Бесплатный фрагмент - Девушка с черным хвостом

«Многие же будут первые последними,

и последнее первыми».

(Мар. 10:31)

Туман

Лола появилась внезапно — вышла из соседнего зала, поправляя белый поварской колпак.

Тот не хотел держаться: сползал назад, упрямые рыжеватые пряди выбивались на лоб.

Я шагнул к ней, помог, двумя руками натянул тугую ткань, спрятал лишние волосы.

Она заметила, что на мне сбит галстук — принялась расправлять воротник рубашки, подтягивать узел.

Со стороны казалось, что мы обнимаемся.

Посетители шли туда и обратно, обходили нас, косились, хмурились, улыбались, посмеивались.

Это не волновало.

Грудь Лолы плотно притиснулась к моей, я чувствовал ее колени, вдыхал запах: смесь кухонных ароматов, духов и горячих подмышек.

Колпак сел на место, галстук вернулся в идеальное состояние.

Повод обниматься исчез.

Я взял Лолу за руку и увлек к лестнице.

Мы спустились на один пролет.

Я прижал ее к стене и начал целовать.

Лола не противилась, не говорила ни слова, лишь перебирала мои губы своими и смотрела большими темными глазами.

Я просунул руки под ее куртку, сдернул бюстгальтер куда-то наверх.

Грудь оказалась меньше, чем казалась.

Я расцепил свой ремень, расстегнул и спустил брюки.

Цвет Лолиных трусиков я не знал; на ощупь они показались черными.

Я стянул их до колен.

Бедра Лолы были горячими и слегка дрожали от напряжения.

Я развел их пошире.

Все шло правильно, моя готовность была полной, но Лола не раскрывалась.

На площадке под нами стоял то ли низкий стол, то ли высокая кушетка.

Мы переместились туда; я сел, привлек Лолу к себе на колени.

Отворилась дверь подсобного помещения, вышли какие-то равнодушные люди.

* * *

Гривцов открыл глаза.

Кругом подрагивал мрак, разбавленный оранжевым уличным светом, который пробивался сквозь плотную штору.

Жена спала на боку, отвернувшись к окну, совсем маленькая под толстым одеялом.

Где-то далеко снаружи лениво перелаивались собаки — вероятно, бродячие, которые днем опасались издать лишний звук.

За стеной в соседней квартире еле слышно плакал ребенок.

Этот плач раздавался постоянно: ночью, утром, днем — тихий и безнадежный.

К звукам привыкли, без них уже чего-то не доставало.

Он сел на кровати, спустил ноги.

Глаза освоились в темноте, на туалетном столике перед зеркалом различились милые вещицы жены: проявились тюбики с кремом, слабо отблеснули очки.

Чисто австрийские, они стоили сорок тысяч; деньги когда-то прислал ко дню рождения старый приятель из США

Гривцов встал.

Колени отозвались болью.

Первым всколыхнулось левое, разбитое в понедельник 18 сентября 1967 года — в начале второго класса, когда он бежал по коридору, а одноклассник сделал подножку.

Тот мерзавец давно почил от пьянства, кости истлели в могиле.

Но колено напоминало о себе перед каждой сменой погоды — а в последнее время и просто так.

После левого заболело правое, которое начало беспокоить лет пять назад, причем еще хуже.

В иные дни Гривцов еле-еле всходил на пять ступенек крыльца перед подъездом.

Он осторожно выскользнул из спальни, шагнул в холл.

Диодная лампа, включающаяся от движения, бросила на пол пятно света.

Гривцов сунул ноги в тапочки, которые оставлял за порогом, не желая портить ковровое покрытие, и прошел на кухню.

Штора была отдернута.

С этой стороны лежал туман; дворовые фонари расплывались в мутно светлеющей массе.

Стеклопакеты были качественными, но Гривцов почувствовал сырость.

Прошлое перестало греть; время от времени оно наползало туманом — тоскливым и неживым.

В ранней молодости случалось всякое.

Память что-то сохранила детально, что-то неузнаваемо исказила.

«Лолой» звали буфетчицу из кафетерия университетской столовой.

Однако та выглядела иначе, чем женщина из сна.

Да с ней у него никогда ничего и не было, не могло быть.

Лола перевалила за сорок, Гривцов — аспирант — еще не приблизился к тридцати.

Сейчас им с женой предстоял тридцатилетний юбилей совместной жизни.

Эти годы были полны исчерпывающего счастья; при возможности отката в начало координат Гривцов повторил бы все, не меняя ни минуты.

Но после снов, подобных нынешнему, начинало казаться, что самой жизни уже почти не осталось.

Девушка с черным хвостом

I

1

— И что?

Я покачал головой.

— Мне тоже раздеваться?

— Разумеется.

Суржиков кивнул.

— Надо быть, как все. Тут одетых не бывает.

Я промолчал.

2

Про нудизм и сопутствующие удовольствия друг прожужжал уши.

Но до нынешнего дня я не приближался к пляжу, имеющему славу во всех слоях общества.

Я не порицал людей, чьи эротико-сексуальные приоритеты выходят за общепринятые рамки.

Но представить себя голым на людях не получалось.

Я не мог похвастаться ни атлетическим сложением, ни мужскими достоинствами.

Более того, последние сошли на нет.

Взрывной развод с женой, алименты, совпавшие проблемы на работе — все то угасило сексуальную энергию.

Иногда стало казаться, что мне противны женщины: от каждой я ожидал повторения пройденного и знал, что еще одного раза уже не выдержу.

Вероятно, с такой жизнью стоило смириться; не всем в возрасте под сорок суждено быть мачо.

Неукротимый Суржиков имел иное мнение.

Он твердил, что нельзя становиться импотентом, не дожив до пятидесяти, и меня надо спасать.

С Виталием мы учились на одном курсе и крепко дружили.

В университетские времена мы вместе ходили по девицам и казались взаимным отражением.

Потом я неудачно женился; семейная катастрофа все отрезала.

Суржиков не угомонился; его либидо росло год от года.

Секс был религией Виталия, сам он был шаманом.

При таком образе существования друг, как ни странно, до сих пор оставался цел, ни разу не попался на женитьбу, избежал внебрачных детей.

В минувшую пятницу мы встретились у меня.

Слегка выпив, мы всерьез разговорились.

Суржиков заявил, что мне нужна шоковая терапия, которая выбьет из ступора.

В качестве таковой виделся поход на нудистский пляж.

Он увлеченно расписывал подробности — говорил, что основная масса там просто загорает и купается, но ближе к кустам есть территория, где занимаются сексом.

Совокупление при посторонних, по словам Виталия, поднимало силы, вливало энергию и наполняло жизнь невообразимым удовольствием.

Я возражал, что в нынешнем состоянии ничего не смогу ни при посторонних, ни при непосторонних, ни на грязном пляже, ни в люксовом номере отеля.

Друг стоял на своем, утверждал, что на месте все изменится.

Уж и сам не знаю, как я согласился на субботнюю вылазку.

Машину — почти новую «Шевроле Каптива» — я продал при разводе, чтобы сохранить за собой однокомнатную квартиру.

Добираться до взморья приходилось на электричке.

Наутро трезвая голова сказала, что не стоит заниматься чепухой.

Но Суржиков был неудержим: явился на рассвете и вынудил идти к метро, чтобы ехать на вокзал.

Битый час трястись и качаться в заплеванном вагоне для него не представляло неудобств; раб нижней части тела пренебрегал комфортом.

3

— Я тебе говорил, — сказал друг. — На этом пляже ты испытаешь шок. Вчера не стоял, а сегодня ходишь…

— С пиписькой, болтающейся выше колен, среди десятка голых женщин? — продолжил я.

— Почему выше колен? Чуть ниже пупка, никак иначе.

Сам Суржиков освободился от одежды, едва мы спустились с платформы, пересекли шоссе и нырнули в сосняк, отделяющий море.

В отличие от меня, он был бодр и весел, совершенно естествен в устремлениях.

Возможно, правота оставалась за ним.

— Твои бы слова, да богу в уши, Витася, — неуверенно сказал я.

— Не переживай, Костец, все получится и у тебя, — подбодрил Суржиков.

— Но я…

— А вот и первые индейцы! — перебил он.

Из-за поворота появились две женщины средних лет.

Одна шла в розовом бельевом бюстгальтере, помахивала трусиками, сверкала выбритым лоном.

Вторая уже натянула черные трусики, но бюстгальтер висел на шее, грудь подпрыгивала при каждом шаге.

Обе одновременно покосились на Виталия, переглянулись и засмеялись.

— Вот видишь, — сказал он, обернувшись вслед. — Все идет по плану.

У одной задница оказалась накачанной, у второй жалко переваливалась.

— Давай раздевайся наконец.

— Разденусь, — пообещал я. — Как только завернем во-он за ту сосну.

Зачем оттягивал процесс, я и сам не понимал.

Сказавший «А» был вынужден перейти к «В».

Но некто внутренний не верил, что это поможет.

Тропинка завернула.

— Ну давай, давай, — поторопил Суржиков.

— Сейчас, — ответил я. — Уже раздеваюсь. Если…

Я договорил.

На обочине, у самой тропинки, устроилась обнаженная женщина средних лет.

Она сидела на корточках, расставив толстые бедра.

Загорелые груди с красными кружками, наклеенными на соски, выдавали завсегдатайшу голого пляжа.

Женщина разговаривала по мобильному, в свободной руке была зажата бумажная салфетка.

Из-под живота бежала струйка, на желтом балтийском песке расползлось пятно: темное посередине, светлеющее по краям.

Я вздрогнул, не зная, как реагировать: остановиться, отступить, или сделать вид, что ничего не вижу.

Я посмотрел в другую сторону и тут же отвернулся обратно: перед глазами качался напряженный пенис Виталия, только этого мне не хватало.

Услышав шорох шагов, женщина подняла голову, скользнула отрешенным взглядом, не прерывая разговор, не переставая мочиться.

— Это что? твоя шоковая терапия? — тихо спросил я, когда бесстыдная незнакомка осталась за спиной.

— Нет, — Суржиков покачал головой. — Это, говоря простым языком, голая баба, которая ссыт у дороги.

Похоже, зрелище его не только не смутило, но даже не удивило.

— Но почему она это делает на глазах у всех?

— А кто ее знает? — друг пожал плечами. — Может, приспичило. Но при ней ни сумки, ни пакета. Скорее всего, пришла с пляжа, чтобы поссать прилюдно.

— Но зачем?!

Я не понимал возможных причин.

— Для нее это особое удовольствие. Общественная мораль твердит, что писять и какать при всех неприлично. А она сидит тут. И получает кайф.

— Кайф?!.. — я недоуменно пожал плечами. — Какой кайф может быть от того, чтоб кого-то обоссать?!

— Костец…

Суржиков взглянул со снисходительной укоризной.

— …Ты в каком веке живешь? сколько тебе лет? читал хоть что-нибудь, кроме «Приключений Огуречика»?

Я не отвечал; вопросы были риторическими.

— Мочеиспускание играет важную роль в сексе..

— Ну ты, философ херов, — я усмехнулся. — Ничего не видел, но знаешь все.

— У меня однажды была подруга, которая любила, чтобы я ссал ей в рот.

— На этом пляже?

— А где еще? не дома же на диване!

— И ты, мудак, ссал?

— Конечно. Если женщина просит…

— А она в самом деле просила?

— Я тебе удивляюсь, Костец. Ты реликт советского времени, когда полагалось «поебался и родил», а если рожать не собираешься, то и епстись незачем.

Навстречу показались бритый парень и девушка с распущенными волосами.

Оба были одеты лишь в цепочки с крестами.

Девушка шарилась в телефоне, парень ей подсказывал.

— Опомнись и примкни к цивилизации. Природа сексуального безгранична, — продолжил Суржиков. — Вот, когда я работал в одной конторе — не нынешней, а после универа — была в отделе женщина. Грудь, ноги, задница… поискать!

— И ты с ней поёпся без намерения родить? — догадался я.

— Куда там!

Друг тяжко вздохнул.

— Не дала?

— Даже не пытался. Она была при богатом муже, одета-обута, один кожаный плащ стоил, как «Мерседес». Ни на кого не смотрела, уж на меня тем более. Но я все-таки удовлетворил одно желание.

— Каким образом?

— Самым простым. Сидел на больничном. Днем пришел на работу, вахтер внимания не обратил. Поднялся — никого нет, все в столовке. Открыл шкаф, где верхняя одежда, достал этот ее плащ. И повторил, как в «Телохранителе» с Кевином Костнером.

— А что сделал Костнер? — уточнил я. — Не помню.

— Костнер не делал ничего. Делал кто-то тайный.

— Так дальше? дальше что?

— Разложил на столе подкладкой наружу и выдрочил на то место, где у нее должна быть пизда.

— Ну ты извращенец!

— Да, не без изврата, — согласился Суржиков. — Но в тот момент было необходимо.

— А теперь необходимо махать хуем перед другими, — констатировал я.

— Типа того. Но еще не испытываю желания ссать у всех на виду.

— Все впереди, и даже не такое, — успокоил я. — А скажи-ка, Витаська, забыл спросить… Зачем у той ссуньи на груди были какие-то нашлепки?

— Элементарно, Костец. Соски чувствительные, на солнце обгорают, мало не покажется. Кто-то терпит, кто-то прикрывается.

— Теперь понятно. А еще…

— Попиздели — и хватит, — обрезал он. — Дальше тянуть некуда, хвост у кота оборвется. Вон за теми соснами — пляж. Если выйдешь одетый, примут за мужа, который ищет порочную жену. Сломаешь кому-то удовольствие.

— Ладно… — я вздохнул. — Подержи, разденусь.

Я отдал пакет с водой и подстилкой, отступил, повернулся спиной к дорожке.

Из сосен вышла еще одна пара.

Этим следовало качать внуков, но женщина покачивала морщинистой грудью, а мужчина — всем, что я стеснялся обнажить.

Вид у обоих был крайне удовлетворенный.

— Нифига себе, Костец! — воскликнул Суржиков, когда я повернулся к нему. — Эт-то что такое?!..

— Это то, о чем говорил, — ответил я, сворачивая одежду. — А ты не верил, хуила.

— Не может быть!

— Как видишь.

— Слушай…

Друг сделал паузу, с сочувствием глядя на меня.

— Я не думал, что все так плохо… После всего, что увидел, у тебя не встал…

— Даже не попытался.

— А я-то надеялся…

— Зато у тебя стоит от одной мысли, — перебил я.

— Что есть, то есть!

Он горделиво потупился.

— Когда мне стукнет пятьдесят, женюсь на двадцатилетней. И…

— И до смерти будешь хуем гири поднимать, — подхватил я. — Лука Мудищев!

Мимо пробежала стайка голых школьниц.

Они хихикали, мотали грудками, сверкали бритым и стриженым.

Повеяло запахами молодости, свободой, комплексной беззаботностью — всем тем, чего для меня уже не предвиделось.

4

Тропинка расширилась, словно дельта реки, почуявшей близкое море.

Резко запахло нагретым песком и прохладными балтийскими волнами.

Обнаженные мужчины и женщины с криками играли в волейбол.

Над морем, еле заметным с плоского берега, равнодушно вились чайки.

— Нам не сюда, направо, — Суржиков потянул за руку. — Здесь только развлекаются, а нам надо, где трахаются.

Мы прошли вдоль сосен.

Полосу перегородила гривка камышей.

За ними обнаружилась женщина лет пятидесяти — с голой грудью, но в высоких красных трусах — которая читала газету с телепрограммой.

Рядом лежал мужчина, раскинув руки-ноги и подставив небу толстый живот.

На нем прыгала молодая девушка; ее волосы, собранные в черный хвост, то взлетали выше макушки, то хлопали по спине.

Никто из троих не обратил на нас внимания.

— Дальше идем, дальше, — сказал друг.

— …Ребята!

Я обернулся.

Около сосен на надувном матрасе устроилась пара: миловидная женщина на спине, худощавый мужчина сверху.

Вид обоих казался благопристойным; можно было подумать, что они занимаются борьбой на свежем воздухе.

— …Если нетрудно, сфоткайте нас, пожалуйста! — приподнявшись, мужчина махнул рукой. — Камера вон там, в сумке.