Бесплатный фрагмент - Два брата, две России

Том 2: Война братьев

Часть 1: Великая Отечественная война (1941–1945)

Глава 1. Возвращение

Путь из Марселя на Восток был изнурительным кошмаром. Николай за месяцы скитаний по Средиземноморью, Ближнему Востоку и Ирану исхудал и зарос щетиной. Его глаза, привыкшие к парижским огням и картам Генерального штаба, теперь отражали лишь дорожную пыль и безразличие чужих лиц. Он был тенью, движущейся в единственном направлении — к Родине, которую он покинул с позором, но теперь, в час величайшей опасности, возвращался. Его гражданская одежда, купленная в Марселе, была мятой и грязной, но под ней, прижатые к телу, лежали свёртки с микрофильмами — его единственный пропуск, его неоспоримая ценность.

Граница с Советским Союзом была не просто линией на карте, а невидимой стеной, пропитанной тревожными предчувствиями. Он пересёк её глубокой ночью в конце июля 1941 года через малоизвестный участок на юге Казахстана. Холодный степной ветер пронизывал до костей. Земля под ногами была сухой и твёрдой. Вот она, Родина. Другая, чужая и всё же… своя, манящая и пугающая одновременно.

Его заметили на рассвете. Из-за холма вынырнули два молодых красноармейца в запылённых шинелях с трёхлинейками наперевес.

— Стой! Руки вверх! Кто такой?! Откуда?! — крикнул один из них, направляя на него винтовку.

Николай поднял руки, показывая, что у него нет оружия.

— Я русский офицер. Николай Ковалёв. Прибыл из Франции.

Солдаты переглянулись, в их глазах читалось недоверие, граничащее с подозрением.

— Офицер, говоришь? Из Франции? Хорошо поёшь! Пойдём, проверим, какой ты офицер.

Его доставили в небольшую станицу, где располагался запылённый штаб НКВД. Он сразу почувствовал едкий запах махорки, кислого пота и казённой дешёвой бумаги. Его привели в подвал. Там было душно, темно, пахло сыростью и гнилью. Николая посадили на шаткий стул. У двери стоял часовой с наганом, его лицо было совершенно непроницаемым. Николай устало прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями.

Через час дверь открылась. Вошёл человек. Невысокий, плотный, в гимнастёрке без знаков различия, но с внимательными, жёсткими глазами, в которых не отражалось никаких эмоций. Гладко выбрит, словно высечен из камня. Комиссар. Или оперуполномоченный НКВД. Он сел за стол, достал пачку «Беломора», закурил. Дым кольцами поплыл в тусклом свете одинокой лампочки, свисавшей с потолка.

— Ну что, товарищ? Рассказывай. Кто такой? И что привело тебя из Франции-матушки на нашу советскую землю? В такое время? — Голос был ровным, без интонаций, холодным, как зимний ветер.

Николай смотрел ему прямо в глаза, стараясь сохранять невозмутимость.

— Я Николай Ковалёв. Бывший штабс-капитан царской армии. Эмигрант. Служил во французской армии. Лейтенант. Я пришёл воевать. За Родину.

Офицер усмехнулся. Беззвучно. Его глаза оставались неподвижными, словно два стеклянных шарика.

— Воевать за Родину? А что же ты раньше не воевал, господин офицер? Когда твоя «Родина» была под ударом? Когда мы тут кровь проливали, а вы, белогвардейцы, штаны протирали в Париже? Там не бойся катались как сыр в масле?

— Я воевал. На Германской. На Гражданской. Я всегда был за Россию. — Николай говорил спокойно, стараясь не выдать внутреннего напряжения, которое, словно тугая струна, натянулось где-то под ложечкой. — И сейчас война… не против Советов. Против русского народа. Нацисты. Они пришли уничтожить мою Родину. Я не мог оставаться в стороне. Ненависть к ним сильнее, чем все разногласия с вашей властью. Я хочу защищать свою землю. Свой народ.

— Хм, — офицер положил локти на стол и наклонился. — Что ж, господин лейтенант. Вот если бы были у вас какие-нибудь важные документы? А так тебе светит вышка.

Николай расстегнул рубашку. Достал из внутреннего кармана свёртки. Несколько крошечных рулонов микрофильмов. Он протянул их.

— Это. Это информация, которую я собирал, работая во французском Генеральном штабе. О немецкой армии. Её численность, дислокация, тактика. Схемы наступления. Материалы по производству. Данные о немецких командирах. Всё, что я смог добыть и вывезти. Это всё для нашей армии.

Офицер взял микрофильмы. Повертел их в пальцах, словно оценивая их вес, а не содержание. Затем небрежно бросил их на стол. В его глазах мелькнул интерес, но тут же погас.

— Ну-ну. Интересно. А где гарантия, что это не дезинформация? Или не ловушка? Бывший белый офицер из французской разведки передаёт нам «ценные сведения»… Не слишком ли это подозрительно? Тем более, что сейчас вся Франция оккупирована.

Он встал. Подошёл к Николаю. Его холодные, как лёд, глаза впились в него, пытаясь прочесть каждую мысль, каждую эмоцию, спрятанную глубоко внутри.

— Мы всё проверим, товарищ Ковалёв. Каждую вашу фразу. Каждый факт. Каждую точку. И если хоть что-то окажется ложью… тогда ты очень, очень сильно об этом пожалеешь. Врагов народа мы не щадим. Тем более бывших белогвардейцев. Даже если они вдруг стали «патриотами». Понятно?

Николай кивнул. Его лицо было спокойным, но глаза горели решимостью.

— Понятно. А что со мной будет сейчас? Не хотелось бы провести всю войну в застенках, пока вы проверяете. Может дадите мне винтовку и я докажу свою пользу в бою?

Офицер усмехнулся. Снова беззвучно.

— Винтовку? Место в строю? Не торопись, товарищ. Для начала… тебе придётся все же придется посидеть и подумать.

Он повернулся к часовому.

— Уведите его. И… обеспечьте полную изоляцию. Никаких контактов.

Часовой кивнул, его лицо по-прежнему было бесстрастным. Николай поднялся. Он чувствовал, как накатывает усталость, но внутреннее напряжение не отпускало. Его заперли в одиночной камере. Было холодно. Темно. Пахло сыростью, затхлостью и запахом страха, который въелся в стены. Он лёг на нары. За окном ничего не было видно. Ни неба, ни земли. Только холодный камень стен. Николай закрыл глаза. Началась война с Германией. А он сидел здесь и ждал приговора.

Дни слились в бесконечную череду допросов. Камера, затем кабинет и снова камера. Следователи менялись: один с хмурым, непроницаемым лицом, другой с ехидной улыбкой, третий с равнодушным взглядом. Все они были мастерами своего дела, обученными выявлять ложь, проникать в самые потаённые уголки души. Они задавали одни и те же вопросы, меняя лишь их порядок, пытаясь поймать его на противоречиях. Вопросы сыпались как из рога изобилия, повторяясь, переплетаясь, уходя в сторону и возвращаясь. О его жизни в Париже, о работе в Генеральном штабе, о связях с эмиграцией. Но больше их интересовал вопрос о подполье во Франции. Допросы могли длиться часами, до поздней ночи, а то и до рассвета. Николай отвечал хладнокровно, стараясь сохранять ясность ума, восстанавливая в памяти каждую деталь, каждое имя, каждое событие. Он понимал, что малейшая неточность, любое эмоциональное колебание, любая тень сомнения могут стоить ему жизни. Он был опытным офицером, закалённым в боях, и эти допросы были для него новым полем битвы, где единственным оружием были правда и выдержка.

«Как попал во Францию? С кем служил? Кто рекомендовал? Что думал о Советской власти? Почему вернулся сейчас? Что делал в оккупированном Париже? С кем из белогвардейцев общался?»

«Почему ты, белый офицер, вдруг решил воевать за Советскую власть? Ты ведь сражался против нас, верно? Проливал кровь за царя и помещиков? А теперь что? Раскаялся? Или просто хочешь спасти свою шкуру?»

«Я пришёл воевать за Россию! За землю, которую топчут нацисты! Моя Родина, какой бы она ни была, сейчас истекает кровью. Моя ненависть к Германии сильнее всех разногласий. Да, я воевал против вас, но это была другая война. Сейчас у всех один враг!» — Николай повторял эти слова, вкладывая в них всю свою веру и отчаяние. — «Я принёс ценную информацию. Пусть её проверят. Она спасёт тысячи жизней. Дайте мне шанс доказать свою преданность делом!»

Дни в камере тянулись бесконечно. Холодные стены. Затхлый воздух. Одиночество, которое давило сильнее любых пыток. В голове постоянно прокручивались сцены из прошлого: бой на Перекопе, гибель Сесиль, лицо Ивана на Чёртовом мосту. Эти воспоминания мучили его, но и придавали сил. Он вспоминал каждое слово, сказанное тогда брату. «Я в тебя не стрелял, Ваня. Тогда. И никогда не стану». Что стало с Иваном? Жив ли он? Если жив, то где? В каком звании? Может быть, он сейчас на фронте, сражается с немцами, не зная, что его брат, бывший белогвардеец, сидит в застенках НКВД?

Один из следователей, высокий, с редкими рыжими волосами, поинтересовался его деятельностью в оккупированном Париже.

— Вы упомянули, что были связаны с Сопротивлением, товарищ Ковалёв. Каким образом? С кем именно? Неужели вам, бывшему царскому офицеру, доверяли местные коммунисты? Расскажите подробно о структуре вашей ячейки, о её руководителях. Нам это важно. Мы должны знать обо всех каналах борьбы с общим врагом. Это еще позволит нам быстрее решить вашу судьбу.

Николай, почувствовав, что это его шанс, глубоко вздохнул, собираясь с мыслями.

— Я не был напрямую связан с коммунистами, товарищ следователь. Моя ячейка действовала автономно, через свои каналы связи с Лондоном. Мы передавали всю добытую информацию британской разведке, а та, я уверен, делилась ею с вами. Моё подпольное имя было «Леон». Я организовывал диверсии и собирал данные о вермахте, его передвижениях, снабжении, укрепрайонах. Моим ближайшим помощником и связным был бывший поручик царской армии, а теперь сержант французской пехоты Семёнов. Он и сейчас там, должен был возглавить группу после моего отъезда. Он обеспечивал связь. Координация шла через англичан, а на месте… Там несколько десятков ячеек. Коммунисты там тоже есть, но мы с ними не пересекались. Наша группа была… офицерской.

Следователь кивнул и что-то записал. Его лицо оставалось непроницаемым.

— Итак, Ковалёв. По нашим данным, у вас в Советской России остался родной брат. Иван Ефимович Ковалёв. Из Саратовской губернии, деревни Ковыли. Бывший рядовой царской армии. А ныне… ныне он полковник Красной Армии. Командир 149-го стрелкового полка 74-й стрелковой дивизии. Мы держите с ним связь? Расскажите почему он, сын крестьянина, пошёл за нами, а ты, его брат, пошёл за белыми?

Николай вздрогнул. Иван теперь полковник, видно хорошо служит. Молодец. Надо будет встретится с ним и зарыть топор войны между братьями.

— Да, товарищ следователь. Иван — мой младший брат. Мы встретились один раз и то случайно. В деревне, я приходил на могилу матери, он тоже там был. Мы поспорили. Сильно. Я… Я сказал ему, что никогда не подниму на него руку, ведь он мой брат. Он… Он поклялся убить меня, если мы встретимся снова. Мы разошлись. С тех пор не виделись. — Николай чувствовал, что каждое слово даётся ему с трудом. — А про раскол… Он не понимал всей сути, всей… трагедии происходящего. Он был крестьянином. Ему обещали землю. Это была его правда. Моя правда была иной. Я верил в единую Россию, в порядок, в честь. Он был ослеплён лозунгами, товарищ следователь. Но он… Он мой брат. Я не ищу с ним встречи. У каждого свой путь. Мой путь привёл меня сюда.

Месяц за месяцем. Жаркое лето сменилось промозглой осенью, затем наступила холодная, суровая зима. За стенами тюрьмы гремела война. Приходили новости о тяжёлых боях под Москвой, о десятках тысяч погибших. Николай чувствовал себя загнанным зверем, запертым в клетке, в то время как его Родина истекала кровью. Это было невыносимо.

Проверки шли по всем каналам. Запросы в Париж, в русские эмигрантские организации, подтвердившие его роль в Сопротивлении, его контакты с Семёновым и передачу информации в Лондон. Запросы в действующую армию, подтвердившие место службы брата, его послужной список. Проверяли микрофильмы, сверяли данные с агентурными донесениями, и, видимо, информация Николая оказалась настолько ценной и точной, что это перевесило все подозрения. Или просто потребность в кадрах, в опытных офицерах стала настолько острой, что НКВД решило рискнуть.

Однажды утром, в конце февраля 1942 года, когда на улице ещё лежали сугробы, а мороз щипал за лицо, дверь камеры открылась. Вошёл тот же офицер. Его лицо, как всегда, было непроницаемым, но в глазах мелькнула какая-то новая, едва уловимая эмоция — усталость? Или предвкушение?

— Одевайтесь, Ковалёв. За вами пришли.

Николай встал. Тело было слабым, но дух не был сломлен. Он прошёл по знакомым коридорам, вдыхая знакомый тюремный запах. Его привели в кабинет, где ждал военный в форме полковника. Рядом стоял следователь.

— Вы свободны, Ковалёв. Ваша информация… подтвердилась. Некоторые из ваших данных оказались уже устаревшими, но некоторые крайне полезными для нашей обороны. Особенно сведения о тактике немецких танковых клиньев и работе их тыловых служб. — Голос полковника был сухим, но звучал весомо. — Ваша… лояльность признана.

Полковник протянул ему пакет.

— Это ваше назначение. Приказ о зачислении в действующую армию. Вам присваивается звание лейтенанта. Вы направляетесь в 24-й отдельный разведывательный батальон 20-й стрелковой дивизии. Ваша задача — командование разведывательным взводом. Это действующая часть, и вы будете находиться на самых опасных участках фронта. Ваши знания… бесценны. Будете служить под своим именем, но без упоминания прошлого. О службе в белой армии и эмиграции… никаких разговоров. Ни с кем. Ни при каких обстоятельствах. Понятно?

Николай кивнул. Понятно. Его выпустили не потому, что ему простили прошлое. А потому, что он был нужен. Потому, что война требовала его знаний. Он был полезен.

— А про брата… Ивана Ковалёва… — начал было Николай.

Полковник и следователь посмотрели на него с холодной, тяжёлой непримиримостью.

— Ваш брат Иван Ковалёв, — голос следователя был сухим, как осенний лист. — Он жив. И служит. Командиром танкового полка на Западном фронте. Вам не нужно с ним встречаться. У каждого свой путь. Вы это поняли? Разведывательный взвод — вот теперь ваша семья. А брат… Брата забудьте!

Николай кивнул. Понял. Их разлучили навсегда. Даже если они живы, им не дадут встретиться. Он принял пакет и был свободен. Но цена этой свободы огромная. Лейтенант Ковалев вышел из здания НКВД в морозный снежный московский день. В воздухе пахло гарью и войной. Он снова был в строю.

Глава 2. Первая гроза

Утро 22 июня 1941 года в Москве начиналось как обычно. Полковник Иван Ковалёв, командир полка в Московском военном округе, проснулся рано, ещё до звонка будильника. Привычка, выработанная за годы службы, оказалась сильнее сна. Он быстро умылся холодной водой, привычно натянул гимнастёрку, затянул портупею. На кухне своей небольшой, но уютной квартиры, полученной как кадровому командиру Красной Армии, он заварил крепкий чай и достал вчерашнюю газету «Правда», полную бодрых репортажей о строительстве социализма и успехах пятилетки. Из радиоприёмника, всегда включённого на кухне, доносилась спокойная утренняя передача — знакомая музыка, тихие голоса дикторов. За окном просыпался город, и из открытой форточки доносился привычный московский шум — гул трамваев, редкие автомобильные гудки, голоса спешащих на работу людей. В воздухе витал запах пыли, бензина и свежеиспечённого хлеба.

Без четверти шесть утра раздался резкий, настойчивый телефонный звонок. Иван вздрогнул. Сердце ёкнуло. В такое время просто так не звонят. Он бросил газету на стол и взял трубку.

— Полковник Ковалёв! Срочно явиться в штаб! Немедленно!

Голос дежурного был хриплым и взволнованным. Иван бросил трубку. Холод пробирал до костей. Что-то случилось. Что-то страшное.

Штаб Московского военного округа гудел, как разворошенный улей. По коридорам сновали сотни офицеров в полной форме с тревожными, сосредоточенными лицами. Крики, приказы, треск телефонов, запах махорки и пота. В воздухе висело напряжение, которое можно было потрогать.

Ивана приняли быстро, без лишних слов. Генерал, его непосредственный начальник, был бледен, но держался твёрдо.

— Полковник Ковалёв, — генерал указал на карту, расстеленную на столе, — сегодня в 3 часа 15 минут утра германские войска без объявления войны начали наступление по всей западной границе. Удар беспрецедентный. Основные силы брошены на Западный особый военный округ. Вам приказано принять командование 149-м стрелковым полком 74-й стрелковой дивизии. Дивизия входит в состав 13-й армии. Она уже ведёт бои в районе Пинска, но немцы прут, как саранча. Ваша задача — немедленно выдвигаться. Срок — двое суток. Задача — выйти на рубеж реки Березины, оборонять участок фронта в районе города Бобруйск. Сдержать противника любой ценой.

Генерал на мгновение оторвал взгляд от карты и посмотрел на Ивана. В его глазах читались безграничная усталость и невысказанный ужас.

— Но я же командую полком танков… — он не успел договорить.

— Сейчас не время перечить с назначениями. Немцы наступают невероятно быстро, полковник. Просто примите назначение и направляйтесь туда. Связь нестабильна. Действуйте по обстановке. Главное — сдержать их продвижение. Вперёд, полковник. Родина в опасности.

Иван кивнул. «Родина в опасности». Эти слова пронзили его. Не партия, не Сталин. Родина. Земля, на которой он родился. Та самая земля, за которую он так яростно боролся в Гражданскую.

Он вышел из штаба. На улице уже кипела жизнь. Люди спешили на работу, не зная, что происходит. Лишь к полудню, в двенадцать часов, радио разнесло по всей стране голос Левитана: «Внимание! Говорит Москва!… Сегодня, в 4 часа утра, без объявления войны…» Иван уже ехал на поезде на запад, в сторону фронта, и эти слова, словно приговор, звучали в его сознании. Мир рухнул.

Путь на Западный фронт был адом. Поезд, набитый солдатами, техникой, боеприпасами, двигался медленно, постоянно останавливаясь. Дороги были забиты эшелонами, гражданскими поездами, беженцами. На каждой станции царил хаос. Люди, покидавшие свои дома, шли пешком, ехали на повозках, тащили с собой скудные пожитки. На их лицах был написан ужас, в глазах — немой вопрос. В небе над головой постоянно мелькали самолёты — свои и чужие. И те, и другие были вооружены.

— «Юнкерсы»! — кричал кто-то, когда в небе появлялись силуэты немецких бомбардировщиков, и все бросались врассыпную, прячась в лесополосах или за насыпями.

Впервые после Гражданской войны Иван почувствовал ту же давящую, всепроникающую тревогу, что и на Германском фронте. Но на этот раз всё было иначе. Другие масштабы. Другая скорость. Непонятная, новая тактика.

Он добрался до места дислокации 149-го стрелкового полка в ночь на 3 июля 1941 года, в окрестностях Бобруйска. Полк… или то, что от него осталось. Его встретил комиссар полка, невысокий, коренастый человек с горящим взглядом и усталым, измождённым лицом.

— Товарищ полковник! Мы ждали вас! Полк… сильно потрёпан. Отступаем от рубежа к рубежу. Немцы прут, как саранча. Не видим их, а они уже за спиной! Танки! Много танков!

Дисциплина держалась на честном слове. Солдаты были измотаны непрерывными отступлениями, недосыпанием и голодом. Многие остались без винтовок, потерявшись в хаосе.

— Что с командиром? — спросил Иван.

— Погиб, товарищ полковник. Под Жлобином. Прикрывал отход.

Иван принял полк. Осмотрел оставшихся бойцов. В основном это были молодые новобранцы и несколько десятков обстрелянных ветеранов, их лица были серыми от усталости, но в глазах ещё горел огонь. Техники почти не было — что-то потеряли в боях, что-то бросили при отступлении. Несколько грузовиков, одна трёхдюймовая пушка без снарядов. И полковой пулемётный взвод — три чудом сохранившихся «Максима».

— Приказ — удерживать рубеж у реки Березины, товарищ полковник, — комиссар показал на потрёпанной карте. — В районе деревень Телуша и Сычково. Это последний рубеж перед Бобруйском. Иначе они выйдут на Москву.

Утро 4 июля. Вся равнина, покрытая редким лесом и болотами, была окутана густым туманом. Небо было низким, свинцовым. На их участке фронта царило тревожное затишье. Иван расположил полк на позициях у реки. Окопы были неглубокими, вырытыми наспех, но он приказал углубить их. Пулемёты «Максим» заняли ключевые позиции, прикрывая подступы.

— Держаться до последнего! — приказывал Иван. — Ни шагу назад! За Родину!

Он шёл по окопам, подбадривая бойцов. Его голос был твёрд. Взгляд — уверен. В нём не было паники, только холодная решимость. Иван чувствовал, как снова пробуждается старый солдатский инстинкт, закалённый в окопах Германской и Гражданской войн.

Внезапно из тумана, словно из ниоткуда, донёсся грохот. Не артиллерия. Другой звук. Тяжёлый, утробный рёв моторов. И лязг металла.

— Танки! — крикнул кто-то.

Из молочной пелены тумана, набирая скорость, вынырнули первые силуэты. Немецкие танки. «Панцеры». Это были части 12-й танковой дивизии вермахта. Они двигались сплошной цепью, словно стальные чудовища, явившиеся из преисподней. За ними — бронетранспортёры с пехотой.

— Огонь! По пехоте! Отсечь их! — крикнул Иван. — Танки — гранатами!

Заговорили пулемёты «Максим». Их монотонный треск разносился в тумане, сливаясь с лязгом танков. Пули отскакивали от брони, как горох от стены. Солдаты, прижавшись к земле, бросали связки гранат под гусеницы. Некоторые взрывались, поднимая фонтаны грязи, но танки шли. Не останавливались. Им было наплевать на огонь.

В небе послышался нарастающий душераздирающий вой. Это были «Штуки» — немецкие пикирующие бомбардировщики Junkers Ju 87. Они выныривали из тумана, пикировали на их позиции и сбрасывали бомбы. Свист падающих бомб, затем оглушительные взрывы. Земля содрогалась. Окопы рушились. Люди кричали, падали, их тела разлетались на части.

Прямое попадание. Блиндаж, в котором сидел комиссар, рухнул, засыпав его землёй. Пулемётный расчёт рядом был уничтожен. Танки уже пересекали линию обороны, давя окопы. Бой превратился в хаос. Солдаты метались, пытаясь отстреливаться, но их было мало, а оружие было слишком слабым. Это была не та война, к которой он привык. Это была бойня.

Иван стрелял из винтовки, пытаясь попасть в смотровые щели танков, но это было бесполезно. Он видел, как немецкие пехотинцы, высыпавшие из бронетранспортёров, хладнокровно добивали раненых. Их лица скрывали стальные каски, в которых отражался тусклый свет этого кровавого дня.

— Отступаем! Назад! К Березине! — крикнул Иван, понимая, что дальше держать оборону бессмысленно. — Первый взвод — прикрывать отход!

Они отступали. В панике. Через лес, через болота. Бросая раненых, теряя оружие. Немцы шли по пятам. Танки, мотоциклисты, пехота — были повсюду. Это был не отход, а бегство.

К вечеру 4 июля 149-й стрелковый полк, а точнее, его жалкие остатки, добрался до западного берега реки Березины. Мост разрушен. Другие части отступали по параллельным направлениям, не зная о местонахождении друг друга и не имея связи. На берегу царил хаос. Тысячи солдат, вооружённых и безоружных, пытались переправиться через реку вплавь, на плотах и на чём попало. Их бомбили «Штуки», их расстреливали немецкие пулемёты. Река Березина, некогда ставшая свидетелем гибели армии Наполеона, теперь превратилась в братскую могилу для тысяч красноармейцев.

Иван чудом перебрался на другой берег вплавь, цепляясь за какой-то обломок дерева. Ещё несколько его бойцов добрались до берега. Усталые, измученные, мокрые, в грязи и крови. Лица у них были серые, глаза пустые.

Он стоял на восточном берегу Березины и смотрел на пылающий Бобруйск, на зарево пожаров, поднимающееся к небу.

Река Березина была неширокой, но её болотистые, заросшие камышом берега и редкие, наспех наведённые переправы делали её серьёзным препятствием. Хаос на восточном берегу был неописуемым. Десятки, сотни солдат из разных частей, без командиров, без оружия, метались вдоль реки, пытаясь найти способ переправиться. Раненые стонали, их крики разносились по округе. С тыла доносился грохот немецкой артиллерии, которая уже перенесла огонь на переправы. В небе то и дело появлялись чёрные силуэты «Штук», сбрасывавших свой смертоносный груз. Земля содрогалась от взрывов.

Ивану нужно было собраться с силами.

— Товарищи! Командиры! Кто здесь из 74-й дивизии?! 149-й полк! Ко мне! — его хриплый от крика голос звучал громко, перекрывая общий гул и стоны.

К нему начали стягиваться те, кто чудом уцелел. Десяток-другой бойцов из его полка. Несколько офицеров — младший лейтенант, испуганный, но готовый подчиняться, пара политруков, потерянных и растерянных. И десятки солдат из других частей, без опознавательных знаков, без оружия, но с таким же отчаянием в глазах.

Одним из первых к Ивану подошёл сержант Степан Терентьев, крепкий невысокий мужчина лет сорока пяти с обветренным лицом и жёсткими прищуренными глазами. Он воевал ещё в Первую мировую и повидал всякое. Степан вытер грязной ладонью пот со лба и присел рядом с Иваном.

— Вижу, нашелся командир! — прохрипел он. В его голосе слышалась усталая, но какая-то глухая, почти крестьянская мудрость. — Ладно, полковник, пойдём за вами, куда деваться… Всё равно помирать, так хоть под командой.

За ним, чуть робея, приблизился молодой красноармеец Лёшка Морозов, совсем пацан, лет девятнадцати, с веснушчатым лицом, на котором ещё не сошла юношеская припухлость. Он был бледен, его широко раскрытые от ужаса глаза лихорадочно блестели. В руках Лёшка крепко сжимал винтовку, которая казалась слишком большой для его ещё не окрепших рук. Он дрожал не только от холода.

— Товарищ полковник… какой приказ? Что делать… — прошептал Лёшка, умоляюще глядя на Ивана.

— Всем! Кто может держать оружие — ко мне! Кто без винтовки — ищите! Убитых, брошенных — собирайте! Мы не сдадимся! Мы должны удержать этот берег! — голос Ивана был твёрд и не оставлял места сомнениям. — Радиостанция разбита, товарищи! Связь только через посыльных, если кто-то доберётся! Но мы продержимся!

Его решимость передавалась другим. В его голосе не было паники, только суровая, непримиримая воля. Он был солдатом, который знал, что такое отступление, но не знал, что такое капитуляция.

Под его руководством за несколько часов из разрозненной толпы начали формироваться боеспособные группы. Они собирали брошенное оружие — винтовки, пулемёты, гранаты. Находили патроны в размокших подсумках.

Вскоре появился и пулемётчик Захар Петров, коренастый молчаливый мужик, лицо которого было покрыто слоем грязи и копоти. Он тащил свой «Максим», который чудом уцелел, наполовину утонув в болоте. Захар не произносил ни слова, но его движения были сосредоточенными и деловыми. Он был виртуозом пулемётного дела, и его «Максим» был для него чуть ли не единственным другом.

— Товарищ полковник, с «Максимом» всё в порядке, — прохрипел Захар, вытаскивая из пулемёта комья грязи. — Сейчас почистим.

Иван кивнул. Один «Максим» Захара стоил десятка винтовок.

Также были найдены два трофейных немецких пулемёта MG-34, доставшихся в наследство от уничтоженной немецкой разведгруппы. Расчёты для них сформировали из самых опытных бойцов.

К полудню 5 июля силами своих и примкнувших к нему бойцов (не более двух рот, человек двести) Иван организовал импровизированную оборону на участке восточного берега Березины, напротив Телуши. Река здесь делала изгиб, что давало некоторое тактическое преимущество. Вдоль берега наспех рыли окопы. Это были неглубокие траншеи, скорее лисьи норы, но они давали хоть какое-то укрытие от пуль и осколков. Единственный уцелевший полковой пулемёт «Максим» установили так, чтобы он простреливал подходы к уцелевшей паромной переправе. Два других трофейных пулемёта MG-34 тоже поставили на флангах.

— Товарищи красноармейцы! — обратился Иван к своим людям, и его голос, усиленный эхом, донёсся до всех. — Мы здесь, на этой земле! За нами — наши семьи! Наша Родина! Немцы наступают, но они не пройдут! Мы будем стоять насмерть! За каждую пядь русской земли!

Эти простые и ясные слова находили отклик в сердцах измученных солдат. Они были крестьянами и рабочими, и слова о «земле» и «Родине» были им понятны. Усталость отступала перед лицом надвигающейся угрозы.

Первая атака началась во второй половине дня 5 июля. Немецкая артиллерия обрушила шквал огня на их позиции. Земля содрогалась, как в лихорадке. Над головой пролетали снаряды, их вой оглушал. Затем сквозь клубы пыли и дыма появились первые немецкие штурмовые группы. Это была не бронетехника, а пехота, усиленная крупнокалиберными пулемётами, которая пыталась форсировать реку на надувных лодках и самодельных плотах.

— Огонь! — скомандовал Иван. — По лодкам! Не дать переправиться!

«Максим» Захара заговорил. Его монотонный, яростный треск косил немецких солдат, которые падали в воду, окрашивая её в красный цвет. Винтовки стреляли без перерыва, их выстрелы звучали сухо и резко. Степан Терентьев, прижавшись к брустверу, метко стрелял, подбадривая молодых бойцов.

— Не зевай, Лёшка! Не дай фрицу поднять голову! — крикнул Степан, перезаряжая винтовку.

Лёшка Морозов, хоть и дрожал, но продолжал стрелять. Его лицо было мокрым от пота и грязи.

— Да, товарищ сержант! Стреляю!

Река закипела от пуль.

Немцы несли потери, но продолжали наступать. Вторая волна. Третья. Они были хорошо обучены и действовали хладнокровно, пытаясь найти слабое место в обороне.

— Товарищ полковник, левый фланг! Прорыв! — крикнул один из бойцов.

Иван бросился на левый фланг, ведя за собой группу автоматчиков, которым удалось раздобыть несколько трофейных MP-40. Он стрелял короткими очередями, его движения были точными и выверенными. Он не щадил ни себя, ни врага. Его лицо было покрыто копотью и грязью, но глаза горели яростью.

Стемнело. Бой не утихал ни на минуту. Немцы попытались высадить десант под покровом темноты, используя более мелкие лодки и обходя основные пулемётные точки. Снова завязался ближний бой на берегу. Иван сражался в первых рядах, стреляя из винтовки, которую не выпускал из рук. Он бил прикладом, колол штыком, его китель был пропитан кровью — своей и чужой. Он видел перед собой искажённые яростью лица немцев и бил их, пока они не падали. Это была не просто оборона, это была отчаянная, животная схватка за выживание. Степан Терентьев дрался рядом с ним, как медведь, его наган грохотал, а удары прикладом были смертоносными. Лёшка, прижавшись к нему, стрелял в упор, его глаза были расширены, но в них уже не было паники, только тупая решимость. Захар, хоть и не мог навести свой «Максим» на ночных десантников, метко бросал гранаты, и его молчаливая фигура, выныривающая из темноты, наводила ужас на немцев.

На рассвете 6 июля немцы предприняли массированную атаку с использованием танков. Они перебросили через реку понтонный мост под прикрытием мощного артиллерийского огня. Теперь в бой вступили основные силы 12-й танковой дивизии и части 34-й пехотной дивизии вермахта. По мосту ползли тяжёлые «Панцеры», за ними — цепи пехоты.

— Огонь по мосту! Разрушить! — кричал Иван.

Единственная трёхдюймовая пушка, чудом доставленная на позиции, открыла огонь по понтонному мосту. Снаряды взрывались, поднимая фонтаны воды и обломки, но мост держался. Танки продолжали движение.

— Связки гранат! Под танки! Не дать пройти! — приказал Иван, его голос срывался на хрип.

Несколько бойцов, не дожидаясь приказа, бросились с гранатами под танки, жертвуя собой, чтобы остановить стальных чудовищ. Некоторые танки замирали, окутанные дымом, но остальные продолжали движение.

«Максим» Захара заработал с новой силой, поливая свинцом переправляющуюся пехоту. Сам Захар, не обращая внимания на свист пуль, продолжал перезаряжать ленты, его руки двигались с невероятной скоростью.

Степан Терентьев, отбросив винтовку, бросился под танк со связкой гранат. Оглушительный взрыв. Танк замер, его гусеница была разорвана. Но Степан… он не поднялся. Лёшка Морозов, увидев гибель сержанта, закричал, и в его голосе смешались горе и ярость. Он выпустил в танк весь магазин, стреляя в упор и не обращая внимания на огонь противника.

Это была мясорубка. Танки давили окопы, пикировали «Штуки», немецкая пехота, дисциплинированная и беспощадная, продвигалась вперёд. Запах пороха, крови и тлена был невыносим.

Иван, стоя по пояс в воде в окопе, руководил последним боем. Он стрелял, перезаряжал оружие, бросал гранаты. Видел, как падают его люди, как редеют ряды. Но они держались. Несколько часов горстка бойцов под командованием Ивана удерживала свой участок. Они уничтожили несколько танков, сожгли несколько бронетранспортёров. Не сдавались.

К середине дня 6 июля сопротивление было сломлено. Немцы, неся потери, всё же прорвали оборону. Бойцы Ивана сражались до последнего патрона. Последний «Максим» умолк, его расчёт погиб, а Захар так и остался лежать у своего верного орудия, мёртвой хваткой вцепившись в рукоятки.

Иван, раненный осколком в руку и голову, оглушённый взрывами, отбивался штыком от наседавших немцев. Он видел их лица — молодые, но уже безжалостные. Дрался до тех пор, пока его не ударили прикладом. Мир померк. Он упал в грязь, чувствуя, как его покидают силы.

Он очнулся уже в тылу. Его вместе с несколькими чудом уцелевшими бойцами, в том числе с перепуганным, но живым Лёшкой Морозовым, подобрали санитары, когда они, окровавленные и едва живые, ползли по лесу.

149-й стрелковый полк Ивана был уничтожен. Но его героическая оборона на Березине, хоть и продлилась всего двое суток, замедлила продвижение 12-й танковой дивизии вермахта. Эта задержка позволила другим частям Красной армии отойти на новые рубежи и укрепить оборону.

Он лежал в полевом госпитале, в душной, пропахшей йодом и кровью палатке. В голове гудело, рука болела. Рядом стонали раненые. Он выжил. Снова выжил.

Глава 3. Новые рубежи

Две недели в полевом госпитале пролетели одним мучительным днём. Тело Ивана, измученное боями на Березине, постепенно восстанавливалось. Рана на руке затянулась, головная боль от контузии утихла, но душевная рана, оставленная огнём и кровью, не заживала. Полковник лежал на койке в душной, пропахшей йодом и лекарствами палатке, слушал стоны раненых и чувствовал, как бездействие разъедает его изнутри. Каждый час, проведённый в тылу, казался предательством по отношению к тем, кто сейчас сражается на передовой, отдавая свои жизни за каждую пядь земли.

— Товарищ полковник, вам показан покой, — убеждал его молодой, ещё почти безбородый врач.

— Какой покой, доктор? — хрипло ответил Иван. Его взгляд был устремлён вдаль, за стены госпиталя. — Там Родина горит. Там гибнут мои бойцы. А я здесь гнию? Дайте справку, товарищ доктор. Я готов. Хочу в строй.

Врач лишь покачал головой. Он повидал немало таких случаев, когда усталость и отчаяние одолевали людей, но долг и ненависть к врагу поднимали их на ноги. Иван не был исключением. В его глазах горел тот самый холодный, жёсткий огонь, который отличает настоящих фронтовиков.

Через две недели после поступления в госпиталь, когда физическое состояние было признано удовлетворительным, Иван настоял на выписке. Он прошёл медицинскую комиссию, которая подтвердила его годность к строевой службе. Политруки, регулярно навещавшие раненых, восхищались его боевым духом.

— Нам сейчас такие командиры нужны, товарищ Ковалёв! — говорили они, глядя на потрёпанную гимнастёрку и упрямое лицо полковника.

Ещё две недели ушло на оформление документов, получение новой формы и оружия. К концу августа 1941 года, когда бои на Западном направлении разгорелись с новой силой, а под Смоленском образовался очередной «котёл», Ивана вызвали в штаб округа.

Его вызвал командующий фронтом. Генерал-лейтенант Ерёменко, человек с волевым, рубленым лицом, уже не тот, что отправлял его на Березину, посмотрел на Ивана с уважением. Слухи о героической обороне Ивана на Березине, о том, как он, получив полк за считаные часы до боя, сумел собрать людей и продержаться двое суток против превосходящих сил врага, дошли до самых высоких штабов.

— Полковник Ковалёв, — голос генерала звучал сухо, но весомо, — ваша оборона на Березине, несмотря на тяжёлые потери, дала нам драгоценное время. Ваше мужество и способность организовать оборону в условиях хаоса отступления высоко оценены командованием. Нам нужны такие командиры.

Полковник молчал, сжав губы. Он не считал себя героем. Он просто выполнял свою работу.

— Принимаете командование 950-м стрелковым полком 299-й стрелковой дивизии. Дивизия перебрасывается на Брянский фронт. Задача — прикрыть Орловское направление. Немцы рвутся к Брянску, а оттуда — прямая дорога на Москву. Полк сейчас на переформировании в районе города Елец. Примете его, приведёте в порядок и будете готовы к выдвижению. Времени мало, товарищ полковник.

Иван кивнул. Брянск. Орёл. Снова оборона. Снова сдерживание.

— Выезжаете немедленно. Дорога тяжёлая. Эшелоны забиты. Но вы справитесь. Считайте, что от вас зависит судьба столицы.

Путь на юг, к Ельцу, оказался таким же, если не более тяжёлым, чем предыдущий. Железнодорожные пути перегружены, станции забиты войсками, эшелонами с ранеными и беженцами. В воздухе витало ощущение невыносимой, всеобъемлющей катастрофы. В небе постоянно мелькали немецкие самолёты, бомбившие коммуникации. На дорогах — бесконечный поток отступающих, беженцев и транспорта. Люди были измотаны, но в их глазах читалась надежда — на то, что фронт выстоит, что Красная армия даст отпор.

Елец встретил Ивана гулом, словно встревоженный улей. Здесь формировались новые части, собирались резервы. 950-й стрелковый полк, который предстояло возглавить, представлял собой пёструю картину: несколько сотен молодых, необстрелянных новобранцев, только что призванных из тыловых районов, на лицах которых ещё лежала печать вчерашней мирной жизни; десяток-другой опытных, но уставших сержантов и старшин, прошедших финскую войну или первые дни Великой Отечественной; и несколько младших офицеров, только что окончивших ускоренные курсы. Техники было мало, но оружие выдавали регулярно: новенькие винтовки, несколько пулемётов, противотанковые ружья.

Полковник сразу же погрузился в работу. Нужно было в кратчайшие сроки превратить эту массу людей в боеспособную единицу. Дни и ночи без остатка уходили на строевую подготовку, занятия по тактике, отработку действий в обороне. Он лично руководил занятиями, показывал, объяснял, требовал беспрекословного выполнения приказов. Командир был жёстким, но его жёсткость проистекала из глубокого понимания ситуации: только дисциплина и умение воевать могли спасти жизни бойцов и удержать фронт.

Осматривая ротные подразделения, полковник замер. Перед ним стоял командир одной из рот — коренастый, с уже пробивающейся сединой на висках, но ещё крепкий, с лицом, изрезанным шрамами, и глазами, в которых застыли вековая мудрость и усталость. Что-то в облике бойца показалось Ивану до боли знакомым.

— Капитан, ваша фамилия? — спросил Иван, слегка прищурившись.

— Смирнов, товарищ полковник! Капитан Смирнов, Фёдор Афанасьевич! Командир второй стрелковой роты! — ответил тот чётко, по уставу, вытягиваясь в струнку. Голос его был глуховатым, с хрипотцой.

Иван вздрогнул. Смирнов. Фёдор Афанасьевич. Неужели?

— Фёдор… это ты, чертяка? — Голос полковника был низким, почти недоверчивым, и в нём проскользнула давно забытая теплота.

Лицо капитана Смирнова медленно изменилось. Его безразличные до этого глаза расширились, в них вспыхнуло узнавание.

— Ваня?! Иван Ефимович?! Не могу поверить… Живой! — Голос Фёдора был глухим, но в нём слышалась искренняя, надрывная радость.

Иван крепко обнял старого товарища и похлопал его по спине. Это было не по уставу, но в тот момент не было ни устава, ни званий — только два старых солдата, чудом встретившихся на этой безумной войне.

Отошли в сторону, подальше от любопытных новобранцев. Оказалось, что Фёдор Афанасьевич после Гражданской остался в армии. Учился на курсах, продвигался по службе. Его полк, как и многие другие, был разбит в первые дни войны, и капитана Смирнова перебросили сюда, в 299-ю дивизию, на переформирование.

— Ну как, Фёдор? Что думаешь о боях? — спросил Иван.

Фёдор Афанасьевич тяжело вздохнул, его лицо стало серьёзным, а в глазах отразилась вся усталость.

— Что уж тут говорить, Ваня… Такого мы с тобой не видели ни на Германской, ни в Гражданскую. Немец прёт, как нечистая сила. Танки, самолёты — не люди, а машины. Наши, конечно, бьются, бьются до последнего. Но… Разрозненность, Ваня. Беспорядок. Командование не поспевает.

— Знаю, Фёдор, — кивнул Иван. Лицо полковника помрачнело. — Я сам через это прошёл. Но теперь… теперь наш долг — стоять. Ни шагу назад. Это наша земля.

Фёдор Афанасьевич посмотрел на него. В его взгляде читались усталость и глубокая преданность.

— Стоять, так стоять, Ваня. С тобой — хоть куда. Ты же знаешь, я за тобой пойду хоть на край света, хоть в самое пекло. Раз ты командир, значит, будем драться. А там… будь что будет.

Разговор прервал адъютант, сообщивший о прибытии новой партии новобранцев. Полковник и капитан быстро вернулись к своим обязанностям. Встреча с Фёдором не просто согрела душу. Она стала символом. Символом связи с прошлым, с теми, кто был рядом в самые страшные моменты. И символом того, что, несмотря на все расколы, на всю кровь, пролитую между своими, старые узы, старые связи, старое братство всё ещё живы. В этом безумии войны, когда мир вокруг трещал по швам, полковник обрёл новую опору, почувствовал, что он не одинок.

Дни в Ельце проходили в лихорадочной подготовке. 950-й стрелковый полк день за днём превращался в боевую единицу. Полковник не спал ночами, лично проверяя каждую роту, каждый взвод. Капитан Смирнов стал правой рукой полковника, его надёжной опорой. Он, как никто другой, умел общаться с солдатами, поднимать их боевой дух, превращать необстрелянных новобранцев в бойцов.

— Слушайте, братцы! Полковник наш, Иван Ефимович, с нами! Он мужик тертый, нюхал порох. С ним и окопы держать, и в атаку идти — не страшно! Дисциплина, товарищи! И победим! — говорил Фёдор Афанасьевич своим хрипловатым голосом, и его слова успокаивали бойцов.

К концу августа 950-й стрелковый полк полностью подготовился к выдвижению. Вскоре предстояло отправиться на запад, чтобы вступить в бой на подступах к Брянску и Орлу. Полковник знал, впереди ждут жесточайшие бои.

Глава 4. Под ударом «Тайфуна»

Путь на Брянский фронт, в район Ельца, стал новым испытанием. В конце августа 1941 года, когда 950-й стрелковый полк, которым командовал полковник Иван Ковалёв, грузился в эшелон. Железнодорожные станции были забиты до отказа. Эшелоны с эвакуированными заводами, ранеными, войсками — всё двигалось в хаосе, постоянно останавливаясь. Из вагонов доносились кашель, стоны и запах махорки. Железнодорожные пути, изрытые воронками от недавних бомбежек, словно кровоточили, напоминая о близости фронта. В небе то и дело появлялись «рамы» — немецкие разведчики FW 189, чьи зловещие силуэты предвещали скорое появление «юнкерсов» или «хейнкелей».

Наконец состав тронулся. Полк Ивана провёл в дороге двое суток. За окнами проносились выжженные поля, редкие полуразрушенные деревни, из земли торчали их печные трубы, похожие на обугленные кости. Иногда попадались колонны беженцев — бесконечный поток женщин, детей, стариков, тащивших на себе скудные пожитки. Их лица были серыми от пыли и отчаяния, глаза — пустыми, полными немого вопроса. Иван смотрел на них, и в душе его закипала глухая, неутолимая ярость. Это его землю топтали, его народ гнали, его Родину сжигали.

Прибыли на станцию в районе города Дмитровск-Орловский. Ночь была тёмной и душной, воздух — тяжёлым. Выгрузка проходила спешно, в постоянном нервном напряжении. Отсюда, от железнодорожного полотна, начинался их новый рубеж. 950-й стрелковый полк, входивший в состав 299-й стрелковой дивизии, получил задачу занять оборону на участке, прикрывающем дорогу на Орёл, в районе деревни Протасово и прилегающих высот. Это было стратегически важное направление — немцы рвались к Орлу, чтобы открыть себе путь на Москву.

Утро встретило их густым холодным туманом. Иван, капитан Смирнов и новый комиссар полка, молодой, с горящими глазами и верой в правоту партии, провели рекогносцировку. Выбранный участок представлял собой равнину, пересечённую неглубокими оврагами, редкими перелесками и пашнями. Несколько небольших возвышенностей доминировали над местностью, позволяя контролировать дорогу. Земля была сырой, липкой от осенней распутицы, которая вскоре обещала превратиться в непроходимую грязь.

— Товарищи командиры! — голос Ивана звучал глухо, но твёрдо, когда он собрал офицеров. — Вот наш рубеж. Понимаю, времени мало, людей не хватает. Но здесь мы должны стоять насмерть. Приказ есть приказ — ни шагу назад. Должны окопаться так, чтобы ни одна немецкая тварь не смогла пройти!

Дни и ночи полк без устали рыл землю. Новобранцы, вчерашние колхозники и рабочие, впервые столкнулись с таким изнурительным трудом. Мозоли на руках лопались, спины ныли, но лопаты не опускались. Иван ходил по позициям, лично проверяя каждую траншею, каждый окоп, требуя углубления и маскировки.

— Не жалейте земли, братцы! Земля сейчас — наш лучший друг! Чем глубже закопаемся, тем дольше проживём!

Рядом с полковником, не покладая рук, трудился капитан Смирнов. Его хриплый голос постоянно звучал над головами бойцов: «Живее, братва! Земля лентяев не терпит! Копайте глубже, фриц не дремлет!» Он умел найти подход к каждому: где-то пошутить, где-то крепко выругаться, где-то личным примером показать, как нужно держать лопату.

— Эх, Фёдор, — сказал Иван Смирнову, наблюдая за тем, как тот руководит работами на участке. — Помню, в Гражданскую ты тоже был мастером по окопам.

— Время прошло, а привычка, Ваня, осталась, — усмехнулся Смирнов, вытирая пот со лба. — Да и земля родная. На ней привычнее рыть окопы.

Первые несколько дней прошли относительно спокойно. Лишь изредка на горизонте появлялись немецкие разведчики на мотоциклах, да над головой пролетали самолёты. Но это было затишье перед бурей. Полк получал пополнение — в основном это были ополченцы из близлежащих городов, необстрелянные, но полные решимости. С ними прибыл и батальон противотанковых ружей (ПТР), несколько десятков ПТРД, способных пробивать броню лёгких и средних танков. Это давало надежду. В окопах начали налаживать быт. Появились шутки, редкие песни, но напряжение только нарастало.

В середине сентября напряжение возросло. Немецкая артиллерия начала систематические обстрелы их позиций. Снаряды взрывались, поднимая фонтаны земли и грязи, разрушая наспех построенные укрепления. «Штуки» пикировали, их вой резал слух, а бомбы падали прямо в окопы. Солдаты, ещё не привыкшие к такому аду, поначалу паниковали, но Иван и его командиры быстро навели порядок.

— Не бояться! Пригнуться! После разрывов — к оружию! — кричал Иван, сам прижимаясь к земле.

Утро 30 сентября 1941 года началось с небывалого грохота. Небо над ними превратилось в сплошную стену огня и дыма. Немецкая артиллерия, авиация — всё, что они могли собрать, обрушилось на позиции Красной армии. Это было начало операции «Тайфун», генерального наступления на Москву. Главный удар на Брянском фронте наносили соединения 2-й танковой группы генерала Гудериана, в состав которой входили 3-я и 4-я танковые дивизии, а также мотопехота.

Позиции 950-го стрелкового полка оказались на направлении главного удара. После многочасовой артподготовки, превратившей землю в месиво, из тумана и порохового дыма появились они. Немецкие танки. Сотни стальных чудовищ, идущих плотными клиньями. За ними — мотопехота на бронетранспортёрах и пехота на грузовиках.

— К оружию! По танкам — огонь! Пэтрэоры, цельтесь по бортам! — голос Ивана был хриплым, но уверенным. Он стоял на командном пункте, глядя в бинокль, и его лицо было каменным.

Первый эшелон немецких танков, в основном Pz. III и Pz. IV, словно доисторические чудовища, вынырнул из дымного марева. Гусеницы скрежетали по земле, моторы утробно ревели, а броня поглощала звуки выстрелов, оставаясь равнодушно-глухой к огню обороняющихся. Они шли сплошной стеной, не обращая внимания на разрывы гранат и пулемётные очереди, градом сыпавшиеся на броню. Противотанковые ружья, которых так не хватало, открыли огонь. Их сухой, хлесткий звук пробивался сквозь грохот боя. Тяжёлые пулемёты «Максим» косили немецкую пехоту, пытавшуюся спешиться. Солдаты полка, несмотря на ужас, держались. Новобранцы, бледные от страха, стреляли без остановки. Ветераны действовали хладнокровно.

— Не дрогнуть, братва! За Родину! За Москву! — кричал капитан Смирнов, и голос его был надрывным, но сильным. Сам он, держа в руках ПТР, целился в борт танка. Выстрел. Танк замер, окутанный дымом, его броня была пробита. Ещё один пулемётчик, красноармеец Михаил Дудкин, коренастый сибиряк, промахнулся по первому танку, но следующим выстрелом попал во второй.

— Вот так, братва! Бейте их, проклятых! — прохрипел Смирнов, перезаряжая ПТР. — Они тоже пробиваются! Видите?!

Но немцев было слишком много. Их танки лезли со всех сторон, обходя опорные пункты и прорываясь в глубину обороны. Иван видел, как один за другим замолкают пулемёты, как взрываются блиндажи, как падают его бойцы, рассыпаясь, как соломенные куклы. Связь со штабом дивизии была потеряна с первых часов наступления. Радиостанция, работавшая с перебоями, умолкла, перебитая огнём. Полк сражался в полной изоляции.

Во второй половине дня немцы ввели в бой свежие силы. Танковые колонны при поддержке авиации наступали без перерыва. На левом фланге 950-го полка немецкие танки прорвались, окружив несколько рот. Оттуда доносились звуки отчаянного, но безнадёжного боя — короткие очереди, крики, стоны, а затем тишина. Иван пытался организовать контратаку, собрать резервы, но резервов не было. Остались лишь измученные, истекающие кровью бойцы.

Полковник перебрался на передовую, в окопы второй роты, которой командовал Фёдор Афанасьевич. Там шёл бой не на жизнь, а на смерть. Немцы уже ворвались в первую линию траншей, завязалась рукопашная.

— Товарищ полковник! — крикнул Смирнов, отбиваясь штыком от наседавших немецких пехотинцев. Его лицо было в крови, форма порвана. — Их полно! Не знаю, сколько продержимся! Командир, уходи отсюда!

Но Иван лично вступил в бой. Он стрелял из автомата ППШ, которым обычно не пользовался, бил прикладом, колол ножом. В нём кипела ярость, холодная и беспощадная. Он видел, как гибнут его солдаты, как рушится оборона, и это приводило его в исступление. Красноармеец Дудкин, раненный в руку, продолжал перезаряжать ПТР, стреляя из укрытия. Его лицо было искажено гримасой боли и отчаяния.

К вечеру 30 сентября, когда стемнело, стало ясно, что полк окружён. Немецкие танковые клинья, действуя на огромной скорости, замкнули «котёл» вокруг частей 13-й и 50-й армий на Брянском фронте. В этом «котле» оказались и остатки 299-й стрелковой дивизии, включая 950-й стрелковый полк. Это был блицкриг, уничтожающий армии в гигантских котлах.

Иван собрал остатки полка — несколько сотен человек, измученных, окровавленных, но не сломленных духом. Среди них был Фёдор Афанасьевич Смирнов, его верный капитан, раненный в ногу, но продолжавший держаться, опираясь на винтовку. Комиссар полка, бледный, но решительный, тоже был с ними.

— Товарищи! — голос Ивана звучал глухо, но его услышали все. — Мы окружены, но не сдадимся. Прорвёмся! На восток! С боем!

Эта ночь была адом. Под покровом темноты остатки полка, двигаясь небольшими группами, пытались прорваться сквозь немецкие заслоны. Они шли лесами, болотами, натыкались на засады, вступали в короткие яростные бои. Повсюду стоял запах сырости, гнили, крови и страха. Многие гибли, попадали в плен. Но они шли. Ими двигала одна цель — вырваться.

Иван вёл свою группу. Рядом с ним хромал Фёдор Афанасьевич, опираясь на винтовку. Они пробирались через немецкие тылы, постоянно вступая в стычки.

— Держись, Фёдор! Не отставай! — говорил Иван, поддерживая его.

— И не подумаю, Ваня! — прохрипел Смирнов. — Чай, вдвоём как-нибудь до Москвы доберёмся!

Красноармеец Дудкин, несмотря на ранение, продолжал нести свой противотанковый гранатомёт. Его лицо было исказилось от усталости, но глаза горели решимостью.

Прорывались несколько суток. От голода сводило желудки, от усталости ноги отказывались слушаться. Спали урывками, в кустах, в ямах. Вода из луж, пища — редкие корешки. Это было похоже на Гражданскую, на тот выход из окружения под Лодзью, когда Иван бежал, спасая свою жизнь. Только теперь масштабы были иными. И противник был куда более страшным и организованным.

Наконец, 7 октября, измученные, грязные, заросшие щетиной, они вышли к своим. К уцелевшим частям 50-й армии, державшим оборону под Белёвом. Из полка в две тысячи человек, который Иван принял в Ельце, вышло чуть больше сотни. Сто человек. Всё, что осталось. Но они вырвались.

Иван стоял перед командиром дивизии бледный и измождённый, но в его глазах горела суровая решимость.

— Полковник Ковалёв! — командир дивизии пожал ему руку. — Молодцы! Вырвались! И людей вывели! Будете представлены к награде!

Иван лишь кивнул. Какая награда? За то, что выжил? За то, что привёл сотню из двух тысяч?

Он снова сидел в землянке, прислонившись к холодной стене. Рядом, тяжело дыша, дремал Фёдор Афанасьевич.

Глава 5. Москва: щит и голод

После выхода из окружения остатки 950-го стрелкового полка, а вместе с ними полковник Иван Ковалёв и капитан Фёдор Афанасьевич Смирнов были направлены в ближний тыл, в окрестности Москвы, в район Подольска. Это был не госпиталь в привычном смысле, а скорее пересыльный пункт и одновременно учебный лагерь для доукомплектования частей, измотанных жестокими боями. Сюда со всех сторон стекались потоки обессиленных, потерянных, но не сломленных бойцов.

Жизнь здесь, в нескольких десятках километров от столицы, была иной. Пронизывающий до костей холодный ветер. Рано выпавший снег уже укрыл землю тонким грязным одеялом. Война ощущалась повсюду, но не грохотом орудий, а своим незримым, давящим присутствием. Здесь не было паники, как на Березине, но воздух был наэлектризован напряжением. Все понимали: враг близко, его дыхание уже чувствуется на окраинах.

Физически Иван полностью восстановился. Тело, привыкшее к лишениям и нагрузкам, быстро пришло в норму, но нетерпение съедало изнутри. Каждый час, проведённый в тылу, казался предательством по отношению к тем, кто сейчас сражается там, на передовой, отдавая жизнь за каждую пядь земли. Наконец его и Фёдора Афанасьевича признали полностью годными к строевой службе.

Иван и Фёдор Афанасьевич жили в тесной землянке, где постоянно топилась печь, распространяя запах дыма и сырости. Каждый день они занимались с вновь прибывшими, обучали новобранцев, превращая их из вчерашних гражданских в солдат. Поток людей был бесконечен: рабочие с эвакуированных заводов, студенты, старики из народного ополчения — все, кто мог держать в руках винтовку.

— Ну что, Фёдор, — говорил Иван, когда вечером, после изнурительных занятий, они сидели у печи, грея руки. — Вроде бы и в тылу, а войны здесь порой больше, чем на передовой.

— Согласен, командир, — хрипло ответил Смирнов, раскуривая самокрутку. — Вся Россия теперь фронт. И тыл, и передок — всё перемешалось. Ничего, научим. А потом погоним фрицев.

По воскресеньям, когда выдавалось несколько свободных часов, они ездили в Москву. Столица жила своей особой, напряжённой жизнью. С каждым днём город всё больше превращался в гигантскую крепость. На улицах, прежде оживлённых, царила непривычная тишина, лишь изредка нарушаемая гудками грузовиков с военными грузами или грохотом трамваев. Большинство магазинов было закрыто, витрины забиты досками. Деревянные щиты и мешки с песком закрывали окна зданий. По улицам сновали военные патрули, их шаги эхом отдавались в опустевших переулках.

Город готовился к обороне. На его окраинах, там, где ещё недавно были дачи и огороды, теперь тянулись противотанковые рвы — их рыли сотни тысяч москвичей: женщины, старики, дети. Лопаты стучали по промёрзлой земле, спины сгибались от непосильного труда, но люди работали безропотно, понимая, что каждая вырытая траншея — это шанс выжить. Иван видел это, и сердце его сжималось от гордости и боли. Он видел их лица — усталые, но полные решимости, их глаза, в которых не было паники, только суровая, непримиримая воля.

— Вот она, Ваня, — тихо говорил Смирнов, глядя на колонну женщин, идущих рыть окопы. — Наша сила. Не танки и самолёты, а вот они. Русские люди.

Иван кивал. Он всё понимал.

Питание было скудным, жизнь в городе — суровой. Москва жила в режиме строжайшей экономии. Хлеб выдавали по карточкам: рабочим — по 600 граммов, служащим и иждивенцам — по 400. Этот хлеб был тёмным, тяжёлым, с примесью жмыха, но он был на вес золота. Очереди за ним, как и за любыми другими продуктами, тянулись бесконечными лентами. Люди часами стояли на морозе, укутавшись в старые пальто и платки. Их лица были бледными и измождёнными, но в глазах светилась надежда на то, что им удастся получить хоть крошечную порцию еды.

— Помню, как в окопах жмыхом питались, — как-то обронил Фёдор Афанасьевич, глядя на хлебные карточки. — А тут, в столице, он уже за деликатес сойдёт.

На рынках можно было достать что-то сверх нормы, но цены были баснословными. Люди продавали последнее: фамильные драгоценности, старинные часы, меха, лишь бы купить картошку, крупу, хоть что-то, что могло спасти от голода. По улицам иногда бродили исхудавшие, бледные дети, их глаза были слишком взрослыми, слишком мудрыми, слишком печальными.

К середине октября, когда немцы уже стояли на подступах к городу, по радио прозвучал приказ №0428: «Ни шагу назад! Москва не сдаётся!» Этот приказ, прозвучавший из каждого репродуктора, стал клятвой, девизом, который запечатлелся в сознании каждого москвича, каждого солдата.

По ночам город погружался в полную темноту — светомаскировка была строжайшей. Небо над Москвой постоянно прорезали лучи прожекторов, выхватывая из темноты силуэты самолётов. Это были немецкие бомбардировщики. Воздушные тревоги стали частью повседневной жизни. Звучали сирены, и москвичи спешили в убежища — на станции метро, в подвалы-бомбоубежища.

Ближе к концу октября, когда дни стали совсем короткими и холодными, Иван и Фёдор Афанасьевич возвращались с курсов повышения квалификации для офицеров, которые проходили в Лефортово. День был пасмурный, моросил мелкий пронизывающий дождь. Они шли пешком от трамвайной остановки по Мясницкой улице в сторону Курского вокзала, откуда должны были отправиться обратно в Подольск.

Внезапно раздался протяжный вой сирен. Воздушная тревога. Улицы тут же опустели, как по команде. Люди, спешившие по своим делам, бросились врассыпную в поисках укрытия.

— Чёрт возьми! — прохрипел Фёдор, поправляя фуражку. — Пошли, Ваня! В метро!

Они бросились к ближайшей станции метро — «Чистые пруды». У входа уже толпились люди. Они спешили, толкались, но без паники, привычно, как в обычный час пик. Они спускались по эскалатору глубоко под землю, где воздух был тёплым и гулким. Платформы были забиты. Тысячи москвичей, прижавшись друг к другу, сидели на скамейках, прямо на полу, уложив детей. Некоторые спали, другие читали книги при свете ламп, третьи тихо переговаривались.

Иван и Фёдор нашли свободный уголок у стены. Рядом сидела молодая женщина с двумя детьми — мальчиком лет пяти и девочкой, совсем крошкой, закутанной в шаль. Девочка тихо всхлипывала.

— Ну что, детки, — говорила мать, прижимая их к себе, — не бойтесь. Здесь, под землёй, ни одна бомба не достанет.

Раздался первый глухой удар. Земля дрогнула. По потолку пробежала мелкая дрожь. Люди замерли. В воздухе повисла напряжённая тишина.

Мальчик, вцепившись в руку матери, спросил:

— Мама, это самолёты?

— Да, сынок. Самолёты. Но мы их прогоним.

Иван посмотрел на женщину. Лицо её было бледным, но взгляд — твёрдым. В нём читались и страх, и бесконечная любовь к детям, и удивительная, спокойная решимость.

— У вас, матушка, дети, — сказал Иван, указывая на скамейку рядом, где сидел старик, уступивший ему место. — Там свободнее.

Женщина кивнула в знак благодарности и перебралась к детям. Фёдор достал из вещмешка небольшой кусочек сахара, который приберёг для чая, и незаметно протянул его мальчику.

— На, сынок. Пососи. Отвлекись.

Глаза мальчика расширились. Он взял сахар, недоверчиво посмотрел на Фёдора, затем на мать. Женщина едва заметно кивнула. Малыш тут же сунул сахар в рот, и его личико просветлело.

Бомбёжка продолжалась. Глухие удары сотрясали землю. В какой-то момент раздался особенно сильный взрыв, и свет на платформе мигнул. Послышались испуганные вздохи, но паники не было. Люди оставались на своих местах, прижавшись друг к другу, словно единое целое.

Иван наблюдал за этой сценой. За спокойствием, которое женщина излучала, заботясь о своих детях. За тем, как Фёдор, старый, побитый жизнью солдат, протянул кусок сахара незнакомому ребёнку. В этом был ответ. Ответ на все его сомнения. Не партия, не вождь. Вот ради кого. Ради них. Ради этих детей, которые прячутся в метро. Ради этой женщины, которая держится, чтобы защитить их. Ради такого же мальчишки, каким когда-то был он сам, и его брата. Это и была Родина.

К концу октября ударили лютые морозы. Земля промёрзла насквозь. Лопаты, которыми рыли окопы и противотанковые рвы, ломались, как спички. Но люди не останавливались. Они продолжали копать. Руками. Сдирая кожу до крови. Мозоли превращались в открытые раны, но никто не роптал. Это был последний, отчаянный труд, последняя линия обороны, которую они строили своими телами, своей волей. Каждый удар, каждая содранная мозоль, каждая капля крови, упавшая на промёрзшую землю, были актом сопротивления, клятвой: «Москва не сдаётся!»

Несмотря на голод и холод, дух москвичей был поразительным. На улицах звучали песни, из репродукторов доносился голос Левитана, зачитывавшего сводки Совинформбюро и призывавшего к стойкости и борьбе. В театрах и кинотеатрах, работавших с перебоями, показывали фильмы о героизме на фронте и спектакли, поднимавшие боевой дух. На каждом углу висели пропагандистские плакаты: «Родина-мать зовёт!», «Фашизм не пройдёт!», «Всё для фронта! Всё для победы!» — эти слова витали в воздухе, проникая в каждую душу, становясь молитвой, лозунгом, девизом.

Полковник и капитан Смирнов часто ходили по улицам Москвы, наблюдая за подготовкой к обороне. Вот здесь, на Садовом кольце, возводились баррикады из мешков с песком и трамвайных вагонов. Там, на Можайском шоссе, устанавливались противотанковые ежи. В каждом дворе — посты противовоздушной обороны. Город готовился к последнему, решающему сражению.

— Ваня, — сказал как-то Фёдор Афанасьевич, когда они стояли у одной из баррикад и смотрели, как женщины тащат мешки с песком. — Думаешь, выстоим?

Иван посмотрел на него. В его глазах не было сомнений, только железная уверенность.

— Выстоим, Фёдор. Обязательно выстоим. Другого нам не дано. Москву не сдадим. За нами Родина. За нами… вот они, — он кивнул на работающих женщин, на тени, движущиеся в подземных убежищах. — А раз они сражаются, значит, и мы будем. До конца.

В эти дни, проведённые в ближнем тылу Москвы, Иван нашёл новую опору. Это была не вера в партию или вождя, как раньше. Это была вера в народ, в его несгибаемую волю. В ту самую землю, за которую он сражался с 1914 года. И он понимал, что его место — там, на передовой, в самом пекле, где решается судьба этой земли и этого народа. Он ждал нового приказа, нового назначения. Он был готов снова идти в бой.

Глава 6. Стальные клещи Нары

Зима ударила с невиданной силой, обрушив на поля и леса лютые морозы. Столбик термометра опускался до тридцати градусов ниже нуля, превращая воздух в колючий ледяной кристалл, пробирающий до костей. Земля промёрзла насквозь и стала твёрдой, как камень. Ледяной пронизывающий ветер свистел в голых ветвях деревьев, заметая окопы снежной пылью и обледеневшими кристаллами. Снег лежал глубоким, почти метровым слоем, затрудняя передвижение, скрывая минные поля и тела погибших.

950-й стрелковый полк, которым командовал полковник Иван Ковалёв, был переброшен на передовую Западного фронта, в район реки Нары, под Наро-Фоминск. Это был один из ключевых участков обороны Москвы, последний рубеж на пути врага к столице. Немцы, соединения 4-й полевой армии и 4-й танковой группы вермахта, рвались к сердцу страны, пытаясь окружить её с запада и юго-запада. Каждый день здесь шли ожесточённые бои, земля была пропитана кровью и потом.

Полк Ивана, хоть и пополнился свежими силами из числа ополченцев и новобранцев, был измотан до предела. Лица бойцов обветрились и покраснели от мороза, покрылись инеем и сажей, глаза лихорадочно блестели, но отступление от Березины, а затем и уроки Ельца научили их главному — держаться. Иван и сам не спал ночами. Бесконечно обходил позиции, проверяя каждую огневую точку, каждый блиндаж.

— Держимся, братцы! Москва за нами! Ни шагу назад! — его голос, хриплый от мороза и усталости, звучал в каждом окопе, проникая в души бойцов. Он сам был примером — его суровая, несгибаемая воля передавалась бойцам, словно незримая сила.

Капитан Фёдор Афанасьевич Смирнов, командир второй стрелковой роты, был его тенью. Он, как и Иван, казалось, забыл о сне и отдыхе. Его хриплый голос постоянно звучал над головами бойцов.

— Живо, братва! Мороз нам друг, а не враг! Немцы его боятся пуще чёрта! Растирайте ноги, вшивейте, но стойте!

Фёдор Афанасьевич, имевший опыт двух войн, знал, как общаться с солдатами, как поднимать их боевой дух. Он шутил, ругался, но всегда был рядом, разделяя с бойцами все тяготы.

Связь со штабом дивизии, которой командовал полковник П. А. Еремин (299-я стрелковая дивизия), была прерывистой, а часто и вовсе отсутствовала. Провода рвались от мороза и обстрелов, посыльные пропадали в снежных заносах или попадали под обстрел. Полк часто действовал в изоляции, полагаясь лишь на собственные силы и мужество командиров и бойцов.

Утро 3 декабря 1941 года выдалось особенно морозным. Воздух звенел от холода, при каждом вздохе изо рта вырывался пар, мгновенно превращаясь в иней на бровях и усах. Над передовой висела тревожная тишина, нарушаемая лишь редкими артиллерийскими залпами да свистом ледяного ветра. Позиции 950-го полка находились на одном из ключевых направлений. Перед ними — заснеженное поле, редкие перелески, словно застывшие в ледяном оцепенении, а за ними — деревня Яковлево и далее дорога на Наро-Фоминск.

Ровно в 7 утра началось. Небо полыхнуло алым, а затем стало чёрным от разрывов. Немецкая артиллерия обрушила шквал огня на позиции полка. Это была не просто артподготовка, а огненный вал, превращавший землю в ад, где всё горело, рвалось и стонало. Снаряды взрывались с оглушительным грохотом, поднимая фонтаны снега, льда, промёрзшей земли и человеческих тел. Земля содрогалась, небо разверзлось, и из него посыпались камни. Запах пороха, гари, пыли и крови мгновенно заполнил окопы, проникая под кожу и в лёгкие. Солдаты, прижавшись к стенам блиндажей, молились и сжимали оружие в руках. Все дрожали, но никто не смел отступить.

— Пригнуться! Без паники! После обстрела — в бой! — кричал Иван. Его голос едва пробивался сквозь грохот, но был слышен каждому.

Артподготовка длилась почти час. Когда она стихла и воздух очистился от дыма, из заснеженного поля, словно призраки из ада, вынырнули они. Немецкие танки. Pz. III и Pz. IV, ощетинившиеся пушками и пулемётами, двигались плотными клиньями, ломая тонкие деревья, давя кустарники, скрежеща гусеницами по промёрзшей земле. За ними — мотопехота, солдаты вермахта в белых маскировочных халатах, сливающихся со снегом, с закалёнными, безжалостными лицами. Это были части 20-й танковой дивизии и 292-й пехотной дивизии вермахта, наносившие основной удар. Их было много, слишком много.

— По танкам — огонь! Гранатомёты! По бортам! Пулемёты, отсечь пехоту! — голос Ивана был чётким, как выстрел, и пробивался сквозь шум приближающейся битвы. Полковник стоял на командном пункте, глядя в бинокль, и его лицо было каменным, на нём читалась лишь холодная решимость.

950-й полк открыл огонь. Противотанковые ружья хлестко били по броне. Красноармеец Михаил Дудкин, коренастый сибиряк, раненный ещё под Брянском, забыв о боли, с невероятной меткостью целился в борта танков, от его выстрелов в воздухе стоял металлический лязг, словно железо рвали на части.

— Есть! Ещё один! — крикнул Дудкин, когда очередной танк замер, окутанный дымом, с пробитой бронёй. Лицо сибиряка было покрыто инеем и сажей, но глаза горели фанатичным огнём.

«Максимы» Захара Петрова, надёжно укрытые в снежных брустверах, работали без перерыва, поливая свинцом наступающую пехоту. Их монотонный яростный треск сливался в сплошной гул. Трассирующие пули чертили огненные линии в морозном воздухе, создавая смертоносный узор.

Рядовой Павел Смирнов, молоденький паренёк из Подмосковья, недавно прибывший в полк, лежал рядом с Захаром, подавал ленты и дрожал от холода и ужаса. Но он не дрогнул. Он смотрел, как работает его командир, и в его глазах росла не паника, а восхищение.

— Не дрогнуть, братва! За Родину! За Москву! — кричал капитан Смирнов, и голос его был надрывным, но сильным. Сам он, держа в руках ПТР, целился в борт танка, и его руки, привыкшие к оружию, не дрожали. Выстрел. Танк замер, окутанный дымом, его броня была пробита.

— Вот так, братва! Бейте их, проклятых! — прохрипел Смирнов, перезаряжая ПТР. — Или мы их, или они нас!

Но немцев было слишком много. Их танки лезли со всех сторон, обходя опорные пункты и прорываясь в глубину обороны. Они давили окопы, сминая их, как картонные коробки, превращая траншеи в братские могилы. Над головой выли «Штуки», сбрасывая бомбы, и каждый пикирующий самолёт казался воплощением смерти.

На правом фланге полка, которым командовала 1-я рота, немцы прорвались. Оттуда доносились крики, звуки рукопашной, короткие очереди, а затем наступила тишина. Иван пытался связаться с флангом, но связь не работала.

— Фёдор! Со мной! — крикнул Иван.

Капитан Смирнов, весь в снегу и грязи, кивнул и повёл за собой небольшую группу бойцов, вооружённых гранатами и бутылками с зажигательной смесью.

— За мной, братва! Не дадим фрицам пройти!

Они бросились в прорыв, пытаясь оттеснить немцев от прорванного фланга. Завязался ожесточённый ближний бой. Штыки, приклады, крики, стоны, запах крови, смешанный с запахом бензина и гари, окутывали всё вокруг.

Иван лично вступил в бой. Его автомат ППШ стрелял короткими очередями. Он видел перед собой искажённые яростью лица немцев и бил их без пощады, пока они не падали, безвольно оседая в снег. В нём кипела ярость, холодная и беспощадная. Он видел, как гибнут его солдаты, как рушится оборона, и это доводило его до исступления, превращая в машину для убийства.

Бой продолжался весь день, не ослабевая ни на минуту. Волны немецких атак накатывали на позиции полка Ивана. Замерзали затворы винтовок, мёрзли руки, пальцы покрывались обмороженными пятнами, но солдаты продолжали сражаться, дуя на замёрзшие металлические части. Ополченцы, вчерашние рабочие, стояли насмерть, бросаясь под танки со связками гранат и поджигая их «коктейлями Молотова». Несколько бойцов, в том числе молодой красноармеец Илья Кузнецов, робкий парень из Тулы, который до войны работал на оружейном заводе, подожгли бутылку и с криком «За Родину!» бросились под танк, взорвав его. Взрыв поднял столб огня и дыма, и танк замер, его башня была изуродована.

Старшина Андрей Петров, крепкий неразговорчивый мужик, бывший тракторист, руководил обороной опорного пункта, почти полностью окружённого. Он метко стрелял из винтовки и без остановки бросал гранаты, его движения были спокойными и точными, словно он работал на тракторе.

К вечеру 3 декабря немцы, неся чудовищные потери и измотанные не только ожесточённым сопротивлением, но и лютым морозом, начали выдыхаться. Их атаки становились всё слабее, натиск ослабевал. Двигатели танков глохли на морозе, обмундирование не спасало от пронизывающего ветра, лица бойцов почернели от обморожения. Враг был измотан. Это был тот самый момент, которого ждали.

Иван, стоявший по пояс в окопе, весь в снегу и грязи, почувствовал это. На его почерневшем от копоти лице мелькнула суровая, почти звериная решимость.

— Товарищи! — его хриплый, но сильный голос разнёсся по окопам. — Они выдохлись! Вперёд! В контратаку! За мной!

Он первым поднялся из окопа, сжимая в руках ППШ. За ним, как один, поднялись остатки 950-го полка. Их было немного, всего несколько сотен из двух тысяч, но в их глазах горела та же ярость, та же решимость, что и в глазах командира. Капитан Смирнов, лицо которого было искажено от боли, шёл рядом, поддерживая полковника. Захар Петров, хоть его «Максим» и перегрелся, продолжал нести его на себе, готовый выстрелить в любой момент. Михаил Дудкин, несмотря на ранение, держал наготове ПТР.

Это был яростный, отчаянный рывок. Русские солдаты, словно мстительные призраки, набросились на слабеющего врага. Рукопашная схватка на снегу, в окопах. Штыки, приклады, ножи. Мороз сковывал движения, но ярость придавала сил. Немцы, не ожидавшие такого отпора от измотанного полка, дрогнули. Их строй рассыпался. Началось беспорядочное отступление. Они бросали оружие, технику, раненых, пытаясь спастись от яростного натиска русских, который был усилен нечеловеческой злобой и желанием отомстить.

950-й стрелковый полк гнал врага несколько километров, пока у бойцов совсем не закончились силы. Они остановились на опушке леса, глядя на поле, усеянное телами немцев, на брошенную технику. Разбитые танки, опрокинутые бронетранспортёры, штабеля трупов в белых маскировочных халатах, окрашивающих снег в багровый цвет. Это была победа. Локальная, но такая важная. Они удержали свой рубеж. Они отбросили врага.

Иван вернулся на свой командный пункт. Шинель на нём была порвана, по лицу текла кровь из царапины, но он не чувствовал боли. Он оглядел своих людей. Их было совсем немного. Лица были покрыты копотью, инеем, кровью, но в глазах горел огонь победителей.

— Молодцы, товарищи! Выстояли! — сказал Иван, и в его голосе прозвучала искренняя, глубокая гордость.

Фёдор Афанасьевич, опираясь на винтовку, подошёл к нему.

— С победой, Ваня. Они отступают! Отступают, сукины дети!

Иван кивнул. Да. Наша взяла. Пока.

В те дни таких маленьких побед, как оборона полка Ивана под Наро-Фоминском, было множество. Десятки, сотни полков и дивизий, цепляясь за каждый рубеж, за каждую пядь земли, истекая кровью, но не сдаваясь, останавливали врага. Морозы сковывали немецкую технику, голод и болезни косили их ряды, но главное — их остановил дух русского солдата, его несгибаемая воля. Это было началом конца «Тайфуна».

Ночь на 4 декабря. Иван сидел в блиндаже, уставившись на пламя коптилки. Он был измотан, но внутри него горел новый огонь. Они выстояли. И это было лишь началом контрнаступления, которое начнётся совсем скоро.

Глава 7. Снова в армии

Морозный февраль 1942 года. Воздух в теплушке, медленно тащившейся на запад, был душным и тяжёлым, пропахшим махоркой, немытыми телами и неизбывной тревогой. Николай Ковалёв, теперь уже лейтенант Красной армии, сидел на дощатой лавке и вглядывался в мелькающие за окном заснеженные пейзажи. Несколько месяцев, проведённые в застенках НКВД, истощили его физически, но не сломили. Он выжил. Вышел из этого ада с новым званием и назначением — командир разведывательного взвода 24-го отдельного разведывательного батальона 20-й стрелковой дивизии.

Парадокс его положения был невыносим. Бывший штабс-капитан царской армии, офицер Добровольческой армии, сражавшийся против тех самых Советов, теперь носил алую звезду на фуражке и был готов умереть за ту же землю, что и те, кого он когда-то считал врагами. Его ненависть к большевикам, к тем, кто разрушил Россию, не утихла, но теперь её затмила другая, всепоглощающая ярость — к нацистам, к тем, кто топтал русскую землю, кто убил его Сесиль, кто принёс эту войну. Он присягал России, а не режиму. И теперь, когда Родина истекала кровью, он был готов отдать за неё всё.

Его встретили настороженно. Командир батальона майор Свиридов, коренастый, с обветренным лицом и суровым взглядом, смотрел на него с нескрываемым подозрением.

— Лейтенант Ковалёв, — голос майора был сухим и официальным. — Понятно, откуда вы. Но ты будешь стоять за нашу землю? Ты готов за нее погибнуть?

Николай кивнул. Он знал правила этой игры. НКВД так просто не отпускало его. Он был полезен, но всегда оставался под колпаком.

Его взвод состоял из двенадцати человек — бывалых фронтовиков, прошедших через мясорубку осенних боёв, и молодых новобранцев. Все смотрели на него с любопытством, некоторые — с неприязнью, другие — с настороженностью. «Бывший белогвардеец» — это клеймо, которое не смыть. Но его опыт быстро заставил их изменить своё мнение.

Николай не пытался с ними заигрывать, не говорил красивых слов. Он просто делал свою работу. Чётко, хладнокровно, без эмоций. Он знал, как выкопать окоп в промёрзшей земле, как установить пулемёт, как вести людей в разведку. Его умение читать карту, ориентироваться на местности, знание немецкой тактики — всё это вызывало уважение.

Старший сержант Степан Зайцев, коренастый молчаливый мужик лет сорока с обветренным лицом, стал его правой рукой. Он прошёл всю осень 1941 года, многое повидал, и его глаза, прежде полные усталости, теперь смотрели на Николая с безмолвным, но глубоким уважением.

— Товарищ лейтенант, — говорил он, — с вами хоть в разведку, хоть в атаку. Сразу видно, что вы не паркетный офицер.

Молодой красноармеец Иван Фёдоров, веснушчатый парень лет двадцати, поначалу сторонился Николая, но после нескольких совместных вылазок стал смотреть на него с откровенным восхищением.

— Товарищ лейтенант, вы как будто видите их насквозь! Как вам это удаётся?

Николай лишь коротко усмехался. Он не говорил о прошлом, о французской разведке, о вермахте, который он изучал годами. Он просто делал то, что должен был.

Дивизия, в которой он служил, входила в состав 5-й армии Западного фронта, участвовавшей в контрнаступлении под Москвой. Бои были ожесточёнными. Мороз стоял лютый. Столбик термометра опускался до сорока градусов ниже нуля. Земля промёрзла насквозь, стала твёрдой, как камень. Снег лежал глубоким, почти двухметровым слоем. Техника замерзала, оружие отказывало, люди страдали от обморожений. Но русские, привыкшие к суровой зиме, гнали немцев, которые были совершенно не готовы к таким холодам.

Его разведывательный взвод постоянно находился на передовой, проникая в немецкие тылы, собирая сведения, устраивая засады и уничтожая вражеские патрули. Николай чувствовал себя на своём месте. Война была его стихией. Здесь, в этом аду, он был самим собой.

К середине января 1942 года контрнаступление под Москвой продолжалось. 5-я армия, в состав которой входила 20-я стрелковая дивизия, наступала на запад, пытаясь окружить немецкую группировку в районе Можайска и Вереи. Одним из ключевых опорных пунктов немцев на этом направлении был город Руза — небольшой, но стратегически важный транспортный узел, превращённый немцами в мощную крепость. Здесь сосредоточились части 57-го моторизованного корпуса 4-й полевой армии вермахта, измотанные, но продолжавшие отчаянно сопротивляться.

20-я стрелковая дивизия получила приказ взять Рузу. Задача была непростой. Подступы к городу были заминированы, дороги перекрыты, а каждый дом превращён в огневую точку. Немцы держались стойко.

Разведывательный батальон, в котором служил Николай, получил приказ провести разведку боем, выявить огневые точки противника и пути обхода. Взвод Николая шёл в авангарде.

Утро 20 января 1942 года. Мороз стоял лютый. Воздух звенел от холода, при каждом вздохе изо рта вырывался пар, мгновенно превращаясь в иней на бровях и усах. Над заснеженным полем висела молочная дымка предрассветного тумана, смешанного с позёмкой. Снег был по пояс, затрудняя каждый шаг.

Николай вёл свой взвод. Он шёл впереди, опираясь на винтовку, которую использовал как посох. Его лицо было покрыто инеем, но внимательные и цепкие глаза пронизывали туман. За ним шёл сержант Зайцев, затем — Иван Фёдоров, пулемётчик Пётр с ручным пулемётом ДП-27, его товарищ, и остальные бойцы, утопая в снегу, с трудом переставляли ноги, их дыхание было тяжёлым и прерывистым.

— Тише, братцы! Без шума! — голос Николая глухо звучал в морозном воздухе. — Немцы близко.

Они двигались по замёрзшему руслу небольшой речушки, заваленной снегом, стараясь использовать его как укрытие. Вокруг был скованный морозом лес, деревья стояли голые, их ветви хрустели под порывами ветра. Сзади, где-то далеко, уже начал доноситься гул приближающейся советской артиллерии — это была артподготовка, которая должна была начаться через час.

Вдруг впереди послышался шорох. Николай остановился и поднял руку. Все замерли. Прислушались. Где-то впереди, в тумане, мелькнула тень. Немецкий патруль. Три фигуры в белых маскировочных халатах, сливающихся со снегом. Они шли навстречу, не подозревая об опасности, их автоматы MP-40 висели на груди.

— Зайцев, Фёдоров, — прошептал Николай, — со мной. Остальные — прикрывать.

Они двинулись вперёд, бесшумно, как тени, по глубокому снегу. Взвод занял позиции, готовясь к бою.

— Вперёд! — скомандовал Николай, и они бросились на патруль.

Это была короткая и жестокая схватка на снегу. Немцы, застигнутые врасплох, даже не успели поднять автоматы. Николай действовал молниеносно. Удар прикладом, затем нож — движения были отточены годами войны. Сержант Зайцев с его крестьянской хваткой свернул шею одному немцу, Иван Фёдоров вцепился в другого, и его кулак, несмотря на юный возраст, был тяжёлым. Несколько секунд — и всё было кончено. Три тела в белых халатах остались лежать на снегу, окрашивая его в алый цвет.

— Быстро! Оружие забрать! Документы! — скомандовал Николай. Он быстро обшарил карманы убитых немцев. Достал карты, записные книжки, документы. Всё, что могло пригодиться.

В этот момент на горизонте вспыхнуло алым. Заработала советская артиллерия. Десятки орудий одновременно обрушили шквал огня на Рузу. Грохот был оглушительным. Снаряды с воем летели в город, поднимая фонтаны снега, льда, щебня и обломков домов.

— Пошли! Теперь быстрее! — крикнул Николай.

Они двинулись к Рузе. Город, окутанный дымом и пламенем, казался призрачным. Они обходили его с фланга, пробираясь через пригородные сараи и огороды, занесённые снегом. Послышались звуки боя — стрельба, крики, разрывы гранат. Это уже работали штурмовые группы.

Внезапно из-за угла дома выскочили несколько немецких солдат. Они отступали, прикрываясь стенами, пытаясь найти укрытие. Увидев русских, они замерли.

— Огонь! — крикнул Николай.

Заговорили автоматы ППШ. Короткие, резкие очереди косили немцев. Затрещал пулемёт ДП-27 Петра, прижимая врага к земле. Семёнов бросил гранату. Взрыв. Короткая, но ожесточённая схватка. Немцы падали, пытаясь отстреливаться.

Один из немецких солдат, раненый, прижался к стене дома, его лицо было искажено от боли. Он поднял автомат, целясь в Николая. Но Иван Фёдоров оказался быстрее. Короткая очередь — и немец упал.

— Спасибо, Фёдоров, — коротко бросил Николай, не останавливаясь. Он чувствовал, как в нём пробуждается старый инстинкт. Ненависть к немцам, которая жила в нём так долго, теперь превратилась в холодное, расчётливое желание убивать.

Они прошли мимо разрушенных домов, мимо тел. Город горел. Запах гари и тлена смешивался с запахом крови и пороха.

— Товарищ лейтенант! — крикнул пулемётчик Пётр. — Впереди! В блиндаже! Кажется, огневая точка!

Николай посмотрел. Из небольшого деревянного блиндажа, построенного посреди улицы, торчал ствол пулемёта MG-34, его треск был размеренным и смертоносным. Он косил наступающую советскую пехоту, не давая ей продвинуться.

— Зайцев, Фёдоров, обойти с тыла! Остальные — прикрывать! — скомандовал Николай.

Сержант Зайцев и Иван Фёдоров, пригибаясь, бросились в обход, используя в качестве укрытия кучи снега и обломки стен. Николай, Пётр и другие бойцы открыли огонь по амбразуре блиндажа, прижимая пулемётчика к земле.

Через несколько секунд из блиндажа донёсся глухой взрыв. Клубы дыма. Пулемёт замолчал.

Зайцев и Фёдоров выскочили из-за угла, их лица были перепачканы сажей.

— Готово, товарищ лейтенант! Взяли! — прохрипел Зайцев.

Николай кивнул. Они быстро заняли блиндаж. Внутри было несколько мёртвых немцев, их тела были изуродованы взрывом. Пулемёт MG-34 лежал опрокинутым, его ствол был раскалён.

Из блиндажа открывался прекрасный обзор. Они видели, как наступают основные силы 20-й дивизии, как бойцы Красной Армии, словно мстительные призраки, гонят немцев по улицам Рузы, как блестят их штыки в свете пожаров.

— К оружию! Огонь! По отступающему противнику! — скомандовал Николай.

Пулемёт ДП-27 затрещал, поливая свинцом мелькающие вдалеке фигуры. Заработали винтовки. Немцы бежали, бросая оружие, пытаясь спастись от яростного натиска.

К полудню 20 января 1942 года Руза была взята. Немцы, неся чудовищные потери, были отброшены на запад. Город горел, его улицы были усеяны телами. Это была победа. Кровавая, но победа.

Николай стоял на разрушенной улице и смотрел на то, что осталось от города. На лица своих бойцов — усталых, но торжествующих. Он чувствовал усталость, но и глубокое удовлетворение. Он был на своём месте. Он сражался. И он гнал врага.

В этот момент он подумал об Иване. Где он? В каком полку? Возможно, где-то здесь, совсем рядом, он тоже гонит немцев. Возможно, их пути когда-нибудь снова пересекутся, и тогда… Но эта мысль мелькнула и тут же исчезла, заглушённая новым грохотом артиллерии и криками наступающих советских войск. Сейчас не время для личных переживаний. Сейчас есть только война. И Родина. И свой долг.

Глава 8. Кровь на снегу

Зима на Западном фронте продолжала безжалостно испытывать людей на прочность. Морозы стояли стойкие, лютые, пронизывающие до костей, из-за чего металл оружия прилипал к голой коже, а выдыхаемый пар мгновенно превращался в иней на бровях и усах. Снег лежал толстым, почти двухметровым слоем, превращая привычный ландшафт Подмосковья в бескрайнюю белую пустыню, где каждый шаг давался с трудом, а звуки выстрелов казались приглушёнными, но от этого не менее зловещими. 950-й стрелковый полк под командованием полковника Ивана Ковалёва, хоть и потрёпанный в боях за Нару, продолжал наступать, тесня отступающего, измотанного врага. Немцы, соединения 4-й полевой армии и 4-й танковой группы, которые ещё совсем недавно рвались к Москве, теперь сами были вынуждены отступать, огрызаясь, цепляясь за каждый населённый пункт, за каждую высоту, превращая их в огневые точки. Это была война на истощение, где каждый шаг вперёд стоил жизней, но отступать было нельзя. Приказ был один: гнать врага с родной земли.

Полк Ивана был брошен на прорыв немецкой обороны в районе деревни Крюково, что неподалёку от Волоколамска. Немцы, несмотря на отступление, создали здесь мощный узел сопротивления. Каждый дом был превращён в дот, каждый сарай — в пулемётное гнездо. Подступы к деревне были заминированы, дороги перекрыты надолбами и ежами.

Утро 25 января 1942 года выдалось особенно морозным. Небо было низким, свинцовым, воздух застыл, казалось, превратившись в хрусталь. На заснеженном поле перед деревней царила жуткая тишина, лишь изредка нарушаемая свистом ледяного ветра. Иван стоял на командном пункте и смотрел в бинокль на тусклые очертания домов. Рядом с ним, грея руки у коптилки, стоял капитан Фёдор Афанасьевич Смирнов, его верный боевой товарищ. Обветренное и покрытое инеем лицо Фёдора было сосредоточенным.

— Немцы крепко засели, Ваня, — прохрипел Смирнов. — Вчера разведка доложила — привезли свежие силы из отступающих частей. Там, поди, засел какой-нибудь эсэсовец, будет цепляться до последнего.

— Пусть цепляется, Фёдор, — голос Ивана был низким и спокойным, но в нём звучала стальная решимость. — Мы не дадим ему удержаться. Наша земля.

В 7 утра, когда первые лучи солнца едва пробились сквозь туман, началась советская артподготовка. Десятки орудий обрушили шквал огня на Крюково. Земля содрогалась, словно в лихорадке. Снаряды с воем летели в деревню, поднимая фонтаны снега, льда, щебня и обломков домов. Над деревней взметнулись столбы чёрного дыма, смешанного с гарью. Окопы мгновенно наполнились запахом пороха, пыли и тлена.

Иван наблюдал. Его мозг чётко работал, анализируя ход боя.

— После артподготовки, — скомандовал он, — первая рота — в атаку! Вторая — прикрывать! Обходить с флангов!

Когда артподготовка стихла и воздух немного очистился от дыма, полк Ивана пошёл в атаку. Солдаты в белых маскхалатах, сливающихся со снегом, бежали по заснеженному полю, увязая в сугробах и спотыкаясь о неровности. По ним сразу же открыли огонь. Немецкие пулемёты, укрытые в замаскированных амбразурах, стреляли методично и зло. Трассирующие пули чертили огненные линии в морозном воздухе, сея смерть.

— Вперёд! За Родину! За Москву! — кричали бойцы.