сновали самые разные люди: степенные купцы и крикливые торговцы, загорелые моряки и матросы, усталые рабочие и грузчики, а среди толпы мелькали бандиты и жулики. Воздух был густо насыщен запахами: от порта тянуло морской солью, рыбой, копчёностями, смолой, угольным дымом и мазутом. Но стоило приблизиться к базару, как первый ударял в нос аппетитный и пряный аромат жарящегося шашлыка. На лавках же можно было найти всё: табак и кофе, квас и восточные специи, арбузы и дыни, даже жареные семечки — вся Одесса, шумная и пёстрая, лежала на прилавках Привоза. Едва прибыв в штаб, Александр был приглашён к трапезе. Ему подали ароматный шашлык и налили вина. Сочные куски шашлыка таяли во рту, и он с удивлением признался себе, «что не пробовал ничего вкуснее», старый жандарм захохотал, подмигнул Александру — все-таки баранина!

Старый жандарм, вытирая усы и с улыбкой, продолжил:

— Знакомьтесь, господа! Наш гость, а нынче и товарищ по службе — младший унтер-офицер… -обвёл взглядом товарищей, кивнул на Александра.

— Александр Николаевич Андреев, имею честь знакомству!

Крепкий, усатый казак, прищурившись на Александра, проговорил с лёгкой улыбкой:

— Казак, Михайло Николаевич Головин. -Он протянул широкую ладонь, тяжёлую и мозолистую, словно сама степь вложила в неё силу. Александр на миг замялся, но затем твёрдо ответил, принимая руку:

— Младший унтер-офицер Александр Николаевич… имею честь знакомству!

Их ладони сомкнулись в крепком рукопожатии. Михайло воскликнул громко, на весь стол:

— Во! Крепищ!

За столом раздался дружный смех, кто-то стукнул по кружке, а старый жандарм добавил, качая головой:

— Вот и славно. Теперь видно — сдружитесь.

Заговорил самый младший за столом — худой, высокий парень, на котором синий мундир жандарма сидел чуть мешковато, будто снят с чужого плеча.

— Рядовой, Иван Кременко.

За столом, рядом с Головиным и Кременко, сидел ещё один человек — не в военной форме, а в полицейском мундире с медными пуговицами. Коренастый, с густыми усами, он говорил медленнее других, будто каждое слово обдумывал.

— Урядник городской полиции, Георгий Васильевич Малахов — представился он, кивая Александру. — В наших краях служу уж десятый год, всякое видел. Теперь вот и вместе патрулировать доведётся.

— А я, — продолжил старый жандарм, поправив мундир, — — Поручик корпуса жандармов, Степан Карлович Гельмут.

Головин ухмыльнулся, кивнув в сторону Кременко:

— А мы его, ваше благородие, меж собой зовём — дядя Стёпа!

За столом раздался дружный смех. Сам Гельмут только покачал головой, но в уголках его усов мелькнула улыбка:

— Ну-ну… Дядя, значит. Смотрим тогда, чтоб ваши шалости мне по-отечески разбирать не пришлось — Он кивнул Александру с лёгкой иронией в голосе — С нами служба — не скучайте. В Одессе работы хватает и днём, и ночью.

Старый жандарм — поручик Степан Карлович Гельмут — откинулся на спинку стула, поднял три пальца и заговорил с расстановкой:

— Вот тебе, Сашенька, три правила службы в патруле.

Первое: парадную форму на службу не надевай. Сменишь на полевую — и шинель цела, и сам не станешь лишней мишенью для дуры-пули.

Второе: никогда не ходи один. На улице один — значит добыча. Тут и пацан с камнем из-за угла полезет, а уж шайка хулиганов тем более.

Третье: никогда не вмешивайся в базарные разборки. Хочешь порядок — смотри со стороны, а в самую гущу не лезь.

Он опустил руку и подытожил твёрдо:

— Запомнишь — доживёшь до увольнения. Зазеваешься — героем помрёшь.

Головин усмехнулся, хлопнул Александра по плечу:

— А слова-то правильные. Только герой тоже нужен, а то скучно жить.

Молодой Кременко смутился, отвёл глаза и пробормотал:

— Всё равно страшновато одному идти…

А урядник Малахов, не отрываясь от кружки, буркнул:

— Правильно поручик сказал. Одесса любит тех, кто глаза держит открытыми.

Дядя Стёпа, чуть смягчив тон, продолжил:

— Есть у нас ещё молодые жандармы в службе, познакомишься со всеми. Так теперь крышу тебе, тебя, хлопца, поселим в моей комнате. Всё-таки офицеру с рядовыми, не по чину.

Головин хмыкнул:

— Ну, тогда и к порядку держи! А то дядя Стёпа суров — в кабаке за тобой с канделябром не побежит, но отчитывать умеет будь здоров.

За столом снова раздался смешок, а Александр впервые почувствовал, что среди этих разномастных людей его принимают «своим», напомнило ему о кадетских друзей Игоря, Семёна еще Петра! И заболевшую любимую мачеху…

После трапезы дядя Стёпа повёл Александра в свой угол казармы. Комната поручика оказалась небольшой, но заметно отличалась от солдатских спален. Вместо длинных рядов железных коек здесь стояли всего две кровати — офицерская и запасная, покрытые серыми одеялами. В углу — массивный дубовый стол с лампой под матовым абажуром; на нём аккуратные стопки бумаг, чернильница и перо. На стене висели карты Одессы и Бессарабии, рядом — сабля в ножнах и вычищенный до блеска револьвер. У окна стоял шкаф, в котором угадывались офицерский мундир и полевой китель. Возле двери — вешалка с шинелью и жандармской фуражкой. Воздух в комнате был пропитан смесью табачного дыма и покрашенной кожи. Здесь царил порядок — видно, что поручик держал всё под строгим контролем. — Вот, — сказал Гельмут, кивнув на запасную койку. — Тут и располагайся. Не казённая роскошь, но лучше, чем с рядовыми толкаться. Он усмехнулся и добавил: — А порядок держи, хлопец. В моём доме бардаку места нет. Александр кивнул, поставил ранец у стены и аккуратно снял шинель. Он провёл ладонью по одеялу на своей койке, вдохнул запах табака и кожи, затем перевёл взгляд на карту Одессы. Красные отметки на ней словно напоминали: город был неспокоен. Внутри его боролись усталость и любопытство. С одной стороны хотелось провалиться в сон, с другой — мысли о новом товариществе, жандармских правилах и предстоящей службе роились в голове, не давая покоя.

Гельмут, заметив его задумчивость, усмехнулся:

— Привыкай, молодец. Завтра с утра — первый патруль. Одесса ночью не спит, так что нам тоже покой не светит.

Так прошёл оставшийся день: оформление бумаг, новые знакомства — в том числе с несколькими рядовыми жандармами, с которыми ему предстояло делить службу и улицу. Вечером, вернувшись в комнату поручика, Александр умылся холодной водой из медного таза и, не раздумывая, улёгся на постель. Уснул он почти мгновенно — то ли от накопившейся усталости, то ли потому, что офицерская койка показалась куда удобнее и комфортнее, чем казарменные нары. За окном шумела ночная Одесса — где-то вдали гудел пароход, кричали портовые грузчики, лаяли собаки, бренчала шарманка. Но здесь, в комнате Гельмута, царили тишина и порядок. И сон унёс его, как солдата в забытьи.

Глава III. Вне закона

«Я не бандит — я революционер»

(Моисей Винницкий, Япончик)

Александр проснулся ещё до утреннего подъёма. В казарме стояла тишина, лишь редкие шаги часового доносились с улицы. В тусклом свете лампы он долго лежал с открытыми глазами, мысли упорно возвращались к дому и к больной мачехе. Сев на койке, он решительно потянулся к походному ранцу, достал бумажник с несколькими деньгами и, сунув шинель подмышку, вышел в прохладный коридор. Там уже загорелся огонёк керосиновой лампы — дежурный сонно переписывал отчёт. Александр ещё не дошёл до конца коридора, как заметил силуэт у порога — дядя Стёпа, с трубкой он лениво вдыхал дым, глаза дяди Стёпы, прищуренные от дыма, стояли задумчиво. Взгляд уходил куда-то вдаль, в никуда, словно он наблюдал целую Одессу. Трубка лениво дымилась, клубы дыма медленно расплывались по коридору. Скрипел паркет от тихих шагов Александра по коридору дядя Стёпа, не торопясь повернулся, обводя взглядом молодого поросль, и сказал:

— Только человек с тревогой не спит таким утром, — сказал дядя Стёпа, опершись на трубку и внимательно глядя на Александра. — Давай, юноша, расскажи, что тебя так волнует?

Александр вздохнул, опустив взгляд на тусклый пол коридора, и тихо сказал:

— Должен был навестить больную мачеху в Петербурге… но внезапная мобилизация застала меня врасплох. Теперь нужно срочно отправить телеграмму, чтобы известить родных о ситуации и о моём сожалении.

Дядя Стёпа, выдыхая клуб дыма из трубки, прищурился:

— Понятно, юноша. Тебе в город одному не позволят ходить, о мобилизации, скорее всего, ещё не объявляли — значит, тебе вообще ничего не разрешат отправлять. Так, запиши на бумажке адрес и кому телеграмма предназначена, а я сам отправлю через штабской телеграф.

— Весьма благодарен! — сказал Александр. Дядя Стёпа кивнул. Александр вернулся в свою комнату, быстро записал на бумажке адрес и получателя, аккуратно свернул листок и поспешил обратно. В коридоре он передал бумажку старому жандарму.

В это время по коридору разнёсся протяжный звук утренней трубы — сигнал к подъёму. Старый жандарм, пробормотал с лёгкой улыбкой: — Ну, барчук, началось.

Собрались патрульные во дворе: с одной стороны — ночной дозор, с другой — дневной. Поручик принял отчёт от ночного патруля, внимательно выслушал все сведения, дал несколько кратких указаний и, удовлетворённый, распустил солдат на отдых.

Поручик обратился к оставшимся:

— Хлопцы, каждому патрулю назначен ответственный. Ваша задача — точно выполнять приказы, не самовольничать и не геройствовать. Служите с открытыми глазами и ушами на острее, а язык лучше держите на замок! — Господь храни императора!

Солдаты кивнули и хором произнесли:

— Есть, поручик! Служу Императорскому Величеству!

Патрульная команда Александра — во главе со старым поручиком, доблестным казаком, зорким полицмейстером и молодым жандармом — собралась за завтраком. На столе стояли чай, хлеб с маслом, кусочки сыра и колбасы, варёные яйца — всё было просто, но достаточно сытно, чтобы выдержать до обеда.

— Ну, как спалось, молодой? — поинтересовался Михайло, слегка усмехнувшись и откусил кусок хлеба с сыром. — Выспался хоть немного?

— Да, спасибо, — ответил Александр.

— На базаре будьте начеку, — сказал полицмейстер, прищурив глаза и покручивая ус. — Болгарский торговый пароход пришёл, а вместе с ним, как я вижу, и несколько немцев.

Молодой жандарм слегка нахмурился и спросил:

— Вы думаете, это агенты?

Полицмейстер усмехнулся, покачав головой:

— А кто их знает, молодой… Но будь уверен, за чужаками глаз да глаз.

— Может, австрийцы? — спросил старый поручик.

— Австрийцы говорят как итальянцы — руками машут, всё в движении, — продолжал полицмейстер, прищурившись. — Немец же всегда холоден, сдержан, а подбородок у него шире, будто сам скалит зубы, даже когда молчит. Так что перепутать их невозможно. — Полицмейстер, медленно оглядывая сидящих за столом, продолжил:

— В город пришли новые группировки. После ликвидации «Молодой воли» многие преступники заняли освободившиеся участки. Улицы Одессы теперь полны чужаков, и никто толком не знает, чем они промышляют.

— Ночной патруль доложил, что вокруг Одесской тюрьмы наблюдались подозрительные люди, — сказал поручик, нахмурившись.

— Думаете, из-за Япончика? — воскликнул молодой жандарм, глаза его расширились от удивления.

Поручик и полицмейстер переглянулись, словно взвешивая слова юноши. Полицмейстер покачал головой:

— Не думаю, молодой. Сейчас он у себя дома, и в данный момент ему там безопаснее.

Поручик почесал подбородок, задумчиво вспоминая:

— Я слушал, перевели туда-же молодого… как его… мм… «Гриша Кот»…

— Ну и кличка «Кот», — усмехнулся казак Михайло. — Наверное, так же шустрый или наглый?

За столом раздался общий хохот. Поручик лишь усмехнулся:

— Может быть… Ха-ха, кто знает.

Александр слушал все эти увлекательные разговоры, хоть и понимал немного, зато с удовольствием наслаждался колбасками и горячим чаем.

После завтрака патруль разделился по двое. Александра назначили с Михайлой. Получив установку поручика, они вышли на улицы Одессы. хотя город ещё только просыпался: по мостовой катились телеги, с причалов доносился гул пароходов, а на базаре уже шумели торговцы и покупатели. Александр и его напарник осторожно двигались вдоль улочек, глаза и уши настороже, ловя каждый подозрительный звук и каждый странный жест прохожих.

Оглядываясь по сторонам на ходу, казак Михайло слегка усмехнулся и спросил:

— Слышал, ты ещё не женат?

Александр коротко ответил: — Нет, ещё.

— А сердце-то у тебя не занято? — с хитрой улыбкой спросил Михайло — или девица какая приглянувшаяся есть?

Александр вздохнул и, словно задумавшись о чём-то далёком, тихо произнёс:

— Даже не знаю… В Москве, на набережной, встретил девушку. Люба её зовут… С тех пор всё время тоскую по ней.

Михайло засмеялся, хлопнул Александра по плечу и сказал:

— Ну, видать, девка что надо! Раз уж такого молодца ум да сердце околдовала.

— А если задумаешь семью заводить, то я тебя дяде своему порекомендую. У него дочка — красавица! Молодая, весёлая, верхом ездит, саблей так машет — деваха огонь!

Александр, слегка грустив, тихо сказал:

— Спасибо, Михайло… но, признаться, мне кажется, я уже влюбился. В Любу.

Михайло улыбнулся, кивнул одобрительно:

— Ай, не тужи, братец. Любовь-то в чистом сердце селится. А у тебя сердце — что надобно! Я ещё в первый день понял, как лапу мою сжал по-казачьи, крепко!

В этот момент со стороны рынка донёсся гул — крики, топот и торопливая суета. Люди сбивались в кучи, кто-то громко спорил, слышались тревожные возгласы. Патрульные — Александр и казак Михайло — тут же рванулись в сторону рынка, чтобы разобраться, что происходит.

На Староконке у татарина-торговца блестели на прилавке ножи. Большинство — простые, но один сразу бросался в глаза: дамасский клинок с резной рукоятью из кости. Сталь переливалась узором, словно вода в тени. К прилавку первым подошёл молдаванин в поясе-ширине. Взял нож в руку, провёл пальцем по лезвию, уважительно кивнул:

— «Добрая работа. Держи, татарин, рубль двадцать.»

Торговец только усмехнулся:

— «Да ты что, брат? Этот клинок господский, дешевле рубля с полтиной не дам.»

И тут вмешался хохол, рослый, в белой вышиванке:

— «А я беру! Рубль пятьдесят на ладони!» — и вытянул кошель.

Молдаванин нахмурился, ухватил нож покрепче:

— «Я первый спросил, мой он!»

— «Твой? А деньги у тебя есть?» — усмехнулся хохол и дернул за рукоять.

Толпа тут же сомкнулась, подзадоривая. Мужики потянули нож каждый к себе, лица покраснели. Наконец хохол толкнул соперника, тот в ответ ударил кулаком.

И тут торговец, видя, что дело кончится кровью, резко вырвал нож из их рук и сунул за пояс:

— «Хватит! Нож не продам никому. Лучше у меня пропадёт, чем грех на базаре останется!»

Молдаванин и хохол ещё пыхтели друг на друга, но толпа уже смеялась, поддразнивая обоих. И тут сквозь гомон пробился голос:

— «Стоять! Разошлись!» -К месту драки протиснулись двое из патруля — Александр и Михайло.

Михайло добавил, подмигнув толпе:

— «Ну и что, хлопцы, только рубахи порвали да людей насмешили.»

— Эй, казак, иди своей дорогой, пока я ещё добр! Разуму научу этого молдована.

— А ты самый сильный и мудрый, учить уму разуму… — зло усмехнулся Михайло.

Тут хохол протянул руку к молдаванину, но в тот же миг его схватил казак. Одним мощным движением, он заставил двухметрового хохла согнуться на колени от боли. Молдаванин и даже Александр удивлённо замерли. Хохол утих. — Больно… отпусти, я понял, — выдавил он сквозь зубы. Михайло опустил его и сказал:

— Не хотите сутки в клетке просидеть? Дык идуйте оба своей дорогой! — Все разошлись, каждый — своей дорогой.

— Слава Аллаху, что вовремя подоспели! — сказал торговец.

— Помилуй, Отче Небесный, в чём причина раздора? — спросил Михайло.

Торговец объяснил, что всё произошло из-за ножа. — Что за нож такой? Тем самым, которым Цезаря казнили? — спросил Александр с иронией.

— Дамасская сталь, выкованная в Ферганской долине, — старинная реликвия, прочнее любой стали. Рукоять из рога благородного оленя украшена изящной гравировкой: богатырь сражается с тигром, и каждый узор — свидетель мастерства.

— А ну-ка, дай глянуть! — сказал Михайло. Торговец достал нож, протянул его Казаку.

— О, и вправду вещь прекрасная, глянь, Александр! — Михайло. — За такую красоту стоит побороться. Хотя… сколько же она стоит?

— Не дорого, — ответил торговец. — Вещь-то бесценная для любителя, но я прошу 50 рублей. Александр с восхищением посмотрел на нож, а услышав цену, воскликнул:

— Да ну тебе! Сколько?!

— От честного казачьего кармана дам 30. А то в следующий раз сам будешь бугаёв разгонять, а не получится — пролежит кровь, будешь виноват! — Михайло вытащил деньги, быстро пересчитал и протянул 30 рублей.

Торговец растерялся. — Да я бы и так подарил, ваше благородие!

— Нет, «так» не надо… «Я же не разбойник», удачной торговли тебе! — сказал Михайло, забирая ножны. Он протянул ножны Александру.

— Это тебе в подарок! Пусть служит за пир, за честь и за справедливость!

— Да нет, Михайло, это дорогой подарок! — сказал Александр с оттенком уважения и недоумения.

— Дорогого ничего нет, кроме достойного друга! — гордо ответил Михайло.

— Спасибо! — произнёс Александр. — Всё, что могу подарить, — дружба!

Протянул руку, и их ладони сомкнулись крепко, по-мужски. В дружеской атмосфере патруль продолжился: они ходили, наблюдали, а после обеда до самого вечера следили за порядком на улицах рынка. Первый день патруля прошёл в дружной, доброй атмосфере. Вечером, когда Александр лёг на свою койку, в памяти всплыла встреча с купающимися девушками на набережной, неловкая ситуация… и Люба. Он быстро встал, подошёл к письменному столу, сделал запись на бумажке и стал ждать старого поручика — дяди Стёпы. Дядя Стёпа не явился, но скоро поспешил молодой жандарм. После приветствия он сразу сообщил, что срочно собираются во двор. Быстро собравшись, Александр направился во двор. Во дворе уже стояли дневные патрульные и несколько полицмейстеров.

Урядник городской полиции Георгий Васильевич Малахов объявил:

— Хлопцы, сегодня к вечеру из одесской тюрьмы сбежал некий Котков. Очень опасен. Есть подозрения, что он связан с экстремистскими группировками еврейской общины, а также с криминальными слоями Бессарабии, которые могут его прикрывать. Приказ такой: обыскать всю Одессу — каждый угол, каждую нары, под каждым мостом. Будьте начеку! Работайте парами, вдвоём в одно место не лезьте, держите друг друга на страховке! Следи! не геройствуй один! — Звони колоколом, если что-то не так. — За Императора! Да поможет Бог!

Ряды хором откликнулись на приказы — Служу Императорскому Величеству!

Патрульных быстро рассредоточили, обозначили по улицам, и каждый приступил к своему участку. Александр вместе с полицмейстером Малаховым и молодым жандармом Кременко направился к докам, где стояли корабли и пароходы. Темнота окутывала доки. Корабли разгружались и погружались, и, на первый взгляд, ничего необычного не происходило.

— С виду ничего необычного. Вряд ли разумный беглец сунется в доки, где на каждом углу стоят солдаты, — сказал Александр.

— Ты прав, хлопец, — сказал полицмейстер — Но я заметил болгарский корабль, который подозрительно лениво стоит, каждый день без груза на доках — убыток для предприятия. Но только оно промышляет кое-чем другим.

— Тогда, может, поближе рассмотрим тот корабль? — предложил Александр.

Полицмейстер сказал твёрдо, но без лишней суровости:

— Кременко, оставайся на месте. Смотри в оба. Если увидишь подозрительных людей — не медли, звони в колокол.

Александр с Малаховым медленно двинулись ближе к берегу, прислушиваясь к каждому звуку. Чёрный силуэт корабля застыл в ночном тумане, словно тень, метрах в ста от причального мола. Сквозь тумана перед глазами вставал невысокий, вытянутый вдоль берега пароход. Его корпус, крашеный в тёмно-зелёный с чёрной полосой по ватерлинии, казался приземистым. В носовой части белела скромная надпись — «Искра». Имя, будто случайное, но вместе с тем — символичное, маленькая искра движения, разгоняющая тягучую тишину Днепра и прибрежных заводей. С палубных фонарей стекались в темноту мягкие жёлтые лучи, дрожащими дорожками ложились на рябь. Иногда в глубине судна проступал слабый красный отблеск — то ли сигнальный фонарь, то ли огонь в топке. Этот кровавый свет мгновенно гас в тумане, оставляя ощущение, что за ним прячется нечто живое и опасное. Пароход стоял неподвижно, но в его молчании чувствовалась угроза. Гул машин, то возникающий, то пропадающий, напоминал приглушённое рычание зверя, готового к прыжку. С берега казалось, стоит сделать лишний шаг, поднять голос или зазвенеть цепью — и этот тёмный силуэт оживёт, рванётся с места.

Вдруг позади прорезал тишину тревожный звон колокола. Бил в него Кременко. Александр и Малахов бросились в ту сторону, когда ночной воздух прорезал резкий треск выстрелов. Вспышки, словно короткие молнии, вспыхивали в тумане, отражаясь на мокрой булыжной мостовой. Минуту спустя молодой офицер и полицмейстер уже достигли перекрёстка. Из западной стороны били четверо — их фигуры то выныривали, то исчезали в белёсой дымке. Пули звенели о камни, рикошетили, уходили в ночь. Александр и Малахов открыли ответный огонь. В гулких переулках выстрелы отдавались эхом, словно их стреляло не двое, а целая рота. Под напором, злоумышленники начали пятиться назад, и вскоре их силуэты растворились в тумане, оставив после себя лишь запах пороха и тревожное эхо колокола. Прошла всего минута, и со всех сторон к месту перестрелки сбежался береговой патруль.

— Кременко! — заорал Малахов. — Ты цел, малой? Отзовись!

— Ваше благородие! — голос дрогнул. — Кременко… погиб. И жандарм там, в стороне, всего в пятидесяти шагах…

Слова о гибели Кременко потрясли Александра — его всего будто сотрясло, он едва сумел сдержать себя. Малахов тем временем тяжело опустился на каменный бордюр и, нахмурившись, стал рыться во внутреннем кармане шинели, ища что-то на ощупь. Малахов наконец вытащил из кармана папиросу. Его руки заметно дрожали, когда он поднёс её к губам. Но закурить так и не смог — только глухо выдохнул сквозь скорбь:

— Всего девятнадцать парню… Помилуй, Господи, душу его невинную…

Глава IV. Миссионеры

Deus lo vult! — Такова воля Божья!

(Крестоносцы, первый крестовый поход 1096)

Август 1908 года. Пароход «Искра», лишь годом ранее поступивший на службу болгарского флота, держал курс к одесской гавани. Его свежевыкрашенные борта ещё хранили запах краски, а имя на корме блестело белимы буквами, словно подчёркивая новизну судна. На судне всё выглядело привычно: матросы за работой, офицеры на своих постах, шум машинной палубы. Ничто не выбивалось из морского распорядка, кроме пассажиров — их оказалось ровно двадцать три человека. На деле это были вовсе не случайные попутчики, а заранее подготовленные бойцы, люди из особой, альпийской горно-скалолазной части, умеющие двигаться бесшумно и действовать стремительно. Кроме того, на борту «Искры» имелось то, чего никак не ожидали бы увидеть на обычном пассажирском пароходе: одно артиллерийское орудие, замаскированное под груз, и пулемёт MG 08 — немецкий Maschinengewehr нового, экспериментального образца, еще огромное количество пластичные взрывчатки, управляемые детонаторы, Библии!

С парохода «Искра», только что ошвартовавшегося у мола, по трапу сошли четверо пассажиров. Их чемоданы были неброскими, лица — спокойными, но взгляд — холодный. В порту они прошли к полицейскому посту для регистрации иностранцев. В представленных документах значилось: «миссионеры католической церкви». Формально — всё было безупречно: печати консульства, рекомендательные письма из Вены, но вели себя слишком слаженно для простых священнослужителей, шаги одинакового темпа, быстрые короткие переговоры на немецком. Их же заметил полицмейстер, Георгий Васильевич Малахов, возле полицейскому посту. Миссионеры, после регистрации в порту, быстро растворились в городе. Они поселились в дешёвой гостинице на Молдаванке, разыгрывая роль скромных священнослужителей. Их настоящая миссия была далека от проповедей. Немецкая агентура поручила им устранить несколько фигур, мешавших планам Берлина: влиятельных криминальных и общинных авторитетов. Эти люди контролировали рынки, портовые склады, движение грузов — и, что особенно важно, имели тесные связи с политическими кругами.

Первое лицо из их списка, звали Исаак Лейбович Шварц. В Одессе его считали «неприкасаемым». Несколько торговых домов Шварца держали в руках зерновые склады города и обширные поставки в Бессарабию, Малороссию и даже до Подмосковья. Его имя знали в министерских кабинетах Петербурга и на биржах Вены. Вагоны с зерном, идущие под его маркой, кормили хлебом армии и города. В Одессе говорили: «кто держит хлеб — тот держит народ». При этом Шварц держался в тени. В отличие от местных «королей порта», он не любил появляться в трактирах и ресторанах, не устраивал шумных праздников. Всё было солидно, по-европейски: особняк на Преображенской, встречи в купеческом клубе, частые визиты к губернатору. Именно поэтому он оказался в списке целей немецкой агентуры. Его влияние на хлебные рынки было слишком велико, а Императорской России, те годы строилась зерновое политика, поставка зерна в Европу.

Второй — один из криминальных «королей» порта, державший в страхе всю — Галиции и Бессарабии, представитель еврейской общины, имевший сильное влияние и поддерживавший связи с русской администрацией, основатель криминального «воровского» кодекса по кличке «Японец».

Третьем был, Аркадий Семёнович Гольденберг — управляющий народной газетой «Голос Черноморья» считался человеком, который формировал настроение улицы. Он не просто руководил типографией — он умел направлять общественное мнение. В его статьях всегда чувствовался прицел: то клеймил коррумпированных чиновников, то распалял недовольство портовых рабочих, то открыто защищал еврейские кварталы от полицейских наездов. Его газета была дешёвой, доступной, её читали на базарах, в трактирах, в лавках, даже в деревнях за пределами Одессы. Каждое утро свежий номер расходился по рукам быстрее хлеба. Власть терпела его из-за опасения вызвать ещё больший скандал — а народ видел в нём защитника простых людей.

Четвёртым в списке стоял человек, который официально не принадлежал ни к криминальному миру, ни к купечеству — Константин Николаевич Оболенский. Это был чиновник из управы порта, член городской думы. Полевой считался «серым кардиналом» Одессы. Он распределял лицензии на грузовые склады и выдавал разрешения на строительство новых элеваторов. Он же курировал финансирование пристани и железнодорожной ветки, соединяющей порт с внутренними губерниями. Под его подписью проходили контракты на десятки сотни тысяч пудов зерна.

Пятого из списка, имя, которое не должно быть написано ни на бумаге, ни произнесено вслух, знал только командующий за группой, только он, больше никто. Командовал за группой оберстлейтенант (подполковник) Фридрих фон Гайер, прозвищем «Альпийский тигр» (нем. Der Alpen-Tiger). Его карьера началось в 1885-м — поступил на службу в баварские егеря, известные своей подготовкой к действиям в горах. 1890-е — участвовал в экспедициях в Альпы и Тироль, занимался альпинизмом, увлекался новыми методами горной тактики. В 1898 — переведён в Генеральный штаб, в разведывательный отдел Abteilung IIIb. В 1902-й–1905-ые годы — командировки в Италию и Францию под прикрытием «учёного-географа», изучал опыт Alpini и chasseurs alpins. В 1906 — участвовал в организации учебных горных лагерей в Баварских Альпах. В 1907 — направлен в Швейцарию под видом члена альпинистского клуба, где установил контакты с экспедициями и научными обществами. В 1908 — возглавил секретную «Gruppe Iskra», которая находилось в одесском гавани на момент.

Четверо людей в скромных сутанах, с крестами на груди и молитвенниками в руках, появились в краю, где чужеземцев встречали с недоверием. Для местных они были миссионерами, пришедшими «нести свет веры и грамоту». Казалось — самые безобидные слуги Божии. Они должны были составить план дальнейших действий, вели разведывательную экспедицию, вдруг вечером прозвучал тревога в городе, объявили о введении комендантского часа: улицы опустели, лавки закрылись, лишь редкие фонари освещали булыжные мостовые. По переулкам скрипели шаги жандармских патрулей, звенели сабли о ножны. Четверо «миссионеров», оставив дневные дела, осторожно двинулись к гавани — там, у причала, ждал их корабль. Они знали: ещё немного, и город захлопнет зубы железной хваткой, оставив их в ловушке. Всё шло гладко, пока по узкому переулке, среди тёмных каменных домов, они вышли на сторону гавани и наткнулись на жандарма. Молодой жандарм Кременко, заметив их фигуры в темноте, растерялся, а затем, охваченный паникой, звонил колоколом. Звон разорвал тишину ночи, как тревожный набат: «Стой! Остановиться!» — крикнул он, вскидывая винтовку. В суете первый выстрел прогремел почти случайно — пуля угодила в грудь юноши-жандарма. Он повалился навзничь, ударившись о мостовую. Второй, подоспевший на крик, успел лишь выхватить револьвер, но его настигла короткая очередь из маузера. Со стороны порта донеслась возня: несколько вооружённых людей — солдаты бросились к месту переполоха, первыми подоспели Александр и Малахов сходу открыли беспорядочный огонь. Миссионеры понимали: возвращение на корабль стало невозможным. В городе поднята тревога, колокола били без умолку, патрули сбегались к докам. Едва избежав попадания под перекрёстный огонь, они метнулись в сторону, в тьму одесских улиц. Тесные дворики, узкие подворотни, тёмные лестницы старых домов стали их укрытием. Там, в лабиринтах ночной Одессы, они растворились в темноте, словно призраки. У миссионеров не осталось иного пути, кроме как, лечь на дно и затаиться, переждать волну облав. Заметив поднятую тревогу на гавани, пароход тронулся от причала. Огни на борту погасли один за другим, и через несколько минут судно исчезло в ночной дымке.

К утру Александр освободился от обязанностей патруля и вернулся в штаб. В коридоре у него перед глазами по темнело, он прислонился к стене, ощущая тяжесть прожитой ночи. Печаль овладела им — события, произошедшие ночью, всё ещё прокручивались перед глазами: звон колоколов, выстрелы, и мёртвое тело Кременко-«утром он шутил за завтраком… а теперь его нет».

Александр проснулся в полдня. За письменным столом он заметил Дядю Стёпу, который тихо потягивал водку. «За храбреца», — сказал Дядя Стопя, поднимая бокал. — «Присоединишься?» — Александр сел на койку, вздохнул и поднялся. Старый поручик налил стакан и протянул ему. «За душу храбреца… земля пухом», — пробормотал Александр и выпил, проглотил горький вкус судьбы! После нескольких минут тишины молодой офицер достал из кармана сложенную бумажку и с просьбой протянул её поручику — Пожалуйста, отправьте по телеграмме… это важно для меня, — произнёс он усталым голосом. Следующие дни проходили привычным распорядком, но в мрачной тени событий той ночи. От корабля и миссионеров не осталось и духу — будто они растворились вместе с туманной ночью. В городе же поползли слухи: одни говорили о шайке преступников, другие — о шпионах, третьи шептали, что-то были вовсе не люди, а призраки. Жандармы усилили патрули, купцы на рынке обсуждали тревожные вести, а простые горожане старались по вечерам не выходить из домов. Вскоре об инциденте начали забывать: тревога улеглась, жизнь порта вернулась в привычное русло. Но вдруг один из корабельных экипажей сообщил тревожную весть: к югу от берега, на утёсе, ближе к Змеиному острову, они видели пароход «Искра». В штабе на весть от моряков отреагировали сдержанно: каждый был занят своими обязанностями, и официального распоряжения так и не последовало. Но Александр и Михайло не могли забыть погибшего товарища. В их сердцах горело желание отмщения, и мысль о «Искре», вновь показавшейся у берегов, не давала им покоя. Александр и Михайло не находили себе места. Они упрашивали поручика дать распоряжение проверить местность у утёса, где будто бы видели «Искру» — Надо убедиться своими глазами, — настаивали они. — Если убийцы скрываются там, мы не можем сидеть сложа руки. Но поручик развёл руками — такого распоряжения от командования он не имел.

— Поймите, — сказал он твёрдо, — без приказа я не могу рисковать людьми. Всё должно решаться наверху. Александр и Михайло переглянулись: их жгло нетерпение, но приказа не было, и это ставило им непреодолимую преграду. Во время обеда Михайло тяжело опустил ложку и сказал:

— Грудь горит… Позор сидеть сложа руки.

Александр ответил, глядя в сторону:

— Его окровавленное тело всё ещё перед глазами. Я был рядом — и ничем не смог помочь…

Михайло помолчал, затем добавил твёрдо:

— После дневного патруля встретимся у южных ворот. До утёса — час езды на конях. Только в одежде по-граждански. Никаких документов Саша!