Бесплатный фрагмент - Чем дальше в Лес

«Предупреждают только об одном: не сворачивай с тропы. Но они ошибаются. Самое страшное — это как раз тропа. Она всегда ведёт вглубь. И рано или поздно ты остаёшься с Лесом один на один».

Часть первая

Воздух в процедурной палате пахнет старым деревом и жжёной хвоёй — запах стерильности в Министерстве Онейросов. Не та резкая химическая чистота, к которой я привык в мире снаружи, а древняя, органическая. Здесь всё было живым. Даже страх.

Моя новая пациентка, девушка по имени Лила, сидела, вжавшись в кожаное кресло, похожее на раскрытый бутон. Её пальцы, белыми от напряжения когтями, впились в подлокотники.

— Я передумала, — прошептала она, глядя на прибор, который я собирал. — Я не хочу видеть свой лес. Выпустите меня.

— С тобой всё будет в порядке, Лила, — мой голос звучал ровно, отработанной успокаивающей скороговоркой. Я был Проводником, психонавтом пятого уровня. Её страх был для меня инструментом, нотной грамотой, по которой предстояло сыграть симфонию исцеления. — Это всего лишь погружение. Я буду с тобой на каждом шагу.

— Говорят, он… меняется. Там… Говорят, он пожирает Проводников.

«Говорят». Слухи были нашим главным врагом. Лес не пожирал. Он просто был. Зеркалом. И умирали там только те, кто не мог вынести собственного отражения.

— Меня зовут Арнив, — сказал я, надевая на её виски электроды, сплетённые не из проводов, а из упругих, похожих на корни лоз. Они были тёплыми на ощупь. — И сегодня мы просто посмотрим на опушку. Никаких геройств.

Мои пальцы привычно клацнули защёлками кресла на запястьях. Стандартный протокол безопасности. Если сознание пациента пойдёт в разнос, кресло удержит тело от конвульсий. Я поймал её взгляд, полный животного ужаса.

— Это не для того, чтобы запереть тебя. Это для того, чтобы твоё тело, если разуму станет слишком больно, не последовало за ним в падение.

Я подключил шланги к резервуарам на стене, где пульсировала густая, изумрудная жидкость — сыворотка «Сомна», экстракт снов древних деревьев. Она была ключом. Проводником в пограничье.

— Сейчас ты почувствуешь лёгкий укол. Как прививка, — я взял инъектор, похожий на стило из слоновой кости с тонким, полым шипом на конце.

Она зажмурилась. Я приложил инъектор к её шее, шип с лёгким шипением вошёл в кожу.

Лила ахнула. Не от боли. От ощущения, что комната наклонилась. Воздух загустел, заколебался. Стены, бывшие ровным капом, вдруг проступили прожилками. Пахнуло не жжёной хвоёй, а сыростью, прелыми листьями и чём-то неуловимо знакомым, из детства.

Я отошёл к своему креслу-монитору, надел на себя такой же корневой обруч. На мне не было пут. Риск Проводника — его личный выбор.

— Погружение начинается, — сказал я, и мои слова уже отдавались эхом в наливающейся реальности Леса. — Лила, можешь открыть глаза.

Она открыла их. И мы больше не были в процедурной.

Мы стояли на краю. Позади нас была лишь стена густого, непроницаемого тумана — граница сознания. Перед нами расстилался Лес.

Он был не таким, как я ожидал. Я видел леса страха — скрюченные, чёрные деревья в паутине. Леса печали — с серым, стелющимся по земле небом и бесконечно падающими листьями.

Лес Лилы был… ярким. Неестественно ярким. Он напоминал иллюстрацию из старой детской книги. Трава была кислотно-зелёной, стволы деревьев — прямыми и гладкими, как начищенные конфеты. В воздухе витал сладкий, приторный запах марципана и гниющих яблок. Слишком идеально. Слишком тихо.

— Здесь… не страшно, — выдохнула Лила, её голос дрожал от недоумения.

— Это только опушка, — ответил я, чувствуя под ногами упругую, ненастоящую почву. — Лес всегда показывает то, что мы готовы увидеть. Тропа?

Она указала пальцем. Среди ярких стволов вилась аккуратная, посыпанная жёлтым песком дорожка. Она манила, как обложка заманчивой, но запретной книги.

— Помни правило, — сказал я. — Мы не сворачиваем.

— Я помню.

Мы сделали первый шаг. И с первым же шагом свет будто померк на градус. Краски стали чуть более глухими, а с ветки дерева, под которым мы только что прошли, слетела странная птица. Она была сложена из скомканных, пожелтевших страниц, а вместо глаз у неё были дырочки от дырокола. Она прокаркала один-единственный звук, больше похожий на скрип пера:

— Обман…

Лила вздрогнула и прижалась ко мне.

— Игнорируй, — тихо сказал я. — Это просто шум. Отголоски.

Но внутри у меня всё похолодело. Я был прав. Этот Лес был не про страх. Он был про нечто гораздо более сложное. Про то, что спрятано под слоем сладкой глазури.

Мы прошли ещё десяток шагов. Песок на тропе сменился на осколки грифеля от карандашей. Воздух стал пахнуть пылью школьного класса и старыми чернилами. А с деревьев, как плоды, свисали полустёртые детские рисунки. На одном из них, самом большом, была изображена девочка рядом с двумя женщинами. Но лицо одной их них было старательно зачёркнуто чёрной тушью.

Лила остановилась как вкопанная, глядя на рисунок.

— Я не помню этого, — прошептала она.

— Лес помнит всё, — ответил я. — То, что ты заставила себя забыть.

И в этот момент тропа перед нами дрогнула. Идеальная, прямая линия вдруг изогнулась, отвела в сторону, в густую, тёмную чащу, где ярких красок уже не было. А из этой чащи на нас смотрели десятки пар глаз. Они были не злые. Они были… голодные. Голодные до правды.

Лила обернулась, чтобы посмотреть на туманную границу, но её уже не было. Тропа сзади тоже куда-то извилась и скрылась за деревьями.

Правило «не сворачивать с тропы» перестало иметь смысл. Потому что тропа теперь вела только вглубь.

— Арнив? — её голос был тонким, как паутинка. — Что происходит?

Я посмотрел вглубь Леса, туда, где тьма сгущалась, принимая очертания забытых обид и детских кошмаров.

— Происходит то, ради чего мы здесь, Лила, — сказал я, и впервые за долгие годы голос мой дрогнул. — Лес показывает своё истинное лицо. И мне кажется, твой лес гораздо старше и глубже, чем ты думаешь. Мы только в начале.

И где-то в глубине, между стволов, что-то большое и тихое начало шевелиться.

Воздух стал густым и тяжёлым, как сироп. Сладкий запах марципана сменился кисловатым духом мокрой бумаги и воска. Глаза, что смотрели на нас из чащи, моргнули разом и исчезли, но ощущение пристального взгляда не пропало — оно теперь исходило от самого Леса. От каждого пятна лишайника на коре, от каждой травинки.

— Они ушли? — шёпотом спросила Лила, вжимаясь в мой плащ. Её пальцы дрожали.

— Они никуда не уходят, — так же тихо ответил я. — Они просто затаились, чтобы лучше слышать.

Тропа из осколков грифеля вела нас дальше. Деревья по сторонам изменились. Их гладкие, конфетные стволы покрылись шершавой корой, испещрённой надписями. Сначала это были просто детские каракули, но чем дальше мы шли, тем слова становились чётче, обретая болезненную остроту.

«Почему ты не как все?»

«Ты испортила праздник».

«Не плачь, это не больно».

«Это для твоего же блага».

Лила читала их вслух, и с каждым словом её шаг замедлялся.

— Я… я не помню, чтобы кто-то говорил мне это.

— Возможно, говорили не словами, — сказал я, указывая на ствол, где фраза «это для твоего же блага» была выведена идеальным, каллиграфическим почерком, а под ней острым гвоздём было нацарапано другое, кривое и рваное: «Мне было больно».

Ветви деревьев сплелись над нашими головами, образуя туннель. С них, как странные плоды, свисали предметы. Старая кукла с одним стеклянным глазом. Разбитая фарфоровая чашка. Потускневшая медаль «за старание». Каждый предмет отбрасывал не тень, а небольшое пятно тьмы на дорожку.

— Не смотри на них слишком долго, — предупредил я. — Они — якоря. Могут привязать тебя к моменту, который в них запечатан.

Но Лила уже смотрела на куклу. Её лицо стало бесстрастным.

— Это мне тётя подарила. В день, когда мама ушла.

Внезапно кукла повернула голову. Её единственный глаз блеснул синим стеклянным огнём.

«Никто не придёт, Лилочка», — проскрипела она тонким, похожим на скрип двери голосом. «Никто не любит плакс».

Лила вздрогнула и отшатнулась, наткнувшись на меня.

— Она говорила?

— Не она. Лес. Он использует твои же воспоминания, как марионеток.

Мы шли дальше, и туннель из деревьев становился всё теснее. Воздух звенел от тишины, но это была обманчивая тишина — она была наполнена шепотом. Тысячи едва слышных голосов нашептывали обрывки фраз, сплетали их в причудливый, безумный хор. Смех, переходящий в рыдания. Шёпот обещаний. Крик ярости.

Я чувствовал, как реальность воспоминаний Лилы начинает давить на мои щиты Проводника. Это было похоже на попытку удержать натиск прибоя. Каждый обломок её прошлого был острым камнем.

— Арнив, — её голос прозвучал совсем рядом, испуганно и растерянно. — Я… я не та, кем себя помнила. Всё, что я знала о себе… это было неправдой?

— Нет, — я остановился и повернулся к ней, заслонив её от нависающих ветвей. — Правда не одна, она многогранна. Ты помнила только светлую грань. А, Лес показывает тебе другие, не для того, чтобы сломать, а для того, чтобы ты стала цельной.

— Зачем? — в её глазах стояли слёзы. — Зачем ему это?

— Потому что невысказанная правда — это гнойная рана для психики. Лес — не палач. Он… хирург. Безжалостный, но необходимый.

Внезапно туннель кончился. Мы вышли на небольшую поляну. В центре её росло одно-единственное дерево, непохожее на другие. Оно было низким, корявым, его ветви были скрючены, будто от боли. А вокруг него, на идеально зелёной траве, лежали десятки тех самых кукол, чашек, медалей. Они были разбиты, разорваны, растоптаны.

И там же под деревом, спиной к нам, сидела девочка. Лет семи. В платьице, которое Лила упоминала в своём досье. Она тихо плакала, раскачиваясь взад-вперёд.

Лила замерла, увидев её. Я почувствовал, как по её руке, державшей мой рукав, пробежала судорога.

— Это… я?

— Это часть тебя. Та, которую ты оставила здесь — самая ранимая.

— Я не хочу к ней подходить.

— Ты должна, — мой голос прозвучал твёрже, чем я предполагал. — Это и есть цель пути. Не найти сокровище, а вернуть себя.

Лила сделала неуверенный шаг вперёд. Затем другой. Поляна казалась безопасной. Слишком безопасной. Тишина здесь была оглушительной.

Когда она приблизилась к девочке на несколько шагов, та перестала плакать и медленно повернула голову.

У неё не было лица. Там, где должны были быть глаза, нос, рот, была лишь гладкая, фарфоровая кожа.

— Я тебя боюсь, — сказала девочка без рта. Её голос был точной копией голоса Лилы, только выше и тоньше. — Ты пришла меня забыть ещё раз?

— Нет! — воскликнула Лила, и в её голосе прорвалась настоящая боль. — Я… я не знала, что ты здесь.

— Ты знала, — безликая девочка встала. Её движения были неестественно плавными. — Ты специально меня здесь заперла. Потому что я мешала. Я плакала, когда нужно было улыбаться. Я боялась, когда нужно было быть храброй. Я помнила то, что все хотели забыть.

Лила стояла, не в силах пошевелиться, глядя на своё искажённое детство.

— Что… что мне делать? — она обернулась ко мне, ища поддержки.

Но в этот момент земля под ногами девочки провалилась. Из тёмной ямы выросли бледные, липкие щупальца, похожие на корни, и обвили её ноги.

— Видишь? — безликая девочка не сопротивлялась, её голос стал апатичным. — Ты всегда так делаешь. Ты приходишь, смотришь, и снова уходишь. А я остаюсь здесь. В темноте.

— Нет! — закричала Лила и бросилась вперёд.

Это была ошибка.

Как только она пересекла невидимую границу в центре поляны, дерево с корявыми ветвями вздрогнуло. Его ветви вытянулись, превратившись в чёрные, острые плети. Они свистели в воздухе, целясь за спину Лилы. Защитный механизм. Лес не отдавал свою боль так просто.

«Сеанс прерван. Код красный. Откат!» — пронеслось у меня в голове стандартной процедурой.

Но я не мог её бросить.

Я шагнул вперёд, между Лилой и хлещущими ветвями, подняв руки. Мои ладони вспыхнули холодным, серебристым светом — щитом ментальной проекции.

— Лила! — крикнул я, чувствуя, как чёрные плети бьют по моей защите, высасывая силы. — Не борись с ними! Это её боль! Прими её! Обними её!

Лила, падая на колени перед девочкой, услышала меня. Она не стала рвать щупальца. Вместо этого она обхватила маленькую, безликую фигурку.

— Прости меня, — рыдая, прошептала она. — Прости, что оставила тебя. Я больше не уйду.

И в этот момент ветви замерли. Щупальца ослабили хватку. Безликая девочка медленно подняла руку и прикоснулась к щеке Лилы.

И на её лице, на гладком фарфоре, проступили слабые черты. Прорезались глаза, полные слёз.

Поляна начала таять. Краски блекли, деревья расплывались. Сеанс заканчивался.

Я успел увидеть, как две фигуры — взрослая Лила и её девочка — сливаются в одно целое, прежде чем туман снова поглотил нас.

Я отключился от системы первым. Голова гудела от перегрузки. В ушах стоял звон.

Лила лежала в кресле, её лицо было мокрым от слёз, но дыхание ровное, глубокое. На её губах играла слабая, но настоящая улыбка.

Она открыла глаза и посмотрела на меня. Взгляд был другим. Более… взрослым.

— Она теперь со мной? — тихо спросила она.

— Всегда, — я расстегнул ремешки на её руках. Мои пальцы всё ещё дрожали. — Первый слой пройден.

— А… дальше? — в её голосе не было страха, только усталое любопытство.

Я взглянул на монитор, показывающий карту её психики. Тёмное пятно в центре, куда вела тропа, никуда не делось. Оно стало лишь чётче.

— Дальше — глубже, — сказал я. — Лес большой. И мы только в его преддверии.

Но впервые за долгое время я почувствовал не тягость предстоящей работы, а странное, щемящее волнение. Потому что этот Лес был не похож ни на один другой. И я начинал понимать, что путешествие «дальше в лес» может изменить не только Лилу.

Оно может изменить меня самого.

Воздух в моём кабинете пахнет иначе, чем в процедурной. Здесь пахло кофе, старой бумагой и пылью — запах мира снаружи, который после погружения в Лес казался бутафорским, ненастоящим. Я сидел за столом, пытаясь сосредоточиться на отчёте о сеансе с Лилой, но пальцы не слушались. Перед глазами стояла та самая, безликая девочка под корявым деревом.

«Я тебя боюсь. Ты пришла меня забыть ещё раз?»

Слова эхом отдавались в черепе. Я сделал глоток остывшего кофе. Обычно после сеанса наступала пустота — профессиональное отстранение, щит, без которого в нашей работе сойти с ума можно за неделю. Но сейчас щит дал трещину. Сквозь него сочилось что-то острое, похожее на вину.

В досье Лилы была аккуратная, стандартная история: «травма потери матери в детском возрасте, вытеснение, комплекс вины». Чистая, простая схема. Но её Лес… он был не про схему. Он был про систему лжи. Про то, как целая семья построила хрустальный замок из молчания, чтобы скрыть одну трещину. А трещиной была правда.

Правда, которую Лес теперь требовал вытащить на свет.

Дверь в кабинет тихо открылась. На пороге стояла Лила. Она выглядела… отдохнувшей. Синяки под глазами посветлели, взгляд был ясным, хотя и глубоко запрятанная боль ещё тлела на дне её зрачков.

— Я не помешаю? Вы сказали зайти… после.

— Нет, конечно. Проходи, Лила.

Она села в кресло напротив, двигаясь с новой, обретённой осторожностью, будто боялась расплескать что-то хрупкое внутри себя.

— Я… спала. Без снотворного. Впервые за долгие годы. — Она сказала это с лёгким изумлением, как будто рассказывала о чуде.

— Это хороший знак. Интеграция началась. Как самочувствие?

— Странно. — Она посмотрела на свои руки, сцепила пальцы. — Как будто внутри стало тише. Но при этом… громче. Та девочка… она не плачет больше. Но она смотрит. И ждёт.

— Она ждёт продолжения, — я отложил ручку. — Лес не исцеляет за один раз. Он лишь приоткрывает дверь. Ты сделала первый, самый трудный шаг — признала, что твоя память была неполной.

Лила кивнула, её взгляд упал на монитор, где была застывшая ментальная карта её Леса — с тёмным пятном в центре.

— А что там? Дальше? Вы видели… тропа вела вглубь.

Я вздохнул. Протокол предписывал давать информацию дозированно, чтобы не спровоцировать регресс. Но её Лес уже нарушил все протоколы.

— Я не знаю, что там. Лес каждого человека уникален. Но структура… она напоминает мне не просто травму. А лабиринт. Кто-то… или что-то… выстроило его.

— Выстроило? — она нахмурилась.

— Защитные механизмы психики бывают разными. Отрицание, вытеснение… но твой Лес — это не хаос. Это система. Аккуратная, продуманная. Сначала — сладкая опушка, иллюзия идеального детства. Потом — коридор с надписями, архив обид. Поляна с запертой болью… Это похоже на слои луковицы. И кто-то их аккуратно уложил.

— Кто? — её голос дрогнул.

— Тот, кто больше всего боялся этой правды. Возможно… твоя семья. Коллективное бессознательное, если угодно. Или… — я запнулся, перебирая в уме архив аномальных случаев.

— Или что?

— Или это не твой Лес, Лила.

Она смотрела на меня, не понимая.

— Министерство Онейросов работает с индивидуальной психикой. Но есть теории… о Родовых Лесах. Когда травма настолько глубокая, что передаётся через поколения, как генетический код. И Лес становится общим для всей семьи. Ты могла войти не только в свой, но и в Лес своей матери или бабушки.

Лила побледнела.

— То есть… та боль… она может быть даже не моей?

— Она стала твоей, потому что ты её унаследовала. Носила в себе, не понимая источника. Но чтобы дойти до ядра, до причины… нам нужно узнать, что случилось не с тобой. А давно. До твоего рождения.

В кабинете повисла тяжёлая тишина. Это был риск. Такие погружения были запрещены. Они могли разорвать не только психику пациента, но и нити, связывающие реальность.

— Я хочу знать, — тихо, но твёрдо сказала Лила. — Я не могу жить с призраком, не зная его имени.

В этот момент дверь резко распахнулась, без стука. В проёме стоял начальник отдела, Гордей Витальевич. Его массивная фигура заполнила пространство. Лицо было каменным.

— Арнив, мне нужен отчёт по пациенту Сомовой. И твои ключи доступа к архивам «глубокого погружения».

Ледяная струя пробежала по моей спине. Он знал. Каким-то образом он уже знал.

— Гордей Витальевич, сеанс только завершён. Пациентка нуждается в стабилизации…

— Пациентка, — он бросил взгляд на Лилу, полный холодного оценивания, — будет направлена на карантинное наблюдение. Её случай признан… аномальным. А ты, Арнив, отстраняешься от работы. До выяснения.

— На каком основании? — я встал, пытаясь сохранить спокойствие.

— На основании параграфа 7-б «О недопустимости контакта с потенциально контаминированными ментальными структурами». Твой отчёт о «сладкой опушке» и «системности» Леса вызвал красные флаги в Комиссии. Мы не ковыряемся в родовых проклятиях, Арнив. Мы лечим современных людей от современных травм. Всё, что глубже трёх поколений, подлежит санации. Или изоляции.

Санации. Это был мягкий термин для ментальной кастрации — полного стирания болезненных воспоминаний вместе с частью личности.

Лила сжалась в кресле, словно пытаясь стать меньше.

— Вы не можете этого сделать, — сказал я, и мой голос прозвучал тише, но твёрже. — Это её память. Её правда.

— Правда? — начальник фыркнул. — Правда — это то, что позволяет человеку функционировать в обществе. Всё остальное — мусор, который мешает жить. Твой долг — вынести мусор, Арнив. Не устраивать по нему экскурсии. — Ключи!

Он протянул руку.

Я посмотрел на Лилу. На её глаза, в которых плескался ужас, но и упрямая решимость. Я посмотрел на монитор с тёмным пятном её Леса. Это было не просто пятно. Это была дыра. Воронка, затягивающая в прошлое.

И я понял, что не отдам ключи. Не отдам её.

Правила изменились. Чем дальше в лес, тем меньше оставалось места для инструкций Министерства.

— Ключи у меня дома, — солгал я, глядя в холодные глаза Гордея. — Я принесу их тебе. Через час.

Он смерил меня подозрительным взглядом, но кивнул.

— Через час. И приготовься к внеплановой проверке всех твоих текущих пациентов. Удачи, Арнив. — Он развернулся и вышел, громко хлопнув дверью.

Воздух в кабинете снова застыл. Лила смотрела на меня, широко раскрыв глаза.

— Что теперь? — прошептала она.

Я подошёл к окну, сквозь него виднелся город — серый, упорядоченный, безопасный. Мир без Леса. Мир лжи.

— Теперь, — сказал я, глядя на отражение её испуганного лица в стекле, — у нас есть час. Час, чтобы решить, готовы ли мы пойти дальше. Вглубь. Несмотря ни на что. Потому, что если мы остановимся сейчас, они сотрут ту девочку. И ту боль. И всё, что за ней стоит. И ты станешь удобной. Функциональной. И никогда не узнаешь, кто ты на самом деле.

Я повернулся к ней.

— Выбор за тобой, Лила. Бежать или идти дальше.

Она посмотрела на меня, а потом на свои дрожащие руки и сжала их в кулак.

— Я не хочу быть удобной.

Уголки моих губ дрогнули в подобии улыбки. Страх никуда не делся. Но к нему добавилось что-то новое. Адреналин. И предвкушение.

— Тогда собирай вещи. Нас ждёт не просто Лес. Нас ждёт охота. И с той, и с другой стороны.

Впервые за много лет я чувствовал себя не врачом, не чиновником. А Проводником, настоящим, тем, кто ведёт не от боли, а к истине. А Лес впереди был тёмным, бесконечным и пугающим.

Но тропа, пусть и едва заметная, была. И мы должны были найти её первыми.

Час — это и много, и ничего. Время в Министерстве Онейросов текло по-особому, подчиняясь не часам на стене, а ментальным ритмам. Сейчас оно сжалось, как пружина.

— Слушай внимательно, — я отодвинул ковёр на полу кабинета, обнажив люк, про который знали лишь немногие старые Проводники. — Система вентиляции и кабельные каналы. Они ведут в архивный блок. Оттуда — к старому терминалу подачи «Сомны».

Лила смотрела на люк с таким видом, будто я предложил ей прыгнуть в пасть левиафану.

— Ты хочешь, чтобы мы ползали по трубам?

— Я хочу, чтобы нас не нашли до того, как мы сможем провести глубокое погружение. Официальные порталы теперь под наблюдением. А старый терминал… он аналоговый, не занесён в общие схемы. Его использовали во времена первых экспериментов.

Я повернул скрытый механизм и люк с тихим шипением отъехал в сторону. Оттуда пахнуло пылью, металлом и слабым, едва уловимым ароматом старой «Сомны» — не изумрудной, как сейчас, а тёмной, почти чёрной, как деготь.

— А, что там, в архивах? — спросила Лила, всё ещё не решаясь подойти.

— Правда, которую Министерство предпочитает забыть. Отчёты о первых погружениях, о том, что находили в самых глубинах Родовых Лесов. И, возможно, ключ к тому, что скрывается в твоём.

Я протянул ей руку.

— Тебе не обязательно идти. Я могу отвести тебя в карантинную зону. Там безопасно. Стерильно. Ты будешь жить нормальной жизнью.

Она посмотрела на мою руку, потом на дверь кабинета, за которой маячила тень надзирателя, поставленного Гордеем Витальевичем. Потом на люк. В её глазах шла борьба. Страх удобной, предсказуемой жизни против ужаса неизвестности.

Она сделала шаг вперёд и взяла мою руку. Её ладонь была холодной, но хватка — твёрдой.

— Я уже сделала выбор. Веди!

Спуск в шахту был коротким, но пугающим. Мы оказались в узком тоннеле, где едва можно было разогнуться. Стены были оплетены пучками старых оптоволоконных кабелей, которые мерцали призрачным синим светом. Воздух был неподвижным и спёртым.

Мы двигались на ощупь. Я шёл впереди, стараясь не думать о том, что будет, если нас обнаружат. Побег Проводника с пациентом — это не просто нарушение. Это государственная измена. Лес был национальным достоянием, а его тайны — стратегическим ресурсом.

Через двадцать минут мы добрались до решётки, за которой виднелось слабое освещение. Я просунул пальцы в щель и отодвинул её. Перед нами открылся архивный зал.

Это было место, похожее на библиотеку древнего бога. Бесконечные стеллажи уходили ввысь, в сумрак, теряясь из виду. Но вместо книг на полках лежали кристаллы ментальной памяти — мутные сферы, в которых застыли сны, кошмары и воспоминания тысяч людей. Они тихо пели на несуществующем языке — хор шёпотов, смеха и плача.

— Боже… — выдохнула Лила, вылезая из тоннеля. — Это всё… чужие леса?

— Это их квинтэссенция. Самое яркое, самое важное. То, что нельзя стереть, но можно запереть. — Я подошёл к ближайшему стеллажу. На кристаллах были бирки с кодами. «С-74. Страх удушья. Происхождение: промышленная авария на шахте «Глубокая-5». «Р-12. Навязчивые образы. Происхождение: родовое, поколение 3».

— Ищи метку «Родовой лес. Семья Сомовых», — сказал я. — Или что-то похожее. Я поищу на центральном терминале.