Бесплатный фрагмент - Дороже жизни

Пролог
Под небесами с Дневной Звездой

Я не слыхал Бога ушами и не видал глазами, но чувства мои нашли бесконечность в каждом предмете, и я уверовал, что голос праведного гнева есть глас Божий, и, не думая о последствиях, написал книгу.

Уильям Блейк, «Памятный сон»

═════════════════════════════════════════════

Представьте чудный осенний вечер под чужим, но роскошным звёздным небом, на добрую половину которого разметалась причудливая спираль космической туманности. Вдохните ароматы позднего листопада и всмотритесь в созвездие Четырёх Сестёр, мерцающее сквозь разноцветную дымку мириадами огоньков. При известной доле воображения в их россыпях угадываются гибкие тела богинь-сестёр, волны их роскошных волос, и даже тонкие пальцы, протянутые к Дневной звезде. Тёмными ночами она светит намного ярче нашей Луны. Эта звезда — любимая игрушка юных богинь. Кажется, будто четыре богини играют озорной звездою и передают её из ладони в ладонь, обжигая нежные пальчики. И так из века в век, из тысячелетия в тысячелетие.

В старину, когда здешние люди ничего не знали о происхождении вселенной, Дневную звезду почитали немеркнущей свечою богинь, а само созвездие полагали отражением облика Милосердной Ормаёлы и трёх её спутниц, шумных и скандальных, но беззаветно преданных сестре-близняшке. Милосердной Ормаёле дозволено назидать и укорять младших сестёр, она старшая среди них, но то лишь сообразно решению строгой матери, которая подарила дочерям своенравную звезду-забаву: та убегает от богинь на тысячу лет, дразнит обиженных проказниц издали, совершает загадочный круг по небу, но возвращается в их ладони. Так отметили древние и мудрые летописцы в своих пыльных манускриптах. И люди верят им.

Сейчас озорная звезда снова в созвездии Четырёх Сестёр, как и во времена праотцов.

Богини молоды и норовисты, их небесные отражения всегда спорят до кулачного боя на исходе лета, отнимая сверкающую безделицу одна у другой: чья она? Дневная звезда в это время напугана, ибо дело идёт к драке меж богинями, а в мире смертных наступает пора неспешной и яркой осени, окрашенной во все цвета божественной потасовки. Это любимое время садоводов и поэтов. Ведь пока в небесах неурядицы, там не до людей. Самое время убирать урожай и творить шедевры, без помех уму. Когда богини угомонятся, звезда долгую зиму плывёт над заснеженными лесами. Значит, небесные скандалистки устали, помирились, и вяло отпихивают яркую игрушку. Интерес к звезде утрачен, сёстрам важнее накопить силы и доказать, кто был прав осенью. К весне юные богини отдохнут и опять заспорят: чья теперь свеча-игрушка? — и в новом накале небесных страстей для людей придёт весна, оглушая мир чириканьем пташек и дурманя умы запахом цветущих садов. В небе опять потасовка, людям пора сеять.

Таково эхо небесных склок, всегда неистовых и буйных, но на деле смешных и беззлобных. За тысячи лет бессмертные спорщицы так и не навели порядка у себя дома. В том уверен всякий, кто не променял своих взбалмошных богинь на чужих сладкоречивых мучеников и не поддался на их лживые посулы загробного блаженства. В благодарность за несокрушимую веру — а может, озорства ради! — но время от времени юные богини снисходят с небес в мир смертных, к своим истинным почитателям. Они живут среди них неопознанными, отринув ложное боговеличие и не ставя вселенские невзгоды своей вечной жизни превыше мелочности человеческих напастей. Богини единодушно избирают этот путь, когда одна из них возомнит себя прекрасной, всемогущей и необычайно мудрой, с неотъемлемым правом повелевать и наказывать.

Тогда сёстры спорят до слёз, дерутся, таскают зазнайку за уши, получают подзатыльники от матери, дуются, мирятся и… отправляются невинными младенцами в мир смертных, оставив свои небесные тела под зорким присмотром той, кому подвластно даже Время. Взрослея и дряхлея людьми, сёстры заново познают все муки человеческой жизни и, покинув мир алчности и жестокости, оживают на небесах прежними озорницами, очистив сердца и души от высокомерия и божественной чёрствости.

Во многих странах не перестают изумляться этой нелепой легенде, какую исхитрились сочинить невежественные дикари, угрюмые обитатели заснеженных лесов. Разве богини могут жить среди них инкогнито и уходить на небеса неузнанными?! — такое чудо невозможно, ибо богам нечему учиться у людей. Мир богов величав и загадочен, но если боги и снисходят к порочным и грязным людишкам, то лишь затем, чтобы преобразить несовершенный мир смертных и утвердить в нём свои взгляды с помощью вселенской известности и всеобщей популярности. Как богу добиться признания, объявив себя богом? — да очень просто! — представить тому доказательство с помощью чуда. Как поступают настоящие боги? — явился к людям, начудесил, пригрозил, оставил назидания через доверенных лиц и… убыл восвояси оригинальным способом, утвердив среди испуганных и покорных людишек веру в себя.

Так принято считать у просвещённых народов, обладателей толстенных книг о деяниях своих богов. Но тогда почему простая и короткая сказка о наивных небесных сёстрах стала несокрушимым оплотом иной, непонятной просвещённому миру цивилизации? В чём секрет её удивительной стойкости?

Столетиями вокруг неё, злобясь на красивую легенду северных дикарей, настырно насаждают веру иным небесам, более простецким и потому более прибыльным — поклоняться надо не блудливой вертихвостке-звезде, а чтить могущественное Скопление Скорпионов и увесистый Знак Золотого Мешка.

Не хотите? — заставим.

Но ни военные вторжения Скорпионов, ни тлетворные проповеди Золотых Мешков не убавляют почитателей у четырёх богинь. Ведь скорпионы и золотые мешки всегда на иной, тёмной стороне небосвода, и лишь потому ярки. Но разве пристало чистой душе льнуть к ложному блеску?

Взбалмошные богини ценят верность своих поклонников и остаются в зябком Небесном Тумане, они не уходят в далёкие звёздные края, подальше от ядовитого Скорпиона и жадного Мешка. Говорят, при свете небесной свечи-игрушки сёстры выискивают в мире смертных достойные души. Но зачем? — неизвестно. Об этой тайне спорят столетиями. Но открывается она лишь тому, кого коснётся своей нежной ладошкой Милосердная Ормаёла; такой человек вмиг прозреет душою и увидит на небесах тропу к своему истинному миру, куда богини собирают всех, кто стал им дорог во многих людских жизнях.

Так гласит легенда, какую сложили о Дневной звезде. Вечером ледяные шапки гор перемигиваются бликами её света с полярным сиянием, полыхающим во всё небо, а туман лесных озёр поднимается к звезде исполинскими столбами — белыми и задумчивыми, с вечерней синевой. Неслышный ветер валит туманных исполинов, неведомым чародейством превращает их в облака. И плывут они среди причудливых деревьев; идёшь, словно в заоблачном лесу. Мгновение назад была выложенная белым камнем дорога, но вдруг опять облака клубятся под ногами и колдует лесными ароматами Повелительница Опавших Листьев.

…Вот и древний мост над озером, прятался в вечернем мираже. Ленивый ветер кое-как борется с призрачными змеями тумана и прижимает их к дымящейся воде — ступайте туда, озорницы, откуда выползли! Марш в омут!

Но дымным змеям подавай сияющее звёздами небо.

Коварный ветер обнажает бездонную озёрную гладь и в неё стекают отражения полярных сполохов: вот вам небесное сияние, змеи! Вот оно, в глубине, ныряйте и хватайте!

Хитрые змеи насмешливо извиваются над чёрной водой и ускользают в туман. Им не нужен обман звёздных отражений.

Даже шёпотом мысли боязно разрушить наваждение звёздной осени.

Огромные плоские камни выложены ступенями на вершину холма, к древней деревянной крепости, что светит своими витражами под стать роскошному сиянию Дневной звезды, неразличимой из Млечного Пути даже в телескопы. Именно тут, на одной из планет её звезды-соседки, как две капли воды похожей на Землю, и начинают вершить свои судьбы герои этого повествования.

Глава первая
Мятеж

…величайшие услуги, оказываемые монархам, не в силах перетянуть на свою сторону чашу весов, если на другую бывает положен отказ в потворстве их страстям.

Джонатан Свифт, «Путешествия Гулливера»

═════════════════════════════════════════════

Корабль купца Гроя сгорел во время последнего, самого страшного из мятежей, когда всколыхнулась Рудная провинция страны, выплеснув из своих недр толпы обиженной черни, с кирками и топорами. О беспорядках на севере заговорили в тот день, когда к ногам короля свалился с измученной лошади окровавленный мальчишка и с поклоном протянул Его Всевластию письмо своего отца. И упал без чувств в крепостную пыль.

«Мой долг предупредить Твоё Всевластие о мятеже» — неровными и торопливыми буквами писал королю лорд Гиулайв, славный воин и главный смотритель над королевскими рудокопами, — «взбунтовались бездельники и попрошайки, от смрада которых ты очистил страну и милостью своею даровал им счастье приносить пользу трудом, а не шляться по дорогам Линглы с циркаческими фокусами и протянутой лапой. Мерзавцы исхитрились освободить пожизненных каторжников из Глубинных шахт, откуда тысячи закоренелых преступников и убийц вырвались на волю. Эти отродья человеческие не боятся смерти и лезли на копья моих воинов, будто за праздничной выпивкой; настолько опротивела им жизнь в лабиринтах Вечной Ночи. Захвачен арсенал. Твои мастера-оружейники перебиты. Я не в силах подавить мятеж, ибо бунтовщики раздали оружие и доспехи рабам из бывших воинов страны Вилуякты, разгромленной тобою год назад. Неравный бой идёт в цитадели. С израненными остатками верной мне стражи я попытаюсь пробиться до конюшен, чтобы отправить тебе письмо с моим сыном и уведомить Твоё Всевластие об угрозе. Бунтовщиков много, почти пятнадцать тысяч голов. Они вооружились и пойдут на столицу, убивать короля. Так кричат их бешеные главари».

— Вот это дело, — хмыкнул король, выслушав своего чтеца. — Не какая-то там скукотень. Жаль, не видал я, как пал Гиулайв. Наверняка как-нибудь особо героически, он был мастак на всякие там подвиги. Ишь, до конюшни прорубился, израненным… Эй, там! Пацанёнка вылечить и наградить. Отлично воспитан. Повелеваю собрать войско и двинуть походом на север. Главарей доставить ко мне живыми! Сам казню.

И на главной площади тотчас заскрипели повозки с дровами для костра, какой разведут под громадной «сковородой гнева».

…Столицу бунтовщики заняли с хода. Немногочисленная стража крепостных стен не успела поднять мосты и запереть ворота: никто ведь не ожидал, что войско мятежников сплавится на плотах к устью Глиаеры, напрямик, а не пойдёт долгими обходными дорогами. Как всегда, бунтовщиков поджидали далеко на севере, на бескрайних Каменистых пастбищах. Именно туда ушли отряды окрестных лордов, увозя кандалы для простолюдинов и железные клетки для их главарей.

В столице тем временем шелестели желтеющими листьями деревья, выглянуло редкое в такую пору солнце, разгуливали по набережной нарядные женщины и шумели возбуждённые базары. Как бы в пику праздничной погоде подул тёплый ветер с моря, унося прочь из города запахи нечистот и наполняя узкие переулки свежестью. Над острыми зелёными крышами проносились робкие дождевые тучки, веселя богатых владелиц зонтиков зрелищем разбегающейся под навесы черни. Состоятельные горожане солидно обсуждали грядущие казни: неужели всех мятежников зажарят на «сковороде гнева», или Его Всевластие всё-таки продаст самых крепких в рабство, как в прошлый раз? Но тогда почему помощники королевских дознавателей медлят и не выставляют на торг жетоны, дающие право на покупку пленённого мятежника? Или ещё не установлена цена?

Размеренная жизнь текла своим чередом, когда на столичные улицы хлынули озверелые толпы чумазых рудокопов с топорами, пиками и секирами, ещё не верящие в успех своей затеи. Оказывается, к бунтовщикам примкнули тысячи озлобленных селян из разорённых налогами деревень, потому-то мятежное войско, сползая на плотах по течению Глиаеры к столице, увеличилось вдвое и вооружилось до зубов в горящих усадьбах лордов. Ведь на плодородных берегах Глиаеры теснится множество замков, а среди бунтовщиков нашлись пленённые королём воины-чужестранцы, обученные воевать и штурмовать укрепления. Они не топтались вдали от стен, грозя кулаками и сипло призывая других к расправам над угнетателями, нет; на удивление быстро и молча они сооружали длиннющие лестницы и лезли по ним без оглядки, бесстрашно, закрываясь от летящей со стен смерти деревянными щитами, наскоро сколоченными из окрестных заборов. Даже поражённые стрелами и дротиками, они исхитрялись на посмертное усилие и отталкивались от лестниц вбок, чтобы в падении своём не препятствовать лезущему следом. Их было много, а защитников — мало, потому ни один замок лордов не продержался и часу. Перебив охрану замка, воины-чужестранцы сноровисто делили меж собою захваченное оружие, доспехи, и только потом открывали ворота, через которые с воплями врывались остальные каторжники, искать перепуганных рабынь и служанок, коих в каждом замке всегда пряталось множество. На самую почётную добычу — жену и дочерей лорда, если их удавалось найти живыми в лабиринтах подвалов — метали жребий. И насиловали под хохот чумазых зрителей, прежде чем повесить голые тела угнетательниц на самой высокой башне.

Король заперся в крепости. Выполняя приказ Его Всевластия, королевский флот пустил в ход катапульты, забрасывая огромными комьями горящей смолы корабли, толпящиеся у причалов Лингл-гавани. Все подряд, без разбора, не щадя прогулочных шлюпок и рыбацких баркасов: когда вернутся отряды лордов — а за ними уже помчались перепуганные гонцы — никто из мятежников не должен уйти морем от возмездия.

Увы, королевский флот тоже сгорел. Все четыре его корабля были изрешечены горящими стрелами длиною в пол-копья: у мятежников нашлись метательные машины, захваченные в разграбленных замках лордов.

«Мои верноподданные! Истребляйте изменников и предателей! Убивайте их вожаков, овладевайте их богатствами! Дарую каждому прощение загодя!» — этот надрывный, но бесполезный клич нёсся с башен осаждённой Мшистой крепости, веселя захваченные мятежниками улицы столицы: ну какое богатство у рудокопа-каторжанина, вчерашнего беззаботного бродяги?! Или у пленника-вилуякта?! Оно у лордов-кровопийц, оно у жадных купцов, оно прячется в тайниках под стропилами их роскошных домов. Пусти «красного петуха» в купеческий домишко — и горячий золотой дождь сам хлынет в натруженные руки.

На улицах булькало вино, звенело железо, там горланили песни и вершили сладкий суд над угнетателями. И то: почему бы угонщику скота из Овечьей провинции или вчерашнему браконьеру, истерзанному охотничьими псами лордов и забитому в дубовые колодки, не распробовать какую-нибудь чистенькую столичную госпожу или её служанку? Под скорое-то окончание своей никчемной жизни, отравленной ядовитыми парами Глубинных шахт! И почему бы не облачиться в дорогое платье хотя бы раз, по той же причине? Не нагрянуть в гости к хорошенькому личику, какое мелькнуло в том окне, хе-хе? Надо, чтобы честно! Бей всех, кто в чистом! Руби всех румяных! — так полагали кашляющие кровью босяки, кто совсем недавно задыхался от испарений живого металла в Глубинных шахтах. Пусть хоть один день красивой жизни, но наконец-то он мой!

Примкнувшие к мятежникам сметливые и загорелые селяне, обутые в деревянные башмаки, были не столь бесшабашны. Они рачительно помышляли о будущем. То есть норовили разжиться дармовым окороком, деньгами, хорошей обувкой, тюком сукна, крепкой повозкой и… потихоньку смыться восвояси, пока суд да дело.

Отчаянный отряд из пленников-вилуяктов успел захватить целыми несколько купеческих судов и налёг на вёсла: домой, на родину! Гори тут всё синим пламенем!

Уплыла самая организованная и храбрая часть мятежного войска, владеющая мечами, копьями и понятием воинского строя.

Ряды мятежников таяли, как случайный снег.

В медные ворота Мшистой крепости неустанно бил таран, наполняя город ужасным гулом. Столица горела, полыхал разграбленный дом купца Гроя, к утру узкие улочки Купеческого квартала оказались заваленными телами стариков в дорогих камзолах и детишек в бархатных штанишках: пьяное от дармового вина отребье, куражась обретённой с наскока вседозволенностью, убивало бегущие к гавани семьи богачей, их жён, родителей и отпрысков. Но разве поймёшь по лицу насмерть перепуганной женщины, чья она жена или рабыня? — распоясавшиеся мятежники казнили с жестокой выдумкою всех, кто мелькнул хорошими башмачками под подолом нарочито драных юбок: ишь, прикидывается «своей», тварь румяная!

Сильный ветер раздувал пожары и раскачивал холёные тела голых женщин, висящие на жердях, переброшенных из окон верхних этажей в дома напротив: любуйтесь свысока на своих обезглавленных «папулей» и «сынулей», чистенькие подстилки кровопийц и мучителей. Поделом вам! Оставим память о себе надолго!

Купец Грой прятал свою единственную дочь в тайном убежище, наспех прорытом из погреба в крохотный садик. И не спал, сжимая в руках потное топорище.

Лишь на третьи сутки кровавого безумия подошли к столице отряды лордов. Мятежники, потеряв к тому времени всякое понятие о дисциплине, не смогли собрать в заблёванных харчевнях и в разграбленных лабазах даже трети своих былых сил, но с пьяной удалью ринулись за городские ворота, в чистое поле, против выученной и закалённой в поединках кольчужной конницы. Всадников-лордов ведь так мало! Горсть какая-то! Они и едут одной-единственной шеренгой, у них за плечами никого! Навалиться вдесятером на каждого, стащить баграми с лошадей, и делов-то.

Бой оказался скоротечным, а разгром — полным.

Терпя сокрушительное поражение, трезвеющие остатки мятежников побежали топкими болотами к Тисовому лесу, к спасительной реке, где в давным-давно заброшенной речной гавани ещё оставались нетронутыми старые лодки — так закричали испуганные голоса, когда длинные пики закованных в броню всадников опрокинули пешие ряды мятежников, пробивая двоих, а то и троих сразу. Те хитрецы, кто стоял с баграми за широкими спинами храбрецов, чтобы пособить им в схватке с господами-мучителями, оказались вдруг над трупами, перед храпящими мордами боевых коней в стальных масках, а кольчужные всадники уже обнажили свои длинные мечи, необычайно ловко и быстро. Самые догадливые мятежники, кто из задних рядов, мигом сбросили дорогие башмаки с медными пряжками, чтобы привычнее работать босыми ногами и мчаться резвее, когда сзади под яростное «й-й-я-я-яхх!» и свист мечей несутся вопли предсмертного ужаса. Уже видны блики на воде! Вот она, спасительная гавань! Кольчужные всадники не полезут ведь в реку, за отходящими лодками? Их кони тоже в броне, а железо тяжёлое. Утонут.

Но… у заброшенных и позеленелых пирсов уже швартовался пятидесятивёсельный «Фец Гигант» лорда Юлга; лорд с большим отрядом отборных лучников поспешал к столице из своего родового замка, вниз по течению Глиаеры, дабы помочь законной власти вернуть доверие умов.

Под градом метких стрел беглецы совсем пали духом и сдались на милость благородного лорда. Все они были доставлены в столицу, в цепях, на милостивый суд короля.

И тогда растворились ворота Мшистой крепости. Оттуда выехали смуглые лохматые всадники, с огромными луками из рогов невиданных животных, иностранная охрана трона. И… засвистели стрелы, пронзая дорогие камзолы, спьяну накинутые поверх истрёпанных в шахте лохмотьев.

Мятеж угас. Пьяные погромы затихли, на улицах появились всхлипывающие горожанки с корзинками. Где-то уже торговали чёрствым хлебом давней выпечки, а хмурые и безразличные уборщики улиц там и сям волокли на крючьях мёртвые тела ко рву Печальной пустоши, будто испорченные свиные туши, негодные к продаже.

Измочаленный и разорённый дотла купец Грой всячески отнекивался от предложения навестить короля с прошением о восполнении ущерба, нанесённых кораблям Гильдии королевским флотом.

— Мы должны явиться во Мшистую крепость именно сейчас, — горячо доказывали ему пострадавшие от мятежа торговцы. — Там пир победителей, король наверняка размягчён успехом, вином и рабынями. Самое время, Грой. Завтра у него будет болеть голова от выпивки, завтра он и слушать нас не станет. К нему даже не пустят завтра! Ты самый красноречивый и убедительный из нас, тебе и говорить. Учти: тебя просят от лица Гильдии. Думай, прежде чем упираться.

Подумав, Грой согласился стать одним из выборных и просить короля о хотя бы частичном возмещении ущерба безвинно пострадавшим купцам, ибо пострадали практически все люди честного торгового промысла.

* * *

В огромном зале пиршеств было людно, гулко и шумно, чадили факелы в прокопченную высь далёкого потолка и опустошались золотые кубки: король угощал верных трону лордов-победителей, отчаянных воинов. Вдоль трёх каменных стен зала тянулся подковой могучий стол, вмещающий сотни человек, всё королевское войско благородных витязей. Под столом, незаметными, ползали на обёрнутых в мягкое коленях и ладонях голые красотки-рабыни, самые искусные в тайных плотских наслаждениях, незаметно ублажая подвыпивших витязей, стянув с них штаны. Возглавляло стол-подкову кресло короля с высокой и толстенной дубовой спинкой, но все пирующие сидели на простых скамьях и в простых рубахах, открытые стрелам охраны, ведь за спиною короля, вдоль стены, стояли в тесный ряд смуглые лучники-иностранцы, положив стрелы на тетивы мощных луков. Внутри стола-подковы сновали нагие девушки-рабыни, меняя блюда и разливая вино в кубки лордов. К четвёртой стене зала, обшитой тёмным от времени деревом, по обе стороны от широченного входа, были прибиты гвоздями за руки и привязаны верёвками за ноги всё ещё живые главари мятежников, восемь полуголых тел с набитыми грязным тряпьём ртами, потные и в кровоподтёках — соблюдая традицию, король «пригласил» побеждённых на свой пир.

— Это что за шуты гороховые? — удивился он, когда трижды обысканная депутация купцов была допущена наконец в зал пиршеств и переминалась испуганной толпой на выщербленных плитах пола, перед королевским креслом, в центре зала, окружённая столом-подковой и хмурыми взглядами воинов-лордов.

— Мы скромные подданные Твоего Всевластия, — почтительно начал Грой. — Мы те несчастные радетели о благе и богатстве государства, кто потерял свои корабли от доблестных катапульт твоего храброго флота. И теперь нам не удастся продать товар. В наших лабазах осталась только медь из Каменистых шахт, она тяжёлая, её не смогли испортить или украсть проклятые бунтовщики. Но в благоденствующей под твоим мудрым правлением Лингле нет спроса на медь, а вывезти её морем мы не можем, и потому нижайше просим Твоё Всевластие о помощи в строительстве новых купеческих кораблей взамен сгоревших. Скажем, сто золотых за каждый…

— Молитесь духам предков, алчные торгаши, что вообще остались живы! — прерывая Гроя, свирепо загремел король, могучий и жестокий великан. Пока лилась речь купца, он любовался собою в пыльные зеркала и похлопывал ладонью по рукояти своего знаменитого меча. — Я догадываюсь, кто снабдил золотом бунтовщиков. Какой труп мятежника ни встряхни, так у него карманы монетами набиты! После пира я зажарю их главарей на «сковороде гнева» — вот они, висят палёными тушками — и скормлю мясо трусливым приспешникам этих предателей. Казна разорена смутьянами, а вам достало наглости явиться ко мне за пособиями! Вон отсюда, жадные собаки, иначе усажу и вас трапезничать вокруг «сковороды гнева». Угощу горячим мясцом на славу, хе-хе!

И вдруг поманил Гроя пальцем:

— Подойди поближе, говорун. Эй, там! Помогите наглому вымогателю наклониться ко мне через стол.

Расторопные слуги короля в один миг подтащили Гроя к трону и, выламывая купцу руки, ткнули лицом в какие-то жирные объедки, по которым ползали толстые дворцовые мухи. Король, схватив Гроя за ухо, спросил резко и внезапно:

— Хочешь отведать жареной мятежатины, проситель? Вижу, хочешь…

— Это нечистое мясо, Твоё Всевластие, — почтительно и смиренно промямлил Грой в грязную тарелку, грустно вздыхая от нестерпимой боли в ухе и вывернутых слугами плечах. — Оно хуже свиного! В нём таятся невидимые глазу яйца червей, смертельно опасных неумному человеку. Можно заразиться паразитами, потерять разум и впасть в неуёмное бешенство. Такое мясо необходимо очень хорошо прожаривать на сковороде с крышкой. Но если у сковороды нет плотной крышки, надо проявлять особую бдительность.

Король изумлённо заморгал, подумал… Глянул грозно на Гроя… и, выпустив ухо купца, захохотал. Сметливые слуги отпихнули Гроя к толпе бледных жалобщиков, а король утирал слёзы смеха. Торопливо захихикала свита трусливых подхалимов, хмуро улыбнулись верные трону, но безоружные лорды, бесстрашные воины, лишённые мечей и доспехов на входе в крепость. Что делать! — такова давняя прихоть Его Всевластия! Сам лорд Юлг усмехнулся, с большим интересом оглядев Гроя, которому испуганные купцы помогали встать с пола. Болтали, будто могущественный лорд Юлг щадит семьи бунтовщиков-селян и даже укрывает их у себя, рискуя навлечь гнев вспыльчивого и стремительного на расправу короля. И во владения милосердного лорда бегут, спасая себя и семьи, не только родичи мятежников, но и все мало-мальски сообразительные люди, сумевшие нажить сотню-другую золотых. Ведь усердные королевские дознаватели подозревают в заговоре всякого, имеющего тугой кошель, рвением своим пополняя пустую казну государства и свои кошельки.

— Оглашать слова торгаша у «сковороды гнева» непрерывно, как мои! — велел король. — Бдить и бдить, господа, пока всем врагам моего трона не настанет плотная «крышка»!

Он так повелительно стукнул ножнами двуручного меча о каменные плиты, что лорд Юлг вздрогнул и уронил кубок с вином на пол.

Король единственный был на пиру в кольчуге и с отточенным мечом, если не считать острых стрел преданной ему охраны. Иностранная охрана надёжнее любых собак, ибо не понимает ни слова, в отличие от своры боевых псов у государственного камина. Уж те-то прекрасно знают слово «взять» и чутко следят за каждым неосторожным движением безоружных воинов-лордов. И особенно за тем, кто одиноко сидит на почётной скамье внутри стола-подковы, поодаль от остальных воинов. Наблюдательные давно заметили, что с этой дубовой скамьи прямая дорога на сковороду королевского гнева.

Сегодня на эту скамью король велел сесть лорду Юлгу. Уже второй раз за год.

— Ты стал неловким и нерасторопным, Юлг, — король лениво развалился в кресле. — Кубки роняешь. Руки дрожат? Плыл-плыл на своей знаменитой лохани в битву, да так и не приплыл что-то.

— Лето было жарким и река обмелела, Твоё Всевластие, — принялся оправдываться лорд Юлг, вокруг которого уже суетились рабыни, вытирая пол. — Пришлось вести корабль старым руслом, оно глубокое. Мои воины копали протоку два дня.

— Мог усадить своих лучников на лошадей и прибыть берегом, вскачь! — резко бросил король. — А то и догнать плоты мятежников! Перестрелять этих выродков прямо на плотах! Брешут, твои лучники состязания устраивают, кто пустит стрелу через Глиаеру. До серёдки уж дострелили бы.

— На дворе начало осени, Твое Всевластие… — тихо возразил лорд. — Каждая лошадь на счету у моих селян. Я и так забрал у них в поход три сотни крепких сыновей. А без трёхсот лошадей они не управятся с урожаем. И к весне наступит голод.

— Голодная смерть во имя трона почётна! — выкрикнул король, разгораясь гневом. — Не лги, не сдохнут твои разъевшиеся селяне от голода. Ты натащил им столько рабов, что твоим селянам и делать уже нечего в поле, только покрикивать на них и хлыстиком помахивать. Слыхал, они у тебя баллады слагают от скуки и носят шляпы, селяне эти. В кожаные башмаки обулись! Стучат кружками в кабаках, пиво хлещут и тебя славят. Скоро лордов из себя корчить начнут. Твой замок стоит на острове посреди Глиаеры. Ну-ка, поведай, скотина, как сотня плотов прошмыгнула мимо тебя незамеченной? Почему твой знаменитый корабль проспал врага?!

— Мятежники плыли ночью, мелководным лесным рукавом, а не под мостами, — лорд почтительно склонил голову. — Увы, это не умаляет моей вины. Позволь мне искупить свою оплошность,

— Искупи, попробуй, — совершенно спокойным тоном согласился король и отхлебнул из кубка.

Лорд щёлкнул пальцами, и в зал пиршеств вошли две молодые рабыни, светловолосые красавицы, совершенно нагие, но в дорогих башмаках с высокими каблуками. Ослепительно улыбаясь королю, они несли сундучок; небольшой, но тяжёлый на вид. Поставили его на пол перед столом, напротив короля, и откинули крышку. Блеснуло золото.

В зале притихли голоса.

— Это моё смиренное подношение королевской казне, — промолвил лорд Юлг. — Мой выкуп за беспечность и неучастие в бою. Тысяча золотых монет новой чеканки.

— Хм… — пробурчал довольный король, любуясь золотом и рабынями. — Девок я тоже забираю. Пусть носят сундук, не сам же я потащу его в королевскую сокровищницу. Пожалуй, сегодня я не стану жарить тебя на «сковороде гнева», Юлг. Живой ты полезнее. Надо почаще стучать мечом о камни.

И захохотал, резко и внезапно.

Смех подхватили в зале, а лорд Юлг с усилием улыбнулся, чтобы скрыть игру желваков.

— Как же ты вернёшь корабль домой? — деловито осведомился король, повелев слугам увести рабынь с их сундучком. — Если протоку в старом русле вырыл? Теперь, поди, оба русла и хромой вороне по колено. Застряло твоё корыто надолго у моих очень и очень платных причалов.

— Так оно и есть, Твоё Всевластие, — сокрушённо вздохнул лорд Юлг. — Но стоит ли возвращать «Фец Гигант» к замку? Теперь он единственная посудина в гавани, мне содержать его тут очень дорого, а у купцов скисает медь на складах, как они о том плачутся. Почему бы не погрузить металл на корабль и не продать груз в Сахтаръёле? Это далеко, да; но там сейчас в огромной цене наша медь. Там грядёт война, их оружейниками наша медь теперь дороже их золота. Купцам будет большой доход на поправку расстроенных мятежом дел, а королевской казне приличная пошлина. Вот этот говорливый купец и отвезёт медь в Сахтаръёлу. Сдаётся, он большой прохиндей и не продешевит. Я готов уступить свой корабль королевской казне за символическую цену в один золотой, дам опытного кормчего и умелую команду, но четыре сотни гребцов пусть предоставит казна. Мои же лучники вернутся домой пешком, погода хорошая. Прогуляются берегом Глиаеры, настреляют уток, наберутся сил и помогут отцам молотить зерно.

— Отличная мысль, Юлг! — удивился король и, порывшись в кармане, швырнул лорду монету. — Лови, хватит с тебя и серебряной. Слышал, попрошайка?

Последние слова король адресовал уже купцу Грою.

— Грузите свои медяшки на мой корабль, торгаши трусливые. Половину дохода от продажи — мне, в королевскую казну.

Повелительно выкрикнул в толпу слуг:

— Отобрать среди свежих каторжников пять сотен ребят покрепче и приковать к вёслам моего корабля крепкими толстенными цепями. Проследи, Юлг, ты лучше других знаешь мой корабль. Ну, где там чего и куда класть.

Обвёл своим ужасным взглядом купцов:

— Благодарите короля за милость, скоты. На колени все! Или желаете погреться на сковороде моего гнева?

Гигантская «сковорода королевского гнева» царила столетиями на площади перед Мшистой крепостью, выложенной булыжником, и устрашала блеском начищенной меди всякого непокорного. Голые рабыни-девственницы («кухарки короля», так их со злостью называли измученные налогами купцы и ремесленники) уже складывали под нею вязанки сухих дров. Там, у страшной сковороды, обескураженных просителей дожидались их угрюмые собратья по несчастью. Среди них была девушка по имени Гроя, дочь купца, которую Грой смог уберечь от пьяных мятежников промыслом божьим, спрятав в тайный ход, ведущий из разграбленного дома в крохотный, теперь уже мёртвый сад: оба несчастных дерева не выдержали жара горящей кровли.

Гроя глянула на отца и сглотнула слёзы молча. Она была девушкой с характером.

— Мы теперь нищие, дочь, — тихо подтвердил её догадку купец. — Увы. Вся надежда на Гильдию, не зря же я платил ей десятину столько лет. Думаю, на сотню золотых вспомоществования мы сможем рассчитывать, но со временем. Тогда мы починим дом и купим небольшой кораблик с товаром. А там видно будет. Не огорчайся, через подобное разорение прошёл каждый купец.

Грой не знал, что в это время у бойниц Мшистой крепости лорд Юлг следит за ним и негромко приказывает какому-то человеку с наружностью морского разбойника:

— Выясни, где живут эти двое, купец и девушка. Вон, обнимаются горестно. Видимо, дочь. Узнай имена и сообщи мне. Держи деньги. Купи на них три десятка лучших одеял и подушек, сложи всё в той каюте «Гиганта», которая прежде была моей. Вечером жди меня возле их дома. Ночью отведёшь обоих на корабль. Во всём слушайся купца и вели сыновьям беречь девчонку пуще глаз своих. Ты не вздрагивай от моих слов про «глаза», а вразуми сыновей так, чтобы дышать боялись на дочку купца. Её приказы — закон для них. Велит принести воды — исполнить опрометью. Велит убрать ведро с помоями — выпить, если вылить некуда. Примешь груз меди, прикуёшь к скамьям двести гребцов, остальных — в трюм, в клетки, про запас. Дождёшься этого купца с его товаром и отплывёшь в Сахтаръёлу. Гребцов не щади, но корми на убой, хорошим мясом, чтоб не передохли раньше времени. Постарайся сократить путь на десяток-другой дней.

— На «десяток-другой» будет тяжело, мой господин. С любым мясом.

— Постарайся. Я же не просто так запросил у короля столько каторжников. Кто надорвётся на вёслах — за борт, ночью, через люк для нечистот. Не вздумай таскать трупы по палубе. И не сквернословить при дочери купца! Юные девушки очень ранимы и нежны чувствами. Для семьи купца это путешествие должно стать красивой прогулкой. Всё понял?

— Будет исполнено, мой господин.

Странная сказка лорда

Всю ночь бушевала запоздалая для начала осени гроза. Улицы приведенной к покорности столицы были темны и напоминали грязные реки. Изредка разрывались облака, и тогда при свете Реги появлялся какой-нибудь пьяный бродяга в распоротом стрелою замшевом камзоле, исторгал злорадный вопль и падал в лужу, вздымая тучи блестящих брызг, смешанных с нечистотами.

Купец измучился в своём разорённом доме, от которого остались только опалённые стены. Кровля рухнула, деревянные перекрытия сгорели. Всё золото, которое Грой хранил в тайнике под половицами второго этажа, само упало горячим подарком в руки ушлых мародёров: среди пожарищ шныряли сотни промысловиков до чужого.

В руинах дома не осталось ни золота, ни крохи съестного. Только разбитые зеркала и целый факел, забытый грабителями. Думать о завтрашнем дне купец боялся. Из остатков сгоревшей кровли он соорудил небольшой навес внутри остова дома, а под навесом устроил жалкое подобие стола и кровати. И коротал время при чадящем факеле. Свою голодную дочь он попросил оставаться в тайном ходе: мало ли кто шныряет грозовой ночью по безлюдным улицам! Купец не считал себя героем-поединщиком. Да, зарежут, но авось не найдут дочь. Это смешное слово — «авось» — он впервые услышал в путешествии к Лесным владениям Сахтаръёлы и охотно им пользовался, заключая торговые сделки.

«Мало ли кто» не заставил себя ждать.

— К тебе можно напроситься в гости, купец Грой? — в дверном проёме, лишённом грабителями дорогой двери, возникла рослая фигура, с головы до ног закутанная в мокрый плащ. Правую руку гостя тяготила объёмистая сумка из бычьей кожи, а левая придерживала ножны тяжёлого меча.

— Входи… — в горле у купца застрял страх: вооружённый пришелец казался несоизмеримо объёмистее и сильнее Гроя. Такой убьёт, шутя. — И будь, как дома.

Последние слова Грой просипел.

— Коль просишь, буду, — хмыкнул незнакомец и откинул плащ, устраиваясь у доморощенного стола, напротив купца.

Блеснули кольчуга, золотой пояс и драгоценные каменья на рукояти кинжала. Незнакомец стянул кольчужные рукавицы и кольчужный капюшон.

— Лорд Юлг?! Великая честь и неслыханная радость для меня, смиренного купца, видеть в своих разрушенных чертогах столь известную миру личность. Но, увы, и большое горе, я ведь ничем не могу угостить тебя, славного и доблестного воина; тебя, светило бесстрашия и скалу чести…

— Да, да… — морщась, лорд остановил купца недовольным жестом руки. И запросто водрузил на обгорелые доски стола свою тяжёлую дорожную сумку. Вынул из неё большую глиняную бутыль и два простых оловянных кубка. Звякнул золотом увесистый кожаный мешочек. — Не разводи словесную плесень, купец. Тут сотня золотых монет старой чеканки. Каждая с пять нынешних. Держи.

— Теперь лорды сами разносят щедрую помощь погорельцам… — глухо произнёс Грой, принимая золото. Слова вырвались невольно, купец страшился подумать о деле, которое могло привести могущественного лорда в обгорелые останки купеческого дома. Кто и когда видел, чтобы заносчивая знать снисходила к несчастным, лично одаривая их мешками золота в дождливой ночи?!

— И не такое бывает, — философски заметил лорд Юлг, вынимая из дорожной сумки копчёный окорок. — Нынче даже лорды ходят в гости со своей походной жратвой и дорожной выпивкой. Дожили, Грой.

И бросил на стол чистую тряпку.

Вопросительный взгляд.

Купец, сообразив, принялся ровнять холстину на обгорелых досках, как скатерть.

Лягнул кинжал, вынимаемый лордом из ножен.

— Похоже, не часто твой стол обслуживают лорды, — совершенно серьёзно произнёс Юлг, нарезая от окорока тонкие ломтики на холстину. И положил кинжал рядом с угощением.

— Впервые, мой господин, — не зная, что и думать, признал Грой. — Мне казалось, ты шутишь в зале пиршеств, произнося слова о корабле и о меди.

И решил больше пока ничего не говорить. Мятеж, пожар, внезапная нищета и… сам лорд Юлг, в доспехах, с мечом, с окороком и золотом. Не дурной ли это сон?!

— Всё когда-то случается впервые, — согласился лорд, наливая из бутыли в кубки. — Но разве я посмею шутить над королём? Такие шутки завершаются на «сковороде гнева».

И вдруг спросил, оглядывая обгорелые стены:

— Дочку где прячешь? Вырыл погреб какой-нибудь?

У Гроя пересохло во рту.

— Ладно, пусть посидит в потёмках, — усмехнулся лорд, изучая лицо Гроя. — Юным дочерям такое воспитание только на пользу. Да и нечего невинной девчонке делать за столом с пьющими суровыми мужчинами. Выпьем? Древнее вино из погребов моего замка. Надышался я сегодня палёным мясом у королевской сковороды, аж тошнит. Ужасные времена настали, Грой. Скоро в нашей стране не останется вольных селян, будут только рабы и лорды. Что ни год — то мятеж. И казни, казни, казни… «Сковорода гнева» не поспевает остывать. Лишь в моём имении тишина и благолепие. Почему во всей стране не так?

Вкус вина оказался тончайшим, изумительным; окорок — под стать выпивке, он просто таял во рту.

«Надо приберечь кусочек для Грои, — подумал купец. — Унесёт ведь свой окорок! Спрячет в сумку и унесёт. Сам сказал: „походная жратва“. Как бы спрятать незаметно ломтик-другой?»

— Всему причиной моя доброта, — тем временем сетовал лорд Юлг, отпивая из кубка. — Сердце разрывается, когда вижу несчастных и обездоленных. Так бы и озолотил всех! Увы, где взять столько золота… Да оно сразу в цене упадёт, золото, найди я гору монет в каких-нибудь волшебных пещерах. Станет не дороже деревяшки. Так ведь, купец?

— Истинно так, мой господин, — подтвердил Грой, уже измученный догадками.

— Вот и приходится носить свою боль в себе, — вздохнул лорд. — Лишь изредка удаётся помочь бедолаге. Такому, как ты.

Снова наполнил кубки:

— Знаешь, я запомнил и храню в сердце облик человека, которому впервые помог бескорыстно, повинуясь движению молодой в те годы души. Какое это такое восхитительное чувство, купец, собственное бескорыстие… Безусым юношей мне пришлось побывать в Танлагеме и спасти одну молоденькую рыжую красотку, девчонку лет пятнадцати. Там её обвиняли в колдовстве и намеревались сжечь, заперли в вонючем сарае, но девчонка сделала подкоп и намеревалась бежать далеко-далеко, в Сахтаръёлу. Все они бегут в Сахтаръёлу, эти молоденькие и хорошенькие ведьмочки. Девчонка пряталась на пирсе, среди каких-то бочек, грязных канатов и тухлых селёдок. Выслеживала подходящий корабль. Я подумал: наверняка погибнет в пути, ибо слишком молода и слишком хороша собой. Сердце моё обуяла жалость к огненной красоте совсем юной девушки, я дрогнул состраданием и пригласил её составить мне компанию в путешествии, я ведь плыл в Сахтаръёлу. А она, неблагодарная, явилась с плачущим младенцем и хрустальным шаром! Оказалась презренной гадалкой из кочевого племени рыжих обманщиц; да-да, тех самых, которых королевские дознаватели закатывают в смолу и вешают без суда. Я ведь ничего не знал в те годы про кочевых обманщиц, думал, они грязные и седые старухи. Начались всякие «сю-сю-сю» вокруг орущей крохи, «тёплое молочко», пелёнки какие-то… И посыпались пророчества. Всё бы ничего, но от неё пахло пелёнками! Мои тонкие чувства угасли сразу, осталась только верность слову: я ведь дал слово чести этой перепуганной красотке, обещая спасти её. Там, на пирсе, среди бочек с селёдкой, когда разворошил мечом подозрительную кучу тряпья. Но я не пожалел, купец. Путь из Танлагемы в Сахтаръёлу долог, а девчонка знала массу интересных сказок.

Лорд допил кубок, повертел его задумчиво.

— После такого вина и впрямь тянет на сказки. Выпей и выслушай одну, «ограбленный купец, чьи слова однажды присвоил сам король»; так представила мне гадалка сказочного купца из весьма занятной легенды, семнадцать лет назад, поглядев в хрустальный шар.

Грой замер. Запахло магией, кочевым племенем рыжих обманщиц, «сковородой гнева», а за пустыми оконными проёмами бушевал жуткий ливень и грозно сверкнула молния.

— В одном из семи давно забытых царств, — начал лорд, — на перекрёстке Глупого и Смутного времён…

«Он сказки мне рассказывать пришёл? — мучительно размышлял купец. — Жестокий и могущественный лорд принёс золото, еду и выдумку о гадалке? Что здесь для отвода глаз: золото или сказка? Надо слушать внимательно».

— …ужасный великан был силён и непобедим, — тем временем пересказывал легенду спасённой гадалки лорд Юлг. — Ещё бы! Железная кожа толщиною в палец и железное сердце! Каждый день великан съедал самого лучшего человека, пока не остались только худшие; но он поедал лучших из худших! Страшная печаль обуяла несчастный народ. Но однажды ночью в убогий дом мальчика-сироты Йюлаусёча постучал посохом ограбленный купец, чьи слова однажды присвоил сам король. Он попросил кружку вина, кусочек окорока, а взамен дал Йюлаусёчу волшебный кинжал; тот выглядел невинной детской игрушкой, но был страшнее самого страшного меча…

Когда кубки опустели и лорд умолк, завершив сказку, Грой осторожно поинтересовался:

— И какой же сказочный чародей создал для сироты Йюлаусёча столь удивительное оружие, которым слабый мальчик одолел грозного железного великана? Такой кинжал стоит всю тысячу золотых, наверное. И потом, купцы — не кузнецы. Значит, сказка умалчивает ещё о ком-то.

— О да, — невозмутимо подтвердил лорд, снова наполняя кубки. — Все сказки несовершенны, в каждой имеется таинственная закорючка. Это я понимаю только теперь. Но в те дни я был молод и самонадеян, верил только в силу своего меча. Мне и в голову не пришло расспрашивать гадалку о подобной тонкости, на которую ты сразу обратил свой проницательный и мудрый взгляд. «Тысячу золотых», говоришь?

Он поглядел в глаза Грою и усмехнулся:

— Я бы дал тому купцу вдвое больше.

Лорд отрезал один ломтик окорока себе, второй — задумчивому Грою, и пояснил, жуя:

— Видишь ли, пару лет назад я, как почётный гость, присутствовал на избрании князя Госпожи Великой Сахтаръёлы. И был весьма удивлён, увидав среди знатных жён свою рыжую сказочницу. Оказалось, она выгодно вышла замуж, гаданиями промышляет теперь только изредка, чтобы не терять сноровку. Расцвела, стала аппетитной женщиной и обитает в городе Вади… Вадирян…

— Вадиръяндре, наверное… — осторожно подсказал Грой.

— Ну да. Ах, какие у неё подрастают дочери… Прелестные девчушки!

И лорд цокнул языком.

— Конечно, гадалка узнала меня, своего спасителя. Я выразил восхищение дочерьми знатной теперь уже госпожи, как того требует учтивость. И напомнил ей сказку, интересуясь продолжением. Заодно спросил и о волшебном кинжале: где бы такой раздобыть? Согласись, Грой, любому воину не помешает обзавестись столь удивительной штукенцией.

Лорд поднёс кубок ко рту, осушил и неторопливо произнёс:

— «Этот кинжал сотворит тебе юный чародей из здешних дремучих лесов, верный и вечный слуга несчастной богини Сострадания. Дорогу к нему укажет ограбленному купцу рабыня семнадцати лет, темнокожая красавица в серебряном ошейнике». Так напророчила рыжая гадалка, глядя в свой хрустальный шар.

И вдруг произнёс совсем другим голосом, твёрдым и властным:

— В порту тебя ждёт «Фец Гигант», теперь уже не мой. Отплываешь с медью в Сахтаръёлу, таким ведь было повеление короля, ты слышал его на пиру. Поторопи своих дружков-купцов с погрузкой товара. Ты бывал в Сахтаръёле и знаешь их язык. Сразу город назвал. Прям-таки от зубов отскочило слово. Так что не заробеешь у них с непривычки.

— Охотно выполню твоё повеление, благородный лорд, — с облегчением произнёс купец. Оказывается, тут и впрямь чисто торговое дело!

— Заодно сплаваешь в город Вадиръяндр, — усмехнулся лорд. — Это в Древних владениях, у верховий реки Акди. На корабле будет не только медь. Ты ведь не думаешь, будто я и впрямь решил одарить тебя сотней золотых крупной чеканки исключительно из доброты душевной?

Купец решил отмолчаться.

— Скоро аукцион на Невольничьем рынке, в его загонах уже полно товара, — чётко и повелительно продолжал лорд, будто командовал своим отрядом. — Работорговцы ждут, когда селяне продадут урожай и лорды обзаведутся монетой. Утром поедешь туда. Найми большую крытую повозку и крепкую охрану; так, на всякий случай. На рынке позвенишь золотом, и за пару золотых монет жадные смотрители пустят тебя выбирать любой товар без торгов. Там всегда держат сколько-то чёрных девчонок, рабынь из-за моря, самая красивая идёт не дороже одной золотой монеты. Купи всех красивых семнадцати лет. Всех, Грой! Три, пять, двадцать… неважно. Кормчий приготовит для них большую каюту, самую лучшую, с купальней. Повезёшь рабынь к рыжей гадалке. Обряди каждую в серебряный ошейник. Их тут два десятка, в сумке. Ошейников. Тут ключи к ним и цепь, они тоже из чистого серебра. Прекрасная работа старых мастеров. Предки понимали толк в красоте, обряжая хорошеньких рабынь в дорогую чеканку. Не пытайся прикарманить серебро и нацепить на девок ржавое железо, как на невольниц с козьей фермы! Башмаки и шёлковый плащ купишь рабыням сам, не води их голышом по Сахтаръёле, там не принято такое, оскорбятся и побьют. Думаю, сказочница не прочь обзавестись чёрной рабыней, такие девушки в большую редкость у сахтаръёлов, а любой гадалке позарез нужна как раз чёрная прислужница, для загадочности и впечатления на доверчивых. Ну: будет разводить волшебные дымы, протирать хрустальный шар, притягивать взгляд наивных простаков своей необычной красотою…

Лорд повернул лицо к проёму выбитого окна:

— Ты гляди, как ярко светит Рега… И дождь ей не помеха. Сколько до небес, Грой? Год верхом? Или два года пешком? Или десять лет ползком? Не знаешь? Рега висит в небе, будто факел в тумане. Гляжу на неё и знаю: она будет такой через тысячу лет, когда мои кости истлеют в пепел. Я вижу завтрашнюю Регу, купец. Но что случится со мною завтра, я не знаю. Никто не видит своего или чужого «завтра». Про «послезавтра» и говорить нечего! Оно вообще за Регой, в потёмках.

Лорд ссутулился, уткнулся лбом в кулаки.

«К чему это он? — мучился догадками Грой. — Похоже, он ещё у „сковороды гнева“ хлебнул винца вдоволь».

— Или… кто-то видит? — лорд поднял голову. — Что, если кому-то дано видеть сквозь время, Грой? А? Невежды примут такого человека за колдуна, и ему есть чего опасаться. Такого провидца сожгут на костре везде: в Танлагеме, Вилуякте, Виданоре, Вехте, Маре, Плонге… Везде. Такому человеку имеет смысл облачать свои видения завтрашнего дня в невинную легенду.

«Ишь, куда завернул… — растерялся купец. — Ему и сорока ещё не исполнилось, а взгляд, как у старика. В колдовство не верит, но выдумал провидцев, зрячих сквозь время. Видно, лордам совсем нечем занять свои мысли между поединками. А я-то думал, у них совсем мыслей нет».

— Передашь гадалке учтивый поклон от меня и… всех рабынь, если захочет взять всех. Пять или десять темнокожих рабынь лучше ведь, чем одна? Но если гадалка выберет единственную, остальных продай по своему усмотрению.

— Там не признают рабства, — возразил ошарашенный Грой. — Меня накажут, а рабынь освободят.

— Тогда освободи их сам, — немного подумав, пожал плечами лорд. — Не велика потеря. Заодно потешишь народ своим благородством и тебя похвалят. Возможно, восхитятся и освободят от налогов, там из широты души любят проделывать такую удивительную нам штуку. А рабство есть везде, купец. Просто в Сахтаръёле оно помягче и называют его иначе. Ты бывал в домах их знати?

Грой лишь развёл руками: разве скромного купца пустят в такой дом?!

— В них полно хорошеньких служанок, — хмыкнул лорд. — Одна другой краше, и все из пленниц, каждую привезли из военного набега, плачущей и несчастной рабыней. Я по тогдашней своей молодости удивлялся сахтаръёлам: на рабынях нет цепей и клейм, почему не убегают? Но теперь и в моём имении полно рабов, я пригнал их тысячи из удачных походов против диких соседей. И однажды решился отчудить спьяну: взял да и объявил им всем свободу! Ступайте домой, бывшие рабы и рабыни! Вы свободны! Как ты думаешь, Грой, что случилось?

— Никто не ушёл… — тихо произнёс купец.

— Молодец… — удивился лорд. — Угадал. В моих рабах им живётся теплее и сытнее, чем их вольным собратьям в грязных и холодных хижинах за Каменистыми пустошами. Так зачем мне сажать таких рабов на цепь? Цепи, Грой, это признак невольника, но никак не раба. Завтра на корабль пригонят гребцов. Из тех, кто шёл с оружием против короля. Вот с этими скотами надо держать ухо востро! Они не рабы, хоть ты их всех опутай цепями. Некоторые шептали проклятия королю, когда их вожаков жарили на сковороде гнева. Но король внимателен, а сковорода большая. Места хватило и шептунам.

Лорд плеснул в кубки немного вина.

— Никто тебя не накажет в Сахтаръёле, не страшись. Не те нынче времена, чтобы их князю ссориться с купцом Гильдии. Умные это понимают, а князь Сахтаръёлы хоть и юн, но не глуп. На всякий случай ты найдёшь в трюме заколоченные ящики, в них пятьдесят отличных мечей и столько же кольчуг, эти трофеи я тайком отобрал у мятежников. Оружие — не товар, купец, оно мой дар князю Госпожи Великой Сахтаръёлы. В начале зимы князь ожидает вторжение «пустынников», потому мой подарок сделает его благосклонным к тебе и терпимым к твоим рабыням. Постарайся вернуться до морозов. Если не успеешь, знай: с наступлением холодов кормчий отведёт корабль из Сахтаръёлы к побережью, в незамерзающий порт Сеге-Танлагема. Ищи «Фец Гигант» там. Он будет ждать тебя.

— Почему «в начале зимы»? — удивился Грой; он слышал много сказок о «пустынниках» -людоедах, якобы испепеляющих всё на своём пути. — Мой лорд, как ты можешь предугадать чужое нашествие столь точно?! Даже враг-сосед не сообщает о своих намерениях, а уж враг из непроходимой пустыни тем паче. Такого врага даже не найти в пустыне, чтобы разнюхать его планы. Он же не пойми откуда появляется.

— Богатые города Сахтаръёлы стоят на реках, — пояснил лорд, цепляя на кончик кинжального лезвия кусочек окорока. — В непроходимых лесах, куда летом могут спрятаться горожане и где прокормится охотой войско князя. Но когда ударят крепкие морозы, то все будущие рабы сгрудятся в тёплых городах и деревнях, возле очагов, а реки замёрзнут…

Он осматривал лакомство, раздумывая, отправить ли его в рот. Икнул.

— …и станут широкими дорогами для конницы завоевателей, та поскачет по руслам рек от города к городу. На заливных лугах великой реки Акди уйма стогов, заготовленных на зиму для скота. Этот скот — отличный корм для «пустынников», а сено прокормит их конницу. Раньше этой зимы «пустынники» не пойдут в набег. Думаю, у них полно лазутчиков в Сахтаръёле. А следующей зимой они двинутся через Вехту и Танлагему. У нас пустынное войско надо ждать лет через пять, когда обращённые в рабство вехты настроят им кораблей.

Левой рукой лорд вынул из сумки свиток, ленту чистого пергамента, намотанную на дерево. Судя по толщине свитка, довольно длинную.

— Держи. Будешь записывать сюда всё проверенное и слухи. За каждые десять строк точных сведений или за сто строк слухов о «пустынниках» я даю одну золотую монету. Но если ты боишься плыть в верховья Акди, откажись. И забудем навсегда о нашей встрече.

В зрачках лорда отражались холодная сталь и сочный окорок. Купец счёл это знамением, не допускающим отказа.

— Выполнить твоё повеление огромная честь для меня… — начал Грой, стараясь не замечать длинного и острого кинжала гостя.

И, помолчав, добавил:

— …но ты сказал «три, пять, двадцать», мой благородный повелитель. Вдруг рабынь и впрямь наберётся все двадцать? С толпой девушек столько возни! Твоя сказка захватила мой ум и я подумал смешное: вдруг среди рабынь на Невольничьем рынке ждёт своей участи та, из легенды о Йюлаусёче?! Та единственная, которая знает дорогу к лесному волшебнику? В жизни ведь много странного.

— Занятная мысль, — понимающе улыбнулся лорд.

— Но как сказочному купцу удастся распознать её в толпе рабынь равного возраста? — развёл руками Грой. — Нет ли на сказочной рабыне тайной приметы? Клеймо или татуировка какая-нибудь?

— О-о-о, если бы знать примету… — сокрушённо вздохнул лорд. — Разве стал бы я покупать всех? Ты прав, с толпой рабынь возни не оберёшься. Но делать нечего, придётся повозиться. Поручи эту заботу дочери, не вздумай нанять в плавание болтливых служанок. Она у тебя не белоручка? Не чурается черни?

Грой отрицательно качнул головой: нет.

— Вот и отлично. Пусть острижёт рабыням ногти, расчешет волосы и омоет тела. Приучит дикарок к мылу, полотенцам и башмакам. К тарелкам, ложкам и вилкам. Девчонки должны сиять, как новенькие монеты. Всю тяжёлую работу по содержанию этого груза будут выполнять сыновья кормчего. Ну: таскать и греть воду, жарить-варить-стряпать, стирать грязные вещи и мыть посуду, драить каюту рабынь и качать в неё свежий воздух мехами. Их семеро, отчаянные морские бандиты, один другого злее. Они команда корабля, виданоры. И все с огромными ножами. Абордажные сабли прямо-таки, а не ножи.

— Завтра я должен буду оставить свою дочь на корабле одну, у семерых разбойников-виданоров? — глухо спросил Грой.

— Они скорее удавятся на собственных кишках, чем прикоснутся к ней или к рабыням, — усмехнулся лорд. — Видишь ли, чёрных рабов теперь привозит к нам только клан Длиннорукого ярла. Ты слыхал про него наверняка. Беспощадный и свирепый разбойник, мечтает объединить огнём и мечом все кланы, метит в первые короли Виданоры. Мой кормчий — последний зрячий мореход из других кланов, кто знает дорогу к острову чёрных людей. Все остальные добытчики рабов или убиты, или ослеплены Длинноруким ярлом. И теперь только он богатеет на работорговле. Никого не подпускает к золотому острову: там берёт рабов даром, тут продаёт за деньги. Знаешь, это как морской водой торговать единолично, будь на неё спрос. Черпай и черпай деньги из солёного моря.

«Так вот зачем он построил такой огромный корабль и нанял в команду виданорских беглецов, — догадался Грой. — Сам не прочь разжиться дармовыми рабами. Да, лорд есть лорд…».

— Ярл знает, — продолжал Юлг, — где прячутся кормчий и его сыновья. Но боится открытой ссоры со мною. Потому-то они и живы-здоровы до сих пор. Если я прогоню их, им не спрятаться у друзей: Длиннорукий заплатит золотом доносчику, а доносчиками нынче стали все. Кормчий не выпускает сыновей за стены моей крепости, а в плавании — с корабля, так боится за их жизнь. Одно моё слово — «вон» — и семерым последним счастливцам выжгут глаза калёным железом прямо за воротами моего замка. Так что более рьяной охраны для тебя и твоей дочери не сыскать. Все семеро будут усерднее самых исполнительных рабов, не сомневайся. Прикажешь — языками вылижут башмаки твоей дочери. Растолкуй это ей. Пусть держится с ними величественно и строго. Как госпожа со своими слугами.

Лорд стряхнул нетронутый ломтик с лезвия на стол, к остаткам окорока. И вложил кинжал в ножны.

— Дослушаешь сказку гадалки и привезёшь мне её концовку. Хоть до следующей зимы колеси по Сахтаръёле, но пустым не возвращайся. Ты понял, какую концовку сказки я жду?

— Я понял все твои слова и молчаливые пожелания, мой господин, — обречённо склонил голову Грой.

Лорд встал, у дверного проёма обернулся:

— Накорми дочь, я оставляю сумку тебе, в ней найдёшь ещё съестное. И я не стану спрашивать, сколько золота останется у тебя после покупки рабынь. Сколько останется, столько и останется. Возьми его на корабль, здесь не прячь остатки. Уплатишь этим золотом пошлину Гильдии за продажу рабынь и пошлину королю за их вывоз. В сумке два плаща. Тебе и твоей дочери. Кормчий ждёт тут, за углом, он опознает эти плащи и окликнет вас. И доложит мне, плавал ли ты в город Вадиръяндр или решил схитрить, знаю я вашего брата-купца, жулик на жулике. Учти: всё, что ты делаешь сейчас и сделаешь впредь, ты задумал сам. Мы не встречались сегодня, Грой. Ты выполняешь повеление короля и со мною не разговаривал. Запомни это.

— Конечно, мой благородный господин, — отвесил поклон Грой, скорбно вздыхая. — Меня сегодня навещал не ты, а успешный купец-работорговец. От лица Гильдии он высокомерно отказал мне во вспомоществовании и, глумливо насмехаясь, угостил голодного погорельца чудесным вином и вкусными яствами. Лютая зависть к чужому достатку направит меня завтра на Невольничий рынок, но никак не твой приказ.

— Отлично излагаешь, Грой, — удивился лорд. — Даже я поверил.

На корабле Его Всевластия

Гроза удалялась, дождь стих, и тёмная вода бухты покрылась редким туманом. С причала «Фец Гигант» показался купцу ярко освещённым дворцом посреди захламлённого болота, изуродованного пожаром; такой предстала Грою при свете Реги роскошная некогда столичная бухта. Там и сям к чёрной дымящейся воде кренились, словно обгорелые стволы деревьев, мачты полузатопленных кораблей, в маслянистой глади плавали повсюду какие-то короткие и толстые брёвна.

У дальнего причала, меж обугленными остовами купеческих кораблей, скользили по воде тени и тихо спорили простуженные голоса.

— Ужас, — морщилась Гроя, она на ходу жевала кусочек окорока. — Повсюду руины и головешки. Даже туман гарью пахнет. Там, в потёмках, какие-то люди?

Кормчий, небритый здоровяк с водянистыми глазами, покосился на дальний пирс, еле-еле заметный в сумрачной дымке:

— Это шныряют плоты добытчиков, госпожа. Они не опасны, ибо трусливы и спешат. Им нужно смыться до утра, пока в порту не появилась королевская стража. Тогда добытчиков скрутят и отправят на «сковороду гнева», как мародёров. Если изловят.

— Какие ценности можно добыть среди обгорелых обломков, рискуя жизнью? — подумав, заинтересовался Грой. — Все товары погибли в огне.

— Зато целы медные уключины и якоря, господин, — пожал плечами кормчий. — И якорные цепи. Добытчики обдирают останки судов.

В подтверждение его слов раздался одинокий звук удара металла о металл, и бухта сразу замерла. Тот, кто оплошал с кувалдой, испугался собственного шума и тоже притих.

— Почему повсюду плавают брёвна? — озиралась Гроя. — И как странно блестит вода…

— Это масляные пятна, госпожа, — равнодушно сообщил кормчий. — В бухте горели корабли с драгоценным маслом, оно вытекло из разбитых бочек. В нём плавают не брёвна, а мертвецы. Их будут поднимать завтра, когда волны прибьют к пирсу всех. Не пугайся, все мы станем скучными трупами однажды. Эти купаются в масле, морские волны умащивают их ароматами дальних стран. Не всякому утопленнику по карману роскошь захлебнуться в драгоценных благовониях. Такую богатую кончину не сравнить с позорной смертью нашего ярла Усмуреканкенсена.

«Он большой циник, — отметил Грой про себя. — Как всякий заботливый отец. Похоже, Грое и впрямь нечего бояться виданорской шайки».

И спросил:

— Этот ваш Усмуреканкенсен умер как-то особенно?

— Очень особенно, — усмехнулся воспоминанию кормчий. — Воины сочинили о нём смешную балладу, напевали в морской скуке, потому у меня и сорвалось с языка имя ярла. Видишь ли, господин, за дальними морями живут чёрные люди. Они не знают железа и одежд. Из вещей у них только кувшины, они же орехи.

— Это как? — не понял Грой.

— На тамошних деревьях, которые зовутся «пальмами», растут огромные орехи, каждый с приличную тыкву, — пояснил кормчий. — Такой орех наполнен молоком. Тамошние деревья дают молоко, как дойные коровы.

— Удивительно… — пробормотал купец.

— И не говори, господин, — согласился кормчий. — Я тоже удивился поначалу. Но дикарям эти пальмы привычны, как нам тыквы. Они ковыряют в скорлупе дырку и пьют молоко. Самую большую скорлупу они оставляют заместо кувшина, дикари хранят в них воду из ручья. Знаешь, даже на жаре вода в такой скорлупе не зацветает! Ну, у них ещё и раковины есть, с морского дна. Эти вроде развлечения. Дикарям ведь не нужно заботиться о пропитании, всякой пищи полно в тех краях. Фрукты, орехи и рыба. Натрескаются жареной рыбы с апельсинами, запьют ореховым молоком и сидят на тёплом песке, слушают шум раковин днями напролёт. Ловят повеления богов леса, слова богов океана и шёпот богов неба! Для каждого бога у них своя раковина, и чем больше раковин у владельца, тем ближе он к богам и влиятельнее. Любого бога услышит в раковине. Таких ракушечников называют «большими людьми», там нет ярлов и лордов. Что набрешет владелец большой ракушки, тому и верят. Очень суеверные дикари. Пятьдесят лет назад воины Усмуреканкенсена изловили в лесу и привели на корабль много молодых рабынь. Одна выделялась красотою и светлой кожей; наверное, её отцом был кто-то из наших мореходов. Девчонка лет семнадцати, но зрелая телом, на неё уставились все. Высокая и стройная, как королева мачт. Мы не обыскивали рабынь, зачем обыскивать голых? У них нет карманов, чтобы спрятать оружие. Да у них и оружия-то нет! Понятия не имеют о том, как кого-то можно убить или ударить. Добрые недоумки, словом. Наш грозный ярл был пьян и…

Он покосился на Грою.

— …воспылал страстью. Обнял красотку и потащил её в трюм, где ночевал на медвежьих шкурах. Воины рассердились на ярла, ибо такая рабыня могла стоить целых пять монет, а испорченный товар сильно падает в цене. Но все расступались перед нашим силачом. Ярл был очень силён и проворен. Никто не заметил, как девчонка всадила ему в сердце здоровенный кинжал. Одним ударом развалила грудь ярла от кадыка до пупка, по самую хребтину, как умелый мясник жирную свиную тушу. Такое и мечом трудно проделать! И сиганула с борта в океан. Головой вниз. Да так ловко…

Кормчий удивлённо цокнул языком:

— Вода там кишит огромными скатами, это плоские рыбы размером с быка. Сожрут любого. Но её не тронули скаты. Наши самые меткие лучники не смогли попасть в храбрую рабыню стрелами, так ловко она ныряла под страшилищ. Доплыла до берега и ушла в лес со своим ужасным кинжалом, пока мы спускали шлюпку. Длиннорукий сын ярла был опозорен: его отец пал от женской руки! Хуже: от руки темнокожей рабыни! Большего бесчестья для подростка не выдумать. В ярости молодой ярл велел поймать беглянку и прибить гвоздями к мачте. Но я думаю, он захотел обрести её кинжал. Да разве поймаешь такую в лесу, с факелами… В потёмках она прирезала ещё пятерых наших. К утру мы испугались, плюнули на месть и уплыли. От греха подальше.

— Как же вы не заметили оружия у рабыни? — удивился Грой.

— Никто не сообразил про кинжал, — кормчий пожал плечами. — Он прозрачный был, как стекло. И без лезвия. Только витиеватая рукоять. Из камня какого-то выточена или из раковины, наверное. Подумаешь, прозрачная игрушка в руке рабыни! Пусть играется с амулетом в трюме. Да на её ладони никто и не смотрел. Откуда на той рукоятке появилось лезвие, до сих пор не пойму. Колдовство, наверное. С тех пор мы стали вязать рабыням руки. Как поймаем какую — сразу крутим ей локти и кисти накрепко, чтоб даже мысли не было высвободиться. Долго по лесу таких не водим, чуть накопилась толпа, сразу отправляем на корабль, забивать в дубовые колодки. Видишь ли, долго держать рабынь скрученными нельзя, чуть зазеваешься — глядь, руки опухли от верёвок и от застойной крови в пережатых жилах. Такие рабыни околевают, все труды идут впустую. А в колодках им удобно, молодая кровь так и бурлит по жилам. Можно не следить, жива она или нет. Подумаешь, хнычет! Раз молодая, то жива. Но если помрёт в трюме от тоски, на то воля небес.

— Прямо звери какие-то! — не сдержалась Гроя.

— И не говори, госпожа! — замахал руками кормчий. — Дикие дикарки. Дичайшие.

Гроя хотела что-то сказать, но передумала и вздохнула.

— Едят руками, гадят где попало, — продолжал кормчий тем временем, подводя спутников к самой кромке причала. — Ишь, привыкли у тёплого моря валяться на чистом песочке! Там всё просто: чуть вспотела или припёрло нуждой — бултых в воду, опорожнилась в океан и отмылась заодно. Потому-то неопрятная дикость и незаметна в их краях. Они ж из воды не вылазят! А вынешь такую из трюма в Танлагеме, так и посмотреть не на что. Худышка, воняет, замызганная вся, за самую красивую, крепкую и дородную не выбьешь больше одного золотого. Обычно идут за пару серебряных монет.

— Веди на корабль, — велел купец, пряча усмешку.

Кормчий что-то гаркнул повелительно, и на палубу высыпала целая шайка молодцов весьма нахального и уверенного вида. Они ловко перебросили на причал сходни, широкие, с перилами. И, видимо, тяжёлые: молодцы тужились вшестером.

— Прошу вас на корабль, господа, — вычурно произнёс кормчий, сняв шляпу и неуклюже проделав ею некий приглашающий жест, с поклоном. Он явно подражал увиденным когда-то чужим изысканным манерам, которые никак не вязались с его обличьем.

Гроя фыркнула. Она взошла на корабль гордо, не касаясь перил, сходни и впрямь оказались крепкими, они не прогнулись и даже не шелохнулись под весом трёх человек.

Здесь, на палубе, корабль предстал взорам купца и его дочери настоящим деревянным островом. Широкий, толстенная мачта, на корме — здоровенная надстройка, с ограждением и сверкающей трубой над странным сооружением из меди, напоминающим большой «котёл презрения», стоящий при «сковороде гнева». В таком котле варят мелких воришек, недостойных королевского гнева.

— Что это за штука? — полюбопытствовал Грой. — Кухня?

— Отчасти, — мотнул головой кормчий. — Это котёл, под ним медная печь. Думаю, из такого котла можно накормить даже тысячу человек, считая гребцов. Если, конечно, в трюм загнать ещё семь сотен, вповалку. Задумка такая имелась у хозяина, похоже. Но пока в этом котле мои ребята греют воду для купаний. Видишь ли, гости хозяина любят купаться в большой лохани, она там, внизу, в каюте. Бывало, после турнира плывут на корабле по Глиаере и разглядывают берега из лохани с рабынями. Те оттирают их от боевой пыли и нежат старые раны. Мутная вода вытекает из лохани за борт, а из этого котла прибывает свежая и горячая. По трубе. Туда труба проложена, из котла в лохань.

— Как интересно… — удивился Грой. — Покажи эту выдающуюся лохань.

— Позволь сперва представить моих сыновей, — в голосе кормчего засквозило подобострастие.

Шестеро молодых виданоров толпились за его спиной и сопели, разглядывая Грою.

— Я всё равно не запомню ваших имён, — сухо бросил Грой. — Исполняй повеление.

— Как будет угодно господину, — склонился кормчий и прошипел что-то сыновьям, тех как ветром сдуло с палубы.

…Широкая лестница спускалась из люка в палубе, вниз, в просторное квадратное помещение, с горящими светильниками по углам. Никаких иллюминаторов, никакой мебели, лишь двери на противоположных стенах, три и одна. Грою показался очень свежим и чем-то знакомым воздух внутри корабля. Стоишь, будто в хвойном лесу.

— Каюты и трюм обшиты сахтаръёльским кедром, господин, — пояснил кормчий, заметив, что купец принюхивается. — Два года назад по моему совету хозяин привёз из Сахтаръёлы полный корабль такого дерева. Там из него строят бани, это маленькие домики для омовений, наполненные горячим паром. Видишь ли, в бане есть печь…

— …я бывал в Сахтаръёле, — прервал кормчего Грой. — Знаю про бани. Но откуда тебе известны их привычки?

— Пять лет плена у князя, — вздохнул кормчий. — Малым ребёнком я вступил в дружину Усмуреканкенсена, нужно ведь кому-то убирать корабль и кормить рабынь. После смерти ярла его сын, Длиннорукий ярл, затеял неудачный поход в Сахтаръёлу. Я был ещё мальчишкой и нёс щит юного в те дни ярла. Увы, нас встретил лес копий. Погибла почти вся дружина Длиннорукого, сам он еле-еле спасся, а я попал в плен.

— Тебя выкупили?

— Нет, — снова вздохнул кормчий. — Ярл забыл про меня. Нашёл другого глупого мальчишку, чтобы убирать корабль и кормить рабынь. Жалостливые сахтаръёлы присудили мне всего пять лет каторги за разбой, остальным дали вдвое больше. Многих отправили в Болотные владения, добывать железо из ледяной грязи. Оттуда мало кто возвращается здоровым. Я был слишком молод, чтобы рубить кедр для бань, и меня отдали в артель плотогонов, сплавлять лес по Акдиръянду. Следил за огнём на плоту, чистил рыбу, стирал и сушил рубахи. В цепях, как преступник. Зато узнал реку от верховий до Длинного озера. Так сахтаръёлы называют Лангаррад. Когда годы наказания истекли, меня отпустили. Даже заплатили пять монет серебром за работу. Купил агаварские сапоги, одежду и топор.

— И ты вернулся к Длиннорукому ярлу? — удивился Грой. — Конечно, я слыхал про такого.

— «Сколько виданора ни корми», — хмыкнул кормчий, — «а в разбой его потянет». Так смеются над нами сахтаръёлы. Нет, господин, я не вернулся к Длиннорукому. От сахтаръёлских плотогонов и лесорубов я заразился глупостью и гордостью. Потому совершил гордую глупость: нашёл себе другого ярла и показал ему дорогу к острову рабов. Длиннорукий этого не простил. Он истребил весь мой клан, а я бежал. На бегу я выздоровел от гордости и глупости.

— Где сидят гребцы? — усмехнулся Грой, оглядывая стены.

— В галереях, — кормчий похлопал ладонью по переборке из морёного дуба. — Тут правая галерея, идёт вдоль всего борта, четверо гребцов на весло, двадцать пять вёсел с каждого борта. Левая такая же. Туда есть люки с палубы, по лестницам. И есть большой люк в трюм, грузить товар.

И добавил с сожалением:

— Тут у гребцов целебный воздух кедра, крыша над головой, вода не льётся за шиворот при непогоде. И господам с палубы не видно и не слышно тех, кто на вёслах. Не узнать, каторжники в галереях или воины. Хороший корабль. Большой и сильный.

Вздохнул чему-то.

— За этой дверью лестница в трюм, — и кормчий постучал по широченной, как ворота, двустворчатой двери, запертой на поперечную перекладину, продетую сквозь медные кольца в косяках. — Запор снаружи. Все каюты тут, — он кивнул на противоположную переборку. — За левой дверью пять пустых кают, господин. В них плавали знатные гости. Ты и госпожа выбирайте любые. За правой дверью одна большая каюта с лоханью, которую ты хотел видеть. В ней ты повезёшь свой груз. Входите за мной.

И распахнул дверь, украшенную скупой резьбой. На корабле вообще не было излишней резьбы и тем более позолоты, какой отличались нарочито-выспренные суда богачей. Зато всё было сделано из крепкого и дорогого дерева, добротно и прочно. Видимо, лорд Юлг понимал толк в необходимом и не терпел излишнего хвастовства.

«Тут и впрямь разместятся два десятка рабынь, — думал Грой, разглядывая гору оловянной посуды на круглом столе и высокую стопку новых одеял в углу просторной каюты. — Быстро же разбойники выполняют приказы лорда. Неудивительно, что на этом корабле плыли три сотни лучников. В него и тысяча человек влезет, если битком набить».

В каюте было достаточно светло, Рега сияла сквозь витраж остекления кормы. Рисунок витража являл собою поле затихшей битвы и нагую деву с крыльями за спиной, пышнотелую искусительницу с развевающимися волосами синего цвета. Красотка парила над умирающим воином и возлагала цветок на его изрубленный мечами врагов щит. Истекающий кровью вояка восторженно улыбался. Второй план был весь усеян умирающими, над ними тоже парили обнажённые девушки с цветами, страсть как похожие на юных селянок с базара, торгующих вяленым мясом: все они были широкими, грудастыми, и с невинными глазами, полными неутолённого разврата.

«Бред, — раздражённо подумал Грой о витражах. — Чем забиты головы лордов?! Неужели это и есть суть натуры нашей: заполучи человек пищевое изобилие с вином и окороками, да научись мечом махать, так ему на ум только и лезут голые распутницы. Даже после смерти подавай ему ядрёных баб, да ещё с крылышками! И знать не хочет, кем он станет в послесмертии. Всякий лорд уверен, что будет непременно лордом в мире мёртвых. Но вдруг Загробный Суд сделает его глупой птицей или дубом, из которого такой вот корабль выдолбили? Почему люди столь одинаковы своими желаниями?».

Купец Грой хорошо разбирался в людях, на зависть собратьям по торговому промыслу. С одного взгляда он мог определить, чего ждать от человека и чего желает сам человек, какова его натура. Но почему она такова, этого Грой понять не мог, как ни тщился докопаться до первопричины людской души. Впрочем, он никогда не делился своими раздумьями эту на тему, опасаясь прослыть чокнутым в кругу себе подобных: ведь если умеешь завладеть сердцем покупателя, то овладевай, нечего голову ломать. Спеши обратить свой талант в золото, а не размышляй о душе облапошенного простофили.

— Оконца не для океанского похода, конечно, — хмыкнул кормчий, вглядываясь в лицо Гроя. — Но снаружи они защищены ставнями из дуба, господин. Толстыми, не пробить копьём. Чтобы плыть в Сахтаръёлу, ставни не будем закрывать. В проливах нет сильных штормов. Разве что покачает немного. Дня за два мы пересечём пролив и будем в Вехте. А там, на великой реке Акди, всегда спокойно. Течение несильное, прибавим ходу и дней за десять-двенадцать дойдём до озера Лангаррад. Ещё два десятка дней мы будем плыть к столице Сахтаръёлы; правда, болтают, там теперь много столиц. Рассчитывай покупать запасы на этот срок, господин.

Поодаль от круглого стола, занимающего середину каюты, красовалась гигантская медная лохань замысловатой формы, что-то вроде огромного таза для купаний. В него зараз могли влезть человек шесть, не меньше, так оценил размеры сооружения купец. Эту громадную посудину окружал добротный деревянный помост в виде ступенек; наверное, для удобства влезания и вылезания из неё господ и сопутствующих им рабынь.

— Если потянуть за эту цепь, — принялся объяснять кормчий, берясь за серебряную цепь, свисающую над лоханью, — то с потолка польётся горячий дождь. Вода потечёт из того котла, который стоит на палубе. Вот через эту круглую пластину в потолке. Она с дырками.

«Что-то вроде кувшинчика для полива цветов», — подумал Грой.

— Рабыни из новеньких визжат, как недорезанные, когда их впервые окатит горячей водой из этих дырок, — добавил кормчий. — Так и норовят сигануть из лохани с перепугу. Однако шиш! Ошейниками они пристёгнуты вот к этим кольцам. Потеха! Зато потом рабынь не оторвать от серебряной цепи: тянут и тянут с хохотом, мои ребята не поспевают воду греть. Бывало, все дрова изведём за одну прогулку по Глиаере. А если потянуть вот эту цепь, медную, то мутная вода вытечет из купального чана через дырку в трубу, а по трубе за борт. Цепь открывает затычку в дырке, они там, сбоку. Глядите: вот эта дырка и эта затычка.

И кормчий светил факелом, склоняясь над лоханью. Повествуя об устройстве сооружения для купаний, он обращался исключительно к дочери купца, памятуя наказ лорда, видимо.

— Отхожие места на «Гиганте» устроены точно так, как и лохань для купаний, — в голосе у кормчего зазвучала гордость. — Они вроде маленьких лоханей, и тоже с дыркой. Хитроумнейшее устройство, господин! Навоз людской смывается за борт водою! Все эти чудеса привезли из Сахтаръёлы, за большие деньги. Такие точно нужники имеются в носу корабля, но они для гребцов и воинов. В отдельной каюте с плотной дверью. Потому на корабле двести гребцов и сотня воинов, а ничуть не воняет. Но в ваших каютах, господин, свои отхожие места, личные. Из чистого серебра. Господам неприлично справлять нужду при простолюдинах. Они за дверцей…

И кормчий распахнул неприметную дверцу, демонстрируя серебряное устройство личного пользования.

— Этот корабль строили лучшие корабелы Линглы, — и кормчий вдруг помрачнел. — Он удобен. Он для свободных людей и для дальних походов в те края, где вечное лето. На вёслах «Гиганта» всегда сидели весёлые воины в длинных кольчугах поверх чистых рубах, они пели песни, держа дружный ход вёсел. Но скоро сюда пригонят плотников с кузнецами, вбивать в дубовые скамьи крепкие кольца для кандалов. И настанет в галереях вонища. Вы не беспокойтесь, господин, двери туда закрываются плотно. Это моим ребятам придётся выносить вёдра за немытыми рабами, нюхать их запахи и стегать их плетью. И выбрасывать за борт трупы тех, кто надорвался у вёсел.

— Какой огромный корабль… — смущалась Гроя, старательно отводя взгляд от витража. — Отец, о каком грузе говорил этот человек?

Она немного робела перед кормчим, волосатым и страшным.

— Завтра на корабль начнут привозить товары Гильдии, — уклончиво ответил дочери Грой. — Такова милость короля к пострадавшим торговцам. Я же получил вспомоществование от одной влиятельной и благородной личности. Прикуплю товар для выгодной торговли и вернусь дней через пять, дочь.

— Я тут одна останусь? — испугалась Гроя.

— «Фец Гигант» сейчас самое безопасное место в стране, госпожа, — тихо напомнил о себе кормчий. — Между нею и палубой только сходни, а их легко убрать. Борт высок, не забраться. Палуба под надёжным присмотром моих сыновей. Они храбрые, владеют оружием и выполнят любой твой приказ.

Гроя неуверенно глянула на отца, тот слегка опустил и поднял веки: да, кормчий говорит правду, дочь. Эти бандиты будут охранять тебя.

И добавил громко:

— На корабле Его Всевластия торжествует беспощадный закон. Потому на берег не сходи, Гроя. Там тебе делать нечего. Здесь тебя охраняют ценою своей жизни.

Одиннадцатая рабыня

Гроя была недоверчива. И не то, чтобы сходить на берег, она не казала носу даже на палубу. Едва ранним утром ушёл её отец, на пристани поднялись ужасные гвалт и ругань. Там заревели быки, заскрипели арбы и зазвенел металл: это нагрянули купцы, и каждый норовил погрузить свой товар первым, перекричав собрата по несчастью. Невозмутимый кормчий, обойдя все арбы и прикинув на руках вес слитка меди с каждой, молча указал на одну арбу. И растопырил перед возбуждёнными купцами пальцы обеих рук, шесть раз подряд. Это значило, что корабль примет на борт груз шестидесяти телег; таких, как эта. После чего кормчий принялся пересчитывать слитки в арбе, ставя кинжалом зарубки на весле, коих валялось повсюду множество, теперь уже совершенно ничейных.

Поскольку все арбы были нагружены по-разному, купцы сцепились в споре, полагая, что интересы последнего могут быть — и наверняка будут! — ущемлены. Они носились между арбами и пересчитывали слитки, что-то вычисляли, тыча друг другу под нос кусочки пергамента. Сыновья кормчего меж тем старательно рисовали мелом на палубе «Фец Гиганта» шестьдесят растопыренных ладоней, высунув языки в творческих усилиях, а воины портовой стражи посмеивались и перебрасывались шутками, наблюдая за купеческой суетой и драками в большой толпе оборванцев-носильщиков: там тоже не собирались отдавать чахоточному конкуренту свою медную монету за погрузку товара на корабль. Наконец, всё улеглось. Самые сильные носильщики принялись грузить медь в трюм, а один из сыновей кормчего отмечал мелом на палубе каждый слиток, проводя черту точь-в-точь супротив зарубок на лежащем весле. Когда зарубки заканчивались, он тряпкою «отрубал» один меловой палец на изображении ладони.

К полудню подъехали ещё арбы с медью и среди купцов вновь затеялась потасовка.

Улеглась сумятица на пирсе только к вечеру, когда все меловые пальцы были отрублены, изображения искалеченных рук стёрты и смыты, корабль грузно осел в воду, а сыновья кормчего втащили на палубу «Фец Гиганта» сходни. С причала, переругиваясь и похохатывая, разошлись довольные носильщики.

Гроя затосковала в своей каюте ещё к полудню, пощипывая съестное, которое отец разложил на столе, освободив сумку из бычьей кожи для своей подозрительной поездки. Девушка терялась в догадках: откуда взялись дорогие яства и сама сумка? На какие деньги отец намерен закупить таинственный товар? Что за влиятельная личность ссудила ему деньги и в какой рост? — ростовщики жадны, а уж после каждого мятежа они кровь пьют из разорённых купцов. Где отец сыскал благородного ростовщика?

Ей захотелось пить, но в большом ведре плескалась солоноватая вода для мытья пола, а в глиняном кувшине из отцовской сумки оказалось очень вкусное вино, от которого Гроя сразу уснула. Очнулась она уже на вечерней заре и только-только решила поделить оставшуюся провизию на четыре равные части, как в дверь каюты неумело постучал кулачок подростка: то был младший сын кормчего, рыжеватый и веснушчатый плут лет пятнадцати. На деревянном подносе дымилось горячее варево в оловянной чашке и стоял большой кубок.

— Госпожа, на корабле заведено есть вечером. Но если ты хочешь питаться утром или днём, мы будем варить тебе отдельно в любое время, так велел отец. Хоть три раза на дню!

— Нет-нет, я как все…

От вынужденного безделья Гроя изучила обустройство всех кают: своей, отца, обоих пустых и самой большой, с купальным чаном. Следующие четыре дня показались ей ужасными. На палубе закричали сиплые голоса, в галереях для гребцов застучали молотки о стамески и зазвенело железо. Потом затопали сотни ног, засвистели плети и понеслась грубая ругань:

— Этих в трюм, в клетки, остальной скот приковать к вёслам!

Снова зазвенело железо, уже на палубе, это кормчий давал сыновьям уроки владения мечом и боевым топором.

Когда за дверью из морёного дуба хриплый голос произнёс почтительным тоном: «Госпожа, ты велела предупредить, когда вернётся твой отец», то Гроя выпорхнула из роскошной каюты и застучала деревянными каблучками по лестнице:

— Иду, иду! Лечу!

Она обрадовалась простору бухты под иссиня-ярким небом, бликам на чистой воде, крикам чаек, вдохнула смолистый воздух и… остолбенела: по деревянным сходням вереницей поднимались на корабль нагие девушки, с десяток. Все молодые и красивые, все нездешней наружности — большеглазые, с точёными узкими личиками и с тёмной кожей. Шею и кисти каждой охватывали деревянные колодки, соединённые одной грязной верёвкой. Конец этой верёвки держал в руке… купец Грой. А на пристани с лихим гиканьем разворачивался здоровенный, крытый кожей и обтянутый железной сеткой тарантас, в каких перевозят рабов с Невольничьего рынка.

— Отец… — упавшим голосом произнесла Гроя — …это то, что я думаю?! Ты подался в работорговцы?!

Купец вздохнул.

— В презренный промысел?! — ахнула девушка. — Позорнее только дом страсти содержать! Для моряков и портовых грузчиков! Я теперь дочь работорговца?!

— Увы, увы… — понурился купец и передал верёвку кормчему, что-то ему сказав. — Ты не представляешь, Гроя, как глубоко я опечален твоими словами. Они жгут мне сердце раскалёнными углями.

— Прекрати словесные выкрутасы! — топнула ногой Гроя. — На меня они не действуют. А ну, верни рабынь туда, откуда взял!

— Чтобы их продали похотливым сластолюбцам и мучителям?! — ужаснулся купец.

Взор его стал невероятно честным.

— Отец, прошу тебя, оставь свои торговые штучки, — сквозь зубы попросила Гроя. — Я разозлюсь.

Купец вернул лицу прежнее выражение и вздохнул:

— Хорошо, Гроя, ты вынуждаешь меня открыть тебе очень опасную правду. Отойдём в сторонку.

У борта купец сунулся к уху девушки и прошептал:

— Я намерен дать им свободу.

— Это как? — растерялась Гроя.

— Я намерен дать им свободу, — твёрдо повторил купец. — Сама понимаешь, у нас такой поступок расценят как тайный призыв к бунту. Надо соблюдать осторожность. Поэтому мы плывём в Сахтаръёлу, там не знают рабства и не торгуют людьми. Всё будет шито-крыто.

— И как же ты вернёшь долг ростовщику? — недоверчиво поинтересовалась Гроя, опомнясь от растерянности. — Ты ведь деньги на рабынь занял у ростовщика? Только не лги. Ты не на торгах.

— Видишь ли, родная, — задумчиво начал купец и оглянулся на палубу, где кормчий выстраивал девушек в тесную шеренгу. — То, чем занимается у нас королевский суд, в Сахтаръёле отдано «сходу». То есть всем.

— Не поняла… — вымолвила Гроя подозрительно. — И что с того?

— «Сходом» называют крикливое народное сборище, — пояснил купец. — Обычно они бьют в колокол и бегут на большую площадь, решать любой вопрос и драться. Они все страшные противники рабства и потому выкупают рабов на свободу, мне известны такие случаи. Конечно, отдать тысячу медных монет за рабыню, чтобы отпустить её на волю — такое не под силу никакому правдолюбцу. Слишком большие расходы. Но отдать одну медную монетку?

— Запросто, — неуверенно предположила Гроя. — Я бы отдала.

— Вот! — торжествующе воскликнул купец. — Но если тысяча таких, как ты, соберутся на площади, и у каждого — одна монетка? Я верну все траты с большой прибылью. А медные монеты обменяю на золотые. Не возить же медь туда-сюда?

Гроя покусывала губы. Она размышляла над словами отца и была недоверчива.

— Погляди на этих несчастных, дочь! — взмолился купец. — Они грязны, худы, измучены голодом в трюме разбойничьего корабля. Я же знаю случаи, когда юные беглянки или красивые рабыни становились в Сахтаръёле служанками при богатых домах, а то и выгодно выходили замуж. Но кто возьмёт таких худышек-замарашек в служанки или в жёны? Просто отпустить их на свободу нет смысла: куда они пойдут с площади, став свободными? Побираться? Они даже милостыню не смогут выпросить. Языка не знают. Значит, им некуда идти.

— Некуда, — грустно согласилась Гроя. — Их выкрали и продали. Тебе, заядлому лжецу. Никогда не слышала, чтобы где-то были в ходу невесты-рабыни. Даже красивые.

— Но я говорю истинную правду! — торжественно провозгласил купец. — Там, в Сахтаръёле, молодые и красивые рабыни выходят замуж очень выгодно.

— Сказка какая-то, — заметила Гроя. — Сам говоришь, они худышки-замарашки. Их всех в свинарник определят. Значит, вот для кого натащили одеял и посуды в каюту… Ты заранее готовился рабынями торгануть.

— Не «торгануть», а совершить честный поступок, — поправил купец дочь. — И ты мне поможешь.

— Чем?

— Дочь, ты ознакомлена с устройством чана для купаний, — строго произнёс Грой. — В мельчайших подробностях. Снизойди к этим девушкам и отмой их от рабской грязи. На самом деле они не грязнули, они привыкли плескаться в тёплом океане. Верни им их истинный вид, причеши, научи пользоваться столовыми приборами и ознакомь с нашими привычками. Очень хорошо корми. Они должны пополнеть, округлиться телами и производить впечатление. Чтобы каждую прямо с площади сходов увели в знатные жёны. Помоги мне в моём замысле, дочь. Мы же с тобою в одной торговой лодке. В смысле, «на корабле». Сама ничего не таскай; тяжести, еду и прочее. Это строго-настрого вменено в обязанность сыновьям нашего кормчего. Командуй ими, как душа пожелает! Всё исполнят. О любой их нерасторопности сообщай мне.

Грой хотел ещё добавить пару назиданий, но его потащил в сторону кормчий, бесцеремонно, за локоть.

— Господин, это она… — упавшим голосом выдавил кормчий, в зрачках у него застыл испуг. — Одиннадцатая. Та, посветлее кожей. Самая красивая. С лиловыми глазами.

— Ты о чём? — не понял удивлённый Грой.

— О рабыне! — зашептал кормчий. — Это она зарезала ярла.

Купец озадаченно оглядел шеренгу рабынь, с которых сыновья кормчего уже снимали колодки, шумно сопя и норовя подольше касаться руками тёмных и гладких плеч невольниц. И рассердился:

— Глупости! Сам же сказал: «пятьдесят лет назад». Эти ещё и не родились в то время.

— Это она, — упрямствовал кормчий. — Господин, я не рассказал при твоей дочери самого главного и самого страшного. У неё змеи выросли из ладони!

— Чего-чего? — остолбенел Грой.

— Змеи! — зашипел кормчий. — Огромные! Четыре штуки! Она спиной к борту пятилась, руку с прозрачным кинжалом вытянула, чтобы сдержать воинов. Тут-то из её ладони змеи и полезли! Оскалились так, что все шарахнулись, кто куда: ведьма! А лезвие кинжала возникло ниоткуда и горело кровавым колдовским огнём! Не, были среди нас и отважные, кто не спрятался за бочки. Эти застыли истуканами и окаменели от страха. Потому она и ушла. Давай избавимся от ведьмы, пока она в колодках. В ней живут змеи, господин. Внутри. В кишках или в крови. Может, ползают под кожей. И повинуются ей. Так решили воины, когда мы плыли обратно. Давай накинем на неё внезапно мешок, завяжем покрепче, примотаем медных слитков побольше — я слетаю в трюм — и за борт её. Медь тяжёлая, сразу на дно утянет колдунью. Я ничего не скажу лорду Юлгу. Рабыней больше, слитком меньше. Кто их считает?

— Вы помешались на ведьмах в своей Виданоре, — помолчав и подумав, заявил Грой. — Ишь, «слитком меньше»… Из этой меди чеканят монеты! Ценную рабыню и дорогую медь готов утопить с перепугу. А всё потому, что в разбойных набегах вы пьёте настой из бешеных грибов, для храбрости. Ты и сыновей угостишь этой мерзостью, балбес. «Змеи»… От настоя и не такое почудится. Может, в тех краях и «скатов» никаких нет? Плоских рыб, что размером с быка? Может, вам и скаты мерещились с перепоя? Та храбрая девушка просто пырнула вашего главаря острым куском прозрачной раковины и уплыла к берегу среди морских черепах. Вот и всё. Она сейчас дряхлая старуха, если вообще жива. Дикари долго не живут. Едят что попало, травятся и быстро стареют.

Задумался:

— Может, это её внучка?

— Она прячет лицо! — с отчаянием выдохнул кормчий, оглянувшись на рабынь. — Она следит за нами и подслушивает! Она меня узнала!

— Прекрати! — прикрикнул, но не повышая сильно голоса, Грой. — И успокойся! Сколько лет тебе было на том корабле? Шесть? Семь? Никакая ведьма не распознает в тебе нынешнем семилетнего мальчишку. У тебя морщины, борода, ты храбрый морской разбойник, у тебя кинжал и сыновья. Будь же суровым мужчиной! Кстати, не вздумай сыновей пугать колдуньей. Не хватало мне паники на корабле.

— Видел бы ты тех змей, господин… — пробормотал кормчий.

— Избавлюсь от неё сразу, как приплывём, — пообещал Грой твёрдо. — Продам в тот же день. Прямо на пристани сбагрю за бесценок.

— Правильно, — с облегчением закивал кормчий. — Давай не снимать с неё колодки? И в трюм запрём. В трюме есть железные клетки, много. Туда её, под замок. Потерпит. Ведьмы живучие.

— Ещё одно слово о змеиной рабыне, и я пожалуюсь на тебя лорду, — пригрозил Грой. — Пусть подыщет мне другого кормчего.

— Молчу, господин… — испуганный кормчий склонился в поклоне. — Молчу.

Грой побывал в разных странах и много слышал о четвероногих людях с лошадиным телом, о женщинах с головою кошки, о могучих мужчинах с головою быка, о баранах с головою человека. Но ни разу в жизни купцу не удалось даже мельком увидеть плод отвратительного союза женщины-распутницы и похотливого животного. На всех базарах мира любопытным зевакам показывали только лысых обезьян, карликов и бородатых старух. Не ахти какое диво. Девушка-змея могла стоить целое состояние, и потому купец лично снял с подозреваемой в колдовстве невольничьи колодки, отбросил грязные деревяшки в кучу к другим, на топливо. И внимательно осмотрел ладони рабыни. К его разочарованию, никаких признаков змеиных нор на них не оказалось. Ладони как ладони, нежные и гладкие, словно у знатной госпожи. И не скажешь, что эти руки добывали своей хозяйке пропитание в диком лесу. Никаких намёков на шрам или разрез, скрывающий лаз под кожу. И вообще, вся кожа рабыни была безупречна, неоткуда и волоску вылезти, не то что змее. Да и сама девушка казалась робкой и послушной, с тихой печалью в огромных лиловых глазах.

Лишь на какую-то долю мгновения купцу почудилось, будто они глянули насмешливо из-под густых ресниц.

Грой надел на каждую из рабынь серебряный ошейник с резным замочком и, несмотря на протесты дочери, пристегнул к тем замкам длинную серебряную цепочку.

— Это затем, чтобы не было толчеи и сутолоки, — пояснял он возмущённой Грое. — Они же ничего не понимают! Пусть ходят привычной им вереницей. Я купил на Невольничьем рынке пергамент, вот он, гляди: тут все известные слова из их языка. По каракулям вижу, писано виданором.

— Пошлость какая-то! — вспыхнула Гроя, глянув в пергамент.

Купец развёл руками:

— Это всё, что у нас есть. Постарайся выудить из этой глупой писанины хоть сколько-нибудь полезных слов. Держи цепочку и веди рабынь к лохани. За работу, дочь! Ни мига промедления! Вода для омовений уже бурлит!

Гроя дёрнула плечиком, но повела вереницу рабынь в каюту. На цепочке.

— Разжигай свой котёл, — велел купец кормчему. — Горячей воды потребуется много. Видишь, скольких девок будут отмывать до блеска! Отчаливаем немедля.

— Зачем спешить, господин, если надо мыть «до блеска»? — остановил Гроя кормчий. — В море дров не нарубишь, там нет лесистого берега с ручьями. И будет качать, пена из лохани зальёт каюту. Пресная вода станет дороже вина, а дрова дороже хлеба. На реке Акди придётся покупать дрова у вехтов, они большие скряги и вымогатели. Медную монету за каждое полено запросят! Будут плыть рядом в лодках, мерзавцы, и считать, сколько вёдер пресной воды мы зачерпнули из их реки. И предъявят к оплате каждое ведро! Здесь же такого добра навалом, оно почти ничего не стоит, — и кормчий указал на пыльный пирс, уставленный бочками и штабелями дров, многие торговцы жаждали всучить на «Фец Гигант» дрова, воду и провиант. — Подождём тут, пока твоя дочь занимается товаром, тем временем загрузим воду, дрова и провиант. В море мы выйдем через пару-тройку дней, ночью.

Добавил тихо:

— И ночью меньше глаз. А пока я вобью гребцам побольше сноровки. Похоже, они и вёсел-то не держали никогда. Хотя ребята крепкие.

«Он рассуждает здраво, — подумал Грой. — А я суечусь. Надо вести себя величаво перед этим бандитом».

И кивнул солидно:

— Согласен. Действуй.

…Уже в каюте «Фец Гиганта» он долго размышлял, припоминая весь свой разговор с лордом. Но так и не пришёл к окончательному выводу. Слишком необычным показалось то, что сообщил старый морской разбойник.

— Предлагать к продаже буду эту рабыню, — вслух решил Грой. — Но повезу всех. На всякий случай.

Чудесное путешествие

Огромная крепость на каменистом острове казалась продолжением его хмурых утёсов, творением могучих сил природы, но никак не деянием рук человеческих. Четыре высоких и острых скалы, словно гигантские клыки неведомого страшилища, исполинского обитателя глубоких недр, вонзались в небо. Тёмные бойницы, вырубленные в их граните, смотрели на окружающий мир с мрачным подозрением. Даже стены, выложенные из массивных валунов между скалами-башнями, не походили на рукотворные. Все эти камни были подобраны с неимоверной скрупулёзностью, один-в-один, без единой щели между ними. Под стать крепости выглядел и мост, переброшенный на остров с крутого берега реки: широченный исполин, он опирался своими арками-пролётами на дюжину «быков» и тоже был создан из громадных валунов, с невероятным искусством. Похоже, все его камни укладывали так, чтобы они давили друг на друга, но ни один не пересиливал другого, придавая тем самым прочность всему сооружению. «Фец Гигант», проплывая под колоссальной аркой моста, казался маленькой прогулочной шлюпкой у грандиозного замка лордов, столь велика была разница в размерах корабля и каменных гигантов, стерегущих вход во владения Вечной Вехты.

Купец Грой стоял на палубе и с наслаждением вдыхал запахи первой опадающей листвы. Он не любил непонятного чувствам морского воздуха. Вечно водорослями какими-то воняет, солью и… вообще неизвестно чем. Все те дни, пока «Фец Гигант» пересекал Вехтское море, Грой провёл в каюте, разглядывал доски потолка и строил планы. Он не помогал Грое в уходе за рабынями: дикарки понятия не имели об одежде, все были молоды и хороши собой, потому своё присутствие в толпе голых девушек Грой находил неуместным и даже неприличным для пожилого человека, тем более при дочери. Но велел ей выводить рабынь на палубу, и надолго, ибо свежий воздух оздоровит лица, измученные в трюме разбойничьего корабля и в грязных загонах невольничьего рынка. К хорошему даже солидные люди привыкают быстро, а юные туземки освоились моментально. Вот и сейчас они расположились в кружок на расстеленных одеялах и пересмеивались, уплетая свежие яблоки и подёргивая друг дружку за общую серебряную цепь, пристёгнутую звеньями к замочкам ошейников. Похоже, они совсем не понимали своего низкого статуса рабынь. Лишь одна глядела грустно и даже вздрогнула, когда тень крепостной башни упала на корабль.

— Наша Видьянагги какая-то печальная, — заметил Грой дочери. — Почему? Разузнай. Она должна источать радость.

Он уже знал имя рабыни, заподозренной кормчим в колдовстве.

— «Наша»… — Гроя дёрнула плечиком. — Ты говоришь, как завзятый рабовладелец о рабыне.

— Будем придерживаться общепринятых правил и слов, — строго предупредил купец. — Не забывай, мы вступаем во владения Вечной Вехты, законы тут исполняются с жестокой безупречностью. Не обмолвись ненароком про наш план освободить рабынь. Вмиг окажемся в подвалах какого-нибудь замка, без рабынь и без корабля, в окружении изощрённых инструментов для пыток. Затем последуют допрос, пытки огнём, водой и воздухом, наше признание, обвинение в покушении на основы мироустройства и виселица. Господа Вечной Вехты обожают вешать преступников, в особенности юных преступниц, таких они непременно раздевают донага, прежде чем умертвить с удовольствием. У этих железных всадников чесотка весь день, если с утра не вздёрнут кого-нибудь на площади. Перед каждым замком у них есть площадь, на ней красуется прочная виселица в виде арки из камня и с тремя верёвками: длинной, она для гуманной казни; короткой, для казни поучительной; и с крюком, это для повешения за ноги или ребро. Последний вид казни — назидательный, для утверждения в зрителях покорности мыслей и взвешенности поступков. Зрителей сгоняют на площадь ударами в колокол. Отвратительный дребезжащий звук, но слышно очень далеко. Явка обязательна всем, включая иностранцев и младенцев. И почему-то сбегаются свиньи. Наверное, им нравится видеть, как люди убивают людей.

Купец помрачнел:

— Обсудим что-нибудь более приятное. Здешнюю природу, например.

— Огромная река, — Гроя, вздохнув, поглядела на дымящуюся утренним туманом воду. — Совсем не вижу того берега. Наверное, туман виноват.

— Ты и в ясный полдень его не увидишь, — успокоил купец свою дочь. — Недаром тут чтут великую реку Акди неким божеством.

— Вода какая-то рыжая и мутная в этом божестве, — поморщилась Гроя.

— Такую воду приносит Одо, приток из Рудных гор, — принялся объяснять купец. — Завтра ты увидишь его, вода в нём перемешана со ржавчиной. С горных границ Вечной Вехты текут двадцать могучих рек, десять северных и десять южных. Каждая несёт в себе то, чем богаты её истоки: крупинки золота, железа и угля. Здешние горы щедры, а вехты ужасно упрямы и трудолюбивы. Видишь, чего соорудили.

Гроя покосилась на громаду крепости:

— Очень страшное строение. Чувствуешь себя букашкой. Тут и впрямь умеют внушать почтение.

— Пред тобою, дочь, «Несокрушимый замок», гордость господ Вечной Вехты. Шестьсот лет камни таскали. Подбирали каждый валун в нужный размер и форму, сплавляли на плотах с гор. Людям такой валун не поднять, их укладывали один к одному хитрыми рычагами. Боги очень милостивы к вехтам. Подарили им изощрённые умы и богатые горы, в которых есть всё, только копни. Отличное железо тут лежит повсюду, все предгорья застроены поселениями рудокопов и гудят водяными колёсами, дымят плавильнями. Леса и реки в тех ущельях полны дичи и рыбы. Остальная страна — это широкая и плодородная равнина, покрытая тёмными Ничейными дубравами, засаженная фруктовыми садами, пшеницей и капустой. Сквозь её изобилие течёт Великий Акди, вбирая в себя притоки Снежных гор. Дорога вдоль него пронзает всю страну насквозь. Отсюда и до самых Вехтских Ворот она вымощена тёсаным булыжником и потому всегда чиста, хотя после грандиозного паводка повсюду грязь непролазная. Зато какое раздолье свиньям! В здешних дубравах полно желудей, и Вехта просто кишит откормленными свиньями. Во всех смыслах.

— Ты их не любишь, — улыбнулась Гроя.

— Они заслужили моё недовольство. Злопамятны, упрямы и скупы. И слишком много рассуждают о чести.

— Я о свиньях.

— Я тоже.

Гроя засмеялась. Она обожала подобные беседы с отцом, тонкие и в меру злые, но смешные и умные.

Подошёл кормчий:

— Господин, лодка. Машут жёлтым флагом. Это стража. Мои ребята сбросят верёвочную лестницу.

Четверо сыновей кормчего усердно драили и без того сияющие чистотой, выскобленные до первобытной желтизны доски палубы. Всякий раз, когда Гроя выводила нагих рабынь из каюты, сыновья кормчего высыпали наверх и принимались скоблить палубу.

Грой поморщился и вынул мешочек с монетами.

Стражников оказалось трое, все рослые, худощавые и жилистые, коротко стриженые воины лет тридцати. Они были обряжены столь одинаково, что не отличить одного от другого. Завидев людей в кольчугах и с мечами, рабыни испуганно приумолкли. Старший над стражей сразу уставился на них:

— Почему держишь товар на палубе, купец?!

За его спиной сопели помощники, разглядывая рабынь.

— Для большей его свежести, могучий воин, — спокойно отвечал Грой. — В каюте рабыням душно.

— Товару положено быть в трюме, — отчеканил стражник. — Не в каюте и не на палубе. Твоего корабля нет в перечне Гильдии. Значит, ты нарушил закон. Мы забираем твой голый товар.

— Забирай, — улыбнулся Грой жалкой попытке обобрать глупого купца. — Но учти: товар не мой. И корабль не мой. «Фец Гигант» принадлежит королю Линглы, о том есть повеление Его Всевластия. Мне, ничтожному труженику Гильдии, поручено всего лишь доставить груз в целости и сохранности. Забирай желаемое, но оставь на королевском пергаменте своё имя и свою должность. Напиши их очень разборчиво и крупно. Такой храбрец, как ты, наверняка имеет зычное имя. Наш король собирается навестить Вечную Вехту с государственным визитом, вскорости. Возможно, Его Всевластие пожелает показать пергамент вашим вождям, как весёлую шутку: не каждый ведь день кто-то из чужих воинов обирает могущественного короля Линглы!

И Грой протянул воину свиток с грозной печатью, полученный накануне отплытия из рук королевских дознавателей, когда те осматривали корабль и груз, внеся купеческую медь и рабынь в список товаров для вывоза. Мечи и доспехи от лорда Юлга надёжно покоились под грузом металла, и дознаватели не захотели ворошить тяжёлые слитки в душном и тёмном трюме.

Воин пробежал взглядом список, задержался на печати. Осведомился кисло:

— Ваш король торгует рабынями?

— Его Всевластие не докладывает мне о своих мудрых замыслах и великих планах, — сухо ответил Грой и, напустив на лицо значимый вид, строго поднял брови и указательный палец. — Возможно, я везу не рабынь, а дружеские подарки князю Госпожи Великой Сахтаръёлы, там ведь нет рабства. Мы плывём туда.

— «Возможно»? — нахмурился стражник.

— Не мне, маленькому человеку, совать нос в дела могущественных лиц, заправляющих событиями всего мира, — и Грой грустно развёл руками. — Во избежание печальных для моего старого носа последствий.

— Одиннадцать медных монет налога за девок и одна серебряная за груз в трюме, — зло бросил стражник, получил деньги и напоследок оглянулся на рабынь, как голодный волк на испуганное стадо ланей.

— Ой-я! — облегчённо выкрикнул кормчий в широкую трубу, та уходила сквозь палубу в галереи, где меж скамьями с гребцами расхаживали сыновья кормчего, вразумляя непонятливых тумаками. Разом плеснули по воде вёсла, и тяжело гружёный «Фец Гигант» медленно двинулся вверх по течению. На палубе снова защебетали рабыни и захрустели свежими яблоками.

— Отец, мы заплатили такую огромную пошлину окончательно? — поинтересовалась Гроя. — Или будут ещё поборы? Объясняй.

— Будут, дочь, будут, — печально вздохнул купец. — Оберут не раз. Пока доплывём до озера Лангаррад, алчные господа Вечной Вехты опустошат три наших мешочка с медью, они в моей каюте, эти мешочки. И один запасной, то есть всего четыре. Видишь ли, на крутых берегах притоков Акди, в предгорьях, куда не поднимается вода паводка, построено много городов с лабазами, рынками, кузницами и оружейными мастерскими. Там обитает мало-мальски приличный народ, понимающий в купле-продаже и уважающий собственность. Зато пологие берега самого Акди усеяны дубравами, желудями, свиньями и замками железных господ Вечной Вехты. Эти типы уверены в своих правах на тот кусок грязи и великой реки, какие видны из бойниц самой высокой их башни. Хочешь пересечь владения воинственного господина? — плати ему пошлину. Сотня проходящих кораблей или обозов дают владельцу замка тысячу медных монет дохода.

— Какая дикость! — возмутилась Гроя. — Наш король живо укоротил бы руки такому добытчику средств. Ишь, личные виселицы завели и собирают личные налоги.

— О да, — покивал купец, искусно сохраняя серьёзное лицо. — В государстве должна быть только одна «сковорода гнева». Тысяча сковородок — это не государство, а базарная площадь какая-то. Со свиньями и жуликами.

Гроя смеялась.

…Как вода Акди, утекали дни. Плескались длинные вёсла по воде, где-то в трюмных галереях надсаживались голосами сыновья кормчего, сильно поубавилось запасных гребцов, зато «Фец Гигант» весьма сноровисто поднимался вверх по течению. Едва исчезал за кормою какой-нибудь сурового вида замок, впереди вырастал другой. Снова и снова повторялось одно и то же: лодка с воинами, лающие окрики, попытки отобрать рабынь и звон монет.

— Как много тут замков! — удивлялась Гроя. — И какие тут жадные воины!

— Воины как воины, — снисходительно возражал дочери купец. — Увидели нагих дев, и сразу: «отдай их мне». Все воины таковы, Гроя. Они как голодные коты. Если не удаётся украсть, норовят шипеть или мурлыкать, но лишь бы заполучить вкусненькое. Их надо сразу и строго щёлкать по носу. Учти.

— Учту, — смущалась Гроя, торопясь перевести разговор. — Почему ты раньше не брал меня на торг? Чудесное плавание! Живительный воздух, туманы над рекою, красиво очень… Посмотри, какие могучие дубы! И корабль шикарный. Роскошная каюта, пахнет кедром. Как в королевском дворце, наверное. Так бы и плавала всю жизнь.

— Не все корабли и не все плавания таковы, Гроя, — опечалился Грой.

— Отец, отец! Смотри: берега пропали!

— Это озеро Лангаррад, дочь. Скоро вода станет прозрачнее стекла, и ты увидишь чудеса подводного леса. Мы будем пересекать озеро двое суток.

* * *

После озера Лангаррад корабль вошёл в дельту огромной реки.

— Тут нет камня, — пояснял купец дочери, указывая на бревенчатые стены большого города, что показался на лесистом берегу. — Всё строят из дерева. Это богатый город Синеярр, столица Речных владений Госпожи Великой Сахтаръёлы. Поборы закончились.

— С нас не будут брать деньги? — удивилась Гроя.

Она уже привыкла к вымогателям в кольчугах.

— Будут, дочь, — улыбнулся купец. — В каждом городе, куда мы привозим товар, сахтаръёлы облагают проданное налогом. Но только проданное. Плавают тут беспошлинно.

Через пару дней корабль повернул на север. Левый берег стал высок настолько, что спрятал за своей крутизной всё. Зато правый дымил кострами и желтел стогами, там простирались скошенные поля.

— Это однообразное зрелище не изменится долго, — сказал купец. — Когда мы минуем Речные владения, то потянутся Луговые, но разницы не будет никакой, собственно. Те же луга справа и та же круча слева.

— Почему круча всегда слева? — заинтересовалась Гроя. — У нашей Глиаеры тоже крут западный берег почему-то.

— Не знаю, дочь, — вздохнул купец. — Но у всех рек берега выглядят так: западный крутой, восточный пологий.

— У реки Акди берега «северный» и «южный», — улыбнулась Гроя. — И оба они пологие!

— Ты наблюдательна, — похвалил купец свою дочь.

В Старые владения, к столице Госпожи Великой Сахтаръёлы, они подплывали, когда дремучие леса на пологих северном и южном берегах Акдиръянда уже буйствовали всеми волшебными оттенками осени.

Глава вторая
Юный рабовладелец

Учение — хорошая вещь, но чаще всего оно приводит к ошибкам.

Ямамото Цунэтомо, «Сокрытое в листве»

═════════════════════════════════════════════

В узкое окно княжеской цитадели втекал свежий воздух, перемешанный с запахами опадающей листвы. За окном блаженствовала теплынь, а далеко-далеко, за пёстрым лесом, поднимались к небу тонкие столбики дыма; их было очень много. У беженцев-горцев настало время обеда. Наловили рыбы и насобирали грибов, ругая Госпожу Великую Сахтаръёлу на чём свет стоит за несправедливость небес, благосклонных на одаривание извечных врагов дармовым провиантом, добывать который в горах ой как нелегко.

— Князь, тут к тебе мальчонка. «Важное дело», говорит. Кинжалом желает похвалиться, но прячет и отдавать не хочет, стервец. Говорит, в том кинжале всё дело его секретное и заключено. Примешь?

— Где Хват? — не отвечая старому стражнику, князь обернулся от окна. В руке он держал серебряный кубок с молоком. — Я что, по десять раз звать его должен?!

Князь был раздражён. Стражник застиг тот момент, когда князь натирал суконным рукавом пушок над верхней губой, смотрясь в кубок. Он слышал от старых воинов, будто усы вырастут быстрее, если смочить подусники молоком и тереть, тереть их чем-то жёстким. Нет, не растут… Опять разыграли, мерзавцы.

— Так ведь… — нисколько не смутясь, стражник развёл руками — …он же не пёс твой, по свистку являться. Глава сторожевой дружины, как-никак! Хват зазря не опаздывает. Своё дело имеет, значит. Завершит — придёт. Да ты и послал-то за ним недавно! Эвон, молоко выпить ещё не успел. Как ты «десять» насчитал?

— Что значит: «своё дело имеет»? — вспылил князь. Посмотрел на своё отражение в серебре кубка и выплеснул молоко за окно. Стукнул кубком о подоконник. — Он своё дело важнее княжеского оценил? Откуда ему знать, чьё важнее, если он моего слова выслушать не желает?!

— Да желает он слушать твоё слово, желает… — примирительно произнёс стражник. — Может, коня седлает. Что ж ему, с конской амуницией на горбу к тебе бежать?

Князь мрачно отвернулся к окну.

Он был очень молод, его избрали всего пару лет назад. Те из властолюбивых хитрецов, кто давно лелеял мечту обновить свою жизнь на сладкий манер заморских рабовладельцев, смогли-таки уболтать Большой сход красивыми словами о чести и верности. И сход, измученный неурядицами последних лет, избрал князем Госпожи Великой Сахтаръёлы пятнадцатилетнего мальчишку-сироту, внука усопшего князя. Невинный отрок легендарного воинского происхождения, чьи многочисленные родичи полегли в степи, в далёкой и кровавой битве, должен был занять княжеское кресло и тем означить преемственность власти, предстать народу символом единения умыслов и одним лишь видом своим трогательным усовестить нерадивых и алчных, расшатывающих основы государства. Знатные жёны — голос схода! — плакали от умиления в дорогие меха собольих шуб. Ещё бы! — горделивой осанки подросток, не ведающий грехов лжи и похоти, с тяжёлым мечом именитого деда в нежных ручонках, за ним мерцали изрубленный щит отца и зазубренные мечи восьми дядюшек, развешанные на стене.

То видели жёны. Их знатные мужья углядели только юнца, без дружины из храбрых родичей за детской спиною, с нестрашным уже мечом околевшего свирепого старика, этого вечного препятствия к роскошным замыслам.

Спустя год Госпожа Великая Сахтаръела развалилась на два десятка скороспелых княжеств. В них уже не надрывались о чести с верностью, в них раздували галдёж про столетние обиды к новоиспечённым соседям. Повсеместно зазвучали странные для былых нравов рассуждения о честном многожёнстве и о наследственных привилегиях — выяснилось вдруг, что их отсутствие лишает Сахтаръёлу будущего процветания. Оказывается, именно эти важные опоры мироустройства привели знаменитые государства к могуществу. И то: почему безжалостные пришельцы из пустыни выбрали жертвой Сахтаръёлу? — почему не её соседей? — а лишь потому, что соседи крепки своим мироустройством. Там порядок. Там не прощают долгов. Да, там облапошить дурака не грех. И потому народ тамошний держит ухо востро, он стал умён! Там потешаются над обычаем «смертию не казнят». И потому там извели разбойный люд напрочь, прилюдными казнями на площадях, всевозможными сожжениями, четвертованиями, колесованиями и повешениями. Там подлое нутро человеческое не тщатся переиначить на крикливых сходах, тратя силы и речи попусту. Там вообще знать не знают никаких сходов! Подлое нутро? — ну так спрячь его и не показывай, не то инструменты палача уточнят, что у тебя за нутро такое. Неужто боевые дружины Танлагемы или Вечной Вехты устроили бы горластый сход с кулачным спором посреди ночного поля, перед решительной битвой, когда степь вот-вот загудит под конницей врага? Нету в Сахтаръёле послушания и покорности хозяйской воле, нету… Значит, надо её привить. И процветать. И потом: маленькой стране проще справиться с невзгодами и бездорожьем. Взять хотя бы Кисонию, к примеру! Прекрасные дороги.

Про затерянную где-то на холодном побережье Кисонию мало кто слышал в Сахтаръёле, и уж совсем никто не видал её дорог. Но возникла и окрепла уверенность, будто там моют с мылом брусчатку улиц. Домохозяйки ахали и ругали князя, жадного на мыло. В обилии гневных рассуждений затерялся совсем смешной вопрос: а кто же станет наследственными хозяевами всех этих новых «кисоний», диктующими свою волю подлому нутру покорных бобылей-неудачников, коим не хватило жён вследствие многожёнства успешных и достойных? — как это «кто»? — самые достойные из успешных, конечно! То есть самые благородные. Они будут суровы, но справедливы. И помогут бедным. Никого не обидим!

Во всех кровоточащих осколках некогда единой страны засуетились крикливые проходимцы с новенькими пергаментами, подтверждающими их благородство и мужскую силу. На сходах посмеивались, зачитывая вслух бесстыжие пергаментные фразы. Из заграничных «кисоний» в Сахтаръёлу хлынули толпы молоденьких девок, там прослышали про грядущее многожёнство у богатых соседей. Новость взбаламутила массу бойких хорошеньких иностранок, которым грозило рабство за долги непутёвых отцов. Наверное, лучше уж состоять непонятной «княгиней» при лесном варваре, чем надрываться немытой рабыней при вонючем свинарнике, у старого господина-лакомки, почёсывая исполосованную плетью госпожи спину. Тем более, по слухам, варвары моются в банях, носят дорогие меха, не живут в хлеву, и никаких рабов не держат вовсе. «Девочки, зачем они захотели многожёнства? Кто есть «княгиня» у сахтаръёлов? Как бы служанка или…». Все сходились в том, что как бы «или». Иначе зачем господам многожёнство и бани? — набивай свинарник юными рабынями и пользуйся, пока не подурнели от работы и не пропахли навозом. Но баня… — о! — там совсем другое дело… Говорят, в ней пахнет весенним лугом. Или осенним. Словом, в её горячих парах весьма приятно размякшему телу и влажным мыслям.

Так шептались беглянки из крохотных королевств с хорошими дорогами. Ещё летом они валом валили через пограничные заставы. Но сейчас всё переменилось. За кордон хлынули из Сахтаръёлы заморские гости, следом потянулись загостившиеся. Ибо к хозяевам вот-вот должно было нагрянуть огромное и безжалостное войско неведомого народа под длинным и странным названием «кунвиниблы», народа свирепого и дикого, но изощрённого в убийствах и пытках. Ничего, кроме жуткой смерти, тут искать больше не приходилось.

— …Ну как, примешь мальчонку?

— Только «мальчонок» мне и осталось принимать… — сквозь зубы процедил князь. — Никакого порядка.

— Ну, это он по моему стариковскому разумению «мальчонка», а по жизни нашей он не «мальчонка» вовсе, — благодушно заметил стражник. — Твоих лет он, шестнадцать парню. Почти боец. Обиды тебе не будет его возрастом. И ещё купец заморский топчется, из Линглы. «Гроем» кличут. С девкой пришёл, в плащ завёрнута с головы до пят. На цепи привёл.

— Чего-чего? — изумился князь, снова обернувшись. — Как так: «на цепи»?

— Да как собачонку породистую. Потому ошейник на ней дорогой, серебряный, к ошейнику пристёгнута цепь серебряная, разве что намордника золотого не хватает. За цепь и ведёт. Ничего, идёт. Лет восемнадцать девке, статная, красивая, личико узкое, губки пухленькие, а уж стан… Кожа тёмная, как у нашего Сенхимела. Глаза страсть как хороши — преогромные, лилового отлива. Волосы — загляденье! Плащик заморский с неё купец сбросит, а под ним обнаружится платьице коротенькое и располосованное, от подмышек аж донизу, с двух сторон; ну, и спереди и до пупка — чтоб ты, значит, мог тело девичье осмотреть и ощупать беспрепятственно. А то и вовсе не окажется одёжи под плащиком. Голая, стало быть, предстанет. Ты к зрелищу-то себя подготовь, чтоб не оплошать перед заморским гостем растерянностью. Ну: покраснеешь или голос подведёт хрипотцой внезапной. А ты ж князь, как-никак!

— Ты чего несёшь, дед?! Сбрендил?!

— Да рабыня она, князь. Не видал ещё рабынь? Вот, поглядишь заодно. Купец Грой наружностью человек чопорный и неглупый, но изнутри, видать, простоват. Да и дела торговые у него совсем неважнецкие, думаю. Купцу кто-то наплёл, будто у нас чёрные рабыни нарасхват идут средь оголтелых сластолюбцев. Корабль пушнины готовы отдать за такую! Хоть и знает купец, что рабства мы не признаём, однако-сь отчаялся и привёз к нам с десяток девок, на пробу. Одну к тебе привёл, как образец, обрядил для удобства осмотра. Самую красивую выбрал, наверное. Должно быть, тайную надежду лелеет: вдруг на два корабля с мехами князь сподобится? Ты ж государственная фигура, как-никак!

— И чего делать? — растерялся князь.

Стражник пожал плечами:

— Можешь, конечно, девку освободить от цепей, а работорговца выпороть. Но я бы не советовал с купцами заморскими нынче ссориться таковским способом. Ведь, по их разумению, эдаким поступком ты купца ограбишь, да ещё с глумлением. Не хочешь брать товар — не бери, и впредь запрети ко ввозу. Но отбирать и куражиться не смей. Такой у них закон, в их купеческой Гильдии.

Князь задумался.

— Девка и впрямь хороша. Помнишь дочек Бангиръярра? — привозил на выборный сход, похвалялся. Тем девкам под стать красотка. Будешь девку осматривать-ощупывать? На вид телом сладкая; ну, где оно в прорези плащика проблёскивает.

Князь фыркнул, явно смущённый.

— У купца полный корабль девок. Ты их всех оптом купи. За рабынь, конечно, тебя по голове не погладят на сходе. Но ты объяви: мол, приобрёл для военной надобности. Буду-де выдавать такую девку в жёны воину, как награду за выдающуюся доблесть в грядущей битве. Встрепенутся, поймут, одобрят. Глядишь, сотня-другая знатных бойцов и запросится в дружину. Доблесть выказать.

Стражник кивнул на окно, где виднелись далёкие дымы:

— А то всё волки-агавары валят к нам кашеварить. И потом, князь, хрен его знает, купца этого заморского. Может, он и доспехами торгует втихаря, а рабыни у него так, для отводу глаз. Принял бы.

— Впусти сперва «мальца», — сухо бросил князь.

Он отчаялся и озлобился ждать помощь против неминуемого нашествия. Все соседи-иностранцы уклонились выступить подмогой. Для тех же своих, кто рвался в ополчение с плотницкими топорами, не хватало доспехов. Да и что толку от пеших топоров, ежели конные пришельцы бьют стрелой без промаха за сто шагов, на всём скаку, пробивая полушубки насквозь?

…Вошедший оказался темноволосым подростком, худощавым и зеленоглазым, с правильными чертами симпатичного лица.

— Чего тебе? — сразу спросил князь. — Говори короче и не бреши. Моё время дорого. Кто таков?

— Князь! — сильно волнуясь, заговорил паренёк. — Я Дъярр из Аръяварта, состою в учении при оружейных мастерских. Придумал кинжал. То есть я придумал меч, но тебе я кинжал предъявлю, как уменьшенный пример того меча. Ты вообрази умственным усилием, будто сей кинжал есть двуручный меч.

И принялся распутывать грубую ткань на свёртке, который принёс с собою.

— Надо наделать тысячи таких мечей. Видишь ли, их не ковать, их выращивать надо. Но не как репу или капусту, на грядках, а в бочках из ясеня. В особом рассоле. Сто дней растёт таковский меч! До зимы управлюсь, если помощь дашь. Главное — настроить бочек по-быстрому и развести рассол, а мечи сами в нём вырастут. Всех кунвиниблов порубим! Один я долго буду бочки сооружать. Не бочкарь я, да и на какие шиши столько ясеня накуплю? И в рассол много чего надо, всё из дорогих матерьялов.

Выложил на стол ржавую подкову.

— Это не кинжал, это у меня подкова, для испытаний. Понимаешь, видел я однажды, как на купеческом дворе разбили стеклянный кувшин заморской работы. Шуму было, крику… Стали собирать осколки. И знаешь: все изрезались в кровь! Очень острые грани у стеклянных осколков, даже сталь царапают. Тут-то меня и осенило! Щас, только из ножен выну… Во, гляди.

Князь глянул. И, безо всяких умственных усилий, коротко и закипая злостью, велел:

— Сгинь.

— А? — растерялся подросток.

— Вон отсюда, скотина! — заорал князь. — Уноси ноги, пока цел!

Испуганный подросток шмыгнул за дверь, со своими кинжалом и ржавой подковой, а князь запустил вслед комком мешковины, в которую те были завёрнуты.

— Сегинъярр, впусти купца!

…Заморский гость оказался сухопарым, немолодым и очень учтивым:

— Приветствую тебя, благородный воин, потомок благородных воинов, честь и гордость которых не снисходит до низменного торга. Лишь два товара достойны твоего взгляда: это славный меч и красивая девушка. Взгляни на эту рабыню…

И одним жестом снял с высокой девушки, которую привёл на цепи, плащ из чёрного шёлка с капюшоном, с головы до пят скрывающий незнакомку.

Под плащом на той и впрямь ничего не оказалось. На девушке не было ничего, кроме серебряного ошейника с замочком очень хорошей работы, его можно было принять за украшение. Купец легонько встряхнул цепь, и девушка подняла руки, принялась поворачиваться влево-вправо, мелко переступая босыми ногами. Её красные башмачки купец держал в руке; видимо, он разул свой «товар» в гостевом зале, чтобы показать князю безупречность маленьких ступней. Девушка и впрямь выглядела так, как её описал стражник — безупречного сложения, зрелая телом и с очень красивая лицом, смуглая почти до черноты, с наученной белозубой улыбкой и печалью в больших лиловых глазах.

Не отвечая на приветствие купца, князь с трудом отвёл взгляд от рабыни и заговорил холодно:

— В Госпоже Великой Сахтаръёле нет рабства, купец Грой. Продавать-покупать людей обычая не имеем. Больше ко мне голых девок…

Скользнул взглядом по рабыне:

— …не приводи. Не погляжу, что купец, упеку в подвал. И Гильдии своей сообщи: рабов-рабынь не торгуем. Если привёз оружие или доспехи, куплю всё оптом. Без торга.

— Я не торгую оружием, доблестный князь, — грустно вздохнул купец. — Нынче никто не продаёт мечей и доспехов. Все хотят купить их в наши тревожные времена.

— Тогда зачехли свою рабыню и ступай с миром.

Князь встал, повернулся спиной к гостю и отошёл к окну. Он не глядел, как купец обувает и уводит свой товар, не желал, чтобы кто-нибудь видел краску на его лице. Расстроенный, поднёс ко рту пустой кубок, опомнился и тихо выругался.

Из-за дверей донёсся мальчишеский вопль:

— «Рабыня»?! Как это: «рабыня»?! Ах, «рабыня»… Богиню в рабыни определили?! Держитесь, гады, свои и заморские!

Что-то зазвенело, взвизгнула девушка, растерянно залопотал купец.

Князь быстрым шагом вышел в зал для гостей, где подросток Дъярр размахивал своим кинжалом, вопя:

— Свободу богине ночи! В замке князей Госпожи Великой Сахтаръёлы рабский торг устроили?! Да я вас… Требую схода и справедливости! Требую прилюдного испытания кинжала!

Обнажённая девушка испуганно зажимала свой рот ладошками, а купец, стараясь держаться за её спиной, набрасывал ей на плечи шёлковый плащ. Но тот всё время соскальзывал; видимо, у купца дрожали руки. Лишь старый стражник наблюдал с интересом за происходящим. И не вмешивался.

— Сейчас ты у меня получишь «испытание»… — вскипая яростью, сквозь зубы произнёс князь — …шарлатан поганый.

Схватил Дъярра за шиворот и легко выволок на крыльцо, где едва не столкнулся с воином в тяжёлой кольчуге, тот был при мече и посторонился очень ловко, хотя и с удивлением.

— …я тебе дам «сход», пустомеля! На! Вот тебе «сход»! Получи!

И коротким сильным ударом отправил Дъярра в огромную кучу листьев, которую складывали возле крыльца для сожжения.

В гостевом зале князь сразу остыл. Воин в кольчуге подбрасывал на ладони какие-то мелкие железяки, похожие на разрубленную проволоку. Задумчиво проводя взглядом девушку-рабыню, которую купец Грой всё ж таки укутал в длинный плащ, воин поинтересовался:

— Звал?

Князь кивнул на дверь:

— Дело есть. Заходи, Хват.

В зале с окнами-бойницами Хват вдруг спросил:

— Ты зачем парня выкинул с таким ожесточением? Соберёт сход, пожалуется на княжеское рукоприкладство. По нынешним временам это тебе ни к чему.

— А-а-а… — князь с досадой махнул рукой. — Пусть жалуется. Вконец разозлили дураки. Вчера один «чародей» приходил — так он представился — заклинание предлагал купить. Дескать, произнеси я заклинание в полночь, у всех кунвиниблов зубы заноют до утра. Буду произносить полуночное заклинание, произносить… Не выдержат враги зубной боли и уйдут за пустыню, сызнова обращаться в скорпионов, ибо те насекомые зубов не имеют и болеть нечему.

От неожиданности Хват закашлялся смешком.

— Вышиб сукину сыну зубы и выпроводил, — усмехнулся князь. — Тысячу золотых просил за пергамент с тайным заклинанием. Позавчера ещё один кудесник притаранил лошадиный настой. Десять капель на ведро — и любая кляча резвостью обрастает необыкновенной, никакому кунвиниблу не то что догнать её, даже рассмотреть не удастся, столь быстро помчит лошадка. План таков: опаиваем всех мужицких лошадей волшебным настоем, мужики носятся на опоенных лошадях меж врагов и рубят их плотницкими топорами, а нечестивцы и глазом моргнуть не поспевают, не то что лук нацелить в наших сорванцов. Всех кунвиниблов вырубим на огромной скорости. Главное, лошадиного настоя побольше наварить. Этот изобретатель две тысячи золотых заломил за тайну зелья. Велел я Сегинъярру влить этому лекарю весь его настой в глотку, для проверки. Не дался проверке. Умчал прочь вихрем. Наверное, заранее хлебнул.

— Малец-то чего приносил?

— Стеклянный кинжал удумал, — фыркнул князь. — Битым стеклом, известное дело, даже сталь можно оцарапать, стало быть, стекло крепче железного доспеха. Требовал помощников, стеклянные мечи выращивать. Он их растить намерен, оказывается. Но не как репу, на грядке, а в бочке с рассолом. И только в ясеневой бочке меч стеклянный растёт, дубовая не сгодится. Видать, крепость лезвия не та произрастет в дубовой. Не могу понять: почему у Госпожи Великой Сахтаръёлы столько чокнутых?!

Хват перестал улыбаться.

— Дело к тебе такое, сотник, — продолжал князь, уже забыв об инциденте. — Что-то много на Песчаную пустошь прибывает беженцев из Агавары.

Кивнул на окно:

— Гляжу на дымы от костров — ни конца, ни края. Говорят, они шалашей настроили, шатров наставили, тыщ сто агаваров в них обосновались.

— Думаю, уже за сто перевалило, — тактично поправил Хват.

— Тем паче. Город возник у столицы, поболе её самой втрое. Ты их натуру злобную знаешь хорошо, загляни туда, разведай намерения. Сколько там воинов, сколько оружия имеется. Мало ли чего задумают! Наша Большая тысяча ушла с Къядром к Агаваре, следить за умыслами кунвиниблов. Две сотни ушли к Вадиръяндру, на всякий случай. Думаю на днях послать туда ещё сотню. Свою сотню я разослал гонцами по владениям. Так что изо всей нашей дружины всего-навсего одна твоя Сторожевая сотня в столице только и осталась. Ударят холода, надоест агаварам мёрзнуть на песке, двинут штурмом. Разведай, о чём помышляют. И сразу — ко мне. Не тяни! Дело серьёзное.

— Ладно тебе понукать… Сделаю.

Лучше бы ты её в полон увёл…

Гнедой масти скакун легко переступал через ползающих повсюду полуголых детишек. Конь был умён, под стать всаднику. Сотник знал, что всяк входящий в дом агавара должен оставить меч за порогом, ибо хозяин отвечает за священную жизнь гостя своей жизнью. Но это безбрежное море шатров, шалашей, а то и просто шкур, накинутых на ветви, не дом агаваров. Они тут незваные гости.

Потому сотник был в кольчуге. На неё и на длинный меч восторженно глазели босоногие детишки, босоногие же подростки косились враждебно. Все смуглые, черноволосые. Ни на одном не было сапог, ни один не имел кинжала или меча, только лук и колчан с тростниковыми стрелами за спиной. Сотник помнил, что в селениях агаваров даже подростки носят детские кольчуги и щеголяют дорогими кинжалами. Нынешняя нищета показалась ему странной.

— Хват! Это ты, Хват?

Лысый старик ухватился за стремя.

— Узнаёшь ли меня, Хват?

Сотник натянул поводья.

— Что-то не припомню…

— Разве не ты был у меня в доме тридцать лет назад? Я узнал твой меч. Этим мечом ты искал тайный схрон в стенах. И не стал позорить мою дочь. Я объявил тебя другом за твоё благородное великодушие. Неужели не узнаёшь старого друга?

— А-а-а… Ну, без волос тебя узнать трудно.

— Зато тебя просто, ты хорошо сидишь в седле, как встарь. Даже лучше наших воинов, а ведь они прирождённые наездники. Помню тебя отчаянным юнцом. Кто ты теперь?

— Сотник. Командую Сторожевой дружиной.

— Очень большой человек. Сотник и начальник!

— Сказать чего-то хочешь?

— Да. Слазь с коня. Идём к моему шатру.

У большого истрёпанного шатра, на стволе подрубленной берёзы, сидела женщина. Покачиваясь из стороны в сторону, она тихо напевала и зачем-то тёрла указательным пальцем переносицу. Завидев незнакомца, несколько женщин постарше заслонили лица широкими рукавами и поторопились скрыться в шатре, расхватав ползающих по затоптанной траве малышей и на ходу приказывая что-то молодым женщинам, почти девчонкам. Те засуетились, оглядываясь на Хвата. Скоро осталась только сидящая на стволе берёзы.

— Гляжу, ваши девки перестали таскать мешки поверх корзин.

— В мешке далеко не убежишь, Хват. Стыдливых догнали и съели.

— Не понял. Как так «съели»?

— Всё расскажу. Узнаёшь мою дочь?

— Как не узнать такие глазищи… Небось, лет сорок пять уже? А выглядит молодо, девка-девкой. Чего с ней такое? — мозоль натёрла на носу.

— Её покинул разум. У неё было пять сыновей и дочь, моя внучка Гелтавери, самая красивая девушка селения. Моя единственная ненаглядная внучка. Тем утром Гелтавери обрядили воином и она ушла вместе с братьями и дядями. На неё пал жребий перевязывать их раны. Я отправил весь наш род в горы, тайными тропами. И ждал возвращения воинов, в селении, вместе с дочерью. Но в полдень приехали грязные всадники с огромными луками и мешком. Их было очень много. Помнишь мой просторный двор? Заполнили весь. Они втыкали копья по кругу и насаживали на древки головы моих сыновей. И головы моих внуков. Потом втащили в тот круг мою Гелтавери, живую, они достали её из грязного мешка совсем голую и привязали к двум брёвнам. Мы прятались в схроне, я зажимал рукою рот дочери. Они хохотали. Те, кто разводил огонь под большим котлом. Помнишь, у меня в доме над очагом висел огромный котёл? Одни вытащили его во двор, другие развели под ним огонь, третьи наполнили котёл водою из моего колодца. Они всё время менялись, насилуя мою Гелтавери. Когда они насытили желания, то разрубили её на куски и сварили в моём же котле. Один взял голову Гелтавери за уши и разгуливал у копий, показывал её моим сыновьям и внукам, дразнил мёртвых. Остальные ели тело моей внучки и смеялись: вкусно. Вкусная девушка. Утром кунвиниблы ушли, и я похоронил то, что осталось от Гелтавери, от сыновей и внуков. Дочь не помогала мне. Она пела. Как теперь. Иногда разум подходит к ней совсем близко и тогда она воет волчицей, пугает детей. Тогда глаза её плачут.

Старик надолго замолчал.

— Чего ты хочешь? — сумрачно спросил Хват и огляделся: вокруг собралась большая толпа из стариков и подростков. Воинов не было. — Послушал я тебя, дальше чего?

— Возьми меня в свою сотню. Я буду мстить. Месть стала мне дороже жизни.

— Да какой из тебя боец на мечах, старый ты хрыч?! — разозлился Хват внезапно. — «Мститель» нашёлся, ёлы-палы… Сколько тебе? — под семьдесят? — меня князь на смех подымет, ежели я такого вояку к нему приведу. Переговорщик и законник ты знатный; помню, вешал нашему старому князю брехню на уши. Воином ты и в те года не был, а теперь и подавно. Не смеши людей на старости лет.

— Тогда меня возьми в твоё войско вместо него, — раздалось сбоку.

Вокруг говорящих толпились молодые босоногие ребята. Подросток лет шестнадцати глядел твёрдо.

— Ты по-нашему разумеешь? — удивился сотник. — Кто таков?

Молодые агавары, как правило, не знали языка сахтаръёлов. После разгрома, учинённого тридцать лет назад князем Госпожи Великой Сахтаръёлы, обиженные старейшины Агавары запретили юношам посещать страну врагов, пока не свершат месть за обиду отцам и дедам.

— Он научил, — подросток указал на хмурого старика, собеседника Хвата. — Я воин Садри из рода Ургиварров. Я хорошо говорю и пойму твои приказы в битве.

У юноши за спиной висел огромный лук, новый, совсем не отполированный ладонями.

— Да что ты говоришь? — хмыкнул сотник, вынимая из ременной петли на поясе боевой топорик. — На, лови.

Подросток ловко поймал топорик.

— Теперь руби меня со всего маха. Не робей, я в кольчуге. Брехать, визжать, да на испуг брать — это вы мастера, ты силу покажи свою агаварскую.

В толпе прошло движение, там сообразили: чужой воин затеял испытание.

Взмах топорика, короткий выкрик, и… «воин Садри из рода Ургиварров» кувырком покатился по листьям. Сотник, крутанув топорик вокруг кисти, всадил его в берёзу:

— Выдерни топор, агавар. Справишься с первого раза — и топор будет твой, и тебя беру в конную сотню.

Размазав кровь по лицу, подросток обеими руками рванул топорище. Ещё раз. Ещё.

— Хватит, — сотник легко, левой рукой, выдернул лезвие из ствола дерева, к которому стоял спиной. Повесил топорик на пояс. — Теперь понял, «воин Садри из рода Ургиварров», почему ты мне в битве не нужен?

В глазах у подростка стояли слёзы, из носа текла кровь.

— Тебя убьют сразу, — смягчился сотник. — Никто не заметит и не вспомнит, какой такой «Садри из рода Ургиварров» топтался при битве. Ибо толку от тебя в ней никакого, одна помеха.

Обернулся к старику и вдруг спросил:

— Почему у вас вся ребятня босая? И на девках браслетов золотых нету. Даже старики обуты в рваньё какое-то.

Отличное оружие и хорошие сапоги были непременным атрибутом воина Агавары. Воин должен сверкать голенищами, его жена звенеть золотым ожерельем, дочь сиять золотыми браслетами.

— Приходили купцы, — хмуро произнёс старик. — Не ваши. Старейшины договорились с ними. Купцы обещали увезти нас за море и потребовали плату вперёд, золотом и железом. Мы отдали золото и оружие. Но платы не хватило. Купцы согласились взять нашу обувь. Сапожники Агавары умеют делать хорошую обувь. Ты знаешь это, Хват, ты забрал новые сапоги моего старшего сына. Помнишь? Они висели в тайном схроне. У молодых воинов ещё нет старой и поношенной обуви. Старые сапоги только у нас, стариков. Такие не нужны купцам. Кто их купит?

— Куда ж это вас прельстили уплыть босыми? — удивился Хват.

Подумал и добавил:

— Сапожки были стоящие, сносу не знали. Лет десять носил нещадно. Совсем не протекали.

— Если бы не моя любимая плачущая дочь, я бился бы с тобой за те сапоги насмерть. Мечом. В схроне был спрятан меч моего деда, ты не нашёл меча.

— Помолчи, законник, — улыбнулся Хват. — Ишь, «бился насмерть»… Прибил бы я тебя и обулся в сапоги твоего сына. И забрал бы меч твоего деда, да и твою дочь заодно. Ты сохранил и меч, и дочь, хитрец.

— Лучше бы ты её в полон увёл, — неожиданно сказал старик. — Знаешь, почему мы не голодаем? К нам приходят полонянки, которых мы давно оплакали, как несчастных рабынь ваших воинов. Они приносят много вкусной еды. Их дочери одеты в дорогое и не прячут лиц. Полонянки живут в больших домах из дерева, их купают в банях, их дочери называют себя ровней мужчинам, спорят с ними без страха и жалеют нас. Их сыновья служат вашему князю и презирают беглецов. Считают нас трусами.

— Куда вы намылились плыть босиком? — повторил вопрос Хват.

— В Линглу, любопытный сотник, — раздалось сзади. — Далеко-далеко, на край света. Так и доложи своему князю.

Высокий седобородый старик с посохом глядел властно и неприязненно. Он был в дорогих сапогах и в парчовом халате, опоясанный белым шёлком. За поясом поблёскивал кинжал в серебряных ножнах.

«Главный из старейшин», — сразу догадался Хват.

— Там мы выкуем себе новое оружие и сошьём воинам новые сапоги. И будем смеяться из-за моря, глядя, как ваших жён и дочерей насилуют и поедают вшивые всадники. Когда они истребят вас и уйдут, мы вернёмся. Будем жечь ваши пустые деревянные города и петь песню мести.

— Смотри, как бы тебе к ней в подпевалы не угодить, старый дурак, — Хват кивнул на сумасшедшую; та, раскачиваясь, тихо выводила заунывный мотив из какого-то своего, другого мира. — Полоснул бы тебя нагайкой за глупый твой язык, да не хочу позорить старика перед пацанятами. Незваный, а всё ж таки гость.

Влетел в седло, гикнул. Конь с места взял намётом.

* * *

— Ну как, разведал намерения?

Князь глядел на столичную гавань, полную кораблей и мачт.

— Нету там вояк, князь. Своей конной сотней разгоню всех, ежели затеют смуту. Старики древние всем заправляют, из ума давно выжили. Мелюзги много, самому старшему и семнадцати нет. Из оружия только луки и тростниковые стрелы с костяными наконечниками, кольчуг не пробьют. Баб полно измученных, девок растрёпанных. Плюнули на обычаи и лиц боле не прячут. Молодёжь босая вся. Железо, золото и новую обувку отдали заморским купцам, те обещают агаваров в Линглу переправить. Оттель намерены они радоваться нашему злосчастью. Вот такое у них главное намерение.

— Скатертью дорога.

— Рано дух переводишь, князь. Где ж это видано: в корабли такую прорву народа запихать? И десятую часть не осилят взять купцы, корабли-то уже гружёны товаром, какой от нас повезут. Однако-сь плату взяли за всех и наперёд. Даже сапогами не побрезговали. Ободрали агаваров, будто ворьё чужих покойников.

— И? К чему мысль ведёшь?

— Гляжу, ты простой, как пареная репа, — усмехнулся воин. — Да смоются купцы ночью всей своей Гильдией, с дармовым наваром!

— Так ведь… — растерялся князь — …через год-другой сызнова приплывут на торг. Тут-то им агавары и наваляют по шеям за обман.

— Через год-другой, князь, — без улыбки произнёс воин, — купцы надеются туточи торг вести с господами-кунвиниблами. Покупать у них этих самых агаваров и агаварок в рабство. Вот так-то.

…Наутро в речной гавани оставался только один иностранный корабль, «Фец Гигант».

Ученик оружейника

Из княжьего замка Дъярр приплёлся в Оружейную слободу, как побитая ни за что ни про что бродячая собака. На него одного оставалась кузня, ибо хозяин велел: «Храни и блюди! Я отбываю товар наш продвигать на заморские базары. Надобен, понимаешь ли, размах». И дальновидный хозяин, прихватив жену и сыновей, уплыл в Вехту, пережидать возможное нашествие. Все оружейники, как известно, отчаянно робкие люди, а хозяину посулили золотые короба за чешуйчатые панцири, которые удавались ему особенно крепкими. Панцири расходились среди воинов Сахтаръёлы, как свежая клубника зимою.

В два таких доспеха, пока незавершённых, были обряжены деревянные колоды, напоминающие фигуры воинов. Дъярр намеревался закончить панцири и передать их дружине безвозмездно, внеся тем свою лепту в дело разгрома врага, если тот сунется. Работы было немного и весьма несложной, тем более, что именно Дъярр и придумал эти самые чешуйчатые панцири, еще на втором году обучения, изобретя скользящее крепление броневых пластин на кольчужную основу. Первый год Дъярр выносил помои и мыл посуду, ему лишь на бегу удавалось глянуть, как куют оружие и плетут кольчуги. И только ночами удавалось пробраться в мастерскую, немного попробовать инструменты в деле. Но тихо-тихо, чтобы никто не проснулся в ученической, где в два яруса громоздились нары и воздух был затхлым, оттого спалось плохо и чутко. Старую виданорскую кольчугу он нашёл в куче железа, назначенного в перековку. Очистил от ржавчины, заштопал здоровенную дыру в левом боку, и полгода крепил к ней стальные пластины, но так, чтобы острие копья не могло пройти меж ними и поразить тело воина. Кольчугу он потихоньку превращал в «живой панцирь» и прятал за огромной бочкой, в углу мастерской.

Но однажды попался.

— Ты что здесь творишь, паразит? — угрюмо спросил хозяин, после княжеского пира у него болела голова и не спалось, вот и зашёл в мастерскую, вдохнуть воздух творчества и ополоснуть голову в бочке. — Лучины зазря палить? А я-то гадаю, кто лучину изводит! Вычту из жалованья.

— Вычитай, — согласился Дъярр. — Ты всё равно не платишь жалованья.

— Из будущего жалованья, — подумав, уточнил хозяин, морщась.

— За будущие лучины? — поинтересовался Дъярр.

— Помолчи, — простонал хозяин. — Ты чего сотворил тут? В игры играешься с моим железом? Накажу!

— Сперва панцирь мой пробей, — дерзко возразил Дъярр. — Я выйду в своём, а ты в своём. И поглядим, кто кого накажет ударом копья.

Хозяин оторопел и на миг потерял дар речи. Но не раскричался и не поколотил Дъярра, дух истинного мастера взял в нём верх.

— Ты, козявка, вот эту нескладуху виданорскую разукрасил железяками и супротив моих панцирей тягаться ею замыслил? — скучным голосом огласил он. — Скажу кому, засмеют. Дай копьё. Гляди, зяблик. Мой удар ни один панцирь не держит! Даже доспех собственного изготовления пробиваю. То-то, мышонок аръявартовский.

И, морщась, саданул в творение Дъярра копьём. Панцирь висел на деревянном истукане, на дубовом столбе, врытом глубоко. Брызнули искры, острие копья скользнуло по пластинам, и хозяин едва не упал, потеряв равновесие.

На стальной пластине осталась большая вмятина, но меж пластинами рожон копья не проник и не вошёл в истукан.

— Это я на пробу, — торопливо произнёс хозяин и ударил копьём вновь, уже целясь в стык и со всего маху.

Панцирь отразил и этот удар.

Хозяин разозлился и принялся бить и бить, выкрикивая что-то про лучины и жалованье.

Наконец, он устал.

— Ты все пластины помял, — пожаловался Дъярр. — Как теперь продать? Будто негодный трофей из битвы.

Хозяин глянул на него ошалело, подошёл к бочке и погрузил в неё голову. Потом долго пил воду. Вытер голову тряпкой, что висела на деревянном гвозде, ею наводили лоск на лезвия мечей. И принялся изучать творение Дъярра. Потом напялил измятый панцирь на себя.

— Хм… — произнёс он задумчиво, помахав руками и подвигав плечами. — Сидит ловко. Я ж в стыки метил! Как так не попадал? Понял, кажись… Пластины эти одна к другой удар передают, ибо при ударе скользят внахлестку… Сами по себе вроде не внахлёстку, а при ударе внахлёстку. Я что, своим собственным ударом вроде как собираю их в кучку?! Получается, бью не по одной, а во восьми сразу… Это ж всё равно, что в стальной щит колотить копьём! Так?

— Угу, — подтвердил Дъярр.

И хозяин гордо объявил:

— Кладу тебе три медяка жалованья. Работы по хозяйству прекрати, от кухни освобождаю, неча тебе репу варить и помои выносить.

— Где ж мне питаться, — приуныл Дъярр, — ежели от кухни отстранён? Неудобно перед ребятами: они варят, а я трескаю?

— «Трескать» с моего стола будешь, дочке моей велю обеды-ужины тебе в кузню приносить. С завтрашнего дня поручаю тебе вон ту кольчугу обратить в подобный панцирь. Сам не натирай до блеска! Найду, кому поручить сию муторную работу. Учти: никому ни гу-гу про секрет панциря. У нас, у оружейников, секрет мастера — дело святое. Спать будешь в той каморке, завтра велю очистить от хлама. Неча тебе портки грязные нюхать. В свежую голову мысль лучше идёт.

Так Дъярр обрёл жалованье, личную каморку и восьмерых недругов из подмастерий. Новинка же возымела оглушительный успех: удобна и легка, как кольчуга, а не пробить копьём. Хозяин принимал заказы и потирал руки, в мастерской проходу не стало от матёрых княжеских дружинников. От них Дъярр наслушался всякого. Могучие воины, примеряя доспехи, всегда похохатывали над рассказами какого-нибудь своего товарища, как тот заманил молодую купчиху в свежий стог, как упарил юную вдову в липовой баньке, как отличить нетронутую девку от бабы. Последнее пользовалось особым спросом у подмастерий хозяина, ибо никто не желал быть вторым у будущей жены. Порченых девок все называли коротко: «блудница». Десятилетнего ученика не стеснялся никто, в шуме и звоне мастерской того будто не существовало для рассказчиков.

В один из таких дней мастерскую навестил знаменитый на всю Оружейную слободу мастер, нестарый ещё оружейник, и долго разглядывал пластины панциря, цокал языком, понапрасну силясь понять, каким колдовским образом они скользят по кольчужной броне и всегда сбираются — мгновенно, глазом не углядеть! — крепким двойным, а то и тройным слоем туда, где нанесён удар.

— Во так, во так, а потом во так устроено, понимаешь ли! — пытался объяснять хозяин, но знаменитый оружейник лишь крутил головой. И внимательно поглядывал на Дъярра, как тот подправляет зубилом крепление на броневой пластине. Все подмастерья и сам хозяин вечно ошибались в работе, ибо никто и никак не мог взять в толк хитрую задумку. Дъярру пришлось смириться с этим и лично исправлять чужую ошибочную работу. Ошибочной она была вся.

В лязге мастерской какой-то дружинник, высокий и уверенный воин лет эдак под тридцать, с ленцой в голосе рассказывал своим «дружбанам» и хихикающим подмастерьям, каким удивительным ласкам обучена пришлая из Танлагемы молодая знахарка. Всем шлюхам шлюха. Зато какая!

— Да какая б ни была! — впервые не сдержался Дъярр. — Нету чести воину о том трепаться и позорить деву. Не по-мужски это.

Воин почему-то внушал Дъярру отвращение, и звонкий голос юного ученика расслышали все. Мастерская притихла.

— Ты, щенок чумазый, учить меня чести вздумал? — удивился дружинник. Шагнул к Дъярру и ловко «отвесил леща», так называли сильный шлепок ладонью по шее. У Дъярра долго горела шея после этого удара. — Пшёл помои выносить!

И — хозяину:

— Чтоб этого ублюдка я тут больше не видал. Гони взашей.

— Прости мальца, Свирд, сирота он, — засуетился хозяин. — Пропадёт в столице. Ему ж десяток лет всего. И потом: он мне в учение даден из Аръяварта. Кто ж его возьмёт, ежели выгоню?

— Я возьму, — вдруг произнёс знаменитый оружейник, очень твёрдо. — Пойдёшь ко мне в подмастерья, пацан, ежели выпрут? Тебя как кличут?

— Пойду, — зло ответил Дъярр знаменитому оружейнику. — Только я не «даден», я свободный сахтаръёл Дъярр и послан сходом Аръяварта учиться оружейному делу, а не для битья какими-то здоровенными паскудниками. Будешь брать подмастерьем, учти. «Лещей» не потерплю.

— Молодец… — удивился знаменитый оружейник. — Молодец!

И в тишине обратился к разгневанному дружиннику, тот намеревался, видимо, дать ещё и пинка Дъярру:

— Тут у меня Хёнгебарт Имденхорд гостит, Свирд. Прослышал про сахтаръёльские новые панцири удивительные и приехал, раздумывает: не приобрести ли десяток-другой для своих оруженосцев? Ужас до чего занятный вояка: о наших сахтарьёльских бабах ни гу-гу и о-о-очень к ним трепетно относится. Смех: как ни войдёт моя жена в залу, он тотчас встаёт и голову склоняет, будто княгиню надменную узрил. Ну слуга слугой перед простою горожанкой! Может, ты Имденхорду «леща» отвесишь за такое почтение к бабьему племени? Шея и поза у него на момент почтительности самые что ни на есть подходящие для твоей длани богатырской.

Дъярр не понял, почему все дружинники грохнули оглушительным хохотом, посмеивался даже хозяин, но отворотясь.

Лишь Свирд потемнел лицом:

— Придёт время, отвешу и ему.

— Вот до того великого времени… — неожиданно громко и властно посоветовал знаменитый оружейник — ...ручонки свои на привязи и придержи! И язык заодно. Гляжу, ты мастак при несмышлёных похваляться своим развратом и тех же несмышлёных бить; то не удаль молодецкая, Свирд, ты с бабьим угодником Имденхордом на мечах потягайся. Этот не откажется морду твою свирепую в опилки кровавые ткнуть. Тупые мечи для шутейного поединка выдам обоим. Ну, а ежели тебе перед молодыми ребятами невтерпёж позадираться, отвесь «леща» Въендру из Береговых. Или Къядру из Вадиръяндра. Брешут, тоже расшаркиваются перед бабьим племенем и пакостей с девками не позволяют никаких. Хоть и молоденькие ещё те вояки — по вашим богатырским меркам! — однако-ся о них Имденхорд уже осведомляется осторожненько, не о тебе.

И знаменитый оружейник обвёл взглядом веселящихся воинов:

— Чует матёрый вехтский волк, кто из вас волкодав, а кто кобелюга-пустобрёх.

Все воины оборвали смех, а знаменитый оружейник обратился к хозяину:

— Жду вечером. Панцири захвати.

— Буду, Полсиярр, буду… — засуетился хозяин, отворяя перед знаменитым оружейником дверь.

Ближе к полуночи, когда Дъярр собирал свои пожитки в узелок, чтобы уйти на постоялый двор, в его каморку при мастерской заглянул хозяин. Увидал узелок, замахал руками:

— Что ты, что ты! Не глупи. Неужто поверил, будто я тебя выгоню?! Ты ж парень умный, вот и рассуди слова Полсиярра с умом: столичной дружины воины — они ж боевым псам подобны, либо глотку рвать недругу, либо за сукой блудливой бегать. У них другого разумения в мозгах нету! Забудь ты про этот глупейший случай. Я наши панцири очень удачно продал. Сам Хёнгебарт Имденхорд облачился в твой панцирь! Чуешь?! Первый меч Вехты! Великая честь оружейному мастеру. И хвалил! Говорит, видна строгость линий и чистота работы. На пробу обрядили свежее чучело, потыкал он мечом в каждый стык как-то хитро, а он мастак мечом дырявить доспехи — ну ни царапины на чучеле! Подивился и скупил все панцири. Это, братец, не хухры-мухры. Теперича слава о наших доспехах по всему миру загремит-покатится! Воины, они ж как завистливые девки на выданье: непременно панцирь возжаждут, в каком сам Имденхорд настрополился в бой. И решил я тебя наградить за твою великую задумку, за скользящую броню. Ну и… смягчить обиду…

Хозяин вынул из-за пазухи кожаный мешочек.

— Гляди: вот тебе аж пять ръярров серебром!

На грубый столик перед Дъярром со стуком укладывались большие и тяжёлые монеты: одна, другая, третья…

Дъярр не понимал в те дни цены серебра или золота. Металлы мягкие, в оружейном деле ненужные. Разве как украшательство, но Дъярр был противником разукрашенного оружия и показушных доспехов. Красота настоящего оружия не в золотых насечках! И потому презирал серебро с золотом. Ценил только сталь своей выплавки, из которой и ковал пластины для доспешной брони. Понимал толк и в медных сплавах, к тому же получал медными монетами своё ученическое жалованье, которое отсылал бабушке. Других монет Дъярр не видал никогда. Дружинники не расплачивались с хозяином в мастерской, при посторонних.

— И чего? — Дъярр глядел непонимающе.

— Как: «чего?» — приуныл хозяин. — Вообще-то большие деньги… Ну да ладно, гляди: ещё три монеты…

Дъярр поморщился и поднял унылые глаза с монет на хозяина:

— Тоже мне, «серебро»… Что толку от серебра?

— Ещё пять монет! — упавшим голосом добавил хозяин и зазвенел по столу монетами. — Золотом! Можешь дом купить бабушке. Терем о двух этажах.

— Да ну?! — вытаращился Дъярр. — Золото такую цену имеет над медью?!

И хозяин застонал, кивая.

Так Дъярр получил от хозяина огромную, как выяснилось, сумму. Таких деньжищ он никогда не держал в руках и тотчас отправил их бабушке, как первый серьёзный заработок.

В ответном письме на листе хорошего пергамента бабушка сообщала, что пожертвовала всё золото и три монеты серебром храму, во искупление грехов, ибо вскорости после того, как уехал в учение Дъярр, коварные противницы богинь, Великие Растлительницы умов и нравов, наслали на город чёрный мор, и княжеские лекари сжигали дома вместе с телами умерших. Но сёстры милосердия решили не тратить серебро Дъярра на милости небесам, а положили монеты в храмовую сокровищницу, теперь это настоящая сокровищница, ибо в ней появилось ещё и настоящее золото. Когда Дъярр вернётся в Аръяварт, на эти деньги решено построить оружейную мастерскую. Со всего мира в Аръяварт хлынут знаменитые воины, чтобы обзавестись доспехами Дъярра, великого мастера. И город разбогатеет сказочно.

На остаток от столь огромной суммы бабушка накупила дорогих обновок для госпожи Иллиёллы, для очень хорошей и умной девушки, которую внук помнит, наверное, как озорную девчонку «Илли». У неё тоже сожгли дом в ту ужасную зиму, но Илли не заболела и не умерла, подобно приёмной матери. Она созвала сход и объявила испуганным людям: чёрный мор можно смыть горячей водой из озера. Там не колдовской источник открылся, он волшебный и спасительный! Весь город искупался в горячей полынье, той водой окропили дома, и чёрный мор смылся. С тех пор погорелка Илли живёт у бабушки, а возле горячего источника воздвигли Знак Святости, вкопали скамьи для посиделок и дубовый стол для приношения даров лесным духам. Илли уже восемнадцать, ей нужна хорошая одежда, яркая шаль и расшитый дублёный полушубок, она ведь стала писаной красавицей и даже обзавелась женихом, знатным воином из столичной дружины, тоже красавцем и храбрецом хоть куда. Илли истребовала у жениха сильный зарок, как в правильных сказках: семь лет верности и великих подвигов, после чего они поженятся. Тогда Илли уедет из Аъяварта в столицу и оставит старушку, ибо серебряных монет у жены знатного дружинника станет видимо-невидимо. Но пусть внук не печалится, бабушка не заскучает, ибо взяла на воспитание девочку-сиротку Ренирьёллу, четырёх лет сироту, умницу писаной красоты. Сейчас они вместе с Илли пишут это письмо любимому внуку, потому как с глазами стало плохо. Илли показывает на букву, и Рени читает! Очень толковая девочка.

На пергаменте была пририсована весёлая рожица, она подмигивала и высовывала язык. Волнистые линии изображали, видимо, воду вокруг рожицы.

То давнее письмо Дъярр сохранил, как святыню. При имени «Илли» у него всегда колотилось сердце. Когда-то давно, теперь уже девять лет и шестьдесят два дня тому назад, он пришёл с деревянным ведром к озеру, к своему укромному месту, где отгородил кусочек воды живым плетнём и устроил внутри изгороди дырчатое кресло и лежанку; затопленные и горячие, они отлично виднелись сквозь кристальную воду. Бабушка почему-то запрещала Дъярру плавать и вообще лезть в глубокую и холодную воду, но построенной купальней осталась довольна: и неглубоко, и вода как в бане, горячая. Она не знала, что Дъярр уже тогда задумал морозильный камень, чтобы летом хранить продукты в прохладе, свежими, но во время опытов нечаянно соорудил каменья горячие. Испугался и спрятал их в купальне, часть закопал в песок на дне, остальное смешал с глиной собственного изобретения и вылепил из неё кресло и лежанку, которые грелись сокрытым в них огнём и казались каменными, но были мягкими, будто туго набитые тряпьём. И теперь даже самой лютой зимою над полыньёй-купальней держался пар. Дъярр частенько набирал там тёплую воду, поливать грядки. И в тот раз он пришёл с ведром к своей изгороди-запруде, но… оказалось, его упрятанное в дремучей заводи творение всё-таки обнаружили, там купались взрослые девушки, все лет на семь, а то и на десять старше Дъярра. Восторженно хохотали и толпились очередью к его креслу и лежанке, посидеть и полежать на мягком горячем камне, в струящемся со дна потоке тёплой воды. Увидели растерянного Дъярра и завизжали, ринулись наутёк, хватая на бегу одежду с деревянной вешалки в виде рогов лося, которую Дъярр построил на берегу. Лишь одна не шелохнулась. Преспокойно встала с лежанки, отжала длинные-предлинные волосы и вышла к Дъярру без тени стыда, будто одетая. Тихо спросила, наклоняясь к его уху:

— Подглядываешь за девками, клоп лесной?

И вдруг закружилась перед Дъярром, придерживая охапку мокрых волос на затылке:

— Гляди, соседушка.

Остановилась:

— Всё рассмотрел?

Дъярр, обалдев от такой близости с нею, пролепетал:

— Бабушка грядки поливать затеяла… Я тут воду тёплую всегда набираю… Это моё место огорожено, я это кресло построил…

И показал деревянное ведёрко, которое всё время держал за спиной.

Но девушка Илли не смутилась своей оплошности. Покусывая ноготок, обернулась через плечико к изгороди в озере, потом снова к Дъярру.

— Ты не мог бы и плавучий столик соорудить? А, клоп? Жуть как охота ягод и вишен поесть в тёплом роднике!

И вдруг попросила, просто и обыденно:

— Платье моё достань.

Одна из убегавших, прихрамывая, скомкала и зашвырнула платье Илли высоко на ветки.

— Конечно, — сказал тогда Дъярр.

И бесстрашно полез по качающимся ветвям.

Илли взяла своё платье и ушла, небрежно закинув его на плечо. Ступая, будто одетая. «Спасибо» не сказав.

За три дня Дъярр соорудил удивительный столик, круглый и плавучий, с треножником для свечей и державкою для лучины. Даже настрогал на столик запас лучин; смоляных, пахнущих. Чтобы и ночью можно было купаться без страха, отгоняя смолистым дымом комаров и злых духов воды. Подумав, он счёл такой способ отпугивать мошкару ненадёжным и соорудил отпугиватели мух и комаров, развесив их на окрестных соснах. Но Илли даже не заглянула, чтобы поблагодарить. Вместо неё явился стражник Кегусан, старый знакомец бабушки: Дъярра отправляли в столицу, учиться мудрому ремеслу оружейника. В городе ходили восторженные слухи, будто столичные оружейники стали заколачивать огромные деньги, прям-таки купаются в золоте и серебре. Лопатой деньги гребут.

Дъярр не мог понять, зачем добрая и тихая бабушка согласилась с решением схода отослать его учиться оружейному делу. Не из жадности ведь?! Он сызмальства сторонился оружия и воинов. Дъярр был совсем мал, когда в Аръяварт примчался гонец. Все люди собрались тогда на тревожный сход, судачили о какой-то ужасной битве в степи, где полегло почти всё ополчение и половина княжеской дружины. Бабушка в тот день заторопилась к Вадиръяндру, с целебными мазями и травами, их нёс в большом узле взрослый почти парень, Въендр, воспитанник старого Кегусана. Бабушка захватила и внука, чтобы Дъярр тоже нёс маленький узелок с лечебными травами и медовыми мазями.

Великая река Акдиръянд и величественный город ошеломили Дъярра своей грандиозностью. Но ещё поразительнее был храм Милосердной Ормаёлы, громадный, со сверкающими в лучах жгучего весеннего солнца куполами. Но там, внутри храма… О! Дъярр не чаял, как поскорее выбраться наружу. Храм был наполнен небритыми мрачными мужчинами, они ужасно пахли и лежали на деревянных топчанах. Весь воздух в храме был пропитан невыносимым запахом кровавых тряпок и гноящихся ран. Бабушка мельтешила от одного топчана к другому, Дъярр подавал ей пучки трав и мази, его тошнило.

— Это раненные воины, — строго сказала бабушка. — Терпи, внук.

И Дъярр терпел, слушая разговоры мрачных воинов.

— Что толку от твоих кольчуг, дружина, — басил здоровенный, как стог сена, молодой мужик, с головы до ног обмотанный чистыми тряпками, все в кровавых пятнах. — Ихние стрелы вас наскрозь дырявили, сам видал. Ишь, меч у тебя… Да на хрена тебе тот меч нужон, ежели ты и подойти-то к ним не спроворил?! Из сотни Къядра тока трое и добрались до мечей, остальных в поле положили. Стрелами.

— Будто ты спроворил…

— Не греши на Кожемяку, Дихтаръярр. Наш Кожемяка спроворил. Попёр за Къядром, что твой ёж, весь щит утыкали стрелами. Да разве за конными угонишься…

— Отчего ж замотан весь, ежели в щит били? А, Кожемяка?

— Копьями метательными исполосовали. Эх, будь на мне кольчуга покрепче… Пробился бы я за Къядром!

— Видали-видали, как ты палицей валил их вместе с конями. Что твой коновал шёл к Темгучате.

— Хилые у них лошадки, мелкие, хоть и быстрые. С одного раза окочуривались. А без коня кунвинибл не воин.

— Как же ты выбрался оттуда, ополчение?

— Хват вызволил. У него ж не конь, а птица! И где он насобачился аркан метать?!

— В Агаваре.

— На всём скаку подцепил меня арканом, как чучело, и поволок к нашим. Орёт: «Глаза береги, дура бестолковая!». Гнусное дело, братцы, за конём волочиться по бурьяну, аки мешок. А за нами толпою кунвиниблы скачут!

— Отчего ж не подстрелили Хвата?

— Ну ты простой, как свёкла… Коня его жалели! Коня они хотели добыть в трофей! Видать, какой-то их начальник восхитился конём и возжелал на таком восседать. А в самого Хвата попасть стрелою невозможно. В седле вертелся змеёю.

— И чё было дале, Кожемяка?

— Да он их порубил всех, едва от войска Темгучаты оторвались мы на полёт ихней стрелы. Меня кинул в бурьян, крутанулся и — вихрем назад, погоню кромсать. Я тока-тока очухался, а он уже рядом, меч вытирает.

— Эх, нам бы доспехи покрепче… — и говоривший, седой богатырь, потянулся к чаше с чистой водою, но обронил её на полпути.

Въендр, помогавший бабушке перевязывать ногу мрачному жилистому воину, ловко подхватил чашу на лету, не расплескав ни капли.

Воины переглянулись, а седой богатырь (он был в дорогой атласной рубахе и с золотой серьгою в правом ухе) спросил тихо-тихо:

— Скока нас тут по топчанам раскидано, мальчуган? Ответь быстро.

Въендр глянул направо, налево, и ответил коротко:

— Двести сорок семь.

Воины снова переглянулись, а седой богатырь крякнул:

— Что-то лицо твоё знакомо мне очертаниями… Прямо скажу: нехорошими очертаниями какими-то знакомо, тревожными… А вот глаза у тебя шикарные: чёрные, девичьи… Матушка красотка у тебя, небось. Ты откеля?

— Из Аръяварта.

Воины опять переглянулись, а совсем мрачный воин приподнял голову:

— Сирота, значит… У кого на воспитании в Аръяварте?

— У дедушки Кегусана.

— Мать-отца знаешь?

— Мать померла при родах, говорят. Отца не видал. Только медальон от него и достался мне через мать покойную. Дедушке Кегусану передали медальон милосердные сёстры.

— Дай-ка медальон. Видал такие погремушки, у знатных вехтов они в ходу… Любят всякими зычными кликухами себя обзывать, вроде «железных всадников», и картинками яркими щиты свои размалёвывать. Гляньте-ка на герб, братцы!

Медальон пошёл по рукам, воины переглядывались.

— Ну ни хрена себе… — выдавил кто-то. — Вот так сынок… А ежели прознает?!

— Трепаться не будем, не прознает.

И тогда мрачный воин спросил:

— Пойдёшь ко мне в дружину?

— Пойду! — обрадовался Въендр. — Пойду! Когда?!

— Да ты уже в ней, коль согласие дал. Как звать?

— Въендр.

— Ты привела? — обратился воин к бабушке.

— Я, родимый. Я.

— Передашь Кегусану: воспитанник его в дружину Береговых владений убыл.

…Давно это было. И вот уже девять долгих лет Дъярр пребывает в кузне. Он смирился с тем, как выросла за это время Илли. Её теперь зовут «госпожой Иллиёллой». Двадцать пятый год девке, как-никак! И знатный жених имеется. Следующей осенью поженятся. Наверняка избранник Илли красив, силён, честен и храбр. Не в пример Дъярру.

От таких мыслей Дъярр всегда всхлипывал и перечитывал письмо от бабушки. Даже обнюхивал пергамент и — как ему казалось — всегда чуял запах рук Илли, невинной девушки из лесного городка Аръяварта. Пергамент Дъярр хранил в кармане рубахи, возле сердца.

Стеклянное оружие шарлатана

В остывшей кузне было тихо и сиротливо. Из зеркала, которым Дъярр проверял добротность шлифовки, уныло глядела заплывшим глазом разбитая физиономия.

«Вот гад, — только и подумал Дъярр, смочив в бочке чистую тряпку и прикладывая влажный ком к лицу. — Никакого соображения не имеет. Как он воевать собирается? Хотя… может, так и воюют настоящие князья? С гомоном и криком шлют шальной народ в битву, а потом удивляются, почему город сгорел».

Он выпростал из мешковины кинжал и подкову, положил их на деревянную колоду. И надолго задумался.

— Отзовётся ли кто-нибудь из здешних кудесников, повелителей горячего и холодного металла? — в открытую дверь, осторожно озираясь, вошёл купец-работорговец.

— Нет, — буркнул Дъярр. — Никого нет дома.

Купец спрятал улыбку. В руке он держал, как большого червяка, обрубок серебряной цепи.

— Я купец Грой, смиренный торговец из Линглы. Благородный юноша, нет ли в тебе желания поразить мой ум тем кинжалом, которым ты изрубил эту дорогую цепь?

— Никакого желания, — сразу ответил Дъярр. — Тут крови будет полно. Хотя поразить тебя надо бы. Пополам раскромсать. Ты враг свободы, купец. Ты людьми торгуешь. Продал уже девчонку, гляжу. Значит, двоих надо поразить. Тебя и покупателя. Ничего, наши ему хвост накрутят на сходе.

Грой улыбнулся:

— Юный чародей кузнечного искусства, остуди свой горячий пыл молодости и позволь мне завершить мысль об испытании твоего чудо-кинжала. Такое действо требует большой дотошности. Я вижу негодную подкову рядом с твоим кинжалом. Могу ли я изрубить её?

— Ты что, подковы рубить сюда пришёл?! — возмутился Дъярр. — Нет.

— Друг мой, — вздохнул купец, — я открою тебе секрет: ваш князь выспрашивал, не могу ли я продать ему сколько-нибудь оружия? И будь у меня сотня таких кинжалов…

— Так-таки и спрашивал? — замер Дъярр. — Ну и гад… Меня даже слушать не стал.

— Вот видишь! — многозначительно заметил Грой. — Искусство торговли тоже значит немало. Князья ищут оружие у хитрых купцов и не гонят их в шею, как честных и наивных оружейников.

— Тогда испытывай, — неуверенно согласился Дъярр. — Ежели не гонят. Может, сообща убедим скотину эту драчливую.

В нём затеплилась надежда представить-таки кинжал князю. Стараниями купца. А что? — заплатить купцу пару медных монет, и готово. Купцы ведь жадные. Пусть даже три монеты запросит! У Дъярра оставалось аж шесть. Вообще-то сперва их было пятьдесят, его ученическая доля от продажи серебряной кольчуги какому-то знатному воину, но Дъярр купил для бабушкиной помощницы Иллиёллы новое платье: тёмно-синее, с чёрным поясом и чёрным подбоем. Очень дорогое. Такую одежду носили в столице юные девушки и цветущие женщины. Дъярр прятал подарок в ящике, вместе с мешком сушёных трав. И терзался. Он не знал, как сподручнее преподнести свой дар той, кого теперь зовут «госпожой Иллиёллой», время от времени коря себя за распутство ума. Выставит дураком, наверное! И правильно сделает. Или вообразит чего. Подумает, например: ну как это намёк на то платье, что повисло в ивах? И влепит затрещину.

Купец никак не мог вынуть кинжал из ножен, чем рассмешил Дъярра:

— Гляди, купец Грой: надо нажать на красный камень, тогда откроется замок. И ножны освободят лезвие.

— Какая простая и умная идея… — изумился купец. — Нажимаю…

Изрубив подкову, купец долго рассматривал на свет прозрачный клинок. И задумчиво вымолвил:

— Продай мне этот замечательный кинжал, юноша. Даю десять золотых.

На десять золотых можно было купить пару молодых коней и шикарные крытые сани, с печкой. И кататься в Аръяварт зимою, по льду реки. Ездить верхом Дъярр не умел.

— Шиш тебе, — мрачно отрезал Дъярр. — Совесть народа не продаётся. Нынче она вся в этом лезвии. Вот так-то, бессовестная твоя морда. Я оружейник, а не работорговец какой-то.

— Какие замечательные слова… — изумился Грой. — Но тогда давай устроим обмен! Ты подаришь мне совесть народа, чтобы я обрёл её вместе с кинжалом, а я подарю тебе богиню ночи. У неё хватит совести на два народа. И все будут довольны.

— Не понял… — Дъярр и впрямь не понял купца. — Это как?

— Рабыня в обмен на этот кинжал, — коротко и деловито предложил купец.

— Чего-чего?! — опешил Дъярр.

Но купец, полуобернувшись, уже подзывал кого-то в открытую дверь кузни. И Дъярр едва не упал от неожиданности: в прокопченную мастерскую вошла, закутанная в шёлковый плащ, та самая рабыня, которую купец приводил в княжескую цитадель. Она теребила длинными пальчиками обрубок цепи и как-так робко, совсем по-детски улыбнулась Дъярру; так беспомощно, что у него защемило сердце.

— Эта девушка стоит очень дорого, — тихо произнёс купец.

— Ты сдурел, купец?! — упавшим голосом произнёс Дъярр. — «Дорого, дёшево»… У нас людьми не торгуют!

— Да, знаю… — купец Грой горестно вздохнул. — Придётся увезти её обратно и продать там, за озером Лангаррад. Её купит старый сластолюбец и растлит это невинное создание.

— Ты не стони, а отпусти её, — мрачно предложил Дъярр. — На волю.

— Но куда же она пойдёт?! — изумился Грой и развёл руками. — Она не знает ни слова из языков, известных тут, в наших странах. Гляди: она совсем не ведает греха, даже не понимает, почему надо стыдиться наготы. Она как невинное дитя. Что же ей, просто стоять на улице нагишом? Среди мошенников, которых развелось множество? Её обманом завлекут в сети разврата. Друг мой…

И купец, легонько обняв Дъярра за плечи, подвёл к девушке.

— …она с далёкого острова за тёплыми морями, откуда её выкрали злобные морские разбойники-виданоры. Я увидел её на невольничьем рынке, избитую и жестоко связанную грубыми корабельными верёвками. Сердце мое застонало, я занял много денег, чтобы заплатить золотом за испуганную, исхудалую, измученную девушку. Кормил и поил, как родную дочь…

— Ну и оставь её у себя, дочерью, — неуверенно предложил Дъярр.

— А как же моя родная дочь?! — всплеснул руками купец. — Если я не уплачу долги, их обеих продадут на невольничьем рынке!

— Скотские у вас законы какие-то… — пробормотал Дъярр.

— Бесчеловечные… — понурился купец. — Я так надеялся пристроить её в свободной Сахтаръёле, где она не пропадёт, не угаснет и не увянет без присмотра, не станет голодной и страдающей дикаркой…

— У нас не покупают людей! — с отчаянием завопил Дъярр.

— И правильно делают! — воскликнул купец. — У тебя благородное сердце и чистая душа, друг мой. Я просто оставлю несчастную девушку у тебя. Навсегда. Ты же в благодарность подаришь мне кинжал. Вот и всё.

— Во как… — растерялся Дъярр. — Зачем она мне? Куда я её дену, бесстыжую-несчастную-голодную?

— А где твоя семья? — промурлыкал купец.

— В Аръяварте, — печально сообщил Дъярр. — В Лесных владениях. Отца-матери у меня нет, но зато там живёт моя бабушка. Она уже старенькая. Я единственный внук. Состою в учении при оружейных мастерских.

— Одинокая старушка заботится о себе сама, в тёмных лесных чащах?! — ужаснулся купец. — Поднимает опухшими руками тяжёлые деревянные вёдра?! Носит заиндевелые дрова, утопая в сугробах драными валенками?! Копошится в огороде?! Добрая одинокая старушка вечерами сидит одна у замёрзшего окошка, в могильной тишине, и всё ради того, что бы ты, её любимый и единственный внук, стал мастером, выбился из нужды в люди?! Честный юноша, а вдруг ты не успеешь отплатить ей добром за её добро, ведь люди смертны! Особенно одинокие, старые женщины, измученные непосильным трудом по хозяйству.

У Дъярра навернулись слёзы. Он вспомнил: Илли скоро выходит замуж, бабушка останется одна у тяжёлых вёдер. Девчушке Рени она не позволит таскать дрова и воду! Той и двенадцати нет, поди.

— Отплати ей добром сейчас, — купец понизил голос, доверительно наклоняясь к уху Дъярра. — Подари бабушке заботливую внучку. Обе будут счастливы.

— Да? — встрепенулся Дъярр. Мысль поразила его своей простотой.

— Конечно! — воскликнул купец. — Представь, как заботливая внучка укутывает старенькие ноги твоей бабушки тёплым одеялом, развешивает на верёвке бельё, которое выстирала молодыми сильными руками. Твоя бабушка улыбается и угощает обретённую внучку жареными грибами, ибо внучка совершенно не умеет жарить грибы. Только собирать. Но быстро научится жарить! А какое занятие для одинокой старушки зимними вечерами… О! Учить внучку новой речи! Истинное занятие для мудрой старушки.

Говоря это, купец вынул откуда-то из бездонных карманов чернильницу, перо и пергамент.

— Никто никого не продаёт и не покупает. Всего-навсего надо подписать этот пергамент.

— Давай! — лихо решил Дъярр.

И впился глазами в текст.

— Ты понимаешь наш язык? — удивлённо спросил купец.

— Да чего тут понимать! — отмахнулся Дъярр, пробегая строки. — У хозяина кузни ваш купец покупал умывальные штукенции, пять дней торговались. Охрипли оба от жадности.

— И ты за пять дней выучил язык? И грамоту? — заинтересовался Грой.

— Дело плёвое, — пожал плечами Дъярр. — Хозяин велел, надо было прочесть купчую, чтобы без обмана. Мы не о том говорим, купец; тут написано: «Продана рабыня около семнадцати лет». Как понимать «продана рабыня»? Ты же сказал: «просто оставлю несчастную девушку». А тут «рабыня» какая-то! Да ещё и «продана».

— Это всего-навсего пергамент, благородный юноша, — терпеливо принялся объяснять купец. — Смотри: отправит твоя бабушка её на рынок за покупками, а там иностранные купцы. Знаешь, какие среди купцов Гильдии бывают пройдохи! Сразу объявят: «Наша рабыня! Украдена!». Или ещё хуже: «Она беглянка»! Позовут стражу. Как твоя бабушка объяснит свою темнокожую внучку? Никак. Но! Если вынуть этот пергамент и предъявить страже, то можно…

— …каждому жадному иностранцу заехать в харю, — задумчиво произнёс Дъярр. — С размаху. И не раз. Так, чтоб юшкой истекли.

— Именно так! — восхитился купец. — Впиши вот тут и тут своё имя. И вот тут и тут, где «купил…».

— Не буду я ничего вписывать, — заносчиво произнёс Дъярр. — У меня личная печать имеется! Сам сделал!

— О-о-о… — с уважением протянул купец, пряча улыбку: печать Дъярра была всего лишь медной пластиной на вырезанном из дуба массивном шаре, в отличие от печатей мастеров, отлитых целиком из меди. Или печатей богачей, из серебра или даже золота. — «Дъярр из Аръяварта, ученик оружейника»? Отлично. Теперь я поставлю сумму нашей сделки. Не удивляйся, это чистая условность. Не могу же я написать: «отдал даром»! Это легкомысленно. Меня накажут в Гильдии за мотовство. Чтобы такое вписать… Может, «одну медную монету», а?

— Отлично, — согласился Дъярр. — Пиши.

Купец задумался, совершил замысловатый круг по кузне, внимательно посмотрел на прозрачную кольчугу, которая висела на деревянном истукане и которую Дъярр изготовил на пробу: ведь если прозрачное лезвие рубит всё, прозрачную кольчугу не должно разрубить ничто!

Грой произнес перед кольчугой, как бы размышляя вслух:

— Позавчера слышал я на улице некий горячий спор. Один ваш горожанин бросил другому: «Тебе цена — медная монета». Это большая похвала?

— Это обида, — мрачно буркнул Дъярр. — Смертоносная. За такое в морду бьют.

— О-о-о… — изумился купец. — Но тогда мы смертельно обидим девушку, если напишем, что цена ей — одна медная монета. Так ведь?

— Верно… — растерялся Дъярр. — Поди, всё равно, что «блудницей» обозвать. Впиши «десять золотых», что ли…

Оглянулся на рабыню и вскипел:

— Для такой красоты и сто золотых обидой будет! Нельзя писать «десять золотых»! Это оскорбление!

— У тебя благородное сердце, юноша, — купец расчувствовался и вытер влажные глаза рукавом. — Как ты думаешь, «тысяча золотых» не будет ей обидой?

— Наверное, нет, — неуверенно предположил Дъярр, огорошенный суммой. — Похвала тоже никакая, конечно, но уж точно не обида.

— Хорошо. Пишу: «тысяча золотых», чтобы читающий остолбенел от благоговения и трепета. И своё имя: «продал Грой из Линглы, купец».

— «Купил, продал…» — нахмурился Дъярр. — Какие-то слова нехорошие.

— Увы, мир несовершенен… — с горьким вздохом закивал купец, разрезая пергамент сверху донизу на две одинаковые части. — В нём есть правила, они придуманы не нами. Торговцы не знают таких благородных слов, как «оставил красивую девушку честному юноше». Зато мой пергамент защитит её надёжнее любого панциря от уловок всевозможных прохвостов, которые посетят вашу замечательную страну в надежде нагреть ладони. И стража добавит плетей тем клеветникам, кто решится по недомыслию или из похоти завладеть лёгкой доверчивой добычей. Держи свою половину купчей и храни.

— Надо же… — изумился Дъярр, разглядывая затейливую вязь букв. — Какой могучий пергамент! Тысяча золотых — это много.

Он никогда не приценивался к золоту в таком количестве.

— Что я наделал! — вдруг воскликнул купец. — Юноша, ты пленил мой ум своим благородством, но теперь я обязан уплатить налог Гильдии в десятую часть суммы, целых сто золотых! В моём кошельке нет таких денег и мою дочь продадут в рабство!

Купец заплакал.

— Вот тебе и раз, — опешил Дъярр. — Давай исправим пергамент. Лучше одну обидеть, чем другую на рабство обречь.

— Не могу! — развёл руками купец, всхлипнув. — Исправления запрещены. Я погиб.

Губить столь доверчивого купца Дъярр желал менее всего.

— У меня только медяки, купец, — растерянно произнёс он. — Я и двадцати медяков не наскребу для твоего налога, даже если все свои вещи продам. Молотки, ботинки, тулуп…

— Но что за стеклянная кольчуга висит там, на истукане? — живо поинтересовался купец. — Это ведь твоя работа и твоя собственность? Если она из того же удивительного стекла, что и кинжал…

— Да кто ж из вояк за неё сотню золотых даст?! — удивился Дъярр. — Ты сам предлагал десятку за кинжал. Значит, кольчуга стоит двадцать.

— Но ведь это прекрасно! — глаза купца загорелись надеждой. — Осталось найти восемьдесят. Тут «двадцать», там «двадцать»… Глядишь, и соберу денег для налога.

— Конечно, забирай кольчугу! — торопливо разрешил Дъярр. — Хорошая. Её ничем не пробить, даже тем кинжалом. Может, ты её и за сотню умудришься сбагрить. Но получается, я тебя вроде как обманул. Я не хотел жульничать. Ты не в обиде, купец?

— О нет, юноша… — довольный купец спрятал кинжал и пергамент в шкатулку, которую имел при себе, оказывается. Снял с истукана кольчугу, свернул её. — Я выкручусь, не переживай за меня. И потом, разве свобода прекрасной девушки не стоит мелких личных неприятностей?

— И крупных стоит.

— Вот видишь! — купец многозначительно поднял палец. — Мы с тобой единомышленники. Надеюсь, мы уладили наше дело? Я оставляю тебе девушку, мой благородный друг. Она твоя. Возьми ещё и вот этот пергамент, тут записаны немногие слова, которые она понимает. И ключ от ошейника, теперь ключ тоже твой. Спрячь. Но обрубки цепи я заберу. Это серебро. Выручу за них десяток серебряных монет для налога в Гильдию. Да и зачем тебе невольничья цепь?

Он вложил в ладонь Дъярра клочок пергамента и ключ. Что-то сказал девушке, та испуганно закивала, высвобождаясь из плаща и башмачков.

— Э! Э! — запротестовал Дъярр. — Не надо смотреть ещё раз на голую девчонку. Видел, красивая. Пусть не раздевается. Это унизительно. И тем более не разувается. Тут колко.

— Друг мой… — удивился купец, отстёгивая обрубок цепи от ошейника рабыни. — Я не торгую шёлковыми плащами и замшевыми башмаками. Они принадлежат мне. Я оставляю тебе только девушку.

— Голую, что ли? — тупо спросил Дъярр.

— Разве? — купец отступил на шаг и оглядел рабыню. — Она в ошейнике.

— Ну ты и жук, купец, — сквозь зубы произнёс Дъярр и потянулся было к ошейнику с ключом, чтобы снять позорный знак иностранного рабства, но девушка испуганно загородилась локтями.

— Она боится, — объяснил Грой, складывая поудобнее шёлковый плащ, снятый с рабыни. — Она думает, её свяжут колючими грязными верёвками и поведут на твой корабль. Запрут в тёмный трюм, где пахнет ужасное ведро с нечистотами. Там много рабынь, им тесно, они плачут. Один раз в день им будут бросать солёную еду в маленькое окошечко. И давать тёплую тухлую воду в маленькой чашке. С той поры, как я надел на неё этот знак собственности, её вкусно кормили, купали, расчёсывали волосы и не били. Она решила, что в том заслуга колдовского украшения. Оно, как бы сказать…

Купец запнулся, подыскивая слово.

— Оберег… — тихо подсказал Дъярр, поражённый картиной, которую живо нарисовал в воображении со слов купца. — Ничего себе «украшение»…

— Да-да! — закивал купец. — «Оберег». Не прикасайся к нему, благородный юноша. Когда она поймёт, какое обрела счастье у друзей, твоя бабушка уговорит внучку снять ярмо рабыни. Её народ не знает железа и потому ей красиво всё, что выковано из неведомого ей блестящего металла. Видишь, я нарочно начистил ошейник до зеркального блеска.

— Башмаки верни, — твёрдо велел Дъярр, опомнясь. — Не жадничай. Тут не княжеские хоромы. Тут кузня. Моментом пятку занозит или ошпарит. А то и вовсе покалечится!

Купец огляделся и вздохнул:

— Увы, увы… Ты прав, юноша. Пусть они будут моим подарком ей.

И поставил у ног рабыни башмачки.

Это были очень дорогие башмаки, Дъярр видел похожие на базаре у порта, за них просили заоблачную цену, аж две монеты серебром.

Растроганный щедростью купца, Дъярр решил не ударить лицом в грязь и тоже блеснуть чем-то таким, названия чему пока не знал, но оно, это странное чувство, приказывало: «Блесни непременно». Утешая себя тем, что со свадебным подарком для Илли можно и повременить до зимы, а там, глядишь, подвернётся подарок получше — на самом деле Дъярр отчаянно трусил вручать Илли свой дар — он полез в тайник и достал синее платье, тщательно завёрнутое в чистую ткань. Развернул, запутался в материи, но в конце концов сообразил из неё что-то вроде хомута для лошади, но со свисающими рукавами. Осторожно приблизился к рабыне, чтобы накинуть платье-хомут ей на голову.

Обнажённая девушка попятилась.

— Женщины одеваются не так, друг мой, — тихо и грустно заметил Грой. — Разреши пособить?

— Попробуй, — озадаченно произнёс Дъярр.

— Придерживай другой край своего волшебного сооружения, — попросил купец, — и возьми девушку за руку. Крепко, но ласково.

Купец аккуратно завёл ладошку рабыни в рукав платья. Потом другую, в другой рукав. Что-то произнёс на незнакомом языке. Рабыня послушно подняла руки, ойкнула где-то под водопадом из синей ткани, которая хлынула вниз. Заморгала испуганно, выпростав голову из глубокого разреза, отороченного чёрной замшей.

— Не будешь ли ты против, мой благородный друг, — мягко произнёс купец, — если я помогу девушке завязать шнурки, чтобы привести её одежды в идеальный порядок? Мне видится, ты несведущ в женских облачениях.

— Да-да, конечно, — торопливо согласился Дъярр.

Он вдруг заробел снова прикасаться к рабыне. Та оказалась упругой и нежной на ощупь, от случайной встречи своей руки с её телом у Дъярра заколотилось сердце, заполыхали щёки и теперь он проклинал себя за распутство.

— Благодарю тебя, друг мой, — усмехнулся купец, скользнув взглядом по лицу Дъярра.

Ловко одёрнув и зашнуровав на рабыне платье, купец поправил ей волосы, завязал красивым узлом пояс, отошёл и что-то сказал.

Девушка подняла руки и принялась поворачиваться влево-вправо, переступая башмачками. Личико у неё казалось обескураженным.

— О-о-о… — изумился Грой. — Какое замечательное платье… Она выглядит настоящей богиней. За такую можно было вписать и «две тысячи».

— Не голышом ведь её на сход вести, — буркнул Дъярр. — Тоже мне, шутник.

— Зачем вести девушку на «сход»? — удивился купец. — Я знаю, что такое ваш «сход». Он подобен нашему «суду». Но зачем судиться? Я не нарушил закона. И ты не нарушил закона. Потому что у вас нет закона. Обидчика и обиженного у вас судит «сход». Но мы ведь не обижены. Объясни, зачем тебе «сход».

— Её должны во всеуслышание признать свободной сахтаръёлой, — решительно объявил Дъярр. — Хоть и в ошейнике. Плевать на ошейник. Если нравится, пусть носит. К синему платью серебро даже идёт. Ты с нами, купец. Свидетелем.

Дъярр никогда не выступал на сходе и надеялся, что народу там будет немного, два-три скучающих зеваки, как всегда. Произносить речи перед толпой он робел.

— О-о-о… — снова изумился купец. — Охотно окажу тебе эту услугу, юноша. Я ни разу не присутствовал свидетелем на вашем сходе. Это интересно.

Почём нынче рабыни?

Площадь Сходов, к ужасу Дъярра, вся гудела возбуждённым народом. Оказывается, ожидался большой спор за нанесённые побои, когда Сапожная слобода и Плотницкая сошлись в кулачном бою «стенка на стенку», разрешая застарелый конфликт. И теперь разъярённые жёны мастеров толпились у помоста смотрителя закона, требуя от обидчиков возместить монетой выбитые зубы мужей. Остальная часть площади щербато скалилась и перебрасывалась шутками. Но шум быстро стихал и все расступались перед Дъярром. Ещё бы! Перепуганный юнец шёл в сопровождении темнокожей красотки и купца-иностранца! Зрелище обещало быть захватывающим.

— Этих первыми заслушать! — сипло и громко закричало мужское многоголосие. — Зубы и фингалы «на потом». Тащите девку на помост. Красивая.

К помосту смотрителя закона — тот преспокойно завтракал в своём кресле — Дъярр шёл, весь мокрый от волнения. Как в полусне, поднялся по деревянным ступенькам. За ним осторожно-осторожно ступала рабыня, купец Грой помогал ей не споткнуться в непривычных одеждах.

— Ты купил рабыню?! — смотритель даже перестал жевать, рассматривая пергамент, который протянул ему Дъярр. — У этого вот купца из Линглы? Тебе сколько лет, «рабовладелец» хренов?

— Шестнадцать! — гордо ответил Дъярр.

Его страх перед людским скопищем вдруг исчез.

— Жаль, жаль… — огорчился смотритель. — Значит, придётся выпороть один раз. А надо бы два. Будь тебе восемнадцать, всыпали бы два раза.

— За что?! — возмутился Дъярр.

— Выпороть два раза! — шепеляво выкрикнули из толпы. — С отсрочкой. Как стукнет восемнадцать. А купцу запретить торговлю в Сахтаръёле навечно!

Поднялась возмущённая разноголосица:

— Во какие тут дела срамные затеялись, однако…

— Рабынь взялись завозить, скоты!

— Пусть забирает свою девку и катится восвояси!

— Но почему же? — развёл руками Грой, обращаясь к людскому морю. — Никто ведь не обижен! Купля-продажа была условной, вроде игры. Я оставил юноше эту рабыню в ответ на его подарок мне. Никто никого не продавал всерьёз. Работорговля не производилась. Эта девушка не товар, а подарок.

— Требую схода! — завопил Дъярр и закашлялся. У него с утра почему-то першило в горле.

— Ты уже на сходе, — насмешливо заметил смотритель, заворачивая остатки своего завтрака в чистую холстину. — Оправдывайся, паскудник. Говори громко и понятно. Со слезою в голосе. Авось разжалобишь народ.

И перевернул большие песочные часы на столике. Кроме часов и свёртка с пищей, на столике наблюдались печать, чернильница, стопка пергаментных листов, большой серебряный кувшин и чашка.

Дъярр решительно подошёл к столику смотрителя, налил в чашку воды из кувшина, отпил. Долил ещё воды и вручил чашку рабыне: пей, если хочешь. Но девушка не поняла и встала рядом, торжественно держа чашу перед Дъярром, как послушная служанка перед господином.

— Во обучил несчастную девку, гад, — сипло и зло произнёс кто-то. — Прислужницу купил себе. Выпороть три раза! С отсрочкой. Когда двадцать исполнится.

— Заткнись, — посоветовал Дъярр. — Не тебе часы выставили. Обращаюсь к вам, господа сахтаръёлы…

…Он говорил долго и громко. Рассказал о несчастной рабыне-богине в ужасном ошейнике, похищенной разбойниками; девчонку заставляли раздеваться догола, мерзавцы! У них клочок пергамента с повелениями на её языке, выкрикнут какое-нибудь «чиала воа» — раздевается и поворачивается голой туда-сюда, себя со всех сторон показывает мужикам. Каковы уроды, а?!

Услыхав «чиала воа», девушка быстро поставила чашу на помост и принялась неумело расшнуровывать платье, со страхом поглядывая на Дъярра, ибо узлы не поддавалась

— Куда?! — свирепо заорал Дъярр и рабыня замерла.

Сход загудел, перешёптываясь.

— Видели?! — Дъярр потрясал над головой кусочком пергамента с командами, переданный ему купцом. — Десяток слов начертан: «встань, сядь, раздевайся, повернись, ляг», прочие и читать стыдно. Человеком, как животиной неразумной управляют!

Яростно скомкал пергамент и запустил его с помоста наугад.

И заговорил о своей старенькой бабушке, которая приютит сироту-чужестранку, научит обычаям, языку и выдаст замуж за знатного столичного дружинника. У бабушки это получается.

Дважды он закашлялся от натуги, и девушка торопливо подавала ему чашку с водой.

Смотритель тем временем послал за какой-то «госпожой Тинсирьялой» и был крайне раздражён. На сегодня ему предстояло рассмотреть ещё несколько дел, время клонилось к полудню и смотритель трижды переворачивал песочные часы. Он даже попытался прервать Дъярра, но зашикали женщины, им было очень интересно.

— Чего ты хочешь от схода, рабовладелец сопливый? — устало спросил смотритель, когда Дъярр завершил речь. — Нравоучение твоё про стыд рабства мы поняли и осознали. Изложи наконец мысль. Но кратко. Я устал часы ворочать.

— Как «чего»? — изумился Дъярр. — Торжественно признать девушку свободной сахтаръёлой и внести о том запись. В тот самый пергамент поганый вбить таковскую запись, где про куплю-продажу. Крупно! И поставить печать. Чтоб ни у кого никаких сомнений! Ежели усомнится какой приезжий гад — каторга ему. Пожизненно. Нечего, понимаешь ли, сомневаться. Приехал торговать? — торгуй, а не рабынь тут выискивай. Живо руки обломаем. Эту запись тоже внести; ну, про каторгу за малейшее сомнение. Чтоб во все стороны от такого пергамента шарахались.

— Правильно! — выкрикнули сразу несколько сильных голосов. — Молодец, малец! Шикарную невесту выкупил!

— Она по-нашему не разумеет…

— Ничего, ночами обучится…

Покатился хохот.

— Госпожа Тинсирьяла тоже не разумела сперва и дичилась, помню. А теперь и слова поперёк не скажи, — загудел чей-то бас. — Огрела меня на базаре со всего маху! Рыбину, вишь, вчерашнюю ей продаю. Какая ж она «вчерашняя»? Свежий сом. Только что изо льда выколол.

— Правильно огрела. Лист едва пожелтел, а ты лёд сыскал на реке, балабол старый.

— Честью рыбацкой клянусь, плыл по реке лёд! Огромадные кусищи, с избу каждый. Пять штук. Ночью. Ходил я за море с Бангиръярром, видел морские горы айсберги. Так вот, что твои айсберги были те льдины! Оплыл я айсберг с опаской, гляжу, а в нём рыбы вморожено видимо-невидимо. Аж до Луговых владений плыл я, от айсберга к айсбергу метался, рыбу вырубал. Как не вырубить? — улов сам в руки приплыл! Полную лодку набросал мёрзлой рыбы.

— Видел я ту рыбу. И не мороженая она вовсе. Рыба как рыба.

— Оттаяла, пока обратно грёб.

— Откуда в Акдиръянде «айсберги»?! Это ж не море-океан.

— Со дна, должно быть, лёд тот всплыл. Ну как дно у Белых Поворотов льдом выстлано?! Там глубина громадная. Не донырнуть.

— Во брешет…

— От Поворотов течение семь дней несёт плот. Правильно огрели тебя за тухлую рыбу. Семь дней плыли твои сомы в «айсберге».

— Сильно огрела, кстати?

— От души.

— Да вон же она идёт! Посторонись, люди!

— Ты глянь, княжеский-то кобель опять возле неё отирается. Стыда нет у парня.

— При такой наружности да силище на кой ему стыд? Стыд на тех дурах, какие к нему сами льнут. А вот он не дурак, девок нетронутых обходит, чтобы честь отцовскую не волновать и на месть не нарваться.

— Зато всех баб в столице перелапал, пакостник. И в харю не даст никто.

— Дай, попробуй… Он супротив самого Къядра или Свирда вызывается соперником, когда дружина удары оттачивает. Ишь, надоели ему светлокожие, на тёмную зарится. Думает, тёмные вкуснее.

— Братцы, а за что его бить? Не, я сурьёзно спрашиваю! Не за что бить. Ежели твоя жена блудницей оказалась и сама к нему побежала, он-то чем виновен? Жену бей.

— А Сенхимел-то сможет навалять ему за сестру, пожалуй… Ежели тронуть посмеет.

— Да, Сенхимел сможет. Храбрости и силы не занимать.

— Потому и не тронет.

— На кой вертится тогда?

— Из малого интересу. У блудников, видишь ли, свой интерес, нам не понять такой. В «малый интерес» им охота поболтать с красоткой, плечика её коснуться невзначай, пособить сесть на коня, при том как бы ненароком по коленцу, а то и по ляжке пройтись плечом, стремя к сапожку её прилаживая половчее. Глядь, и не зря день прожил, прикоснулся к мягкому. А то и подглядеть её купание! Тут, сдаётся, дело в малом интересе. Средний интерес всем знаком, он честный: заманить в стог жаркую бабу так, чтоб сама из платья к тебе лезла. Наш Борр мастак по среднему интересу, но и малого, погляжу, не гнушается.

— Про «большой интерес» скажи, коль начал интересы расписывать.

— Нам такой в диковину. Это сразу двух баб в стог зазвать, разом. Поскольку обе голые, то не срамно обеим своей обоюдной наготы перед голым мужиком, даже лапают друг дружку тебе на потеху. Ну и тебя, само собой, обе сразу тискают, не в очередь. Четырьмя лапами, значит.

— Ёлы-палы…

— Ну, на такой «интерес» наших дур не склонить. Засмущаются.

— Есть ещё «огромадный интерес»…

— Во даёт!

— Это как?

— Да все прежние интересы, только замени распутных баб на нетронутых девок.

— Ты огромадное скотство с интересом не путай. За такой «интерес» ноги перешибать надо.

— Докатится наш красавец и до скотства, когда «большой интерес» ему приестся.

— Не возводи напраслину на парня. Он у князя воин стоящий. Один из первых.

— Сам поглядишь, дай срок. Это как пиво начал хлебать: сперва кружка голову кружит, через годик — уж две подавай для удовольствия, а там и на «дурной отвар» потянет, ибо и с пяти кружек тверёзый будешь вследствие поганой привычки.

— Верно.

— Где ж ты столь удивительных подробностей про «интересы» нахватался, дядя?

— В Танлагеме. Плавал я по-молодости с Бангиръярром в Танлагему. Ну, он теперь большой человек, отборной сотней заправляет в дружине Вадиръяндра. Может, слыхали про такого? Сурьёзный вояка. Ежели наш Борр к его дочкам сунется с «малым интересом», то ждёт его верная смерть от разящего меча. А в те дни состояли мы при охране кораблей, пушнину из Древних владений везли, груз ценнее некуда. Скукотень страшная, братцы, сидеть на палубе, на море пялясь! Мы-то скуку развеивали пением, а Бангиръярр пристрастился корабельное дело постигать: ну, когда-куда парус ставить, как руль поворачивать, каковы обычаи на судне… И постиг до тонкостей! Сам пристрастился корабли гонять в Танлагему. А в то плавание наши купцы торговали, и наткнулись мы с дружками на одно заведение, глянулось оно нам нескучной вывеской. Удивительное дело: за вход плату берут! Где такое видано? Однако-ся стоит у входа красивая девка, вся голая, в собачьем ошейнике, и цепью собачьей прикована к стене. Взимает плату в медную кружку. Одна медная монета, но не с пятерых, а с каждой головы!

— Ого…

— Да. При той кружке двое здоровяков в панцирях и с ножами.

— На кой?

— А хрен его знает. То ли девку, то ли кружку охраняют; там ворья и сластолюбцев невиданное число! Смеху ради решили зайти, не пожалели пяти монет. Круглый зал внутри, называется «сцена». Вокруг «сцены» скамейки добротные, отполированные задницами, за ними второй круг скамей, повыше, там третий. И вот так, лестницей деревянной, уходят те скамейки вдаль и вверх аж до потолка. Проходы меж ними просторные. Очень умно всё сделано для беспрепятственного обзора той самой «сцены». Меж скамеек молодые девки шныряют, голые совсем, но обутые в каблуки длиннющие и в железных ошейниках с цепью. Рабыни заведения, значит. Пиво разносят посетителям. Народу — битьми! А на сцене хрен знает что творится, братцы: четыре девки поют чего-то и раздеваются при таковском пении опосля каждого куплета. Заголились полностью! Завершили пение, собрали с пола свои манатки и смылись за штору. Выходит из-за шторы здоровенный мужик, тащит за руку девку ядрёную, и ну её раздевать! Она орёт, стонет, отбивается, но понарошку, с ужимками соблазнительными. То есть малое сопротивление злодею окажет-окажет, но тотчас на попятный идёт как бы в изнеможении. Оголил-таки он эту стерву, насытился ею пару раз, но уже без сопротивления с её стороны и даже с возрастающей охотою. Скрутил ей локти верёвкой — сама подставилась! — и увёл за штору коровой послушной. Из-за шторы девка в ошейнике шасть на сцену, собрала шмотки с пола, унесла. Мы думали, кончен срам невиданный. Ан нет! Две девки из-за шторы выходят! Эти уже почти нагишом, на каблучищах огромных. Сперва танцевали, но «так себе», на таковских ходулях не станцуешь. Однако-сь пляшут, кое-как, тряпки свои сбрасывают под флейту, у них там флейты невидимые дудят. Оголились окончательно и тут… выходит из-за шторы тот мужик и ну тех девок лапать!

— Это как? Двух сразу?!

— Угу.

— Обалдеть.

— Ты знаешь, получалось у них даже поинтереснее, чем с одною у того мужика. Но это ещё что, милок. Из-за шторы девки толпами как повалили, да все голышом! Куча-мала на сцене образовалась. Блудница на блуднице, и все с фантазией! Народ на скамьях сопит, хрипит, потеет…

— Поди, одни мужики похотливые собрались ко зрелищу?

— Знаешь, нет. На первой скамье сплошь бабы сидели, и непростые. Одеты в дорогое, все в масках расшитых, волосы уложены прям-таки башнями высоченными. Сидят чинно, внимательно глядят на представление, почёсывают в башнях своих волосяных длинными палочками.

— Зуд от зрелища разобрал дур, что ли?

— Не-а. Вши. Аж по скамейке забегали те насекомые, нагляделся я на вшей за границей. Там знатная госпожа вычёсывает их ароматной палочкой и давит на серебряном блюдечке серебряной ложечкой, прочие скребут насекомых по-простому, ногтями немытыми.

— Ни хрена себе представление…

— Во-во. Плюнули мы и ушли. Уж больно завоняло потным тряпьём. Вернулись на корабль, одёжу трясти и мыться дегтярным мылом.

…Пока сход гудел мнениями и воспоминаниями, через площадь шла высокая темнокожая женщина, очень красивая, лет тридцати пяти на вид и в дорогих одеждах. С нею был стройный молодой красавец в серебряной кольчуге поверх белоснежной рубахи, с длинным прямым мечом на золотом поясе, в чёрных атласных штанах и в красных замшевых сапогах. Дъярр знал: серебро очень мягкий металл, доспехи из него бесполезны против отточенных мечей и копий врага. В лёгкие серебряные кольчуги, как в атласные кафтаны, рядятся молодые заносчивые богачи, прельщая взгляды падких на блеск столичных красавиц. Воин был из знатных удальцов. Он остался у помоста, а женщина, изящно приподнимая длинный подол, взошла по лестнице к столику смотрителя. Рабыня смотрела на неё во все глаза. И судорожно отпила из чаши.

Смотритель закона почтительно встал:

— Госпожа Тинсирьяла, не серчай, из безысходного отчаяния за тобой послал. Тут очень дивное дело обозначилось. Парень вот этот купил иностранную рабыню и объявляет ей свободу. Мало того, требует признать сахтарьёлой! Но как без согласия? А согласия или отказа не получить, ибо по-нашему девка не разумеет. Она, часом, не твоего роду-племени? Видом больно схожа. Ты поспрашивай, а? Вдруг поймёт!

— Изволь.

И заговорила.

Девушка встрепенулась, ойкнув.

Чужую напевную речь сход слушал в тишине. Госпожа Тинсирьяла говорила и говорила, красивым жестом руки обвела молчаливую площадь, наполненную людьми, указала пальчиком на купола храма Милосердной Ормаёлы, погрозила кулачком куда-то вдаль; туда, где за лесами и озером простирались утёсы Виданоры. Улыбнулась Дъярру и что-то сказала рабыне значительным голосом.

Девушка-рабыня уронила чашку, закрыла рот ладошкой… и вдруг бросилась к Дъярру.

— Агидаши идгра! Агидаши идгра! — она плакала, обнимая Дъярра. Звонко чмокнула в ухо, в нос, в лоб…

— Вообще-то я Дъярр из Аръяварта… — только и нашёлся сказать Дъярр на такое изъявление чувств от столь упругого тела.

— «Агидаши идгра» не имя, — чему-то улыбнулась госпожа Тинсирьяла. — Девушка Видьянагги благодарит богов небесного океана за то, что послали ей… — на миг запнулась — …доброго волшебника. Ты «добрый волшебник», мальчик.

— А её зовут «Видьянагги», значит… — хрипло выдавил Дъярр, кое-как высвобождаясь из объятий рабыни. — Звучит.

— Замечательное имя, — согласилась госпожа Тинсирьяла. — Очень-очень интересное, из племени Водопадов. Господин смотритель, занеси меня в книгу решений схода не как поручительницу, а как «названную мать» госпожи Видьянагги. Для веса.

Проследила, как пишет смотритель и объявила громко:

— Госпожа Видьянагги согласна стать свободной сахтаръёлой. Сочтёт за счастье ею быть.

Развела руками, как бы обнимая сход:

— Она никогда не видела столько прекрасных и добрых людей.

В огромной толпе прочувствованно всхлипывали женщины.

— И сколько же ты отдал за такую смачную девку, пацан? — с ухмылкой выкрикнули с края площади, где развалисто стояли нахального обличья парни, крепкие и широкоплечие, явно из удачливых плотников.

— Что значит «сколько»?! — оскорбился Дъярр. — Видьянагги не корова, чтобы цену на неё, понимаешь ли, обсуждать! Купец Грой вам сказал: чистая условность. Ну, чтобы ритуал Гильдии соблюсти. Вот так.

— Нет, а всё-таки? Чего внесли в купчий пергамент? — неожиданно спросил молодой красавец в серебряной кольчуге, спутник Тинсирьялы.

— Тебе-то зачем знать? — усмехнулась та.

— Да разве только мне? — засмеялся красавец. — Глянь, как всем интересно, почём эдаких дев торгуют! Что толку про синяки и зубы судачить? Синяки заживут, а зубы сами выпадут к старости. А тут… в коем-то веке пацан «девку купил». За живое берёт такое событие, самые недра души народной волнует. Эвон, сколько зевак прибавилось на площади! Скоро и мелкому яблоку негде будет упасть.

Воин говорил легко и гладко, вокруг хохотали.

— В купчей означена тысяча золотых, — заглянув в пергамент, объявил смотритель. — Ошибки нет, купец?

— Совершенно никакой, — слегка поклонился смотрителю Грой.

Стало тихо-тихо.

— Ёлы-палы… — произнёс кто-то. — За такие деньжищи можно пару кораблей снарядить за море, битком набить трюмы пушным товаром дорогущим, соболями всякими, мехами редкостными…

Дъярр хотел что-то сказать, но закашлялся, и купец неприметным взглядом указал рабыне на чашку, а затем на Дъярра. Видьянагги быстро подхватила чашку с помоста, наполнила её из кувшина и, пока Дъярр в растерянности пил поднесённую воду, Грой продолжил с неторопливым достоинством:

— Я уже говорил присутствующему обществу, что плата сия совершена условно, таковы наши купеческие обычаи, когда товар меняют на товар. Господин Дъярр уступил мне принадлежащую ему вещь, которая оценена мною в тысячу золотых монет, отчеканенных в Гильдии. Вместо денег — по обоюдному согласию, разумеется! — господином Дъярром получена от меня в дар девушка-рабыня, которая оценена мною же в тысячу золотых. Эта условная сумма и внесена в купчую, которую я обязан предъявить в Гильдии для уплаты налога. Там сидят ужасные буквоеды, они не признают ничего, кроме золота. Пришлось оценить наш обмен золотом, а не честью. На деле же состоялось взаимное дарение, но никак не купля-продажа. Так ведь обстояло дело, друг мой?

— Ну да… — Дъярр едва не поперхнулся в чашу. — Вроде. Во, оказывается, чего можно на тысячу-то закупить…

— Что за драгоценная вещь имелась у этого охламона, которую ты, купец, выменял обманом? — сурово повысил голос смотритель. — Неужто самоцветный камень с куриное яйцо, из бабушкиного курятника? Ты откуда взял драгоценность, паразит? Волшебная курочка снесла? И не смей брехать сходу про бабушкино наследство. В Аръяварте даже стен приличных нет, там отродясь не видали никаких брильянтов. Ежели нашёл где случайно, предъяви сходу. Рассудим, чья вещь.

— Моя, сам сделал… — обиделся Дъярр. — Нечего честного человека «паразитом» ругать!

Купец Грой приблизился к столику, раскрыл перед смотрителем шкатулку, извлёк кинжал. Сверкнули прозрачные ножны.

— Игрушка… — удивился смотритель. — Стеклянная, что ли? Купец, да таким штуковинам на базаре цена пять медяшек, да и то к вечеру, когда напьются. Днём и трёх не дадут. Хотя красиво выточена… Да, на пятак потянет.

— Извини, уважаемый судья, — твёрдо возразил купец. — О цене вещи решают продавец и покупатель. Не ты. И не они.

Обвёл рукою взволнованную толпу перед помостом, продолжая:

— Торговую пошлину вашему князю и налог Гильдии в сто монет я честно уплачу с означенной в купчем пергаменте суммы.

— За игрушку стеклянную отдал купец заморский девку-рабыню… — зашелестело по рядам с удивлением. — Ерунда какая-то творится на свете, народ… Человека на стекляшку-игрушку меняют, а налогом отдают сотню золотых…

— Может, больная девка-то? Всучил парню больную, она и помрёт со дня на день.

— Сама ты кулёма больная. Вишь, купец налог уплатить намерен. Из своего кармана выложит сотню золотых налога! Вот это деньжищи так деньжищи… Улицу можно замостить дубовыми плахами. Здоровенный табун лошадей купить.

— Значит, купец больной. На голову. Обманул парень больного купца.

— В чём обман, балбес? Парень на сход привёл её честно, из рабынь в сахтаръёлы определять. В чём ему прибыль? В чём честному человеку вообще может быть прибыль?!

— Да в этом дивном деле куда ни глянь, одна убыль. И купцу, и парню. Оба о девке хлопочут, себе в ужасный убыток. Только девке прибыль.

— Мы чего тут судим, люди? Признать заморскую рабыню вольной сахтаръёлой? Или почём девок нынче торгуют?! Признать, и дело с концом! Развели тут хрень какую-то словесную… «Прибыль-убыль»…

— А красива, зараза.

— Я понял, люди! — оглушительно заорал долговязый парень с большим синяком под глазом, лохматый, в поношенном кафтане и драных сапогах, по виду из ремесленников. Забрался на пустую бочку, которых виднелось несколько, разбросанных по площади для удобства высказываний. — Всем слушать! Купец нарочно ту стеклянную безделицу в тысячу оценил, чтобы напоказ перед своей Гильдией оправдаться, уплатив огромный налог! Мол, я в Сахтаръёле выгодный торг веду и покупаю редкости с диковинами, а не устои рабства раскачиваю. С тайным умыслом купец рабыню привёз, как бы намеревался продать, а на деле замыслил волю ей подарить! Вот и сговорился с этим лопухом провернуть фокус купли-продажи. Вписали тысячу, чтоб и Гильдия была довольна прибылью, и девка свободна. Потому парень и несёт хрень какую-то про бабушкиных богинь. Норовит честного купца не выдать ненароком на заморское растерзание за благородный поступок!

— Отчего с «этим» парнем сговорился купец, а не с тобою или со мною, скажем? — ехидно заинтересовалась лысеющая личность, в суконном кафтане без рукавов и с огромными зрачками.

— Оттого, что я стеклянных диковин тачать не умею, — огрызнулся с бочки оратор. — А ты, морда хебадейская, сию девку купишь за стекляшку как бы понарошку, в чём купцу поклянёшься и наобещаешь освободить. Но взаправду упрячешь её в домашнюю темницу, голой, на цепь, беса лысого тешить. Слыхали мы про такое ваше паскудство. И тебе, морда, любую клятву нарушить, что пряник медовый съесть. Парень же пришлый и честный, из Лесных владений он. Это похлеще, чем из Древних, они там все полоумные, и десять тыщ настоящего золота отдадут, чтобы такую красотку из рабства вызволить, видов при том на неё не имеючи никаких. Бескорыстие там возведено в дурь полную.

— Верно говорит сапожник…

— Почему мне наносят обиду? — навзрыд заголосила лысеющая личность. — Почему ко всякому мельчайшему недоумению ругают «хебадейской мордой» и подозревают в нечестном насилии?

— Потому что «морда» ты и есть. Выгоду паскудную везде ищешь.

Купец Грой слушал гвалт очень внимательно.

— Признавайся, купец, нарочно девку сговорились освободить? Ежели в таких делах у вашей Гильдии запрет, ты молчком нам знак подай какой-нибудь неприметный, но обществу знакомый.

Грой, улыбаясь, широко развёл руками, подражая жесту Тинсирьялы:

— Друзья мои! Я намерен учинить медный торг в ваших Лесных владениях и сочту за честь доставить госпожу Видьнагги туда, к родичам этого благородного юноши, если мною будет получено её на то согласие. Обещаю досточтимому сходу заботиться в пути о госпоже Видьянагги, как о названой дочери многоуважаемой госпожи Тинсирьялы.

В речи своей купец налегал на слово «госпожа», что вызывало бури восторга. На другую бочку вспрыгнул удалого вида молодец:

— Народ! Неужто рука у нас поднимется содрать пошлину со столь замечательного события?! Присудим купцу Грою беспошлинную торговлю по всей Госпоже Великой Сахтаръёле! За честность и благородный умысел, раскудык его! И чтоб везде с почестями, с почестями принимали! Выдать в том пергамент с печатью!

Сход ликовал. Купец благодарно раскланивался, пряча беспошлинный пергамент с печатью, госпожа Тинсирьяла что-то объясняла бывшей рабыне тихим голосом, обняв её за плечи и поворотя спиною к толпе. Обе колдовали с пальчиками Видьянагги, та кивала и даже смеялась, звонко-звонко.

Она лишь немного задумалась перед лестницей с помоста, осторожно попробовала ступеньку носком башмачка и… приподняла краешек платья, явно подражая жестам госпожи Тинсирьялы. Ступала осторожно-осторожно, не споткнулась ни разу и засмеялась Дъярру.

Снова начали всхлипывать женщины и утирать слёзы. Сход разомлел окончательно, и дальнейшее судилище о побоях отменили единогласным решением примирённых сторон. Грянуло массовое братание, которого Дъярр уже не видел, ибо шёл с Видьянагги в оружейную мастерскую, твёрдо решив поселить её — временно, на несколько дней! — в своей ученической каморке, а самому ночевать у горна. Оказывается, в Древние владения вот-вот должны были отплыть корабли с княжеской дружиной, о том купцу Грою сообщила госпожа Тинсирьяла. И Дъярр заручился её словом, что за Видьянагги пришлют.

Кто я и где я?

Дъярр совсем не занимался таким важным делом, как изготовление непроницаемых доспехов собственного замысла. И оставалась-то самая малость, но он, ругая себя, бездарно тратил драгоценное время на обучение бывшей рабыни языку новой родины. Вот-вот грянет несчетное нашествие невиданных врагов, которые неведомым колдовством обратились из чёрных пустынных скорпионов в диких всадников с огромными луками, а он, Дъярр, вместо того, чтобы защитить какого-нибудь доблестного княжеского дружинника бронёю от вражьих стрел, сюсюкается с девчонкой и картинки ей мазюкает! Да, на большом белом щите собственного изобретения, прибитом к стене кузни, он рисовал углем разные вещи и фигурки людей, совершающих действия: они бегали, ходили, прыгали. Рисовал лица: они хмурились, смеялись, зевали. И называл соответствующее действу слово. Видьянагги повторяла слово и произносила его на своём языке. Так Дъярр надеялся выучить девушку говорить.

— «Дъярр», — говорил он, указывая на себя.

— Д.. Д… Ял.. — старалась Видьянагги и мотала головой. — Агидаши!

— Ладно… — вздыхал Дъярр. — Агидаши так Агидаши.

Видьянагги смеялась.

— «Небо», — строго говорил Дъярр и указывая на небо, синеющее в проёме дверей.

— Не. Бо, — улыбалась Видьянагги. — «Олатоа».

— «Хлеб», — говорил он за обедом. — «Нож».

— Леб, — повторяла Видьянагги, — Нош.

Разводила руками: таких слов у неё не было. И закрывала глаза, шевеля губами. Запоминала.

К вечеру Дъярр вполне сносно заговорил на языке Видьянагги. И очень огорчался: чего сложного-то запомнить пару-тройку тысяч слов? У Дъярра ведь получается! Видьянагги только улыбалась виновато, но стала смотреть на Дъярра с опасливым восхищением, широко распахнув глаза.

— Пойми ты, чучело деревянное, — втолковывал ей Дъярр на языке Видьянагги, указывая на рисунок. — Этого зверя зовут «волк». Не морщи лоб, нет его в ваших лесах. Просто запомни: «волк». А то увидишь волка, и крикнуть не сможешь: «Волки!». Очень опасный зверь. Таких много возле города Аръяварта.

— Я видела очень опасного зверя, — доверительно сообщала Видьянагги. — Он стоял, когда ты удивлял людей. Зверь высовывал язык. Он не рычал. Надо было кричать? Или он был неопасный «волк»?

— Это был не «волк», а «пёс», — терпеливо разъяснял Дъярр. — «Собака». Запомни слово. Пёс слушает приказы хозяина и служит человеку. Волк никого не слушает. Только вожака стаи. У вас псы не водятся, погляжу.

— Волк как разбойник виданор? — задумчиво уточняла Видьянагги. — А пёс как раб?

— Волк как разбойник, да. Но пёс — хороший друг, а не раб! Он готов умереть за человека, которому он верный друг. Понимаешь?

— Понимаю, — вздыхала Видьянагги. — У красивой Мелахены был верный друг пёс. Бросился на виданоров с кулаками. Защищать Мелахену. Его прибили к дереву и отрубили руки. Он вытек кровью. Нас вязали длинной верёвкой, а он вытекал кровью. Смотрел и умирал. Я плакала, а разбойники смеялись. И жгли деревню факелами.

— Плохие люди, — нахмурился Дъярр.

— Очень плохие, — согласилась Видьянагги и всхлипнула.

— Не плачь, — приободрил её Дъярр. — Ты свободная сахтарьёла. Соответствуй.

И, видя, что толку от его советов никакого, решился польстить:

— Ты сказала «у красивой Мелахены». Не верю. Ты самая красивая.

— Самая, — улыбнулась Видьянагги, утирая слёзы. — Так говорили молодые мальчики. Старые мальчики так не говорили. Они смотрели на Мелахену и каждый был, как пёс. Высовывал язык и пускал слюну.

Видьянагги задумалась, подыскивая точные слова. Они не находились.

— Дай, — она решительно отобрала у Дъярра уголёк для рисования. — Гляди.

И быстро набросала на доске контуры нагой девушки. Она хорошо рисовала, Дъярр сразу узнал в рисунке саму Видьянагги.

— Это я. Мне семнадцать лет. Смотри на Мелахену. Ей двадцать пять.

Рядом с первым контуром возник второй.

— Выдающаяся женщина… — только и пробормотал Дъярр. — Язык высунешь до колен.

Видьянагги засмеялась:

— Очень выдающаяся. Два раза она выдаётся очень далеко. Тут и тут. Даже разбойники становятся, как собаки! Нас заперли в грязном и деревянном корабле, а Мелахену оставили в разбойной крепости. Плясать разбойникам. Разбойники смотрят и хлопают ладонями. И скулят. Как рабы. Даже дрались топорами. Делили Мелахену. Вожак победил всех.

— И она не убивалась по верному псу? — нахмурился Дъярр.

— Забыла, — вздохнула Видьянагги. — Зачем помнить? Верный пёс ждал праздника. Он хотел достать самый крупный орех, поймать самую большую рыбу и поднять Камень Силы много раз. Больше, чем все. Думал так: Мелахена заметит и объявит его верным псом. Она смеялась и не замечала его шесть раз. Он злился. Шесть раз другие мужчины кормили Мелахену жареной рыбой и гладили выдающееся тело. Потом приплыли виданоры. Вожак угостил Мелахену жареным мясом и постелил мягкую шкуру. Вожак не достал орех, не поймал рыбу и не поднял камень. Он убил самого смелого в деревне пса. И понравился Мелахене. Виданоры велели ей держать конец длинной верёвки. Она вела нас на корабль за верёвку. Они очень сильно и больно вяжут локти! Но ей не вязали локти. Ей дали плеть, для послушания нас, кто связан на верёвке. Меня Мелахена ударила пять раз. Больше, чем других.

— Плохая девушка, — поморщился Дъярр.

— У нас все девушки такие, — пожала плечами Видьянагги. — Одинаковые, как рыбы. Про меня говорили: «ты как ракушка». Все девушки горячие и тёмные, как жареные рыбы. Вкусные. А я ужасная ракушка. Холодная и светлая. Я «тьфу». Понимаешь? Дразнили.

— Почему? — удивился Дъярр.

— Юноша любит всех девушек, — вздохнула Видбянагги. — Девушка любит всех юношей. Так заведено. Я не хотела любить всех. Я хотела любить одного. Только одного.

— Молодец девка, — с уважением одобрил Дъярр, по-сахтаръёльски.

— А? — встрепенулась Видьянагги.

— Тебе нравился тот смельчак? — вдруг спросил Дъярр. — Которого убили виданоры?

Видьянагги опустила голову и тихо-тихо кивнула: да.

— С пользой отрубили руки охламону близорукому, — мрачно произнёс Дъярр, опять по-сахтарьёльски, не выдержав такой несправедливости по отношению к Видьянагги. — Авось в другой жизни ума-разума добавится балбесу! Ладно, давай поедим. Но сперва мыть руки!

И полез за полотенцем для Видьянагги, в сундучок, где держал чистые вещи. Но сперва вытащил свою новую рубаху, длинную. Купил на вырост, чтобы стала впору к следующему лету. Он надеялся основательно подрасти и летом побывать у бабушки, а то и вернуться в Лесные навсегда.

Расправил рубаху, встряхнул, задумался:

— Переодеть бы тебя… Испачкаешь платье-то. Коротковата, наверное…

Но Видьянагги уже вытянула перед собою руки, трепеща пальчиками и торопливо кивая: не-не, то что надо, ногам свободно будет.

— Ладно, снимай платье. Уступаю тебе свою рубаху. Я отвернусь.

Вскоре Видьянагги захныкала у него за спиной:

— Агидаши, я застряла… Очень крепко… В шнурах.

— Ну что ты будешь делать! — озлился Дъярр. — Ладно, помогу. Ёлы-палы, я уже привык смотреть на тебя голую. Ну и дела! Вот он, разврат заморский. И ошейник твой я сниму-таки. Не отбивайся! Ты не собака, понимаешь ли, в ошейнике расхаживать!

Он повесил платье на стену и почему-то засмущался показывать девушке, где надо мыть руки и совершать прочие дела. Уже давно Дъярр разгородил свою каморку пополам, устроив за стенкой умывальню и отхожее место. Краснея, отворил дверцу:

— Если тебе надо, то…

Но Видьянагги не слушала. Она радостно взвизгнула и, отшвырнув рубаху, бросилась в лохань для купаний: изобретение Дъярра, которым он гордился. Ловко потянула цепочку, зацепила её кольцо за крюк на стене и поставила лицо под горячий дождь, который хлынул сверху.

— Во как… — только и нашёлся сказать Дъярр. — Вот тебе и «дикарка». Сразу сообразила про купальню.

И закрыл дверцу. Пусть купается.

После обеда Дъярр сочинял письмо бабушке. Пергамент был очень дорог, записи в мастерской велись на бересте, а самые важные вырезали на дощечках. Но Дъярр находил то и другое неудобным. В свободное время он научился варить из старых тряпок и липового лыка некое подобие пергамента. Возни было много, но дело того стоило. Хозяин мастерской был вне себя от радости и велел Дъярру переплести весь полученный «древесный пергамент» в толстенную книгу, намереваясь только в ней вести учёт заказов. Из обрезков «древесного пергамента» Дъярр соорудил пару маленьких книжечек для себя, чтобы записывать всяческие мудрые мысли, услышанные на рынке. Одна из книжечек ещё оставалась чистой, из неё-то Дъярр и вырвал листок.

— Что ты делаешь? — интересовалась Видьянагги, когда Дъярр макал гусиное перо в изобретенную им же чёрную краску и выводил удивительные для девушки знаки.

— Это «буквы», — хмурился Дъярр. — Ими «пишут», то есть рисуют слова. Звуки я обращаю этими буквами в «запись». Завтра или послезавтра я погляжу на запись, прочитаю вслух буквы, и произнесу слово. Бабушка тоже прочтёт запись и произнесёт мои слова. И научит буквам тебя. Ты быстро научишься.

— Я никогда не научусь, — вздыхала Видьянагги. — Это очень хитро.

— Всё! — объявил Дъярр и отложил перо. — Продолжаем учить язык.

Но далеко за полночь Видьянагги заплакала:

— Агидаши, моя голова лопнет. Я ничего-ничего не запоминаю!

— Хорошо, — сжалился Дъярр.

Поглядел на изрисованную доску:

— Будем отдыхать. Ты спишь там, где всегда спал я. На кровати. Уступаю тебе своё место. Видишь огонь? Он горит в «очаге». Я устроюсь у очага. На полу.

— Я боюсь! — Видьянагги со страхом глядела на кровать, та виднелась в полуоткрытую дверь каморки. — Это высоко! Я засну, упаду и разобью нос.

— У вас кроватей нету, что ли? — удивился Дъярр. — На чём же вы спите?

— На песке.

— Железные люди, — с уважением произнёс Дъярр. — А зимой? Слово «зима» означает время года, когда холодно. Запомни это важное слово.

Видьянагги задумалась.

— Не помню «холодно». Всегда тепло на песке.

— Н-да, — озадачился Дъярр. — Ладно, я тебе у огня постелю. На тёплой шкуре. И от огня тепло будет. Хотя… Если войдёт кто?! Подумают, я тебя за собаку держу.

— Как верного друга?! — восхитилась Видьянагги.

— Да, — вздохнул Дъярр. — Как верную подругу.

…Когда измученный уроками Дъярр видел уже третий сон, шевельнулась возле тлеющего очага Видьянагги. Рывком села на старой медвежьей шкуре, быстро оглядела тёмные стены из могучих брёвен, скудную обстановку, старую скамью и стол из грубых досок, заваленный простецкими, изношенными инструментами. Свет Дневной звезды падал сквозь широкий проём в стене на утоптанный, многократно политый горячим маслом пол. Охапка неокрашенных копий в углу, колоды-чучела с панцирями на них. Молоты, кувалды и клещи возле наковальни. Шлемы с забралами и щиты, развешанные на бревенчатых стенах, покрытых многолетней копотью. Большой квадрат из белых досок, изрисованный углем, изображения животных и деревьев. Видьянагги удивлённо рассматривала рисунки и шевелила губами, будто вспоминая что-то. Выбралась из-под одеяла, сплетённого из мягких верёвок, поёжилась, осторожно приотворила дверь в каморку Дъярра. Тот спал одетым, но всё равно свернулся калачиком на кровати: как-никак, начало осени, а своё одеяло он отдал девушке.

Видьянагги всмотрелась в лицо спящего и ахнула:

— Силы небесные! Дъярр! Это ты?!

Быстро закрыла рот ладонью, испуганно огляделась по сторонам:

— Это сон. Надо ущипнуться.

И принялась щипать себя за руку.

— Больно! Я не сплю.

Долго-долго смотрела на спящего Дъярра, оглядела ещё раз кузню. И произнесла по-сахтаръёльски, вслух и с большим огорчением:

— Я умерла. Погибла. Ну конечно! Я в Ином мире. Там, где мама, брат, дедушка и Дъярр. Они же умерли? Значит, Иные миры всё-таки есть… Ну и ладно. Будем обитать в мире мёртвых. Вдруг увижу Умаялу?! Интересно, Дъярр знает, что умер? Надо схитрить и сперва выведать. Если не знает, то умер он, а я в коме. Было такое кино.

Наклонилась, погладила Дъярра по волосам. Заплакала уже радостно, утирая слёзы на щеках ладонями. Выплакалась, улыбнулась, притащила верёвочное одеяло и бережно укрыла спящего. Подумала и залезла под одеяло сама.

* * *

— …Ты! — задыхался Дъярр от возмущения, бросаясь из угла в угол поутру. — А если бы вошёл кто?! Я сплю рядом с голой девкой!

От потрясения он позабыл, что девушка не понимает по-сахтаръёльски.

— Я в рубахе, — робко возразила Видьянагги на чистейшем сахтаръёльском. — В твоей, кстати. Скажет тоже: «с девкой»! Это слово звучит обидно. «С красивой девушкой»! Так говори. Тебе холодно было. Мне жалко. И нам стало жарко. Тебе стало жарко?

— Ещё бы! — взвыл Дъярр. — Аж взмок! Спал рядом с горячей голой девкой, к тому ж она в моей рубахе! Какая «рубаха»?! Она задралась на тебе до подмышек!

Сел на кровать, обхватил руками голову:

— Я опозорен навеки. Она не простит и высмеет. Как всегда.

— «Она»? — улыбнулась Видьянагги и положила свою ладошку на плечо Дъярра. — Красивая?

— Очень, — буркнул Дъярр, остывая: проговорился, дурак.

Дёрнул плечом недовольно и встал.

— Зря сердишься, — обиженным тоном произнесла Видьянагги ему в спину. — Тут болеют? Ты мог простудиться и кашлять. Мне пришлось бы лечить тебя горячим молоком и мёдом. Вот так.

Дъярр сердито засопел: не маленький. Какая-то девка будет мёдом его отпаивать!

Он гордо заложил руки за спину и, задрав нос, принялся изучать тёмные доски потолка, чтобы не смотреть на сидящую собеседницу.

— Ты и правда меня не узнаёшь? — робко спросила девушка. — Я Индарьяла. То есть Ин. То есть я Индавела Валдерес, переводчица из штаба Сил Обороны.

Выкрикнула с отчаянием:

— Дъярр, это же я! Напряги память. У тебя удивительная память.

— Напряг! — яростно бросил Дъярр в потолок. — И кроме как «Видьянагги» ничего не напрягается! Никаких «Ин», «Индавел» и «Валдересов»! «Индарьяла» ещё куда ни шло, однако и её не знаю.

— Кто такая «Видьянагги»? — испугалась девушка.

— Ты! — заорал ей Дъярр. — Ты, дочь морского разбойника и дикарки из племени Водопадов! Да одёрни рубаху, наконец, злыдня бесстыжая!

И снова отвернулся.

Девушка ойкнула. И принялась торопливо натягивать рубашку на голые ноги. Ей это не удавалось.

— Дъярр, она короткая… И раньше ты на меня не вопил! Даже на пляже. Плохо, что ты меня не помнишь. Я тебя помню, а ты меня нет. Значит, я в коме. И зови меня «Индарьялой», пожалуйста. Я Индарьяла, а не «Видьянагги» какая-то, да ещё из стародавнего «племени Водопадов». Хотя есть такие древние имена: «Маянагги», например. «Индарьяла» ведь сахтаръёльское имя?

— Да, — мрачно буркнул Дъярр.

— Вот. Оно вписано в мои документы. Я не хочу называться иностранным именем и «раскидывать понты», как говорит моя сестра Ат.

— Чего раскидывать? — заинтересовался Дъярр.

— «Понты». То есть выпендриваться, как дура последняя. Потому зови «Индарьялой». Можешь звать «Ин». Договорились?

— Договорились, — пожал плечами Дъярр. — «Ин» так «Ин», коротко и просто.

И замер. Медленно-медленно повернулся к девушке:

— Ёлы-палы… Да ты никак по-нашему заговорила?!

— Ой… — растерялась Индарьяла. — Я… Это…

Задумалась, придала лицу строгое выражение и ответила очень серьёзно:

— Это катастрофический результат перенапряжения моего ума. Да. Скажи, как я тут оказалась? Где я и кто я по специальности? Рассказывай подробности. Я не помню абсолютно ничего. Видишь, даже имя «Видьянагги» забыла.

— Ну и дела… — озадачился Дъярр. — Таких слов мы и не учили вроде. Однако-ся эвон как шпарит. «Индарьяла», «Ин»… Ладно, не хочу спорить. Огреешь ещё чем-нибудь!

Поглядел в открытую дверь, на изрисованную вчерашними каракулями доску и встревожился:

— Надо было поменьше голову тебе нагружать. У девушек головы слабые, наверное. В умственном смысле.

— Очень слабые, — с грустью в голосе согласилась Индарьяла, печально и медленно опустив ресницы. Она кусала губы и, наклонив голову, фыркнула где-то под водопадом из волос, Дъярру показалось почему-то, будто она смеётся. — Твои новые слова вошли в мой ум и вытеснили оттуда всё-всё-всё. Я забыла, откуда я и где я! Как сюда попала! Значит, виноват в этом ты и только ты. Зачем мучил бедную девушку уроками иностранного языка? Зачем изнурил и нагрузил её слабую голову? Мой мозг кипит и скоро сварится. Вот возьму и упаду без чувств! Что будешь делать?

— Я… — растерялся Дъярр — …хотел, как лучше.

— Потому рассказывай, кто я и где я, — уже другим, строгим голосом велела Индарьяла, откинув с лица волосы. — И как попала в это жалкое подобие кузницы.

Нахмурилась и прикрикнула очень грозно:

— Ну! Спасай девушку, злодей. Вот-вот рухну в обморок. Счёт идёт на мгновения.

— Тебя иностранный купец привёл, — торопливо начал Дъярр, преодолев испуг. — На цепочке. Совсем голую.

— Совсем?! — ойкнула Индарьяла. — Вёл по людной улице нагишом?!

— Ну, не совсем, — смутился Дъярр. — В туфлях, ошейнике и в плаще шёлковом, это для соблазна глазу покупателя. Сначала князю хотел тебя всучить, потом мне. У нас такое дело не в почёте, куплю-продажу людей презираем и отвергаем, потому обменял он тебя на кинжал. У меня кинжал имелся, подходящий к обмену.

— Как так «обменял на кинжал»? — удивилась Индарьяла. — Я не вещь. Я что же…

И огляделась, мрачнея.

— …рабыней была, — упавшим голосом подтвердил Дъярр. — Тебя разбойники выкрали, из-за моря. Обратили в рабство. За границей рабыни заморские в большом ходу.

И добавил с гордостью:

— Но вчера на сходе ты стала вольной сахтарьёлой! О том внесли запись в пергамент и поставили печать, так что всё железно. Вот он, пергамент. Ни одна собака не покусится. Гордись.

— Горжусь, — грустно произнесла Индарьяла, разглядывая пергамент. — Я теперь не простая рабыня, а пергаментная. С печатью. Гроза собак. Класс. Продолжай мою трагическую историю, юный рабовладелец.

И Дъярр, учуяв в её голосе поддержку, продолжил без запинок. Он честно пересказал Индарьяле всё, о чём услышал от неё накануне. Закончил свой рассказ на тоскливой ноте о тяжёлых поленьях и вёдрах, непосильных старенькой бабушке.

— Вот оно что… — задумчиво произнесла Индарьяла, выслушав Дъярра и помолчав. — Я Видьянагги из племени Водопада, дочь белого пирата и чёрной туземки, попалась в лапы морским разбойникам… Отличное начало сказки. Ты выкупил Видьянагги из рабства бартерным способом, а она тебя даже не отблагодарила. Вот дрянь! Чмокнула в щёчку при всех, говоришь? Три раза?! Мерзавка. Могла бы вознаградить по-взрослому, а не шлюх грудастых на доске малевать. Это Мелахена нарисована? Знавала такую стерву. Надо же, как я говорю… Силы небесные, я прям-таки как Ат говорю! С кем поведёшься… Ой, это уже Эш так говорит.

— Чем вознаградить?! — удивился Дъярр. — На тебя ж ничего не было, окромя ошейника и туфель. Плащ чужой. Цепь забрал купец. Серебро, как-никак, а ему пошлину в Гильдию платить. Там жуткие скряги, оказывается, в Гильдии этой. Скоты прижимистые. Туфли тебе самой нужны. Значит, никакой награды не взыскать, потому и не прошу ничего.

— Ты настоящий «Дъярр», — улыбнулась Индарьяла. — Тот самый. Который мой лучший друг. Он тоже «Агидаши Идгра». Любил освобождать неблагодарных рабынь и сочинял фокусы с летающими тарантасами.

Взгрустнула:

— Отличный был парень. Так бы взяла его в братья.

— Да ты что?! — вытаращился Дъярр. — И летали?! Тарантасы?!

— Ещё как, — поморщилась Индарьяла. — С гулом, рёвом и керосином. Изрыгая дымы и прочие выхлопы.

— Какая-то ты не такая стала, — засомневался Дъярр. — И вычурно речь ведешь, незнакомыми словами. Будто подменили тебя.

— Это отрицательные последствия интенсивного изучения иностранных языков, — нравоучительно заметила Индарьяла. — У меня осложнение на мозг. Видишь, во что ты превратил милую и скромную дикарку Видьянагги? Робкую и невинную рабыню?

— Больше язык не учим, — решил Дъярр, основательно озадаченный. — Обратим взор к искусствам. Слыхал, они благотворно влияют на умы. Рисуешь ты хорошо, убедился. Какое-нибудь ещё искусство знаешь? Пение или вязание спицами, например? Ну, чтобы время до отплытия скоротать? От хозяйки остались клубки овечьей шерсти и спицы. Там, в кладовке. Изощрись на тёплые носки, а?

— Я не умею вязать носки из овечьей шерсти, — улыбнулась Индарьяла. — Рассказывай, кто ты и откуда взялся такой непутёвый.

— Почему «непутёвый»? — заспорил Дъярр обиженно. — Вопрос спорный. Докажи.

— И не подумаю, — отчеканила Индарьяла. — Это аксиома.

— Чего-чего? — не понял Дъярр.

— Очевидное в доказательстве не нуждается. Такое очевидное называется «аксиомой». В одном из людских племён.

— Наглое племя, — насупился Дъяр. — И высокомерное. Ручаюсь, торгуют рабынями.

— Ещё как! У них рабыни на обочинах стоят, полуголыми. И у каждой жёлтый пергамент с печатью.

— На кой они стоят? — удивился Дъярр. — Да ещё с пергаментом!

— Ловят богатого господина, — фыркнула Индарьяла. — Те пролетают мимо, в огнях. Но иногда останавливаются и подбирают счастливицу.

— Обалдеть… — пробормотал Дъярр, представив толпы босоногих рабынь на грязных обочинах, полуголых, голодных и несчастных. И мимо проносятся галопом господа, на сытых лошадях и с факелами чадящими, забрызгивая рабынь и пергаменты грязью. — До такого безобразия довели народ?! Сами в рабство лезут?! Вот так-то аксиомы выдумывать.

— Им ещё аукнется, — пообещала Индарьяла. — Да здравствует революция! Родина и свобода! Свобода или смерть! Это лозунги.

— Какая-то ты не такая, — снова усомнился Дъярр. — Ты не лазутчица пустынных кунвиниблов?

Индарьяла поморгала удивлённо его вопросу, сообразила и захохотала.

— Я опять «шпионка с Вебы»?! — вымолвила наконец, смеясь и утирая слёзы. — Эшдарьяла, где ты?! Появись! Спасай сестру!

И вдруг посерьёзнела:

— Как ты сказал? «Кунвиниблов»?

Всмотрелась сквозь дверной проём в полумрак кузни, внимательно, словно вновь.

— Та-а-ак… Какой сегодня год, Агидаши?

— Осень шесть тысяч семьсот тридцать пятая от сотворения мира, — настороженно произнёс Дъярр. — Старые владения Госпожи Великой Сахтаръёлы. Это я на всякий случай сообщаю. Про владения.

— «Осень шесть тысяч семьсот тридцать пятая от сотворения мира», — медленно повторила Индарьяла и снова поглядела в кузню: виднелись истуканы воинов и оружие, расставленное вдоль дальней стены. И стала мрачнее тучи. — Ну конечно, это ведь мир давно умерших… Нашествие из Жёлтой пустыни.

— Ну да, — осторожно подтвердил Дъярр. — Ждём такое. Зимою нагрянут, гады запустынные.

— Отобьётесь, — тихо и серьёзно сообщила Индарьяла. — Очень много мирного народа погибнет. Страшные дела будут твориться. Сожгут три владения, много городов сгинет, но вы отобьётесь. Ваша колдунья истребит всех врагов хитростью. Я читала про такое в исторической летописи.

— Как ты могла читать летописи, если букв не знаешь?! — удивился Дъярр.

— Разве? — растерялась Индарьяла. — Точно… Я… Мне… Э-э-э… М-м-м… Моя не сама читала-листала. Я сечаса не так виражаться. Моя-твоя плохо саабражать язык. Моя читали. Моя-твоя не понимай!

— Не бреши и не кривляйся! — разозлился Дъярр. — «Моя-твоя не понимай»! Эвон, как болтала только что. В какой такой летописи писано про то, как мы отбились от нашествия, ежели никакого нашествия и нету ещё?! За дурака последнего меня держишь?!

Некоторое время они с Индарьялой смотрели друг на друга: Дъярр — хмуро и решительно, девушка — смущённо, покусывая губы.

— Ты очень благородный хитрец, — объявила наконец Индарьяла. — Прости глупую девушку. Не получилось обмануть. Зато я открою тебе удивительную тайну,

— Попробуй, — сдержанно согласился Дъярр. — Удиви. Не то живо кликну сход. Судить лазутчицу.

— Мне читали черновик летописи, — шёпотом сообщила Индарьяла. — Описание грядущих событий.

— Как: «черновик»?! — опешил Дъярр. — Кто читал?!

— Моя сестра Эшдарьяла, — как бы извиняясь, пожала плечиками Индарьяла. — Она такая, моя Эш. Знает буквы и пишет летопись. Но сначала заносит свои выдумки в черновик. Потом долго-долго правит, чтобы слова лились гладко, а буквы стояли ровно и красиво. Потом переписывает в чистовик. Выдумщица ужасная! У неё все события задуманы на десять лет вперёд, а то и на сто. Про нашествие у неё столько написано… Ой-ёй-ёй!

— Ну ни хрена себе… — только и смог произнести Дъярр. — Я-то дивился: почему у старцев-летописцев всё подвиги несуразные какие-то в летописях, «золотые времена», потопы вселенские, драконы, явления богинь на огненных колесницах, козни демониц и рассекание морей до дна. Сказки, ей-ей! Листал я таковские летописи в храме. Оказывается, какие-то бойкие девки загодя черновики выдумывают беспомощным старцам! Чушью всякой забивают старческие головы! Кругом жульё, что ж это такое…

— Ужасное жульё, — сокрушённо подтвердила Индарьяла.

— Постой, — спохватился Дъярр. — Какая такая «Эш» знает буквы и пишет за морем летопись про Сахтаръёлу?!

— Я же сказала: моя сестра, — уверенно заявила Индарьяла. — Правда, она с белой кожей. Сама рыжая, а ресницы чёрные. И брови чёрные. Глаза зелёные-зелёные, как море утром. Очень красивая и стройная. У неё даже веснушки красивые. Мы с ней жертвы кораблекрушения. Лодка с нашими родителями утонула в шторме, а нас прибило на брёвнышке к необитаемому острову. Мы с Эш заютились в тёмной пещере и питались очищенными кактусами. Это растение, круглое, шипастое и невкусное. Нас нашли нищие рыбаки, удочерили и обозвали «сёстрами». Имена наши были нацарапаны на скорлупках от больших орехов: «Эшдарьяла» и «Индарьяла». Погибшие родители нацарапали. Больше некому. Наши спасители разделили нам имена жребием. Мне досталось «Индарьяла». Хотя, возможно, я «Эшдарьяла». Да и то, если приёмные родители правильно прочитали скорлупки. Они неграмотные и тёмные, рыбаки из племени Водопадов. Что с них взять. Только сети и умеют плести. Вот и обозвали меня «Индарьялой», но меж собой величали как «Видьянагги». Им так привычнее.

— Сестрица Эшдарьяла насочиняла тебе таких нелепиц? — сдержанно поинтересовался Дъярр, выслушав этот бред.

— Угу, — улыбнулась Индарьяла. — Она. Знаешь, я вспомнила про кактусы и ужасно захотела есть. У тебя найдётся чего-нибудь съестного? Хотя бы червячка заморить? Я изголодалась.

— Ох! — спохватился Дъярр. — Извини! Конечно, найдётся. Но сперва мыть руки. Вперёд!

— Туда? — Индарьяла глядела в кузню, на бочку с водой. — Это «вперёд»?

— Вообще-то ты вчера умывалась уже, — снова насторожился Дъярр. — Даже купалась. И это было «направо». То есть в ту дверцу.

— Агидаши, я забыла своё имя, свою жизнь и вчерашний день, — с укоризной произнесла Индарьяла. — Как я могу помнить, где несчастный умывальник?!

— Извини, — смутился Дъярр. — Сюда.

— Ничего-ничего, — снова улыбнулась Индарьяла и заглянула в приоткрытую Дъярром маленькую дверцу. — О, как ты всё оборудовал! Унитаз, рукомойник… Даже душ есть?! Я про бочку с дырками. Ту, под потолком. Круто. Молодец. Сам придумал?

— Сам, — поморщился Дъярр отчего-то. — Давно уже. Хозяин кузни вознаградил меня тремя золотыми за придумку и нанял артель, они теперь в богатых домах сооружают таковские купальни. Даже за границу продали с десяток! Я из колодца проложил трубу в бочку, качаю воду насосом. Вот этим. В бочке вода всегда тёплая, потому ждать не придётся. Показать, чего крутить и чего тянуть? Тоже забыла, поди.

— Разберусь, — отмахнулась Индарьяла. — Тут всё очень примитивно, хотя похоже на наши туалеты и душевые кабины. А чем я буду зубы чистить? Ну, после завтрака?

— У вас, гляжу, правильно заведено с чистотой, — уважительно вымолвил Дъярр. — А меня на смех подняли: порошком-де зубы трёт! Я порошок придумал, с мятой. Для зубов. Все подмастерья ржали! В той коробочке порошок. Вчера я как-то не осмелился зубы тебе натереть.

— А щётка? Мне нужна новая щётка.

— Ух ты… Даже про щётку догадалась?!

* * *

Когда Индарьяла появилась в комнатёнке, умытая и причёсанная, Дъярр уже накрыл на стол. Умылся он у колодца, из ведра.

Индарьяла ахнула, увидав угощения:

— Копчёная рыба?! Икра?! Солёные грибы?! Квашеная капуста?! Хлеб с маслом?! Настой лесных колдуний?! Какой запах… Агидаши, знал бы ты, как меня воротит от сыра из тюбиков.

Стремительно плюхнулась к столу:

— Ножик, ножик мне! Куда рыбные кости кидать? Под стол? У тебя есть пёс? Эш говорит, в старину ели руками и чавкали, а под столом рычали псы. Им кидали кости. Обгладывать.

— То в дремучую старину, наверное! — удивлялся Дъярр словам девушки. — Совсем вы отсталые, за морем, хотя и чистите зубы. В эту медную чашку кидай объедки. Вот тебе нож. Ничего не помнит! Ужас.

— А маленькие ложечки где?

— Зачем?

— Для сахара, — неуверенно улыбнулась девушка. — То есть для сахарного песка.

— У вас песок из сахара?! — поразился Дъярр. — Чудеса… И не тает под дождём?! Удивительно. На рынке я видел сахар как-то раз. Его заморский купец продавал. Маленькие кусочки такие, жёлтые, сладкие. Дорогущие! Чем тебе мёд плох?

— Давай! — оживилась Индарьяла. — Я очень люблю мёд. Липовый?

— Липовый. Вчера же трескала и нахваливала!

* * *

— Это хорошо, что ты по-нашему заговорила, — заметил Дъярр, пока Индарьяла уплетала рыбу. — Скоро в Лесные владения поплывут корабли. Не надо будет мучиться с языком, когда появишься у моей бабушки.

Девушка на мгновение замерла:

— Я не хочу к бабушке. Я останусь с тобой.

— Как: со мной?! — испугался Дъярр. — Зачем?!

— У настоящего оружейника и волшебника должны быть соблазнительная помощница, авторитет и статус, — поучительным тоном заметила Индарьяла и снова принялась за рыбу. — Уоняв?

— Понять-то понял, — ошарашенно произнёс Дъярр. — Только на кой мне помощница?!

Индавела отпила из деревянной кружки и удивилась:

— Вести дела! Знаешь, я хорошо умею вести дела. Буду содержать в порядке папки с бумагами и планы. Только ты сделай мне скрепки и скоросшиватели. Простейшая конструкция, я тебе потом нарисую скрепку. У тебя есть печать?

— Есть, — оторопело подтвердил Дъярр.

Опомнился и воскликнул с отчаянием:

— А что я скажу госпоже Тинсирьяле?! Она за тобой приедет.

— Кто такая? — рассеянно спросила Индарьяла, она высматривала солёный гриб.

— Опять не помнишь? — удивился Дъярр. — Она переводила сходу твоё согласие. Её записали твоей названой матерью в пергамент! Госпожу Тинсирьялу тоже выкупили из рабынь. Но давно. Говорят, её брат Сенхимел переплыл океан на лодке, преследовал разбойный корабль. Отчаянный вояка.

Индарьяла замерла. Медленно пережёвывая гриб, подняла глаза на Дъярра:

— Какое имя ты назвал?

— Тинсирьяла.

— Имя брата.

— А! Сенхимел. Не нашенское у него имя. Он князю служит, сотником. Бывал тут, в мастерской, я панцирь ему делал. Он сейчас со своею сотней в Древних владениях, в Вадиръяндре. Это недалече от Аръяварта, где бабушка живёт.

Индарьяла задумчиво подцепила вилкою гриб и произнесла негромко, будто читала вслух:

— «Помни свою сестру Тинсивелу, храбрый мореход Сенхимел. Победы тебе и твоей храброй дружине. До встречи в Иных мирах, благородный Чёрный воин. Лета шесть тысяч семьсот тридцать шестого от сотворения мира, Старые владения Госпожи Великой Сахтаръёлы». Н-да…

Замолчала и продолжала есть уже молча. Снова поглядела на Дъярра:

— Знаешь, Агидаши, я поплыву к твоей бабушке. Она умеет вязать носки?

— Ещё как! — обрадовался Дъярр.

— Вот. Научусь и свяжу тебе тёплые носки из овечьей шерсти. У тебя в мастерской много острых железяк. Кинжал подбери подходящий. Мне.

— Это ещё зачем? — подозрительно спросил Дъярр.

— На всякий случай, — таинственным шёпотом объяснила Индарьяла. — С кинжалом я не попалась бы в рабство. Прикончила бы всех тех гадов немытых!

— Ты можешь ткнуть человека кинжалом?! — вытаращился Дъярр.

— Запросто, — кивнула Индарьяла. — Я ужасно решительная стала. Две шайки врагов истыкала кинжалом! Мытую и немытую. По количеству голов не скажу. Сбилась в счёте. Вот у моей другой сестры есть зелёная боевая тужурка, а на рукаве красуется счёт убитых из снайперской винтовки негодяев. У меня нет такой тужурки.

— Мощно брешешь… — с уважением протянул Дъярр. — Другая сестра тоже со скорлупкой ореховой? Её как кличут?

— «Ат», — засмеялась Индарьяла. — «Аттарьяла». Жуткая драчунья. С боевым шрамом!

Кинжал ей понравился: лёгкий, ловкий, с отполированным до зеркального блеска лезвием и прозрачными камнями на рукояти.

— Кто сотворил такое совершенство? — любуясь оружием, поинтересовалась Индарьяла. — Как влитой в ладони. Красивый. И линии строгие. Без завитушек глупых.

— Сам сделал, — буркнул Дъярр.

Когда он предлагал свою работу чужому глазу, ему всегда было неловко и страшно: вдруг высмеют?

— Ты?! — Индарьяла внимательно посмотрела на Дъярра. — Хм. Молодец, юный оружейник. Я понимаю толк в кинжалах. Жаль, стразы вместо алмазов.

— Чего-чего?

— Стекляшки. Стекляшки ведь?

Вообще-то камни были настоящими самоцветами, очень твёрдыми, не расколоть ничем. Дъярр научился их выращивать из каменного угля и заготовил целый мешок самоцветов впрок. Но не украшать без пользы рукоятки и ножны кинжалов, а использовать по назначению; например, колоть рукоятью кинжала орехи. Но никому не признавался, не поверят. А поверив, ограбят.

— Стекляшки, — солгал он, густо краснея.

— Врёшь, — Индарьяла окунула рукоять кинжала в стеклянную чашу с водой, вынула, отряхнула и внимательно посмотрела в лицо Дъярра. — Я научилась разбираться в камнях. Они настоящие. Их в чистой воде не видно. Откуда взял?

— Выращиваю из угля, — выдавил Дъярр. — Только не говори никому, сопрут.

— Могила, — сделав ужасные глаза, шёпотом пообещала Индарьяла. — Великолепная вещь. О, какой острый! Бритва бритвой.

Вздохнула:

— У меня был острый кинжал. Но это не главное. Он был волшебный.

— Волшебных кинжалов не существует, — категорически объявил Дъярр. — Утверждаю, как оружейник.

— Существуют! — заспорила Индарьяла и вытерла руки о новую рубаху Дъярра, в которой завтракала. Выбежала в кузню, к доске, схватила уголёк. — Я нарисую такой. У волшебного кинжала на рукояти живут змеи. И нет лезвия.

— Как это: «живут»? — пробормотал Дъярр, всматриваясь в рисунок, возникающий на доске.

— Они каменные, — поясняла Индарьяла, тыча пальчиком в рисунок. — Если нажать на красный камень, отсюда вырастет лезвие. Оно светится по острым краям. И змеи становятся живыми. Растерзают любого! Знаешь, как разбойники перепугались змей? А в первый раз…

И запнулась.

— Что ж ты не отбилась от бандитов этими змеями? — удивился Дъярр.

Индарьяла горестно вздохнула:

— Многие видели мой побег. Из кустов. С берега. Большой человек стал завидовать и отобрал кинжал. Давил на красный камень и хотел увидеть змей. Змеи не проснулись. Большой человек разозлился и выбросил кинжал в океан. Но я ныряла и достала! И спрятала в камнях.

Снова вздохнула:

— Наверное, Видьянагги забыла про камни.

Спохватилась:

— То есть я забыла про камни! Я, Видьянагги, то есть Индарьяла. От испуга.

— Во как… — растерялся Дъярр, осмысливая услышанное. — «Большой человек»? Высокий и толстый?

— Нет. Маленький и лысый. Его зовут «большой», потому что у него огромная раковина. Вот такая!

Индарьяла округлила руки, показывая величину ракушки. Лицо у неё стало таким растерянным и удивлённым, что у Дъярра снова дрогнуло сердце.

— Он голову засовывает в раковину! До плеч! Такая у него огромная раковина. Слушает богов лучше всех, двумя ушами. Боги сказали ему в большую раковину: «Отбери волшебный нож». И все сразу столпились, смотрели зло! Я испугалась драки и отдала кинжал. Не могу кидаться на незнакомых и бедных людей с кинжалом. Даже на жуликов. Я не Ат.

Индарьяла пригорюнилась и вернулась к столу. Расстроенная, она снова вытерла пальчики о рубаху Дъярра, оставив на ней чёрные угольные полосы.

— Рисуешь красиво, — Дъярр разглядывал рисунок на доске. — Кинжал твой мне понравился, с выдумкой. Сделаю такой. Со змеями.

— Сооруди мне приспособление, чтобы к лодыжке прицепить кинжал, ну, как это называется…

Она подыскивала слова.

— Сбрую для засапожного ножа? — поинтересовался Дъярр. — Держи. Выбирай.

И выволок из дубового сундука охапку кожаных ремней.

— Отлично сидит, — обрадовалась Индарьяла, пристраивая ремень к голени. Она выбрала самый мягкий ремень, единственный с замками-липучками, придуманными Дъярром.

Девушка и впрямь разбиралась в оружии.

— Агидаши, я насытилась. Не могу больше есть. Объелась.

— Замечательно! — обрадовался Дъярр и подал девушке платье. — Одевайся. Пойдём на рынок. Купим тебе кое-что в дорогу. И поучим тебя нашим обычаям. Чтоб умела держаться на людях и не ударила лицом в грязь.

— Можно, я пойду в рубахе? — жалобно попросила Индарьяла. — Я запутаюсь в этом платье и споткнусь. И ударю лицом в грязь. Платье длинное, а эта рубаха как очень модное платье.

Рубаха Дъярра почти не закрывала ей ноги.

— Ты что?! — ужаснулся Дъярр. — С голой задницей?! Нас женщины побьют. Ни-ни.

— Тогда помогай облачиться в платье, — обречённо произнесла Индарьяла. — Тут шнурки. Всё в шнурках! Я чувствую себя ботинком. Без носков. То есть без нижнего белья. Ужасно.

И ловко стащила рубаху.

Когда пунцовый Дъярр зашнуровал на девушке платье, оно неожиданно понравилось ей.

— Какая прелесть, — восхищалась Индарьяла, вертясь в кузне перед зеркалом. — Длинное, мягкое, под ним кинжала совсем не видно. Ты ей припас это синее платье? Не ври.

— Кому «ей»? — насупился Дъярр.

— Которая «она».

— Ей… — неохотно признался Дъярр.

— Расскажи, — попросила Индарьяла, устраиваясь поудобнее возле Дъярра и обнимая его за шею.

— Ещё чего! — проворчал Дъярр, сторонясь.

— Пожалуйста! — заскулила Индарьяла и вдруг звонко чмокнула Дъярра в щёку.

— Ты девка красивая, слов нет… — ошалело начал Дъярр — …но с нею тебе не сравниться. Тоже голышом смущала, кстати. Но не по неведению, как ты, а из насмешки. И даже рисунка с Мелахеной не хватит воспеть её фигуру. Вот это фигура так фигура! Глаза у неё синие-синие, как небо осенью. Ресницы и брови чёрные-чёрные, как вода в омуте. Или как уголь. Чернее ресниц твоей Эшдарьялы, наверное. С твой мизинец длиною ресницы! Волосы гуще, чем у тебя, но светлые-светлые. А кожа белая.

— О-о-о… — удивилась Индарьяла, рассматривая свой мизинец. — Такие длинные ресницы?!

— Ну… — смутился Дъярр. — Может, я малость преувеличил… Но ненамного! Ресницы у неё длинные и густые.

— Такие? — Индарьяла отметила половину мизинца.

— Ну… — всё ещё колебался Дъярр.

— Такие? — и девушка отметила последнюю фалангу своего мизинца.

— Примерно, — согласился Дъярр с неохотою. — Аж глаз её не видно сквозь ресницы. Такие они густые.

— Как же она видит мир?! — поразилась Индарьяла.

— Приноровилась, — нашёлся Дъярр. — И она знает буквы! Очень умная девушка. Вот, гляди… Её рукою писано.

И вытащил из кармана пергамент.

— Много старинных букв, — с уважением произнесла Индарьяла. — Как её имя?

— Илли, — вздохнул Дъярр. — Она замуж выходит скоро. За княжеского витязя.

— «Илли»?! — вздрогнула Индарьяла. — «Иллиёлла Арьяверра»?!

— Ну да… — с опаской подтвердил Дъярр. — Иллиёлла. Только из Аръяварта она, а не из Арьяверра какого-то. Нету в Лесных владениях такого города.

— Дура! — воскликнула вдруг Индарьяла и стукнула себя ладонью в лоб. — Дура убитая! «Иллиёлла»! Ну конечно!

— Ты чего? — удивился Дъярр.

Индарьяла глядела с жалостью:

— Значит, ты никогда не обнимешь Илли?! Несчастный Агидаши…

— Никогда, — грустно признал Дъярр. — Несчастный.

— Такую красивую?! — на глазах Индарьялы выступили слёзы.

— Такую, — у Дъярра защекотало в носу, он всхлипнул.

— Ты давно любишь Илли? — Индарьяла ладошкой вытерла слёзы.

— Не скажу, — засопел Дъярр. — Даже не надейся. Мужчина должен быть суров и молчалив при таких коварных расспросах. Это вопрос чести.

— Твоя Илли умеет варить «настой лесных колдуний»?

— Сама её спросишь, вскорости. Она у моей бабушки живёт.

И осёкся, сообразив с ужасом: он же всё рассказал про Илли! Раскис и разболтал! Индарьяла ей доложит каждое слово, да ещё додумает всякой всячины! Девчонки, они такие!

— Ты… это… — запинаясь, начал Дъярр.

Индарьяла смотрела внимательно, уголки губ у неё дрогнули.

Дъярр похолодел: пропал, растреплет. Почему он такой глупый?!

— Никому ни слова про Илли! — густо краснея, предупредил он. — И не вздумай рассказать ей про наш разговор и про письмо. Обещай! Иначе не налью «настоя лесных колдуний». Который тебе понравился.

— Обещаю, — торжественно произнесла Индарьяла. Глаза её смеялись. — Наливай.

— И не вздумай заглядываться на чужих мужей! — насупился Дъярр. — А если какой муж к тебе подойдёт с интересным намёком, то…

— Знаю! — перебила Индарьяла и ловко сложила пальчики в кукиш. — Вот! «Шиш тебе»! Меня научили девчонки. Правильно сказала?

Дъярр улыбнулся:

— Правильно. Молодец.

* * *

На них оглядывались все, от мала до велика. Дъярр краснел и отчаянно боролся со смущением, зато Индарьяла ступала гордо и уверенно, красуясь и улыбаясь ослепительно-белозубой улыбкой чужим взглядам, шарящим по её лицу и фигуре. И дважды — прилюдно и нездешне долго! — целовала пунцового Дъярра в щёки. Даже запускала свои гибкие и сильные пальцы ему в волосы, чтобы не вырывался.

В толпе сопели. На вчерашнем сходе побывали многие.

— Во отхватил девку, гадёныш, — не выдержал кто-то с завистью. — До уха ей не достаёт, таракан малолетний! Так бы и отбил.

— Хренушки она отобьётся! — похохатывали в ответ. — Ишь, как вцепилась в парня. Больно пужлива. Однако податлива.

— Ничё, годика через три осмелеет и заупрямится.

— Кабы сей пацан не вырос повыше девки годика через три, — возражали сочувствующие юному росту Дъярра женщины.

— Кабы годика через три, — мрачно сипел кто-то, — от ентого пацана с его девкой одни черепушки не осталися туточи, посредь всеобщих головешек и наших дурных черепушек.

— Енто мы ишшо поглядим! — зло щетинились на скептика. — Кабы кунвиниблы своими нахальными черепушками наши поля не усеяли!

Быстро вспыхнул кулачный спор. Зимнего вторжения ждали все, и настроения были тревожные.

Госпожа Индарьяла

В тёмном зеркале Акдиръянда отражалось и завораживало глаз красочное буйство осенних лесов. Этой последней тёплою порою река всегда на редкость спокойна, вот и теперь застыла у дубовых причалов сонная вода, словно без движения. Даже красные и жёлтые листья, ползущие по зеркальной глади, не разрушали иллюзии неподвижности самой могучей реки мира, несущей воды с горных хребтов Агавары через степи, леса и луга Сахтаръёлы, в озеро Лангаррад, от взгляда в прозрачные воды которого кружится голова. Во всяком случае, когда «Фец Гигант» пересекал озеро, дочь купца Гроя пребывала в состоянии восторга и не спала аж двое суток, то и дело свешиваясь за борт с факелом: ей казалось, будто корабль парит в воздухе над вершинами невиданного, диковинного леса, в зарослях которого при свете Реги нет-нет, да и блеснёт чешуёю стая огромных рыб.

«Фец Гигант» совсем не покачивался на воде Акдиръянда, будто стоял на суше, прочно. Да и все дела купца Гроя шли в Сахтаръёле прочно и крепко, удачнее некуда. Правда, сегодняшним утром пришлось пережить несколько неприятных мгновений, когда на причал хлынула огромная толпа суровых стариков и босоногих подростков, множество каких-то растрёпанных женщин и девчонок. Все они были рослые, с узкими смуглыми лицами и яростными глазами. Грой повидал много лиц на своём веку и слышал разные наречия. Он сразу распознал агаваров, страну которых в прошлом году разоряли непобедимые пришельцы из Жёлтой пустыни, ядовитые скорпионы, магией колдуний Каменистой пустоши обращённые в огромное войско свирепых людоедов; — такие тревожные речи велись в Гильдии. Купец не верил сказкам о колдуньях и превращениях скорпионов в людей и лошадей, но, если агавары и впрямь встали огромным лагерем у столицы Старых владений, унизив свою гордость и выклянчив убежище у заклятых врагов, то кто-то же изгнал их из родных ущелий? Опытным взглядом Грой сразу отметил: в толпе нет сильных взрослых мужчин, ни одного. Значит, воины полегли в сражениях, мрачные старики признали поражение и спасают будущее обессиленной Агавары. Неужели за Жёлтой пустыней и впрямь есть Другой мир, как кричат со «сковороды гнева» полусумасшедшие проповедники и опасные вольнодумцы? Неужели огромное войско Другого мира перешло непреодолимую пустыню и теперь двинется через всю Вселенную по льду великой реки Акди, как полагает лорд Юлг?

Грой избегал любых сомнительных мыслей о мироустройстве, ибо мудрые королевские звездочёты давным-давно объяснили: каждое утро на острове Кон, где-то в бескрайних водах Утренней зари, могучие боги-великаны разводят костёр, озаряя багровым светом сотворённый их же прихотью мир. Искра божественного костра, разгораясь, взмывает в небо раскалённым диском, согревает леса и поля своим теплом. Она летит над бесконечными песками Жёлтой пустыни, выжигая в ней всё живое, и остывает, лишь погружаясь в море Вечерней зари. Но те холодные края, над которыми не пролетает искра божественного пламени, вечно покрыты льдами. Людям закрыта дорога во льды и в пески, в Утреннее и Вечернее моря, так решил сонм богов, иначе зачем созданы препятствия? Лишь нечестивцы и безбожники виданоры плавают в море Утренней зари и привозят рабов, кожа которых сожжена до черноты. Это недобрый знак: кто заплывёт дальше дозволенного, будет сожжён. А кто сегодня не верит богам, завтра усомнится в короле.

Такого умника сожгут и без небесного огня. На обычном костре из дров.

Купцу не удалось расспросить агаваров и заполнить свиток лорда хотя бы десятком строк, агавары и слушать не хотели Гроя, они кричали и напирали всей толпой, норовя попасть на корабль. Их с трудом сдерживали сыновья кормчего, перегородив сходни древками копий и грозя ножами самым оголтелым. Оказывается, купцы Гильдии обещали агаварам место на своих кораблях, даже взяли плату наперёд, но уплыли ночью и не сдержали слова. Грой был страшно покороблен и огорчён нечестностью собратьев по торговому промыслу. Он напрасно пытался втолковать седому и властному старику в парчовом халате, что «Фец Гигант» — собственность короля Линглы, а не Гильдии вовсе, что корабль плывёт к верховьям, в Древние владения, а не в Линглу, то есть держит путь совсем в другую сторону, что никакой платы Грой ни с кого не брал и ничего никому не обещал; — старик в парче не слушал и лишь стучал гневно посохом. Ужасное противостояние разрешилось, когда на пристани появились воины, много, сотни две. Все в дорогих, но простых на вид одеждах, на красивых и дорогих конях. Они держались в сёдлах так ловко, будто никогда не ходили пешими. Эти воины не были сыновьями богатых хлебопашцев, коренастых и неторопливых. Тела всадников показались Грою жилистыми и худощавыми, движения — быстрыми. Да и кони под ними совсем не годились к чёрному хозяйству: холёные и мускулистые, с длинными точёными ногами, предназначенными лихо нести ловкого седока степью, а не упираться тяжёлыми копытами в пашню, волоча грязный плуг. Все воины были с кольчужной бронёй, притороченной в больших кожаных свёртках к сёдлам, с красными щитами за спиной и с длинными пиками в руках. На поясе у каждого висел длинный прямой меч.

— В нашем доме нашего гостя заморского лаять затеяли, агаварское отродье? — всадник направил рослого вороного жеребца прямо на толпу, держа пику наперевес. Конь зло храпел, всадник поводил остриём пики влево-вправо, широко и низко; так, чтобы агавары вынуждены были наклонять головы и даже приседать, избегая встречи с отточенным лезвием, сверкающим и острым. — Прочь с пристани, быдло босоногое!

Воин был ещё молод, но далеко не юн, Грой дал бы ему лет тридцать с гаком. Оружие он держал уверенно, без малейшего усилия, будто тяжёлая пика была продолжением его руки — десять локтей дуба и стальных пластин-лезвий, врезанных в дерево и перехваченных кольцами: такую пику ни мечом перерубить, ни голыми руками ухватить. Дорогая вещь, Грой понимал толк в серьёзном оружии и разбирался в людях. Этот воин оглядывал всю толпу, но почти не двигал при том головою, мгновенно останавливая взгляд на тех, кто мог причинить ему хоть какую-то неприятность. С треском лопались тетивы луков за плечами у юношей-агаваров, воин задевал их лезвием пики, но как бы невзначай.

«У него очень быстрый и цепкий глаз, — решил Грой. — Силён, нахален и ловок. Но осторожен. И себе на уме. Этот затопчет любого нерасторопного, не пожалеет и подростка. Опасный воин. Пожалуй, сотник».

— Будет тетивы-то рвать, Свирд, — захохотал красавец в серебряной кольчуге, уже знакомый Грою, это он справлялся о цене на рабыню, когда шумел сход. — Нежнее надо, нежнее! А ну, сотня, доставай нагайки!

Засвистела плеть, шарахнулись от белого жеребца люди в поношенном тряпье. Остальные воины двинулись на толпу тесным конным строем, подняв пики и разматывая нагайки.

«Этот тоже сотник, — решил Грой. — Два сотника и две сотни. Сильное войско».

Толпа угрюмо подалась с пристани, бросая на воинов косые взгляды и не решаясь на столкновение. Грой видел: воины готовы пустить в ход оружие, толпа агаваров почувствовала их решимость.

…Всё это произошло утром. Сейчас солнце клонилось к полудню, и купец расположился в деревянном кресле-качалке, на палубе. Он собирался порадовать дочь кусочками спелой дыни: нарезал половину дыни небольшими ломтиками и укладывал их на оловянное блюдо, чтобы оттуда нанизывать на острую палочку. Чистые сосновые палочки лежали на столе перед купцом, тут же красовалась и вторая, нетронутая половина дыни. Изредка Грой поглядывал на деревянные купола храмов и могучие бревенчатые башни Дубовой крепости, как величали её все иностранцы. У соседних причалов кипела жизнь, там стояло несколько вёсельных кораблей, на них утренние воины грузили своих боевых коней, с хохотом и шутками.

— Выглядят не хуже наших лордов, — заметила Гроя, пробуя дыню и щурясь от солнца. — Кто они?

— Воины княжеской дружины, — негромко ответил Грой. — «Друзья князя». Здесь таких называют «дружинниками», это очень длинное слово. Они заклятые враги Виданоры и Вечной Вехты, никак не поделят обширные окрестности озера Лангаррад. Воюют уже лет сто.

— Я бы тоже билась за озеро, — вставила Гроя. — Насмерть. Оно чудо природы.

— Вот и бьются за это чудо, — улыбнулся купец. — Насмешливые вехты величают их «другами», так короче и яснее, если произносить с должной издёвкой в голосе. Да, выглядят не хуже наших лордов, ибо они такие же господа, приученные с детства к седлу и мечу. С имениями, жалованьем от своего правителя, с правом на военную добычу и вероломством сильного. Вооружены отменно и сражаются умело. И храбро. Это они разгромили отряды железных всадников Коннинга Тилга. Сегодня они отправляются к верховьям. Там ожидают войну. Их корабли называют «стругами». Эти корабли крупные, с палубами и каютами. Есть совсем маленькие струги. Не больше лодки.

— «Други» и «струги»… Занятный язык. А когда мы отплываем домой? Ты продал медь, ты продал одну рабыню. Так и будешь их поодиночке уводить, рабынь? Или на остальных спросу не намечается пока?

— Радость моя, — строго произнёс купец. — Я не продавал рабыню. Моими усердными стараниями она обрела свободу, получила красивое имя и стала равной прочим людям. Думаю, теперь она удачно выйдет замуж. По крайней мере, я насчитал на сходе десятка два отменных женихов, в зрелых годах и весьма прилично одетых. Кушали девушку голодными глазами.

— Прекрати! — вспыхнула Гроя. — Я слышала гул голосов и вопли на площади, но ты вернулся довольным и налегке, с лёгким свёртком, без мешка с тысячами обещанных мне когда-то медяков. Ты даже не был на том «сходе», наверное! Подыскал богатого покупателя, выручил десяток золотых за рабыню и сунул их в карман. У тебя даже не хватило раскаяния и совести отказаться от подарка, жалкий ты работорговец! Что было в том свёртке? Красивая рубаха? Я слышала, как ты прилаживал зеркало у себя в каюте, там и сям его ставил, любовался на себя. Впору-то хоть обновка?

— Ты очень внимательна, дочь, — с уважением и гордостью констатировал купец. — Вся в мать.

Гроя разозлилась и уже вознамерилась сказать отцу что-нибудь совсем обидное, но недалеко от сходней остановилась роскошная повозка. Красная кожа сидений, медные обручи, начищенные спицы колёс, пара вышколенных коней. Купец встрепенулся и заспешил на причал, на ходу дожёвывая дыню. Гроя наблюдала с раздражением, как он раскланивается перед двумя женщинами, те выбрались из повозки — обе высокие, темнокожие, в дорогих платьях, красном и синем. Одна из них, постарше, помогала своей спутнице, совсем юной на вид девушке. В руках у девушки была большая плетёная корзина.

«Мама с дочкой, — решила Гроя. — Прослышали про чёрных рабынь, И мама загорелась купить такую, привезла дочку, выбирать. Вот бы всех купили! Чего они делают?».

Женщина в красном платье что-то объясняла купцу, потом заговорила девушка. Купец изумлённо развёл руками, как бы из большого потрясения, лицо у него стало обескураженным. Девушка тоже казалась удивлённой и смеялась, обнимая купца. Гроя знала все недостойные приёмчики отца, они раздражали её неимоверно. Купец изысканным жестом принял у девушки корзину, женщина в красном расцеловалась с девушкой и… поднялась в повозку, оставив спутницу на причале. Возница лихо гикнул, сытые кони легко взяли с места, а Грой церемонно подставил девушке оттопыренный локоть, чтобы та опёрлась о руку купца. Оба — Грой и девушка — направились к сходням.

Она кого-то напоминала Грое.

Купец первым ступил на палубу и покорно ждал, пока девушка, приподняв подол дорогого платья, осторожно поставит чем-то знакомый Грое башмачок на выдраенные сыновьями кормчего доски. Держалась гостья гордо и достойно, но осматривалась с нескрываемым любопытством. Задержала взгляд на дочери купца, лицо её приняло обескураженное выражение. Гроя тоже обомлела: то была рабыня, всего несколько дней назад уведённая в город, на продажу.

* * *

— Отец, ты великий человек! — Гроя чмокнула купца в щёку. — Поставь корзинку. Тяжёлая. Когда ты купил рабынь, я негодовала. Когда ты обещал продать их туда, где не знают рабства, я тебе не поверила: кто купит рабыню, чтобы освободить?! Когда ты сказал мне, что одна из них обрела свободу твоими стараниями, я горько посмеялась над смешной неправдой. Прости свою неразумную дочь. Ты не лжец и держишь слово твёрдо, как настоящий мужчина.

Оглядела ту, кого Грой совсем недавно уводил с корабля рабыней:

— Её купили, освободили, одели в дорогое и сделали знатной госпожой. И всего за несколько дней! Удивительная страна. Зачем ты пригласил её? Показать мне?

— Нет, родная моя, — купец был серьёзен. — Госпожа Индарьяла плывёт с нами вверх по реке. В этой корзинке её дорожные вещи.

— «Госпожа Индарьяла» — задумчиво повторила Гроя. — Нашу Видьянагги так теперь зовут…

— Да.

Купец наклонился к уху дочери:

— И тебя прошу звать её так. Без всяких «наша».

Гроя смутилась:

— Отец, если рабынь тут освобождают и одевают красиво, зачем ты хочешь увезти их куда-то? Отведи всех рабынь на этот самый «сход», и дело с концом. И мы поплывём домой. У нас дом сгорел, а скоро зима. Ты об этом подумал? Надо успеть починить крышу, вставить окна, купить дрова и дверь. Или будем жить на корабле короля? Он-то разрешит нам такое, наш король? Вдруг ему стукнет в голову покатать своих рабынь по Глиаере, купая в замечательной лохани? Он же запросто запихает туда и меня, особенно спьяну. Нам домой надо торопиться.

— Нет, дочь. Мы плывём к городу Вадиръяндру. Будь послушной дочерью и покажи госпоже Индарьяле свободную каюту. И подробно объясни нашей гостье, как держит себя госпожа на этом корабле.

«Он что-то задумал, — поняла Гроя. — Не хочет говорить тут. Значит, расскажет наедине».

— Как же я объясню ей подобные тонкости, отец? — уныло возразила Гроя. — Мне слов не хватит. Я знаю всего пять штук полезных.

— Остальные ваши слова вредные? — удивилась Индарьяла на языке линглов. — Быть такого не может. Вы беседовали с отцом очень полезными словами.

— Отец… — оторопела Гроя. — Видьянагги понимает! И говорит!

— Гм… — купец озадаченно поскрёб щёку. — Он выучил тебя ещё и нашему языку, госпожа Индарьяла?

— Да, — сверкнула улыбкой девушка. Подхватила корзинку и запросто взяла Грою за руку. — Вас как зовут? Не «Гроя» ли?

— Гроя… — неуверенно ответила Гроя. — Ты не помнишь моё имя?!

— У меня слегка отшибло память, — с печальных вздохом ответила Индарьяла. — За пять дней изучить два языка очень непросто! Удивляюсь, как голова не лопнула,

И засмеялась чему-то:

— Вы тут очень молодо выглядите! Удивительно, мы ровесницы! А господин Грой теперь купец и ваш отец! Никогда бы не поверила такому сочетанию. Покажете каюту?

Она говорила странно.

— Идём, — растерянным голосом согласилась Гроя. — И кто научил тебя языкам так быстро?

— О! — воскликнула Индарьяла. — Он великий человек. Гигант интеллекта и очень смешной парень. Подарил мне три зубные щётки и порошок. Я научу вас чистить зубы, госпожа Гроя. Тут не чистят зубы, а девушка должна следить за собой. Чтобы иметь свежее дыхание и очаровывать улыбкой.

Грой остался на палубе один, в глубоком раздумье.

* * *

По сходням, гремя подковами сапог, легко взбежал воин в серебряной кольчуге; тот, со схода. Бесцеремонно, как дома, расположился у стола с дыней, выбрал кусок покрупнее. Жуя дыню, подмигнул купцу:

— У тебя плавучий город, купец, а не корабль! Я сотник Борр. А ты купец Грой, помню тебя со схода. С чем плывёшь к Вадиръяндру? Ты про медный торг лопотал на сходе чего-то, однако-сь гляжу, корабль твой налегке, а на пристани вчерась грузили медь в телеги. Продал товар оружейникам, значит. Пустой трюм везешь в Древние владения? Зачем?

— Сотник Борр намерен обыскать пустой трюм и каюты? — улыбнулся Грой.

— Чтобы честь свою воинскую уронить? — насупился сотник и выбрал ещё кусок дыни. — Я не сыскной пёс и не вехтский дознаватель, ты в мою честь не очень-то швыряйся снежками. Такой ответный ком могу залепить в харю, мало не покажется.

— Разве я посмею усомниться в чести доблестного воина? — искусно изумился Грой. — Но не станет ли уроном ей неведение, когда твой князь призовёт тебя к ответу и спросит: почему сотник Борр оплошал на корабле проходимца из Линглы и позволил ему увести в Древние владения возмутительный товар? Нет-нет, благородный воин, я сам предложу тебе бросить твой огненный взор в недра корабля, чтобы избавить от возможной неловкости в будущем. Доешь дыню и ступай за мной.

…Палуба, лестница вниз, полутёмный коридор. Купец отворил массивную дверь.

В большой каюте стояло восторженное щебетание девичьих голосов. Десяток девушек, единственной одеждой которых были серебряные ошейники, окружали удивлённую подругу в синем платье, трогали ткань руками, восхищались, перешёптывались и ахали.

Гроя, оттеснённая их тёмными телами вглубь каюты, пожала растерянно плечами, встретив взгляд отца. Нагие девушки оглянулись, быстро рассыпались в шеренгу перед гостями, вскинули руки и заулыбались зазывно. Не сходя с места, они переступали босыми ногами, поворачиваясь перед воином и купцом так и сяк. Лишь на лице Индарьялы появилось выражение неприязни при виде сотника Борра.

У того отвисла челюсть:

— Чегой-то они?

— Думаю, госпожа Индарьяла поразила их своим видом, — тихо пояснил Грой. — Видишь, как девушки впечатлены? Они тоже хотят стать знатными госпожами и показывают тебе свои изумительные тела. Хороши, да? Эти прелестницы мечтают, чтобы ты купил их. Всех. Подарил им синие платья и поселил в своём просторном доме из толстых брёвен. Им очень нравится запах сосновой смолы. Так они говорят.

— Всех?! — Борр ошалело пялился на пританцовывающих красоток.

— Конечно, — подтвердил Грой, довольный эффектом. И захлопнул перед сотником дверь в каюту. — Зачем разрушать озорную девичью общину, разлучать их в чужих краях? Я сделаю приличную скидку, а им будет о чём щебетать на родном языке и быть послушными тебе служанками. И ублажать любые твои прихоти. Лю-бы-е, воин. Им же неведом стыд. Дикарки.

И купец осведомился деловито:

— В трюм полезем?

— А? — опомнился от увиденного Борр. — Чего?

Он с трудом понял вопрос.

— Какой ещё «трюм»?! «Трюм»… Не-не… Я это… Я на палубу.

Споткнулся у лестницы, выругался.

— Купец, сколько золотых хочешь и какую скидку дашь?

— Давай обсудим это с уха на ухо, — тихо предложил Грой.

И прошептал в ухо воина несколько слов. Тот изменился в лице.

— Но учти: если казна Вадиръяндра предложит больше…

— Понял, не дурак, — мрачно процедил воин. — А брехал на сходе, будто девку на игрушку сменял! Ну ты и плут, купец… Я казне не соперник. Словом, я на твоём корабле плыву. Для охраны. Положено. Отчаливаем к вечеру.

И загремел коваными сапогами наверх.

В коридор выпорхнула Гроя, затащила купца в свою каюту и плотно закрыла дверь.

— Отец, о каком золоте говорил тебе красивый воин? Я всё слышала. Тут тонкие стены. Какая «казна»? Какая «скидка»? Ты нацелился торговать рабынями?!

Спрашивала она решительно и довольно-таки сердито.

Купец вздохнул:

— Дочь, ты права, тут очень тонкие стены. Потому сойдём на берег. Думаю, госпоже Индарьяле есть о чём потолковать с подругами. А нам надо приобрести десяток длинных рубах и столько же пар башмаков, здесь не принято водить рабынь голыми. Да и холодает что-то. Нельзя же им сидеть сутками в каюте, под одеялами! А на палубу нагишом не выйдешь. Помоги мне выбрать одежду и донести узел. На берегу и потолкуем. Погоди, я захвачу свою шкатулку.

…Уже с охапкою покупок они остановились возле одной из дубовых скамей, врытых на самом берегу реки, в крохотной и уютной рощице, окружённой постройками. Судя по утоптанному песку вокруг скамей, тут любили отдыхать торговые гости. Вокруг не было ни души.

— Ну? — сквозь зубы вымолвила Гроя, бросив стопку белых рубах на скамью. — Оправдывайся.

Купец улыбнулся и неторопливо вынул из шкатулки пергамент.

Девушка пробежала его глазами и ахнула:

— Ты продал рабыню за тысячу золотых?! Но ты же обещал…

Запнулась. Помолчала и, несколько смущённо:

— Мы снова стали богаты?

Купец вынул из шкатулки кинжал:

— Пока не стали. Но станем. Я не продавал девушку, я обменял нашу самую красивую рабыню на это.

— Игрушка?!

— Гляди, на что способна такая «игрушка».

Лезвие кинжала вошло в дубовую скамью без звука. Купец легко провёл кинжалом, и узкая полоска дубовой доски отвалилась от торца, будто ломтик сыра. Купец поднял деревяшку и бросил её далеко в реку: плыви от любопытных глаз.

— Он режет любую сталь, подобно маслу. Перерубит любой меч и пропорет любые доспехи. Эту «игрушку» купит у меня лорд Юлг за две тысячи золотых монет.

— Так вот кто навещал тебя перед плаванием, в ночную грозу, закутанный плащом… — тихо произнесла девушка. — Сам лорд Юлг… Значит, нету никакого ростовщика. Деньги на рабынь тебе дал Юлг. Что за дела у тебя с ним? Это опасно, отец. Не сегодня-завтра лорда обвинят в чём-нибудь и казнят. Король не терпит чужого превосходства.

— Лорд Юлг вручил мне мешочек золота, угостил замечательным вином и рассказал легенду о мальчике Йюлаусёче, бедняке-сироте, у которого из денег имелась только одна медная монетка, подаренная покойной матерью Ваулинглой.

— Не слышала…

— Он сам её выдумал, похоже. Храбрый и благородный мальчуган вызвал на поединок великана с железным сердцем, который угнетал несчастный народ. Доспехи великана были прочны и тяжелы, своим взглядом он обращал любое стальное оружие в деревянное или стеклянное. Перед поединком все оплакивали Йюлаусёча, будто уже мёртвого: ведь многие силачи пытались победить великана, но как пронзить деревянным мечом железное сердце? Все храбрецы пали. И никто не знал про то, как однажды, в грозовую ночь, к Йюлаусёчу пришёл ограбленный разбойниками купец. За угощение и одну медную монетку он продал Йюлаусёчу кинжал, который резал любое железо, будто мягкий сыр или масло. И храбрый подросток пронзил волшебным кинжалом железное сердце страшного великана. По всей несчастной стране наступили благодать и ликование. «Но такое оружие стоит тысячу золотых, наверное!» — сказал я лорду.

Девушка молчала.

— И лорд Юлг ответил: «Я бы заплатил тому купцу вдвое больше».

Гроя посмотрела в глаза купцу:

— Отец, я не глупая простушка с Мыльной улицы. Каждый год король обязан выйти на поединки лордов, чтобы помахать мечом и приструнить чернь: её король здоров и силён, шутки с ним плохи. И это так. На нём стальные доспехи, их не разрубить деревянным мечом для единоборств. Прочее оружие поединщиков осматривает внимательная охрана короля, и обиженные недоверием лорды в насмешку цепляют на себя стеклянные кинжалы и тряпичные булавы. Ты понимаешь, зачем лорду Юлгу такой кинжал?

— Да.

— А ты понимаешь, что первым, кого лорд убьёт этим кинжалом, будешь ты? Когда Юлг заполучит волшебное оружие для поединка, то все, знающие о тайне потешного лезвия, умолкнут в могилах. Меня тоже убьют.

— Увы, увы… Ты права. Но я расскажу лорду другую легенду, о короле Йюлаусёче. Да-да, юноша Йюлаусёч победит великана и восторженный народ провозгласит его королём прямо там, на турнирном ристалище, над трупом поверженного чудовища, которое надоело всей стране хуже навозной мухи во рту. Но через много лет, на хмельном пиру с друзьями, у храброго и благородного короля Йюлаусёча украдут его заветный кинжал, подменив точной подделкой из обычного стекла. Разумеется, благородный король был достаточно благоразумен, чтобы не расставаться с кинжалом, он даже не разрешал никому подержать реликвию в руках, не то чтобы «одолжить на денёк». Но у ревнивых жён наших лордов много талантливых служанок, с одного взгляда запоминающих каждый стежок на новом платье у соперницы её госпожи. Наверное, даже чародей-оружейник не отличил бы рукоять своего оружия от подделки, созданной по рисунку глазастой служанки. И наутро после пира, в поединке витязей, которого никак не избежать властителю нашей страны, лучший друг ударил Йюлаусёча украденным кинжалом. Распорол стальные доспехи короля, будто те были из холстины! И… ничего не произошло, дочь. Ибо под стальным панцирем на храбром и умном короле оказалась кольчуга из мелких стеклянных колец. Она тоньше мешковины, она… как эти рубахи. Но создана руками чародея Агидаши Идгры, мастера-кудесника, сотворившего храброму Йюлаусёчу тот волшебный кинжал для победы над великаном с железным сердцем.

— Кто такой «Агидаши Идгра»? — тихо спросила девушка.

— Тебе лучше не знать, дочь. Боюсь, через тебя лорд Юлг сам отыщет к нему путь. Лорд очень богат, он богаче короля. Но он ещё и умён. Он поймёт легенду и передумает убивать меня. Разве мертвец раздобудет ему тайную защиту от лучших друзей, которых объявится множество после победного турнира? А когда я предстану перед ним с кольчугой на серебряном подносе, то королю Юлгу незачем будет убивать простого купца. Честь и слово самого справедливого из имущих… — и Грой насмешливо поднял брови — …стоят куда дороже каких-то двух тысяч золотых, обещанных бедному купцу за волшебную броню. Столько я намерен запросить с Юлга за волшебную кольчугу. Это ничтожная цена, ибо жизнь короля бесценна.

— Ты называешь ужасные богатства, мой бедный ум не может их осилить. «Тысяча», «две тысячи»… И всё это валится к тебе с небес само собою. Отец, две тысячи золотых монет — это целый сундук золота! Смотри, вот золотая монета. Ты подарил её на мой пятнадцатый день рождения. Она тяжёлая. Вообрази две тысячи! Ты не поднимешь такой сундук.

— Положим, не «сундук», а большая шкатулка. Значит, подниму.

— Не донесёшь до дома. Запыхаешься.

— Донесу как-нибудь. Ты поможешь. Своё золото не ноша.

— Отец, мы бедны. Лорд оказал тебе покровительство и снабдил деньгами. Но ты затеял плыть к верховьям, в дремучие леса, там любой разбой может нас разорить. Ты же не воин. В тёмном переулке тюкнут по голове и заберут кинжал! Я понимаю, ты хочешь сотворить мне богатое будущее вместо ежедневного страха. Ты наобещаешь лорду Юлгу волшебные доспехи и он поверит. Я бы поверила: вдруг купец и впрямь добудет такое диво? — смог же он где-то купить волшебный кинжал и не проболтался никому! Но что мы будем делать потом? Короли не терпят обмана. Где ты возьмёшь обещанную кольчугу?

— Она на мне.

— Что-о-о?!

— Да. Лёгкая и тонкая. Потрогай. Её можно носить под камзолом, и никто не заметит. Смотри, разве скажешь: «Под одеждой купца Гроя — броня, которую не пробить ничем»?! Это подарок чародея. Я поклялся ему отвезти всех наших рабынь в город Вадиръяндр, в Древние владения. Мы поплывём туда сегодня же, вместе с караваном «другов». Там, в городе Вадиръяндре, я отдам всех рабынь городской казне за ничтожную выручку, за одну-единственную серебряную монету. Но с условием: каждая получает свободу немедля. Так хочет чародей. Ему претит рабство и он хочет так. Я дал слово чести. И сдержу его.

— Отец… — всхлипнула Гроя, кусая губы.

Обняла отца:

— Какой ты у меня…

— Ну-ну, Гроя… Перестань. Волшебник тоже растрогался до слёз от моего бескорыстия и подарил мне эту кольчугу. Я не стану упоминать об изделиях Агидаши в списке обретённых товаров. Это ведь подарок, а не товар? И тебя прошу молчать.

— Конечно-конечно, отец. Я не пойму только, почему ты не хочешь освободить рабынь тут? Зачем плыть так далеко? Мне кажется, ты умалчиваешь о чём-то.

«Умница», — подумал купец.

— Ты верно подметила наш разговор с «другом» Борром о золоте, — купец понизил голос. — У нас в трюме пятьдесят мечей и столько же кольчуг.

— Гильдия запрещает купцам торговать оружием! — испугалась Гроя.

— Да, да… Но Гильдия обещала мне помощь при разорении. Где она, эта помощь? Дочь, я решил поправить свои дела сам, коль Гильдии не до меня. С позволения лорда Юлга, кстати! Это его оружие, оно отобрано у бунтовщиков. Я сдам ящики с этим «товаром» в княжеские лабазы Вадиръяндра, на хранение, и отправлю корабль вниз по реке. Мы останемся в городе. Это интересный и большой город, тебе будет о чём рассказать дома. Когда начнётся вторжение, Гроя, я выручу за эти мечи и кольчуги вдесятеро больше, чем тут и сейчас. И ещё: лорд обещал мне платить один золотой за каждую строчку на пергаменте, если я добуду знания о новом и страшном враге, какой идёт в наш мир из пустыни. Пленных врагов наверняка доставят в город для пыток и допросов. «Други» расскажут мне многое о них. Думаю, пятьсот строк я привезу лорду. Когда я заполню пергамент, мы сразу уедем от войны по льду русла реки, в санях. Сначала в Береговые владения, затем в Старые, Луговые и Речные, через озеро и Вехту, в порт Танлагемы. Там нас будет ждать «Фец Гигант». Никакое вторжение нас не догонит. Конечно, можно подождать войну и тут, в столице, но это неразумно. Главные бои произойдут в верховьях реки. Значит, там не пожалеют золота за оружие. А когда воины Сахтаръёлы погибнут и враги прорвутся сюда, среди женщин и стариков поднимутся в цене быстрые кони и сани, но не мечи. Да и какие сведения о враге получу я здесь? — только сплетни и страхи.

— То есть тобою движет всё-таки жадность, — задумчиво и несколько разочарованно вымолвила девушка. — О каком вторжении ты говоришь?

— Грядёт ужасное нашествие, Гроя. Враг из пустыни нашёл дорогу в Степные владения Сахтаръёлы. Пятьдесят мечей и кольчуг не изменят ничего, это вооружение для одного-единственного отряда. Князю нужны пятьдесят тысяч воинов и пятьдесят тысяч кольчуг. Столько воинов и доспехов не собрать во всём мире. И потому деревянное великолепие здешних городов обречено на пожары, а эти воины-красавцы сложат головы в боях. Но золото не горит, и сахтаръёлы не захотят отдавать его военной добычей врагу. Значит, отдадут мне, не торгуясь. За оружие, пусть даже для одного-единственного отряда. К зиме стальные мечи и доспехи станут намного дороже золотых, дочь. Я намерен просить двадцать золотых монет за каждый меч и тридцать за каждую кольчугу.

— Три тысячи за оружие и пергамент… — Гроя задумчиво покачала головой. — И ещё деньги от лорда за стеклянный кинжал и волшебную броню… Столько золота нет, наверное, ни у кого в Гильдии. Ты захотел сказочно разбогатеть на кучке оружия и куске пергамента? Отец, даже у лорда Юлга нет таких денег.

— Но у короля Юлга они найдутся. И потом: я же не прошу всё золото сразу. Пусть отдаёт постепенно. Я стараюсь ради тебя, душа моя. Мои потребности скромны. Но ты должна блистать.

* * *

Солнце клонилось к закату, сияя в куполах храмов. Индарьяла любовалась великолепием города с палубы и ела дыню в одиночестве, пока Гроя трудилась в каюте, обряжая рабынь в длинные, до пят, рубахи с расшитыми рукавами, широченными и длинными, какими удобно прикрывать лицо от любопытного мужского взгляда. Гроя выбрала на рынке именно такие платья, заметив, что их носят повсеместно.

Воин в серебряной кольчуге подсел к столу.

— Ух, и красива же ты, девка… Жаль, по-нашему не кумекаешь.

Засмеялся:

— А вот я по-вашему насобачился!

И произнёс несколько непонятных слов, гладко, без запинки.

Девушка задумалась, аккуратно вытерла уголки рта белой тканью платочка, подаренного Дъярром. Недолго колдовала над своими пальчиками, складывая их в сложный узел. Усмехнулась и решительным жестом сунула кулачок к удивлённому лицу воина.

Под носом у того красовался… кукиш.

Рядом засмеялись:

— Как это называется у вас?

— «Шиш», — мрачно ответил Борр купцу, тот подошёл неслышно.

— Отдай мне пергамент, воин, — тихо попросил купец и поставил на стол медный поднос, с кувшином, кубками и копчёной рыбой. Угощением для гостьи.

— Пергамент? — искусно удивился Борр. — Что за пергамент такой?

— Который скомкал и бросил с помоста разгневанный мальчишка-оружейник, — по-прежнему тихо продолжал купец. — В нём приказы для темнокожих рабынь. Думаю, пергамент подобрал какой-то пройдоха и продал тебе. Не мне, алчному иностранному торгашу, напоминать тебе, благородному воину Госпожи Великой Сахтаръёлы, о чести. Но ваш сход имеет право напомнить всё и всякому, я в том убедился. Отдай пергамент и забудем о нём. Вряд ли ты заплатил проходимцу много, а я не желаю доставить в город Вадиръяндр подпорченный товар. Решай. Или ступай к лошадям в своём струге.

Воин молча сунул в руки купца измятый клочок и отошёл на нос корабля, мрачным.

Девичья вирина

Уже разгорались звёзды и плескались вёсла по воде, когда на палубу вышла Гроя. Караван кораблей поднимался вверх по Акдиръянду, в стругах горланили песни и там ржали кони, будто подпевая. От реки потянуло свежестью.

— Почему только три кубка наполнены, отец? Наш гость не захотел пить?

Над столом горел фонарь, высвечивая столешницу и большой круг на палубе. Другой фонарь горел на корме. На носу корабля, облитый светом Дневной звезды, красовался обиженным изваянием сотник Борр, похожий издали на носовую фигуру из дерева, выкрашенную серебряной краской.

— Мы ждём тебя, — уклончиво ответил купец дочери. — Я не решаюсь начать расспросы госпожи Индарьялы об обычаях её народа.

— Ой… — растерялась Индарьяла. — Я не знаю, что и рассказать. Вы многого не поймёте. И не поверите.

— Ну почему же? — возразил Грой. — Для купца я весьма доверчив и готов выслушать тебя терпеливо. Для начала поведай нам о достижениях твоего народа. Это интересно.

— Вы хотите, чтобы я провела экскурсию?! — восхитилась Индарьяла.

И заговорила уже деловито:

— Извольте слушать. У моего народа есть два очень выдающихся достижения. Чрезвычайно выдающихся и знаменитых на весь мир. Это карнавал и революция.

— Поясни, — заинтересовалась Гроя. — Что такое «революция»?

— Это общественное движение к справедливой жизни! — гордо заявила Индарьяла. — Революция хочет, чтобы человек человеку был другом, товарищем и братом! А не хозяином и рабом. Нашей революции уже лет пятьдесят, она никак не достигнет своей конечной и благородной цели, потому что нам мешают двигаться к справедливости. Лезут и лезут противники революции, хитрят и дерутся. Подавай им наши апельсины и наших девушек, понимаете ли. Надоели ужасно! Это контрреволюционеры. Мы называем их «червями» и сражаемся с ними насмерть. Мы храбрые.

И вздохнула, приуныв:

— Но против хитрости мы не умеем биться. Мы бесхитростные. Так говорит моя сестра Ат и ругается: «Вы бесхитростные клуши!». Она очень продвинутая и учит меня драться пятками. И всяким хитростям. «Чтобы смогла защитить революцию»! Нашу революцию временно подавили «черви». Но она снова вспыхнет и поведёт человечество к справедливости! Моя сестра Ат готова обучить и возглавить отряд храбрых сторонников революции. Заразилась моими идеями.

— Стремление к справедливой жизни достойно восхищения, — грустно признал Грой. — Вашу «революцию» зовут у нас «мятежом» и «покушением на основы мироустройства». Увы, дитя, основы мира страшно червивы и хитры. Ваша революция и впрямь затянулась. Что такое «карнавал»?

— Это праздник! — оживилась Индарьяла. — В честь богини Умаялы. Давным-давно на наш остров прилетел воздушный корабль. Из него вышли старый волшебник, его красавица-служанка по имени Умаяла — она была в длинной белой накидке — и невиданный в те годы седой зверь. У вас такой зверь называется просто «пёс». Все женщины громко обсуждали светлоликую и светловолосую красавицу, пока не решили: она служанка. И жестоко ошиблись! Старый волшебник жил очень долго, он совершил множество чудес. Утопил корабли захватчиков. Научил добывать медь. Построил Медную башню и поселил в ней медную птицу Топаису. Птица умеет предсказывать будущее каждому. Нужно лишь встать на весы Топаисы и выслушать её пророчество. Никогда не ошибается! Умаяла оставалась молодой и красивой долго-долго, на зависть всем женщинам. Она удочерила умирающую девочку Маянагги, та сразу поправилась и выросла красавицей. И тоже не старела! Все увидели в том чары волшебника. Когда он умер на своём корабле, самые влиятельные люди принялись делить служанку, каждый хотел такую, вечно молоденькую красотку со светлыми волосами до колен. И каждый готов был уступить другому приёмную дочь Умаялы. В обмен на саму Умаялу, разумеется. Влиятельные люди торговались ужасно шумно и драчливо. В те годы у нас ещё были самые влиятельные люди, были просто влиятельные люди и были слуги всех влиятельных; теперь их зовут просто «червями». Но гордая Умаяла не пожелала делиться и решила искупаться. И тогда глупые мальчишки по наущению влиятельных украли её платье. Нагая Умаяла очень расстроилась и принялась танцевать с факелами вокруг волшебного корабля, на котором покоилось тело умершего волшебника. Танцуя, она подожгла корабль и взошла на палубу, в пламя. Все ахнули, но тут из океана пришла необычайно длинная волна, затопила всё вокруг и погасила пламя. Все обрадовались, а зря! Из океана и неба возник огромный чёрный дракон, это он поднял странную волну. Дракон широко распахнул свою огромную огненную пасть, и Умаяла ушла в неё, как в ворота, с горечью поглядев на мёртвого волшебника. Дракон дохнул пламенем и корабль сгорел. Мгновенно стал пеплом! Течение унесло пепел в океан, а дракон умчал Умаялу к звёздам. Все влиятельные зарыдали от огорчения, а все женщины прозрели и поняли с ужасом: служанкой притворялась богиня! И за много лет никто из старящихся завистниц её красоты не сообразил напроситься к ней в служанки, чтобы выклянчить хотя бы кусочек божественной молодости! Многие женщины рвали на себе волосы от досады, но самые сообразительные бросились рвать на части украденное у богини платье и растаскивать песок, на котором танцевала Умаяла: вдруг в платье и на песке остались капельки её волшебного пота? Лишь юная Маянагги хохотала над глупыми жадинами. Она пригрозила вызвать из океана и науськать на влиятельных огненного дракона, если влиятельные осмелятся назвать её, кровную дочь самой богини Умаялы, своей служанкой! Пусть только попробуют! Огненный дракон зажарит и съест всех! Влиятельные испугались стать прожаренным обедом для дракона, а Маянагги плюнула в песок возле их ног и ушла в горный лес, навсегда. Колдовать. Она научилась колдовству у богини. С тех давних пор у нас развелось множество горных колдуний самых разнообразных оттенков и возрастов. Они бойко торгуют амулетами и заклинаниями, ни в какую не желают работать, требуют уважения и зовут себя «Маянагги». Конечно, они обманщицы и вредят идеалам революции. Но мой дедушка верил, что настоящая Маянагги — та, приёмная дочь Умаялы — ещё жива и обитает в горах. Просто ей противен мир жадных и завистливых. Честным и храбрым людям она помогает. И с тех давних пор у нас устраивают ежегодный карнавал. Самую красивую и спелую девушку назначают «первой красавицей», и ей в помощницы выбирают ещё четырёх красавиц, помоложе. На большую площадь вывозят корабль, он на колёсах, он светится разноцветными огнями, над ним трепещет пламя из шёлка. Девушки долго и красиво танцуют вокруг корабля. Потом они уходят в пасть дракона, он тоже выезжает на колёсах, такое большое-пребольшое чучело, очень искусно изготовленное из проволоки и тканей, а внутри прячутся те, кто катит дракона. Он больше вашего корабля, господин Грой! Все ликуют и пляшут, все девушки зовут Умаялу: «Вернись, богиня! Одари нас твоей молодостью!». И тогда «первая красавица» выходит из пасти дракона, чтобы выбрать себе в мужья самого смелого изо всех юношей.

Гроя слушала завороженно.

— Вот так, — улыбнулась Индарьяла. — Я завершила рассказ. С вас по серебряной монете.

— За что? — не понял Грой. Он размышлял над тем, что на острове, оказывается, есть запасы меди.

— За экскурсию! — удивилась Индарьяла. — Так принято в цивилизованном обществе. Это называется «торговыми отношениями». Поясняю: те, кто слушал, платят рассказчице за её словесный труд. Вы слушали, я рассказывала. Платите.

Грой усмехнулся и полез за кошельком, а Гроя засмеялась.

Ужин удался на славу.

* * *

Тем временем на носу корабля, куда зашёл с осмотром кормщик, происходил другой разговор.

— Много я порубил вашего брата-виданора, — лениво посмеивался над кормщиком сотник Борр. — Повезло тебе, не попался ты мне.

— Я и не мог попасть тебе под меч, воин, — равнодушно отвечал кормщик, свешиваясь за борт с фонарём и разглядывая деревянные щёки корабля: что за сильный стук был недавно, не напоролись ли на старое бревно, какие всплывают иногда из Девичьей вирины? — я всего раз ходил с дружиной Длиннорукого на ваш город Синеярр и попал в плен на пять лет, подростком. Плавал с вашими плотогонами по Акдиръянду. Ты ещё не родился в те времена. И с той поры я не ходок в набеги. Служу лорду Юлгу.

— О-о-о… — с уважением протянул сотник. — Известная личность. Брешут, у него разномыслие с королём. Гляди, как бы тебя не зажарили вместе с хозяином на «сковороде гнева». Бывал я в Лингле, видал ту сковородку. Здоровенная. Десяток лордов вместит. А уж тебя, кормщик, и подавно!

Кормщик тяжко вздохнул, а сотник Борр засмеялся:

— Ты к острову чёрных людей плавал, горемыка?

— Да.

— Сколько плыть?

— Семьдесят восемь суток, воин.

— Сплавать, что ли…

— Ты заблудишься и пропадёшь. Ты не знаешь звёзд.

— Получше тебя знаю! — рассердился Борр. — По звёздам не один ты умеешь дорогу в просторах безбрежных искать! Степь, она что море. До чего ж вы любите корчить из себя знатоков, виданоры! А приставишь меч к глотке — так и не знает ни хрена.

— Там другое небо, сотник Борр.

— Как это: «другое небо»? — неуверенно переспросил воин. — Небо везде одинаковое.

— Там оно другое, — равнодушно возразил кормчий. — Там от твоих степных звёзд толку нет. Будешь плыть и плыть, пока не кончатся припасы. И умрёшь от жажды посреди солёной воды. Там огромное море без берегов. И маленький остров посередине. Его не найти с наскока. Он открыт для тех, кто знает дорогу к нему, от звезды к звезде, каких ты никогда не видел. Я видел.

— И… что же, все девки на том острове такие, каких везёт купец?

— Да. Все. Красивые и бесстыжие. Выделывают с мужчинами такое, что тебе и не снилось. Кого назовёт «мужем», тот ей и муж. На одну ночь.

* * *

Лучи солнца ещё не тронули верхушку мачты «Фец Гиганта», но восток уже посветлел настолько, что корабли погасили фонари, сберегая масло и фитили. Плескались вёсла, покрикивали в туманной дымке рулевые, караван резко забирал влево и прижимался к берегу. Ещё бы! Скоро появится огромный бурун, который столетиями вращается на выходе могучей реки из теснин Белых Поворотов. Может быть и правда, что речные духи, оседлав огромных сомов-страшилищ, творят в глубинах Акди весёлый хоровод, заманивая в него юных грешниц? Так говорит легенда.

Кормчий сам стоял у руля, у закреплённой в кормовой уключине длинной жерди с медной лопастью на конце, похожей на плавник гигантской рыбы. Даже сейчас, в сонном мареве предрассветного тумана, она поблёскивала сквозь слой воды: кормчий заставлял сыновей ежедневно драить медь сменного руля, лежащего на палубе, и ежедневно менять рули. У «Фец Гиганта» глубокая осадка, а на реке Акди часты песчаные мелководья. Надёжный руль и верное чутьё, вот что нужно для плавания по такой реке. Кормчий хорошо знал характер и фарватер Акди. Вот-вот вырастут Белые Повороты с их коварной чёрной глубиной, в ней водятся страшные сомы, которыми его когда-то запугивали насмешливые плотогоны. У всех у них оставались дома сыновья, ровесники подростку-виданору, и плотогоны жалели юного каторжника, даже сбивали с него кандалы, едва плот удалялся от причалов Вадиръяндра.

Когда над люком показалась голова Индарьялы, кормчий испуганно присел, прячась. Девушка огляделась и, никого не заметив, выбралась на палубу. На ней была лишь короткая шёлковая рубаха, явно мужская. Сладко потянулась и вдруг принялась выделывать нечто, повергшее кормчего в ужас: высоко-высоко взмахнула ногой так, что пятка оказалась над головой, но то ещё полбеды! Она не опустила ногу, а преспокойно возложила на эту пятку свои пальцы и, ловко привставая на носок, принялась вращаться, с устремлённой в небеса пяткой. Кормчий похолодел: колдовство! Ведьма колдовала! Человеческое тело не способно на такую гибкость!

Индарьяла легко проделала то же самое на другой ноге. Наклонилась несколько раз, доставая ладонями палубу. Присела, вытягивая перед собою руки. Увидала кормчего, смутилась, выпрямилась… и вдруг направилась прямо к нему.

Кормчий замер.

— Я случайно услышала твой разговор с кольчугой из серебра, — решительно заявила девушка. — Ты знаешь, как плыть туда, откуда привезли меня? Да, кормчий? Отвечай.

— Не тронь моих сыновей, ведьма, — глухо произнёс кормчий. — Их не было на том корабле. Убей своими змеями меня. Их не тронь.

— Когда и где ты видел змей? — оживилась девушка. — Напомни.

— Пятьдесят лет назад ты убила нашего ярла колдовским кинжалом. Там, на острове чёрных рабов. Тебя защищали змеи. Выползли из твоей руки.

— Пятьдесят лет назад?! — ахнула девушка. — Так это был не сон?! Ничего себе… Сколько же тебе лет?!

И вдруг заулыбалась растерянно:

— Постой-постой… Тот босоногий мальчик с мокрой тряпкой, у бочки — это был ты?!

— Да, — скрипнул зубами кормчий.

— Ты же… — девушка тихо засмеялась — …опрудонился со страху! И сообразил бросить мокрую тряпку к ногам, в лужу! Ты очень тщеславный хитрец, штурман. Говорят, ты мечтаешь спрятать сыновей от расправы, так?

— Уже знаешь… — процедил кормчий. — Дочь купца разболтала.

— Неважно, кто разболтал, — отмахнулась девушка. — Главное, ты знаешь путь к моему острову. Отвези туда воина Сенхимела и его храбрую дружину. Они защитят мой остров от ваших работорговцев. Воин Сенхимел — это…

— …я знаю, кто такой Сенхимел, — мрачно, но торопливо пробурчал кормчий, соображая: похоже, ведьма захотела сговора! Из такого неожиданного оборота дела можно извлечь немалую выгоду. — Он не согласится. Будет война, ни один воин князя не уклонится от неё ни за что. Это урон чести. Они тут помешаны на чести. Дороже жизни её ценят.

— Согласится, — улыбнулась девушка. — Ещё как согласится! Вы станете героями, состаритесь в почёте и ликовании. Среди темнокожих красавиц и апельсинов. Твоим сыновьям не придётся бояться за свою жизнь и за свои глаза. У каждого будет сто жён! Верь могучей колдунье, которой подвластны волшебные змеи. Ну как? Покажешь путь белой дружине Сенхимела? Договорились?

Кормчий разглядывал девушку уже без опаски. И бросил коротко:

— Договорились.

…Когда Индарьяла ускользнула умываться, то разминулась на ступенях с купцом, смутилась и заспешила вниз.

— Ты как-то говорил о девушке, которая зарезала вашего ярла, — задумчиво напомнил Грой кормчему и оглянулся на люк, куда скрылась Инларьяла.

Эта история не давала купцу покоя.

— Расскажи-ка мне о ней подробней.

— Это не она, господин, — замахал руками и заулыбался кормчий. — Совсем не она! Я обознался. Госпожа Индарьяла была тут, я рассмотрел её поближе и убедился. Госпожа Индарьяла очень скромная и учтивая девушка. Она не та колдунья.

«Врёт, — сразу понял Грой. — Почему?»

— Буди свой товар и свою дочь, господин, — посоветовал кормчий, внимательно всматриваясь в лицо Гроя. — Скоро мы войдём в Белые Повороты, так называют меловые кручи, меж которыми Акди сузится и станет очень глубок. Перед Поворотами мы увидим Девичью вирину. Очень достойное зрелище, особенно для молодых девушек.

* * *

— Вот это да… — потрясённая Индарьяла глядела на огромный водоворот под меловым обрывом до небес, каким стал берег реки. Корабли осторожно пробирались вдоль противоположного берега, всё ещё пологого. Даже песен не стало слышно в стругах, только плескались яростно вёсла. Притихшие рабыни толпились у борта и перестали дёргать друг дружку за широкие рукава. — Жаль, фотоаппарата нет. Увековечить бы! Значит, это не легенда…

— Я не полагал данное явление природы легендой, — промолвил Грой, он стоял рядом и озадачился словами девушки. — Но, признаться, ожидал увидеть нечто менее грандиозное. Пожалуй, из такого водоворота не выбраться даже кораблю.

— Почему его называют «Девичьей вириной»? — тихо спросила Гроя, хотя уже догадывалась, «почему».

— Девки наши, которые дурищи, повадились сигать с этой кручи, — подтвердил её догадку сотник Борр, широко зевая. — Чуть размолвка с женихом, так соберёт узелок жратвы — путь-то дальний! — и шпарит во весь дух к вирине, пока отец погоню не снарядил. Зажмурится на обрыве, и бултых прямиком в водоворот! — а из него уж не выбраться никак, эта лихоманка ещё не отпустила ни одну. Все там, на дне крутятся. Мясо-то сом объел, поди, а вот кости кружатся над песком донным, перестукиваются новостями. Хотя хрен его знает, чего там, на дне! Вдруг и впрямь духи водяные носятся верхом на сомах и русалках, будто всадники на лошадях! Тут глубину не измерить верёвкой, ибо не подплыть. Недавно один горе-рыболов норовил торговать сомом, изо льда якобы добытым. Я тому конфузу свидетель. Мол, из вирины лёд всплыл, а в нём сом вмёрз в количестве неимоверном. И получил добытчик по мордасам своей же рыбиной! И то: кто захочет сома трескать, утопленницами бестолковыми откормленного? Ладно бы умными утопленницами, такую рыбу не грех на уху пустить, а эти полоумными были. Подумаешь, жених обманул… В омут из-за того лезть? Не, такая пища не придаст здравомыслия едоку. В жизни бывает, что и невеста обманщицей окажется. Так ведь, купец? Брешет-то одному, кто богаче и знатнее, а на уме другой у паскудницы, какой-нибудь нищеброд малолетний. Кто из женихов завидных сиганул в «жениховский омут» по эдакой причине? — а никто, ибо нету на свете омута, в какой я нырну из обиды на изменщицу. Сквитаться с нею изыщу способ, но жизни себя лишать? — шиш, подавится.

— Какие неприличные взгляды, воин! — дёрнула плечиком Гроя, а сотник Борр засмеялся.

Купец Грой усмехнулся тайком: красавец сотник несомненно имел успех у женщин и знал к ним тонкие подходы. Ошибся сотник лишь с темнокожей дикаркой, сунулся напролом, по-простому. Но дикарка оказалась не дикаркой вовсе. О каком-то «фотоаппарате» обмолвилась… Кто она?

Грой не верил в колдовство. Но в девушке несомненно таилась какая-то загадка.

* * *

Корабли поднимались вверх по течению уже почти три десятка дней. Заметно потеплело, исчезла яркая пестрота осени. Привычными стали деревянные города на хвойных берегах Акдиръянда. Но Вадиръяндр, столица Древних владений, поразил воображение Грои. Гигантская речная заводь, больше напоминающая морскую бухту, длинные причалы, от которых поднимался вверх песчаный склон, к белоснежным воротам города, крытым ослепительно сияющим золотом. Городские стены из могучих, в три обхвата, брёвен. За ними — роскошные кровли богатых домов. И над всем этим великолепием парили зелёные купола огромного храма.

— Какое удивительное искусство, строить такое большое и такое красивое из обыкновенного дерева! — восхищалась Гроя.

— И без единого гвоздя, — уточнил купец.

— Не может быть! — поразилась Гроя. — У них нет гвоздей?!

— Гвозди-то есть, — улыбнулся Грой. — Но здешние зимы холодны, и железные гвозди быстро приводят в негодность дерево, куда вбиты. Оно начинает гнить. Да и какой гвоздь удержит такое бревно?! Это не наши дома из досок.

— О-о-о… — удивлялась Гроя. — Они строят так из умысла, а не из бедности?

— Да, дочь. Здешние плотники весьма искусны. Это почётное ремесло в Сахтаръёле.

Все стояли на палубе «Фец Гиганта»: сам купец, Гроя, сыновья кормчего и рабыни. Вопреки обыкновению, девушки не пересмеивались и не дёргали одна другую за рукава непривычных им платьев. Все смотрели на величественный город, пока «Фец Гигант» осторожно подходил к дубовым сваям причала.

Умчался, гремя сапогами по доскам сходней, сотник Борр; проверять, должным ли образом содержался в путешествии его драгоценный конь. На корабль поднялся скучающего вида человечек и принялся выспрашивать купца о грузе. Человечек оживился лишь при словах о содержимом ящиков в трюме: надо-де сдать такой сомнительный товар в казённые лабазы, «до окончательного решения его судьбы». Пришёл в восторг при виде беспошлинного пергамента и стайки рабынь: «Само собой, уважаемый господин Грой, я немедля кликну сход и уведомлю воеводу о твоём благородном замысле!».

Дела утряслись быстро.

Грой подозвал кормчего:

— Ступай в город и выясни, где обитает рыжая гадалка с дочерьми-красавицами. Проводишь нас к ней.

— Будет исполнено, господин, — поклонился кормчий.

Вскорости прибежал посыльный, и Грой увёл рабынь на сход. Остальным он велел ждать на корабле до завтра.

* * *

Поутру, когда над рекою стлался туман и городские купола ещё не тронули лучи солнца, купец Грой чутко уловил звуки сборов в каюте Индарьялы. Грой предвидел такое. Его спутница истомилась бездельем на корабле и намерена совершить нечто давно задуманное.

Он тихонько оделся и выбрался на палубу.

Там уже переминалась с корзинкою нетерпеливая Индарьяла. Ждала, когда проснутся сыновья кормчего и перебросят на причал сходни. Грой поинтересовался у девушки тихо:

— Не рано ли ты собралась в город, госпожа Индарьяла?

— Нет-нет! — возбуждённо ответила девушка. — Думаю, вчера воины чинили амуницию и строили планы, они всегда так делают, на то они и воины. В таком деле им нельзя мешать. Сегодня они запрыгнут в сёдла и умчатся в степь, сломя голову. Ждать нашествие.

И выпалила:

— Ищи-свищи их в степи! Она большая. Огромная!

— Ты намерена искать сотника Борра? — удивился Грой.

— Нет, что вы… — смутилась девушка. — Мне стал неприятен этот господин.

И добавила шёпотом:

— Мне нужно разыскать воина по имени Сенхимел. У меня к нему очень важное и невероятно секретное дело.

— Поделись секретом, — предложил Грой, тоже шёпотом. — И я помогу тебе разыскать Сенхимела. Я видел этого воина вчера, на сходе. И знаю, где он сейчас. Ты же намереваешься стучаться в двери, хватать сонных горожанок за шиворот и выпытывать сурово, где прячется Сенхимел. Они испугаются и позовут стражу.

Лицо Индарьялы приняло озадаченное выражение. Видимо, она намеревалась разыскивать нужного ей человека именно так.

— Если вы никому ни гу-гу… — неуверенно начала она.

— Я умею хранить секреты, — тихо намекнул Грой.

— Надо уговорить Сенхимела собрать дружину и плыть на мой остров, — тотчас сообщила девушка. Видимо, тайна не давала ей покою. — И защитить Вебу от работорговцев!

Подумала, взмахнула кулачком и добавила решительно:

— Родина и свобода! Это лозунг. Революционный. Я обязана исполнить свой долг.

— Прекрасный план и достойный уважения долг, — пряча улыбку, согласился Грой. — Но видишь ли, дитя, воины не собираются мчаться в степь… э-э-э… «сломя голову». Их даже не было вчера на сходе, хотя там выкупали на свободу десяток красивых девушек. Только один явился на сход, и то по зову крови. Остальных воинов было не оторвать от кубков. Они пили.

— Что… пили? — растерялась Индарьяла.

— Разное, — подумав, сообщил Грой. — Хотя Вадиръяндр и далёк от очагов просвещения, но это большой и богатый город. Отсюда течение Акдиръяндра разносит по всему миру брёвна ценного кедра и драгоценные меха, сюда корабли привозят инструменты вехтских мастеров, роскошь из Глубинных шахт Линглы и вина из Танлагемы. В здешних лесах множество пчёл и, соответственно, много мёда. Местные умельцы научились творить из него удивительный хмельной напиток, такое питьё уважает даже искушённая знать Танлагемы. Думаю, этот напиток и пили воины всю ночь напролёт. Праздновали прибытие и встречу с друзьями. Раньше полудня они не проснутся.

— Как же так?! — рассердилась Индарьяла. — Моя сестра Эш сказала бы им: «К вам, мерзавцы, прибыло обученное пополнение, надо срочно объявить мобилизацию резервистов, выдвигаться к фронту и рыть окопы! Ставить минные поля и проволочные заграждения! А не пьянствовать до упаду!». Да. Именно так она и сказала бы.

— Выдвигаться куда? — заинтересовался Грой. — И что «ставить»?

— Ну… — смутилась Индарьяла. — Положим, ставить тут пока нечего, я поспешила с выводами. Но выдвигаться надо в любом случае! Туда. В степь. Она граничит с пустыней, откуда хлынут завоеватели. Надо встретить их на дальних подступах, на подготовленных к бою позициях. И не пускать в степь! В пустыне враги оголодают и уйдут обратно. Или перемрут. А то ведь и взаправду укокошат тут миллион народу! Допьянствуются, паразиты.

— Увы… — развёл руками Грой. — Воины есть воины, госпожа Индарьяла. С другой стороны, куда им спешить? Сражения развернутся зимой, так мне предсказала одна очень осведомлённая в воинских делах личность.

— Я знаю! — отмахнулась Индарьяла, она что-то обдумывала. — Читала в учебнике.

— Юный оружейник научил тебя читать?! — удивился Грой.

— Э-э-э… — растерялась Индарьяла. — Да.

— Какой талантливый юноша… — с уважением покачал головою Грой.

— Очень талантливый! — оживилась Индарьяла. — Удивительно талантливый!

Спохватилась:

— Как вы поможете мне разыскать Сенхимела?

— Очень просто, — спокойно ответил Грой. — В полдень все воины соберутся в местной харчевне. Я знаю, где это. И провожу тебя туда.

Купец понизил голос:

— Могу ли я попросить тебя об одной ответной и незначительной услуге, госпожа Индарьяла?

— Конечно, — успокоилась Индарьяла. — Почему вы говорите шёпотом, если услуга «незначительна»?

— Потому что она деловая, а мы, купцы, не привыкли вести дела громко. Видишь ли, я должен навестить здешнюю гадалку. Ты не согласишься сопровождать меня к ней?

— Зачем вам гадалка? — удивилась Индарьяла. — Вы человек расчётливый и умный. Не понимаю.

— И я не понимаю, — вздохнул Грой. — Увы, это прихоть одной могущественной личности. Наш кормчий состоит на службе у этой личности и доложит ей, выполнил я обещание представить тебя рыжей гадалке или нет. Она сочиняет сказки. Наверное, она обмолвилась хозяину кормчего о желании увидеть темнокожую красавицу, дабы испытать приступ сочинительского вдохновения. Капризы великих, что поделаешь! Велено навестить.

— Вот даже как… — задумалась Индарьяла. — Рыжая сочинительница хочет меня видеть… Занятно. Точно «рыжая»? Идёмте. Вдохновим запросто.

— Спасибо, госпожа Индарьяла. Корзинку оставь пока на корабле. Зачем расхаживать с нею? Думаю, мы пробудем у гадалки недолго. Вчера я попросил смотрителя закона нанять удобную повозку до Аръяварта, но оказалось, туда отправится сегодня целый обоз, менять ткани, валенки и шубы на мёд, сушёные грибы и ягоды, которыми промышляют жители Аръяварта. Грибной суп такая удивительная вещь! Советую. Тебе нашли очень хорошее место в обозе. Город Аръяварт стоит на той стороне реки, в дремучем лесу. Резон ли мне сопровождать тебя? Толку от меня в таком путешествии никакого, а путь туда-обратно долог. Все возницы — это солидные мужи в летах, они не позволят никому обидеть тебя. Я купил тебе шубу, валенки и шаль, в Аръяварте их отдадут тебе возчики и сообщат мне, как ты добралась. Но если ты настаиваешь, чтобы я…

— Нет-нет, господин Грой! Не надо себя затруждать. Вы и так очень много для меня сделали. Занимайтесь своими важными торговыми делами. Я доеду сама. Ну что, двинули к гадалке? Нет, сперва к Сенхимелу. Ведите в харчевню. Будем пробовать грибной суп.

* * *

Харчевней оказался огромный, очень длинный навес на толстенных брёвнах-колоннах, полный крепких мужчин разного возраста, по-разному одетых, богато и сдержанно, седеющих и темноволосых, молодых и моложавых, но совсем не юнцов и далеко не стариков. Во всю длину навеса тянулись три стола, за которыми яблоку негде было упасть. Лишь в начале среднего стола не наблюдалось столпотворения, там расположились сотники. Небольшой столик у самого входа пустовал. Хохот, выкрики, быстрые шутки.

В харчевне завтракали сразу три отряда воинов Госпожи Великой Сахтаръёлы.