Бесплатный фрагмент - Девять шагов до свободы: История Мелари Кларк

От Автора

Эта история посвящена Каре Робинсон и Лизе Маквей — тем девушкам, чьи судьбы вдохновили создание персонажа Мелари Элизабет Кларк. Их смелость, стойкость и способность выживать в самых невероятных обстоятельствах стали отправной точкой для этой книги.

Мир, в котором они оказались, был полон опасностей, страхов и испытаний, но их сила духа и умение не сдаваться показали, что даже в темноте можно найти свет. Мелари — отражение их мужества, их боли и их надежды.

Эта книга — попытка рассказать о том, что пережили они и многие другие, кто когда-то оказался в ловушке обстоятельств, о силе, которую нужно найти в себе, и о том, что даже после самых страшных испытаний возможна жизнь, полная смысла, любви и свободы.

Пусть эта история станет напоминанием о том, что смелость, решимость и вера в себя могут преодолеть любую тьму.

Сандра П.

Глава 1. До того, как всё изменилось

Я всегда любила утро. Когда первые лучи солнца просачиваются сквозь занавески, цепляются за подоконник и ложатся на пол длинными полосами света. Мир в такие моменты будто ещё спит — тихий, прозрачный, тёплый. Только на кухне мама уже хлопочет, стараясь не шуметь, а из-под двери доносится запах кофе и поджаренного хлеба. Я лежу, слушаю, как Сайман ворочается на соседней кровати, и думаю, что, наверное, вот это и есть счастье — когда всё просто.

Сайман старше меня на три года, но ведёт себя так, будто я всё ещё та девчонка, что боялась ночных гроз и просила держать за руку. Он учится на факультете журналистики и мечтает стать таким же, как отец — уверенным, принципиальным, с диктофоном в кармане и глазами, которые видят то, что другие не замечают. Иногда я думаю, что они с папой одинаковые — оба умеют исчезать в своих мыслях, будто за стеной из слов.

— Ты опять забыла ключи, да? — сонно бурчит Сайман, когда я собираюсь в школу.

— Нет, просто решила устроить им отпуск, — отвечаю я, копаясь в рюкзаке.

— Ага. Как своим наушникам месяц назад?

— Сайман!

Он смеётся и подкидывает мне связку ключей, будто фокусник.

— Без меня ты бы не выжила.

— Ещё чего!

Так начинается каждое утро — с его подколов, маминого ворчания и запаха блинов.

Мама, работает из дома — редактором в издательстве. Когда я была младше, мне казалось, что она просто правит чужие истории. Теперь я понимаю, что в каждой из них она ищет кусочек своей. После развода с папой она изменилась: стала чуть тише, задумчивее, но по-прежнему умеет улыбаться так, что становится тепло даже в самые пасмурные дни.

Папа живёт в другом районе, с новой женой, Сюзан. Она добрая, немного робкая, и сейчас ждёт ребёнка. Папа часто звонит — спрашивает, как дела в школе, что рисую, всё ли хорошо с мамой. Я всегда отвечаю, что всё прекрасно. Иногда — даже верю в это. Он приезжает по выходным, и я остаюсь у него с ночёвкой. Мы смотрим старые фильмы, пьем какао, и он рассказывает, как устроена журналистика: «Самое важное — правда, Мел. Даже если она тебе не нравится». Я запоминаю. И думаю, что, может, когда-нибудь сама буду писать — не статьи, а истории, где правда чувствуется, как свет под кожей.

Школа Миллбрук Хай — место, где жизнь течёт быстро, шумно и с запахом мела. Там я чувствую себя частью чего-то большого.

У меня есть лучшая подруга — Оливия, но все зовут её Лиф. Рыжие волосы, веснушки и смех, от которого можно проснуться даже в самый хмурый день. Мы познакомились на кружке по изобразительному искусству, когда обе пытались нарисовать натюрморт, но вместо яблок у нас вышли красные пятна и комичные рожицы. С тех пор не расстаёмся.

После уроков мы частенько заходим в бургерную «У дедушки Арчи». Маленькое, пахнущее жареным луком место, где, кажется, время остановилось лет десять назад.

— Когда-нибудь я нарисую его портрет, — говорю я, разглядывая старика с усами за стойкой.

— Только не забудь добавить аурой запах бекона, — смеётся Лиф.

Мы сидим у окна, едим бургеры и строим планы: она — стать иллюстратором, я — открыть галерею. Иногда мы просто молчим, смотрим, как идёт дождь. В такие моменты мне кажется, что всё на своём месте.

Энди Бёрстак появился в моей жизни весной. Он был старше на год, высокий, с голубыми глазами и руками, на которых всегда — запах металла и гитарных струн. Он играл в школьной группе «Ночные ястребы» и, казалось, жил музыкой. Когда он впервые подошёл ко мне, я рисовала на ступеньках школы — море.

— Тебе не кажется, что ему не хватает звука? — сказал он, заглядывая через плечо.

— А тебе не кажется, что звуку не хватает цвета? — ответила я.

Он рассмеялся, и я подумала, что, может, именно так начинаются истории, которые потом вспоминаешь всю жизнь. С тех пор прошло четыре месяца. Мы часто гуляем вдоль реки, где мосты отражаются в воде, как в зеркале. Он рассказывает о концертах, о своих песнях, о мечте поехать в Сиэтл и играть на улице. Я слушаю, держу его за руку и думаю, что в каждом его аккорде — чуть-чуть моего сердца. Иногда он звонит поздно вечером, просто чтобы сказать:

— Не спишь?

— Уже почти.

— Тогда пусть тебе приснится песня. Я добавлю к ней слова.

— А я нарисую к ней обложку, — отвечаю.

И он смеётся, мягко, тихо. Так, что от этого звука в груди становится спокойно.

Жизнь идёт своим чередом. Весной всё вокруг пахнет сиренью, летом — морем, хотя до него десятки километров. Мы с Лиф рисуем в парке, Сайман готовится к сессии и жалуется на кофе, мама всё чаще улыбается, а папа шлёт фото будущей детской комнаты. Иногда я думаю, что мы снова становимся семьёй, только другой — взрослой, разрозненной, но всё же связанной нитями, которые не порвёшь.

Осенью всё меняется. В воздухе появляется холод, в листьях — тоска, в людях — спешка. Я стою у окна, смотрю, как Саймон уезжает на занятия, и вдруг понимаю: он растёт, я — тоже, и, может быть, детство действительно заканчивается не тогда, когда перестаёшь играть, а когда начинаешь бояться потерять.

В школе я всё чаще думаю о будущем — поступление, экзамены, конкурсы. Мама говорит, что я слишком серьёзная. А Энди смеётся:

— У тебя даже смех выглядит, как будто ты размышляешь.

— Может, я просто думаю.

— О чём?

— О том, как выглядит счастье.

Он обнимает меня за плечи:

— Наверное, вот так.

Зимой город засыпает под снегом. Улицы становятся тихими, как дыхание перед сном. Мы с Лиф устраиваем вечера фильмов и пиццы, Сайман возвращается домой на каникулы, папа дарит мне набор кистей, а мама говорит, что я уже настоящая художница. В доме пахнет хвойным деревом и мандаринами. Иногда я думаю: если бы кто-то спросил, какой момент я бы хотела запомнить навсегда — этот. Когда все рядом, когда снег за окном, когда никто ещё не знает, что скоро всё изменится.

Весна снова приходит быстро. Я встречаю её в библиотеке — с запахом бумаги, кофе и надежды. Моя жизнь кажется идеальной в своей простоте. Но однажды вечером, возвращаясь домой, я замечаю чёрный «Форд». Он стоит у обочины, с приглушёнными фарами. Я прохожу мимо, даже не оборачиваясь. Но сердце делает странный рывок — будто что-то внутри тихо щёлкнуло. На следующий день машина стоит у супермаркета недалеко от школы. Я говорю себе, что это совпадение. Просто водитель ждёт кого-то. Но взгляд, который я чувствую на себе, — слишком настоящий.

Когда рассказываю Сайману, он только усмехается:

— Ты, Мэл, пересмотрела триллеров.

Я тоже смеюсь, но ночью, когда слышу за окном знакомый звук мотора, подхожу к окну. Двор пуст. Только снеговые хлопья медленно падают в свете фонаря.

— Просто совпадение, — шепчу я.

Но сердце знает — нет.

Я всё ещё стою у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Ночь пахнет бензином и тишиной. Иногда кажется, что, если долго смотреть во тьму, она начнёт смотреть в ответ. Я вздыхаю, отворачиваюсь, возвращаюсь к кровати. Телефон мигает мягким светом — сообщение от Энди:

«Ты спишь?»

«Нет», — отвечаю.

«Просто хотел сказать, что скучаю».

«А я — что ты странный».

«Странный — это моё второе имя».

Я улыбаюсь. Он умеет прогонять страх, одним словом. Но даже его сообщение не стирает ощущение, что за стенами что-то сдвинулось. Будто тишина стала плотнее.

Проходит неделя. Мы готовимся к школьной выставке — моей первой серьёзной. Я рисую море и мост. Преподавательница говорит:

— У тебя очень живые краски, Мел. Но ты будто прячешь их за тенью.

Я не отвечаю. Иногда мне кажется, что даже рисунки понимают больше, чем я.

В тот день Сайман заходит в студию с термосом кофе.

— Ты выглядишь, как человек, который не спал неделю, — говорит он.

— Спасибо, брат. Поддержка принята.

— Серьёзно, Мэл. Что-то не так?

— Всё нормально. Просто немного устала.

Он не верит. Он всегда чувствует, когда я вру, но не давит. Только кладёт ладонь мне на плечо.

— Если что-то не так — скажи, ладно?

— Обещаю.

Я обещаю, но не говорю. Потому что сама не понимаю — что именно не так.

Весна идёт к концу. Папа приезжает на моё выступление. Мы с классом оформляем зал, я нервничаю, а мама шепчет:

— Дыши, Мел, ты справишься.

Сайман снимает всё на камеру, смеётся, а я — впервые за долгое время — чувствую, что всё снова на своих местах.

После выставки мы идём в кафе. Сюзан тоже с нами, с округлым животом и мягким взглядом. Она рассказывает, что малыш скоро родится, и папа светится рядом с ней, будто всё вокруг стало яснее.

Я улыбаюсь, но в груди всё равно — лёгкое покалывание. Не зависть. Просто странное чувство, будто я стою на пороге чего-то, что не понимаю.

Вечером папа подвозит меня домой.

— Ты молодец, — говорит он, когда мы останавливаемся. — Я горжусь тобой.

Я киваю, молчу. Иногда слова не помещаются в сердце.

Когда машина уезжает, я замечаю — у соседнего дома стоит чёрный «Форд». Тот же. Мотор работает. Фары выключены. Я замираю, смотрю, как изнутри мелькает движение. Через мгновение он уезжает. Просто исчезает в темноте. Я стою на месте, пока не чувствую, что могу дышать.

Потом захожу в дом, делаю вид, что всё в порядке.

Май. Город тонет в запахе сирени. Мы с Лиф сидим на крыше старого гаража и едим мороженое.

— Иногда мне кажется, — говорит она, — что жизнь как лето: слишком быстро проходит.

— Значит, надо успеть всё, пока солнце не сядет.

Она улыбается.

— Ты изменилась, Мел.

— В каком смысле?

— Раньше ты просто мечтала. А теперь будто боишься проснуться.

Я ничего не отвечаю. Просто смотрю на небо, где облака похожи на мазки краски. Мне кажется, что где-то между ними что-то ждёт. Что-то, что уже идёт ко мне.

В июне я получаю письмо от отца. Настоящее, бумажное. Он пишет, что хочет, чтобы я погостила у него летом подольше — «до конца каникул». Мама соглашается не сразу, но потом всё же кивает.

— Только будь осторожна, ладно?

— Мам, это же просто у папы.

— Просто — не значит безопасно.

Я смеюсь. Тогда мне кажется, что она просто волнуется. Теперь я знаю — материнское сердце чувствует всё раньше.

Последние дни перед поездкой проходят странно. Иногда я просыпаюсь среди ночи от ощущения, что кто-то стоит у двери. Иногда слышу, как под окном проезжает машина — тот же ровный, знакомый звук мотора.

Сайман говорит, что это случайность. Лиф — что мне нужно отдыхать. Энди — что скоро у нас будет лето, и всё будет иначе.

Я киваю каждому из них. Но где-то глубоко внутри растёт тихая тревога.

Она не громкая, не резкая. Просто есть — как заноза под кожей.

И вот утро. Солнце льётся в окно, мама печёт блины, Сайман ворчит, что опоздает на поезд, а я стою у зеркала, заплетая волосы. На запястье виден маленький шрам — память о том, как когда-то я упала с велосипеда. Тогда я впервые поняла, что боль — не всегда враг. Иногда она просто напоминание, что ты жив.

Я смотрю в зеркало и думаю: «Интересно, запомню ли я этот момент?» Пахнет ванилью, кофе и чем-то бесконечно родным. Я не знаю, что через несколько дней этот запах станет последним, что я вспомню из своей «светлой» жизни.

Я выхожу из дома, оглядываюсь — и вдалеке, на углу, стоит тот самый «Форд». Дверца слегка приоткрыта. Кто-то сидит внутри. Я не вижу лица, только силуэт. Сердце делает рывок. И я — не знаю почему — улыбаюсь. Просто потому что не хочу верить, что страх может быть настоящим. Я надеваю наушники. Музыка Энди играет тихо, почти шёпотом. Мир вокруг такой же — тёплый, знакомый, как будто навсегда. А я иду вперёд, даже не подозревая, что за мной уже смотрят.

Вечером я снова не могу уснуть. За окном июльский воздух густой, липкий, будто мед. Сайман уже спит, мама читает в гостиной, и только часы на стене лениво отсчитывают время.

Телефон вспыхивает на тумбочке.

— Энди.

Я беру трубку, даже не думая.

— Привет, — его голос звучит сонно и немного хрипло.

— Ты почему не спишь? — спрашиваю я.

— А ты?

— Я — думаю.

— О чём?

— Не знаю. Просто… о будущем, наверное.

Он смеётся тихо, так, будто боится разбудить ночь.

— Будущее? Ты, Мелари, самый серьёзный человек, которого я знаю.

— Просто странное чувство. Как будто всё скоро изменится.

На том конце он замолкает.

— Даже если изменится — я всё равно буду рядом.

— Ты же знаешь, что это невозможно, — шепчу я.

— Тогда хотя бы помни. Хорошо?

Я улыбаюсь.

— Всегда.

Мы молчим ещё несколько секунд, слушая дыхание друг друга.

Потом он говорит:

— Спи, Мел. Завтра будет хороший день.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Я кладу трубку и остаюсь лежать в темноте.

Луна скользит по полу, очерчивая светлую дорожку до окна. Где-то вдали воет поезд, потом всё замирает. И вдруг — будто из ниоткуда — за домом раздаётся тихий щелчок. Как будто закрылась дверца машины. Я подхожу к окну — но во дворе никого. Только лунный свет и спящий город. Я отступаю, ложусь обратно. Ночь обнимает меня, как старая подруга. Я не знаю, что это — просто ветер или чьи-то шаги. Не знаю, что через несколько часов я услышу этот звук снова — ближе, громче. Я закрываю глаза. И сон накрывает меня, как вода — медленно, мягко, с иллюзией безопасности. Это была последняя ночь, когда я чувствовала себя дома.

Глава 2. Терпеть. Ждать. Выжить

Утро началось слишком рано. Мама завтракала молча, хмуро, будто вместе с чашкой кофе выпила часть своих тревог за меня. Сайман, как всегда, притворялся, что не волнуется, и, уходя, швырнул мне в дорогу старую футболку отца: «Будь собой, принцесса» Я улыбнулась. Именно этим я и собиралась быть — собой, но лучше.

В голове звучала цитата Гёте: «Дайте человеку цель, ради которой стоит жить, и он сможет выжить в любой ситуации». Я повторяла её снова и снова весь путь в автобусе. Эти слова казались заклинанием, защитой, напоминанием, что сегодня решается многое.

В школе день шёл как обычно: уроки литературы, биологии. Потом небольшой перерыв — встреча с Лиф и Энди в кафетерии после урока испанского. Мы говорили о предстоящем экзамене, смеялись, делились последними планами. После факультативов каждый пошёл своим путём: Энди на музыкальный экзамен, а я с Лиф — на художественный. Студия была полна учеников: девчонка Кармен, вся в чёрном, казалась демоном среди ангелов; в конце зала сидел Люк из футбольной команды, недавно почувствовавший себя великим художником; несколько мальчишек и девчонок из нашего класса. Мне особенно нравились работы Амалии — её глаза на рисунках казались живыми, почти дышащими. Лиф считала их непривлекательными, но я знала: втайне она завидует ей, ведь Амалия — мой скрытый конкурент.

Экзамен начался. Учителя сидели в начале студии, судьи ходили между мольбертами, записывая что-то в блокнотах. Я сосредоточилась на белом листе, на каждом штрихе, на линии, которую проводила карандашом. Время тянулось медленно, но каждое движение казалось важным, судьбоносным.

К 18:30 Лиф и несколько других ребят закончили работу. Лиф извинилась:

— Сегодня я не смогу подождать тебя, у бабушки день рождения. Надо бежать.

Я кивнула, стараясь не показывать разочарование. К 18:40 я осталась одна. Отдала работу, поблагодарила комиссию, вышла из школы. Прошла чуть больше метра — и заметила черный «Форд» у сквера. Машина стояла пустая, улица пуста, в школе горел свет в дальнем окне, где профессор Харрис заканчивала проверку. Я надела наушники и пошла дальше. Телефон зазвонил, смс от Энди: «Напиши, как доберёшься».

Я хотела ответить, но вдруг почувствовала холодный металл у ребер. Не успела обернуться — мужчина был рядом. Высокий, плотного телосложения, руки массивные, лицо скрывал капюшон. Хриплый голос:

— Если пискнешь — убью.

Он схватил меня за руку и повел к машине. На улице по-прежнему не было ни души. Подойдя к машине, он открыл багажник:

— Лезь быстро.

Я застопорилась. Он толкнул плечом:

— Ладно, ладно… — всхлипнула я, — лезу, только не трогай, пожалуйста.

В багажнике было тесно, металл давил на руки, ноги полусогнуты. Свет погас, крышка захлопнулась. Машина тронулась. Я пыталась кричать, но голос утонул в вязком воздухе. Холод, теснота, страх — всё слилось в одно ощущение.

Через время машина остановилась, багажник открылся, и яростный взгляд мужчины встретился с моим. Он заклеил мне рот скотчем, туго связал ноги, багажник закрылся, машина снова поехала.

Наконец, домик 214 — небольшой бежевый коттедж в конце улицы, рядом с ржавым забором и мусорными баками. Внутри — узкая кухня с одним столом и двумя стульями, небольшая гостиная с диванчиком и телевизором, маленькая ванная с белой плиткой, узкая спальня с большой кроватью, тумбочками и старым стулом. Дверь с тремя замками, коридорчик тесный, мебель старая, 2000-х годов.

Он подошёл ближе, и я ощутила его запах — бензин, одеколон, сырость.

— Как тебя зовут?

— Мел…

— Мел, — повторил он, будто пробуя имя. — По тебе кто-нибудь скучает? Родители? Подруга? Парень?

Я молчала.

— У тебя ведь есть парень, да?

— Да… — тихо.

— Как зовут?

— Энди…

— Он прикасался к тебе?

Я замотала головой. Слёзы выступили на глазах, дыхание стало коротким. Он посмотрел на меня долго, тяжело, будто внутри боролся сам с собой. Что-то в нём переменилось — в глазах промелькнула вспышка, тревожная, хищная. А потом — тьма. Не от потери сознания, нет. Просто всё вокруг перестало быть звуком и светом. Осталась только пустота, запах сырости и металлический привкус страха во рту.

Когда я очнулась, в комнате стояла гробовая тишина. Воздух был спертым, будто кто-то забрал из него всё живое. Я слышала воду из ванной — он там, бормочет себе под нос, что-то бьёт. Стены пропитались его злостью. Он вышел, не глядя на меня. Лицо каменное, глаза — будто в них пепел.

— Спи, — произнёс глухо.

Я почувствовала, как грубая верёвка обвила запястья и щиколотки, холодная, шершаво режущая кожу. Он затянул узлы, поправил одеяло, будто делал что-то обычное.

— Так безопаснее, — тихо сказал он.

Потом свет погас. Я осталась лежать в темноте, не смея дышать. Сердце стучало где-то глубоко, не в груди — в земле подо мной. Я не думала ни о доме, ни о школе. Только о трёх словах, что застряли в голове, как спасение: терпеть. ждать. выжить.

Утро растянулось медленно, как будто дом опаздывал проснуться вместе со мной. Я открыла глаза и первое, что ощутила — оцепеневшую тяжесть в руках и ногах. Паника хлынула мгновенно: всё вокруг было размыто и чуждо, я не понимала, где нахожусь. Руки и ноги были связаны — тугие, шершавые верёвки впились в запястья и щиколотки; сердце колотилось так, что казалось, оно слышно по всей комнате.

Сначала я думала, что это кошмар. Потом трясущимися пальцами прикоснулась к лицу, почувствовала солёный след слёз и поняла: это — реальность. Ночь не была сном.

Дверь скрипнула — он вошёл. При дневном свете его лицо выглядело иначе, будничное и ещё более пугающе: никаких криков, никаких нервных движений — просто ровный, холодный порядок.

Он остановился у изголовья и, как будто проверяя, что всё в порядке, проговорил спокойным голосом:

— Зови меня Том.

Он развязал мне руки и ноги, ссылаясь на «безопасность» — так говорил, будто это был обычный бытовой акт, а не часть того, что со мной происходило. Слёзы сами собой потекли по щекам; я пыталась сдержаться, выдавить из себя ровный вдох, но голос не слушался.

Он не проявил мягкости — вежливость в его тоне шла рядом с ледяной дистанцией.

— Будешь есть? — спросил он, не поднимая глаз.

Я молчала, боясь смотреть прямо в его лицо.

— Хорошо, тогда будешь есть здесь, — спокойно сказал он и вернулся с тарелкой пшённой каши. Он подал её так, как дают ребёнку, что-то между заботой и приговором:

— Ешь, давай. Мне не нужно, чтобы ты загнулась раньше времени.

Когда ложка коснулась моих губ, в горле сжался комок; кашу было трудно глотать — она казалась пресной и чужой. Он усмехнулся, как будто это было смешно, когда я давилась от страха и слёз. Потом, неожиданно для меня, произнёс:

— Ты красивая. Но от тебя пахнёт страхом.

После еды он велел принять душ. Я встала, ноги ещё шли тяжело от оставшихся следов сна и боли, он слегка подтолкнул меня и сказал:

— Давай, иди.

Водяной поток был горячим, но от этого не наступало облегчение — лишь ощущение, что тело промывается от чего-то, что нельзя снять просто водой. Я стояла под струёй и плакала тихо, стараясь не думать о том, что было ночью. Когда вышла, он стоял у двери, отвернувшись. Я, шмыгнув носом, осмелилась попросить: «Не мог бы ты отвернуться? Мне некомфортно». Он вздохнул и на мгновение отошёл.

— Ладно. Только быстро, — сказал он, и голос звучал будто уступка, не проявление доброты.

Когда он вернулся, я уже одевала футболку. Он сделал шаг к кухонному столику и сел напротив меня, внимательно разглядывая. Ему нравилось наблюдать. Он задавал обычные вопросы — как будто мы говорили о погоде: учусь ли я в школе, где, что планирую после — колледж, университет. Я отвечала коротко.

— Миллбрук Хай, — сказала я, удерживая взгляд где-то в полу.

— Я там тоже учился, — ответил он спокойно.

От его рассказа — «остался без возможностей», «ушёл в армию» — у меня в груди где-то что-то сжалось. Я лицемерно выдала восхищённое «круто», хотя внутри было пусто.

Он смотрел на меня, будто проверяя, как я реагирую на каждое слово; потом встал и сказал, что ему нужно отлучиться, но строго предупредил: если «вынудишь» — плохо закончится. Он ушёл, оставив меня одну на диване. Как только дверь захлопнулась, я встала. Сердце бешено колотилось, но я знала: нельзя падать духом. Он дал мне шанс — хоть и ограниченный — и я должна была использовать каждую минуту. Я подошла к окну, прижалась лбом к стеклу и посмотрела в маленькое окошко. Вид был ничтожен: двор, забор, пустота. Даже если кричать, никто не услышит.

Я начала изучать дом. Это было почти автоматическое действие. На холодильнике — семейная фотография: он, бледная девушка с белокурыми волосами и маленький мальчик лет пяти; все улыбаются. Под фотографией — магнитик в форме зайца, на нём — детский рисунок с отпечатками маленьких ладошек. Я поняла: у него есть дом «в прошлом» — жена и ребёнок. Это поражало и пугало: реальность, где он бывал другом, отцом или мужем, казалась какой-то страшной тайной.

Я запомнила каждую деталь: рисунок, магнит, нацарапанную на раме дату. Часы на стене тикали громко, и чем дольше я ждала, тем громче казалось время. Через пару часов снаружи послышался знакомый звук мотора. Сердце подпрыгнуло и тут же каменело. Он вошёл, держа в руках коробку. Подошёл ко мне и положил её на колени.

— Это для тебя, — сказал он так, словно вручал подарок.

Я приподняла крышку и увидела холсты, тюбики красок, кисти, карандаши, плеер с кассетами и старые наушники. Что-то внутри меня дернулось — не радостью, скорее воспоминанием, крошечным лучиком того, кем я была до. Я сказала «спасибо», и это слово едва прошло через сухие губы.

— Чтобы не скучала, — проговорил он и уселся рядом, наблюдая, как я перебираю предметы.