Бесплатный фрагмент - Безумие кинестетики. Роман о тактильной памяти

Глава 1. Жёсткий свет

Я проснулась не от света. От запаха. Антисептик, хлорка и что-то кислое, несвежее. Мир пах болезнью. В ушах — ровный, бездушный писк аппаратуры, отмеряющий секунды моего нового, сломанного существования. На глазах была повязка, плотная и давящая. Я попыталась ее сорвать, но руки, тяжелые и чужие, не подчинились.

Я слышала голоса. Мамин — влажный от слез, дрожащий. И голос доктора — ровный, усталый, словно он сообщал прогноз погоды, а не приговор. «Обширное повреждение зрительного нерва… травма необратима… шансы минимальны…» Я перестала слушать. Слова были просто шумом.

В голове не было картинок. Только коллаж ощущений. Оглушительный визг тормозов. Запах жженой резины и дешевого виски, ударивший в нос за секунду до столкновения. Сокрушительный удар, выбивший из меня воздух и, как оказалось, свет. И последнее, что я «увидела» — не образ, а само ощущение. Жесткий, белый, невыносимый свет, который сжег все изнутри, оставив после себя только тьму.

Через неделю муж, Андрей, забрал меня домой. Наша квартира, его архитектурный триумф — минимализм, открытые пространства, идеальные линии — теперь звучала как вражеская территория. Мои неуверенные шаги гулко отдавались в пустом пространстве, превращая его в пещеру, полную злого эха. Каждый скрип паркета, гул холодильника, шум воды в трубах — все это обрушивалось на меня, лишенное привычного визуального контекста, как звуковой шторм.

Андрей пытался помочь. Его рука на моем локте была осторожной, направляющей. Раньше его прикосновения были уверенными, требовательными. Теперь они были полны неловкой, виноватой жалости. Он касался меня, как редкой, разбитой вазы. И я это ненавидела.

«Я сама», — я вырвала руку. Попыталась дойти до спальни по памяти. И тут же наткнулась бедром на острый угол гранитного стола, который он спроектировал. Боль была острой, чистой. Я не закричала. Я стиснула зубы. Лучше боль, чем его жалость.

Неделю я жила в персональном аду, заново изучая мир, состоящий из острых углов и враждебных звуков. Я научилась считать шаги от кровати до туалета. Я была в ярости. На пьяного ублюдка за рулем, на беспомощных врачей, на собственное, предавшее меня тело. И больше всего — на Андрея, который ходил вокруг меня на цыпочках, боясь дышать.

Вечером он сел на край кровати. Я почувствовала, как прогнулся матрас. Он долго молчал.

«Карина, я не могу», — его голос был тихим, сломленным. — «Я не справляюсь».

Я ждала чего угодно: «мы справимся», «я люблю тебя», банальной, лживой поддержки. Но не этого. И я не почувствовала боли. Только ледяное, презрительное торжество. Я знала. Он — архитектор. Он поклоняется совершенным формам, чистым линиям. А я больше не была совершенной. Я была ошибкой в его идеальном чертеже.

Конечно, не можешь, — подумала я. — Ты строил идеальный дом для идеальной женщины. А получил слепую калеку. Это нарушает твою геометрию.

Вслух я сказала только одно. Ровно, холодно, как хирург, ставящий окончательный диагноз.

«Уходи».

Я слышала, как он собирает вещи. Тихий шелест одежды, щелчки замков на чемодане. Он не стал спорить. Он не хлопнул дверью. Он ушел тихо, как вор, укравший остатки моей прошлой жизни. Я услышала, как заводится его машина, как удаляется звук мотора.

А потом — тишина. Оглушительная, абсолютная пустота.

Я осталась одна. В полной, непроницаемой темноте. Моя карьера, мои «золотые пальцы», моя жизнь — все было в прошлом. Я была на самом дне.

Я могла лежать так вечно. Сдаться. Сгнить в этой тишине.

Но ярость, которая всегда была моим топливом, вернулась. Она толкнула меня из кровати. Медленно, наощупь, как слепой котенок, я пошла на кухню, натыкаясь на мебель, ругаясь сквозь зубы. Я нашла стакан. Нашла кран. Налила воды, пролив половину на пол.

Я выпила эту воду до дна. Это был мой первый акт неповиновения. Мой первый шаг в этой новой, темной войне.

Я не сдамся. Я научусь жить в этом аду. Или сожгу его дотла.

Глава 2. Голос из прошлого

Я научилась жить в мире текстур. Двенадцать шагов от кровати до двери спальни. Семь — до ванной. Двадцать три — до кухни. Я знала разницу на ощупь между холодной гладкостью металла на банке с кофе и шершавым, податливым картоном сахарницы. Я выбирала одежду не по цвету, а по тому, как ткань ощущается под пальцами — мягкий кашемир, прохладный шелк, грубоватый лен. Мой мир сузился до границ этой квартиры, и я ненавидела каждый его сантиметр.

Мои пальцы были единственным, что осталось от прошлой жизни. Иногда я ловила себя на том, что сижу в кресле и вожу подушечками пальцев по его подлокотнику, по вытертому бархату. Я закрывала глаза — бессмысленная, въевшаяся привычка — и представляла, что это не ткань, а рельеф человеческого мозга. Я мысленно «читала» извилины, искала фантомные аневризмы, прощупывала несуществующие опухоли. Мои пальцы все помнили. Это была пытка. Они были гениальными музыкантами, запертыми в комнате без инструментов.

Я не выходила на улицу. Шум города был какофонией, которая сводила с ума. Я отключила телефон, чтобы не слышать голоса, полные липкой, удушающей жалости.

Резкий, настойчивый звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. Я никого не ждала. Я его проигнорировала. Но он повторился, на этот раз длиннее, требовательнее.

А потом я услышала голос. Старческий, знакомый, с легкой хрипотцой.

«Карина, я знаю, что ты там. Это я, профессор Азаров. Открой».

Азаров. Мой научный руководитель. Старый лис, который первым заметил мою «одержимость пальцами» и сделал на нее ставку. Я не хотела, чтобы он видел меня такой. Но я знала, что он не уйдет. Спотыкаясь, я добрела до двери и повернула замок.

Он вошел, и комната наполнилась запахом его старомодного одеколона и дорогого табака. Он не стал говорить банальностей, не стал сочувствовать.

«Плохо выглядишь, Карина», — констатировал он.

Он напомнил мне о том, кем я была. «Я помню, как ты отказалась смотреть на МРТ-снимки перед операцией. Сказала, что они „лгут“. Ты закрыла глаза и десять минут „читала“ пальцами трехмерную модель опухоли. А потом провела операцию с точностью, которой позавидовал бы Фаберже».

Я напряглась, ожидая подвоха.

«Есть один проект», — продолжил он. — «Закрытое исследование. Хотят создать тактильную карту старого венецианского палаццо. Для слепых детей. Чтобы они могли „увидеть“ архитектуру пальцами».

Слепые дети. Меня окатило волной ледяной ярости. Он ставил меня в один ряд с ними. Видел во мне не гениального хирурга, а просто еще одну слепую, которую можно пристроить к делу.

«И что, я должна лепить из глины миниатюрные колонны?» — я не смогла сдержать яд в голосе.

Он проигнорировал мой сарказм. «Тебе нужен будет помощник. Глаза и руки. Его уже назначили. Бывший военный. Зовут Степан».

«Я не буду участвовать в вашем благотворительном кружке для инвалидов», — отрезала я. — «Я — нейрохирург».

Азаров тяжело вздохнул. «Ты была нейрохирургом, Карина. А сейчас ты — злая, испуганная женщина, которая сидит в четырех стенах и ощупывает скатерти, потому что боится выйти на улицу. Твои пальцы умирают от безделья. Я не предлагаю тебе милостыню. Я предлагаю тебе работу. Сложную, почти невыполнимую. Либо сиди здесь и дальше „оперируй“ подлокотники».

Его слова были жестоки. И абсолютно правдивы. Моя броня треснула. Это было унизительно. Это был шаг в пропасть. Но это было действие. Это была работа для моих пальцев. Шанс выбраться из этой квартиры.

Я долго молчала, взвешивая свою гордыню и свое отчаяние.

«Когда вылет?» — спросила я, и мой собственный голос показался мне чужим.

Я услышала, как он улыбнулся. «Я знал, что ты согласишься. Твои пальцы не простят тебе предательства».

Он ушел. Я осталась одна. Венеция. Палаццо. И какой-то бывший вояка по имени Степан. Это звучало как начало очень плохого анекдота. Но впервые за последние месяцы я чувствовала не только ярость. Я чувствовала что-то еще. Что-то похожее на страх, смешанный с болезненным любопытством.

Глава 3. Первая схватка

Я стояла посреди огромного зала, и мир был акустической катастрофой. Профессор Азаров что-то говорил о фресках шестнадцатого века, но его голос тонул, рассыпался на тысячи осколков эха. Для меня это не было архитектурой. Это был звуковой лабиринт, в котором я мгновенно потерялась. Каждый звук — его шаги, далекий плеск воды за окном, мой собственный сбитый пульс в ушах — отражался от невидимых стен и сводов, создавая хаос.

Воздух пах вековой пылью, сырым камнем и солью. Под ногами был холодный, неровный мрамор. Я чувствовала себя крошечной и абсолютно уязвимой. Азаров сказал, что Степан вот-вот подойдет. Я приготовилась к встрече с эффективностью, с военной дисциплиной. Я была готова работать.

Я услышала его раньше. Тяжелая дубовая дверь в дальнем конце зала не открылась — она распахнулась с оглушительным, мучительным скрипом, который резанул по нервам. А потом — шаги. Тяжелые, размеренные, солдатские, в жестких ботинках. Они гулко отбивались от каменного пола, и я чувствовала их вибрацию сквозь тонкие подошвы своих туфель.

Он не сказал «здравствуйте». Его голос, когда он заговорил, оказался неожиданно плоским, лишенным интонаций, как у машины.

«Она здесь? Отлично. Можем начинать».

Меня накрыла волна ледяного раздражения. Никакой вежливости, никакого представления. Просто функция. Азаров что-то говорил, представлял нас, но я уже ставила свой диагноз. Это не была просто грубость. Это была броня.

Когда профессор ушел, оставив нас одних в этом гулком аду, я начала излагать свой план.

«Мне нужно начать с периметра. Я обойду весь зал, касаясь стен, чтобы создать в голове его трехмерную модель. Это займет несколько часов».

Он фыркнул. Короткий, презрительный звук. «Часов? Просто скажите, что измерить. Длину, высоту. Я дам вам цифры. Не нужно тут ползать по стенам».

Его пренебрежение взорвало мою ярость.

«Я вам не 3D-принтер, майор!» — язвительно бросила я, намеренно повышая голос, чтобы мой гнев долетел до него сквозь эхо. «Мне нужны не ваши цифры! Мне нужна текстура, температура камня, трещины! Я должна почувствовать это пространство, а не рассчитать!»

В ответ на мой крик он не ответил грубостью. Он вздрогнул. Я услышала его резкий, сдавленный вздох. И тишина.

Когда он наконец заговорил, его голос был напряженным, почти сдавленным. «Вы можете… не кричать?»

И тут до меня дошло. Не его слова. А как они были сказаны. Я услышала не раздражение. Я услышала боль. Мой собственный голос, многократно усиленный эхом этого проклятого зала, причинял ему физический дискомфорт. Нейрохирург во мне мгновенно поставил диагноз: не глухота. Гиперакузия. Повреждение слухового центра. Он не сбегал в тишину. Он отчаянно пытался ее создать, потому что любой звук для него был ударом. Этот гулкий зал был его персональным адом, таким же, как и моим.

Моя ярость уступила место холодному профессиональному любопытству. Я понизила голос почти до шепота.

«Хорошо. Я не буду кричать. А вы — не будете давать мне идиотских советов».

Я услышала, как он медленно выдохнул. «Договорились».

«Тогда начнем», — прошептала я. — «Ведите меня к стене. И описывайте все, что я трогаю. Не цифрами. Словами».

Он подошел. Его рука неуверенно легла мне на плечо. «Сюда», — сказал он так же тихо. Он подвел меня к стене. Я положила на нее ладонь.

«Что это?»

«Камень. Холодный. Шершавый».

Его описание было примитивным, почти детским. Но это было начало. Он пытался говорить на моем языке.

Мы стояли в огромном, холодном зале. Два сломанных механизма, отчаянно пытающихся работать вместе. Я понимала, что это будет не работа. Это будет война. С этим пространством. И друг с другом.

Я не выносила его. Он был грубым, примитивным солдатом. Но я его понимала. Его боль была мне понятна на языке синапсов и нейронных связей. И это холодное, медицинское понимание было единственной возможной основой для нашего вынужденного, невыносимого союза.

Глава 4. Инцидент в Зале Теней

Мы выработали шаткий, но рабочий ритм, основанный на взаимном раздражении и необходимости. Мы почти не разговаривали. Я шепотом давала ему направление, он молча вел меня, его рука на моем плече была сухой и безличной, как поводок.

Он привел меня в комнату, которую назвал «Залом Теней». Здесь, в пыльной тишине, застыли гипсовые и мраморные копии античных статуй, созданные в девятнадцатом веке для тактильного изучения. Для меня это был не зал. Это был рай. Место, созданное для моих пальцев.