Бесплатный фрагмент - Форнарина

Случайностей не бывает,

есть только очень сложные вещи.

Академик А. Колмогоров

Глава 1

6 апреля, в Великую пятницу в городе M. в маленькой часовне блаженной Ксении перед началом вечерней службы тревожно звонил благовест. Приводимые в движение невидимым звонарем язычки колоколов издавали слабые звуки, которые разливались хрустальным перезвоном по вечернему небу. Дин, дон, дин, дон… Слабо-слабо, тихо-тихо… Еще не одетые листвой ветки деревьев подхватывали эту мелодию и тихо покачивались в такт, а скудные блики прощальных солнечных лучей иногда выпархивали из-за темных облаков и согревали воздух. Было сумрачно и волшебно, как в старой сказке.

Не верящая ни в бога, ни в черта Анна Федоровна Башкирова стояла у открытого окна своей комнаты и слушала этот пятничный перезвон, пытаясь про себя пропеть эту замысловатую мелодию. Иногда она вглядывалась в открытую башенку часовни в надежде увидеть звонаря, но тот оставался невидим. Лишь взмахи крыльев черной рясы говорили о том, что там находился человек. Потеряв надежду увидеть этого загадочного корильониста, Башкирова начала, по своему обыкновению, раздражаться, но быстро успокоилась и стала ждать, когда через врата вынесут плащаницу и начнется вечернее шествие с песнопениями. Но церквушка была слишком мала, приход невелик, и таинство так и не совершилось. «Случайностей не бывает. Есть только очень сложные вещи», — вдруг вспомнила Башкирова чьи-то мудрые слова. И точно в подтверждении ее мыслей сильно ударил главный колокол и сразу резко затих. И благовест исчез, словно растворился в темно-синем пространстве весеннего вечера.

«Вот возьму, брошу все и уйду в монастырь», — наслушавшись колокольной музыки, в который раз поклялась себе Анна Федоровна. «Там, по крайней мере, тишина и покой. Молись себе и все тут. А если надоест, то читай это их Священное Писание. Может, что новое вычитаешь. И никаких тебе магов, колдунов, экстрасенсов, чудодеев, ворожеек и просто сумасшедших. Или наконец-то до конца освою кулинарное дело, устроюсь работать в лучший парижский ресторан и… прощай голодная родина и здравствуй, сытая жизнь. Стану настоящей, стройной и изящной француженкой, буду ходить по Елисейским полям, есть пирожные, пить кофе и скупать все, что у них продается в этих их хваленых бутиках. Ну а если станет скучно, то и там найду способ еще немного послужить закону. Грязи везде хоть отбавляй. Да и мой опыт пригодится везде, даже на луне. Не зря же этот наш вредный, как черт, полковник Снайкин считает меня незаменимой! Уважает, сукин сын, ох как уважает, и иногда даже и денежки нехилые дает, а я беру». Анна Федоровна взглянула на сверкающий во тьме купол часовни, что-то прикинула в уме и, изогнув свои красивые черные брови, с ядовитой ухмылкой заявила: «Ладно, так уж и быть, уговорили. Еще послужу».

А служила она в специальном отделе городского сыскного управления сыщиком по так называемым «особо волшебным делам» и, по мнению многих своих знакомых и коллег, занималась всяким вздором, который заключался в выслеживании и разоблачении граждан, незаконно промышляющих оккультной деятельностью. То есть, как уже вы, наверное, догадались, клиентами Анны Федоровны были всевозможные маги, чародеи, колдуны, экстрасенсы, гадалки, феи, цыгане и всякие другие подобного рода мошенники, доказать вину которых и наказать по справедливости было подчас невозможно. Да и сами себя они считали чуть ли не божествами. А если к этому длинному списку еще прибавить ритуальные убийства и черные мессы вместе с эликсирами молодости, средневековыми ядами и уже навязшими в зубах волшебными корнями мандрагоры, то можно просто взять и рассмеяться. Но майор Башкирова была не и тех, кто скалит зубы или болтает о пустяках. Она была резка, даже груба, дотошна до жути и буквально терзала до дыр каждое порученное ей дело, а иногда залезала в такие дебри, что из них ее мог вытащить только синеглазый судмедэксперт Петька со своим неиссякаемым оптимизмом, шутовским остроумием и врачебным цинизмом.

Будучи человеком умным и проницательным, Анна Федоровна понимала, что с таким подходом ей не продвинуться по службе и три звездочки никогда не засияют на ее погонах, поэтому в часы редкого отдыха она и подумывала о том, как бы бросить все, уйти в отставку и заняться более приятными занятиями. Однако, несмотря на все раздирающие ее незаурядную натуру противоречия, Анна Федоровна была сыщицей от Бога и ни в какой другой профессии преуспеть не смогла бы. Обладая аналитическим умом и феноменальной памятью, она поразительно умела соотносить одно событие с другим, даже если последнее произошло несколько тысяч лет тому назад. Иногда с первого взгляда ход ее мыслей и предположения казались лишенными всякой логики и вызывали лишь снисходительную усмешку (мол, женщина, что с нее взять), но в конечном итоге даже самые невероятные ее выводы оказывались правдой. Ее мозг работал, как четко слаженный механизм: факты, предположения, анализ, сопоставления, выводы… А когда все усилия уже казались бессмысленными и следствие заходило в тупик, грозя превратиться в еще один висяк, ее послушная и безотказная память вдруг отчетливо рисовала какой-нибудь забытый фолиант, где заботливой рукой хрониста черным по белому была написана простая разгадка запутанной истории. И сколько было радости, когда она, пройдя через непреодолимые трудности, доводила до конца какое-нибудь совершенно безнадежное дело! Сколько водки они выпивали тогда в Петькиной прозекторской! И какое искренне отчаяние испытывала Анна Федоровна, когда в уже, казалось бы, раскрытом деле оставалась какая-то недосказанность, незавершенность, этакая бездонная, черная дыра. И тогда в состоянии полного изнеможения и душевной пустоты Анна Федоровна возвращалась домой, вставала у окна и, созерцая купола часовни Блаженной Ксении, слушала колокольный звон, точно искала успокоения там, где, по ее мнению, найти его было невозможно.

Внешне Анна Федоровна вполне соответствовала своей фамилии и напоминала степную деву с обветренным смуглым лицом, черными, коротко постриженными волосами и серыми, чуть раскосыми глазами. Роста она была высокого, телосложения крепкого, атлетического, с крупными, красивой лепки руками и длинными чувствительными пальцами. В общем, Диана-охотница или женское воплощение Дискобола. Несмотря на выработанную годами резкую манеру общаться с людьми, по натуре своей она была человеком добросердечным, однако без меры вспыльчивым, даже вздорным, имела нехорошую привычку давить на людей и сильно страдала от своей категоричности. Моральные принципы Анны Федоровны были донельзя просты, как у ребенка, и сводились к формуле типа «буду делать хорошо и не буду плохо»; политических взглядов она не имела вообще, как, впрочем, и все остальные действующие лица этой почти правдивой истории, которые после всех произошедших с ними приключений каким-то чудом остались живы. Вот, пожалуй, и все, что можно было сказать о нашей главной героине.

Стенные часы с пошлой фигуркой ангелочка, которая почему-то нравилась Анне Федоровне, пробили десять раз. Анна Федоровна вздрогнула, поежилась от холода, закрыла окно и задернула тяжелые портьеры. В комнате сразу стало темно, а в голове пусто. Сердце противно ныло, словно в предчувствии беды, желудок покалывал, напоминая о том, что пора подкрепиться. Но нет, какой там! Диета, диета и еще раз диета! Никаких возлияний и ночных пиршеств, а то снова расплывутся бедра, нальются руки, набрякнут щеки, посереет лицо и тупо начнут смотреть глаза. И вообще, чревоугодие вредно для здоровья. С этими мыслями Башкирова развернулась и с решительным видом отправилась на кухню. Там она наотмашь распахнула холодильник и стала вытаскивать и расставлять на столе собственноручно приготовленные блюда. Закончив сервировку, сыщица приземлилась на неуклюжий, советского разлива табурет и с обреченным видом, который говорил «прощай, фигура», угостилась салатиком с майонезом, баночкой шпрот, тарелочкой борща, тремя котлетками с картошкой, спелыми оливками и литром колы, которая, по словам Петьки, растворяет гвозди. Насытившись, Башкирова похлопала себя по чуть набухшему животу и, ощутив полноту жизни, решила окунуться в ее незатейливые радости и посмотреть какую-нибудь вечернюю передачу. Сварив себе крепчайшего кофе, она налила себе нехилую бадейку, поспешно, словно кто-то гнался за ней, отхлебнула большой глоток и нажала на первую попавшуюся кнопку лежащего перед ней пульта. И тут же с расположенного на стене экрана к ней в гости пожаловал интеллигентного вида молодой человек в очках, по всей видимости, ученый, который вдохновенно поведал ей следующее:

«6 апреля 1483-его года, на Страстную пятницу, в Италии, в городе Урбино родился великий представитель Чинквеченто, художник и гуманист Рафаэль Санти. Он был не только гениальным рисовальщиком, но также и архитектором, который руководил росписью собора Святого Петра в Ватикане. Находясь в вечном духовном поиске идеала чистоты и целомудрия, Рафаэль создал неповторимые образы Девы Марии, среди которых особо выделяется «Сикстинская мадонна», по праву считающаяся лучшим мировым шедевром живописи. Умер Рафаэль 6 апреля 1520 года, в свой день рождения при загадочных обстоятельствах. По всей вероятности, в ранней смерти художника была повинна его невенчанная супруга, Маргарита Лути, по прозвищу Форнарина.

Форнарина! Это что-то знакомое! Форнарина, Форнарина, Форнарина… Башкирова начала вспоминать, что бы могло значить это слово. Ее память ерзала, бегала от буквы к букве, от слов к мыслям и образам, цеплялась за невнятные символы… Упс! Вспомнила! Да это название кафе-булочной на Итальянской улице, которую по старой легенде еще в 16 веке отстроили понаехавшие в их город вольные каменщики, то есть масоны. Глупость какая-то! Но к современному кафе эти макаронники с молотком явно никакого отношения не имеют. А вдруг имеют? Но Анна Федоровна не стала углубляться в эту тему и продолжила слушать передачу, которая оказалась на редкость познавательной. Так она, почти не разбиравшаяся в искусствах, узнала, что «чинквеченто» (cinquecento) — это итальянское название периода конца Высокого Возрождения, начавшаяся в конце 15 века эпоха, а загадочное слово «fornarina» означает «булочница». «Все ясно», — решила Анна Федоровна и шумно отхлебнула еще один глоток уже начинающего остывать кофе. Черт! Она снова не положила в чашку хотя бы немного сахара! Протянув руку к стоящей на столе сахарнице, она уже хотела согрешить, но не успела, потому что вещающий с экрана очкарик пустился в искусствоведческий экскурс и теперь рассказывал о прекрасной поре Возрождения, когда человеческий разум вышел на другой виток своего развития и начал осознавать мир в радостных его проявлениях. И жизнь отныне являлась не тяжким искуплением за грехи, а лучезарной, освещенной счастьем дорогой, теряющейся в райских облаках будущего. Услышав про «райские облака», Башкирова цинично усмехнулась, ибо для нее, аналитика с двадцатилетним стажем, психология любого человека была ясна как день, и ничего хорошего в этом хваленом продукте антропогенеза не было, нет и уже, вероятно, никогда не будет. Хищник он и есть хищник. Что с него взять? Живет тремя инстинктами, как может, добывает себе на пропитание, вечно, как ненормальный, воюет с точно такими же, как он, соседями, а главную цель своей жизни видит в получении удовольствий, ради которых готов продать душу дьяволу, в чем, несомненно, преуспел. Ну а Бог? Что Бог? Он возник в человеческом сознании из суеверного страха перед смертью, и кланяются ему тоже по той же причине. Даже скука берет думать о такой белиберде. Ну а эти идеи гуманизма можно так вывернуть наизнанку, что мало не покажется никому. О, а это, кажется, гипотеза! И, кажется, разумная! Осталось только немного полистать пластиковые странички, кое-что почитать и поискать ее доказательства. А уж она их обязательно найдет! Но Анна Федоровна не успела сделать этого, ибо экран вспыхнул и перед ее взором появился юноша необыкновенной красоты с утонченным, одухотворенным лицом, темными печальными глазами и разметавшимися по плечам, длинными темно-каштановыми волосами. Кто это был? Мечтатель, херувим, небожитель, сказочный принц? Нет, нет и еще раз нет. Это был Рафаэль Санти.

«Ничего себе», — присвистнула Башкирова и с неподдельным интересом начала слушать историю жизни этого богоизбранного живописца, чья жизнь была легендой, а смерть — загадкой. Родившись в небольшом городке Урбино в семье небогатого рисовальщика, юный Рафаэлло даже не помышлял, что впереди его ждут богатство, почести, слава и что при жизни он станет бессмертным. Ничего такого не знал большеглазый, худенький мальчик, который с первых лет детства развлекался тем, что смешивал краски в большой каменной раковине и любовался на их переливы. Потом наступила пора ученичества, и Рафаэлло, ведомый своим отцом, начал писать холсты и вскоре стал известным во всем Урбино рисовальщиком. А через некоторое время в скромной жизни его произошло чудо. Приехавший в Урбино Папа Юлий Второй, узрел а юноше недюжинный талант живописца, пригласил работать в Ватикан и, одарив всеми слыханными и неслыханными милостями, сделал его придворным художником. Так ничем неприметный, провинциальный юноша при жизни взлетел на небеса и был признан божественным. Работал он много, сотворил бездну, но больше всего запомнился, как певец красных мадонн. Сколько же их было! Мадонна Конестабиле, мадонна Грандука, мадонна в зелени, мадонна в кресле, мадонна с младенцем… И почти все одеты в красные платья, поверх которых небрежно накинуты плащи цвета индиго, этого сине-фиолетового цвета летней ночи.

Взирая на эти красные одеяния, которые в наследство нам оставили прекрасные дамы Чинквеченто, Башкирова с некоторой завистью подумала, что хорошо бы и ей приобрести такое вот такое красное платьице с пышными, привязными рукавами-буфами и тоненькой батистовой рубашечкой, за которой кокетливо спрятались бы ее широкие плечи. Ей даже захотелось с первым лучом солнца, сломя голову, ринуться на какой-нибудь блошиный рынок и среди старого хлама поискать такую вот вещицу. Только вот куда она его наденет? К начальству получать очередной нагоняй? Или когда они с Петькой поедут на очередной труп? И не думала и не гадала майор Башкирова, что очень скоро ей предстоит своими глазами увидеть точно такую вот женщину… однако при самых жутчайших обстоятельствах.

А между тем на дружелюбном экране появилась еще одна, самая главная мадонна в жизни Рафаэля — Сикстинская, считающаяся его непревзойденным творением. Чтобы понять, что же такого великого и прекрасного было в этом признанном шедевре, Башкирова начала внимательно вглядываться в изображенную группу, но по невежеству не поняла, почему эта в общем-то, ничем не примечательная картина вообще производит впечатление. Так себе, ничего особенного. Святой Сикст слева, святая Варвара справа, два задумчивых ангелочка внизу и светлая, куда-то летящая мадонна в центре. Анна Федоровна уже хотела по своей привычке плюнуть, выключить телевизор и наконец-то пойти на боковую, как вдруг почувствовала, что внутри нее зазвучали чуть слышные звуки то ли арфы, то ли кифары, то ли свирели, словно какой-то кудрявый пастушок в тунике сидел на зеленом холме и собирал затерявшееся в горах стадо. И, о чудо, картина прямо на глазах вдруг начала преображаться, и сыщица увидела, что перед ней на белом, словно взбитое молоко, облаке стоит сотканная из воздуха женщина. Волосы ее светлы, руки тонки, выражение лица робкое. В ней нет ни статности, ни пышности форм, ни какой-то особой красоты, но она пленяет своей воздушностью и какой-то невыразимой трогательностью. Правда, младенец, которого она заботливо держит на руках, слишком большой, но в те времена живописцы еще вполне могли ошибаться в пропорциях. И вряд ли это кто-нибудь замечал… И еще эта неуловимая тревожность, которая буквально вросла в полотно картины.

После всего увиденного и услышанного Анна Федоровна искренне заинтересовалась Рафаэлем и, как всякий заядлый пользователь сети, начала раскапывать факты биографии Рафаэля и выяснила, что, по непроверенным данным, этот поцелованный Богом живописец был вовсе не таким идеальным, каким его описывали биографы. Стремясь к духовному совершенству и рисуя своих мадонн, он вел весьма разгульный образ жизни и в те редкие дни, когда не держал в руках кисти, предавался всем популярным при папском дворе порокам: пил, кутил, встречался с куртизанками. Образумится и жениться он не хотел вообще, предпочитая сожительствовать с некоей очень юной и очень бедной дочерью булочника, по имени Маргарита Лути, которую, то ли в шутку, то ли всерьез, называл Форнариной (булочницей), лишний, видимо, раз напоминая ей о ее низком происхождении. Мол, знай, свое место и не высовывайся

Начитавшись до чертиков в глазах, Башкирова выключила телефон, зевнула и решила, что этот Рафаэль был странным, невротичным и до ужаса непоследовательным, то есть сам не мог понять, чего он хочет. Рисовать юность, любовь, в душе стремится к какому-то призрачному совершенству — и одновременно пудрить мозги молодой девке, хотя она и дочь булочника. Да еще и кликуху ей дал такую, что не выговоришь: Форнарина! Женился бы-и дело в шляпе! Нет же, видать, боялся Папы Римского. Вдруг осудит, старый дурак, и выгонит со двора! Похоже, в этом их Чинквеченто тоже настоящих мужиков не было. И ханжами они были почище, чем мы. Хотя… Хотя все это какое-то мутное, непонятное, полное несоответствий. И умер этот Рафаэлло как-то странно и загадочно, в тридцать семь лет, «после бурно проведенной ночи с этой самой Форнариной». Какая-то небылица, да и только. Даже для мужчины 16 века он прожил совсем мало… А вообще к черту. Давно уже пора спать, а она все размышляет о том, что уже не имеет никакого значения, ибо давно кануло в Лету.

Башкирова подошла к окну, открыла его и увидела, что лик луны почти навис над часовней, и свет ее был до того ярок, что если приглядеться, то даже сквозь выложенные цветными стеклами окна можно было разобрать контуры предметов. Подул легкий ветерок, закачались голые ветки деревьев, задрожал ночной воздух. Анна Федоровна вздрогнула, но быстро пришла в себя и снова погрузилась в созерцание весенней ночи. И не заметила наша крутая сыщица, как где-то далеко за горизонтом зарозовело небо и древней город М. начал медленно пробуждаться после ночного сна.

— Случайностей не бывает, есть только очень сложные вещи, — раскатился в пространстве чей-то пришедший из забвения, голос.

Глава 2

Зашелестев, перевернулась еще одна страница древнего фолианта, и наступила Чистая суббота, еще один день печальной легенды о жизни и страданиях богочеловека. Часов в десять утра еще плавающую в сновидениях Анну Федоровну разбудило неприятное треньканье телефона. Она с трудом разлепила веки, нехотя протянула руку к лежащему на тумбочке смутьяну, посмотрела на противно мерцающие цифры номера и хриплым, точно простуженным голосом сказала:

— Петька. Вечно этот раздолбай со своими трупами!

Петька… Или капитан Кошкин, который уже вскользь упоминался в этой истории и наконец-то явился к нам собственной персоной. Кем же действительно был этот судмедэксперт с васильковыми глазами, проворными руками и до дури циничными шуточками?

Слабому полу хотелось прыгнуть в его синие, как море, глаза и остаться там навсегда, но это было невозможно, ибо Петька был давно и счастливо женат на рыжей Кате, с которой он, несмотря на молодые годы (ему слегка перевалило за 30), прижил трех дочек, уродившихся точными копиями своего папаши. Однако, невзирая на эту непреодолимую преграду, женщины все равно заискивающе смотрели на Петьку, который вежливо болтал с ними, скользил взглядом по их стройным и не очень стройным фигурам, а потом неожиданно в самом интересном месте обрывал разговор и заявлял, что ему пора забирать дочек из школы или какого-нибудь кружка. Но это все лирика. Каким на самом деле был Петька, знала только наша волшебных дел сыщица, да и то весьма приблизительно. А был он циник по призванию, жук по жизни и раздолбай по сути. Свою работу судмедэксперта он обожал и, видимо, по этой причине без трехсот баксов в день домой не возвращался. В собственности Петр Кошкин имел трехкомнатную квартиру площадью 75 квадратов, джип маленький, джип большой и голый дачный участок с фундаментом и сгоревшими дотла кустами черной смородины, которые подожгли завистливые и мстительные соседи по кооперативу. Но, в общем, по нынешним меркам мужиком он был славным, дельным и почти честным. И если бы он еще поменьше болтал и не валял дурака, то Башкирова, несмотря на свой зрелый возраст, тоже от него бы не отказалась. Однако хватит про этого Петьку, нам пора возвращаться к так неудачно начавшемуся для Анны Федоровны утру.

— Алло, — совсем вяло поздоровалась Башкирова.

— Привет, тетя Аня! — как-то слишком весело ответил Петька.

— Привет, — совсем сникла Башкирова, предчувствуя что-то пакостное и непоправимое.

— Трупы все, как на подбор, с ними дядька Черномор!

— Черномор, это ты?

— А как же!

— Случилось что?

— Целых два трупа только что были обнаружены местным участковым на Итальянской улице, у Чертова пруда.

— Не многовато ли для Чистой субботы?

— Самое оно!

— Здесь терактом попахивает, а не мистикой. Мне здесь делать нечего. Я чувствую, наш полковник Снайкин опять вешает на меня всю убойщину.

— Оперативники уже на месте. Не хватает только нас с тобой, — осторожно сказал Петька.

— Я не поеду! — сквозь зубы процедила начинающая свирепеть Башкирова.

— Опять на пенсию собралась, тетя Ань?

— Не смей называть меня «тетя Аня!!! Сколько раз тебе об этом говорить?!

— Хорошо, тетя Аня. Так я заеду за тобой?

— Где конкретно найдены трупы?

— У «Форнарины».

— Что?!

— Я сказал «Форнарина». Это название одной маленькой кафешки на Итальянской улице.

— Форнарина… — словно эхо, повторила Башкирова.

Ничего себе! Она только что размышляла об этих самых совпадениях — и вот на тебе! Именно так звали призрачную любовницу Рафаэля, с которой он писал своих красных мадонн и с которой подло, без всяких обещаний, сожительствовал. А сегодня эта самая Форнарина собственной персоной пожаловала к ней в гости, да не одна, а в виде двух трупов, найденных у кафе, названного ее именем. Здесь явно что-то нечисто, а два мертвеца в одном месте, да еще и в Чистую субботу… действительно попахивает мистикой. Значит, надо повременить с отставкой и пойти разобраться во всех этих «совпадениях». Все. Прощай, вечерний звон, прощай блаженная Ксения, прощай Чистая суббота, прощайте мечты, кулинария, Лондоны, Парижи вместе с французскими бутиками и французскими мужчинами. Все! Баста! Она снова идет работать!

Глава 3

Рассекая весеннее бесцветье, подпрыгивая на ухабистой дороге, черный джип ехал по еще пребывающему в весенней дреме городу М., оставляя за собой потухшие улицы, молчаливые детские площадки, оголенные сады. То здесь, то там эту беззвучную картину будили краснокирпичные кварталы новых домов и сверкающий глянцем стеклобетон торговых центров, у подножий которых розовели аккуратно выложенные плиткой мостовые. Но несмотря на всю унылость и безысходность картины ранней весны, теплые лучи солнца все равно пробивались сквозь неприветливое небо и ласково согревали уставший от зимы город.

Башкирова сидела на мягком заднем сидении джипа и о чем-то сосредоточенно размышляла. Изредка она бросала взгляд в окно, но не находя там ничего интересного, кроме серости и скуки, снова погружалась в раздумья. Сидевший за рулем Петька с несвойственной ему рассеянностью следил за ускользающей перед его глазами дорогой, изредка посматривая в зеркало заднего вида, в котором отражалась стриженая голова Анны Федоровны. Несколько раз Петька открывал рот, чтобы задать ей какой-нибудь шальной вопрос, но увидев мрачно-насупленное лицо сыщицы, тут же закрывал его. Но в конце концов он не выдержал и заговорил:

— Я тут на днях своим дочкам «Щелкунчика» читал. Классная сказка, только невнятная. Девки мои ни черта не поняли и в голос рыдали над мышиным королем. Я их спрашиваю, чего ревете, это ведь мерзкий грызун с облезлым хвостом, а они мне в ответ, что, мол, эта Мари жестокосердка, потому что бросила в бедного мыша грязным башмаком и спалила ему шкурку. А вообще-то этот Гофман — головастый мужик.

— Засохни! — сквозь зубы процедила Башкирова.

— Ты о чем задумалась, тетя Аня?

— Сегодня Чистая суббота. Богочеловек, в которого все почему-то верят, был снят с креста, завернут в плащаницу и погребен в пещере, вход в которую завалили камнем. Нам всем положено не спать, не жрать и оплакивать его кончину.

— Да я знаю. Катька моя с дочками сегодня пошли на утреннюю службу.

— А вчера, — не слушая Петьку, — продолжала Башкирова, — была Страстная пятница, в которую его какие-то сволочи взяли и распяли! И ладно если бы он что-нибудь сделал! Его вина заключалась всего лишь в том, что он слишком много болтал. Почти, как ты… Я в этом мало что смыслю, но меня вдруг охватила какая-то несвойственная мне тоска, и я вся, как зомби, швырялась по квартире, не в силах ни на чем сосредоточиться…

— Опять о пенсии думала? — хохотнул Петька.

— Я тебе сказала, засохни!!! Слушай дальше. Поздно вечером я стояла у окна и слушала колокольный звон, который действительно был погребальный с какими-то рвущими душу переливами. Я все ждала, когда вынесут плащаницу и начнется крестный ход, но этого не произошло, слишком уж мала эта наша часовенка. Не дождавшись таинства, я закрыла окно и, несмотря на самозапрет не есть на ночь, нажралась, как удав.

— Ну и что?! — сделал круглые глаза Петька. — Ты ведь в Бога-то не веришь! Как и я.

— Все-таки ты дурак!

— Я — судмедэксперт. Без меня жизнь остановится на этой земле.

— Это бабушка надвое сказала! На чем я остановилась?

— На том, что ты нажралась, как удав.

— Правильно. Потом я решила расслабиться и включила телевизор. И что, ты думаешь, мне оттуда поведали?

— Что?! — выпялил свои синие тарелки Петька.

— Что шестого апреля в Страстную пятницу родился Рафаэль Санти.

— Художник, что ль?

— Рисовальщик, архитектор, любимец Папы Римского… Короче, Чинквеченто!

— А это еще кто такой и чем отличился? Уж объясни нам, неучам. Вы тут все умные культурные, это мы, блин, понаехали и ни черта не смыслим в этих ваших искусствах.

— Чинквеченто, Петька, это итальянское название позднего периода эпохи Возрождения, который начался в конце пятнадцатого века. У меня хоть и дерьмовый телефон, вечно зависает, но я все по нему вычитала.

— Иди ты!

— Так вот этот самый Рафаэль занимался какими-то духовными поисками, а сам жил в грехе с дочерью булочника.

— А я жил с дочерью директора сахарного завода. Ну и что?

— А то, что своей наложнице он дал обидную кликуху «Форнарина», что по-ихнему, по-итальянскому, означает либо «булочница», либо «бл…». А теперь прикинь своими мозгами… Название кафешки, у которой сегодня нашли два трупа тоже «Форнарина». И случилось это не где-нибудь, а на Итальянской улице. Чуешь теперь? Эти события определенно как-то связаны между собой. Только вот как?

— Как бык овцу кроет! Как от Чукотки до Киева!

Что-то хрустнуло, крякнуло, тренькнула, потом стихло, и снова настала тишина, и некоторое время Башкирова и Петька ехали в полном молчании, видимо переваривая в своих мозгах эту самую Чинквеченту вместе с Рафаэлем и его наложницей. Но Петьке быстро наскучила эта затянувшаяся пауза, и он, по своему обыкновению, снова начал сыпать словами.

— Забиваешь ты себе голову всякой мутью, тетя Аня! Щас приедем, осмотрим трупики, заберем в управление, там аккуратненько вскроем, напишем заключение и представим его нашему полковнику Снайкину, а уж он, поверь мне, дельце это прикроет так, что потом его уже не открыть никогда. Зачем ему еще один висяк?

— А дальше что?

— А дальше отдыхать пойдем и забудем про все эти твои «чикнвеченты», или как они там у тебя называются?

— Чинк-ве-чен-то. Иностранные слова надо произносить правильно, — назидательно изрекла Башкирова и мельком посмотрела в окно. — Что это?! — вдруг взревела она, словно увидела там самого черта с рогами. — Ты куда заехал? Где мы?!

— Как где?! Ты что, тетя Аня, совсем ку-ку?! Это же Итальянская улица! Не узнаешь? — И Петька кивнул головой в сторону маячившей впереди аккуратно выложенной брусчаткой, узенькой ленточки пешеходной улочки.

Это была та самая Итальянская улица, которая по какой-то непонятной причине всегда возникала перед глазами нежданно-негаданно, словно Летучий Голландец, словно замок Фата Морганы, словно призрак самого солнца, будоража воображение своими яркими южными красками. По передававшейся из уст в уста легенде, улица эта была построена в 16 веке приехавшими из Италии вольными каменщиками, которые бежали на север от бубонной чумы. Однако истинная причина их переселения оставалась до сих пор неизвестной, и все попытки историков и краеведов найти разгадку этой тайны, оставались тщетными. Но Итальянская улица все же существовала и славилась своим уютом и теплом. Мощеная древним булыжником мостовая ленточкой неслась вдаль, упираясь в перекидывающийся от одного дома к другому каменный мостик. Вдоль обеих сторон этой довольно узкой (не больше десяти метров) улочки в игрушечном спокойствии тянулись стены двухэтажных домиков, построенных из темно-бордового, отдающего в черноту шероховатого кирпича. Их фасады были испещрены узкими окнами со ставнями салатного цвета, краска на которых пожухла и нуждалась в обновлении; на углах к самой мостовой спускались старые водосточные трубы с ощетинившимися физиономиями горгулий; на редких миниатюрных балкончиках с изогнутыми перилами незадачливые жители, несмотря на запреты властей, совсем по-итальянски сушили белье и разводили цветы. Но сейчас весна только начиналась, и деревянные ящички еще не опалили пронзительно-слепящие фуксии и оранжевые маргаритки, по стенам еще не пополз упрямый плющ, а в щелях не обосновались дерзкие сочные сорняки. Но толща воздуха уже была насквозь пропитана озонным запахом размашисто шагающей весны.

А позади этого итальянского рая кипел темными водами Чертов пруд. Он назывался так потому, что и летом и зимой его воды были странного чернильного цвета. От чего это происходило, тоже толком никто не знал. Возможно, причиной был какой-то особый химический состав находящегося на дне грунта, а может быть, необъятные количества мусора, который уподобившиеся свиньям горожане, беззаботно кидали в его воды. Однако Чертов пруд пользовался в городе какой-то бешеной популярностью, и в любое время года его берега, словно саранча, атаковали молодые влюбленные парочки. Вот и сейчас незадачливые юноши и девушки, подстелив куртки, задумчиво восседали на покатистых, разбухших от клеклой земли склонах и в перерывах между затяжными поцелуями прикладывались к банкам с пивом, а потом, размахнувшись, швыряли их в пруд. При каждом таком «швырке» вода недовольно булькала, пенилась, расходилась кругами, а потом от возмущения по-человечески шипела на юных повес.

Припарковав джип у самого начала улицы, Петька подхватил свой прозекторский чемоданчик и, словно кузнечик, выпрыгнул из машины. И тут же от своей резвости чуть не попал под колеса появившегося неизвестно откуда огромного, поблескивающего зелеными лакированными боками вагона на колесах. Но Петька даже не заметил, что чуть было не пустил по миру свое многодетное семейство. Наоборот, вперившись своими васильками в этого слонопотама, он запрыгал на своей тощей ножке и в восхищении заорал так, что его высокий голос, наверное, был слышан на другом конце города:

— Класс! Я тоже такую тачку хочу! И стоит она всего четыре лимона!

— Дурак и мещанин!!! — отрезала Анна Федоровна и церемонно, как и подобает сыщице по особо волшебным делам, выплыла из машины и вступила в заветную точку, где кончается жизнь и начинается сыск.

Каменный дом, где находилась кафе-булочная «Форнарина», ничем не отличался от таких же строений на Итальянской: двухэтажный, темно-бордовый, с узенькими оконцами. Несмотря на раннее время, у места происшествия уже собралась толпа зевак, которую тщетно пытался разогнать местный участковый. Слева от входа на белом кованом стуле в позе кающейся Магдалины, возведя глаза к небу, сидел маленький, одетый в черный смокинг, толстенький мужчина средних лет, по всей вероятности владелец кафе. Неподалеку от него, словно стайка воробышков в длинных слюнявчиках, жались друг к другу испуганные официанты. Перед добротной деревянной дверью с историческими засовами взад и вперед расхаживали работники опергруппы, а справа стояла хорошенькая девушка-кинолог со свирепой, готовой сорваться с поводка и разорвать всех в клочья, нюхастой овчаркой с милой кличкой Нюша. А перед самым входом, по обе стороны крошечного столика, на котором сиротливо стояли два недопитых бокала, в скорбной неподвижности смерти застыли мужчина и женщина. Глядя на них, создавалось впечатление, что эта безжалостная девушка с косой схватила их врасплох, состроив одну из самых страшных своих гримас. Они сидели в неестественных позах, откинувшись на спинки стульев. Их подбородки были задраны вверх, глаза почему-то закрыты, а на белых как мел лицах осталось выражение ужаса. Мужчина, которому на вид было чуть больше сорока, был высок, красив, с пышной шевелюрой густых русых волос, одет в темно-синий костюм в полоску. Женщина — полная, лет пятидесяти, с рыжими крашеными волосами, была в небрежно накинутом на плечи дорогом светлом пальто, которое теперь уже вряд ли ей понадобится.

— Ну и где же тут волшебство?! — развела руками Башкирова.

— Вот и я про то же! — отозвался высокий светловолосый лейтенант. — Стоим, как истуканы, и ждем какого-то сыщика по особым делам! А тут картина маслом…

— Майор Башкирова Анна Федоровна, следователь по особым делам, — жестко представилась Анна Федоровна.

— Лейтенант Васильев, участковый полицейский.

— Доложите обстановку, лейтенант.

— Значит, с утра начальство приказало мне пройти с патрулем по Итальянской, а то мало ли что, все-таки суббота, канун Пасхи, всякое может случиться. Но все было тихо, словно спала наша улочка. Я уже хотел вернуться в отделение, но вдруг вижу перед этой «Форнариной» какую-то подозрительную суету. Вздохи, вопли, грохотанье стульев, нервическая беготня. Я присмотрелся и увидел, что двое посетителей сидят явно в отрубе, а официанты с безумными лицами пытаются привести их в чувства. Я, значитца, подошел

ближе и… сразу все понял…

— Что вы поняли, лейтенант?

— Что отравили их в этой адской булочной.

— Кто?

— Известно кто. Этот жулик Пьетро Анточи, владелец заведения. Он вместе со своими подельниками качает воду из Чертова пруда и продает ее посетителям, выдавая за всяческие там волшебные масла. Посадить бы их всех, мошенников! — И лейтенант показал пальцем на черномазенького толстячка, который от страха буквально прилип к стулу.

— Это неправда. Я протестую!!! — заорал он клокочущем, как у смертельно раненой птицы, голосом.

— Это мы сейчас разберемся. Скорую вызвали?

— Едет, — обреченно ответил лейтенант Васильев.

— Понятно. Улицу прочесали? Забегаловку проверили? Ничего опасного не обнаружили?

— Никак нет, товарищ майор, — ответила девушка-кинолог. — Нюша моя каждый сантиметр вынюхала, а она у нас самая умная. — Услышав свое имя, собака залилась лаем и чуть не сорвалась с поводка.

— Так успокой эту свою Нюшу. Чего она разлаялась?

— Кушать хочет, товарищ майор.

— Так, все временно свободны. Петька, этих двух обиходить! — И Башкирова с некоторой брезгливостью указала на уже начинающих синеть мертвецов. — А я пока допрошу вот этого… Пьетро… как там его фамилия…

— Не изволите ли пройти в мое заведение-с, мадам, — расплылся в улыбке Пьетро и чуть не сломался в подобострастном поклоне.

— Соизволю, — мрачно ответила Башкирова, тонкая интуиция которой начала предчувствовать нечто мерзкое и подленькое, хотя… Нет, ничего случайного нет и не может быть. Есть только сложности, и рано или поздно тайное станет явным. Всегда…

Внутреннее убранство пресловутой «Форнарины» было на редкость простым: никаких арок, колонн и напыщенных орнаментов, никаких финтифлюшек с розочками, завитушками и амурчиками. Все только самое необходимое. Но это отсутствие роскоши и грубоватость обстановки придавали «Форнарине» особый шарм, делая ее уютной и гостеприимной, словно старинная таверна. На серых каменных стенах висели огромные, видимо, приобретенные у антикваров оловянные тарелки; под стеклянными витринами вкусно громоздилась готовая брызнуть ароматами выпечка; немногочисленные деревянные столики неуклюжей стайкой громоздились вокруг почти двухметрового камина, над которым упреком висела грубовато-пошлая, видимо, сделанная руками студента-первокурсника копия «Сикстинской мадонны» Рафаэля. Но сейчас этот средневековый рай начинал постепенно испаряться и превращаться в современный ад, ибо сюда собственной персоной пожаловала наша волшебных дел сыщица проводить свои изощренные дознания.

— Имя, фамилия, место жительства, занимаемая должность, — чеканя каждое слово, спросила Башкирова сидящего напротив нее, не на шутку испуганного Пьетро.

— Пьетро… Анточи… владелец булочной, проживаю в этом городе и в этом доме всю жизнь.

— И родились здесь?

— Да.

— А помещение тоже принадлежит вам?

— Да, синьора, — несколько развязно сказал Пьетро и поправил немного сбившуюся набок бабочку.

«Если так будет продолжаться, то этот черный таракан начнет звать меня „тетей Аней“, как этот долбанный Петька», — с неудовольствием подумала Анна Федоровна, но внешне ничем не выдала себя, лишь серые глаза ее стали какого-то неприятного, прожигающего насквозь оловянного цвета. Но она молчала, ибо боялась сбить с мысли этого лязгающего от страха зубами Пьетро в черном смокинге на коренастой фигуре и белой бабочке на выпяченной груди.

— Когда и как вы открыли ваше заведение?

— Да лет двадцать тому назад или больше. Точно уже не помню. Я проживал в этом доме со своими родителями. Мне принадлежала квартира на втором этаже, а они занимали апартаменты на первом. После кончины моих милых папы и мамы я унаследовал их собственность, перевел ее в нежилое помещение и осуществил свою давнюю мечту — открыл булочную, где вот уже больше двадцати лет в продаже всегда есть свежий хлеб, изготовленный по рецептам лучших итальянских поваров шестнадцатого века. А они, уж поверьте бывалому Пьетро, творили с мукой чудеса! — И Анточи театрально закатил свои черные выразительные глаза.

«Опять этот шестнадцатый век, опять булочные, опять эти дурацкие совпадения! Бросить бы все это к чертовой бабушке!» — выругалась про себя Башкирова. Тем временем Пьетро, на глазах входя в образ горячего итальянца, продолжал вещать, отчаянно размахивая руками:

— О, это великое Чинквеченто, эта великая эпоха, когда человеческая мысль взмыла ввысь и открыла новые горизонты познания! О эта сказочная россыпь гуманизма и гедонизма!

— Ну, про гуманизм я слышала, а вот что такое гедонизм? — тупо спросила Башкирова.

— Гедонизм, моя милая синьора, — это стремление к удовольствиям, — пропел Пьетро и выразительно сверкнул правым черным глазом, который у него был несколько больше, чем левый.

— Понятно, синьор, — с некоторым нажимом на слове «синьор» сказала Башкирова и продолжила слушать огненный монолог Пьетро.

— Belle epoque, прекрасное cinquecento, расчудесное время открытий! — вещал он. — Алхимики продолжают свои опыты, врачи находят новые средства от хворей, а скульпторы и живописцы воруют трупы, чтобы по ним изучать анатомию.

— А причем здесь алхимики, гражданин Анточи? Эти шарлатаны занимались поиском какого-то дурацкого философского камня и хотели все на свете превратить в золото. Да и было все это на сто лет раньше.

— Продолжалось, синьора, продолжалось… Да и сама алхимия была обыкновенной экспериментальной химией, из которой и выросла известная всем наука о взаимодействии веществ. А мозги этих Парацельсов и Аквинских хоть и были затуманены суевериями, но все равно работали они на науку и только на нее…

— Вы, как я вижу, знаток древностей.

— О, да синьора.

— А теперь ответьте, почему вы назвали ваше заведение «Форнарина»? — И Башкирова просто-таки вперилась в Анточи своим оловянным взглядом, боясь пропустить его реакцию. Но выражение лица итальянца оставалось прежним, блаженным, лишь его бронзовый лоб покрыли мелкие капельки пота — то ли от возбуждения, вызванного его горячими монологами, то ли от нестерпимой жары, которая стояла в булочной из-за работающей на кухне печи. Неожиданно он вскинул густые черные брови, опалил своим огненным взором Анну Федоровну и, довольно погано усмехнувшись, задал ей каверзный вопрос:

— Синьора Башкирова, вы знаете историю Итальянской улицы?

— Нет, — прошептала застигнутая врасплох Анна Федоровна и тут же смутилась от своего невежества.

— Видите ли, сахарная моя синьора, в начале шестнадцатого века в город М. вдруг понаехали итальянцы. Они приехали сюда потому, что в той части Италии, где они проживали, неожиданно вспыхнула новая пандемия бубонной чумы. И их можно было понять. Черная смерть мучила задохнувшуюся в нечистотах Европу аж до восемнадцатого века: улицы не чистили, мыться не любили, кошек, как пособниц ведьм, уничтожали, в результате чего плодились крысы, которые, словно возницы мертвых, разбрасывали по всей земле смертоносных блох. Оставалось только бежать в северные, еще не уничтоженные чумой районы Европы, что и сделали мои мудрые предки. Короче, доблестные синьоры приехали в город М. и отстроили малоэтажную Италию, где до сих пор каждый булыжник дышит морем и пропитан солнечным светом.

— Отвечайте по существу, гражданин Анточи. Я спросила вас, почему вы назвали свое заведение «Форнарина»?

— А я вам разве не отвечаю? — удивился Пьетро.

— Я еще раз повторяю вопрос: почему ваше заведение называется «Форнарина»? Отвечайте!

— Хорошо, хорошо, я уже подошел к самой сути. Дело в том, что по преданию к нам в город в шестнадцатом веке приезжал сам Рафаэль Санти и жил в одном из домов на Итальянской улице. Но он приезжал сюда вовсе не потому, что бежал от чумы.

— А почему же?

— Он искал краску особого синего цвета для своих мадонн, но никак не мог найти ее на родине, ибо там ее просто не существовало. Все было слишком солнечно и ярко, а рисовальщик был дотошен и искал какой-то особый темный оттенок синего цвета. Наконец какой-то мудрый масон посоветовал ему совершить путешествие в один небольшой гиперборейский городок, где находился пруд с загадочной чернильной водой, из которой местные рисовальщики получали чудную, с сотней оттенков синего цвета краску.

— Вы имеете в виду этот загаженный безмозглыми юнцами Чертов пруд? — скривила губы Башкирова.

— Да, моя милая и невежественная синьора.

— Майор Башкирова, — снова неприятно сверкнула глазами Анна Федоровна, но Пьетро, не обращая внимания на вспышку гнева сыщицы, трепетно продолжал рассказывать историю, которая без сомнения, была ему дорога.

— Представляете, каким бесстрашием надо было обладать, чтобы совершить опасное путешествие с юга на север! Тогда люди жили оседло и даже не представляли себе, что можно куда-то уехать. Но жажда открытий и познаний была сильнее! И вот обласканный почестями, славой и благосклонностью самого Папы, придворный рисовальщик по имени Рафаэль Санти покидает Рим и отправляется в неизведанное путешествие в поисках нужной ему краски. А вместе с ним едет его возлюбленная Маргарита Лути по прозвищу «Форнарина», что значит булочница или тайная любовница.

— И вплоть до самой своей смерти не женится на ней из-за ее низкого происхождения, — наконец-то показала свои недавно приобретенные познания Башкирова.

— У вас, у русских, как-то все странно: шнурки в развязке, душа нараспашку, мысли в облаках. И вы совершенно забываете, что на свете существует реальность с ее жесткими правилами, от которых никуда не уйти. Если бы Рафаэль женился на женщине низкого происхождения, то он потерял бы сначала свое положение, а потом и любовь самой Форнарины. А эта дочка булочника была ой как шустра! И уж больно охоча до его учеников!

— Тем не менее вы свое заведение назвали ее именем. Почему?

— Она была прекрасна.

— Ну и что с того?

— А разве этого мало? — удивленно взметнул густые брови Пьетро. — Молодость и красота — вот самые ценные качества женщины. А все остальное… — И взгляд потомка римских завоевателей плотоядно скользнул по кустарной копии Сикстинской мадонны, на которую падал кроваво-красный свет от висящего сбоку светильника.

— А как же душа? — с наивностью опытной женщины спросила Башкирова.

— Это вам, женщинам, нужна душа!

От этой откровенности Анна Федоровна поперхнулась слюной, несколько рассеянно посмотрела на еще более поширевший правый глаз Пьетро, потом прочистила горло и, решив не углубляться в эту столь щекотливую тему, спросила:

— Краску-то ваш кумир нашел?

— Этого никто не знает. Но на его картинах присутствует множество оттенков индиго.

— Индиго? Что это за цвет?

— Как бы это сказать, чтобы вы поняли… Темно-синий или темно-фиолетовый. В общем, цвет лунной ночи.

— Хотите сбить меня с толку, гражданин Анточи?

— Никак нет, товарищ майор.

— В каком же доме жил этот ваш Рафаэль?

— А вот этого не знает никто.

— Хорошо. Теперь расскажите подробно о сегодняшнем происшествии.

Глубоко вздохнув, Пьетро закатил глаза и с печалью в голосе начал рассказывать.

— Когда в половине десятого утра я пришел на работу, все было готово к открытию моей «Форнарины». Хлеба уже поспели и посверкивал своими хрустящими корочками, пирожные посыпаны толченым миндалем, засахаренные персики, яблоки, груши и кусочки ананасов выложены на витрине. Пахло свежей выпечкой и молотым кофе. Для ранней весны погода была совсем неплохая, и я попросил своих работников вынести на улицу несколько столиков и стульев, чтобы придать моему заведению шарм французского бистро. Знаете, и стильно, и людей привлекает. Официанты ушли в помещение, а я решил остаться на улице и немного подышать свежим воздухом, уж больно ласково светило солнышко, прямо как в моей родной Италии.

— Вы сказали, что всю жизнь живете здесь, — заметила Башкирова.

— Но душой я всегда там! — возразил Пьетро.

— Хорошо, живите, где хотите. Продолжайте.

— Так вот, стою я, греюсь на солнышке и вдруг вижу, как в мое импровизированное бистро входят высокий мужчина в дорогом синем костюме и полная женщина в модном светлом пальто. Вошли и сели за один столик.

— Они были вместе?

— Нет, синьора. Все говорило о том, что они вообще не знали друг друга, уж поверьте старому Пьетро. Эти двое пришли вместе, но знакомы не были, ибо между ними не существовало той невидимой нити, которая связывает людей. По крайней мере, я не увидел ее.

— Как они выглядели? В каком были настроении?

— В самом дурном, синьора. Пожалуй, это было единственное, что их объединяло. Их лица были бледные, взволнованные, и мне даже показалось, что у мужчины от страха или от возбуждения чуть дрожал подбородок. Увидев это, я поспешил предложить им кипрского вина под названием «Отелло», которое, как известно, врачует душу.

— А сам принес баланду из Чертого пруда?

— Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах мы не используем оттуда воду, тем более что качество ее весьма сомнительно. Да и городские власти тоже это запрещают, а я, знаете ли, законопослушный. И налоги плачу, и зарплаты, и благотворительностью занимаюсь… — И Пьетро многозначительно посмотрел на Анну Федоровну. — Так вот… Я самолично принес им бокальчики, поставил их на столик и ушел в помещение. Когда я вернулся за подносом, недопитые бокалы стояли на столе, а гости сидели в застывших позах с откинутыми назад головами и выражением ужаса на лицах. — В этом месте Пьетро глубоко вздохнул, и его сверкающий правый глаз потух, словно старый фонарь перед настырным утром.

— В котором часу вы принесли им это ваше «Отелло»?

— В десять — в начале одиннадцатого.

— А вернулись за подносом?

— Минут через пятнадцать.

— Вы не видели ничего странного?

— Нет, моя сахарная синьора. Все было тихо и грустно, как и положено в Чистую субботу.

— Выстрелов не слышали? Или каких-нибудь странных шорохов или шумов?

— Нет.

— Не было ли чего-нибудь странного в поведении ваших сотрудников?

— Нет. Все были в помещении и занимались приготовлением королевских пирожных. Знаете, такие маленькие в форме короны… Изволите откушать?

— Позже. Скажите, кто-нибудь еще заходил в ваше заведение?

— Нет, нет и еще раз нет.

— «Нет»… Похоже, другого слова я от вас не добьюсь, — задушевно пропела Башкирова и, повернув свою стриженую голову, вопросительно посмотрела на Сикстинскую мадонну, точно кроткая дева с младенцем на руках могла помочь ей найти дополнительных свидетелей. Потом Анна Федоровна окинула взглядом вконец расслабившегося Пьетро и строго сказала: — Значит так, синьор Анточи, ваше заведение я закрываю до окончания следствия, а вы соизвольте прийти к нам в управление и дать подписку о невыезде.

— Вы в чем-то подозреваете меня? — криво усмехнулся Анточи.

— Пока идет следствие, под подозрением находятся абсолютно все. Вы свободны. Счастливо оставаться.

— Я не отравитель! — надсадно закричал Анточи, но Башкирова уже покинула хлебный рай синьора Анточи, в душе пожалев о том, что так и не вкусила этих самых посыпанных миндалем королевских пирожных. Но что поделать? Положение обязывает.

Глава 4

Толпа зевак с выражением страха на лицах и осознанием радости в душе (мол, это произошло не со мной) все еще стояла за оцеплением и, словно представление, наблюдала, как сосредоточенный Петька колдовал над уже начинающими синеть жертвами произошедшего несчастья. Снимки уже были сделаны, отпечатки пальцев сняты, бокалы с остатками вина изъяты на экспертизу, и теперь судмедэксперт Петр Кошкин на корточках производил осмотр тел потерпевших.

— Что скажете, Петр Александрович? — спросила Башкирова и примостилась рядом.

— Крутота! Крутые люди пожаловали на Итальянскую. И что им только было нужно в этой забегаловке по кличке «Форнарина»? Сидели бы себе в своих домах или коттеджах и попивали бы себе в тишине! Посмотри, тетя Аня, вот их документы. — И Петька протянул Башкировой два удостоверения в красных корочках. — Читай.

— Вацлав Викторович Темный, директор… Билдинг Интернэшенел Инкорпорейтед лимитед, — по слогам прочитала Башкирова. — Что за чушь?!

— Халява Интернешенел анлимитед! Это какая-то крутая строительная фирма, а чувак этот, который уже целый час слушает пение ангелов, а может и проклятья чертей, ее директор. А начинающую синеть мадам зовут Анжелика Михайловна Синицина, и служит она, то есть служила заместителем директора Института прикладной математики, о чем ярко свидетельствует ее купленное явно не на рынке брендовое пальто. Трупики свеженькие, только что оприходованные в царстве тьмы.

— Какая еще тьма? Выражайся яснее.

— А в другое место мы не попадаем. А этим уж точно Эдемский рай не грозит. Нахапали много!

— Перестань, Петька! Это все-таки люди!

— Были. Пульса нет, зрачки не реагируют, давление почти на нуле, кожные покровы бледные, переходящие в синеву, что говорит о скором появлении трупных пятен. Огнестрельных ранений нет, порезов, ссадин, ножевых ран тоже, из чего следует, что смерть гражданина Темного и гражданки Синициной наступила по естественным причинам.

— Каким именно?

— Инсульт или острая сердечная недостаточность.

— У обоих сразу?

— А почему бы и нет? Экология, погода, городские условия, непредвиденная реакция организма, индивидуальная непереносимость, микросреда. Да и люди-то они уже не слишком молодые. Мужчине явно перевалило за сорок, а женщине уже как минимум пятьдесят.

— Допустим, ты прав. Допустим, что смерть наступила по естественным причинам. Но тогда почему у обоих на лицах ужас? Получается, что их кто-то напугал, — не унималась Башкирова. — Если это так, то кто?

— А вот этого я тебе не могу сказать. Возможно, перед отключкой им что-то привиделось. Пока еще никто не знает, что происходит в мозгах перед смертью. Однако, несмотря на возраст, их ухоженные, лоснящиеся лица, холеная кожа и дорогая одежда говорят о том, что они, несомненно, люди обеспеченные, даже богатые. Были. — И Петька, глубоко вздохнув, извлек из недр своей прозекторской души фразу, которая впоследствии стала крылатой во всем сыскном управлении: — Как же жалко умирать богатым!

Сказал он эти слова зычно, от всего сердца и сорвал кучу аплодисментов у продолжавших стоять зевак, которые, видимо, получив под занавес то, что им было нужно, спешно стали расходиться. Анна Федоровна засуетилась, с нескрываемым волнением подбежала к быстро редеющей толпе и впопыхах начала искать свидетелей, но в этом уже не было необходимости. Пока она дышала хлебными ароматами «Форнарины», любовалась на Сикстинскую мадонну и слушала рассуждения синьора Анточи о душе, шустрый Петька уже успел найти и опросить свидетелей, однако ничего путного у них не выяснил. Никто толком ничего не видел и не слышал, ибо все они пришли, когда над трупами уже колдовали люди в полицейской форме.

Когда люди разошлись, суета спала и наконец-то стало пусто, тела отодрали от стульев, сунули в целлофановые мешки, погрузили в фургон и повезли на вскрытие. Ограждения убрали, булыжную мостовую вычистили, двери булочной задраили, как иллюминаторы на корабле, и на фасаде кафешки повесили вывеску со словами «ЗАКРЫТО». Вот, пожалуй, и все.

Увидев, что больше здесь делать нечего, Башкирова развернулась, сделала несколько шагов и направилась к тому месту, где Петька припарковал свой джип. По дороге она обернулась, окинула взглядом Итальянскую, и ей вдруг показалось, что эту маленькую улицу охватила глубокая печаль, точно она скорбела о только что произошедшем несчастье. Было пасмурно, тускло и как-то зябко. По мостовой катилась серая прозрачная дымка. Погруженные в туман двухэтажки казались какими-то блеклыми и контурными и больше походили на площадные декорации в средневековом балаганчике. Казалось, что вот-вот — и из-за угла выбежит напудренный Пьеро и споет свою печальную арию, а какое-нибудь окно вспыхнет светом, откроется, и из него прямо на мостовую в припадке безумия выбросится Коломбина.

От этой тоскливой картины, но все-таки больше от мыслей, Башкирова сплюнула прямо на мостовую, резко открыла дверцу Петькиного джипа и снова села на заднее сиденье. Машина тронулась и, разбрызгивая весеннюю грязь, отправилась в путь, оставляя позади Итальянскую улицу с ее малоэтажным раем и пресловутой «Форнариной». Через десять минут они уже покинули старый город и мчались по центральной улице. Петька неистово рулил, точно за ним гналась стая бандитов, а Башкирова молчала, изредка рассеянно поглядывая на мелькавший за окном бесцветный городской пейзаж.

— О чем задумалась, тетя Аня? — спросил Петька.

— Петь, тебе что нужно от женщины: душу или тело?

Последовала долгая пауза, в течение которой можно было выпить чашечку кофе или выкурить сигарету.

— А я не знаю, я никогда об этом не думал, — наконец-то выдал судмедэксперт. — И потом, тетя Аня, на кой черт тебе нужна эта душа? Ты же в нее все равно не веришь! Ты у нас материалист, социал-реалист и по совместительству еще и сыщица по особо волшебным делам.

— Да-с, Петр Александрович, Смольных вы не кончали-с, — вздохнула Башкирова.

— Куда уж нам!

— Знаешь, — как ни в чем не бывало, продолжала Башкирова, — этот косящий под итальянца Пьетро Анточи не виноват. Он эстет, бабник, плут, и правый глаз у него горит и расширяется, словно ему двадцать, а не пятьдесят. Здесь что-то другое, Петька.

— Не горюй, тетя Аня, — весело сказал Петька. — Сейчас приедем, вскроем трупики, проверим винишко на содержание ядов, быстро заведем дельце, скоренько его закроем, а потом айда праздновать!

— Девушка Форнарина, булочная «Форнарина», красные мадонны, Рафаэль, Пьетро Анточи, Чертов пруд и два трупа одновременно… Не слишком ли много для города М.? — не слушая Петьку, продолжала рассуждать вслух Башкирова. — Но случайностей все равно не бывает…

Глава 5

Окрестности Рима, год 1512

В том месте, где старик Тибр перестает ворчать и журчит, словно юный повеса, вдоль испещренного руинами берега, по узкой землистой тропинке шел молодой мужчина. Шаг его был размашист, поступь легка, взгляд рассеян. Несмотря на жару, одет он был в раскидистый черный плащ, синий берет, алого цвета туфли и, словно в продолжение их, такого же цвета шоссы (разъемные чулки). Несомненно, этот молодой мужчина был заядлым модником, что в те времена считалось естественным. «Наряди пень — и пень будет красавчик», — говаривали тогда в Италии, которая жила, утопая в ароматах созидательной эпохи. Но этому молодому франту не нужно было думать об одежде, драгоценностях и прочих статусных условностях, ибо, несмотря на молодые годы, он уже успел доказать свою неповторимость. Пять лет тому назад по приглашению великого тщеславца и мецената Папы Юлия Второго он, прихватив с собой краски, кисти, домашнюю утварь и слуг, приехал в Рим, чтобы днями расписывать соборы, вечерами беседовать о высоком, а ночью пускаться в буйства безумного Вакха и предаваться радостям ненасытной Венеры. И он как нельзя лучше преуспел во всем, что предлагала ему благосклонная Фортуна. К чему бы ни прикасались его небольшие, с длинными тонкими пальцами руки, все на глазах приобретало свои самые совершенные формы. И не важно, что это было: белые холсты, серые камни, мрачные стены, безжизненные руины или покатые плечи пышных женщин. Видимо, при рождении этого робкого и застенчивого мальчика из Урбино сам Господь поцеловал в макушку, одарил, приголубил, а потом взял и раньше времени обессмертил. Вы, наверное, уже догадались, кто был этот проклятый счастливец? Конечно же, да. Это был Рафаэль Санти.

Но сейчас этот согретый славой и почестями придворный рисовальщик был явно чем-то опечален: худое лицо его было бледно, и без того впалые щеки еще больше ввалились, миндалевидные черные глаза потеряли свой смоляной блеск, темные волосы испуганными змейками разметались по худеньким плечам. Невесел был Рафаэль, угрюм и погружен в себя, и не замечал его цепкий и всегда восхищенный взор художника ни зеленоватых вод притихшего Тибра, ни стрекотанья кузнечиков в изумрудной траве, ни пронзительного синего неба, ни парящих в прозрачно-белых облаках коричневатых, словно выцветших на солнце, холмов.

Причина его печали, а точнее, отчаяния, была и проста, и одновременно сложна. Проста — потому что не было ничего невозможного для такого живописца, каким был он, а сложна — потому что ум его далеко опережал эпоху, а кисть слишком сильно стремилась к совершенству. И именно это и губило его. Остынь, расслабься, отвлекись и… краски сами ровными мазками лягут на измученный отчаянными раздумьями и нервными штрихами холст. Но подобные мысли были чужды Рафаэлю, и сейчас он, сверкая красными шоссами, уверенно шел по все более и более расширяющейся тропке, вдоль берега все более и более сужающегося Тибра к вилле Фарнезина выяснять отношения с синьором Киджи, самым богатым банкиром в Италии.

Что же произошло между этими знатными и взлелеянными судьбой синьорами?

Царедворец, денежный мешок и служитель Золотого тельца синьор Агостино Киджи, приобрел в окрестностях Рима огромную виллу и захотел обустроить ее со всей роскошью, на которую только было способно его честолюбивое воображение, и для этих целей подрядил лучших архитекторов, рисовальщиков, ваятелей, плотников, маляров и камнетесов. Естественно, что заведовать всем этим хозяйством он пригласил маэстро Рафаэля. Сначала все шло гладко, но когда сильный мира сего заказал живописцу огромную фреску под названием «Триумф Галатеи», начался сущий кошмар. Сделав эскизы и проведя всю подготовительную работу, признанный гений вдруг отказался писать саму Галатею и полностью остановил работы.

— В чем дело, синьор Рафаэлло? — Почему вы смеете отказываться от чести работать на меня, великого и недосягаемого Агостино Киджи?

— Простите синьор, но я не могу.

— Я не верю вам, Рафаэлло! Как вы, впитавший в себя всю прелесть нашего времени и сотворивший чудеса рисования, которыми восхищается вся Италия, отказываетесь изобразить какую-то греческую девку?

— Она не девка, синьор Киджи, она дочь морского царя и любящая женщина, которая силой своей любви превратила скорбные останки своего возлюбленного в светлые воды, — ответил художник, и голос его дрогнул.

— Ну и что из этого?

— А то, чтобы писать Галатею, мне нужна особая натурщица, юная и прекрасная.

— А разве ее трудно найти? — удивился Киджи. — Все честные куртизанки папского двора в вашем распоряжении, все прачки, мойщицы, служанки и подавальщицы.

— Я везде ее искал, но не смог найти.

— Так сходите в принадлежащее вам bordello.

— Это низко, синьор.

— А получать доход с такого сомнительного заведения, вы считаете, благородно?

— Нет, синьор. Но пойти я туда все равно не могу.

— Тогда сходите в баню, там испокон веков синьоры и синьорины совершают совместные омовения, а заодно и предаются любовным утехам. Выберите себе какую-нибудь молоденькую красотку, обольстите ее, заведите в укромный уголочек и пишите себе на здоровье.

— Общие бани закрывают, синьор Киджи.

— С чего бы это? — усмехнулся банкир. — Борются с нравственностью?

— С сифилисом.

— Это уже серьезно. Ладно, пусть себе борются. Меня больше интересует, что собираетесь делать вы, о великий придворный живописец? Неужели вы осмелитесь пренебречь мною, самым могущественным человеком в Италии?!

— Я не хочу обидеть вас, синьор, но в работе своей я не хочу нисходить до ремесленника. Я должен писать так, как это всегда делал, делает и будет делать Рафаэлло Санти!

— Что!!! Как ты смеешь спорить со мной, неразумный бамбино?! Бери свои кисти и краски и марш рисовать свою нагую девку!

Рафаэль судорожно сглотнул, ибо не привык ни к окрикам, ни к грубому обращению, а природная щепетильность и привитые покойной матушкой хорошие манеры не позволяли ему дать достойный отпор несправедливому обидчику. Покраснев, словно девушка, он окончательно смутился, отвел взор и, прошептав одними губами вежливое «чао», отправился прочь, в душе приняв твердое решение больше не прикасаться к измучившей его Галатее.

Его решение не изменилось даже несколько недель спустя, и сейчас он, грустный и печальный, шел на виллу «Фарнезина», чтобы сообщить грозному банкиру, что не смог найти достойную натурщицу и собирается выбросить краски, кисти, затереть холст, распустить помощников и навсегда распрощаться с прекрасной Галатеей. Не хотел гений превращаться из живописца в ремесленника, да и компромиссы были чужды его вечно стремящейся к совершенству натуре. Не опускать же планку!

Но вдруг… Он споткнулся о лежащий на тропинке камень и еле удержался, чтобы не упасть.

— Diavolo! — помянул нечистого певец красных мадонн, огляделся вокруг и неожиданно застыл, завороженный пейзажем, который открылся перед его пытливым оком.

Розоватые руины древней постройки, словно покрывалом, окутала голубая дымка, сквозь которую проглядывал желтый диск солнца, готового вот-вот вырваться из этого воздушного плена; на каменистой земле то здесь, то там крошечными островками зеленел мох; расцветшие у стен фуксии ослепляли своим пурпурным цветом; откуда-то издалека доносились нежные звуки свирели. Казалось, вот-вот и с небес сойдет что-то нежное, чистое, прекрасное и вечное.

И оно сошло… как сон, как откровение, как нечто когда-то потерянное и теперь воскресшее.

На берегу реки стояла нагая девушка и, чуть склонив изящную головку, выжимала руками свои длинные темные волосы. Она, видимо, только что искупалась, ибо розоватое тело ее было покрыто искрящимися капельками воды, которая прозрачными струйками стекала по полным покатым плечам, небольшой груди, впалому животу и терялась в небольшом, покрытом темными волосками треугольнике. Бедра ее были широковатыми, ноги стройными, лодыжки узкими, ступни миниатюрными. На вид ей было не больше пятнадцати, и вся она дышала какой-то чувственной непорочностью. Прямо на земле лежала ее незамысловатая одежда: яркая красная юбка, белая рубашка и цветастый платок, который она, видимо, наматывала на голову в виде тюрбана. Но вовсе не эту пасторальную картину увидел маэстро Рафаэль. Очарованный зрелищем, он в очередной раз вознесся в неведомый мир красных мадонн, и перед взором его вдруг плавной чередой проплыли забытое рыцарство, романтические образы Петрарки, жгучие страсти Боккаччо, мрачные идеи Данте… Проплыли, сгустились и разом сосредоточились на этой стоящей перед ним юной деве.

— Галатея, Галатея, — пересохшими от волнения губами прошептал Рафаэль, — вот она, моя Галатея, которая услышав мой отчаянный зов, сама пришла ко мне, чтобы я своими краской и кистью запечатлел на холсте ее чудный облик. Как красивы ее волосы, как горда посадка шеи, как тонка талия и стройны ноги, и сколько тайных страстей таит ее плоть. В ее теле заключена красота Венеры и сила Юноны! Я поставлю ее на возвышение, оберну красной тканью, заставлю гордо поднять голову, и она превратиться в дочь морского царя, которая празднуя свой триумф, бесстрашно рассекает океанские воды! Да, эта юная купальщица заслуживает моей божественной кисти! Только вот кто она такая? Судя по одежде, эта синьорина невысокого происхождения и живет в деревне. Наверное, она дочь трактирщика или башмачника, а может, просто сельская куртизанка, раз никого не боится и ходит купаться одна. Надо подойти и спросить, а заодно и попытать счастья. Вдруг согласится?

И Рафаэль сделал решительный шаг навстречу красавице. Подойдя к ней совсем близко, рисовальщик вскинул голову, распахнул плащ, и взору девушки открылся его тонкий, гибкий, торс, на котором, словно лодка, покачивались нелепые, в желтую полоску, вздутые штаны, считавшиеся в те времена совершенством высокой моды. Однако, несмотря на эту нелепицу, облик рисовальщика чудом преобразился: спутанные волосы распушились и теперь мягкими волнами лежали на плечах, затуманенные печалью смоляные глаза заблестели, щеки нежно заалели, на губах заиграла улыбка.

— Я вижу, юная синьорина здесь совсем одна и не боится ни разбойников ни диких зверей. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

Нисколько не стесняясь своей наготы (в те времена это считалось нормальным), девушка кротко посмотрела на Рафаэля и ответила, что никого не боится и хорошо знает местность, ибо живет неподалеку, а искупаться решила, потому что уж больно устала от своего папаши-булочника, который замучил ее непосильным трудом в пекарне.

— Как зовут вас, синьорина?

— Маргарита, Маргарита Лути, — торопливо ответила девушка, весьма польщенная тем, что на нее, бедную дочку булочника, обратил внимание столь знатный синьор. Еще раз внимательно, с головы до ног осмотрев Маргариту, маэстро что-то прикинул в уме и изрек слова, которые определили последующие восемь лет ее жизни.

— Слушай меня, Маргарита Лути! Отныне ты больше не будешь стоять у жаркой печи. Я выкуплю тебя у твоего отца и заберу с собой. Навсегда!

Так за три тысяч золотых в жизни Рафаэля Санти появилась загадочная «Форнарина», хотя вряд ли он называл ее именно так. В те времена знатные синьоры «форнаринами» вульгарно называли своих любовниц или куртизанок, а маэстро был слишком щепетилен, хорошо воспитан и учтив и вряд ли вообще употреблял такой язык. Этим прозвищем, которое на русский можно перевести как «телка» или похуже, Маргариту окрестили позже многочисленные исследователи жизни Рафаэля. Но некая тайная возлюбленная и натурщица, а возможно, и муза, несомненно, существовала в жизни Рафаэля, ибо в ту эпоху для созидания живописных образов художникам требовались обнаженная женская натура с идеальной внешностью и такими же пропорциями и не менее совершенный мужской торс, желательно взятый из анатомического театра. Именно в это пренеприятное место мы сейчас с вами и перенесемся, дорогой мой читатель.

Глава 6

Смерть страшна, уродлива и часто внезапна, и нет ни одного человека на свете, который бы серьезно ждал ее, ибо подсознательно верит, что найдется какая-то неведомая высшая сила и подарит ему бессмертие: физическое, духовное, абстрактное, какое угодно, лишь бы в нем присутствовала жизнь в любом ее проявлении.

Секционный зал, где каждый день в поте лица трудился Петька, представлял собой апофеоз брызжущей во все стороны слепящей белизны. Кричаще белым здесь было абсолютно все: стены, потолки, скудные предметы мебели, оконные рамы. К тому же разбросанные по всему периметру залы дневные лампочки до того ярко горели, что казалось, еще немного, и они, не выдержав своего накала, погаснут навсегда. Воздух пропитался какой-то неживой свежестью. Все в этой зале дышало безвременьем и напоминало странный и страшный переход туда, откуда еще никто не возвращался.

Именно здесь, в этом переходном пространстве между жизнью и смертью, через некоторое время должны были закончить свой земной путь Вацлав Темный и Анжелика Синицина. Их накрытые белыми простынями тела возлежали на бетонных столах, а рядом с ними на тумбочках, дожидались своей очереди аккуратно разложенные орудия пыток: секционные ножи для разных частей тела, препаровочные ножницы, пинцеты, топор, молоток, долото и пила для вскрытия черепа. Для общей гармонии не хватало только испанского сапожка и косого ножа гильотины.

А в углу этого царства за шатким деревянным столом сидели одетые в чумные костюмы две почти одинаковые фигуры и, не обращая никакого внимания на гнетущую атмосферу секционной, прихлебывая, пили чай с сушками. Однако при более внимательном рассмотрении эти двое все-таки отличались друг от друга: у одного глаза были синие и шальные, у другого — серые и серьезные. Это были наши дорогие волшебные сыщики Анна Федоровна Башкирова и Петр Александрович Кошкин, которых мы оставили в самом интригующем месте нашего детективного представления.

Напившись чаю, Башкирова с Петькой, не говоря ни слова, встали, взяли висящие на спинках стульев клеенчатые фартуки, повязали их и, став похожими на официантов, двинулись к секционным столам. По дороге Анна Федоровна случайно задела боком стоящую на стеклянном столике колбу с реагентом, та разбилась, пролилась, и помещение тут же наполнилось смердяще-тошнотворным запахом какой-то гадости. Завидев такую неловкость, Петька метнул на сыщицу свирепый взор своих ставших льдистыми глаз, однако из уважения к волшебству и магии вежливо промолчал. Потом он потянул своими красиво вырезанными ноздрями воздух, грязно выругался по поводу ненадлежащей вентиляции в столь серьезном помещении, подошел к стоящей неподалеку от столов тумбочке, вытащил из ее ящика черные перчатки и белую маску, надел их и стал похожим на дотторе, по какой-то причине сбежавшего с венецианского карнавала. Птичьего носа только ему не хватало. Но этой костюмной детали в ящичках секционного зала, естественно, не было, а вот к делу уже давно надо было приступать.

Профессиональным жестом Петька сдернул с покойников простыни и внимательно осмотрел их обнаженные тела. Башкирова тоже окинула взором несчастных, но неожиданно вздрогнула, оторопела, и в ее серых глазах появилось выражение некоторого удивления, точно она заметила то, что ускользнуло от Петькиных глаз. Анна Федоровна подалась вперед, склонила над трупами свою увенчанную нелепым колпаком голову и начала вглядываться в белые лица жертв. Между тем Петька, который на глазах из циничного раздолбая вдруг превратился в серьезного врача, при помощи увеличительного стекла осматривал кожные покровы Вацлава и Анжелики, людей успешных и уважаемых, которые наперекор всякой логике и здравому смыслу теперь покидали этот мир, оставляя за собой город М., Итальянскую улицу, «Форнарину», саму жизнь…

— Так… Признаков насильственной смерти нет, кожные покровы гладкие и безупречные, ни одного повреждения и ни одной царапины. Даже трупные пятна еще не появились, что немного странно, хотя в моей практике бывало и не такое. Что же… раз внешних причин нет, то будем искать их внутри, — и Петька подложил под головы жертв деревянные колодки с выемкой. Потом он снова оглядел тела и изрек: — Я думаю, что не ошибся, и смерть их наступила в результате остановки сердца.

— Подожди, Петька! Ты ничего не заметил?! — воскликнула Башкирова.

— Нет, а что?

— Посмотри внимательнее на их лица!

— Ну, смотрю — и что?

— С них исчезло выражение страха. Кожа больше не сморщена, рты не искривлены, характерные для страха гримасы исчезли. Их лица расслаблены и спокойны, точно кто-то провел по ним рукой и смахнул ужас.

— Опять сказки рассказываешь, тетя Аня! Тебе везде чудится волшебство!

— А вот и нет! — обиделась Башкирова. — Здесь что-то не так, уж поверь моему опыту!

— А ты — моему! Я уже больше десяти лет режу жмуриков, и свое дело знаю. Чего только они не выделывали в этой яме между жизнью и смертью! Какие только чудеса не показывали! Бывало, и у меня от ужаса глаза на лоб лезли! И глаза у них открывались, и кричали они, точно от боли, и руки мои сжимали волчьей хваткой, и даже иногда шевелились. Только это все чистая физиологи, тетя Аня! Непроизвольные движения рук и ног, отдача мышц, выделение из ануса и мочевого пузыря — естественные реакции начинающего коченеть тела. — Потом Петька как-то тяжело вздохнул и добавил: — К сожалению, отсюда обратной дороги нет. После остановки сердца мозг живет всего пять минут, а потом умирает. Необратимо и безвозвратно… Итак, приступим…

Петька надел очки без диоптрий, и сразу его синие глаза из шальных стали живодерскими, а когда он взял в руки здоровый секционный нож, то вообще стал похожим на маньяка-убийцу. Но сделать надрез он не успел, как, впрочем, и само вскрытие, ибо мертвенную белизну секционной залы прорезал живой отчаянный крик:

— Отставить, живодеры!