Бесплатный фрагмент - Дороже жизни

Глава шестая
Обмен

Независимость — удел немногих; это преимущество сильных.

Фридрих Ницше, «По ту сторону добра и зла»

═════════════════════════════════════════════

На Литу заглядывались все свободные удальцы окрестных деревень, но никто не смел даже заговорить с нею: она — будущее лакомство молодого господина в день её совершеннолетия. Таковы законы Вечной Вехты. Красавица Лита каждого дразнит глазами и смеётся над каждым липким прилипалой так зазывно, чтобы не отлипал и волочился за нею, как прикованный цепью раб. Но Зихо она влепила злую пощёчину. А ведь Зихо лишь посмел взглянуть на неё!

И тогда умный кузнец Нирго сказал:

— Если молодой господин прознает о пощёчине, ты пропал. Он убьёт тебя, хотя ты не раб. Подловит в лесу и затравит псами. У него огромные псы. Волкодавы. Или зарубит мечом. У него огромный меч и могучее тело, раскормленное мясом. Он знаменитый воин. Такой силач разорвёт тебя пополам, шутя. Или раздавит твою голову руками, как тыкву.

Нирго хорошо знал нравы господ из замка, он ковал им оружие. В боевой охране молодого господина служили отчаянные сыновья Нирго, все шестеро. Ему можно было верить.

— За что меня убивать? — похолодел Зихо. — Когда рабыни Распутника Хаса при всех целовали маленькую Литу, молодой господин смеялся и сам держал ей руки. Меня она ударила за один только взгляд. Значит, Лита уже не ребёнок, она стала неприступна. Господин должен радоваться не только твёрдости её тела, но и крепости её духа.

— Нет, — вздохнул Нирго. — Рабыни распутника Хаса обучили её тому, чем невинная девушка Лита однажды порадует господина: искусству проворного языка и сладких прикосновений. Ты же одарил её тем, что огорчит господина насмерть.

— Поясни, — растерялся Зихо. — Говоришь непонятно.

— Она любит тебя, дурень, — серьёзно сказал кузнец. — Тебя ударила её обиженная душа.

— За что обида? — тихо спросил Зихо.

— За то, что ты слаб и нетвёрд духом; за то, что ты никогда не посмеешь отобрать её у скучающих господ. Красивых и покорных рабынь у господ больше, чем копчёных свиней. Полны амбары и кладовые. Нашим пресыщенным господам в охотку отведать необычное угощение, очень редкое в их холодных замках. Им подавай не только невинное тело, но душу и сердце Литы под чистой приправой из её непорочной любви. И когда молодой господин узнает, кто украл это блюдо у него, ты не жилец. Что проку господам от её выучки у Распутника Хаса, если в постели с господином она будет думать о тебе? Околпаченные господа не прощают такое удачливым соплякам из свободной черни.

Зихо не спал всю ночь напролёт, а поутру задребезжал и загудел далёкий колокол: народ окрестных деревень созывали к замку. Там, с каменного помоста, уже орали в серебряные трубы глашатаи. Там Зихо узнал о походе. Для сонной деревни все новости показались сообщениями из другого мира: где-то в далёких степях погиб юный князь Сахтаръёлы, пали в битве все его «други»; — так глашатаи величали стальных воинов чужого вождя. Богатая страна — она рядом, руку протянуть! — осталась без присмотра. Нужно торопиться и успеть забрать как можно больше её вкусных останков, ведь она теперь всего-навсего полный амбар без охраны из некогда страшных мечей и пик.

С помоста наперебой зачитывали, куражась и смакуя, униженное послание правителей Сахтаръёлы, покорное и слёзное. И оглашали железную волю торжествующих вождей.

— «Приходите к нам и защитите нас!» — орали и хохотали серебряные трубы, читая пергамент. — Люди, они просят у вас защиты! Эти слабаки наконец-то признали вас господами!

— Кто из свободных отличится в походе и убьёт вдову чужого воина, его детей и родителей, тот станет господином в завоёванном поместье! — вторил глашатай рядом.

— Он получит столько рабынь, скольких сможет пленить! — надрывался третий.

— Те из рабов, кто осмелится сопровождать молодого господина и взять оружие, получат свободу после похода! — взывали трубы хором. — Станут вольными хозяевами новых плодородных полей! Получат рабов! Будет очень много дешёвых рабов!

Гудели взбудораженные вестями людские толпы, из них начали пробиваться к помосту охочие в мечтах юноши, жаждущие быстрой славы, упругих рабынь и лёгких побед. Мужчины постарше покачивали головами: они помнили, как двенадцать лет назад, пройдя с мечом всю Плонгу и наводнив рынки Вечной Вехты рабами, захмелев от сокрушительных побед, вождь Коннинг Тилг двинул свои отряды на Сахтаръёлу. И в одночасье из всесильного победителя стал жалким неудачником.

Но сейчас от уха к уху неслась весть про то, что былые обидчики Тилга мертвы, они истреблены в степи «пустынниками», так называли страшных пришельцев из-за Жёлтой пустыни. И новый великий поход возглавит не отчаянный и безрассудный Тилг, а сам вождь Брюгнехорд, осторожный и седой мудрец, он уже назначен советом вождей в наместники Сахтаръёлы.

Все плотники в толпе потирали руки: будет большой заказ на пыточные столы и виселицы, можно рассчитывать на доход и обновки детям к празднику урожая.

Хотя битв не ожидалось, глашатаи снисходительно объявили о наборе «обречённых». Брюгнехорду наверняка встретятся непокорные города и случатся мелкие стычки с мятежниками. Но погибнуть можно ведь и в мелкой стычке? Потому, если кто-то из рабов объявит себя «обречённым» и решится бежать возле стремени молодого господина, неся его вторую пику, тот получит свободу немедля. Прямо сейчас. Такой храбрец сможет три дня и три ночи наслаждаться любыми тремя рабынями, на его собственный выбор. Он на трое суток станет повелевающим, как настоящий господин! Сразу три рабыни выкупаются с «обречённым» в душистых кореньях, уведут его в роскошные Покои Обречённых, где он станет хозяином чужих прекрасных тел и вкусит наслаждения трёх девственниц, обученных у Распутника Хаса. И если «обречённый», подав в бою пику своему господину, останется жив, то получит в награду своё самое заветное желание. Хочешь ферму и стадо из сотни свиней? — получишь ферму и стадо. Горшок золота? — забирай из сокровищницы замка любой горшок. Мечтаешь о рабынях? — выбирай любых три, они твои. Дерзни, смельчак!

Надрывались глашатаи, гудела безбрежная толпа в истрёпанных суконных одеждах, чавкала грязь и хрюкали господские свиньи. Холодный туман совсем не бодрил измученного Зихо. В толпе незаметно посмеивались: неужели кто-то вызовется нести вторую пику?! Дураков теперь нет даже среди рабов. Стычки и битвы часты, но кто из «обречённых» уцелел у стремени господина, молодого или старого? — никто, всех растоптали и раздавили боевые кони. Остаются жить только те, кто умён и пристроился поодаль от схватки железных господ. Тот, кто несёт вторую пику, гибнет всегда. Когда-то, в давние времена, когда народу было немного и люди ценились, вторую пику несокрушимых всадников вёз конный воин со щитом, но впоследствии этот всадник-помощник оказался помехой могучим господам при битве на пиках и двуручных мечах: ведь «та» сторона тоже выставляет стальных воинов с пиками. И чем теснее они едут, тем сильнее и непобедимее их строй. Лишние всадники в таком строю не нужны, как и лишние босяки-рабы. Потому вторую пику всегда несёт, прижимаясь ко стремени, «обречённый». Раб, который отдаст свежее оружие господину и сгинет под коваными копытами боевых жеребцов. Все вольные копьеносцы хитрят, они прячутся в толчее битвы и никогда не поспевают передать господину вторую пику. Такие не нужны у стремени могучего воина. Он должен лишь протянуть руку, чтобы ощутить в ней новое грозное оружие взамен разбитого о щит злобного и сильного врага. Часто эта вторая пика есть жизнь или смерть господина, потому господа щедры к «обречённым». Но давным-давно перевелись вольные храбрецы, готовые стать «обречёнными» за три дня утех с господскими рабынями-девственницами. А в мечту о заветном желании сегодня не верит уже никто.

Молодой господин, красуясь перед толпой вольных девушек своими доспехами, вдруг посмотрел с коня на Зихо:

— Ты, тощий победитель диких волосатых свиней! Повезёшь в обозе запасы пищи для моих слуг?

Картинно поморщился:

— Нет, сын трусливого лодыря приловчится дрыхнуть под попоной и напустит диких волосатых вшей в моих рабов…

Все девушки смеялись глупым и косноязычным шуткам молодого господина, звонко хохотала в толпе юных рабынь Лита. И тогда Зихо поднял дрожащую правую руку, сжимая в ней нож: так исстари поступали вольные охотники Ничьих лесов, идущие на смерть добровольно.

Все девушки умолкли, только Лита продолжала испуганно смеяться.

— Я иду в битву у стремени твоего коня и несу вторую пику рода Краулингов, — Зихо не узнавал своего голоса, а старый господин приоткрыл глаза в своём мягком кресле на колёсиках.

— Даже ты захотел в поход, сын грязной лесной вдовы? — зло удивился молодой господин. — Пожиратель желудей и кореньев сообразил, что битвой не пахнет, и пожелал чистую девочку? Не мою ли? Ты и половины моей пики не поднимешь, слабый сопливый щенок.

— Я не сказал: «в поход», — Зихо говорил, как в бреду. — Я сказал: «в битву». Я пойду в битву у твоего стремени и понесу твою вторую пику. Если битвы не будет, повесь меня за ребро на сук дерева и заруби своим мечом.

Стало тихо-тихо, лишь хрюкал поросёнок кузнеца Нирго.

— Зачем рубить? — удивился молодой господин. — Сам сдохнешь на суку, дерзкий крысёныш из…

— …которых рабынь ты хочешь за гордое право «обречённого»? — вдруг проскрипел старый господин, перебив сына и внимательно поглядел на Зихо. — Ты не похож на похотливого дурачка, храбрый мальчик. Выбирай трёх любых. Укажи на каждую из них пальцем.

В толпе рабынь-девственниц началось волнение, выбились наперёд самые красивые. Они сдвигали лопаточки и втягивали щёки, выпучивая губки. И опускали глаза, показывая Зихо длину своих ресниц. Стать избранницей «обречённого» значило навсегда покинуть ужасную свиную ферму и оказаться чистой служанкой в господском замке. Так гласил закон.

— Я отказываюсь от ласк трёх рабынь в Покоях Обречённых, — Зихо задыхался. — Взамен них я требую свободу для одной.

— Смерть освобождает всех, — улыбнулся молодой господин.

Но старый господин недовольно двинул веками:

— Кому ты хочешь подарить свободу, выкупленную ценою твоей жизни?

— Девушке Лите… — с трудом выговорил Зихо. — Она долговая рабыня на твоей капустной ферме.

Лита захохотала громко и очень оживлённо, а молодой господин криво усмехнулся, нашаривая плеть. Но старый господин тоже поднял правую руку с украшенным каменьями ножом, принимая последнее желание Зихо:

— Быть тому.

И тогда молодой господин замахнулся плетью, чтобы хлестануть съёжившегося раба-живописца Вишо, прикованного длинной цепью к седлу (а кого ещё бить в ярости? — «обречённого не бьют»! — закон!). Но ставшая вольной девушка Лита красиво вышла из толпы удивлённых рабынь и вручила Зихо очень смешное оружие: костяной топорик, каким женщины отбивают свиное мясо, чтобы оно оставалось мягким после углей очага. И, кусая губы, неожиданно отвесила Зихо оглушительную пощёчину. Вторую, третью… На её прекрасных ресницах дрожали слёзы. Плюнула ошарашенному Зихо под ноги и ушла, не оглядываясь и подрагивая плечами. А молодой господин засмеялся, пряча плеть.

Три долгих, но очень коротких дня Зихо приводил в порядок свои дела, как приучила покойная мать. Всё ненужное теперь железо, которое нашёл в доме — одиннадцать подков и старый отцовский топор — отнёс кузнецу Нирго. Свою новую, запасную одежду он вручил первому, кто пришёл проститься, таким оказался старый рыбак Эдго. И, готовый к походу, Зихо явился в замок, где на Стене Вечной Собственности раб-живописец Вишо высек повеление старого господина: «На незыблемых правах обречённого отныне и навсегда свободной девушке Лите принадлежит дом охотника Зихо, его сад, утварь, тысяча шагов леса от южной стены его дома до оврага и тысяча шагов леса от западной стены до ручья, а также всё остальное, крупное и мелкое, ранее принадлежащее вольному охотнику Зихо, в присутствии которого и начертано». Зихо дважды промахнулся по зубилу, попадая по руке Вишо, но кое-как выбил своё имя. И впервые оказался в высоченном Зале Обречённых, под сводами которого гулко зазвучали слова клятвы, повторяемые Зихо вслед за старым жрецом Духов Огня:

— В походе я буду слушать только благородного воина, которому несу вторую пику, и буду говорить только с ним… Мои уши оглохли для остальных… Я не покину места у его стремени… Я не дрогну в битве, если благородный воин падёт раньше меня… Я буду сражаться даже над его телом и тем оружием, которое окажется доступным моей руке… Будучи поверженным и пленённым, я назовусь своим именем и приму любую смерть с гордостью…

К озеру

Зихо не думал, что во владениях Краулингов живёт так много народа. От замка до дальних полей, по обе стороны мощёной мокрым булыжником дороги, стояли тесные толпы людей с восторженными и радостными лицами. Ещё бы! — от зрелища захватывало дух. Вся мощь древнего замка, сверкая начищенной сталью, уходила на север, на покрытое льдом озеро Лангаррад, чтобы подчинить власти Краулингов ставшие ничейными города и леса. Гордо шествовали мечники и копейщики, сияли улыбками молодые лучники, даже рабы-щитоносцы ступали важно; каждый шёл не на войну, а к новой ступеньке в длинной лестнице привилегий. На могучем боевом коне восседал красавец-господин, в нарядных одеждах и дорогих мехах. Вдоль обочин, тесня друг друга, взвизгивали юные девушки из свободной черни: несмотря на холод, они ловко поднимали перед господином грубую ткань своих рубах, обнажаясь от живота до шеи. Все они высоко-высоко подоткнули свои длинные юбки, бесстыже оголив ноги почти во всю длину, в знак своей доступности будущему победителю. Сопровождая конного господина, каждая стремилась запомниться ему, норовя бросить в будущего владельца северных имений горсть отборных зёрен, как символ своей плодовитости и здоровья.

Зихо нёс рядом с конём тяжеленную дубовую пику, с врезанными в неё острыми полосками-лезвиями из стали, схваченными медными кольцами — искусная работа кузнеца Нирго. Молодой господин запретил Зихо ехать в обозе и отдыхать. Вызвался бежать у стремени? — беги, «обречённый». Господин теперь не называл Зихо иначе.

В ликующих толпах народа Зихо так и не разыскал взгляда Литы. Как она теперь узнает, что в доме закопан целый клад: семьдесят медных монет и даже одна серебряная? Зихо никому не рассказывал, что выследил стадо диких кабанов и уже год снабжает кухню замка свежим мясом.

К вечеру их догнал большой обоз из восьми крытых повозок и пятидесяти открытых, запряжённых шестёрками крепких коней, это старый господин выслал вдогон сыну всю гужевую мощь замка, чтобы отряд не утомился в дороге и прибыл на сбор войска вовремя. Зихо наконец-то пристроился в повозке и приспособил в ней проклятущую пику. Правда, она высовывалась далеко назад своим блестящим остриём и пугала лошадей, идущих следом, мешала усесться удобнее всем попутчикам Зихо, а таковых оказалось в повозке пятнадцать, недовольных присутствием «обречённого».

Все деревни встречали их пивом и копчёными окороками. Сильные и крепкие девушки-селянки смеялись загорелыми лицами и садились на колени захмелевшим воинам своими тяжёлыми и мускулистыми ляжками, позволяя идущим в битву многое, но далеко не всё. Воины стонали от вожделения, но охрана молодого господина следила зорко: никаких обид дочерям вольных хлеборобов. Иначе отрубим воинской черни её блудливые руки.

Но в целом, несмотря на запреты и запугивания, отряд наслаждался походом. Скучны были только переезды от деревни к деревне: промозглый воздух, чавкает грязь и сипло покрикивают возницы.

Чтобы скоротать путь, затевались разговоры, один из которых как-то сам собою повернулся к Зихо: ведь не каждый день едешь в боевой поход, да ещё в одной повозке с «обречённым»!

Молодой воин из свинопасов, Хвастливый Уго, принялся подзуживать:

— Ты стал бездомным молчуном, Зихо. Ты хоть ночевал три дня с Литой в одном доме? Расскажи. Какая она без одежд? Говорят, учёные рабыни Хаса тискали тело Литы двенадцать лет, каждую ночь разминали ей ляжки и оттягивали соски. Вся деревня видит: вместо грудей у неё выросли две огромные тыквы. Они упругие? Пружинят в руках? Вкусны?

Зихо молчал, как велела клятва.

— Уго, он один ночевал дома, — вставил слово Прихлебатель Фахо. — Откуда ему знать о тыквах Литы?

— А как же Лита? — изумился Уго, смеясь глазами. — Где она приткнулась на ночлег? Свободную селянку не пустят в тёплый хлев, к рабам.

— Она у кузнеца Нирго отсиживалась три дня, — подыгрывал насмешнику Фахо. — Нирго снял с неё цепи и приютил. Но теперь Лита живёт в доме Зихо. Когда мы выступили в поход, я видел, как она шла из кузницы к дому Зихо. Опушкой. Кутаясь в плащ и рыдая.

— Зихо, это странно! — громко восклицал Уго, и в соседних повозках прислушивались. — Девушка всей твоей пропащей жизни проводит три ночи у какого-то старого кузнеца. Значит, он ещё крепок, этот Нирго! Растолкуй мне нелепицу, Зихо: ты отказываешься от самых красивых рабынь ради Литы, но они теперь в повозке у молодого господина. Все три. Господин обещает тискать их вместо тебя, над твоим трупом, так он кричит с утра до ночи. Ладно, господину позволено многое. Но почему твою Литу ласкает старый кузнец три ночи подряд?! Он не вызывался в «обречённые»! Скажи, что же получил ты? Эту пику? Погладь её хотя бы. Или она остра, как язык Литы? Невезучий ты парень, Зихо.

— Ха-ха-ха! — смеялся Прихлебатель Фахо.

За весёлым оживлением все просмотрели всадников, сыновья кузнеца Нирго подъехали незаметно.

— Может, поднять его на копья и зашвырнуть в канаву? — предложил один.

— За что?! –возмутился Хвастливый Уго, нащупывая кинжал.

— Ты порочишь имя нашего отца, верного нашей покойной матери. Ты порочишь имя свободной селянки Литы, невинной девы. Ты смеёшься над «обречённым» и над оружием Краулингов. Значит, ты заслужил четыре смерти.

— Молодой господин не похвалит вас за убийство вольного человека… — пробормотал Уго, криво усмехаясь. — Все воины на счету! Вольных воинов казнят приговором вождя. Не вашим сговором.

— Верно, — бесстрастно согласился старший из братьев.

— Верно, — улыбнулся младший.

— Поступим проще, — и трое братьев спрыгнули с коней, ловко и быстро.

— А-а-а! — завопил Уго и захлебнулся кровью: ему раздвинули зубы и отхватили кинжалом треть языка.

Братья вскочили в сёдла, присвистнули коням и помчались.

— Пожалуйся молодому господину! — засмеялся один.

Хвастливый Уго зажимал рот рукою, бледнел лицом, меж пальцев сочилась кровь.

— Что за вопли? — раздался недовольный голос из нарядной повозки, где звенел женский смех: молодого господина сопровождали три юные рабыни, которые вызывались быть избранницами «обречённого».

— Поддерживаем в походе железный порядок, господин!

— Молодцы, мальчики-кузнечики!

Звонкий девичий смех, и снова зарокотал голос молодого господина:

— Я отберу вашу невинность сразу после победы, над телом мёртвого «обречённого». Мы уляжемся на трупах поверженных мною врагов, ещё теплых. Чтобы не застудить мою спину. Каждая из вас будет совсем нагая и «сверху», я люблю так. Рабыни Распутника Хаса обучили вас этому?

Смущённый девичий смех.

В повозке Зихо все ехали молча аж до самой Плонги, слушая гвалт и хохот из соседних повозок. Изредка мычал и стонал Хвастливый Уго.

Деревни Плонги, которыми проходил отряд, оказались безлюдными.

— Где селяне? — удивлялись молодые лучники. — Где окорока и пиво? Едем третий день, а ни души! Хотим пива и доступных девок.

— Плонги прячут от нас своих баб в лесу, — знающим тоном поясняли матёрые мечники и копьеносцы. — Ничего, скоро будет город. Там не спрячешь. Найдём, го-го-го!

Днями спустя, в перепуганной наплывом чужих воинов Плонге, их отряд присоединился к основным силам Вечной Вехты и получил короткую передышку. Старинный приозёрный городок был заполнен разухабистыми воинами, с улицы в харчевню доносились хриплые песни, улюлюканье и женский плач: воинственные пришельцы шарили в погребах перепуганных горожан, упивались дармовым вином и тискали всех девушек, которых могли изловить. Изнасилованную и рыдающую добычу копьеносцы и мечники передавали щитоносцам, те — молодым лучникам, а уж те — толпящимся у обозов рабам: вкусите пряный дух свободы, трусливые ничтожества!

Уже минуло двенадцать лет, как покорённая Плонга стала захудалой провинцией Вечной Вехты, но воины вели себя в ней точно так же, как и в те дни, когда вслед за боевым конём Коннинга Тилга впервые врывались в рыдающие города врага.

В жаркой харчевне предавались праздности знаменитые всадники, но Зихо не отдыхал: измученный, он стоял у каменной стены с опостылевшей пикой, как и распорядился господин. Знаменитые бойцы пировали в самой богатой харчевне города, в ней имелся второй этаж и не пахло нечистотами, весь этаж занимал большой зал, где за извилистым столом уместилась сотня пирующих. Никаких окон, потому царит тишина и не доносятся девичьи вопли с улиц.

Воинов обслуживал сам хозяин, напуганный толстяк с пегими длиннющими усами, схожими с конской уздой. Он появлялся молчаливой тенью, успевал менять блюда и наполнять кубки, стремился угодить всемерно, но всё же был схвачен за рукав стальными пальцами Коннинга Тилга из рода Таублхордов.

— Угадай, повелитель жареных поросят, что это? — воин глядел насмешливо, но недобро.

О стол стукнула медная монета.

— Медная монета, мой величественный господин… — засуетился словами хозяин.

— А что это? — и рядом с первой монетой легла вторая, серебряная.

— Ещё одна монета, мой величественный господин… — покорно произнёс хозяин. — Серебро.

— А это? — на столе появилась третья монета.

— Золотая монета, мой сильновеличественный господин… — прошелестел хозяин.

Остальные воины перестали жевать и с весёлым интересом следили за разговором.

— Ты близорук, плонг, — вздохнул Коннинг Тилг. — Недальновиден.

Он забрал со стола и подбросил на ладони медную монету:

— Это твоя жена, усач. Потёртая медяшка.

Забрал вторую:

— Это твоя старшая дочь. Ещё не медь, но уже не золото.

В ладони воина зазвенела третья, последняя монета:

— Это твоя младшая дочь, наибольшего достоинства. Своих баб ты прячешь в погребе от благородных воинов, будто грязные монеты от воров.

Воины захохотали:

— Сюда всех!

— Какой «погреб», мой яснолучезарный господин? — пролепетал хозяин.

Коннинг Тилг не смеялся, он внимательно наблюдал за потным лицом хозяина харчевни.

— Я бывал в Плонге, усач, когда громил задиристых неумёх вашего короля. Я прошёл вашу наглую и трусливую страну насквозь, как горячий клинок сквозь тёплое коровье вымя. У каждого плонга есть погреб. Чем богаче плонг, тем глубже его погреб. Там он прячет самое ценное: своих баб и свиные окорока. Но мои пьяные кобели найдут это убежище запросто. По запаху спелых сук.

Подбросил монеты на ладони:

— Я могу отдать их тебе. Или заплатить ими своим воинам. Выбирай, если не глупец и понимаешь мои слова.

— Величайший господин… — тихо произнёс хозяин. — Я не глупец. Я знаю, кто ты. Я маленький человек и не таю зла на тех, кто решил спор с королём Плонги силою своего доблестного меча. Моя маленькая Плонга — это моя маленькая харчевня. Я понимаю, чего ты хочешь от меня. Клянусь: в моей харчевне не было сахтаръёлов с прошлого года. Недавно приезжали пятеро с луками, но то были не сахтаръёлы. Хотя пришли оттуда, через Длинное озеро.

Смех за столом стих.

— Хорошо… — удивился знаменитый воин и положил на стол медную монету. — Продолжай, умный плонг.

— То была всадница, вооружённая только мечом, — зачастил хозяин, не сводя глаз с монеты и утираясь фартуком. — Красивая. Её голос волнует сердце.

— Баба с мечом?! — пробасил один из воинов, могучий и широкоплечий. — Врёшь, свинья. Тащи сюда своих девок.

Коннинг Тилг задумчиво катал в пальцах серебряную монету.

— Истинная правда! — плаксиво взмолился хозяин. — Она одета в узкие штаны и очень ловко сидит в седле. При ней длинный, но лёгкий меч. По слабости очей я сперва решил, что вижу юношу-воина, благородного из благороднейших. Она очень гибкая и быстрая, как ядовитая змея. У неё короткие белые волосы и чёрные глаза. В них страшно смотреть. Она не сахтаръёла. С нею были пятеро лучников, совсем дети, в стёганых панцирях с чужого плеча. Им четырнадцать лет или годом больше. Смуглые и горбоносые. Она говорила с ними на гортанном языке, которого я не знаю.

— Агавары… — задумчиво произнёс Коннинг Тилг и положил на стол вторую монету.

— Дикие горцы уже тут?! — возмутился молодой господин. — Как посмели?!

— Купцы не солгали, — серьёзно заметил один из воинов, хрустя куриной ножкой. — Агавары дали клятву верности князю Сахтаръёлы. Вечные враги сдружились.

— Но он не взял-таки диких щенков на битву в степь, — кивнул Коннинг Тилг. — Значит, это всё воинство, которое осталось у Сахтаръёлы: иностранка в штанах и ненадёжные юнцы из Агавары. Хорошая новость.

— И ты, потный подлец, конечно разболтал бабе-лазутчице, где Вечная Вехта собирает боевые отряды? — зло прищурился воин у дальнего края стола.

— Мой ясновеличественный господин… — мокрый хозяин развёл сперва руками, но вздохнул и обречённо уронил их вдоль потного туловища. Он едва не плакал. — Скажи: ну зачем хитрой лазутчице выспрашивать у меня, ничтожного хозяина харчевни, про то, о чём огромные толпы гудят на всех углах и площадях?! Тут ужинали ваши купцы, она подсела к ним и размягчила каждого жаркими речами, обволокла нежными жестами. У неё совсем нет стыда в словах и прикосновениях. Купцы пустили слюну и сами рассказали ей, куда пойдёт ваше войско: на Речные владения, по льду Длинного озера, на город Синеярр. Средней дорогой. Сказали, вы построитесь боевым клином и вас будет тридцать тысяч. Две тысячи стальных всадников станут в первые два ряда, как навершие этого грозного клина. Вы повезёте восемь таранов и семнадцать метательных машин.

— Ха-ха-ха! — громогласно рассмеялся молодой господин. — Купцы обманули лазутчицу! Нас не «две тысячи», а «две тысячи семьсот»! Они сказали, что мы пятеро возглавим клин?

— Да, мой ослепительный господин. Они сказали и называли имена.

— Твари! — грохнул кулаком по столу молодой господин.

— Никакого порядка в этой паскудной Гильдии, — зло бросил его близкий родич, Рюггехард Токкерхард из рода Краулингов. — Языки надо резать торгашам, беспощадно. Мы ещё шагу не ступили, а врагу уже всё про нас известно. Даже дорогу знает.

— Это к лучшему, — хмурый Коннинг Тилг швырнул на стол золотую монету. — Забирай деньги, усач. Вели жене и дочерям подавать нам блюда и вина. Пусть придут голыми.

Он внимательно обвёл взглядом сидящих за столом, произнося веско и медленно:

— Никто из моих благородных друзей их не тронет. Да и твоя напуганная рожа расстроила нам всякий аппетит на баб.

Воины захохотали. Снова зазвенели кубки, знаменитые всадники негромко переговаривались:

— Хёнгебарт опять пренебрёг нашим обществом? Где наш «хромой демон»?

— Я бы тоже пренебрёг нашим скотским обществом, господа. Сто пять поединков без поражений! Хёнгебарт единственный раз был повержен, Кядром, а теперь только тот бой все и вспоминают взахлёб. Имденхорду подобное безобразие надоело хуже горькой редьки. Сколько можно тыкать в глаза благородному воину его позором?

— То был не позор, а великое зрелище. Где он, наш обидчивый герой?

— Вертит мечом в каком-нибудь хлеву. С горя надеется блеснуть.

— Напрасно надеется. Кого он собрался побеждать?

— О да, некого… Когда объявили, что князь и все его дружины пали в степи, Имденхорд три дня пил беспробудно. С отчаяния. Когда мы ехали Вехтой, я навестил его тарантас. Он был в совершенно бесчувственном состоянии.

— Тарантас?

— Тарантас-то как раз был трезв. Он мог даже двигаться.

— Имденхорд?

— Тарантас.

— Ха-ха-ха!

— Прекратите смех! — грозно скомандовал Коннинг Тилг. — В осенний мор у Хёнгебарта умерли жена и все дочери. Многие из нас озаботились бы продолжением гаснущего рода и скликали бы сейчас невест со всей Вехты, зачать потомство, а Хёнгебарт идёт в поход. Он пример чести, господа, хотя с Кядром ему теперь и не сквитаться. Ничего, найдёт противника, достойного его меча. Нечего ржать.

— Не стыди нас, — тихо, но веско произнёс седеющий богатырь. — Может, Хёнгебарт как раз за новой женою и нацелился. Ему нравятся сахтаръёльские девки. Вспомни ту красотку.

— Имденхорд путался с девкой из Сахтаръёлы?! — оживились воины. — Расскажи!

— Рассказывай, Греленбран, — махнул рукою Коннинг Тилг. — Ну ничего не держится у тебя за языком…

— Это случилось давно, а мы были молоды и безрассудны. И откликнулись на призыв владыки Асотии, когда в его страну вторглось войско Слоссы. Нас было сто шесть, это весь наш былой «отряд чести», но Ледяной перевал перешли только девяносто восемь. Всё лето мы держали осаду и бились на стенах, изнемогая. Осенью к владыке Асотии подошли на выручку дружины Сахтаръёлы и у стен разгорелась битва. Местные струсили идти на вылазку, чтобы помочь сахтаръёлам. Но мы ударили слоссам в тыл. Они не ожидали от нас такой дерзости. Это была знатная битва…

— Да… — покачал головою Коннинг Тилг и впервые улыбнулся. — Мы из кожи вон лезли, чтобы показать сахтаръёлам свою удаль.

— И вы с Хёнгебартом прорвались к шатру слоссов, — продолжил рассказчик. — Мы вместе с сахтаръёлами положили головы слосских вождей к ногам владыки Асотии.

— Да, — снова улыбнулся Коннинг Тилг. — Хотя от нашего «отряда чести» и осталось только пятьдесят восемь мечей.

Все слушали в почтительной тишине.

— А девка тут при чём? — раздался голос.

— Она была при войске сахтаръёлов, — хмыкнул Греленбран. — Их воинов лечат не только уродливые бабы-калеки, «сёстры милосердия». Иногда попадаются и удивительные красотки, это невесты погибших воинов, из отчаяния они дают обет безбрачия. Хёнгебарту раскроили секирой колено, он не мог возвращаться перевалом, а мы получили хорошую награду и не хотели ждать. Его лечила как раз такая сахтаръёльская красотка. Мы диву давались: наш храбрец стал с нею покорнее ручного кролика! Глаз влюблённых не сводил.

— Красивая? — заволновались воины.

— Не то слово. Богиня! Высокая и стройная, с волосами воронова крыла и глазами, что чернее южной ночи. Лицо… Такое лицо нужно видеть, господа. Знала наш язык! Она увезла Хёнгебарта с обозом сахтаръёлов, чтобы отправить его домой кораблём, по Акдо. Честно говоря, я думал, он вернётся с невестой.

— Ему была назначена в жёны младшая дочь Брюгнехорда, — негромко напомнил Конниг Тилг. — Он не мог ослушаться отца.

— Тогда вернулся бы со служанкой, — усмехнулся рассказчик.

— Та девчонка была очень гордой, — покачал головою Конниг Тилг. — Такие не годятся в служанки. Только в госпожи.

— Потому вернулся хромым и мрачным, — заключил Греленбран.

И воины засмеялись.

Голодный Зихо стоял с пикой, а мимо него то и дело сверкали нагие, обляпанные жиром тела заплаканных дочерей хозяина харчевни. Его жена пришлась не по вкусу пирующим, слишком дрябла на ощупь. Какая ж это прислуга? — руки не вытереть со вкусом о такую.

— Может, уведомим Брюгнехорда о лазутчице? — задумчиво предложил Рюггехард Токкерхард. Отодвинул пиво, вынул пергамент, развернул на столе карту. — Изменит маршрут.

— И на какой маршрут он его изменит? — насмешливо осведомился Коннинг Тилг. — Берегом нам не пройти до весны, снежно. Кони увязнут и обессилеют. Другого пути к Синеярру нет. Только озером. Я выведу острие «клина» точнёхонько к городским воротам. Я дважды проехал этот путь прошлой зимою. Озеро не так пустынно, как кажется. По льду накатаны санями три дороги от Синеярра в Плонгу. Мы пятеро поедем по средней, она самая прочная. «Клин» — за нами.

— Можно двинуться Большим Оврагом. Это крюк и долго, но…

И Рюггехард Токкерхард умолк, разглядывая карту.

Коннинг Тилг легко поймал за волосы младшую дочь хозяина, притянул к себе на колени, вытер жирную руку о её ляжки и грудь, сунул вздрагивающей девушке свой палец в рот: облизывай тщательно и нежно, выпячивая свежие губки. Затем легонько шлёпнул по голой спине — пошла прочь! — и ткнул влажным пальцем в карту:

— Ходили уже так. Вот тут, в Большом Овраге, я погубил половину своих железных бойцов. Там древний лес, он кишел лучниками. Там ямы и канавы, невозможно построиться «клином». Но мы шли летним лесом, а сейчас там ещё и непроходимые снежные заносы. Мужланы перебьют нас поодиночке среди сугробов. Брюгнехорд туда не сунется ни за что. И там река течёт по дну оврага, в Акдо.

Пожал плечами:

— Сообщи ему, если хочешь.

Насторожился:

— Мне показалось, или та дверь скрипнула? Что за нею?

— Тебе показалось, мой ясновеличественный господин, — побледнел хозяин. — Там кладовая.

Воин молча следил за каплей пота на лбу хозяина, та росла, зрела… и покатилась испуганной змейкой. Перевёл взгляд на сидящего недалеко богатыря в кольчуге, с мечом и кинжалом. Почти незаметным движением головы указал в полумрак зала, на низкую дверь в стене, плохо освещённую факелами. Богатырь ответил Тилгу движением век, ненадолго опустив их: он понял. Легко поднялся, положил руку на рукоять кинжала и молча толкнул хозяина: иди вперёд. Тот покорно поплёлся к двери, несколько замешкался у железного кольца, ввёрнутого в дубовые доски, обречённо потянул дверь на себя, открыв тёмное нутро кладовой. Воин выдернул из стены факел, сунул хозяину: ступай внутрь первым и свети.

Оба не произносили ни слова, а в зале тем временем продолжались пир и веселье.

Хозяин утёр пот рукавом рубахи и отчаянно шагнул в дверной проём, высветив факелом свиные окорока и колбасы, развешанные гирляндами вдоль узкого и длинного чрева кладовой. Дошёл до глухой стены, вернулся. На лице его блуждало растерянное облегчение.

Воин в кольчуге воткнул факел в стену и вернулся в столу. Грузно уселся в дубовое кресло и ответил взгляду Тилга отрицательным движением головы: там пусто, никого нет.

Хозяин комкал в руках кожаный фартук.

— Почему ты потеешь, плонг? — Коннинг Тилг внимательно глядел в глаза хозяина. — В кладовой ты не прячешь лазутчиков, но тебе страшно. Чего или кого ты боишься?

— Кому ж из плонгов не страшно стоять перед тобою, ясновеличественный господин! — возопил вдруг хозяин так, что в зале притихли голоса. Испугался, оглядел удивлённые лица воинов и всхлипнул, утёр слёзы длинными усами. — Запугал всю Плонгу, а ещё спрашивает…

За столом грохнул оглушительный хохот, усмехнулся сам Коннинг Тилг. Кивнул хозяину: убирайся. Подождал, прислушался… и принялся за копчёную рыбину, выложенную на длинном блюде из чистой меди.

К полуночи живот Зихо свело от голода и ароматов съестного.

— Держи курочку, раб! — выкрикнул захмелевший молодой господин и сделал рукою движение, будто намерен швырнуть Зихо куриную ножку.

Зихо быстро растопырил пальцы, чтобы ловить угощение, но молодой господин захохотал и положил мясо на стол.

Смеяться над «обречёнными» не принято. Но и указывать благородному воину, как себя держать, могут только родичи.

— Напрасно ты помыкаешь мальчишкой, — очень мягко намекнул Рюггехард Токкерхард. — Вдруг он споткнётся с пикой?

— Вторая пика мне не потребуется, — самодовольно произнёс молодой господин. И неожиданно, с размаху, запустил в лицо Зихо куриной ножкой. Но Зихо легко поймал её перед самым своим носом, приставил пику к стене и сел на пол, скрестив ноги. И принялся есть, как ни в чём ни бывало.

— Э! Э! — грозно окликнул его молодой господин. — Ты должен стоять с пикой и радовать мои глаза!

— Обойдутся твои глаза голыми задницами девчонок, — отрезал Зихо. — Я не нанимался к тебе шутом.

Молодой господин потемнел, как ночь, а Рюггехард Токкерхард коротко хохотнул, переводя изумлённый взгляд с молодого господина на Зихо и обратно. Все воины за столом перестали жевать.

— Твой раб слишком дерзок для раба, — тихо произнёс Коннинг Тилг.

— Он вольный охотник из Ничейных лесов, — кисло поморщился молодой господин. — Непокорная тварь из вонючей чащобы. Жаль, «обречённых» не бьют.

— Вольный идёт «обречённым»?! — Коннинг Тилг впервые оглянулся на Зихо. — Давненько не бывало такого.

И велел старшей дочери хозяина:

— Побольше мяса тому наглецу, с пикой. Принеси ему целого поросёнка и кувшин чистой воды.

Отхлебнул пива и снова принялся за окорок:

— Похоже, три девки придали ему смелости, но истощили ум и тело. Уронит твою пику, чего доброго, а то и помрёт раньше времени. Худой он какой-то после трёх ночей потного счастья.

И воины опять захохотали. Лишь молодой господин остался мрачен.

— Вижу, он хорошо ощипал невинных птичек из твоей клетки, — усмехнулся Коннинг Тилг.

— Этому щенку и старую курицу не ощипать! — вспылил молодой господин и схватился за кубок с пивом. — Мои птички все в чистых пёрышках.

— Чем же его прельстило место «обречённого»? — удивился Коннинг Тилг.

Молодой господин выпил пиво, утёрся рукавом и неохотно бросил:

— Потребовал свободу невылупившейся гусыне из отцовского гусятника.

— О-о-о… — протянул Коннинг Тилг и снова оглянулся на Зихо. — Любовь… Большая редкость в наши алчные и расчётливые дни.

— Ты серьёзно?! — удивился словам родича Рюггехард Токкерхард. — Свою жизнь за свободу девки?! Впервые такое вижу. Не может быть. Сказка какая-то.

В ответ молодой господин лишь мрачно кивнул.

— Хм… — задумался один из пирующих, пьяно вглядываясь в лицо молодого господина. — Красивая? Она ему отдалась на три дня? Позволяла всё? Самое неприличное и невозможное?

— Отхлестала дурака по роже, — заулыбался молодой господин. — И плюнула под ноги. При всех.

— Занятная девчонка, — промолвил Рюггехард Токкерхард. — Оттяпаем поместья, приглашу её к себе.

— Не пойдёт, — мрачно предрёк молодой господин. — Она и в рабынях была хуже дикой лошади, не всякому разрешала похлопать себя по крупу. Рабыни моего Распутника Хаса обучали её искусству проворных губ связанной, иначе никак не давалась в учение. И то, после трёх дней жажды! Как ты подступишься к вольной селянке из Ничьих лесов, ума не приложу.

— Очень просто, — пожал плечами Рюггехард Токкерхард. — Заманю в замок обещаниями и хорошо угощу, потом припугну объявить ведьмой и сжечь. Посажу на цепь и дам сроку три дня, чтобы разделась передо мною сама. Я всегда так делаю. На второе утро я жгу какую-нибудь старую ведьму под окном строптивицы, а третьим вечером навещаю, с верёвкой и факелом. Едва загремят ключи в двери, она уже одежду сбрасывает.

— Действительно, просто… — поразился молодой господин.

И опомнился:

— Только посмей! Я первый запугаю её сожжением.

— Ого! — громко развеселился Рюггехард Токкерхард. — Вижу, ты ревнуешь «обречённого» к этой девке. Господа! Прекрасная рабыня любит «обречённого» из вольных простолюдинов, а знатный господин ревнует. Похоже на кукольное представление для базаров. Само собою, господин останется в дураках, а простолюдин станет господином и заполучит любящую рабыню. Смех. Обычно такое представление показывают в торговых рядах со всякой мелочёвкой, сразу за пряничными. Ну, где нитки шерстяные продают.

— Что-о-о?! — побагровел молодой господин и потащил из ножен меч, под хохот за столом.

Рюггехард Токкерхард тоже положил ладонь на рукоять своего меча.

— Тихо! — прикрикнул Коннинг Тилг. — «Обречённый» слышит ваш жеребячий спор, а виду не подаёт. Крепкий парень. Ишь, как наворачивает поросятину. На острые шутки друзей не обижаются, вспыльчивый витязь. Спрячьте мечи. Через трое суток подерётесь всласть.

— С кем?! — и разгорячённый пивом воин, вбросив меч в ножны, громыхнул кулаком по грубо отёсанным доскам стола. — С какой-то черноглазой и бесстыжей бабой?

— Ты идёшь туда драться или решил там поселиться? — невинно поинтересовался Рюггехард Токкерхард, тоже оставив рукоять меча. — Сидел бы дома и сторожил гусынь, если честь претит тебе рубить мужланов.

Молодой господин сурово глянул на него, задумался и вдруг расплылся в улыбке, хитро грозя пальцем:

— И отдать все лакомые угодья тебе? Не-е-ет, милый родич, так не пойдёт…

Вздохнул с притворной печалью:

— Я жалею лишь о битве, которой не будет. Я мечтал одолеть в поединке кого-нибудь из знатных «другов», какого-нибудь «кядра» или «дихта», и украсить зал побед его щитом и его доспехами.

— Если «друг» Къядр иди «друг» Дихт не украсят свой зал твоим щитом, — раздражённо бросил Рюггехард Токкерхард.

— Ты всё время норовишь поддеть меня, — ухмыльнулся молодой господин. — Но буковый лес всё-таки мой. Смирись.

— Твой отец оттяпал этот лес у моего отца, — Рюггехард Токкерхард отхватил кинжалом большой кус от жареного поросёнка. — Но отцы смертны. И мы ещё поглядим, чей это лес.

— Бывает, отцы переживают сыновей, — философски заметил Коннинг Тилг, отдуваясь. — Не ссорьтесь из-за пустяковой опушки, господа. Необъятные просторы Сахтаръёлы примирят нас всех.

Зихо потом много раз вспоминал эти пророческие слова.

— Битва будет, — впервые заговорил могучий воин с золотой цепью. — Я не знаю сражений, чтобы гибло всё войско. Кто-то всегда спасается, у кого самый быстрый конь и быстрый ум. В степи погиб князь и его дружины, так болтают. Значит, потери у них огромны. Но «други» не могли погибнуть все. Не верю. Даже если спаслась десятая часть, нас встретят три сотни полноценных бойцов.

— Мы раздавим их шутя, — самодовольно бросил молодой господин. — Нас вдесятеро больше.

— С ними будет мужичьё. Из тех, кто струсил пойти в степной поход.

— Если струсили тогда, почему осмелеют сейчас? — усомнился кто-то.

— Их вытолкают в шею смелые жёны и гордые дочери. Тамошние девки своенравны и не захотят облизывать невкусные пальцы Тилга.

Грохнул хохот, сам Тилг улыбнулся.

— Вдруг они решат отсидеться за стенами Синеярра? — предположил Рюггехард Токкерхард. — Это надёжнее.

— Нет, — качнул головой Коннинг Тилг. — Их управители подписали воззвание к нашим вождям и откроют нам ворота городов. Уцелевшие «други» не смирятся с таким позором. Они соберут несколько тысяч мужичья и выйдут навстречу. Битва произойдёт на льду.

— Но это верное им поражение, Тилг.

— Ну… — Тилг пожал широченными плечами. — У них нет выбора. Или погибнуть с честью, или вернуться в Синеярр с какой-никакой, но победой. Может, готовят нам «подарок». Они хитры и разгромили войско «пустынного Тёмго», не потеряв ни одного бойца. Их князь повернул воды Акдо вспять и утопил конницу Тёмго.

— Я слышал эту сказку, — раздражённо возразил один из воинов, — Враньё, Тилг. Как можно повернуть воды Акдо вспять?!

— Они построили запруду, — пояснил Коннинг Тилг. — И зимний лёд лопнул под напором воды. Так говорил купец Грой из Линглы. Вожди заплатили ему золотом за удивительную новость.

— Наши вожди потеряли разум. Золото иностранцу за сплетню! Дичь какая-то.

— Построить плотину за ночь нельзя даже колдовством. Река Акдо огромна. Её не перекрыть запрудой, — заметил Рюггехард Токкерхард. — И нету никакого колдовства. Выдумка для мужланов.

— Но ты же сам сжигаешь колдуний!

— Да, — согласился Рюггехард Токкерхард. — Рабам не нравится, когда болеют их дети и не поросятся их свиньи. Но им нравится, когда жгут ведьм, виновных в этих несчастьях.

И неожиданно спросил Коннинга Тилга:

— Ты помянул реку в Большом Овраге затем, что её могут запрудить?

— Да, — неспешно согласился Коннинг Тилг. — Могут. И утопят нас всех. Я сам видел, как заморозили огромную бочку воды во дворе Несокрушимого замка, одним маленьким-маленьким камешком. Если такой морозильный камень поджечь…

Шум за столом быстро стихал, его сменяло внимание.

— …он горит в воде и та сразу стынет в лёд. Пустынный Тёмго вёл свои сто тысяч конных лучников по льду русла. Невиданное числом войско. Но «други» продолбили лунки, от берега к берегу, часто, через каждые пять шагов. И бросили в каждую полынью горящие камешки, когда конница «пустынников» приблизилась. Река в один миг промёрзла до дна и вскрылась перед ледовой запрудой. Это произошло там, у Белых поворотов; кто бывал в городе Вадир Янде, тот знает. Там Акдо узок и глубок, там отвесные меловые стены с двух сторон. Ледяная вода поднялась очень быстро в меловой теснине. Так сказал купец Грой из Линглы, он очевидец. И отдал вождям одну горсть морозильного камня за десять горстей чистого золота.

Воины слушали в наступившей тишине.

— Думаешь, они нашли месторождение такого удивительного камня? — осторожно спросил кто-то.

— Конечно! — удивился Коннинг Тилг. — Где ещё они могли его взять? Наши вожди раздали камешки Гроя самым хитрым рудознатцам и разослали их по всей Вехте. Искать жилу.

— Купец солгал, — пренебрежительно бросил молодой господин. — Это фокус какой-то, с бочкой. Обман. А старые пукальщики попались на него. Акдо не запрудить. В его дельте разместились огромные Речные владения дикарей.

Он порылся в кармане, звякнула о дно пустого блюда массивная золотая монета:

— Господа, я вступаю в спор против Тилга: никакой битвы не будет. Если я выиграю, то все Речные владения и город Синеярр — мои. Кто ставит «против»?

— Ну и размах у Краулингов… — воины, смеясь, принялись бросать в блюдо монеты. — А если битва всё-таки будет?

— Отдам Тилгу коня! И десять золотых монет каждому, кто спорил против меня!

Под шутки и смешки блюдо поползло по столу. Щедро звенело золото.

— Все «против»? — сиял молодой господин, потирая руки. — Отлично! Это будет моё Речное имение! Ух, какие там вырастут урожаи брюквы…

— Что ты будешь делать в своём «речном имении»… — задумчиво произнёс Коннинг Тилг, глядя на гору монет, — …когда заявятся те, кто перебил в степи всех «другов»? А ведь они заявятся к тебе.

— Зачем? — изумился молодой господин.

— Брюквы поесть! — вспылил Коннинг Тилг и встал.

Ужин был закончен.

— Всем отдыхать, господа. Завтра выступаем.

Войско шло к дельте Акдо, на плодородные Речные владения.

Когда тёплую харчевню заполнил могучий храп, хозяин тихо отворил дверь кладовой и шёпотом позвал:

— Госпожа…

— Я здесь, толстяк, — Сугтарьёла бесшумно появилась за его спиной, из зала, и хозяин вздрогнул. — Всё услышала и всё увидела. Ты держался молодцом. Спасибо.

— Город кишит пьяными воинами, госпожа, — подобострастным шёпотом поведал хозяин, сопровождая Сугтарьёлу вниз по лестнице и заслоняя пламя свечи ладонью. — Они увидят красивую чужестранку в кольчуге и набросятся на тебя, как стоялые жеребцы.

— Не увидят. Держи.

В ладонь хозяина упали две золотые монеты.

— Мне не нужно золота… — горделиво обиделся толстяк, сжав пальцы вокруг монет покрепче. — Я плонг и помогаю тебе из гордости.

— Я стащила монеты из блюда. Отдай дочерям, это плата им за стыд. И смажь петли гусиным жиром.

— Мы смажем петли, госпожа, — пообещал хозяин и покосился наверх, где храпели воины-вехты и хлопал глазами Зихо, сомневаясь: снится или нет изумительной красоты незнакомка в штанах, осторожно перешагивающая через спящих вповалку воинов?

Хозяин погрозил потолку кулаком:

— Когда вы перебьёте наших угнетателей, мы надёжно смажем петли! И жиром, и мылом! Мы накинем эти скользкие петли на толстые шеи их продажных слуг и отомстим за…

— Дверные петли смажь, мститель. Скрипят.

Битва на льду

Следующим утром конные и пешие колонны ступили на туманный лёд озера Лангаррад, которое здешние жители называли почему-то «Длинным». Идти заснеженным берегом значило потерять очень много времени и отдать большую часть добычи воинам Виданоры, которые, по слухам, уже собирались в шайки на своих берегах Лангаррада.

Вожди решили поспешать.

К вечеру похолодало, ночью затрещал настоящий мороз. Зихо трижды ночевал на заснеженном льду, подбрасывая в костёр заиндевелые буковые поленья, которые везли в обозе. Все сбивались в кучи вокруг этих костров и говорили только об одном: как теплы города сахтаръёлов и как горячи их женщины. Четвёртым утром неожиданно ударила оттепель и заморосил дождь. Снова повис мокрый туман, а неглубокий снег на льду озера стал ледяной кашей, в котором старые сапоги Зихо промокли насквозь. В тумане войско двигалось медленно, перекликались трубами отряды, а знатные воины то и дело высылали дозорных, высматривать лесистый берег Сахтаръёлы, который вот-вот должен был показаться из белёсого марева. Пешие воины чавкали промокшими сапогами и с завистью поглядывали на знатных всадников, рабы волокли по ледяной жиже тараны, крушить деревянные стены городов: зная характер сахтаръёлов, никто в войске не сомневался, что их города не откроют ворота и придётся ломать стены таранами.

Тем хуже для побеждённых мятежников, не внимающих решению своих законных вождей.

Всадник промчался вдоль войска так стремительно, что Зихо не разобрал ни слова из его тревожных выкриков. Но тотчас заголосили трубы и знатные воины неохотно принялись строиться в боевой клин.

— Наконец-то! — недовольно проворчал молодой господин. — Никто не посмеет теперь сказать, будто благородные воины напали на безоружных мужланов. Какая-никакая, а битва. Я уже не надеялся. Есть польза от чужих лазутчиц.

Остальные всадники одобрительными возгласами поддержали его слова, занимая места впереди и по бокам войска, превращая длинную колонну пеших воинов в дважды окованный умелой сталью таран.

Молодой господин крикнул своей охране:

— Эй, там, за спиной! Мальчики-кузнечики! У врагов служит красивая иностранка в узких штанах. Не смейте метать в неё копья и приведите ко мне живой. Я первый хочу обыскать её и допросить.

Стальные всадники захохотали.

Вдруг стало тихо-тихо, даже развязные рабы-щитоносцы перестали перебрасываться сальными шуточками.

— Обречённый, к стремени! — гулко и зло скомандовал молодой господин откуда-то из-под железной маски.

Протискиваясь с пикой между конями, Зихо оцарапался о шпору господина, зацепился за стремя, но стерпел боль и… оторопел: прямо перед ним, в какой-то сотне шагов, стояла, насколько хватало глаз, стена из чужих воинов: непривычной масти кони в кольчужных сетках, незнакомой расцветки щиты. И густой лес пик над стальными шлемами.

Зихо слышал испуганные голоса, за спиной суетились копейщики и мечники. Они уже поняли, что на льду озера Лангаррад их встречают не отчаявшиеся горожане с неуклюжими топорами, а боевые дружины князя Госпожи Великой Сахтаръёлы, который не погиб вовсе, а вернулся из далёких степей победителем.

Острым глазом охотника Зихо разглядел в чужом строю необычное движение, какую-то нелепицу. Ему показалось, будто меж копыт чужих коней скорчилась гибкая фигурка, там блеснули острый взгляд и отточенный металл на тяжёлой стреле. Зихо вдруг подумал, что под конями прячутся лучники, самые меткие и ловкие, их выставили убивать «обречённых». Они выпрыгнут перед строем, схватят лежащие на льду луки и выпустят стрелы. Потом бросят ненужные луки и нырнут под лошадей, уйдут в глубину строя, освобождая стальным всадникам место для битвы, которой Зихо уже не увидит.

— Мне нужен щит! — завопил Зихо. — Дайте мне щит!

— Уже наложил в штаны, раб? — презрительно прогудел под стальным шлемом голос господина. — Тебе осталось жить мгновения. Цени их, а не ори испуганным петушком.

«Я не раб!» — злобясь, подумал Зихо.

Но закричал иное:

— Под лошадьми прячутся горбоносые лучники! Те горцы, кто был с девкой в кольчуге! Они убьют меня раньше, чем я подам тебе пику! Дай мне хотя бы оружие!

— Оно у тебя есть, — съязвил молодой господин.

Он частенько косился на костяной топорик за поясом Зихо, подарок Литы.

— Узкие щиты всем «обречённым»! — скомандовал откуда-то голос Коннинга Тилга. — Живо!

Где-то сзади поднялась возня, кто-то коротко вскрикнул. Видимо, раб вцепился в щит, и воин из охраны молодого господина ударил его рукоятью меча в лицо. К Зихо протиснули доску, обитую железом, повесили на шею. Этот неудобный щит закрыл лицо и тело до колен.

Звенели оружие и сбруя, гремели доспехи и щиты, войско медленно и неумолимо приближалось к чужому строю.

— Да их совсем немного, господа! — обрадованно воскликнул кто-то из пяти знатных всадников, возглавляющих «клин». — Во всём виноват туман. Тут лишь кучка «другов», как раз напротив нас стоят. Полсотни, не больше. Наверное, те, кто убежал из поражения в степи. Слева и справа только мужичьё с топорами и баграми. Это не пики, это багры. Тилг, ты выиграл спор.

— Не высовывайся, раб! — сплюнув, приободрился молодой господин. И пнул Зихо стременем, заметив, что тот пытается выглянуть из-за щита.

Но Зихо, хоть и споткнулся, успел разглядеть в чужом строю всадника, юношу возраста Зихо, в сверкающем панцире, но без шлема. Ни страха на красивом лице, ни растерянности. Гордо восседает на коне, будто приехал на охоту. Зихо почудилась даже насмешка в глазах юноши. Дуновение влажного ветра развернуло знамя над его головой, треугольник чёрного шёлка на длинной пике.

— Господа… — потрясённо выкрикнул кто-то из стальных всадников. — Это же…

Завыли трубы и войско разом остановилось, гремя железом. И тогда Коннинг Тилг, передав пику «обречённому», выехал из строя. Медленно и торжественно снял шлём. Зихо слыхал, будто в старину воины приветствовали отважных врагов, выкрикивая им свои имена.

— Я должен унижаться перед каким-то наглым щенком?! — прорычал молодой господин. — Он уже мертвец!

— Ты должен стать на десять шагов к нему ближе, болван, — холодно ответили ему. — Господа, все четверо целим только в этого сорванца. Поднимем его на пики и перекинем труп в наш строй. Мужланы сразу дрогнут. И битве конец.

Это Рюггехард Токкерхард из рода Краулингов, родич молодого господина. Зихо ничего не понял в разговоре железных всадников. Разве станут благородные воины впятером нападать на одного мальчишку, пусть даже тот и в панцире?! Наверное, они ведут какой-то свой, секретный разговор. И скажут что-то ещё.

Так и есть!

— Всем не получится, Рюгго. По левую руку от него Хват со своими бешеными псами, справа Дихт. Выбей Хвата. Мы и Тилг управимся втроём. А тебе достался Дихт, герой-спорщик. Радуйся. Повесишь его доспехи над кучей брюквы. Девчонку не зацепи!

— Какую «девчонку»?! — изумился молодой господин.

— Протри глаза от страха, дорогой родственник, — насмешливо бросили ему. — Рядом с ним твоя желанная добыча, девчонка в чёрной кольчуге. Кто бахвалился допросить лазутчицу, когда уминал поросёнка? Вот же она, допроси. Или без поросёнка никак? Тилг, зачем ты отдал его поросёнка обречённому? Наш герой без поросятины никак.

И трое всадников негромко засмеялись в ответ шутнику.

— Поприветствуем и мы князя, господа! Обречённые, с нами! Держать пики ровно!

И, когда снова завыли трубы и молодой господин тронул шпорою коня, Зихо побежал рядом со стременем, зажатый с двух сторон боками боевых жеребцов так, что не вздохнуть.

Произошедшее потом Зихо помнил только отдельными картинками, будто их нарисовал в его памяти живописец Вишо. Вот массивное тело в железной броне валится откуда-то сверху, в узкую щель меж конями, оно застилает всё перед Зихо, нечеловеческая сила вырывает из его рук пику молодого господина, не удержать. Зихо больно ударяется лбом о ледяную сталь, но изворачивается меж конских боков и подныривает под сползающее тело молодого господина, оказывается меж горячими конскими мордами. В двух десятках шагов — стена чужого строя; оказывается, тот бесстрашно двинулся навстречу, опустив пики и блестя отточенными лезвиями здоровенных топоров. Напротив Зихо — огромный конь, обряженный в чешуйчатые латы, и огромный всадник, словно облитый весь сталью. Он метит сверкающим остриём пики куда-то высоко, над головою Зихо, в щиты второго ряда, намереваясь опрокинуть равного себе по мощи. Страшный всадник даже не обращает внимания на озябшее насекомое по имени «Зихо».

И тогда Зихо, прыгнув далеко вперёд, замахнулся костяным топориком на закованного в броню гиганта.

* * *

Очнулся Зихо в санях. Попробовал шевельнуться и застонал от жуткой боли в плече. Гудела голова, будто в ней непрерывно бил колокол.

— Ты вернулся к живым, Зихо.

Это раб Вишо.

— Почему моим ногам больно, но сухо и не холодно? Мне было мокро всё утро, а теперь сухо, — Зихо произнёс эти слова и сам удивился им: зачем он спрашивает какую-то чепуху?

Страшно хотелось пить.

— На тебе хорошие сапоги, — торопливо ответил Вишо. — Я снял твои, они мокрые и рваные. И надел на твои обмороженные ноги хорошие сапоги. Так было велено. Они сухие. С мехом рыси внутри.

— Где ты их взял? У меня нет денег расплатиться за такие.

— Их хозяину уже не нужны деньги, — помолчав, ответил Вишо.

— Они с мёртвого всадника?!

— Да.

— Сними. Я не падальщик. Я не обдираю мёртвых господ.

— Ты не падальщик, а глупый гордец. И обморозил ноги. Мы сняли много сапог, их выросла большая гора. Что же, выбросить их?

— Кто «мы»? И кто велел?

— «Мы» — те, кто уцелел. Мы разували наших мертвецов. Так велел их князь и таков их обычай. Своих они тоже разували и раздевали, забрали все доспехи и всё оружие. Тут, в санях, везут оружие наших воинов и хорошую обувь. Я выбрал сапоги тебе и себе. Все, у кого промокли ноги, взяли себе сапоги мёртвых всадников. Из отряда Краулингов остались только ты, я, три рабыни и конь молодого господина. Перебили всех. Их рубили топорами на длинных топорищах. Беспощадно и зло.

И Вишо вздрогнул от воспоминания.

— Они лезли с этими топорами на копья наших всадников, как дикие ревущие звери. Знаешь, Зихо, они совсем не боялись смерти! Помнишь мечника из Ничейных лесов, Хвастливого Уго? Его голова откатилась к моим ногам и всю битву смотрела на меня с укором. Мёртвыми глазами. И показывала мне отрубленный кончик языка. Ужасно.

У Зихо совсем пересохло во рту:

— Нас разбили и мы в плену? Я теперь тоже раб, как и ты?

Он вспомнил картину из детства, рынок у Несокрушимого замка, где продавали пленённых плонгов. Крепкие нагие торсы, хмурые холёные лица, мускулистые руки и шеи в деревянных колодках. Воины Коннинга Тилга пригнали их великое множество и просили всего три медных монеты за раба. Многие в деревне купили себе плонгов, строить дома из камня вместо хворостяных. Даже вдовые старухи купили рабов. Конечно, рабы долго не живут, те плонги уже умерли от голода и надрыва в каменоломне, только Желушаш ещё жив и крепок. Он носит воду из колодца богатым пышнотелым вдовам.

— Почему мы не купим раба? — спросил тогда маленький Зихо у матери. — Он не ест много. У нас есть пять медных монет, а каменный дом стоит двадцать серебряных. Голодный раб построит нам дом и умрёт, а у нас останутся две монеты. Это выгодно. Так говорят мальчишки из деревни.

— Ты ещё мал и многого не понимаешь, — сказала тогда мать. — Ты бы хотел, чтобы твой отец стал рабом, голодал и строил дом кому-то?

Зихо никогда не видел своего отца. Помнил только его коня, Дого. Позже, когда мать решила продать лошадь, Зихо плакал: он любил скакать на Дого, загоняя лис.

— Нет, — честно сказал матери маленький Зихо. — Отец умер и не построил большой дом.

— Потому что сражался один-на-один с медведем-шатуном и защитил нас от клыков могучего зверя, — ответила мать. — Немногие из храбрецов, кто торгует несчастными плонгами, решатся остановить топором громадного бешеного медведя. Они предпочтут убежать и завести нового ребёнка от новой жены. Таких героев тоже могли продавать в Плонге, окажись Коннинг Тилг менее удачлив. Но твоего отца не смог продать или купить никто, даже сам Коннинг Тилг. А ведь он зазывал на службу смелого охотника Ничьих лесов.

— Я не понимаю, мама, — признался тогда Зихо.

— Когда похоронишь меня рядом с твоим отцом, — сказала мать. — Тогда поймёшь.

Она часто болела и плакала.

…Левой рукой Зихо принялся шарить в санях, нащупывая рукоять хоть какого-нибудь кинжала: если тут везут трофейное оружие, есть и кинжалы, наверное? Он не станет рабом. Пусть его похоронят вдали от могил отца и матери, но рабом он не станет никогда.

Вишо вдруг испуганно втянул голову в плечи.

— Э! Э! — храп коня, и к саням наклонился чужой воин. Старые шрамы на узком небритом лице, умные глаза. Это бывалый вояка, он в очень дорогой кольчуге, она вылезала из-под ладного полушубка, искрясь в просветах своих колец странным стеклянным блеском; наверное, под нею шёлковая рубаха, как на знатном господине. Больно стукнуло по кисти Зихо древко копья. — Не шали с острым железом, молокосос. Враз другое плечо выбью. А ты следи за этим припадочным, живописец хренов. Выпорю.

— Не надо злить стражу, Зихо… — шёпотом попросил Вишо. — Это большой господин на очень дорогом коне по кличке «Орёл». Он ударит меня нагайкой.

Вишо вцепился в руку Зихо, сжимающую кинжал, и заплакал:

— Я вижу много гравюр об этой битве… Невиданных! Но когда меня бьют плетью, гравюры рассыпаются в пыль. Не убивай себя, Зихо, пощади мои картины. Ты не раб. У «другов» нет рабства.

— Так не бывает, — и Зихо сглотнул слёзы, выпуская рукоять кинжала. — Рабство есть везде. Он успел схватить вторую пику? Я совсем ничего не помню.

— Нет, — после робкого молчания промолвил Вишо. — Он даже первой не уколол никого. Он умер раньше.

— Как так?

— Упал с коня. Повалился прямо на тебя и на седло Улихорда Паудекхарда. А тот повалился на своего раба Бадо и на седло Коннинга Тилга. Куда повалился Тилг, я не видел, мне застил круп коня. Но тоже куда-нибудь на седло и на раба, думаю.

— Отчего они все валились? — удивился Зихо.

— Их тянули тяжёлые пики. Рука воина покоится в железном раструбе пики, потому мёртвых воинов выворачивали из сёдел их собственные пики, вонзаясь остриями в лёд. Я не знал этого, но теперь знаю. Я много узнал о битве. Вырежу тысячу гравюр о ней.

— Их убивали лучники?

— «Лопнули глаза от жадности»; — так сказала красивая женщина в чёрной кольчуге. Она восседала на рыжем коне и её слушали, раскрыв рты. И вокруг неё сразу завопили молчаливые люди с топорами. Они стали бросать вверх меховые шапки и кричать о чуде. Я видел мёртвого господина: на нём ни царапины, Зихо. И нет глаз. Действительно лопнули.

— Колдовство…

— Не знаю. Победители ликуют и кричат, будто их князя защитила богиня милосердия из Иных миров. У всех, кто метил в него пиками, лопнули глаза. Это правда.

— У них была богиня при войске? Та самая женщина?

— Нет-нет-нет! — торопливо ответил Вишо и поёжился. — Глаза той женщины не знают о милосердии. В них я увидел свою смерть, но и своё возрождение. Её тёмная душа древнее и прекраснее ночных небес, усеянных холодными звёздами, хотя своим горячим телом она слаще юных рабынь, какие растут ухоженными цветами в замках для услады господ.

— Вишо, оставь свои живописные видения. Как шла битва?

— Я не знаю, как, — виноватым тоном признался Вишо. — Я вижу только картины о ней. Стоял ужасный лязг, долго. Потом вдруг зазвучали серебряные трубы, из них заклинали честью вождя Брюгнехорда и обещали бочонок золота тому, кто убьёт юношу под чёрным знаменем.

— Его убили? Того юношу?

— Это их вождь, Зихо. «Князь», так они зовут вождя. Нет, не убили. Тот «друг», который пригрозил выпороть меня, отрубил голову Брюгнехорду и воздел её на пику. Поднял высоко-высоко, как знамя. Я видел эту голову. Все мечники и копьеносцы тоже увидели: на пике развевается седая борода их вождя. И побежали. Откуда-то появилось много «другов», они ехали стальной шеренгой и кололи бегущих огромными пиками, будто баранов.

— Как я оказался в санях?

— Когда я услышал твой крик о лучниках, то прозрел и понял, как можно уцелеть. Я залез под коня и стоял на коленях, под брюхом лошади молодого господина. И растопыривал руки. Изо всех сил я держал стремена и плакал. Я же был прикован к седлу, помнишь? Он сильный, боевой конь. Я боялся выпустить его. Но конь ещё и умный. Он внял моим слезам и стоял спокойно. Ты тоже лежал под ним, за передними копытами, и свернулся в клубок. Потому нас не затоптали лошади стальных бойцов. Я молился, пока гремело оружие и кричали люди. Я видел ужасные вещи. Когда битва затихла и вокруг стали разбирать мёртвых, появилась та красивая женщина, в кольчуге и в штанах. Она осмотрела мёртвых всадников, заглянула под коня, засмеялась и спросила: так он жив, этот пожиратель поросят, который вышел с кухонной колотушкой против самого Дихта… Дихто… сложное своим окончанием имя.

— Каких ещё «поросят»? — пробормотал Зихо.

— Тебе видней, каких. Я испугался её взгляда и сказал: не знаю. Кажется, дышит. Она вынула меч и отрубила мою цепь от седла. Отобрала у моих рук стремена и велела выбрать сапоги. Мне и тебе. И тащить тебя к саням. По льду ездили широкие сани, очень много саней. В них складывали оружие и раненых.

Зихо слушал, а по жёсткому насту хрустели полозья. Опять подморозило.

Мимо, обгоняя обоз, то и дело проезжали отряды: рослые и сильные кони, уверенные всадники в дорогих полушубках и мехах, длинные мечи, свёрнутые кольчуги за спиной. Позвякивают о сёдла стальные шлемы в позолоте.

— Это «други», — тихо произнёс Вишо. — «Друзья князя».

— Говорили, они погибли в степях, — удивился Зихо. — Но их так много!

— Да, — закивал Вишо. — Когда наши всадники погибли, эти появились из тумана и были злее. Рубили бегущих без жалости. Наверное, им надоели пришельцы с оружием.

Сани остановились посреди безбрежного стойбища из войлочных шатров, над которыми вился белый дым.

— Это их лагерь, наверное…

— Тебе туда, непутёвый, — молодой воин легко поднял Вишо за шиворот и подтолкнул к двум наковальням, у которых стояли толпою бледные рабы и звенело железо.

— Я не могу отдать цепи, они господина Брюгнехорда! — кричал какой-то юноша. — Меня накажут!

— В скулу тебе двинуть, что ли… — мрачно размышлял чужестранный кузнец, чернобородый здоровяк. — А? Или сам руки положишь на наковальню?

— Это цепи господина Брюгнехорда… — плакал юноша.

— Он тебе новые навесит, твой Брюгнехорд, — проворчал другой кузнец, разбивая оковы на запястьях какого-то раба. — Такому дураку и не навесить цепей?!

Оба кузнеца изъяснялись очень гладко, но с чужим выговором. Наверное, учились оружейному делу у мастеров Вехты.

Возле белого шатра засмеялись перебинтованные воины. Среди них кто-то знал язык и перевёл приятелям слова.

«Они отбирают железо, — понял Зихо. — У них железа мало».

— Куда лезешь, сытая харя?! — повелительно, с твёрдым акцентом окрикнули кого-то у толпы рабов.

— Я раб…

— Я тебя сейчас плетью располосую, «раб»! Где цепи? Цепи твои где, я спрашиваю?! Потерял в драке? На!

Засвистела плеть.

— Господин «друг», господин «друг»…

— Какой я тебе друг-приятель, сука ты подлая?! На, получи! К пленным, живо! Ишь, «раб» он… Наших мужиков рубить ты «господин», а взяли за холку — ты «раб» жалкий?! «На» ещё! Домой размечтался? Потрудишься на Ржавых Болотах!

— А-а-а-у-у-в-в-а!

— Ты выбил ему глаз, победитель Свирд… — могучий богатырь сидел в носилках из копейных древок, лицо залито спёкшейся кровью и опухло невообразимо, нога привязана к пустым ножнам окровавленными тряпками.

— Скажи спасибо, твой глаз не вышиб пикой, — сматывая плеть, огрызнулся красивый воин в серебряной кольчуге, рослый и ладный, даже на вид очень ловкий и подвижный. Похоже, его-то и звали «Свирд». — А надо было, потому как чести у вас нет, дома вы честь свою забыли. Что ни пленный мечник-лучник, то непременно «раб» несчастный, силком его гнали.

— Я шёл сам, я… — гордо поднял голову богатырь.

— …ты шёл хуже, чем «силком»! — оборвал его серебряный воин, повышая голос. — Ты на бездоспешных мужиков попёрся с дубовой пикой, Рутгехард Хинтелинг. Прослышал, будто мы в степи полегли и обрадовался?

— Я не убивал неравных! — повысил голос и раненый. — Это ты, железный всадник, колол пикой пеших противников, а я ждал честного поединка с таким, как ты!

— И дождался, пока твои дружки на радостях рубили плотников-работников мечами двуручными, — осклабился Свирд. — Ты не о дружках, мною наказанных, страдай, ты о себе похлопочи. К нашему поединку есть упрёк в несправедливости?

Раненный богатырь молчал.

— То-то, нету никакого упрёка, — хмыкнул Свирд. — Меньше, чем за пятьсот золотых не отпущу. Сгниёшь у меня в подвалах.

— Ваш князь…

— Да плевать я хотел, чего он выдумал про выкупы, этот самый князь! — зло заорал воин. — Не он тебя вышибал из седла! Продавай скот и рабов, но пятьсот золотых выложи.

Богатырь уронил голову.

— Я сниму с тебя куртку, юный раб, — громко произнесла одетая в белое женщина, худощавая и неприметная, с печальными глазами и седеющими волосами, разглядывая лежащего в санях Зихо. Испуганно оглянулась на уходящего Свирда (тот весело насвистывал что-то) и на группу воинов-простолюдинов с боевыми топорами, которые пересмеивались неподалёку. — Помогу тебе встать и осмотрю твоё плечо, раб.

— Я Зихо, вольный охотник из Ничьих лесов. Я не раб.

— Назовись рабом, глупый мальчик Зихо, — тихо посоветовала женщина, наклоняясь к самому его уху. — Все ваши так делают. Наш князь добр к подневольным и отпустит тебя домой.

— Я не раб и верен клятве, — громко и чётко произнёс Зихо, а раненный Свирдом богатырь поднял удивлённо голову. — Я Зихо, вольный охотник из Ничьих лесов. Я шёл в битву добровольно и нёс пику своего господина.

Женщина покачала головой и вздохнула.

— Попробуем встать, вольный оруженосец Зихо.

Рукав куртки медленно сползал вниз и Зихо старался не стонать от боли. Он уже понял по истошным крикам из белого шатра, что тут не пытают пленников, а лечат наравне со своими ранеными.

— О-о-о, плохи наши дела, вольный охотник… Идём-ка. Рубаху твою не снять, будем резать. Выпей вот это зелье.

— Не стану пить неизвестное. Я не знаю, что за питьё в кружке.

— Там сонный настой. Выпей весь и сядь сюда.

Усмехнулась:

— Ядом мы отравим тебя позже, когда вылечим.

Мощное деревянное кресло внушало мысль о пытках: левую руку и голени Зихо пристегнули толстыми прочными ремнями, врезанными в подлокотники и ножки кресла. Он старался не смотреть на свою правую руку, неестественно толстый придаток, вывернутый из распухшего плеча.

— Станет очень больно, — предупредила женщина и взяла руку Зихо за кисть и повыше локтя. — Кричи, не стесняйся.

— Не буду, — сквозь зубы выдавил Зихо.

И потерял сознание от ужасной боли.

В лечебном шатре

В белом шатре казалось на удивление просторно, свежо и тепло: где-то трещали горящие поленья, за войлоком шатра кололи дрова и ругались на незнакомом языке, до крика и мордобоя. Слева — белый войлок, сверху — белый войлок, лежать удобно и мягко. Боли в плече почти не было, но правую руку не поднять, выше локтя она была прочно примотана к телу.

Зихо с опаской повернул голову: полукругом тянулся ряд лежанок из грубых досок, с десяток, на всех лежали люди, пустых нет ни одной. Наверное, под ним была такая же постель. Над соседней лежанкой укреплена отёсанная жердь, к ней подтянута верёвками чья-то рука, стиснутая меж двух досок. Недалеко от медной печи — сосновый стол, на нём деревянное ведро и несколько медных кружек. Три девушки, испуганно поглядывая на Зихо, мелькали между лежанками и собирали в большой медный таз грязную посуду; видимо, тут закончился обед. Зихо узнал в них рабынь, это они вызывались стать избранницами «обречённого» и потом ехали в повозке молодого господина. Теперь все они были без своих тонких цепей и соблазнительных ошейников, все в огромных валенках вместо парчовых башмачков. Перешёптываясь и оглядываясь на Зихо, унесли тазик из шатра.

Протискиваясь боком сквозь войлочный полог, вошёл Вишо с охапкой дров. Вывалил их на еловый лапник, каким было устелено всё вокруг, распахнул дверцу печи и принялся неумело засовывать полено в огонь. Цепей на Вишо не было.

— Эй, раб! — раздражённо и повелительно окликнул Вишо седеющий воин, приподнимаясь на локте со своей лежанки, по манере и виду он был далеко не из слуг. — Ты когда-нибудь печь топил, свинопас безмозглый?!

— Я… — испуганно выпрямился Вишо — …я не истопник и не свинопас, я живописец из имения благородных Краулингов! Да.

— Не сомневаюсь! — яростно заорал воин. — Один бесполезный тупица потащил в поход другого ненужного балбеса! Да захлопни ты наконец эту печную дверцу, скотина тупая! Дымно! Уморил за три дня… Нарочно назначили сюда этого истопника?!

— Не кричи, — с досадой шевельнулся его сосед. — Только-только поели, кренит в сон, а ты опять перебудил всех. Тут пахнет твоей злостью, а не дымом.

Тот, кто произнёс эти слова, с трудом сел на лежанке. Правая нога заперта в обмотанных досках, властный голос, уверенная речь. Как и первый, этот воин был немолод, но далеко не стар, широкоплеч, могуч и мрачен. Его правый глаз заплыл в синеющем кровоподтёке. Короткие волосы стрижены «ёжиком», но так ровно, будто острые ножницы трудились над ними не один день: волосок к волоску. Подобные стрижки Зихо видел только на господах железных всадниках, в харчевне Плонги.

Зихо узнал в нём воина, который спорил с «другом» Свирдом.

На паре лежанок приподнялись ещё головы, ухоженные ножницами и бритвами искусных рабынь.

Что Зихо делает в одном шатре с господами?!

— Зихо, ты проснулся! — уронив полено себе на ногу, Вишо ойкнул и засуетился у стола, что-то зачерпнул кружкой в ведре, опомнился, бросился к печи и захлопнул медную дверцу, обжёгся, снова метнулся к столу и схватил кружку. В ней оказалась не вода, а тёплый настой из трав, удивительно свежего вкуса, с горчинкой.

Печная дверь медленно отворилась сама, плюнув в шатёр дымом и показав Зихо пляску огня.

— Пей, Зихо. Сказали, это полезное зелье. От сонного зелья ты спал три дня беспробудно.

— Где я? — откашлялся Зихо.

— Тут лечат раненных всадников, — зашелестел Вишо. — Ты не захотел назваться рабом Краулингов, а в шатре с простыми воинами очень тесно. Там лежат вповалку и вперемешку, там стонут и пахнут. Их уводят в какую-то «баню», наполненную горячим паром. Меня тоже уводили. В ней страшнее, чем в мире мёртвых! Там влажно и жарко, там сквозь белый пар пылают угли и шипит вода на раскалённых валунах, там хозяйничают голые коренастые женщины-исчадия с грубыми голосами, сильные телом и властные. Они жестоко избивают запуганных пленников мокрыми вениками, стригут им волосы повсюду, и варят их тела в кипятке! Не знаю, как моё сердце не выскочило наружу от страха и жара. Не знаю, правильно я сделал или нет, но я поведал им о твоём подвиге, сказал им, кто ты, и тебя сразу отправили сюда.

— А кто он? — внимательный взгляд с лежанки ощупывал Зихо, их разговор слушали. Видимо, стальные всадники уже обсуждали, кого такого лохматого принесли в их шатёр. И не пришли к единому мнению. — И что за подвиги вершил?

— Помоги мне встать, Вишо, — попросил Зихо, не отвечая. — Хочу ещё зелья. Оно вкусное.

— Принесу!

— Я сам.

Зихо выпил целую кружку, с трудом наклонился и закрыл печную дверь на медный крюк. В полог проскользнула знакомая рабыня с большой чашкой, в чашке дымилось вкусное. Подошла, потупилась, медленно подняла длинные ресницы и нежно заглянула в глаза, снизу вверх:

— Поешь, храбрый Зихо. Я буду кормить тебя с деревянной ложки, а ты будешь гладить меня сзади, под платьем. Всю. На спине есть дырка для твоей руки. Застёгнута большой пуговицей.

У неё было нежное личико и красивый грудной голос.

— Чего-чего? — закашлялся Зихо от неожиданности.

— Все господа едят так… — растерялась девушка. — Мы кормим тут раненных господ.

— Сам управлюсь, — буркнул Зихо. — Держи чашку покрепче. И я не ранен, я вывихнут.

Есть левой рукой оказалось ужасно неудобно, и девушка вздохнула. Кажется, её звали Вига.

— Ты как здесь очутилась, Вига?

— Мы ехали в повозке молодого господина, — зашептала девушка, приподнимаясь на цыпочки к уху Зихо и оглядываясь на лежанки. — Грелись. Потом впереди долго гремело и лязгало, стоял страшный шум и ужасный крик. Мы задумали поглядеть битву, но там оказалось так промозгло и так неуютно… Лёд и лёд кругом! Очень мокрый. А мы в парчовых башмачках! Да и как вылезти из высокой повозки? Никто не подаёт руки, никого из благородных воинов нет поблизости, только туман. Решили ждать. Потом послышались копыта и полог подняли блестящей пикой. Это был всадник в очень нарядных доспехах. Сильный и красивый. Он присвистнул и стал смешно коверкать слова. Но мы сразу поняли, что он — настоящий господин. Он сказал: «Вы не разрешите помочь вам покинуть эту ужасную телегу, мои юные красавицы?». Эсна состроила ему глазки и согласилась: «Помоги нам, господин настоящий воин. Мы замерзаем ужасно. Спаси нас и обогрей». Воин засмеялся и оказывается, всех наших побили, а слуги настоящего господина Борра проверяли обоз. Искали выпивку. Мы показали им, где запас вин. С нас сняли серебряные цепи и подарили шубы. И эти валенки. Они тёплые, как дом! Мы сказали, что умеем прислуживать господам, умеем стричь и кормить. И нас попросили ухаживать за раненными господами. Это почётно. Тут повсюду шныряют внимательные иностранные господа, но они не воины, а чиновники. Один зазывает меня служанкой в дом какого-то «управителя Речных владений»; меня, Эсну и Тику. Всех. Обещает даже платить деньги! Представляешь? Деньги бывшим рабыням! Одну медную монету для троих. Это очень много. И мне понравилось без цепей. Как ты думаешь, стоит дать согласие или набить цену? Эсна и Тика уже согласились.

Зихо доел кашу и кивнул: соглашайся. Не рабыней же зовут? Зачерпнул в ведре кружкой, выпил ещё зелья. Силы вливались с каждым глотком. Поставив кружку на стол, Зихо опять встретился с пытливым взглядом.

— Так кто же ты, юноша? Не пренебрегай вторично вопросом благородного воина. Гляжу, наша Вига тебя хорошо знает и шепчет в ухо со-о-овсем не по-приятельски. Ишь, как округляет плечики, вкусная стрекоза.

Девушка вспыхнула и убежала с пустой чашей.

— Не буду пренебрегать, — пообещал Зихо. — Прости избитого человека за невнимание. Я вольный охотник из Ничьих лесов,

На одной из лежанок взметнулось одеяло:

— С нами простолюдин?! К нам принесли мужлана?! Где уважение?!

Рыжие волосы, молод, злой блеск водянистых глаз.

— Какое уважение тебе ещё подавай? — с наигранным удивлением изумился воин с золотой серьгою в ухе, знак доблести, проявленной одиночкой в схватке со многими. — Ты пожрал чужой каши с мясом, ты напился чужого мёда, даже девку погладил; правда, нашу. А прочее уважение тебе уже оказали мужланы, когда вытащили баграми из седла. Так что привыкай к их мужланскому обществу. И купи багор. Он более грозное оружие, чем твоя страшная пика.

Остальные воины захохотали, кто-то поднял руку с оттопыренным большим пальцем, признак восхищения.

— Они очень жадные, эти простолюдины, — с издёвкой продолжал воин и было непонятно, смеётся он над рыжим или говорит всерьёз. — Если каждый заломит за тебя приличный выкуп, то разорят твоего родителя дотла. Сколько их было, этих сплавщиков леса с баграми, Эберхард? Пятеро?

Молчание.

— Неужто трое?

Молчание.

— Как, ты не совладал с одним простолюдином?! У него был такой ужасный багор? И наглец даже выкуп не запросил из презрения к тебе? Ох уж эти сахтаръёльские дикари… Никакого уважения к грозному всаднику!

В шатре снова захохотали, от души. Видимо, над рыжим потешались все железные воины, раненные в жестокой сече. Зихо понял, что рыжего сбросили с коня баграми, даже не дав ему пустить в ход оружие. Попасть в плен, не обагрив меч и не сломав пику, считалось позором у знатных господ.

— Они хорошо дрались, кстати, — заметил один, с перебинтованной грудью. — Зря смеёмся. Половину железных всадников вырубили как раз мужланы.

— Да. Не ожидал от них такого, — согласился другой. — Я зарубил их двадцать семь, но они лезли и лезли на меня с топорами, как бешеные волки. Один покалечил мне ногу. И откуда такая ярость…

— Из речей князя. Он нарочно выставил мужичьё по обе руки от себя. Простолюдины знали, что им надо продержаться всего час, пока мы устанем и лишимся коней. Их лучники забрались на крыши повозок и били метко в лошадей. А потом по нам ударили «други». С двух сторон.

— Это против всякой военной науки!

— Да-да, «против». Но весь стальной цвет Вехты лежит на льду. Вот такая нам наука.

— Убивать лошадей и нарочно нападать на уставших в бою — это подло! — ощерился рыжий. — И рубить мужланов недостойно моего меча! Сражаться надо только с равным!

— О да… — изобразил наивность воин с серьгою. — То ли дело мы, благородные воины! Объясни: на каких таких «равных» мы двинулись походом, едва сороки принесли нам весть о том, что все «други» погибли? Не оправдывайся, Эберхард: кто-кто, а ты совсем не устал в битве с мужланами. Потому что тебя в ней не было. Да и коня под тобою никто не убивал. У него теперь новый хозяин, твой конь жив и здоров. А ты свалился с него сразу. Помалкивай.

— Такое с каждым могло случиться!

— Не ссорьтесь, господа. Заруби Эберхард десяток плотников, что изменилось бы? Остальные всё равно стояли стеной. Даже нападали.

— Это странно. Мужичьё должно было побежать.

— Не побежало ведь.

— Не знаю, не знаю… Я бы не рискнул так поставить войско. Верное поражение.

— Он рискнул, как видишь. И сам встал напротив острия нашего «клина», без шлема. И как он узнал, где будет это острие… Отчаянный парень. Простолюдины видели его лицо и его знамя. Потому и дрались, как раненные вепри.

— Думаешь, мужланов вдохновил пример бесстрашия их князя? Ха! Да они понятия не имеют о чести; что его мужланы, что наши. Быдло есть быдло. «Жить и жрать!» — вот их девиз. Когда молодой «друг» Род сшиб меня с коня, весь мой отряд мечников побежал, как одна большая напуганная свинья. Скоты… Изрубили их топорники, и поделом. Горько, но не жалко ничуть. Всего-то надо было оттеснить топорников на пару шагов, высвободить мою ногу из-под крупа павшего жеребца. Но хоть бы один дерзнул пойти с мечом на Рода, вызволять поверженного господина! Я построил им дома, дал жён на выбор, наделы. Никого не неволил, сами вызвались в поход с гиканьем-улюлюканьем, становиться богачами. В битве шли за моим конём и горя не знали, пока я рубил топорников. А наткнулись на пики «другов», дали дёру. Никакой чести у этих свинопасов нет и не будет никогда.

— Что ж, уточним у нашего мужлана, что такое честь. Ответь, юноша, за какие заслуги и подвиги тебя, щитоносца-простолюдина, принесли к нам?

— Я не щитоносец, — с трудом признался Зихо. — Я вольный охотник из Ничьих лесов.

— Неважно, какой ты охотник из каких лесов. Кем ты был в отряде Краулингов? Лучником?

— Я шёл «обречённым» у стремени господина, — выдохнул Зихо. — Нёс вторую пику.

Мёртвая тишина. Над лежанками поднялись все головы.

— Вот так новость… — растерянно произнёс кто-то.

— Господа, этот малолетний проходимец нагло врёт. За двадцать лет я не видал ни одного уцелевшего в битве «обречённого». И потом: в «обречённые» подряжаются только больные рабы. Чтобы три дня пожрать вволю и полапать девок в господском замке. Вольному и здоровому там делать нечего.

— Ты зачем и куда нёс пику, вольный охотник? Ты смертельно болен или примерещилось чего в обозе?

— Точно, он обозник. Хлебнул крепкого пива в Плонге и почудился подвиг, скажем. Со мной было такое однажды. Плонги подмешивают нам в пиво какую-то вредную гадость, ручаюсь.

Зихо растерялся.

— Это ты выскочил навстречу Дихту? — вдруг спросил воин с располосованной и зашитой грубыми нитками кожей на лбу и щеке. Под глазами багровые пятна, на груди массивная золотая цепь, знак побед по числу звеньев. — Господа, мальчишка не лжёт. Я шёл вторым рядом за пятёркой Тилга, вторым в семёрке, как раз за Краулингом. И видел всё. Четверо повалились с коней сразу, сам Тилг ударил пикой в щит князя и тоже упал. А этот полоумный охотник поднырнул под труп хозяина и бросился на Дихта с мясным топориком. Тот смёл его конём и не вспомнит, наверное. Метил пикою в меня.

— У него могучий конь, — позавидовал рыжий. — Будь у меня такой…

— Каким-каким топориком? — озадачился воин с серьгою.

Похоже, ситуация казалась удивительной даже для бывалых воинов. Кто-то приподнялся на локте.

— Мясным, — пояснил зашитый. — Ну, которым рабыни отбивают свиное мясо на кухне. У него в руке была такая кухонная штуковина из бычьей кости, в виде маленького топорика. До сих пор не знаю, то ли Дихт выбил меня из седла, то ли я сам свалился от смеха.

Железные всадники смотрели на Зихо во все глаза.

— У меня не было другого оружия… — выдавил он, не зная, куда девать левую руку под столь пристальным вниманием знаменитых господ. — Понимаете, клятва… Это подарок девушки Литы…

Подумал, собрался и добавил с уверенным достоинством:

— И потом: если бы я нацелился удачнее и прыгнул левее, то…

Ему не удалось закончить фразу. Грохнул такой хохот, что кто-то закашлялся от боли. Даже опухший улыбнулся.

— Вот вам пример мужланской чести, господа, — съязвил рыжий. — Помани такого рабынями «литами» и «вигами», он и в «обречённые» подастся, лишь бы трёх девок пощупать в господских покоях. Одно на уме, как у животного.

— Самых красивых выбирал, вольный охотник? Нам тут прислуживают три рабыни Краулингов, очень хорошенькие и очень упругие. Кормят с ложечки. С этими наслаждался? Они косились на тебя и шептались. Каковы они в постели?

— Кроме кухонного подарка есть что вспомнить? Расскажи впечатления. А то скучно что-то неимоверно и рука саднит.

— Я никого не выбирал и не щупал, — Зихо чувствовал, как дрожит от гнева его голос. — Оставьте своих рабынь себе, господа весёлые воины. И щупайте их всласть, когда руки ваши загребущие заживут.

Стало тихо-тихо.

— На какое сокровище ты обменял свою жизнь, «обречённый»? — спросил вдруг зашитый очень серьёзно.

Этому воину можно было отвечать честно.

— На свободу девушке Лите, — тихо произнёс Зихо. — Она была долговой рабыней у Краулингов, отдали в замок за недоимку, ещё ребёнком. Её отец подрядился шить красивые платья господам и разорился в пух. Я помню, как она плакала, когда заковали в детские цепи. Растили для утех молодого господина и насильно обучали у Распутника Хаса искусству ублажать господ.

Зихо сел на свою лежанку и всхлипнул. Было слышно, как потрескивают поленья в печи.

— Н-да… — озадачился воин, который наорал на Вишо за плохую топку печи. — Услышишь же такое… Ты пошёл на смерть за нетронутую рабыню? Просто, чтобы на волю её определить, не себе даже? Хм… Так?

Зихо решил промолчать.

Кто-то кашлянул.

— Парень, в старину про тебя и эту самую Литу сложили бы балладу, — с уважением вымолвил воин. — Господа, надо вытребовать менестреля в истопники. Без победы, но хоть с балладой вернёмся.

Рыжий хмыкнул, остальные не проронили ни слова.

— Затребуй с Краулингов тысячу золотых монет, — негромко посоветовал зашитый. — Может, получишь десять серебром. Или пять медью.

— Старик удавится и за одну медяшку, — усмехнулся сосед Зихо. — Значит, вас обоих свалил Дихт? Почётно. У парня выбита рука его конём, у тебя на лбу печать его пики. Вряд ли Дихт позарится на мясной топорик из бычьей кости, но твои доспехи достались ему.

— Не жалко, — равнодушно ответил зашитый. — Пика вдребезги, щит разбит, забрало пробито. На панцирь страшно глянуть, только в перековку.

— А что такое с панцирем? На мечах вы не дрались, я так понимаю.

— «Други» и вы прошлись по моему телу раз двадцать подковами туда-сюда, я в самой толчее валялся. Если бы не жёсткий панцирь, быть мне растоптанным копытами. Ноги поломали.

— Ноги заживут, — усмехнулся кто-то. — Хорошо, не наступили тебе копытом пониже панциря. Или наступили?

— Нет, моим рабыням повезло в битве, — с трудом улыбнулся зашитый.

Все воины заржали.

— Какой выкуп запросил Дихт? — спросил могучий воин с заплывшим глазом. — С меня Свирд требует пятьсот золотых. Грозится сгноить в подвалах.

Кто-то присвистнул.

— Проси справедливости у князя, — усмехнулся зашитый. — Пропишет Свирду такой выкуп, что спрячется жадный Свирд в своём подвале надолго.

— Мне унизительно просить. Напоминает торг. Да и плевать Свирд хотел на князя.

— Как сказать… — протянул зашитый. — Теперь вряд ли кто решится плюнуть на храброго огольца.

— Он очень сильный воин, этот Свирд? — заинтересовался рыжий.

— Да.

— Здоровенный, могучий, широкоплечий?

— Нет. У него сухие мышцы, рослый и жилистый, вроде Имденхорда. Вынослив и расчётлив, очень быстро и верно соображает в бою. Стремителен и точен в движениях. Ловок. Когда сбоку по нам ударили «други», нас всего пятеро оставалось на конях. Среди этих пятерых я один был с пикой «обречённого». Остальные уже потеряли лошадей и дрались мечами, в пешем строю, рубили и теснили топорников. Свирд свалил с коней четырёх, одного за другим, я и глазом моргнуть не успел. Он сразу пошёл на всадников, мчался в глубине вдоль строя. Его пытался остановить Греленбран, отрубить рожон пики мечом. Я видел, как полетели искры, но пика не поддалась, и Свирд ударил его между шлемом и панцирем… — воин с заплывшим глазом указал на свой кадык — …кровь хлестанула фонтаном из Греленбрана. Так же он разделался с остальными тремя. Они закрывались щитами, но их щиты уже были как решето, сильно побиты топорниками, щепы торчали во все стороны. Он сразу находил дыру в щите и был точен. Четыре удара пикой — четыре раненных воина падают с коней.

— Ты сказал «в глубине вдоль строя». Почему наши мечники не убили коня под ним?

— Так ведь он мчался в глубине своего строя. Сшибал конём своих же топорников и сражал наших всадников длинной пикой, через головы своих мужланов. Пешие не могли достать Свирда мечами, его коня закрывали телами топорники, а единственный дротик он отразил щитом и не простил обидчика. Проткнул нашего копьеносца пикой и поднял труп над головами так, чтобы все увидели участь смельчака.

— Как он исхитрился поднять мёртвое тело длинной пикой? — изумился рыжий.

— Старый виданорский трюк, — пробасил воин в шёлковой рубахе. — Клади раструб на луку седла и наваливайся на древко всем весом. Это как рычаг, Эберхард.

— Понял, — кивнул рыжий.

— Больше в него не швыряли дротиков, смельчаки закончились. А он принялся за тех наших, кто потерял коней. Крикнул что-то нескольким мужланам с топорами, те присели на корточки и открыли ему Хадрабонта, от колен до шлема. Он ткнул пикой Хадрабонта сюда…

Воин показал пониже пупка и усмехнулся.

— …попал прямо в сочленение панциря и кольчужной сетки, пропорол беднягу насквозь. Я видел, как из полосатой задницы Хадрабонта вышло острие. Топорники принялись приседать и, если наши закрывали свои пупки щитами, то получали удар пикой в горло; он блестяще владеет пикой. Калечил знатных воинов, как коновал жеребцов. Раненых добивали топорники.

— Он должен был слезть с коня и сражаться на равных! — возмутился один из воинов, с перебинтованной головой.

— Увы, увы… Я тоже не смог выдержать этого постыдного зрелища и погнал коня на Свирда. Целил ему в щит, а он нацелился в мой. Я всего на миг выглянул из-за щита, убедиться, верно ли направляю острие. И получил сильнейший удар пикой в забрало. Оказывается, он пришпорил коня и был уже рядом. Куда ближе, чем я полагал.

— Он настолько точно рассчитал поединок и предвидел твоё любопытство?

— Да. А я забыл на миг, насколько он опасен. Хитрый и жестокий парень. Моя пика лишь скользнула по его щиту, он успел уклониться вправо. Не знаю, скольких он ещё пропорол своим копьём, но думаю, многих. Наша вооружённая чернь его не вдохновляла, он убивал или калечил только благородных воинов. Я лежал и слышал сквозь гул в ушах, как улюлюкают своему герою топорники, они сразу полезли в бреши нашего строя, рубить наших мужланов. Даже не знаю, чем и как я повредил ногу.

— Что ж, он выбивал сильнейших и дырявил железный строй. Разумно. И наши мужланы побежали. Интересно, он смог бы одолеть Хёнгебарта Имденхорда?

— Вряд ли. Хёнгебарт никогда не прятался за спины мужланов. И всего раз упал с коня, в поединке с Кядром.

— Зрелище было достойное, — улыбнулся воин с серьгою. — Даже общий бой утих и завершился, когда они сошлись на мечах. Все сгрудились вокруг, вперемешку, мы и «други». И глазели на поединок под звон золота.

— Мы ставили на Хёнгебарта, а ты, мерзавец, поставил на Кядра!

— И забрал всё ваше золото! — захохотал воин с серьгою.

— Хёнгебарт мечтал поквитаться с Кядром. Пил три дня беспробудно и горевал, когда узнал, что «други» и князь пали в степи.

— Самое печальное то, господа, — грустно произнёс недоброжелатель истопников, — что нам придётся-таки искать у этого юнца защиту и охрану. Вот это действительно унизительно.

— Да уж… Ничего, унизимся. Иначе нам Плонгой не проехать.

— Плонга завоёвана нами! — рассердился рыжий.

— Вот тебя и повезут по завоёванной Плонге в дубовых колодках, — хмуро пообещали ему. — Будешь орать им на базарах, как крепко они завоёваны, а голодранцы будут швырять в тебя тухлятину и хохотать. А мы поедем с охраной. Зато без колодок.

— От плонгов не дождёшься уважения, растерзают. Это не сахтаръёльские мужланы с баграми. Тёплого шатра с истопником-живописцем нам в Плонге не видать.

И воины невесело засмеялись.

«Чего смешного? — подумал Зихо. — Странные они какие-то. Ржут и ржут. Наверное, так принято у знатных воинов».

— Думаешь, взбунтуются?

— Никаких сомнений. Ты бы не взбунтовался при таком повороте дела?

— Это «да»…

— Считай, Плонгу мы потеряли. Как только прокатится весть о битве, кинутся вешать наших наместников и мытарей. Усмирить Плонгу нечем и некому. Страшный Коннинг Тилг и почти три тысячи наших стальных бойцов валяются мёрзлыми тушами.

— А мы на что?! — выкрикнул рыжий.

Он всё ещё не перекипел своей позорной неудачей в битве.

— Нас тут одиннадцать всего, Эберхард. Забьют баграми.

Грянул хохот.

— Ты сказал «одиннадцать». И «обречённого» посчитал?

— Само собой. Кто-то же должен тащить пики нам, несчастным калекам. Впрочем, нам их всё равно не поднять, у многих перерублены руки. Да и он откажется, где нам найти десять рабынь Лит. Хотя я бы сделал из этого парня бойца. Грозу плонгов. Пока мы будем тут лечиться, Плонга взбунтуется. Потому драпать домой надо побыстрее. Невзирая на раны.

— Коннинг Тилг перебил и продал в рабство всю их знать. Кто возглавит мятеж, кого им назвать королём?

— Найдут, кого. Не все их железные воины померли в рабах. Выкупят какого-нибудь прохиндея себе в короли.

У входа в шатёр снова загремел поленьями растерянный Вишо, борясь с войлочным пологом.

— Эй, неуклюжий раб! Что болтают снаружи? Ты понимаешь их язык, не отпирайся.

— Там ссорятся дровосеки… — Вишо оглянулся на полог шатра и заговорил тише. — Вообще-то они воины с топорами, но колют ими дрова очень ловко. Один бородач согласен всех вас утопить, как бешеных собак. Отправить в полынью, к рыбам, к войску пустынного Тёмго. Сын бородача погиб в степи. Другой мечтает взять за вас большой выкуп и раздать бедным. Он одинокий бедняк. Третий доказывает, что князь вернёт свой страшный долг богине милосердия, и тем поступит правильно. Этот строит храмы. Он плотник.

— Что значит «вернёт страшный долг»?

— Не знаю.

— Откуда в них столько злости появилось, господа? Загадка. Бывал у них много раз, всё жалостливые простаки встречались. Рубаху последнюю снять готовы для гостя.

— Наверное, в степи простудились злобой, — произнёс воин с зашитым лбом. — Поступки меняют людей, старина. «Други» князя и все «ополчения» их владений примчались сюда прямо из битвы в степи.

— Откуда ты знаешь?

— Перекинулся парой слов с Тагрихардом.

— Это ещё кто?

— Так я зову одного благородного «друга» на наш манер, ибо язык не хочу вывихнуть его именем. Молодой парень, но не могу же я называть его «Тагро», он не простолюдин! Тагрихард в качестве ответной любезности величает меня на свой лад. Так и разговариваем. Колкостями. Состязаемся, кто кого сильнее ужалит дружеским, но едким словом. Скажу честно, он очень сильный боец. И мечом, и языком.

— Откуда знаешь его?

— Бывал в гостях у его отца. Господа, у него в имении такие винные погреба! Яблочные вина в огромных бочках, вишнёвые, ежевичные, малиновые, грушевые, черешневые…

Воины оживились.

— Я пил семь дней беспробудно! И никакого похмелья! Потрясающие вина.

— У него много рабов?

— Ни одного. Там сплошь вольные селяне. Хлеборобы. Но у каждого боевой конь, меч и кольчуга предков. Наглые невероятно! Он и сюда притащил свою банду, кромсали наших копейщиком и меченосцев.

— А-а-а, я тоже знаю его… Командует отрядом Садовых владений. Когда это ты исхитрился с ним побеседовать?

— Сразу после битвы. Он молодец, не чурается шастать полем завершённой битвы в поисках своих, обычно этим занимаются простолюдины. Вообразите: я лежу на льду, вокруг трупы и стоны, а какой-то мордастый обозник норовит содрать с меня золотую цепь!

— Мародёр?

— Да. Я согнул руку в локте — «уже побеждён!» — и эта испуганная тварь отпрянула, шлёпнулась задницей на лёд. Потом робко пнула меня навозным валенком, ухмыльнулась, вскочила и занесла свой топор. Но появился Тагрихард и остановил подлеца окриком, отобрал у него мою цепь и полоснул плетью по убегающей спине. Тагрихард был уже без панциря и шлема, в серебряной кольчуге и меховой шапке с роскошным хвостом лисы. Слез с коня и стащил с меня шлём. Смотрел-смотрел, и говорит: «Это ты, что ли, пьянь болотная?». Я понял, что залит кровью до неузнаваемости. И ответил: «Извини, не умыт. Наверное, это я».

Слушатели засмеялись.

— Ничего смешного, господа. Но Тагрихард тоже хмыкнул и задал новый вопрос: «С чего развалился здесь? Холодно же». Отвечаю: «Споткнулся о пику Дихта, кажется. Да, морозно нынче».

Слушатели захохотали.

— Тагрихард засмеялся, посмотрел на небо сквозь дыру моего шлема, ощупал мой лоб и удивился очень искусно: «Зачем тебе шлем, дружище? Твой лоб крепче вехтской стали». Я ответил: «У меня же нет сахтаръёльской лисьей шапки, любезный Тагрихард. Верни шлем, а то уши мёрзнут».

Слушатели опять захохотали:

— Ты его победил!

— Я был в ударе, господа. После удара в лоб я внезапно обрёл красноречие.

Взрыв хохота.

— На том наша учтивая беседа завершилась, он крикнул обозникам, прибежали какие-то испуганные юноши в тулупах и соорудили носилки из копий. Я едва сознание не потерял от боли в ногах, когда меня перетаскивали на эти копья! Но попросил, прежде чем унесут в сани, самому взглянуть на Хёнгебарта Имденхорда: вдруг он ещё жив?

— Ты видел последний поединок Имденхорда?! — воины приподнимались на лежанках. — Его поразил Кядр?

— Я бы не сказал… — замялся зашитый. — Так и быть, поведаю, как всё было. Я очнулся на льду, когда заорали серебряные трубы и посулили горы золота за голову князя. Наверное, меня растолкала из обморока богиня жадности. Увы, коня моего нет, ноги сломаны. Какая уж тут «голова князя»! Своя разбита. Зато в моём забрале наблюдалась огромная дыра и я прекрасно видел происходящее одним глазом. Второй не открывался. Оказалось, кучка «другов» из охраны князя здорово теснит вас, бой кипел почти у штандарта Брюгнехорда.

— Это прорвался отряд Хвата. Вообще-то у него в подчинении Сторожевая дружина, это сотни три отменных воинов, но я насчитал всего четырнадцать бойцов. Наверное, остальные пали в степи. Но даже с этой кучкой воинов Хват шёл к Брюгнехорду, как искусный дровосек через тощий бурьян. Долго же ты валялся под копытами.

— Я тоже слышал трубы, но не разобрал, чего там вопят.

— Значит, ты был далеко. В тумане звук глохнет. А Хёнгебарт стоял недалече от Брюгнехорда и ринулся на князя, когда старый брюзга пообещал в серебряные трубы озолотить героя.

— Он струсил. Всё дело в молодых рабынях. Брюгнехорд закупил их с полсотни. На старости лет вдруг захотел жить и блудить.

— Наверное. Но Хёнгебарту только этого клича и не хватало. У него руки чесались подраться с Кядром и затмить всех нас подвигом. Как увидал знамя князя, так и ошалел от радости. Я своими ушами слышал его вопли, он звал на бой Вендра.

— Вендра?

— Ну да. Орал во всю мощь: «Вендр, где ты?! Иди сюда! Иди ко мне, Вендр! Я тут!»

— Странно.

— Ничего странного. Вендр равен Кядру доблестью. Имденхорд решил начать свои победы с Вендра. Чтобы втянуться в схватку. Ведь если «други» не пали в степи, то Вендр и Кядр наверняка живы! Наверняка рядом с князем! Хёнгебарт вспыхнул старой мечтой, как эти смолистые поленья.

— Да, он был в ярости, когда поставили в охрану вождя. Рассчитывал возглавить «клин», а назначили Тилга.

— Рассказывай.

— Я был поражён великим зрелищем, господа: Хёнгебарт сразил «друга» пикой, отбросил свой пробитый щит и успел выхватить из ножен поверженного соперника меч, наклонясь из седла к падающему телу «друга». Он обнажил также и свой меч; Хёнгебарт лучше всех нас владел мечом, это не оспаривается, но в те мгновения он превзошёл даже себя. Я не замечал лезвий! Он отпустил поводья и пришпоривал коня, крутился в седле стремительнее лесной белки и вертел мечами так, что отрубленные багры мужланов сыпались десятками. Обоими мечами Хёнгебарт рассекал головы и сшибал конём пешую чернь. За ним «клином» шёл отряд его дюжих мечников. Вокруг князя не оказалось «другов», они уже сражались в толчее порознь и не поспевали наперехват, а что может какая-то сотня плотников и кузнецов со своими топорами против меча Хёнгебарта Имденхорда?! Рядом с князем я увидел только одного лёгкого всадника, красивого мальчишку с нежным личиком, отчасти закрытым кольчужной сеткой, в чёрной кольчуге и золочёном шлеме; лет шестнадцать пареньку, если судить по хрупкому телу и девичьим движениям. Чей-то сынишка, наверное, взяли посмотреть на сражение. Он красиво восседал на потрясающем рыжем коне. Ни пики, ни щита, лишь детский меч-тростинка в ножнах и какой-то жезл в руке. Не соперник любому из нас; я, пожалуй, пожалел бы бить его даже тупым концом пики: вдруг из мальчугана вырастет достойный враг? — тогда и скрестим мечи. А уж рубить храброго подростка тем более неблагородно! И чтобы вы думали? — Хёнгебарту оставалось пять шагов до богатства и славы, когда мальчишка в чёрной кольчуге указал жезлом на опасного князю воина. В тот же миг Хёнгебарт замер, уронил мечи и вывалился из седла, как стальной куль. Кто-то из мечников заорал: «Пал Хёнгебарт Имденхорд!» — и весь его отряд сразу стал испуганным стадом, повернул вспять. Княжеские топорники принялись рубить бегущих слуг Хёнгебарта в спины, будто покорных телят. Потом упал штандарт, а когда снова поднялся, на нём уже красовалась голова Брюгнехорда.

Рассказчика слушали очень внимательно.

— Как его убили? Ты видел тело Хёнгебарта?

— Да. Когда Тагрихард услышал имя павшего, он сунул мне под голову свою лисью шапку и повёл коня возле моих носилок, на поиски. Мы обменивались стрелами колкостей, оглядывая груды тел. Не знаю, чем рубили наших лучших бойцов из охраны Брюгнехорда, но многие тела рассечены пополам, от плеча до бедра или поперёк, вместе с доспехами.

— Не может быть…

— Но это так, клянусь честью. Я сразу понял, что Хёнгебарт мёртв: живые так не лежат. Доспехи на нём были целы; помню, он купил в Сахтаръёле свой удивительный по прочности панцирь. Тагрихард стащил с павшего шлем и отпрянул: у Хёнгебарта не оказалось глаз, господа.

— Поясни…

— Нету глаз, и всё тут. Будто выкололи шилом. Кровавые глазницы. Тагрихард замахал рукой кому-то и закричал: «Ещё один безглазый! Сюда!». Тело Хёнгебарта унесли обозники, а я узнал, что «други» гнали коней из степи, не отдыхая. В их столице князь обезглавил тех вождей, кто просил нашего покровительства. Рубил головы высшей знати самолично. Мечом. На дубовой плахе, как презренный палач. В цитадели Дубовой крепости; кто бывал, помнит.

— Да, да…

— Сами понимаете, ошарашенные «други» были вынуждены молча созерцать казнь влиятельных отцов. Чтобы не допустить раскола, примирить умы и обуздать сердца, молодой князь прямо с помоста, у кровавой плахи, воздел руки к небесам и объявил о своём обете всем знатным воинам: он пообещал встать без шлема в первый ряд мужицкого воинства, напротив острия нашего «клина». И, если каким-то чудом он уцелеет в битве, такое чудо будет означать только покровительство небес. Значит, казнь отцов будет одобрена самой главной их богиней, и её страшный гнев падёт на любого, кто не признает одобрение справедливым.

— А если убьют?

— Убьют — бросьте тело псам и выбирайте нового князя. Так он сказал. И в кровавую плаху с небес ударила молния: богиня услышала князя. Встань в первый ряд!

— Да-а-а… Отчаянный парень. Этот себя ещё покажет. Сколько ему?

— То ли семнадцать, то ли восемнадцать. С ним вызвались встать тридцать два таких же ненормальных, вроде нашего «обречённого». Остальным «другам» он велел разделиться и занять места в тумане с боков своего пешего войска.

— Ослабил центр и усилил фланги… Сделал ровно наоборот.

— Да. Мой собеседник сообщил, что они пересчитывают тех наших, кто пытался пробиться с мечом к знамени князя. И складывают их тела отдельно, в ряд. И что обнаружилось: у всех, кто решался напасть на князя, лопались глаза.

— Господа, такого не может быть. Это попахивает выдумкой! Я знаю твоего «друга», видел его на пиру. Оголтелый болтун и сказочник, вроде тебя! Чем докажешь чудо ослепления?

— Словом чести. Я попросил показать мне павших. Господа, Тагрихард не сочинял. Он воин не робкого десятка, но старался держаться подальше от слепого ряда убитых промыслом божьим. Я это видел. Честно говоря, мне тоже стало как-то нехорошо. Все мертвецы глазели в небо пустыми кровавыми глазницами! А с деяниями богов-защитников лучше не связываться… Кто знает, как богиня поймёт моё любопытство! Возьмёт да и накажет за неверие. Или вдруг ей понравилось глаза колоть. Мало ли! Словом, я предложил Тагрихарду смываться побыстрее от казнённых богиней.

— И сколько наших повалилось перед князем, с пустыми глазницами?

— Сорок три. Представляете, что творилось у них в войске после битвы?! Дикий восторг: их князю покровительствует богиня! Вот оно, чудо! Можно подойти и самолично осмотреть ослеплённых гневом небесным!

— Да, хорошую сказку сложили для мужичья.

— Занятно богиня милосердия понимает милосердие… Нет бы обратить обидчиков князя в нетленный камень! И сразу видно: работа богини. А глаза… Пойми, отчего они лопнули, от жадности или с натуги. Или богиню голую увидел. С прозрачными крылышками, увесистыми грудями и смачными ляжками. Ну, как на витражах рисуют.

— Не богохульствуй.

— Не битва, а кровавый балаган, господа. Замешанный на хитрости.

— Но вдруг его и впрямь охраняет какая-то богиня? А что? Старые богини любят юных мальчиков-красавчиков. Сыскал где-то богиню скучающую, подлец эдакий, и обворожил. Ему теперь море по колено с такой охраной.

— Скорее поверю, что он снюхался с пещерной ведьмой.

— Ты говоришь, «други» примчались из степи. Какая битва была там?

— Они сражались один против двадцати «пустынников».

— И умудрились победить?

— Да. Истребили всех врагов, до последнего. Встали за глубокими рвами…

— Какими ещё «рвами»?!

— Мужланы нарыли рвов перед строем «другов». Усилили стены ям брёвнами, установили на дне острые колья и замаскировали рвы ветвями.

— Не битва, а мужицкая охота на вепря какая-то. Благородные воины сражаются в чистом поле, а не прячутся за ямками мужланов! Богиня присоветовала им ям нарыть?

— Не знаю. Но какая-то девка вертится возле их князя, Тагрихард упомянул о ней с большим почтением. Она пришла с той стороны пустыни, одарила воинов князя волшебным мечом, заколдованным панцирем и «огненным луком».

— Чем-чем?

— «Огненным луком».

— Точно, ведьма.

— Прекрати гневить небеса, не то я попрошу перенести моё ложе подальше от тебя. Чтобы под горячую руку не подвернуться богине, когда она заявится глаза тебе колоть. Продолжай, мы слушаем.

— Она вручила огненный лук какому-то пареньку из простолюдинов, и тот запросто пожёг уйму пустынников огненными стрелами. Отряды врагов полыхали прям-таки свечками под огненным дождём.

— Почему же нас не пожгли?

— Наверное, княжеский обет помешал. Им же надо было убедиться, на чьей стороне богиня: князя или казнённых. Как убедишься, если сжечь нас огненными стрелами?

— Справедливо. Говори, чего Тагрихард рассказал про степь.

— Они надеялись отбиться, когда враг ринется в тесные проходы между рвами. Но против них погнали рабов.

— Рабы не полезут на копья. Собьются в плачущую толпу, чем их ни стегай. Нет таких плетей.

— Рабов гнали не на копья. Ими заполняли рвы, чтобы снова стало поле и раздолье для конницы пустынников. Всё очень просто, оказывается. Пустынники привязывали рабов и рабынь к длинным жердям и доскам, десятками, строили их в тесные колонны, и задних подгоняли факелами. Поджаривали рабам спины. Задним больно, они сторонятся огня и бегут, не понимая, куда, ведь им застят передние. Передние видят рвы и кричат от ужаса, но тоже бегут, ибо задние обезумели от боли и толкают их вперёд жердями и досками. Когда рвы наполнились телами и деревом, воины князя отчаялись и подожгли рвы огненными стрелами. Тагрихард пожаловался: люди горят очень смрадно. «Други» стояли в чёрном дыму от человеческой плоти и кололи орущих рабов пиками. А тех гнали и гнали сквозь огонь тысячами, чтобы смять строй. У рабов горели ноги, к ним лип горящий человеческий жир. Многих «другов» тошнило и рвало.

Даже Вишо затих у своих поленьев.

— Ты рассказываешь ужасы из какого-то загробного мира, — мрачно заметил воин с опухшим глазом. — Как долго шла такая «битва»?

— Это не «битва», а «бойня». От рассвета до полудня. Рабы закончились к полудню, рвы наполнились, «други» устали, и тогда в бой двинулись хорошо отоспавшиеся пустынники, в толстой броне, с мечами и секирами. К вечеру они прорвали правое крыло «другов» и лезли убить их князя, этот наглец стоял на холме в рост, под градом стрел. Рукопашная шла по всему полю до ночи. Тела устилали его дважды или трижды. Ночью сахтаръёлы озверели, победили и добили всех раненных пустынников, а утром сложили в огромный ров половину своего войска. Я не вижу странного, что они злы теперь. Я спросил Тагрихарда, сражались ли против нас Кядр и Вендр. И с горечью узнал, что обоих больше нет среди живых.

Раненые зашевелились:

— Погибли в степи или в битве с нами?

— В степи. Вендр сражался один против сотни железных воинов пустыни, на огромной горе из их тел. Очень долго. Но его окружили и ударили в спину.

— Это же нечестно!

— Помолчи, Эберхард. Как погиб Кядр?

— Тагрихард замкнулся и ответил коротко: «Сгорел живым».

— Как так?!

— Не знаю. Наверное, упал в ров с горящими рабами. Мне не удалось расспросить Тагрихарда. Он помрачнел, вскочил на коня и умчался хмурым. Когда меня везли в санях, я велел рабу пригласить ко мне Дихта, обсудить с ним размер выкупа. Сам я не смогу и шагу ступить, пока кости на ногах не срастутся. Он пришёл, был очень зол и отказался от моих денег наотрез. Я удивился: почему? Ведь сражение закончилось и мы больше не враги. Заплатить выкуп — это вопрос чести. В ответ он обругал меня нехорошо и удалился.

В тишине потрескивали горящие поленья.

— Не пойми как гибнут великие воины, господа… Я мечтал скрестить меч с Кядром и одолеть его. И на-те: «сгорел»! Во рву с рабами! Как полено! Н-да… И Хёнгебарт Имденхорд умер в битве не от удара доблестной пики Вендра, нет; у первого меча Вехты лопнули глаза от жадности. Вот такие дела… Смешной мор напал на господ великих воинов.

— Гнать перед собою связанных рабов… Рабынь… Где честь?

— Значит, это пустынные дикари подучили их измотать врага в потасовке с чернью, а потом ударить свежими отборными отрядами.

— Хорошая затея, кстати: измотать и ударить с флангов. Нам тоже не мешает её опробовать на ком-нибудь наивном. Обречено на успех. Весною подобью купцов на поиск «огненного лука». Думаю, тут нет ничего волшебного, это какое-то хитрое изобретение из-за пустыни. Надо раздобыть хотя бы один образец. Мои оружейники смастерят мужланам огненные луки и мы враз усмирим Плонгу, а то и покорим Танлагему. И покорим других. Если один простолюдин способен сжечь отряд воинов, то кто сунется против сотни «огненных луков»?!

— Н-да… «Огненные луки» взялись гнуть, ямы-ловушки роют, рабов гонят на копья… Скоро вообще перестанут целиться пиками в щиты и биться на равных. Война становится сущим безобразием, господа. Знаете, мне кажется, мы с вами участвовали в последней стоящей битве. Да и ту нам подпортили вмешательством чужой богини.

— Вмешательство-то было очевидное, а вот насчёт богини я что-то сомневаюсь…

— Имденхорд и Тилг пали, я остался последним из нашего «отряда чести»… Печально.

Смешное желание обречённого

Знатные воины Вечной Вехты лежали двумя рядами, с оружием и в доспехах; точь-в-точь так, как построились перед битвой. Их мёртвые отряды мечников и копейщиков громоздились за ними мёрзлыми штабелями, уходящими далеко. Кое-где у изголовий павших стояли те немногие из охраны господ, кто уцелел в битве. Они держали пробитые щиты хозяев. Немного ж их уцелело…

Огромной толпой стояли остальные пленные и рабы.

Зихо равнодушно глядел на седой затылок старого господина, вставшего на колени перед телом сына: старый господин поправлял на мёртвом боевое снаряжение — кто, кроме отца, знает манеры убитого?! Убийцы ведь никогда не обрядят тело жертвы так, как родной отец поправит одежды на собственном сыне.

Молодой господин пал, но «обречённый» жив; такого ещё не бывало. Зихо не занимала мысль, как его встретят на деревне: любая встреча лучше, чем быть рабом и добывать сахтаръёлам железо в холодных болотах. Главное, он увидит Литу. Придёт же она посмотреть на возвращение мертвецов? — такое всем интересно и долго обсуждают. Может, Вишо расскажет ей, как Зихо вёл себя в битве, ему нечего стыдиться. Не зря старый господин что-то выспрашивал у знатного «друга» и оба смотрели на Зихо. «Друг» отвечал и кивал одобрительно. Значит, даже враги оценили бесстрашие Зихо. Может, Лита улыбнётся. Надо будет сказать ей, где в доме припрятаны монеты, он так и не смог сообщить о кладе. Понадеялся, что она придёт проводить в поход.

Не пришла.

Конечно, Лита не пустит его на порог дома, в этом Зихо не сомневался. Ну и ладно, он выкопает убежище в Ничьих лесах. Зато Лита теперь свободна!

Слуги поставили носилки из украшенных траурной резьбой досок, осторожно уложили окоченевшее тело молодого господина на них.

— Несите в закрытую дубовую повозку, — прочистив горло кашлем, велел старый господин. — Слуги и рабы поедут в открытой.

И повернулся к Зихо спиной.

Старый господин и его слуги уходили. Этого Зихо ожидал меньше всего.

— Мне куда?! — Зихо шагнул вперёд, обгоняя носилки. Загородил дорогу. — Распорядись.

— Тебе? — сухо спросил старый господин. — Ты вольный охотник Ничьих лесов. Ты не слуга и не раб. Добирайся домой сам.

— А награда? — растерялся Зихо. — Воины сказали, мне положена какая-то награда, я хочу купить лопату, кирку и топор. Вспомни: я тот «обречённый» при твоём сыне, который должен был умереть.

— Тебе никто не мешает сделать это в любое время, вольный охотник, — с раздражением произнёс старый господин. — Но раз ты жив, для тебя всё стало, как было. Значит, дом снова твой, а твоя девка снова рабыня. Но ты можешь жениться на ней и стать моим рабом. Разрешаю.

— Это нечестно, — потемнел Зихо. — Я нёс пику твоего сына в битву и был рядом с ним до последнего блеска его жизни. Твоё повеление о свободе Литы выбито на Стене Вечной Собственности. Если я должен умереть, то вели слугам убить меня и пусть станет так, как надо.

В глазах старого господина мелькнул злой огонёчек торжества:

— Вини только себя, «обречённый». Я продам ту грудастую рабыню в Танлагему, в дом соблазнов. Ты сам обрёк свою упругую девчонку быть доступной для всех тамошних стариков, грязных и потных.

Повысил голос:

— И никогда не попадайся мне на глаза, щенок! Ты должен был отдать моему сыну вторую пику и умереть под копытами его коня.

— Он и первой пики не сломал, его убили раньше! — закричал Зихо. — Я остался у его мёртвого тела и сражался тем оружием, которое доступно, как велит клятва! Спроси воина с разбитым лбом! Спроси Вишо! Где и кем сказано, что «обречённый» обязан умереть раньше всадника?!

— А где и кем сказано, что знатный всадник может умереть раньше «обречённого»? — усмехнулся старый господин.

— В клятве.

— Такого не было никогда и никогда не будет, — поморщился старый господин. — Посторонись и освободи дорогу моему сыну, раб.

— Я не раб… — Зихо стиснул рукоять костяного топорика, который ему вернули утром.

С двух сторон к Зихо выдвинулись слуги старого господина, положив руки на рукояти коротких мечей.

— Ты нарушаешь закон Вечной Вехты, — раздался вдруг мальчишеский голос. — Если «обречённый» был верен клятве, не дрогнул в битве и остался жив, он должен получить желанное. Дай ему то, что он захочет.

Стукнули по льду подковы боевого коня, раздался злой женский голос:

— Что за перепалка над мертвецом? Опять ты, ненормальный смертник? «Зихо», кажется? Орёшь, как на базаре. Что случилось?

— Не твоё дело, — бросил старый господин.

Зихо остолбенел: он узнал во всаднице девушку, которая привиделась ему, сонному, в харчевне Плонги.

Просвистело лезвие меча, вынимаемого из ножен. Сугтарьёла ловко, одним взмахом, перерубила рукояти носилок, на которых покоилось тело молодого господина. Носилки стукнули о лёд своими обрубками, вывалив труп в снег, будто деревянную колоду. Шарахнулись в стороны носильщики.

— Теперь чьё? — и Сугтарьёла, спрыгнув из седла, обратилась к мальчишке лет девяти, тот стоял с послами у тела Коннинга Тилга. — Ну-ка, повтори про «закон», сорванец. Чего вы там насочиняли в своём законе?

— Если «обречённый» верен клятве, не дрогнул в битве и остался жив, он должен получить желанное, — отчеканил мальчишка. — Закон.

— Если он захочет звезду с неба? — усмехнулась Сугтарьёла.

— Достань, — твёрдо заявил мальчишка. — Или не обещай «обречённому» звёзд. Посули мешок гнилой репы и ступай в бой без второй пики.

— Если он захочет твой замок и твоих рабынь?

— Отдай ему. Или не обещай замка и рабынь.

— Если мне, рабыне, втемяшится стать твоей «обречённой», но мы уцелеем в битве и я захочу в награду обратить в рабство тебя, господина?

— Стать твоим рабом я счёл бы за величайшую честь, прекрасная госпожа, — и мальчишка церемонно поклонился.

— Как тебя зовут, юный воитель? — Сугтарьёла, сдержав улыбку, подошла и взяла мальчика за щёки обеими руками.

— Я Ахтрикт Хикт из рода Таублхордов, госпожа, — мотнув головой, вырвался из её пальцев мальчишка. — Не хватай меня за щёки. Так делала мама, а ты не мама. К тебе у меня иное чувство.

— Вот даже как… — изумилась Сугтарьёла, вглядываясь в лицо мальчугана. — Ну что же, ты решил спор, воин Ахтрикт Хикт.

Обернулась к Зихо:

— Чего ты хочешь больше всего, «обречённый»?

— Увидеть Литу… — растерялся от вопроса Зихо.

— Чего-чего?! Повтори.

Зихо перевёл дыхание и повторил уже твёрдо:

— Я хочу ещё раз увидеть девушку Литу. Скажу ей, где в доме под печью спрятаны монеты. Они пригодятся Лите.

— Слыхал, старик? — и Сугтарьёла окинула взглядом послов. — Доставь к нему эту Литу. Ждать будут все.

— До владений Краулингов десять дней быстрого пути, — осторожно заметил древний старик из послов. — Мы не Краулинги. Разреши нам увезти тела наших сыновей и внуков.

— Полежат, не испортятся на морозе, — отрезала Сугтарьёла. — Если через двадцать дней девчонки здесь не будет, судить клятвоотступника придётся вам. Я придумаю казнь. Я большая выдумщица.

— Пошлите за девкой, — глухо велел старый господин кому-то из свиты.

Взглядом он остановил слугу, который готов уже был ринуться исполнять повеление хозяина. И добавил с холодной усмешкой:

— Обрядите её знатной госпожой.

Сугтарьёла остановилась перед Хиктом:

— Ты можешь забрать убитого родича и ехать домой, воин Хикт. Ты молод судить стариков.

— Я остаюсь со всеми, — не задумываясь, ответил мальчишка.

— Как знаешь.

И тогда Зихо, всхлипнув, встал на одно колено и положил топорик Литы к ногам чужой воительницы. Он помнил из легенд матери про древний, но давно забытый обычай: если воину нечем отплатить спасителю его чести, воин вручает такому свою жизнь.

— Ты обдумал свой опрометчивый жест, мальчуган? — где-то над его головой засмеялась Сугтарьёла. — Зачем мне какой-то охотник на кабанов? Я не ем свинины. И мне не нужен раб.

— Я не раб, — глухо произнёс Зихо в снег у её ног. — Я вольный охотник Ничьих лесов и отдаю тебе не свою свободу, а свою жизнь в обмен за спасение чести. Больше у меня ничего нет, кроме моей чести, а без Литы мне не нужна жизнь. Моя честь не отдаётся никому, потому забирай жизнь. Я буду готов умереть, когда увижу Литу.

— Хорошо, — удивилась Сугтарьёла. Наклонилась и подняла костяной топорик, заглянула в глаза Зихо. — Беру твою жизнь. Не обижайся, сам предложил. Когда увидишь свою Литу, я тебя не убью, а назову «Зихтаръярром». Хват, отведи парня в баню и переодень, от него воняет бродягой.

* * *

Плечо заживало. Зихо левой рукою колол дрова для большого котла, в котором варили густую похлёбку с луком и пшеном. Над Зихо посмеивались даже рабы: в кои-то времена «обречённый» уцелел, но попросил наградой не горшок золота и сто рабов, а всего лишь увидеть девку-рабыню, за свободу которой шёл на смерть; — вольный охотник, а круглый дурак! — такого «охотника» и домашний кот обманет.

Насмешники возвращались домой рабами, и у посольских шатров звенело железо, там сызнова облачали рабов в старые цепи, которые выкупили у сахтаръёлов.

В тот день Вишо, складывая холодные поленья в штабель, поведал:

— Несколько наших из разных отрядов не хотят возвращаться в рабство. Они выпросили покровительство у юного князя сахтаръёлов. Наши послы поклялись отпустить их семьи сюда. Я тоже останусь тут, Зихо. Буду вырезать гравюры о минувшей битве. Да у меня и семьи-то нет. Некого отпускать.

— У тебя и резцов нет. Думаешь, им нужны твои гравюры? Что ты будешь есть зимою? Где жить?

— Не знаю, — пожал плечами Вишо. — Говорят, бездомные живут тут при храмах, пока им не присудят дом на «сходе»; видишь ли, когда весь город собирается на площади и решает все вопросы, такое сборище называют «сходом». Я не видел их городов и жилищ их воинов. Может быть, им захочется украсить стены своих замков гравюрами о большой победе? Лучше я буду шататься по дорогам Сахтаръёлы свободным живописцем, чем спать в тёплом хлеву закованным в цепи рабом.

— Твоё право, — согласился Зихо. — Ты теперь вольный.

Вишо оглянулся по сторонам и тихо спросил:

— Зачем ты наобещал ей свою жизнь? Это было красиво и звонко, наш старый господин весь стал как один злой желвак. Даже послы оробели, крутили головами и цокали языками. Но она тебя не убьёт. Оставит при себе и никогда не отпустит. Она теперь хозяйка твоей жизни, а ты теперь её раб.

— Я не раб, — Зихо с яростью расколол полено. — Она покажет мне Литу свободной. Я её должник, но не раб.

* * *

Он не сразу узнал в знатной госпоже Литу. И ужаснулся. На девушке красовалось платье из красной парчи, роскошное и длинное, но очень открытое и зашнурованное спереди так крепко, что выдавливало почти всю грудь Литы наружу, едва не обнажая соски. И совсем не скрывало плеч, Зихо никогда не видел прекрасных плеч Литы. Светлые волосы её были уложены высокой башней, как на жёнах господ: те наматывают свои редкие патлы на каркас из золотой проволоки. Вместо щёк у Литы рдели два красных круга, лицо было выбелено толчёным мелом, губы и брови выкрашены густо. Лита была туго, но бережно связана полотенцами и свирепо мычала в парчовый кляп, брыкаясь ногами в длинном и тяжёлом платье, будто кошка в мешке. Её осторожно несли двое крепких слуг старого господина, стараясь не повредить ценного платья и головами сторонясь Литы, ибо девушка норовила боднуть их своей причёской-башней.

«Это Лита?» — только и подумал растерянный Зихо.

— Поставьте её перед «обречённым» и освободите ей жгучий язык, — велел старый господин. — Пусть поблагодарит вольного охотника Ничьих лесов.

Увидев Зихо, девушка вытаращила глаза и принялась брыкаться где-то в недрах своих парчовых юбок. Слуги завозились с повязкой, что держала кляп во рту Литы.

— Ай! — воскликнул один; Лита исхитрилась-таки укусить его за руку.

— Слизняк, тварь! — оглушительно закричала она растерянному Зихо. — Ага, вот почему меня приволокли сюда и разодели! Это ты всё подстроил, гад ползучий?! Мне твой грязный дом и даром не нужен! В нём живёт огромная седая крыса!

— Это старик Бёнго… — пробормотал Зихо. — Он добрый…

— Да чтоб он околел, твой добрый Бёнго! — завопила Лита. — Я целыми днями на скамье стою, пока он по всем углам шарит, тварь длиннохвостая! Он мой хлеб съел! Он в кладовку ходит грызть репу, как хозяин! В доме течёт крыша и сипит печь! Чем бы тебя огреть…

Пошарила глазами вокруг, ойкнула, испугалась покрытых инеем мертвецов, сразу остыла и удивилась:

— Это молодой господин валяется, что ли? Так ему и надо, кобелю бестолковому. Ого! Там не дрова навалены, там вся деревня в штабель заскирдована?! Круто вас отволтузили… Так-то на чужое зариться, скоты жадные! Гляжу, покойничков наших тут горы и кучи, а ты жив остался? Ха. Ха. Ха. Везёт дуракам.

Сплюнула далеко и зло. Подумала, плюнула ещё раз, заговорила тише:

— Меня тут не было, в вашей трусливой поножовщине. Я бы показала вам всем, что такое настоящая драка. Сама бы тебя отметелила!

Снова разъярилась:

— А ну, пёсики господские, развяжите меня! Я на вас в суд вождей подам за самоуправство! Вольную селянку Ничьих лесов скрутить полотенцами?! Всех затаскаю по судам! Засужу насмерть! Я вам припомню этот кляп! Развязывайте, я хочу откусить уши этому глупому хомяку и задать ему трёпку. Ишь, «обречённый» выискался… Все подруги на меня окрысились, тварь ты эдакая! «Отобрала возможность пробиться в люди», видите ли! «Увела героя»! Да ты дряхлого Бёнго не смог одолеть, «герой» сопливый. Ты перед седой мышью распустил нюни! Слабак.

За спиной Зихо, где на шум собирались к зрелищу «други», грохнул хохот. Они понимали чужой язык.

— Развяжите её, — насмешливо велел старый господин слугам. — Пусть укусит.

И с издевательским поклоном обратился к мрачной Сугтарьёле:

— Надеюсь, ты понимаешь, прекрасная хранительница нашего закона, что никто и пальцем не тронул эту девушку, а полотенца и кляп — это всего лишь невинные меры предосторожности? Ты ведь не осудишь меня за них? Мне не нужны покалеченные слуги без ушей и носов.

В глазах у него сверкнуло торжество победителя.

Освобождённая от пут Лита стояла деревянной куклой, качаясь. Но сосредоточилась, с трудом и неумело подобрала платье, показав красный сапожок на толстенной, как ходули, деревянной подмётке. Сделала неуверенный шаг по снегу, озираясь и бормоча:

— Ишь, сколько деревенских женишков тут навалено-нарублено… Они меня теперь со свету сживут, вековухи завистливые… За такие дела я тебя буду бить долго и больно…

Другой шаг.

«Она же выросла в деревянных башмаках! — с ужасом подумал Зихо. — Платье несут за госпожой две рабыни, в нём нельзя и шагу ступить! Какие ужасные на ней сапоги… Теперь понятно, почему у старой госпожи такие длинные ноги и такая необычная походка».

Стянутая корсетом Лита упала некрасиво, как квашня. Разозлилась, попыталась лёжа дотянуться каблуками-ходулями до Зихо и пнуть, но лишь сучила ногами где-то в гигантских юбках.

Новый взрыв хохота.

Рослый и жилистый «друг» спросил у Зихо, без улыбки, с акцентом:

— Пойдёшь ко мне в дружину Дорниядра, смертник хренов? Дружины у нас в городе не осталось совсем, вот дела какие. Прошлой зимою управители понастроили десятка три домов, норовили чужих вояк приманить в городскую дружину. О двух этажах все дома, загляденье, из кедровых брёвен в обхват. Лучшие наделы не пожалели, на Родниковом берегу выстроили Воинскую слободу, у озера, в лесу сосновом. Пустуют родниковые дома, любой выберешь. Дадим оружие. Дадим коня. Научу верхом ездить.

— Я умею верхом, — тихо произнёс Зихо.

— Тогда тебе самый ход к нам. А невесту сыщешь запросто, полно красивых девок в городе. За рабами мы не ходоки, все к нам за рабами лезут, не поспеваем отбиваться от рабовладельцев. Потому-то храбрые вояки нам ой как нужны. А ты и впрямь герой.

Указал на разъярённую Литу, которая боролась с платьем:

— Я бы на твоём месте сдрейфил.

Остальные «други» взорвались хохотом, они вытирали слёзы и колотили себя стальными перчатками по стальным коленям.

— Почему они ржут? — озлобленно спрашивала Лита. — Эти кованые жеребцы смеются надо мной? Над моим падением? Над моим платьем? Над моей причёской?!

— Нет, — не выдержав, улыбнулась Сугтарьёла. — Они думали, твой мальчик случайно показался им храбрецом в битве; ну, просто растерялся и с перепугу поднял костяную колотушку на могучего всадника в броне. Так бывает с неопытными мальчиками, не помнящими себя от ужаса. Теперь знают: нет, он настоящий и отчаянный храбрец.

Оглянулась на улыбающихся воинов, наклонилась к Лите и добавила доверительным, но очень громким шёпотом:

— Они бы все струсили жениться на тебе.

И, под новый шквал хохота, повернулась к Зихо:

— Что ты нашёл в этой крашеной стерве, Зихтаръярр?

— Я люблю её, — глухо ответил Зихо.

Смех стих.

— Лита, в повозку! — властно приказал старый господин, он единственный из знатных послов оставался на месте обмена, наслаждаясь зрелищем. Остальные послы уже занимали места в длинном обозе, куда слуги уносили тела погибших в битве господ. Там разворачивали лошадей.

Лита, барахтаясь в тяжёлых складках парчи, попыталась встать. Безуспешно. Всякий раз, привставая, она наступала на длинный подол и шлёпалась в снег. Затянутое в жёсткий корсет тело не повиновалось ей. И Лита поползла на четвереньках, кое-как, подтягивая за собой волочащиеся по снегу тяжёлые юбки, будто огромный крысиный хвост. У носилок с телом молодого господина отпрянула, увидев своё отражение в отполированном до зеркала щите Краулингов. Осторожно коснулась кончиками пальцев размалёванных румянами щёк, губ, бровей… И вдруг, зачерпнув обеими ладонями охапку пушистого снега, принялась яростно умываться. Яркие пятна покрыли нетронутую белизну вокруг Литы, будто перед щитом пролили кровь и грязь. Лита отряхивала испачканный снег с ладоней и черпала пригоршнями свежий. Выдернула из волос длинную палочку, другую. Отшвырнула с головы плетёный каркас, словно пустую и ненужную корзину, рассыпав по плечам свои роскошные белые волосы.

— Да ты красивая, оказывается! — удивилась Сугтарьёла.

Кто-то молча похлопал Зихо по плечу боевой рукавицей.

Лита обернулась. То была прежняя Лита, чистая и прекрасная, с длинными чёрными ресницами, на которых дрожали капельки талого снега.

— По вашему закону… — голос Сугтарьёлы слышался очень далеко — …если обречённый на смерть уцелел в битве, он вправе требовать всё, чего захочет. В разумных пределах, конечно: стадо коров, рабов, горшок золота…

И вдруг принялась стегать Литу словами:

— …он захотел увидеть тебя, квашня губастая. Мальчик чудом выжил в господской бойне, даже изловчился выказать храбрость вот с этим посмешищем вместо оружия…

Швырнула в снег перед Литой костяной топорик.

— …но в награду запросил не свиней и не золото; он пожелал увидеть тебя, хотя бы один раз. Последний. В обмен на свою жизнь. Он увидел и счастлив. Теперь можешь лезть в навозную колымагу своего хозяина и убираться домой, откармливать жирных гусей для толстого мужа. Под очагом у тебя припрятаны монеты, достань их и потрать на какое-нибудь мыло. Словом, исчезни, глупая и бодливая тёлка. Ползи на карачках в хлев, рожать долговых рабов. Твой парень остаётся у меня навсегда. Это его плата мне за просмотр тебя, дуры набитой. Это я велела притащить тебя сюда, к нему, потому что до деревни он не дойдёт. Ваши убьют его по дороге и закопают тайно.

— П-почему? — заикнулась Лита испуганно. — Неправда. Зихо добрый, он никому не делал зла. Девчонки говорят, он получит огромную награду. Наш старый господин…

— …мечтал бы иметь такого сына вместо своего жирного балбеса, — оборвала ей Сугтарьёла. — Мечтал иметь сына, храбростью которого восхищались бы храбрые враги, как восхитились они доблестью этого мальчишки. И потому твой господин убьёт его из зависти. «Если он не мой сын — пусть будет ничей».

Лита, сидя на снегу и покусывая губы, озиралась на воинов. Осторожно, с опаской покосилась на окаменевшее лицо старого господина и замерла, потемнела догадкой. Опомнилась, всхлипнула, зашевелилась, бесцельно поправила складки парчи и снова забарахталась ногами. Но никто не смеялся, когда Лита так и не сумела встать. Разозлилась и принялась рвать на себе тугие шнурки корсета.

…Она сбрасывала господское платье, как разозлённая змея мёртвую кожу: с натугой и зло шипя. Двигая плечами, с трудом выпростала из тесных рукавов руки, кое-как спихнула корсет к бокам, ниже, застряла и снова рвала шнурки. Выбралась из парчи, расстегнула и отбросила бессмысленные и неудобные сапожки-ходули, — один, другой, быстро и решительно. Выпрямилась перед воинами во весь рост, нагая, без тени стыда, обвела глазами всех, задержав взгляд на Сугтарьёле: ну, кто тут «квашня»?! И, босая, шагнула прямо по снегу к несчастному Зихо. С размаху обняла «обречённого» за шею и впилась ему в губы.

«Так вот какому проворству языка обучает рабынь Распутник Хас!» — только и подумал потрясённый Зихо в мёртвой тишине недавнего поля битвы.

— Во даёт бесстыдница… — растерянно вымолвил молодой воин с боевым топориком за поясом. — Проглотит парня.

— В доме под печью… — только и вымолвил Зихо, когда Лита оторвалась от его губ, чтобы перевести дух.

— …пропади он пропадом, тот клад, та печь и тот дряхлый дом! — перебила Лита, утирая слёзы. — Куда ни сунусь, везде твои следы. Я там ревела денно и нощно. Пусть в нём живёт Бёнго. Он крепкий крыс и совсем не скучает по тебе. А ты выберешь новый дом, коль против тебя составлен господский заговор и эта грымза не отпускает тебя на погибель. Хочу тот большой дом из кедра! Ну, в обхват. Возле озера. Я буду купаться и нюхать смолу в нашей спальне. И красиво выложу камнями наш родник. Нам дадут меч, будем отбиваться от Краулингов. Шиш сунутся! Потому что ты сам станешь господином с мечом.

И снова впилась в губы Зихо, не дав тому и шанса снять куртку, чтобы набросить Лите на голые плечи хоть что-то тёплое. Краем глаза Зихо увидел среди послов знакомого воина, с рукой на перевязи и серьгою в ухе. Знающим взглядом тот скользнул по изгибам великолепного тела Литы и подмигнул Зихо, подняв вверх большой палец, как знак наивысшего одобрения.

Тихо-тихо стали пересмеиваться «други», их собралось очень много.

Мимо, скрипя по свежему снегу драными башмаками и позванивая цепями, шла колонна: рабы тронулись домой, в тёплый хлев. Все они глазели на Зихо и нагую Литу; взгляды обиженные, хмурые, ненавидящие.

Слуги старого господина подняли носилки с мёртвым телом, кто-то из них подхватил из снега парчовое платье, сапожки и каркас причёски.

— Рродр, принеси девушке валенки из вещевой повозки, — негромко скомандовал юный, но повелительный голос. — Варежки, шаль и шубу подлиннее. Застудится. У сестёр есть запас женского тряпья. Потом скачи к банному шатру, вели сёстрам приготовить горячей воды и отмыть её по-человечески.

— Слушаюсь!

— Кто возьмёт этих? — Суттаръёла кивнула на припорошенные снегом трупы, охрану молодого господина. Шесть мертвецов, сыновья кузнеца Нирго.

— Оставь себе, — презрительно и зло бросил через плечо старый господин.

— Хорошо… — удивилась Сугтарьёла. — Забираю. Ребята смелые.

Глава седьмая
Служанка волшебника

Когда увидишь жертвенник в огне,

Знай, кончен спуск, и ты на самом дне.

Иоганн Вольфганг Гёте, «Фауст»

═════════════════════════════════════════════

— Князь, ухожу я со службы, — темнокожий воин глядел прямо и не прятал взора.

— Слыхал я уже про твой заскок в мозгах, слыхал… — сквозь зубы процедил князь. — Всю дружину взбаламутил бреднями своими. Уходить решил? — не держу, катись. Ребят зачем подбил на такое дело?!

— Никого я не подбивал, — угрюмо возразил воин. — Сами вызвались. Из тех, кто смеялся над нею в харчевне. Немного нас осталось от той харчевни, все записались в мою дружину, окромя Свирда. Я тогда сглупил, защиту ей пообещал, пожалел в убогости. Думал как: умом не вышла девка, заговаривается, но красоты невиданной ведь? Поганых мыслей в людях ох как много, мало ли на что склонят дурочку в дороге!

Воин скрипнул зубами:

— Князь, я сестру Милосердной Ормаёлы за блаженную принял! Я сестру богини до слёз довёл! Милосердная Ормаёла предвидела, что на небо уйдёт, казнённой, прислала ко мне сестру, а я… Простить себе не могу такого легкомыслия. Не зря старухи говорят: «Грешнику распознать богиню не дано».

— Нелепицу несёшь, Сенхимел.

— Нелепицу городишь ты, князь. Ибо признать тебе невмоготу, будто князь Госпожи Великой Сахтаръёлы отправил милосердных богинь на людоедскую казнь. Только я думаю так: может, в том и состоял их замысел, чтобы за всех нас смерть от людоедов принять? Тебе сама Милосердная Ормаёла выказала покровительство в Ледовой битве. Богиня за тебя заступилась! Это знак. Стало быть, прощён ты. А вот я повеления её сестры не исполнил. И не прощён пока, стало быть. Но исполню! Обязан.

— Сколькие вызвались? — тихо поинтересовался князь. — Двадцать пять, ежели с тобою считать?

— Двадцать шесть. Сегодня Борр записался.

— Этот куда лезет? А-а-а, ладно… Сенхимел, ты же знаешь: виданоры меньше, чем десятком кораблей, в поход за рабами не плывут. Две сотни их воинов пожалуют, стало быть. Они тебя в цепях привезут оттуда, если ещё доплывёшь до острова своего.

— Доплыву. Есть кормчий, проводник, на него сестра Ормаёлы указала. С нашествия прячется у нас. Побью виданоров. Она предсказала победу. Она и Речную битву предсказала, и Степную, и Ледовую. Место, время, исход, даже прозвище твоё нынешнее знала загодя. Людям такое знание не дано. Богини это были, князь. Богини! Притворялись дочками Бангиръярра. Он и сам того не знал, наверное. Однако оружие туда завёз! В пещере упрятано. Знаю ход к нему.

Князь промолчал.

— Ты ещё топорами плотницкими нас снабди, как она велела. Топор для хозяйства гож, а там железа не знают. Ещё лопаты возьмём, молотки, пилы, прочий инструмент. И зерна мешков сто.

— Во как… — удивился князь. — Ты мне дружину ослабил, а я твой поход снабжай из благодарности?

— Князь, к тебе теперь не сунется никто лет пятьдесят наперёд. Мы уже никакими бойцами станем к тому времени, когда соседи духу наберутся с тобою воевать. А железа ты много из Степной и Ледовой битвы привёз, тебе ещё топоров накуют.

В зал вошла Сугтарьёла:

— Дай ты ему всё, чего просит. И тканей добавь. И ткацких станов загрузите десяток, нечего дикарям голыми шастать. Подумай, князь: зачем тебе война с Виданорой? Пусть её Сенхимел ощиплет, руками дикарей. Надолго угомонятся.

* * *

— Говорят, сотник Борр в Сенхимелову дружину записался. Обалдеть.

— Сто жён возжелал. Он же «сотник».

— Не, тут другое. Обсуждали ребята неуязвимый панцирь, какой Къядру сплели в Степную битву. И заспорили: ежели он из волос Милосердной Ормаёлы и сестёр её, почему оттенков в нём было пять, а не четыре?

— Разве пять?

— Самолично считал. Белые разнились оттенком, ибо с двух дев срезаны. Ну, кто-то из молодых возьми да и брякни, будто пятый цвет — от Обиженной Девы, от богини-мстительницы за всех тех дев наших опозоренных, коих кунвиниблы осрамили, чести девичьей лишив. Опосля Речного погрома Къядр отбил её из обозов вражьих, но дева тотчас постриглась на панцирь освободителю и — бултых в вирину! Ибо честь ей дороже жизни! Во как.

— Это зимой-то в вирину?

— Так ведь река вскрылась, когда Темгучату топили.

— Верно. До весны не замерзала вирина.

— Потому тот доспех и устоял супротив копий, ибо помимо милосердия Ормаёлы к облачённому в панцирь из её волос, пылал сей волосяной панцирь ещё и жгучей местью за обиду девам невинным. Копья вражьи прям-таки сгорали перед ним, огненной местью опалённые.

— Складно. Аж верить хочется.

— А то. Я самолично наблюдал свечение и вспышки того панциря. Чем хотите готов поклясться.

— Да ладно тебе клясться. Один ты видал, что ли? Я тоже видел свечение. На закате блистал къядров доспех, что зеркало огненное, аж смотреть больно. Я после битвы пошёл в палатку, ощупать панцирь, когда Къядра в бочке отстирывали. Не светился он, волосы как волосы, да и не панцирь вовсе. Обычная поддоспешная плетёнка. Однако-ся в ней Къядр и стоял, не было на нём другой брони, тому свидетелями вся дружина Вадиръяндра. Но оттенков пять, это точно. Только вот Борр с какого боку припека к тому волосяному панцирю?

— Так ведь Свирд ржать начал над рассказчиком про Деву Обиженную: отчего-де Къядр не является к нам из Иных миров, за свою заступницу сквитаться с прочими её обидчиками? И знай, подмигивает Борру, а тот аж белым стал, ну что твой холст. И — к Сенхимелу, в дружину. За море. Подальше от мести.

— Да будет вам сочинять, народ. Он с отчаяния в поход заморский идёт, ибо обманут во всём. У Борра чувство имелось к девке из Аръяварта, семь лет в женихах у неё ходил. Приютил, содержал, а она, сука блудливая, с купцом-иностранцем шашни завела в его ж собственном доме! Помните, остриг гадину и вышвырнул за порог? Борр нацелился совершить подвиг. С горя. Парень что надо.

* * *

Отшумели-отгремели праздники и сходы, на которых юному князю-победителю торжественно прилепили грозное прозвище «Ледовый». Сошёл паводок на Акдиръянде, пожаловало лето, и в столичный порт снова прибыл корабль купца Гроя.

Дъярр не посетил ни одного схода. Ужасная рана на спине, полученная зимой, затянулась ещё в санях, к утру. Ни шрама, ни боли. Будто приснилось то ранение! Дъярр объяснял это чудо колдовством: наверняка Сугтарьёла пошептала чего-нибудь на воду, как это делала бабушка, «отговаривая» маленького Дъярра от укуса ядовитой змеи. Бывало так: всё тело горит, тошно, а она пошепчет на воду, перельёт её из кружки в кружку над дверной ручкой — и всё, недомогание уходит прямо на глазах, едва прильнёшь к той воде. Допил — и здоров, как новенький.

К лету из Вехты вернулся мрачный хозяин кузни. После разгрома на Длинном озере злопамятная Вехта отомстила всем сахтаръёлам, каким смогла: избили сынишку и осрамили жену ставшего вдруг ненавистным мастера, ограбили и сожгли его новый дом в Вехте. Хозяин вернулся нищим и снова принялся за панцири, но Дъярр твёрдо решил: учиться больше нечему, пора начинать своё дело. Хозяин всполошился и утроил жалованье, но Дъярр остался непреклонен в намерении обзавестись собственной мастерской. Благо, у него имелись пятьдесят золотых монет, полученных от Хвата за оружие и за доспехи, а самая дорогая мастерская теперь не стоила и пятнадцати, ведь много кузнецов-оружейников не вернулось из двух минувших битв. Дъярр приглядел одну такую мастерскую, подходящую его замыслам: новую, просторную, с лежанкой для отдыха и колодцем, в ней имелись кузня и комнатёнка для сна. Разузнав о владельцах, Дъярр явился ко вдове погибшего в Степной битве ополченца.

— Я не могу продать мастерскую, юноша, — ответила хозяйка, красивая женщина лет тридцати пяти, с печальными глазами. — Многие просят отдать её за бесценок, сегодня много пустых мастерских. Знают, что на мне осталось трое дочерей, а мастерская очень хорошая. Сосед уже предлагал десять золотых. Эти деньги разойдутся быстро. За год-другой. Я не продам мастерскую, он всю жизнь в неё вложил. Иногда кажется, он доселе там, в ней.

— И не продавай, — согласился Дъярр. — Но если ты будешь приходить в пустую кузню и вздыхать, она развалится, как чахнет пустой дом. Глазом моргнуть не успеешь, как она не будет стоить ничего. Сдай мне её внаём. Я буду работать и содержать мастерскую в исправности. И она останется твоей.

За чистеньким добротным столом из толстенных досок сидели три девочки-погодки и внимательно слушали беседу взрослых. Они ждали разрешения матери взять ложки. Перед каждой стояла деревянная чаша с пустыми щами и лежала большая деревянная ложка. Хлеба Дъярр не заметил.

— Согласен платить десять золотых за один год найма, — тихо предложил Дъярр. — Деньги даю вперёд. У меня есть такие деньги.

Женщина покосилась на дочерей и удивлённо оглядела Дъярра с головы до ног.

— Откуда у тебя золото? Ты тоже ходил с князем в Степную битву? Мой муж погиб у каких-то «правых рвов».

— Я был у левых рвов. То есть я был за ними, за рвами. Я не дрался мечом. Топор я имел, но им тоже не дрался. Дружина Колодезных владений управилась без моего топора.

— Но могло сложиться иначе, — она хрустнула пальцами. — Так ведь?

— Да, могло, — признал Дъярр, вспомнив обряженный в красное отряд Нуке-Обров, идущий прямо на его башню. Передовые сверкали огромными секирами и золотыми цепями уже близко, а малочисленная дружина Колодезных владений — охрана башни — уже загородилась щитами. И Дъярр, выдернув дрожащими руками топор из досок, шагнул к лестнице, в свой первый и последний рукопашный бой, но споткнулся и больно ударился о ящик; их, пустых уже ящиков, громоздилась куча: стреляя по рвам, Дъярр не успевал сбрасывать пустые ящики с башни. Там, за пустым ящиком, Дъярр и увидал ту последнюю стрелу, которую отложила в сторону Сугтарьёла и про которую он забыл в запарке.

И Дъярр повторил:

— Да, могло.

— Ты такой молодой, а не побоялся… Сосед не пошёл. Здоровый, сильный, бородатый… От нашей слободы ушло в Оружейное ополчение пятьдесят крепких кузнецов, а вернулись трое. Все погибли у этих проклятых «правых рвов». Тебе повезло, мальчик. Я слушаю уцелевших калек, они завидуют тем, кто оказался слева. Вас защищал «огненный лучник». Почему он не защитил всех?

— У него стрелы кончились, госпожа Утраёлла, — тихо произнёс Дъярр.

— Всегда что-то у нас кончается… — вздохнула собеседница. — Сперва стрелы, потом доброта, за нею терпение. А теперь и хлеб.

Лицо у неё сделалось усталым-усталым.

— Говорят, всех наших похоронили в одной большой могиле. Я хочу навестить её. С детьми. Там степь, в ней быстро растут сорняки. Никто не ухаживает за погибшими, наверное. Ты можешь указать, где могила? Калеки не знают. Они бредили в обозе, когда здоровые хоронили мёртвых.

— Не надо туда ходить, госпожа Утраёлла, — очень серьёзно предупредил Дъярр. — Там нехорошо. Там огромное войско сгинуло от страшной болезни. Её нельзя вылечить. Умерших врагов сожгли невольники и сгорели сами. Однако не верится мне в достигнутую огнём степную чистоту. Там на любой случайной вещи может притаиться невидимая зараза. Накличешь беду на дочерей. Дети, они такие… Найдут золотую пуговицу с умершего кунвинибла, скажем; птицы любят носить блестящее в клювах. Давай лучше про найм потолкуем. Ну как, сговорились на десять золотых в год?

— Сговорились, господин Дъярр из Аръяварта.

Так Дъярр стал настоящим оружейником, с мастерской. И в первый же день на новом месте, окутанный вдохновением, он починил песочные часы Сугтарьёлы. Но починка оказалась ужасной: ожили и шевельнулись змеи на оправе часов, мигнул в его глазах свет, и… Дъярр оказался древним стариком, стоящим на мягком ковре, в каком-то громадном шатре, перед золотым креслом. В кресле сидел… Къядр. Тот самый воин, кто отправился за мёртвыми богинями и сгорел с ними в пламени деревянного холма. Но он был обряжен… Нуке-Обром! А к золотым столбам внутри шатра были пристёгнуты за ошейники три нагие девушки. Дъярр с ужасом узнал в них Индарьялу с подругами, Ормаёлой и Эшдарьялой. На лицах — окаменелый, мёртвый страх. А перел Дъярром, поигрывая садовым ножом и недобро щурясь, стояла… Аттарьяла. Тоже обряженная Нуке-Обром.

Когда Дъярр очнулся от наваждения, то был весь в поту, а змеи на часах оставались прежними изваяниями. Дъярр отодвинул от себя страшный предмет: пусть Сугтарьёла сама скажет, починил он или нет эту штуку.

Но его стал мучить вопрос: с чего вдруг колдовские часы послали в ум такое жуткое видение? Что за намёк? Вдруг Дъярр видел кусочек Иного мира?! Того, куда на самом деле ушли Индарьяла и Ормаёла, а с ними смешная рыжая нахалка и её бесшабашная подруга? У Дневной ли звезды они, или Сугтарьёла пошутила? Неужели, вытерпев мучительное издевательство и унижение, они просто сгинули в костре, как дрова? Или… или ещё хуже: прикованы к столбам?!

Не может такого быть. Это нечестно и противно смыслу жизни. Ибо в людскую жизнь непременно должен быть вложен смысл, иначе она бессмысленна. Правда, Дъярр и понятия не имел, в чём тот смысл состоит, но в чём-то хорошем, наверное. Значит, они все на небесах. У Дневной звезды. И счастливы.

Догадка требовала проверки.

Увидеть их души на Дневной звезде показалось Дъярру совершенно невозможной затеей: звезда ведь яркая и заставит слезиться глаза, если глянуть на неё близко.

И тогда он решил услышать погибших богинь. Наверняка они там ссорятся и кричат звонко. Пожалуй, даже топают ногами. Рыжая любого взбаламутит на скандал и рукоприкладство. Даже на небесах. Или поют. Как тогда, в мастерской.

«Чуткое ухо» — так Дъярр назвал свою задумку — удалось на славу. Тончайшая перепонка в длинном раструбе, похожем на колокол, и звуковые лабиринты за нею, по которым бродит, усиливаясь, услышанный «ухом» голос.

Дневная звезда молчала.

«Оно вообще слышит, это „ухо“? — усомнился Дъярр. — Может, ошибся где?»

И навёл «ухо» на город. Для испытания. Но, чтобы не вникать в секреты горожан, он выбрал перекрестием прицела двух всадников на берегу Акдиръянда, на вид оба из княжеской дружины: у этих какие секреты? — да никаких. Кто кого рубанул, пойдёт ли войной князь на перепуганную его победами Виданору, какие бабы податливее; — вот и все тайны у вояк. Таких и подслушивать не грех, Дъярр слышал их сто раз в мастерской. Всё равно, что знакомую вывеску над лабазом читать заново.

«Ухо» слышало прекрасно.

— … девка редкая, скажу я тебе, — говорил лениво мужской голос, чем-то знакомый Дъярру; обладателю голоса было за тридцать, не меньше. — Да ты её видал, она возле сотника Борра вертела задницей опосля речного погрома.

— Та самая красотка?!

— Угу. «Иллиёллой» кличут. У него на постое была, пришлая из Аръяварта. Борр выпер за блуд. Постриг и выпер. Вот это сучка, скажу я тебе! Такое вытворяет губами… Наши робкие клуши только в щёку чмокнуть и горазды, в настоящем разврате ни хрена не смыслят. А эта обучена всем тонкостям заморским.

— Каким, к примеру? — смущённо вопрошал голос юного парня.

— У! Слушай, молодёжь.

И Дъярр, оторопев, узнавал смачные подробности рассказчика о срамных способностях «сучки», прерываемые удивлённым хохотом собеседника.

— Но туда без секретного слова не пустят, и каждый день оно новое.

— Ого!

— А ты думал? Прознают на сходе, крику от наших дур не оберёшься.

— А если князь проведает?

— Тоже мне, испужал… Наш князь горазд разве что старикам головы рубить. Мало того, что лучших витязей сгубил, он дружину разбазаривать взялся. Где Борр, где Сенхимел? Отпустил за море. А сколько народу положил зазря? Всё из гордости своей дурной. Что ни битва — потеря за потерей. Где Къядр? Въендр? Бангиръярр?

— Князь в Речном погроме без потери победил…

— Там ведьма за него постаралась, запрудила реку. Ну так поручи ей и прочие победы одерживать, коль обзавёлся ведьмой всесильной! Не, самолюбие в нём взыграло, самолично решил побед наковать, щенок нахальный. То на деревянный холм влезет покрасоваться, то наперёд мужицкого ополчения встанет, супротив кольчужного клина. Ты ведьме поручи врагов извести, ведьме! Глядишь, и витязи целы бы остались, и кузнецы живы, и рыбаки, и плотники. Правда, в том случае князь не почивал бы в героях-молодцах… Вопрос: он о славе своей печётся или о государстве?! На кой хрен государству такой князь?! Чтоб славить его доблесть?!

— Верно говоришь, Свирд… Ой, верно…

— А мы? Мало мы головами за него рисковали?! Для чего содержит заморскую искусницу? Колдовать во благо Сахтаръёлы или князя тешить, дорогого-любимого?! Подглядели девки-служанки, чего она над ним выделывает, охренели обе. Ему, значит, можно заморский блуд пробовать, а нам — нет?! Мы головы клали в степи и на льду, я дружка своего калечным-увечным привёз из Ледовой битвы, а мне тётки какие-то оголтелые будут про честь толковать на сходе?! Мне, Свирду — про честь?! Блудниц нарожали, с них и спрос. А мне — удовольствие. О своей чести я и сам позабочусь, когда с пикой на железных бойцов выйду.

— Свирд… В самое сердце бьёшь словами! Верно!

— Тебе, как новому другу своему, назову секретное слово. «Илисадор». Запомнил?

— «Илисадор»… Чудное слово.

— Зато верное. Дом здоровенный в Хебадейской слободе, на отшибе, знаешь? У песчаного обрыва? Там ещё пацанята рыбу садками ловят.

— Ну да.

— Туда ступай. У них в доме колокольчик, от него к воротам верёвочка тянется и упрятана за воротный столб. С колечком на конце. Найдёшь ощупью колечко, потянешь при раза, потом ещё два. Скажешь в дверное оконце: мол от Свирда к Илке. Попросят слово произнести, шепни «Илисадор». Только не ори на всю вселенскую! Тихонько шепни. Тебя и проводят к той блуднице. Она такая… малость подпоенная для храбрости срамных поступков, не удивляйся. Зато всю жизнь вспоминать будешь! Уже голая встретит на кровати. Одёжи вовсе не признаёт.

— Ух ты…

— Угу. Она цепью за ногу будет прикована, но ты на то не смотри, ей нравится рабыню покорную изображать. Ну, чтобы тебя разжечь посильнее.

— Да я уже горю, Свирд…

— Деньги захвати. Удовольствие недешёвое. У хозяйки песочные часы громадные, с ведро песку мелкого в них, она часами время пребывания у блудницы мерит. Так что время соизмеряй. Один поворот — один золотой.

— Ну, Свирд, заинтересовал ты меня, друг.

— А то! Я тоже подойду, попозже, к утру; давай время поделим. Ну, чтоб не мешать друг другу. Но ты учти: никому ни-ни. Я только самых верных дружков к таковскому блюду сладкому зову. И прошу, как нового дружка своего: подбаламуть молодых ребят, чтоб на сходе дружины за меня стояли.

— Так ведь, Свирд… Ты и так исполняешь.

— То князь назначил, временно. Сход дружины должен утвердить.

— Так ведь окромя тебя и некого в старшие над дружиной кликать! Хват откажется, ему сыск милее, а прочие без рук-ног опосля секир нукобровских.

— Ну, мало ли… Хрен его поймёт, князя нашего. Приведёт из Вадиръяндра упыря какого-нибудь молодого, вроде Бангиръярра покойного, набегаетесь в доспехе до седьмого пота. Не летать на конях по Сахтаръёле вольными соколами, за порядком приглядывая, а денно-нощно в «коробки» строиться заставит, да всё с окриком.

— Зато дружина Вадиръяндра вся устояла в степи…

— За волшебным мечом отчего не устоять? Нукобров полосовал тем мечом покойный Къядр, не дружина. За таковским заслоном всяк устоит. А рабов колоть пиками дело нехитрое. Ты супротив богатыря выйди с пикой!

— Тоже верно…

…Дъярр оторвался от «уха», совершенно ошалелый. Илли — «блудница»?! Да, он слышал про её жениха с именем «Борр», на всех углах судачили. Эшдарьяла говорила о ссоре, о заморском купце, но девчонки вечно преувеличивают. Остриг и выпер за блуд?! Дъярр слышал про заморских блудниц, из разговоров похохатывающего хозяина с покупателями, пока те примеряли доспехи и торговались о цене. Это что же, и у нас такое безобразие завели?! Да, есть бесстыжие тётки и содержат они «срамные дома», куда тайные любовники уединяются по согласию, с глаз людских. Но чтобы за деньги… Не может быть. Там какая-то другая «Иллиёлла». Иностранка «Илка». Выдаёт себя за настоящую Илли.

И Дъярр решил убедиться в ошибке. А уж потом, будучи уверенным, вытащить всех этих скотов на сход. Тот дом он видел, когда заказывал в Хебадейской слободе платье для Илли по своему рисунку, хотел подарить ей на свадьбу.

Глубокой ночью он явился к дому у песчаного обрыва и подёргал кольцо условным образом.

— Чего тебе, путник? — в крохотном окошечке на воротах помещались только гнусавый нос и чёрный глаз хозяйки. — На ночлег не беру. Налить воды?

— Я… от Свирда, — запинаясь, выдавил Дъярр. — К «Илке».

— Какого такого «Свирда»? — удивился нос.

«Разыграл дружинник приятеля, — с облегчением подумал Дъярр. — Ну, шутники! Убить мало паскудника за такие шутки».

— Может, ошибся домом, милый гость? — продолжал нос. — Какое слово тебе этот самый Свирд говорил?

— «Илисадор»… — упавшим голосом произнёс Дъярр.

— Заходи, — и в створке ворот беззвучно открылась неприметная дверь. — И деньги покажи.

Дверь захлопнулась за спиной Дъярра, и он оказался на просторном дворе, окружённом высоченным забором. Перед толстенной тёткой непонятных лет и в пёстрых одеждах. Рядом с тёткой стоял здоровенный парень, поигрывая отточенным топором.

— Вот… — Дъярр трясущимися руками развязал кошелёк Хвата с оставшимися монетами, которые захватил все. Неловко двинул рукой, просыпались золотые. Быстро присел на корточки и принялся собирать монеты, стараясь унять сердцебиение и не глядеть на тётку.

— Какой молоденький богач! — удивилась та.

Скомандовала парню с топором:

— Ступай, уведи всех. Это свой.

Подождала и повернулась к Дъярру.

— То-то ты к Свирду в дружки попал, золотой мальчик. Ты гляди, каких молоденьких подсылает… И тебя в мужчины решил посвятить, значит. Дело хорошее, невинный юноша. Цены знаешь?

— Один золотой за один поворот часов… — Дъярр никак не мог совладать с голосом, тот срывался. — Только я сперва хочу убедиться, что… Ну… Глянуть.

— Да тебя уже трясун бьёт! — хохотнула тётка. — Не сомневайся, девка что надо. Город обойдёшь, а такую не сыщешь.

— Я плачу за просмотр, — Дъярр сам удивился своей находчивости. — Только за просмотр.

— Ладно, погляди… — удивилась и тётка. — Посмотреть пришёл? Такое первый раз. И сколько дашь?

— Вот, — Дъярр протянул тётке золотой.

— Ка-а-акой молодец… — протянула тётка и быстро спрятала монету. — Пошли, богатей.

В большом помещении за дубовой дверью было пусто. Огромный стол с закусками, скамьи, глиняные бутыли, много свечей и душно. Коридор куда-то вбок и лестница наверх.

— Не подсматривать гостя! — свирепо гаркнула тётка кому-то в полумрак коридора. — Выгоню!

Взяла свечу и велела Дъярру:

— Смотри сюда и ступай за мной.

И пошла со свечою по шатким ступеням, на второй этаж.

* * *

Обитая толстенным войлоком дверь была заперта довольно странным образом, подобно дверям конюшни: деревяшкой, положенной на железные скобы, вбитые в косяки. В большой комнате горели четыре свечи, по всем углам. Стол и широкая кровать посерёдке. А на ней…

Дъярру уже приходилось видеть женскую наготу: Видьянагги, например, пока не стала Индарьялой, совсем не заморачивалась с одеждой. Хотя Индарьяла тоже морщилась на длинные юбки. Однажды и нарочно Дъярру показала себя Илли, насмехаясь. Там, у озера.

Но их нагота отличалась от наготы женщины — той, что сидела на кровати — как чистая красота отличается от грязного соблазна. Дъярр даже не понял сперва, где у этой бесстыдницы лицо, с трудом отведя взгляд от круглых колен и тяжёлых грудей распутницы.

У женщины были блестящие, прилизанные донельзя чёрные волосы. Даже глубокие глаза её, обведенные чёрной краской, источали какой-то срамной призыв. У Дъярра отлегло от сердца: Илли блондинка, и не такова телом, это сидящее тело могло бы принадлежать какой-нибудь «Мелахене», нарисованной однажды на доске в мастерской рукою Видьянагги.

Хебадейка стояла рядом и внимательно наблюдала. Дъярр вздохнул и уже собрался повернуться к выходу, сказав хебадейке что-нибудь эдакое, как набухшие губы женщины вдруг дрогнули, будто она силилась сказать что-то. То ли хебадейка посветила свечой иначе, то ли сидящая женщина незаметно повернула голову, но у Дъярра ёкнуло сердце: нос и овал скул точь-в-точь, как у Илли!

Он заставил себя сделать четыре шага к постели блудницы и наклониться, заглянуть ей в лицо: у неё были глаза Илли.

Это была Илли. Размалёванная, с изуродованным телом и с выкрашенными в чёрное волосами.

«Это она?!» — ужаснулся Дъярр.

Выдавил хрипло, с трудом:

— И… Илли? Это ты?

Синие веки блудницы дрогнули: она узнала гостя. Вздутые губы шевельнулись, они силилась сказать что-то, а в дыхании женщины Дъярр уловил знакомый запах. Давно, в детстве, бабушка давала ему нюхать разрезанный гриб: «Знай, унучок, как дурной гриб пахнет. Не ешь такой». Об этом грибе частенько говорили дружинники в мастерской, обсуждая привычки воинов-виданоров.

— Вы её «дурным грибом» опаиваете?! — взвыл Дъярр и кинулся к хебадейке с кулаками.

Но его кулаки утонули в каком-то мягком месиве, а тётка оказалась на удивление сильной и ловкой, она очень много весила и запросто выдавила Дъярра своей тушей в коридор. Захлопнула войлочную дверь и завизжала оглушительно:

— Охрана!

…Через ночной двор Дъярра волокли два крепких, раскормленных молодца. Едва он почуял почву под ногами, как получил удар в лицо и вылетел за ворота, успев разглядеть в дверях дома горящую свечу и скалящееся злобной радостью лицо рыжего попутчика к имению господина Кадисюдра.

* * *

В мастерской Дъярр умылся дрожащими руками, попробовал оттереть с рубахи впитавшиеся капли крови — наверное, шла из разбитого носа — и бесцельно метнулся туда-сюда, от горна к бочке с водой. Сердце колотилось, мысли путались. Что делать? Помчаться в храм, требовать сход?

«Сход кликнут утром», — прозвучал в голове голос Сугтарьёлы, Дъярр часто слышал этот голос, он всегда подсказывал правильно. — «Под утро к ней придёт Свирд, хебадейка расскажет о тебе, и они убьют Илли. И спрячут тело. Дельце-то паскудное, а Свирд метит в старшие над дружиной. Зачем ему сход?».

И Дъярр остановился.

— Надо действовать сейчас, пока не опомнились, — произнёс он вслух.

Странно, но он сразу успокоился. Накинул на себя длинный плащ с капюшоном и достал из тайника в стене меч. Первый из задуманной сотни мечей, который закончил только вчера.

И вышел.

* * *

— Ты? — удивилась широченная мордуленция в окошечке. — Мало накостыляли? Могём добавить. Вали отсюда, придурок. Не велено пускать.

Окошечко насмешливо чавкнуло гусиным жиром, захлопываясь.

И тогда Дъярр, отступив на полшага от забора, выждал немного, давая широколицему время отойти. И поднял меч. Дъярр хорошо управлялся с лезвием, ибо много раз испытывал свои мечи. Сейчас он наметил ударить в стык двери с забором, где, как он помнил, находился засов. Перерубить задвижку засова, пнуть дверь, напугать всю эту шайку-лейку, забрать Илли и уйти.

Лезвие пересекло забор сверху донизу, и дверь легко отворилась от пинка сапогом. Дъярр, подхватив брошенные ножны и плащ, шагнул во двор срамного дома, откуда его вышвыривали совсем недавно. Сердце опять заколотилось обидой и мщением, и он делал всё, как во сне, не соображая. Даже не удивился зрелищу: видимо, широколицый замешкался у задвижки окошечка или остался подсматривать за визитёром в щелочку, потому лезвие меча опустилось точнёхонько на его голову, развалив тело пополам, от макушки до копчика. Обе половинки широколицего упали в разные стороны, меж ними валялась отрубленная кисть руки. В кучке разрубленных кишок и каких-то пульсирующих внутренностей подёргивалась нога. Пахло тёплой тухлятиной и кровью, но в зыбком предутреннем полумраке не было видно крови.

«Один есть, — яростно подумал Дъярр. — Если не разбегутся, порублю всех!»

На крыльце, перед дверью в срамной дом, он остановился, осторожно положил на скамейку ножны и плащ. Дверь была приоткрыта, из широкой щели лился свет. Надо было дать глазам отвыкнуть от темноты.

Там, внутри, шла неспешная беседа:

— И чё за баба живёт у хозяйки?

— Хрен её знает. Не наше дело.

— Интересно глянуть… Пол-дружины к ней шастает! Красивая, наверно.

— Наверно.

— Хочешь в сортире захлебнуться, глянь.

— Это как?

— А так. Был тут один до тебя, глянул, дурачок. Аж глаза выпучил: «У-у-у! Ну и баба!». Ктой-та шепнул хозяйке, та Свирду передала. Пришёл, ткнул дурака под-дых, скрутил хозяйкиной верёвкой, набил в пасть грязных тряпок, да и утопил в сортире. Прям в очко головою запустил.

— Ты откуда знаешь?!

— Мы все смотрели. Свирд велел смотреть. «Для назидания», так сказал.

— А… кто донёс?

— А кто тут сидит, тот и донёс. Мы не знаем. Свирд пообещал десять золотых, ежели кто сызнова сообщит хозяйке про любопытство.

— Иди, полюбопытствуй. Всем охота десятку получить и на тебя покакать.

Тихий хохот.

— А чё ж тогда козла ентого отпустили? Надо было топить.

— На кой его «топить»?

— Так он дурак припадочный. Видал я его зимою позапрошлой, ехал с нами, мечтал Аръяварт спасать. И в степи, опосля битвы, в костёр лез, где девок посольских пожгли. «Я с ними!», — орал, — «я с ними!». Козёл.

— Свирд его прислал, Свирд пущай и топит. Не нашего ума дело.

— Надо было в погреб запереть до Свирда.

— Чтоб Свирд и тебя утопил за самоуправство?

— Так всё равно ж побили дурня.

— То хозяйка велела. С неё и будет спрос, а мы люди маленькие. Да и побили так, для виду. Вразумили малость.

— На кой такой хлюпик Свирду?

— Хрен его знает.

— Может, его отец голос влиятельный имеет? Свирд в старших-то не застрянет. Мы его ещё князем увидим.

— Сам ты «отец влиятельный»… Он кошель золота при себе таскает, сыпанул перед хозяйкой, похвалялся.

— Откеда у него золото?!

— «Оттеда», бестолочь. Думаешь, ты один был умный нукобров дохлых обшаривать?

— В похоронном отряде состоял, значит… Во гад везучий! Хребтину вылечил, золота нахапал… Гад.

— А ежели он на сходе нажалуется?

— На кого? Пришёл-де в срамной дом по наущению самого Свирда, а получил по сусалам?

Тихий хохот.

«Ах, я „козёл“… — с тихой яростью подумал Дъярр. — Ну держитесь!»

И пнул дверь.

За знакомым уже столом восседали четверо, они играли в кости. Кувшин, кружки, нож, блюдо с жареным поросёнком. Первым Дъярра заметил рыжий, он сидел лицом к двери.

— Атас, братцы! Придурок вернулся!

— У него меч стеклянный!

Все четверо вскочили, хватая прислонённые к ножкам стола топоры. И встали тесным полукругом, переглядываясь, но не приближались, грозя топорами и зверскими гримасами: видимо, надеялись напугать так, чтобы Дъярр убежал сам. Рыжий старался оторваться от приятелей и зайти в спину к Дъярру, но осторожничал: делал шаг вперёд и тотчас отступал вдоль стены. И все молчали, никто из них не издавал грозных выкриков.

Дъярр наблюдал подобную сутолоку возле Правых рвов, когда в бешеной сече пала отчаянная дружина Береговых владений, и Нуке-Обры, порубив дудящих и барабанящих калек из Аръяварта, двинулись на теснящийся за палисадом строй ополченцев, шли свирепо и стремительно, без оглядки на своих. Навстречу им выскочил купеческого вида здоровяк с топором, в серебряной кольчуге, даже огрел кого-то из врагов с размаху, прежде чем рухнуть рассеченным надвое. Ополченцы робели, суетились, толкались, грозились топорами и корчили страшные рожи. Нуке-Обры рубили их, как старый бурьян, деловито и не сбавляя ходу.

Дъярр поступил так же. Быстро шагнул вперёд, прямиком в центр вражеского полукруга, делая замах мечом; он довольно ловко рубил деревянные чучела у себя в мастерской, но против живых людей шёл с мечом впервые. Замахивался он вбок, что незаметнее врагу, и чтобы лезвие прошло поперёк всех тел сразу — именно так бился его двуручным мечом Къядр, когда Нуке-Обры нападали четвёрками и пятёрками, Дъярр видел это в «бинокль», созданный им по рисунку Сугтарьёлы. И запомнил приём воина-мученика накрепко. Вопрос, хватит ли силы перерубить сразу всех врагов одним ударом. Он ведь не Къядр.

Сил хватило, Дъярр даже не почуял усилия на лезвии. Охранники срамного дома повалились на пол разрубленными пополам тушами.

— Опять ты?! — зашипел голос хозяйки, она появилась из темноты коридора. — Вон! Велю взаправду побить, не погляжу, чей ты дружок! Я тебя…

И поперхнулась, уставилась на перерубленные трупы, потом на Дъярра.

Он перекинул меч в ладонях и шагнул к хозяйке.

«Будешь убивать женщину? — насмешливо шепнул невидимый голос, похожий на голос Сугтарьёлы. — Ай, нехорошо. Ай, неприлично».

— Буду убивать! — громко огрызнулся голосу Дъярр. — Отстань!

«О-о-о… — засмеялся голос. — Правильно, сынок. Руби старую суку!».

— Ва… ва… ва… — залепетала хозяйка и вдруг упала на четвереньки.

Дъярр замешкался от неожиданности, а хебадейка проворно, как толстая мышь, метнулась в сторону, лбом в бревенчатую стену. И кусок стены вдруг провалился тёмным квадратом; то был фальшивый щит, висящий на ремнях, он скрывал какой-то лаз. В нём исчезла хозяйка.

Лезть с мечом за толстой паскудницей Дъярр не собирался.

— Забрать Илли и уходить, — произнёс он вслух и положил меч на стол с игральными костями. Не с мечом же двуручным подниматься по узкой лестнице к Илли! Испугается ещё. Но остановился: наверху, за лестницей, ему подмигивал темнотою проём в коридор второго этажа. Темноте коридора вторила зазывающая тишина. Проём в коридор казался хитрой пастью, которая высунула язык-лестницу: иди, Дъярр, жду.

«Там кто-то есть, — отрезвел Дъярр. — В комнате с Илли кто-то есть. Вот почему эти покойники-половинки не орали в драке».

И взял со стола меч.

…Дверь в комнату к Илли была заперта изнутри, и Дъярр аккуратно, несильно, резанул лезвием меча в том месте, где, как он помнил, находился засов. Осторожно отворил дверь и шагнул внутрь, держа меч перед собою остриём вверх, чтобы, чего доброго, не зацепить Илли неосторожным движением.

Увиденное обескуражило: что делает стоящая на локтях и коленях голая женщина? — она прогибалась над кроватью всем телом, толстой задницей к Дъярру, и утыкалась лицом куда-то в пах какому-то мускулистому типу; Дъярр узнал в нём старого обидчика, наглого княжеского дружинника и даже вспомнил имя: «Свирд». Тот стоял перед кроватью, по другую сторону, лицом к Дъярру, и что-то мычал. Он крепко держал голову женщины за волосы и глаза у него были пьяные.

Это не могла быть Илли. Илли не такая толстая! Неужели Дъярр ошибся дверью? Дъярр даже оглянулся на порубленный засов, а мускулистый отпихнул голову женщины и прыгнул. Без разбега, сразу, перемахнув широченную кровать легко, будто узенькую скамейку. Едва коснувшись ногами пола, не глядя, он стремительным движением руки сдёрнул со стола какую-то тяжёлую одежду, блеснувшую в свете свечей.

«Серебряная кольчуга» — успел сообразить Дъярр, а мускулистый уже ударил его коленом в живот. От такого пинка Дъярр отлетел к стене и больно ударился спиною, перехватило дыхание, но он не выпустил меча, загораживаясь им поперёк. А мускулистый с размаху швырнул кольчугу на лезвие, норовя, видимо, выкрутить оружие из рук Дъярра.

И… замер на миг, уставясь на культяпки своих рук: прозрачное лезвие разрезало металл кольчуги и отхватило мускулистому Свирду пальцы по самые ладони, тот даже не заметил и, видимо, совсем не почувствовал боли, изумлённо ощерясь на свои культяпки. Дъярр же наобум, не соображая, махнул мечом куда придётся. И мускулистый вдруг начал как-то странно оседать: туловище его валилось влево и назад, а голова и плечо — вниз. Хлестанули по стенам струи крови.

Дъярр, задыхаясь, стоял над разрубленным трупом.

Голая женщина, оборотясь лицом, преспокойно наблюдала через плечо за поединком. Развернулась на четвереньках, добралась до края кровати и села, свесив ноги. Подёргала цепь на лодыжке. И, вытирая губы тыльной стороной ладони, равнодушно разглядывала убитого.

Это была Илли.

— Клоп, — вдруг сказала она.

И тогда Дъярр опомнился. В дальнем углу стоял меч в ножнах, на спинке деревянного кресла висели штаны и шёлковая рубаха мускулистого Свирда, но в эти штаны девушку не впихнуть, да и в рубаху её грудь не поместится. Зато сапоги убитого свалятся с маленьких ступней Илли, явно великоваты.

«Она полжизни босая бегала, — яростно подумал Дъярр. — Тепло и сухо, дойдёт. Закутаю в плащ, он длинный».

И, осторожно переступив мёртвое тело, отрезал цепь у самой лодыжки Илли.

— Илли, идём.

И девушка молча встала. Ни звука, ни удивления на лице.

— Не поскользнись, тут крови много.

Не сдержав гнева, полоснул мечом дверь: дорогу уходящим!

На пороге дома Дъярр укутал девушку в свой плащ.

Уже светлело, в сизом предрассветном полумраке лицо Илли ужаснуло Дъярра: припухшее, синяки под глазами замазаны толчёным мелом. Та Илли, которая при сальной свече едва не показалась роскошной женщиной, в зыбком ещё рассвете предстала ужасной: жёлтое лицо, накрашенные чем-то синим и отёкшие веки, густо напомаженные маслом волосы источали тяжёлый аромат какого-то заморского растения, смешиваясь с запахом старого пота. Дъярр иногда чуял такой смрадный букет на базаре, от раскрашенных до бесстыдства тёток. От него мутило.

Улица была ещё пуста.

— Держи меня за руку, Илли, — попросил Дъярр, и девушка послушно вложила свою ладошку в его ладонь.

У Дъярра защемило сердце.

«Надо бежать, — понеслись мысли в голове. — Набить в мешок запас трав для настоя лесных колдуний, взять инструменты, собрать Илли и уходить с нею в лес. Там построю избу. Шестерых ведь убил! Даже те удальцы хвастают несусветным геройством на базаре, кто одного-двух врагов одолел в битве, а тут шестерых своих укокошил! Как пить дать, засудят навечно, когда хебадейка нажалуется князю».

«Не нажалуется, бестолочь ты моя осиновая, — шепнул в ухо насмешливый голос Сугтарьёлы. — Закопает мертвецов во дворе, тихо-тихо, и даст дёру за границу. С золотом накопленным. Никто и не узнает ничего. Иначе её же первую и засудят за таковские делишки. А тут поищут пропавших, потыкаются расспросами, да и затихнет всё. Не суетись».

«Верно, — прозрел Дъярр. — Главное, Илли вылечить. Должно же быть какое-то средство!».

В мастерской он вымыл девушке ступни тёплой водою, обул в свои мягкие тапки на деревянных подошвах. Смочил скипидаром чистую тряпицу и принялся оттирать золотую краску с ногтей Илли. Девушка морщилась и что-то силилась сказать, но в опоенном дурман-отваром уме не находила нужных слов.

Под золотой краской чернели ногти.

«Знай, унучок, — вспомнил Дъярр слова бабушки. — Дурман-отвар распознают по ногтям. Ежели ноготь почернел у опоенного, значит, смерть заприметила бедолагу, за руку взяла и держит. Не вырвать такого из лап её».

— Гады, — всхлипнул Дъярр. — Дотла сжечь эту хибару. Дотла!

Отбросил тряпку, трясущимися руками наполнил большую кружку настоем лесных колдуний.

— Илли, пей! Пожалуйста, пей! Да возьми ты кружку!

Девушка послушно взяла кружку обеими руками и принялась пить.

Кружка быстро опустела. Дъярр снова наполнил её настоем.

— Клоп, — сказала Илли. — Хороший.

Дъярр стиснул зубы, чувствуя слёзы на глазах. Девушка коснулась пальцем его щеки:

— Мокро.

Дъярр отвернулся.

«Может, вылечу? — затеплилась мысль. — Уже два новых слова сказала!».

Странно: он нисколько не раскаивался, зарубив шестерых человек.

Дознание

Пламя факела отбрасывало тени на серые брёвна стен. И, хотя остатки дважды разрубленной наискосок двери были распахнуты, в полутёмной комнате стоял удушливый запах сальных свечей и крови. Из мебели только стол, да широченная кровать посередине.

Хват осматривал изуродованный труп без спешки, стараясь не поскользнуться в крови, которой был залит почти весь пол.

— Эх, Свирд, Свирд… Кто ж это тебя так?

— Он ему пальцы отхватил на руках, — негромко произнёс помощник, один из немногих в сторожевой сотне Хвата, кто состоял в охране князя и уцелел в Степной битве. — Все десять. Отсекал у мёртвого, значит. У живого Свирда пальцы не отрубишь. Сам мог отрубить любому.

— Это верно.

— Сдаётся, тут местью попахивает, Хват. И не простой обидой, а смертной. Не знаю никого из наших, кто бы над покойником так куражился, тешил себя отрубанием пальцев ворогу. Да и мечом он не по-нашенски маханул: странно как-то, загогулиной рез идёт. Смотри: от ключицы вниз, потом вбок, через хребтину… голову отрубил вместе с плечом и левой рукой, одним куском отхватил. Не знаю даже, кто мог самого Свирда так разделать… И комната дурная какая-то: окон нет, запоры на двери с обеих сторон, кровать и стол к полу прибиты… И чего Свирд тут делал…

— А то не догадываешься, — Хват осторожно поднял влажную ещё от крови кольчугу, расправил. — Ишь, как истерзана… Будто богатырским топором рубили серебро.

— Похоже, — согласился помощник.

— И теперь не доходит, зачем Свирд тут обретался голым?

— Давно дошло, — мрачно буркнул помощник.

Он был умён, ибо Хват не держал в сторожевой дружине глупцов.

— Говорили ему, говорили: добром не кончишь! Скалился в ответ. Кобель был знатный, второй после Борра, ежели не первый. Смех и грех: из Степной битвы и Ледовой сечи вышел без царапины, в самом пекле бился, а валяется голым и порубленным, как последний олух. Вдов ничейных в столице полно; нет, не признавал вдов, скотина, на девок молоденьких его тянуло. Вот и дотянулся. Видать, чей-то брат или отец прознали про испоганенную сестру или дочку.

— А ну, посветите в угол, — скомандовал Хват двум парням с факелами; тоже воинам, но совсем юным, лишь недавно принятым в Сторожевую дружину по причине больших в ней потерь. — Никак цепь в кровать вбита? Длинная.

— Я и не заметил… — удивился помощник. — Во лопух. На кой она тут?

Хват наклонился, поднял что-то с пола, это оказались кусочки металла. Разрубленное звено стальной цепи.

Помрачнел. Велел воинам с факелами:

— Выносите убиенного во двор. И тех, внизу, тоже выносите. Всех класть в ряд, но такой очередью и с тем порядком вещей, каким в доме лежат. Точь-в точь. Мешковину под тела мёртвые подстелите. Всегда так дознание надо вести. Запомните. Пошли отсель, дышать нечем.

Спускаясь по лестнице, Хват спросил:

— Кто нашёл убитых?

— Пацанята бежали на утренний клёв. Ворота настежь, удивились, заглянули: труп, пополам разрубленный. Перепугались, старший примчался, сообщил.

— Хозяйка где была?

— Пряталась. Еле-еле вытащили из чулана. У неё чулан с тайным лазом, вроде крысиного, в нём и тряслась.

— На кой хрен ей тайный лаз?

— Говорит, боязлива очень. Напугали её в Маре, только в таком лазе и спаслась от тамошних погромщиков. И у нас соорудила секретную нору. Ловко сделано, Хват: в пяти брёвнах вырезан как бы ход, однако-сь вырезанные чурки не выкинули, а распилили вдоль, выдолбили сердцевину, склеили вместе и подвесили обратно на ремнях. Смотришь: стена бревенчатая, нетронутая. А толкни ногой в нужном месте — лаз и открылся легко.

— Как нашли сей лаз?

— Хебадейку пыльный чих забил. Она с той стороны укрепилась деревянным щитом, не открывала на уговоры. Долбанули топорами, перепугалась, вылезла.