Бесплатный фрагмент - Геката

Глава 1. Синдром попутчика

Она сказала: «Вот подумай, вернуться на двадцать лет назад, имея в голове все, что есть сейчас. Прожить снова до сегодняшнего дня, и вспомнить вообще нечего будет». Она сидела, поджав ноги, и перебирала пальцами. Ее звали Лэйлой, ей было двадцать семь лет, и она выглядела именно на этот возраст.

— Лэйла, — сказал я ей, — я отвезу тебя в твой родной город.

— Ну, — она немного смутилась и зарозовела, — нет. Я бы хотела посмотреть на него. Но оказаться внутри — нет. Представляешь, сколько ножей разбросано по этому городу? Должно быть, один из них — мой. Ждёт, когда сможет войти в мою плоть.

Мы сидели нигде. Это такое место, которое не запоминается из-за неважности, потому что важнее, с кем. Лэйла Баньяра. Мы ютились на изогнутой под форму тела скамье, но сидеть на ней было неудобно, поэтому Лэйла поджимала ноги — искала позу.

— Я не могу там спать, — сказала она, — к тому же, они все еще экономят электричество. Уже все вернулись к нормальной жизни, а там как будто время застыло. А стены? Да, это монумент перенесенным тяжбам и все такое, ну, героизму простого человека, но угнетают они страшно. Их видно отовсюду. Город прекрасен снаружи, но если смотреть изнутри, ничего, кроме уныния и желания выбраться он не вызывает. Настоящее произведение искусства. Ты же не лезешь в головы к писателям и музыкантам, а просто слушаешь музыку и читаешь книги. Вот и я не хочу лезть внутрь. Хочу просто посмотреть со стороны. Когда выезжаем?

Я и не думал, что она согласится. Мы с Лэйлой Баньярой не были любовниками, парой или друзьями. Мы просто одиноко бродяжничали по своим маленьким мирам и иногда встречались на улице, потому что в наших маленьких мирах были пересекающиеся тропинки.

— Мне нравится с тобой говорить, — сказал я.

— Почему?

— Ты говоришь не о том, о чем говорят все.

— Ну, люди любят других за то, что любят эти другие.

Лэйла пожала плечами и подтянула воротник пальто к скулам. Я уже почти не видел ее лица, и оттого очень хорошо ее слышал. Вокруг не было никого. Где-то гудела мобильная аптека.

— Мы бы могли просидеть так десять миллиардов лет. Знаешь что? Видел, как в кино друзья договариваются пожениться, если не найдут себе пару до сорока?

— Нет.

Конечно, я видел. Но меня пугало то, в какую сторону развивается ее мысль, и я отрицал все.

— Давай договоримся о том, что когда мы умрем, и станем чистой энергией, вернёмся сюда и будем здесь? Посмотрим, чем это все кончится.

— А если мы не умрем?

— Тогда все равно придём сюда. Думаю, лет через двести нам жутко наскучит все это дерьмо. Не будет разницы — быть всегда тут или в разных местах. Вечная жизнь не так уж прекрасна. Как цель — интересно, потому что кажется недостижимой, но если этой цели достигнуть — то что?

— Пожмём руки?

— Я что тебе, деловой партнёр? Давай лучше поцелуемся.

И мы поцеловались. Это было очень приятно, но естественно, в порядке вещей. Как лечь в чистую постель после большого трудового дня.

— Ладно, я ещё хотела успеть посмотреть на проституток у дороги до отъезда. Пойдёшь со мной? — спросила Лэйла.

— Нет. Я пойду домой. Съем что-нибудь. Ещё машину надо заправить.

Лэйла сказала мне адрес и попросила заехать за ней через час. Она не оставила мне своего номера телефона и выбора, но ни то, ни другое мне было не нужно. По дороге домой я видел прекрасные мечты и слышал прекрасную музыку. Поле зрения затянулось виньеткой, проявляющей реальный мир — огромный и чистый. Я знал, что он таков, но уже давно не видел его таким.

Около моего подъезда маленькие — по размеру, а не возрасту — япошки курили опиум. Они все были одеты в идеальные, почти гладкие костюмы и вызывающе-белые рубашки.

— Вы к чему тут столпились? — спросил я.

— Пазаласта, идти своей дорога, дорогой друк. Спасибо. Спасибо.

— Поделитесь?

— Мы строить будусее. Мы устали. Мы давно не были дома. Пазаласта. Спасибо.

— Вы жадные ускоглазые морды. Хотите чаю? Я тут живу, могу вынести вам в термосе.

— Мы не хотеть много. Торько спокойное место, где отдых. Двенасать цасов труда, — они лепетали и цокали по очереди, — двенасать! Мы знаем, цто обрадать работоспособность и ум, и поэтому нас рюбить на производстве. Мы знаем, цто мы гости. Уважать страна. Но, драть это все в гор-ро, почему нерьзя проходить мимо без сров? Иди своя дорога, пока она есть! Мы искать немного тисыны в районе, где спать. Все спать! Пей свой цай сам, рюбопытная сабака!

За кожистыми щелками век их глаза выглядели огромными, потому что отражали весь свет уличных фонарей, и излучали собственный, внутренний. Свет безмыслия и отдыха. Маленькие япошки не понимали, почему хмурый европеоид грубит им и предлагает угощение в одной фразе. Они сказали все, что могли, и теперь глядели молча. Я зашел в подъезд, поняв, что последняя возможность поговорить с незнакомцами на сегодня исчерпана, и поднялся домой пешком — потому что лифт выглядел неприветливо. Дома не было ничего интересного. Дома и не должно быть ничего интересного. Там должно быть спокойно. Но я не хотел спокойного, поэтому наскоро поел и поехал к Лэйле по адресу, который она мне дала. Там не оказалось жилого дома. Там вообще не оказалось ничего, кроме неё и таблички с адресом. Больше я ничего не увидел. Лэйла ела большой разваливающийся сэндвич, причмокивая и подмазывая мизинчиком соус из уголков губ. Я стоял около и смотрел, как она ест. Она иногда улыбалась мне, но я думаю, что она улыбалась тому, что сэндвич был очень вкусным.

— Хочешь чаю? — спросил я.

Я взял с собой термос, чтобы отдать его маленьким япошкам, но когда вышел из дома, их уже не было около подъезда. Может быть, они подумали, что я спутал их с китайцами, предложив чай, обиделись и ушли. Но я не спутал. Просто мне больше нечего было им предложить. Термос лежал у меня в машине.

— У тебя есть чай? Хочу, — сказала Лэйла.

Она положила рюкзак с кислородным баллоном на заднее сиденье моей машины, и мы сели внутрь. Я налил чай. Запахло цветами и теплом, и этот запах сразу связался с Лэйлой. Я ещё никогда не оставался с ней один на один в столь замкнутом пространстве. Ее латиноамериканский профиль смуглел перед окапленным стеклом, за которым плавал туман.

Либо все на этом свете — чудо, либо чудес не существует вовсе, мистер Эйнштейн.

Через час молчаливой дороги мы подобрали попутчика. Он плёлся по обочине — хилый, сырой и слабый — и неловко держал левую руку навесу. Лэйле стало жаль беднягу, а я не боялся поздневечерних бродяг, и он оказался на заднем сиденьи моей машины.

— Меня зовут Луи. Куда вы держите путь? — в голосе было железо и рэкающий акцент.

— В мой родной город, — сказала Лэйла.

— А чо уехала оттуда?

— Мы жили там не бедно, но и не богато. Нам не было скучно, но и захватывающим наше взросление не назвать. Отец был талантливым подрывником, как бы это не звучало. Работал на расширении туннеля. Его ценили и не обижали в оплате. Мама любила нас, но не отказывала в удовольствиях и себе. Не чувствовалось никакой амплитуды. Поэтому я уехала. Хотелось испытать что-нибудь — хотя бы одиночество. Все едут в Маунт-Гейт за острыми ощущениями, в поисках, в надежде. Я же — наоборот. Помню, как однажды папа сказал маме: «Надо, чтобы наши девочки разошлись по континентам. По одной на каждый. Так Баньяра захватят мир». Не представляю, как он мог уживаться с семью женщинами. Я — единственная, кто попробовал сделать маленький шаг в сторону папиной идеи и уехала. Не было смысла оставаться.

— Лошадь сдохла — слезь. Ну прально. Я ваще места найти не могу после этого всего.

— А ты куда едешь?

— На запад, в общем. Просто пилю через континент. Жизни хочется, понимаешь? Той, которую я помню. Не выживания, а жизни. Я в футбол играл, писал стихи, девчонок обожал до одури, гудел, как оголтелый со своими хеповыми кошаками. А теперь бухло только по случаям, и то исподтишка. Футбол ваще разве что в записях.

— Думаешь, на западе по-другому будет?

— Пойди угадай, как оно там будет. Нет — так в Мексику дёрну. Я только с горы слез, шестьдесят три дня пожарным дозорным оттрубил в хижине.

Я не хотел слушать его историй, вопреки устоявшемуся мнению, что попутчиков подбирают именно за этим. Все устоявшиеся мнения — чушь. Меня утешало лишь то, что Луи не нашли волки, которые теперь бежали по бокам моей машины. Они гнались не за нами и не за Луи, а за светом фар. Лэйла смотрела на волков, пока попутчик вываливал болтовню на сиденья и резиновые коврики под ногами. Отмывать салон от неё будет ещё неприятнее, чем от блевоты. Мы с Лэйлой не перебивали Луи, потому что были вежливы, а он не видел волков. Они бежали смирно и слаженно, будто хотели покинуть тьму. Будто их мышцы никогда не знали боли и усталости, желудки — голода, а глаза — цели. Как только лесной массив оборвался, погоня прекратилась. В зеркале заднего вида я заметил, как Луи глядит на небо. Под его склерами скопились большие слёзы.

— Мы перестали давать кому-либо отчёт, — сказал Луи, — мы не горячие и не холодные. Мы перестали замечать, что сгоревшая спичка, замороженная в кубике льда, — это огромный смысл. Мы перестали выбирать яблоки по вкусу и сразу берём ящик тех, что стоят поближе. Так нам что угодно можно подсунуть.

Ни Лэйла, ни я ничего ему не ответили, потому что она думала о своём, а я думал о ней. Я включил радио — мне захотелось услышать ещё чей-нибудь голос. Диктор передавал срочные новости о торнадо, надвигающемся на родной город Лэйлы. Мы тоже надвигались на ее родной город.

— Все мои пять сестёр там, — сказала Лэйла, — я волнуюсь о них, потому что у них нет мечты. Они просто жрут, срут и тратят время на работе. Вдруг, стихия пришла за ними? Мир больше не может терпеть биомассу.

Ни Луи, ни я ничего ей не ответили, потому что Луи не знал, что сказать, когда дело касалось не его персоны, а я не мог ничем ее успокоить. Ее предположение казалось мне слишком правдоподобным.

Когда родной город Лэйлы показал свой скупой свет внизу холма, она попросила остановить машину. Я съехал на обочину и сказал Луи, что мы не поедем дальше. Он поплёлся прочь недовольный, потому что не получил отклика на себя. Есть люди, которые скорее предпочтут быть сожранными волками, чем встретиться с равнодушием к своей персоне.

Дождь не переставал. Он был мелок и сыпуч, почти незаметен, и оттого раздражал. Сквозь мокрую рябящую дымку скудная городская иллюминация совсем теряла определённость. Город-искусство. Город-призрак. Город-хер-знает-что-ещё. Суббота подходила к концу. У меня остался один выходной день. Я стоял в двух сотнях километров от своей квартиры, своей кухни, своей кровати, своего балкона, своего покоя, и ждал.

— Нам надо пойти туда? — Спросила Лэйла, — знаешь про Зов пустоты? Когда смотришь в пропасть, и она затягивает.

— Знаю, — сказал я, — это граница бытия и невозможность сделать очень простое действие — шаг.

Лэйлу не пугало то, что я интересовался Зовом пустоты и знал о нем. Наоборот, этим я звал ее так же, как пустота.

Ветер ещё не резал, но уже касался влажными лезвиями наших кож. Как будто примерял, куда лучше обрушить удар остриём, когда накопит достаточно сил. Когда торнадо приблизится. Лэйла посмотрела на город. Она хотела что-то спросить у него. Точнее, получить ответ, не задавая вопрос. Из-за темных спин домов вышел трамвай — без освещения в салоне и кабине, с выключенными фарами. Проходя стыки контактной сети, он просыпал искры, которые вспышечно вынимали из темноты контуры его мокрого металлического тела. Большой вьючный механический зверь, послушно обходящий доверенный ему отрезок бесконечных дорог.

— Мама не выдержала последних родов, — сказала Лэйла, — ей надоело. Она хотела сына.

— Поехали. Почтим ее память. Я вытащу тебя, если дело запахнет керосином.

— Нет. Лучше пойдём.

— Я не могу оставить машину здесь.

— Тогда езжай. Я пойду пешком. А там найдём для него парковку.

— Для него?

— Он не похож на девочку.

Лэйла шла по обочине. Я ехал рядом с ней — со скоростью ее шага. Мы спустились с холма и пересекли осыпающуюся бетонную стену, расписанную бранью. В черте города Лэйла села в мою машину и сказала: «Зайдём куда-нибудь, мне надо высушить голову». Капли вырастали и плыли по чёрным волнам. Я остановился около кафе «Красный слон». Мы вошли внутрь, в угрюмую тишину, в низкий бурый полумрак, в великолепный запах простых блюд. Лэйла оставила меня одного среди чужих людей, среди чужих стен, среди чужих обычаев, и ушла в уборную в поисках воздушной сушилки. Подошёл официант и спросил, голодны ли мы. Я кивнул. Он плавно, как дым, указал мне стол, положил на него открытое меню и маленький диодный фонарь. «Пожалуйста, когда определитесь с выбором, верните фонарь вместе с меню. В ином случае его стоимость будет включена в счёт». Официант говорил почти шёпотом. Даже голос ведущего новостей из телевизора в другом конце заведения звучал громче. «Ураган «Каруна» приближается к северной гряде Стоун-Шолдер. Министерство Стихийных Бедствий настоятельно рекомендует жителям города Маунт-Гейт переместиться в туннель «Голден Баррел». Как вовремя мы приехали. Бармен выключил звук на телевизоре и крикнул: «Нас вскормила беда!». Посетители вскинули руки и откликнулись: «Ху! А! Ар!». Все вместе, почти боевым воплем — здоровый дровосек у окна, хилая бабуля с искусственным глазом, группка подростков в плешивых кожанках, чьи-то выгнутые спины, владельцев которых я не мог разглядеть. «Бой обнажит силу!» — рявкнул бармен. «Ру! Ра! Е!» — отозвались посетители, сжав кулаки. «Раб страха падёт!» — рвал глотку бармен. «Ар! А! Рррра!» — взревели посетители. Тишина вернулась так же мягко и быстро, как пропала. Я не заметил, как Лэйла села рядом со мной, но ее появление растворило все вокруг меня. Все вокруг меня стало незначимым — так я понял, что Лэйла вернулась — так же мягко и быстро, как тишина. Ее волосы были почти сухими. Она зажгла свечу в середине стола.

— Мы сидим на их костях, — сказал она.

— Кто они такие?

— Вон та хилая бабуля с искусственным глазом — Миссис Кэллэхан. Родственникам не понравилось как она составила завещание, и ей вставили в затылок спицу, пока она ждала напиток у бара.

— Вы готовы заказать? — спросил силуэт из мрака.

Лэйла опустила пальчик на развёрнутое меню, а потом показала два пальчика официанту. Она была готова заказать ещё прежде, чем увидела меню. Лэйла Баньяра отдала диодный фонарик силуэту руки, проступившему из мрака и посмотрела на меня. Посмотрела на меня. Посмотрела на меня.

— Здоровый дровосек у окна — это Чип Борденбейл. Мощи в нем было немерено, как у лошади, хоть и был слаб на голову. Как стейнбековский Ленни. Я сама видела, как Чип вытолкал снегоуборочную машину из кювета. Поскользнулся на мокром кафеле и разбил голову о писсуар. И кафель и писсуар заменили, но Чип остался.

— Ты знаешь всех, кто живет здесь?

— Нет. Только тех, кто умер.

— Почему они здесь?

— А где им ещё быть?

Заказ Лэйлы принесли очень быстро — как будто и они были готовы к ее заказу ещё прежде, чем увидели ее. Она показала мне все десять пальчиков. Это значило, что блюдо нужно есть руками. После еды ее глаза заблестели уютной сытостью. Волосы совсем высохли. Я заплатил за ужин, чем сделал вечер ещё более похожим на свидание.

— Поедем в «Голден Баррел», — сказала Лэйла Баньяра, облизывая губки между словами, — город выстоит и без нас.

Мы сели в машину и Лэйла обернулась к заднему сиденью.

— Ты убрал мой рюкзак в багажник?

— Я его не трогал.

Хоть машина и была моей, вещи Лэйлы не принадлежали мне. Если бы я захотел убрать ее рюкзак с кислородным баллоном в багажник, она бы первой узнала об этом.

— А где же он?

Я немного помолчал, осмотрел коврики задних пассажиров, на которых липко поблескивала болтовня нашего недавнего попутчика, и сказал:

— Наверное, у Луи.

— Бродяжий ублюдок! — она вспыхнула и положила ладони на затылок.

Лэйла сказала себе: «Тише, дорогая. Посмотри, как птички пляшут на ветвях, на ветвях. Знают птички песню нашу про тебя и меня. Мы однажды вмести с ними полетим, полетим над деревьями большими. Кто нам запретит?»

Лэйла попыталась успокоить себя, но из этого ничего не вышло, и она стала захлёбываться. Страх забрал у ее тела силы для такого легкого процесса — дыхания. В клёклом скрипе ее трахеи я услышал слова: «Вдохни в меня». Мне уже приходилось ее целовать, поэтому я без колебаний вжался в ее рот своим ртом и вдохнул в Лэйлу Баньяру. Ее грудная клетка расправилась, как воздушный шарик, но потом снова сжалась. Лэйла положила ладони на мой затылок и снова вжала свой рот в мой. Я вдохнул через нос, и отдал ей дыхание. Она все ещё пахла блюдом, которое нужно было есть руками. Хоть оно и было вкусным, но теперь его запах вызывал у меня неприязнь, так как я был сыт. Лэйла стала дышать сама. Очень несмело и хрупко, но сама. «Вызови аптеку, — сказал она, — мне нужен баллон». Я позвонил в СМФ и назвал адрес кафе «Красный слон».

— У меня нет денег на баллон, — робко сказала Лэйла.

— У меня тоже.

Я ответил таким тоном, которым обычно окрашивают фразу «Мы так похожи!» Вечер все больше походил на свидание, но им не являлся, поэтому мне не было стыдно признаваться в лёгком кошельке. Тем не менее, я вышел из машины и из неловкого молчания. Ветер бесчинствовал, перебирал провода, рвался в окна, качался на фонарях, шумел и гасил зажигалку, которой я чиркал у сигареты. Он принёс скользкие зелёные блики мигалок из-за поворота и вслед за ними появился фургон СМФ. Я поднял руку, и ветер тут же ухватился за неё. Он хотел отвести меня домой. Я хотел, чтобы он отвёл меня домой — туда, где нет ничего интересного. Фургон остановился у бордюра и стекло водительской двери опустилось прямо передо мной.

— Здрасьте! Чем помочь? — на бейджике водителя было написано: «Тайт Слинкер. Служба Мобильной Фармацевтики», — вам бы двигаться в туннель, мистер. Ща грянет.

— Да… — потянул я, оценивая крепкость швов и плотность ткани униформы Тайта Слинкера, — Мне нужен кислородный баллон…

— Порция, мистер? Литр? Пять литров? Двадцать?

— Литр.

Тайт Слинкер змеино скользнул в кузов фургона — внутри был проход прямо с водительского места, точно, как в самолёте.

— Литра нету, мистер, — крикнул Тайт из глубины фургона, — пять или двадцать?

— Пять.

Он вернулся на водительское сиденье, держа аккуратный блестящий баллон в вакуумной упаковке, и сказал:

— Пятьдесят-девять-девяносто-пять. Налик или карта?

— Карта.

Шестьдесят баксов за каплю сжиженного кислорода. Деньги, сделанные на болезнях. В открытом окне водительской двери показался терминал для оплаты, сжимаемый напряженной рукой, и я вцепился в жилистое запястье Тайта Слинкера. Через тридцать шесть часов я должен быть на работе — верстать инструкции для бытовой техники.

— Ты чо, дядя? — рявкнул Тайт Слинкер.

Моя вторая рука сжалась на крепком плотном воротнике его униформы, а одна из ног — не помню какая — уперлась в дверь фургона. Все вместе — мозг, надпочечники, мышцы, глаза — они действовали сообща, они изъяли Тайта Слинкера наружу, они помогали мне помочь Лэйле. Тайт Слинкер вывалился на асфальт и ухватился за колено. Вокруг пальцев его руки — не помню какой — блеснули четыре кольца. По одному на каждом пальце. Я не знал что делать дальше совсем недолго — всего одно мгновение, развеянное прыгающим и волнующимся вокруг нас ветром. Я не знал что делать дальше до тех пор, пока не понял, что четыре кольца, обрамлявшие пальцы Тайта — это кастет. Мозг, надпочечники, мышцы, глаза — все они бросились на руку с кастетом и повлекли меня за собой, и я последовал их зову. По счастливой случайности Тайт Слинкер оказался худее и хрупче меня. Он кряхтел, рычал и рявкал на мокром асфальте, а потом вдруг завопил:

— Эй! Эй! Уоу! Смари туда!

Его вторая рука, свободная рука, рука без кастета, была устремлена в сторону моей машины. Несмотря на стычку и возню, я продолжал чувствовать, где она находится так же, как вы продолжите чувствовать где находятся ваши конечности даже если окажетесь в темноте и невесомости. Передняя пассажирская дверь была открыта, и Лэйла Баньяра судорожно дергалась на коленях и соскабливала с себя одежду.

— Она задыхается!

— Твоя девчонка? — спросил Тайт Слинкер. Он вывернул шею и смотрел на извивающуюся Лэйлу Баньяру.

— Моя.

Я не знал, говорю я правду или лгу.

— Слезь нахер, — сказал Тайт, — я возьму баллон.

— Отдай мне кастет.

— Слезь, болван, задохнётся девка!

Ветер подгонял меня в спину, когда я бежал к Лэйле. Ее пальто блестело подкладкой в стороне. Блузка приняла вид ветоши и лоскутов и не скрывала белья. Лэйла задрала юбку и рвала колготки.

— Лэйла, перестань!

— Нет, я могу… дышать… через кожу, — она говорила сквозь тугие свистящие вдохи, — слышишь… какой ветер?

Тайт Слинкер приближался к нам из темноты мягкими прихрамывающими прыжками, как уличный голодный кот. Он опустился на корточки рядом с Лэйлой и дал ей пластиковую маску кислородного баллона.

— Меня зовут Тайт, — сказал он.

— Ага, — ответила Лэйла.

— Чо ты не объяснил? — спросил меня Тайт Слинкер, — я бы помог. Мы все в одной каше варимся.

— Ага, — сказала Лэйла.

Она не верила бескорыстию Тайта, потому что знала, что все добро воздаётся, а зло — карается. Она верила мне, моему мозгу, надпочечникам, мышцам и глазам. Я закрыл пассажирскую дверь машины, поднял пальто Лэйлы, набросил ей на плечи и снова сел рядом с ней на тротуар.

— Даже не представляю, чем я заслужил попасть в СМФ! — сказал Слинкер, — серьёзно, мне много чем приходилось заниматься. Замешивал тесто в пекарне, развозил газеты, крыши латал. На голяках даже пытался работать официантом, вон, в «Красном слоне», а тут такая удача. Не знаю, что здесь самое лучшее — целыми днями кататься по городу, базарить с кем ни попадя или сталкиваться с разными чудаками. У нас их принято называть «клиентами». Все больны по-своему, да? А, к тому же, еще и деньги платят, ну! Зуб даю, когда ты меня схватил, я понял, что сейчас-то моя копилочка пополнится еще одной историей. Обожаю! Но нужно ехать, ребята.

Тайт Слинкер показал в сторону желтого зарева на севере. Вместе со светом до нас доставали длины низкочастотных волн. Там играла музыка.

— Это Бенни Бенасси? — спросил я.

— Ага, — сказала Лэйла.

— Ветер уже сыреет, — сказал Тайт Слинкер, — езжайте за мной. Мало ли что ещё пригодится.

— Ага, — сказала Лэйла.

Я видел, как Тайт смотрит на Лэйлу, на ее тело. В иных обстоятельствах его цепкий взгляд мог бы польстить ей.

Хорошо, что у неё было длинное пальто, на пуговицах до самого горла. В машине она сняла остатки колготок, скомкала их и сунула в бардачок. Лэйла Баньяра держала кислородный баллон, как младенца, и смотрела сквозь стекло, на котором оседала стремительная колючая изморось. Я сыпал песок в пасть дракона, но Лэйла просто сказала «Спасибо». Как будто я размешал сахар в ее чае или нашёл перевод незнакомого ей иностранного слова. Вдоль дороги на тротуарах, под светом каждого фонаря стояли люди — их тела были обращены в сторону надвигающегося урагана и собраны в разные позы — позу супергероя, мечника, молитвенника. Они встречали стихию с доблестью, готовностью и самоотверженностью. Лэйла покачивала на руках баллон и прикладывала к лицу пластмассовую маску. Я держался на постоянном расстоянии от машины Тайта Слинкера, но с каждой минутой ее становилось видно все хуже. Туман густился, дождь усиливался, ветер смешивал их, сжимал и желал соединить. Когда габаритные огни фургона СМФ утонули в вихре влаги, мне пришлось остановиться. Машину раскачивало так сильно, что я почувствовал, как правые колёса на мгновение потеряли контакт с асфальтом.

— Нам нужно где-то укрыться, — сказал я Лэйле.

— Единственное укрытие — это туннель.

— Машину может перевернуть.

Хрен бы драл эти приключения.

— Я никогда не видела Бурю вблизи, хоть и выросла здесь. Родители всячески оберегали нас от того, чтобы воспринимать и принимать ее. Мало что рассказывали о ее причинах и природе. В их словах Буря обретала суть дикого, но сытого зверя. Не сказать, что она интересовала меня настолько, чтобы ослушаться родителей, сбежать из-под их пригляда и посмотреть, какая она. Но теперь, когда я ощутила ее касания, когда граница такой силы и значения уже переступила через меня, все наставления родителей утратили вес и ценность.

— Попробуем попасть в какое-нибудь здание? — спросил я.

— Наверняка, все уже закрыто. Все в туннеле.

— Нет, нет, нет, брось это, Лэйла. Брось это. Что нам делать? Ты здесь выросла.

— Мы всегда уходили в туннель.

Она говорила так спокойно, как будто ничего и не было.

— Что нам делать?

Она осмотрелась.

— Смотри, — ткнув пальцем в стекло, сказала Лэйла, — они все ещё стоят.

Она показывала на людей под фонарями — на мутные неподвижные силуэты.

— Пойдём к ним?

Этот вопрос походил на приглашение двигаться в сторону света в конце туннеля. Но не того туннеля, в котором хранилось спасение, а того, который есть конец всех начал. Вот я — а вот меня больше нет. А я даже не нашёл себе замену на рабочее место. Лэйла взяла меня за руку — уверенно и настойчиво. Мы выбрались на улицу через пассажирскую дверь, не размыкая союзную хватку. Водоветренный хаос разбрасывал силы во все стороны. Я и Лэйла прорезались сквозь рваные вихри к свету фонаря и оказались под сухим и безветренным куполом неприкосновенности. Здесь стояла девчонка — худая и хрупкая — уже не девочка, но ещё не девушка. Она держала руки на весу, сложив их в чашу. В них содержалось невидимое воздаяние. Девчонка обернулась на нас и будто исподтишка сказала: «Вы стали свидетелями великого таинства, битхо! Проявите уважение, иначе погубите и себя, и меня». Она умоляюще злилась в своих словах. Лэйла Баньяра затянула пояс пальто покрепче и застыла в неглубоком покорном поклоне. Я не знал, что мне делать, и девчонка, воздававшая урагану, поняла это. Она сказала: «Я часто встречаю чужаков и недолюбливаю их. Мама говорит, что у каждого есть право на Приобщение. Но еще она говорит, что Почитание только для посвященных. Только для тех, кто живет здесь. Для тех, кто этому учился. Я училась этому и живу здесь, а вы — нет. Я же не обязана мириться с вашим невежеством, когда выполняю священный ритуал! Сначала Приобщение и только потом Почитание. Никак не наоборот. Хотя бы будьте честным».

Я поднял руку и стал смотреть на часы. Я просто ждал. Ждал, когда буря закончится, и это было честным отношением к «ее величеству». Свет фонаря, укрывавшего нас от стихии, моргнул, и я остался один на один с памятью о кожистых щелках век, за которыми глаза опиумных япошек выглядели огромными, потому что отражали весь свет уличных фонарей.

У меня не стало тела. Я подумал так потому, что перестал видеть свою тень. Еще потому, что слышал, видел и осязал едино. Ни глазами, ни ушами, ни кожей. Но под изменением восприятия окружения, на дальнем плане цвело иное изменение — менее явное, более тонкое, менее понимаемое, более важное. Я перестал чувствовать время. Его постоянный нагоняющий ход затих, истончился и исчез. Я не мог опоздать. Мне не приходилось ждать. Не нужно было торопиться. Оказавшись вне времени, я понял, что такое вечность. Свет собрался в ослепляющую точку, блеснул до самого горизонта, воздух сжался, дрогнул и разжался, вернулось время, тело и его тень. Фонарный свет взмыл в высоту, затмил небо и оставил меня в тревожной бесшумной темноте, превратившейся в темноту опущенных век. Кровь снова пульсировала под кожей. Лопатки сводило от холода. Я не открывал глаз, как будто старался удержать неуловимый сон. Было ли виденное сном, откровением, иллюзией? Было ли правдой, метафорой или проявлением? Было ли оно? Моя огромная постигнутая вечность.

Я открыл глаза. Улица была пуста и мокра. Моя машина стояла на месте и приветливо отозвалась на кнопку отключения сигнализации. Я сел на место водителя, открыл бардачок, достал оттуда рваные колготки Лэйлы и поднёс их к лицу. Они пахли возбуждающей солоноватостью. Выезжая из города, я завернул в колготки Лэйлы свои часы и выбросил их на обочину.

Глава 2. Бедный внешний мир

Я нажимал на газ, и мотор отзывался ровным тяговитым рокотом. Сгусток памяти, вместивший путешествие в родной город Лэйлы Баньяры, методично удалялся от моего самовосприятия. Слева, над далеким горным массивом восходил рассвет. Все позади. Все почти забыто. Еще чуть-чуть, и все вернётся на круги моя.

Спустя несколько минут стремительной скорости, свет фар выхватил мутный антропоморфный силуэт вдалеке. Он стоял на дороге — на полосе моего движения. Вокруг него асфальт расходился волнами — как концентрический след от брошенного в воду камня. Я посигналил и мигнул дальним светом. Силуэт вытянул руку против направления моего движения. Я перестроился на встречную полосу, потому что не хотел задерживаться в окрестностях Маунт-Гейта ни под каким предлогом. Силуэт перешел на другую полосу вслед за мной. Он совсем не боялся почти двух тонн голодного до скорости металла, рвущегося в его сторону. Я притормозил и снова посигналил. Массив асфальта перед силуэтом потрескался, вырвался из земной тверди, смешался с обочечным грунтом и воздвигся в пыльную тяжелую стену поперек дороги. Я остановился и вышел из машины. Дверь увесисто хлопнула и лязгнула замком. Стена рассыпалась, асфальт осел на места, и трещины зажили. Силуэт, стоявший на дороге в мягкой дымке оседающей пыли, принял четкую форму.

— Значит, видишь, а? — спросил он.

— Вижу что?

— Меня.

— А ты меня? Куда ты лезешь под колеса?

— Добро пожаловать в Джуджион.

— В какой Джуджион? Ты кто такой?

— В мир сна.

— Я не сплю!

— Я знаю. Это и странно.

— Уйди с дороги. Что тебе нужно?

— Вернись в город.

— Пошел на хрен!

— Сам пошел. Девушка доверилась тебе, а ты сбежал, как от пожара.

— Тебе какое дело? Уйди с дороги! Не мешай мне, я хочу домой.

— Охо-хо… надо было раньше об этом думать. Теперь твой дом — здесь.

— Ты кто такой?

— Наша задача не сложна. Те, кто подходит к Маунт-Гейту достаточно близко, чтобы почувствовать его притяжение, должны быть предупреждены и настроены. Те, кто его покидает — сопровождены спокойствием и принятием. Твоя машина управлялась спящим человеком. Мне так казалось. Люди иногда засыпают за рулём, и я был готов предотвратить аварию. Но это не понадобилось. Буря открыла тебе Фактуру?

— Какая нахрен Фактура?

— Возвращайся, когда не сможешь быть в другом месте.

И он исчез — будто за одну двадцать четвертую доли секунды кадр сменился на точно такой же, но без постороннего присутствия.

Я вернулся за руль и включил радио, потому что окружающая тишина конфликтовала с шумом между висков. Нужно было переключить внимание на внешний раздражитель — обмануть мозг. «Hit the road, Jack. And don’t you come back no more, no more, no more, no more». Дорога звала меня. Механизмы автомобиля уже успели как следует прогреться и смазаться, и я предвкушал резвую сбитую эластичность движения. Ах, Лэйла, твоя чокнутая прозрачная обольстительность обернулась в перелом, который не спрятать под гипсом. Как я посмотрю тебе в глаза, когда тропинки в наших маленьких мирах вновь пересекутся? Оставайся там, где бы ты ни была, и оставь меня быть в моем месте. Я всецело не желаю нарушать границ зоны комфорта, которые так усердно воздвигал. Это ты, ты вонзила мне в сердце точный увлекающий импульс. Ты наполнила покоящийся парус ветром взбалмошной авантюры. На такой ли исход ты рассчитывала? О нет, Лэйла, ты не рассчитывала ни на что. Тебе просто нужно было что-то делать. Хоть что-нибудь — на поверхности огромной бессонной колыбели, болтающейся в космической темноте. Только так ты чувствуешь, что все еще жива.

Я продолжил путь. Чем сильнее я удалялся от города и чем выше поднимался по небу свет, тем чаще я видел вспышки периферическим зрением. Я путал их со встречным дальним светом, проявляющимся из-за лежащих впереди холмов. Путал с бликами дорожных знаков и сигнальными огнями самолетов. С лопающимися от перенапряжения лампами в фонарях. Зрение подводило меня. В него примешивались порождения неосязаемого таинственного источника, и это дезориентировало меня. Еще через несколько километров вспышки стали превращаться в свечение. Они задерживались в поле восприятия, как хвосты комет, и обретали узнаваемые очертания. Мягкие яркие переплетения, танцующие вне пространства. Я плохо воспринимал дорогу зрительно, но стремление как можно скорее удалить себя от родного города Лэйлы Баньяры преобладало над инстинктом самосохранения. Я вверял жизнь своему водительскому опыту и инстинктам, подчинившим контроль за дорожной ситуацией и доведшим процесс пилотирования до автоматических, рефлекторных действий. Только благодаря им я оказался дома невредимым, но при этом до тошноты изможденным.

Переступив порог, я, наконец, мог расслабиться и погрузиться в безапелляционную безопасность. Поддался тяжбам гравитации, и осел на пол. Стены прихожей разверзлись под моими ладонями, и брызнули в стороны мокрой ледяной пылью. Потертый паркет затрещал, перевернулся, высвободил из-под себя скользкие палубные доски. Наш корабль шел прямо по шторму. Молнии резали воздух, ветер вершил хаос и бил волной в борта. Форштевень ревел, сражаясь с толщей черной воды. Я слышал командные крики вокруг, видел юркие стремительные очертания людей, а сам цепенел в бесполезности, но ни на йоту не был испуган, потому что знал, что вокруг — мой дом. Но — вдруг — все прервалось.

В прихожей теплился блеклый рассветный дымок, за стеной шумел водопровод — соседка принимала душ в своей чистенькой уютной ванной с маленькими бутылочками, мочалочками и отдельным для каждой части тела полотенцем. Единственный раз, когда мы встретились у подъезда, ожидая, пока кончится дождь, соседка сама начала разговор, подумав, что молчание будет неудобнее, чем то, что она собирается сказать: «У меня кожа, склонная к куперозу. Очень гадко. И основные пораженные зоны именно на бёдрах. Не самое приятное место, но врачи говорили, что могло быть хуже. На лице, например, или в районе гениталий. То есть, когда я одета, никто и не заметит, что у меня есть какая-то проблема, но когда доходит до интима, я чувствую себя неуютно. Дерматолог посоветовал специальную косметику, и мне понравилась идея более глубокого ухода за собой. У меня есть гидрофильное масло для умывания, успокаивающая эссенция, энзимная пудра… Сахарный скраб, питательный гель с липолитическими свойствами, сыворотка для дренажного массажа… Не осуждайте меня. Их использование помогает отвлечься от недосыпания из-за кошмаров». Дождь еще никогда не шел так долго.

Слушая сухой шум душа соседки, я легко поднялся с пола и снял куртку. Но она осталась на мне — на мне, сидящем на полу и облокотившемся на стену спиной. Мои глаза были закрыты, но я ясно видел привычную обстановку. Только один элемент обращал видимое в загадку — я сам. Я списывал смятение сознания на глубочайшее переутомление, поэтому предположил, что уснул, при том так сильно желая оказаться дома, что даже безграничные горизонты сна сводились к родным стенам. Теперь, когда меня окружал защищающий непреступный покой, когда позади остались склоки бессмысленных приключений, когда я стал спокоен за себя — спящего и восстанавливающего силы, можно было прислушаться к простым поверхностным желаниям. Мне хотелось пить. Обычной солоноватой газированной минералки, цепляющейся за горло колючим холодом. Я оказался перед круглосуточным частным магазинчиком, располагающимся в подножии моего дома, но стеклянная дверь не пускала меня внутрь. Она не была заперта, навесная табличка ярко приглашала посетителей надписью «открыто», среди витрин и холодильников даже сновали сонные бедолаги, отрешенно выбирающие завтрак, но я не мог открыть дверь. Я брался за ручку, как всегда, как брался за нее почти каждый день, сгибал руку в локте, держась за эту ручку, но дверь не открывалась. Мне нужно было просто зайти внутрь — просто сделать шаг, но это было так же невозможно, как ступить в пропасть, о которой мы совсем недавно говорили с Лэйлой Баньярой. Я постучался. Потом еще и еще раз. Я хотел спросить у продавца, что случилось с дверью, с магазином, со мной, я хотел попросить дать мне бутылку воды хотя бы через окно. ПОЖАЛУЙСТА ДАЙТЕ МНЕ ВОДЫ! Жажда сжимала горло и обращала сухость губ в страх перед обезвоживанием. Мне не оставалось ничего — только ломать дверь. Ее конструкция была формальна и хрупка, потому что помещение охранялось частным предприятием, а товар был застрахован. Никто не боялся грабителей и дебоширов. Ни их экстравагантные угрозы, ни холодное оружие, вымазанное свиной кровью, ни изобретательные решения по демонстрации серьезности намерений. Они больше никого не пугали. Я занес ногу, чтобы ударом выломать запорную планку, но шагнул мимо, будто сквозь щель между дверным полотном и коробкой. Кондиционер мягко обдувал лицо, продавец был одутловат, но добр, витрины пестрили и блестели. Я подошел к стойке и попросил воды. Минеральной, газированной, из холодильника. Мистер Эл Ди Финн, которого я видел почти каждый день и с которым состоял в приветливых, но отдаленных отношениях, не реагировал на мою просьбу. Я повторил утреннее приветствие и снова озвучил пожелание мистеру Эл Ди Финну. В ответ он решительно игнорировал мое присутствие. Я никогда не нуждался во внимании. Напротив, избегал его при любой выглядящей естественной возможности, но сейчас внимание мне было необходимо. ПОЖАЛУЙСТА ДАЙТЕ МНЕ ВОДЫ! Продавец не ответствовал на мой жалкий надрывающийся вопль. Он даже не моргнул. Я приблизился лицом к его лицу — почти вплотную — и заметил странность в его глазах. Они были чуть обрюзгши, с тонкими розовыми прожилками капилляров, мутноватая роговица, темная каряя радужная оболочка, глубокий внимательный зрачок. Обычные — обыденные — человечьи глаза. Но что-то в них было не так. В них чего-то не хватало. Чего-то, без чего они вселяли в меня удручающую обеспокоенность и ощущение недосказанности. Я вглядывался настолько внимательно, что, казалось, вот-вот увижу глазное дно мистера Эл Ди Финна и, наконец, разглядел. В его глазах не было моего отражения.

— Эй!

В его глазах не было моего отражения.

— Пить хочешь?

Я хотел. Поэтому обернулся.

— Держи.

— Я где-то видел тебя раньше.

— Ага. Не волнуйся, я знаю, что сейчас ты и у ребенка не взял бы стакан воды.

Уже не девочка, но еще не девушка держала в руке бутылку минералки. Я жадно открутил крышку я сделал несколько шумных глотков. Как водопад наполняет озеро, так холодная вода напитала мое нутро.

— Как тебя зовут?

— Адриана. Но все зовут меня Тенди — по фамилии. Тендерлоин. Вкусно?

— Не очень подходящее слово. Но да.

— Да знаю, — она махнула рукой и хихикнула, — просто прикалываюсь.

— Ты дала мне воду?

— А почему нет? Ты же просил.

— Ты что, работаешь здесь?

— О, нет-нет..

— Почему не он? Почему не он дал мне воду? — я посмотрел на мистера Эл Ди Финна.

— Потому что ты больше не битхо.

— Кто это?

— Чужак. Ты больше не чужак.

— А при чем тут он? — я вопросительно выставил руку в сторону продавца.

— Он и меня не видит. Что тут такого? Гляди.

Тенди подбежала к кассовой стойке, перемахнула через нее и крикнула мистеру Эл Ди Финну прямо в лицо: «Эй морда! Ну что, можешь сказать, почему ты меня не видишь? А? Потому что ты не видишь сны, когда бодрствуешь, да? Да, мой хороший, поэтому!» Она наотмашь ударила старину Финна по щеке, но тонкая белая ладонь бесшумно скользнула сквозь его плоть. Продавец вздрогнул и выдохнул. Он взял из-под прилавка пульт от кондиционера и прибавил пару градусов.

— О, видал! «Как будто призрак прошёл сквозь меня!» — съехидничала Адриана и засмеялась. — Обожаю так делать!

— Так, Тенди… тормози.

— Ну что? Мне весело.

— Я же сплю сейчас. Я сам видел, как сплю. Это все — сон. И ты — просто проекция моего подсознания.

— Да ладно?

— Да.

— Ой, ты вроде взрослый, а такой забавный. Ну хорошо. Давай вот что: чего невозможно делать во сне? Первое, что приходит в голову?

— Читать.

— Отлично! Откуда знаешь? Ходил на курсы восстановления?

— Приходилось. От работы направляли. Но знаю не оттуда.

— Ага. Так… — Она быстро огляделась в прищуре, — ты же вряд ли наизусть знаешь, что пишут в уголке потребителя?

— Понятия не имею. Никогда не интересовался.

— О. Пойди-ка, а, поинтересуйся.

Я подошёл к информационному стенду и прочитал: «Лицензия на розничную торговлю алкогольной (с содержанием этилового спирта более 0,5%) продукцией».

— Ну? Прочитал?

— Прочитал.

— Вот. И дверь в магазин ты не смог открыть, потому что она не проекция твоего подсознания. Как и я. А значит, неподвластна твоим действиям.

— А что тогда?

— Она — физический объект материального мира. А мы с тобой — нет.

— А вода? Вода! Которую ты мне дала.

— Вода — нет. Я ее придумала. А ты уже допридумывал ощущения от нее.

— Что… что за фигня вообще?

— Мама предупреждала, что ты будешь потерян.

— Мама?

— Ага. Моя мама. Когда она узнала, что произошло во время Бури, она запереживала. Это было совсем не похоже на нее. Она сказала, что я должна отыскать «битхо» и уговорить тебя встретиться с ней. Почти ничего не объяснила мне, потому что сама мало что понимает. Но это важно для нее, а я люблю ее, поэтому послушалась. Да и вообще, искать кого-то в Джуджионе — это интересно. Очень просто и очень сложно одновременно, но у меня неплохо выходит. Мне очень хочется побольше поговорить с тобой, потому что такие случаи редко выпадают. Обычно те, кто участвует в Почитании без подготовки… Они… Ну, не справляются с этим…

— А что?..

— Так, стой. Чем больше вопросов ты будешь задавать, тем больше их будет появляться. Мы не знаем, что именно с тобой произошло, но точно знаем, что это случилось из-за Бури. Буря — это то, как мы видим это явление в реальном мире. На самом деле, у нее другой смысл. Тебе нужно вернуться в Маунт-Гейт. И чем дольше ты будешь оставаться вне него, тем сильнее будешь запутываться. Башню сорвет, я серьезно. Вернись туда и ляг спать. Мы тебя найдем.

— Тенди, но…

— Нет, нет, нет, никаких вопросов, хватит! Я пока только учусь. Не знаю всех тонкостей. Приезжай в Маунт-Гейт.

Она приложила указательный палец к губам и вышла… Куда-то. Я не видел, как именно это произошло, но остался со стойким ощущением, что Адриана Тендерлоин — уже не девочка, но еще не девушка — куда-то вышла.

Я держал наполовину полную бутылку с минеральной водой и смотрел в нее, как в хрустальный шар таинственного доброго колдуна. Соображал. Сосредотачивался. Осознавал. «Засыпая, я нахожусь в реальном мире, как дух, а, бодрствуя, вижу Мир Снов? Джуджион? Другое измерение? Что за буря? Что она такое? Какой это — другой смысл?»

Эл Ди Финн взял телефон из-под прилавка и выбрал имя абонента. Дождался ответа и заговорил выразительно, но осторожно, словно за ним следили санитары психиатрической лечебницы: «Слушай, я никак не могу привыкнуть к тому, как работают эти штуки. То слишком холодно, то душно, то кочегарит, как топка на тепловозе. Но сегодня вообще чудит. Такого холода кондиционер никогда не давал. От него даже в ушах шумит. Приезжай, посмотри, а?»

Буря, творящаяся в моей голове и перемешивающая еще оставшиеся здравомысленные крупицы сознания, выглядела гораздо страшнее чем та буря, которая приподнимала от земли колеса моего автомобиля в Маунт-Гейте. Во время Эпидемии Ночных Кошмаров мир людей претерпел уничижительные изменения, и на долю каждого человека в частности выпали суровые истязающие испытания. Нам всем понадобился необозримый объём труда, чтобы вернуться в русло, хоть сколько-нибудь напоминающее привычную жизнь. Но революция уже произошла, и изменения были необратимы. Они расчетливо преследовали нас, чтобы не позволять забыть, как мы беспомощны и немощны на самом деле. Я гордился своими успехами — смехотворными маленькими преодолениями колючих страхов, мелочных сомнений и скупых разочарований. Но последние события отбросили меня на несколько шагов назад, и я снова вспомнил о группе поддержки страдающих от пост-эпидимального синдрома.

Как только я проснулся в своей прихожей, — или вернулся в тело, или что там произошло на самом деле — я позавтракал без аппетита, и отправился в одну из таких групп. Улица встретила меня влажным лесным туманом и жухлыми шевелящимися побегами, пробивающимися по краям бурого ручья. На месте детской площадки в воздухе висело ромбовидное строение с окнами, через которые насквозь виднелось небо, охваченное скользкими тенями безлистых ветвей. У смотрящего в землю нижнего угла ромбовидного строения стояла фигура в черной мантии и красной фарфоровой маске, изображающей любопытную гримасу. «Куда-шшшшш идё-шшшш? Ц-тк-тк-тк… Беда-шшшш, галдё-шшшш! Цк-цк-цк-ссссс».

Я шел по памяти — мне нужно было обойти свой дом вокруг и выйти на пешеходную линию, пролегающую вдоль проезжей части. Маршрут, исхоженный тысячами дней. Ведущий к тысячам целей. На месте дороги лежала пропасть — разлом, уходящий в темную тесную бездну, поглощающую глубиной и свет и звуки. Я шел по его краю, допуская, что бездонная опустошающая мгла не помешала бы моему шагу, и, ступи я мимо видимой тверди, падения не последовало бы. Но мне не хотелось рисковать. Мне хотелось лечь на землю и держаться за нее руками так крепко, как будто сила земного тяготения больше не властвовала надо мной. Преодолевая это желание, я дошел до местечкового культурного центра, скрывшего систему своих низких залов, коридоров и кабинетов в подвале длинного жилого дома. Лестница вниз была крута и спиралевидна. Спуск по ней, казалось, занял у меня больше времени, чем путь от дома до ближайшего в этом районе места встречи страждущих от бессонницы, нервных расстройств и судорожных припадков. Лестница меняла высоту ступеней под моими ногами, пускала по стенам ворчащий подвижный гул, вспыхивала факелами и дрожала, будто сжималась и утончалась в ритм неровного обратного отсчета. Но я помнил, каким на самом деле был спуск в культурный центр — семь аккуратных ровных ступеней из искусственного камня. Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь простых шагов, обратившихся в торжественное нисхождение в самые недра необъяснимости происходящего.

Во входном холле, вместившем стол администратора, подпотолочное окно гардеробного помещения и пару ветхих, но крепких диванов, у дальней стены за столом сидела девушка. На его шершавой поверхности стояли несколько небрежно покрашенных глиняных кувшинов. По обеим сторонам от стола прямо из кафельного пола росли огромные, тянущиеся по стенам кувшинки со светящимися лепестками. Стена за девушкой была испещрена трещинами и крупные хлопья отшелушивающейся краски переходили очертаниями и текстурой в такие же светящиеся лепестки кувшинок.

— Ясама. Унцу реде-реде помсат? — сказала девушка.

— Что, простите?

— Унцу помсат? Лерих лерон вазими.

— Я ни слова не понимаю.

Она мило ворковала что-то совершенно незнакомое и оттого выглядела любопытной, но осторожной туристкой.

— Водзюц иссиро лерон пра.

— Мне нужна группа поддержки.

— Корто!

Она поднялась из-за стола — в длинном мешковатом платье, белая, как новая батарея, и подошла. Мягко взяла меня за предплечье и показала на настенные часы, на которых не было часовой и минутной стрелки. Только секундная — красная и стремительная, как окровавленная стрела.

— Суномигата барте. Арфиол нагада?

Затем она, осторожно — даже сочувственно — повлекла меня к одному из ветхих, но крепких диванов. Я сел.

— Цем лерон циари аротилеш. Велилу.

Мне необязательно было понимать ее слова, чтобы понять ее. Она пригласила меня подождать, потому что сбор начинался позже. Судя по тому, что подождать я мог здесь, сидя на диване, ожидание не заняло бы много времени. Я разместился поудобнее и заметил, что огромные кувшинки пропали. Глиняные кувшины тоже. Весь холл обрел резкость, но при этом и обыденно-непримечательную бытовую бледность. Стены поменяли цвет с иссиня-бирюзового на грязный бежевый. У меня в руке была наполовину полная бутылка минералки — та самая, которую благосклонно передала мне Адриана Тендерлоин. Я сделал несколько глотков. Спустя прошедшее время, вода все еще оставалась холодной, колючей и освежающей. Девушка за столом больше не была одета в мешковатое платье и совсем не выглядела белой и свежей. Она была смугла и устала — внутри темного свитера крупной вязки. Я подошел ближе к столу и осмотрел ее: лицо, засвидетельствовавшее тяжелый опыт болезни любимого человека. Возможно, даже его трагическую кончину. Теперь девушка скорбела и помогала нуждающимся в честь памяти ушедшего. Я осмотрел ее руки — жесткие натруженные руки с мозолями от отвертки на правой ладони и мозолями от гитарных струн на кончиках пальцев левой руки. Девушка не располагала отличительными интеллектуальными качествами, но зато была крепка телом и обладала блестящей моторикой — поэтому зарабатывала ручным трудом и играла прекрасный грубый блюз на своем крошечном открытом балкончике каждый вечер. Я смотрел на нее, и настолько живо представлял ее жизнь, что в какой-то момент усомнился в собственном авторстве этих фантазий. Они были слишком правдоподобны.

В холле появлялись люди. Две женщины, держащиеся под руку и передвигающиеся вдоль стен. Сутуловатый мужчина в узкополой шляпе и жидкой сединой в аккуратной бородке сел вплотную с моим спящим телом, хотя на диванах было еще много места. Молодая пара с бегающими глазами и в свободной, разрисованной вручную одежде скорее напоминали трусливых хипарей, чем страждущих. Куратор появился незаметно. Он принёс с собой сдобное печенье и порционные сливки. Участники группы следили за его движениями, как за руководством к действию, примером для подражания, как за заклинательными жестами, дарующими гипнотическое упокоение. Они уважали его. Куратор подошел к столу и вежливо поздоровался с девушкой, которая была объектом моего изучения. Затем посмотрел на меня — прямо мне в глаза — и сказал: «Подъём». Я встал с дивана осязаемо — подняв всю тяжесть костей, крови и дерьма, накопившегося в моей толстой кишке. Все вместе мы прошли в унылый хореографический зал, окружающий присутствующих выцветшими зеркалами. В середине стояло несколько стульев. Куратор сказал мне: «Я принесу еще стульев, а ты включи кофеварку». Люди пытались обвыкаться и не обращать внимания на неуютную зыбкую прохладу помещения. Здесь пахло детским потом и крысиной шерстью. Кто-то задерживал внимание на своём отражении и замирал, кто-то обходил зал, как будто выискивая затаившуюся угрозу, кто-то облизывался на сдобное печенье. Когда все расселись, куратор сказал:

— Добрый вечер, друзья!

— Здравствуйте! Добрый вечер! И вам того же.

— Я вижу новые лица в нашей команде. Это очень приятно. Для незнающих меня представлюсь: мое имя — Оскар Браун.

— Привет, Оскар!

— Энди, Мария, как вы себя чувствуете?

— Неплохо, мистер Браун, спасибо.

— Миссис Вейнмейер, Вы помирились с мужем?

— Да, Оскар, лапочка моя, спасибо тебе. Он еще, конечно, немного расстроен, но у него есть на то причины. Я очень тебе благодарна.

— Рад, что наши встречи приносят вам пользу, — сказал Браун, — давайте узнаем, кто к нам присоединился сегодня. Мисс?

— Меня зовут Дженна.

— Привет Дженна! Здравствуйте, Дженна! Красивое имя, Дженна.

— Что вас привело к нам, Дженна?

— Не знаю. Что сюда приводит других?

— У каждого свой повод. Это может быть поиск понимания, знакомство с новыми людьми, желание стать лучше, получение ответов на неудобные вопросы.

— Пусть будут новые знакомства.

— Прекрасно, Дженна. Молодой человек, — Оскар Браун приветливо наклонился в мою сторону, — давайте познакомимся с вами. Как ваше имя?

— Сэм Тендерлоин, — солгал я.

— Очень приятно, Сэм! Привет, Сэм. Здравствуй, Сэм!

— Вот и новое знакомство, Дженна, — сказал Оскар Браун, — чтобы вам было комфортнее в нашей компании, мы начнем с тех, кто уже привык делиться своими проблемами и способами их решения. Мария? Энди? Расскажите о своем опыте.

— Да, конечно. Здравствуйте все еще раз. У нас с Энди было индуцированное параноидное расстройство. Индуктором был Энди, а я — реципиентом. Так нам говорили доктора.

— Да, они убеждали нас, что мы больны.

— Очень настойчиво убеждали. Мы пили таблетки, на процедуры ходили и делали все, как нам говорили.

— Мария, расскажите что это за так называемая болезнь простыми словами, — попросил Оскар Браун.

— Ну…

— Это когда кто-то один выдумал бредовую идею, а второй поверил в нее и тоже стал ей жить.

— Да, у нас очень крепкая связь, поэтому я поверила. Но получилось так, что дело вовсе не в вере и не в болезнях. Энди как-то сказал, что не может отделаться от ощущения преследования.

— Это, конечно же, случилось во время Эпидемии. Я тогда думал, что за мной следят какие-то люди, которые подозревают меня в чем-то. Тогда много кто и много кого подозревал.

— Да, поэтому я как бы не увидела в этом ничего странного. То есть, мне было страшновато, но этот страх казался вполне нормальным. А потом он стал развиваться.

— Причём одновременно, у нас обоих.

— Да, ощущение преследования перешло и на сны. Мы уже не знали что страшнее — спать или бодрствовать.

— И не знали, где спрятаться от этого ощущения. Именно ощущения.

— Вот тогда мы первый раз сходили в полицию. Сказали, что волнуемся за нашу безопасность. Нам ответили, что мы ебаные психи и нам надо показаться врачу.

— В тот момент почти любая не наша идея казалось плохой идеей, но ко врачу мы все-таки сходили — к психологу, а он перенаправил нас к психиатру.

— Мария должна говорить.

— Что, простите?

— Да, извините, у меня иногда случается это… Так вот, психиатр очень быстро поставил диагноз, сказал, что явление редкое, но, поскольку мы пришли к нему… это значит, что мы понимаем, что что-то не так и угрозы ни для себя ни для общества не представляем.

— Нам прописали препараты, терапию и прочее, но изменений никаких не было. А потом я вспомнил: если вы нашли под кроватью крокодила, покормите его.

— Да, мы пошли навстречу преследователям. Разговаривали громко и открыто, сняли все дверцы со шкафов, перестали выбегать из вагонов перед самым закрытием дверей и, в общем, действовали напоказ. Интерес преследователей на этом иссяк.

— Им не столько нужно было получить от нас какую-то информацию, сколько иметь откликающийся объект.

— Спасибо, Энди и Мария, — сказал Оскар Браун, — из их прекрасной истории исцеления можно сделать простой вывод: вы нужны вашей проблеме, пока она нужна вам. Давайте, помимо вывода, сделаем и небольшой перерыв. Похоже, кофе уже готов.

Мы все неуверенно поднялись со стульев и стадно направились в сторону стола с печеньем и кофеваркой. Капельная машина наполнила прозрачный чайник, и он аппетитно булькал на подогревающей платформе. Оскар отвел меня в сторону.

— И так, Сэм? Если я могу тебя так называть, — сказал Браун, — у тебя, видимо, случай иного порядка, чем у Энди и Марии.

— Вы видели меня — спящего?

— М-да. И что это? Как ты этому научился?

— Хм…

— Значит, сам не знаешь, как это произошло. У ребят все проще — за парнем закрепился кошмар и висел на нем. Энергия в какой-то мере действует по животным, инстинктивным законам. Ты же знаешь, что животные чувствуют страх?

— Знаю.

— И не только страх. Негативные эмоции гораздо чаще имеют более выраженную силу, чем позитивные. И тем самым активнее притягивают себе подобных. А когда Энди перестал бояться «преследователей», и захотел им помочь, подпитываться им оказалось неоткуда. Просто?

— Не очень.

— Но проще, чем то, что испытываешь ты?

— Похоже.

— Поэтому ты соврал о своем имени? Заметаешь следы?

— Как вы узнали?

— Обычно люди стыдятся своего имени, потому что оно больше рассказывает об их родителях, чем о них самих.

— И?

— И? Мне нравятся короткие вопросы. Ты назвался слишком уверенно. Я сходу дал процентов восемьдесят, что имя не твое.

— Ладно, что теперь?

— Мне не нужно твое имя. Эта группа тебе не поможет. Никакая не поможет. Ты не зря пришел, в целом. Этот зал — безопасное место, поэтому встречи здесь и проходят. Можешь, конечно, послушать, попридумывать своих баек, порасспрашивать кого-нибудь, поговорить, но это все будет оставаться на поверхности. Но, опять же, ты все равно не зря пришел. Я знаю, где тебе смогут помочь. Ты же пришел за помощью?

— Видимо.

— Слышал про Маунт-Гейт?

— Кто же не слышал?

— Там есть ребята, которые разбираются в таких вопросах очень глубоко. Я могу дать тебе контакты.

— Откуда ты их знаешь?

— Какая разница… Сэм? Могу поставить деньги на то, что ни один куратор не делает то, что делает от чистого сердца или из благих побуждений. Хрень собачья. Никто не утомляет так, как жалующиеся люди. Знаешь, кто они такие — эти жалующиеся люди? Они либо лентяи, либо идиоты. Ни те ни другие не признаются в этом ни себе, ни обществу. Они заняли позицию жертвы, потому что на этой позиции им комфортно. Тебе нужно на Лонгботтом авеню, двенадцать-три. Пайдэ Низами.

— Что такое Пайдэ Низами?

— Это имя. Если спросит, откуда узнал о нем — а он, скорее всего, спросит — скажи, что из второй антологии Мацуо Басё. Называется «Весенние дни», тысяча шестьсот восемьдесят шестой год. Запомнишь?

— Запомню.

— Это вроде как шифр. Старомодно, но действенно.

Я попрощался с Оскаром Брауном и вышел из унылого хореографического зала, оставив жалующихся людей наедине с пренебрежением куратора, имеющего скрытые мотивы.

— Санамо мирту орзили? — спросила девушка за столом.

— До свидания, — ответил я.

Выйдя на улицу, я увидел темнеющий восковой горизонт, обрисованный контурами Маунт-Гейта, хотя в действительности родной город Лэйэлы Баньяры располагался почти в двух сотнях километров от меня. Но что есть действительность?

Глава 3. В силу слабости

На автостанции было темно. Горело всего два фонаря — посредине площадки и у касс. Рейсовый шаттл выплюнул меня наружу, как поперхнувшийся падальщик. Маунт-Гейт — мрачный и бестелесный — окружал прибывших плавающими шлейфами незнакомых загадочных веяний. Большинство людей приезжало сюда ради легендарного «Голден Баррел» — последнего рубежа на пути к океану — и торопились как можно скорее преодолеть расстояние от автовокзала до туннеля. Вот что писали в буклетах, лежащих пачками у таксофонов, касс и крошечных вокзальных забегаловок: «Великая горная гряда отделяла материк от обширного живописного побережья, на котором много лет назад стояла рыбацкая деревня. Деревня превратилась в небольшое портовое поселение, а позже старатели нашли в горах золотые залежи. Стремительно развивавшееся поселение крепло, расширялось, привлекало деньги и потребовало упрощения коммуникации с материковой инфраструктурной сетью. Добраться до Ардавилла можно было только по воде или преодолев объездной маршрут в несколько сотен километров. В подножии гор прорезали туннель на две автомобильные полосы. Уже через полгода эксплуатации управляющие органы поняли, что туннель не справляется с туристическим трафиком и развернули проект по расширению магистрали. На этой почве с материковой стороны гор появился строительный городок, походивший на бразильские фавелы. В этот городок прибывали люди, не чурающиеся тяжелой работы. Они сформировали маленькое общество, и называли себя „привратниками“. Привратники трудились на расширении туннеля, не покладая рук, и тоже находили золотые самородки. За пятьдесят лет непрерывного развития строительное поселение превратилось в прекрасный город, стоящий на страже входа в один из самых красивых и величественных мегаполисов в мире. Добро пожаловать в Маунт-Гейт!».

Буклеты были пестры и безвкусны. Неизвестно, какую цель преследовал управленец, решивший, что подобный печатный продукт будет уместен в границах грозного таинственного города. Из-за частых бурь и своенравных старожилов Маунт-Гейт укоренился в социальном сознании, как неспокойная, почти опасная периферия Ардавилла. Однако местные гордились этим. Они говорили: «Пусть лучше так, чем жить на географически-безэмоциональной территории». В Маунт-Гейт переселялись и те, кто не мог выносить вопиющего звенящего пафоса прибрежного мегаполиса. В Маунт-Гейте скрывались преступники, психопаты, маргиналы и антиконформисты, и уживались в его границах в удивительной слаженности как друг с другом, так и с обычными добропорядочными трудягами, ценящими домашние ужины в кругу семьи. Но я приехал сюда не ради них. Я смотрел прямо в оранжевый зев заходящего за оснеженную вершину солнца и надеялся узреть в нем будущее, избавленное от тяжелых запутанных перемен.

Автовокзал полнился размытыми тенями, перемешивающимися с дрожащим закатным заревом. Они изгибали длинные тонкие руки и обрушивались на асфальт, разбиваясь на невесомые лоскуты. Тени блуждали между перронов, царапали стены и забирались на покатые крыши. Я сам был не более, чем тенью своей тени. Сквозь пелену зловещего очарования я услышал голос смотрителя станции, обращенный ко мне: «Это не туристический город. Здесь нет достопримечательностей или курортов. Вы приехали, чтобы посмотреть на „Голден-Баррел“? Милости просим — направляйтесь прямиком туда. Сделайте вид, что города вокруг вас не существует. Не глазейте по сторонам, чтобы не увидеть того, чего вам не следует видеть. Не заглядывайте в окна, не прислушивайтесь к разговорам. Не ищите новых знакомств и впечатлений. Не задерживайтесь на светофорах. Если загорелся зеленый, езжайте сразу. Идите же». Через стеклянные двери здания станции было видно, что у дороги дежурили такси. Я направился к ним и назвал данный мне Оскаром Брауном адрес водителю. Моя сумка осталась у меня на коленях, сохраняя воспоминание о том, что случилось с кислородным баллоном Лэйлы Баньяры.

Ах, мисс Баньяра, если бы ты только знала, во что обернулось маленькое невинное путешествие, призванное посмотреть со стороны на твой родной город. Он сожрал меня, тщательно прожевав и высосав из моего нутра каждую каплю гармонии, которую я изымал со всей одухотворенной скрупулезностью из самых сокровенных и чистых уголков повседневности. Добро пожаловать в Маунт-Гейт! Несмотря ни на что, я надеюсь, что ты нашла своих пятерых сестер, и вы вместе изъявили добрую печаль поминовения матери своими долгими искренними слезами.

Такси везло меня по книжному лабиринту — здания облачились в разномастные обложки и вмещали в себя множество человеческих историй. Хранили восторгающие секреты и необъятную мудрость, дешевые глупые интриги и великолепные острые откровения. Они влекли меня и наполняли волнующим восторгом новизны. Только здание, располагающееся по адресу, данному мне Оскаром Брауном не походило на книгу. Оно было простым двухэтажным сооружением, облицованным свежей кирпичной кладкой и напоминавшем промышленный склад. Мир Сна оставлял его неприкосновенным так же, как душный хореографический зал в подземелье Оскара Брауна.

Я вошёл внутрь с неожиданным смирением, словно готовый принять любую помощь Пайдэ Низами, чем бы она не была. В помещении был пыльный переполох. Оно напоминало временную передержку для мебели ремонтировавшейся квартиры. Дверь открылась с пронизывающим скрипом, поэтому мое появление не могло остаться незамеченным. Из-за тяжелых штор, закрывавших полуторную арку в глубине помещения вышел хмурый жилистый азиат в черном кэйкоги.

— Кто есть такой? — спросил он.

— Я ищу Пайдэ Низами.

— Не знаком Пайдэ Низами.

— Я узнал о нем из Весенних Дней Мацуо Басё.

— Басё, да? Весенних Дней. Это лучше для начала. Пройди, если есть пожелание.

Он отвел рукой тяжелую штору, из-за которой появился, и сделал легкий точный поклон, напоминавший приветствие в боевых искусствах.

— Вы — Пайдэ Низами?

— Я — Пайдэ Низами. Знать сны и жить в мире. Пройди.

— Что там?

— Место, где спокойный разговор.

Как только тяжелые шторы сомкнулись за моей спиной, Пайдэ вцепился в мои запястья и заломал руки. Он повалил меня на пол и уперся коленом меж лопаток. Боль разрослась в моем теле моментально и надавила на глаза, желая выбраться наружу через них. Я зажмурился. Пайдэ держал меня так жестко и цепко, что его хватка казалась мне промыслом пары кузнецких клещей. Мелькнули два силуэта и помогли Пайдэ обездвижить мне руки и ноги толстыми пластиковыми стяжками — зззззззк. Меня протащили по шершавому черновому полу и усадили к стене.

— Что будет кричать гость? — резко спросил Низами. Он говорил с хлестким японским акцентом. — Что будет?

— Я не буду кричать. Я пришел за помощью.

— Мне не помогать другим..

— Я никому не желаю зла. Я запутался, и вы можете помочь мне — так сказал Оскар Браун!

— Мне не помогать. Ты знаешь что-то во сне, и ты мне даёшь это. Я скажу, что будешь делать, а ты делаешь точно.

— Нет, подождите! Мацуо Басё! Вторая антология! Тысяча шестьсот…

— Да, большое дело! Не сопротивляется и тогда не ест через трубка собственное говно! Что знать сон? Что умеет ты? Не молчащий!

— Мне нужна помощь, мистер Низами!

— Твой старый мужской родственник — мистер. Низами-сама! Господин и священный! Низами-сама называет, иначе жрём говно!

Неожиданная западня обескуражила и сжала меня в сосредоточие страха, но неумелое обращение Пайдэ с неродным языком вызвало во мне прилив нервного смеха. Вся накопленная за несколько минут ужасающая напряженность вырвалась из меня истерическим гоготом.

— Приятного аппетита, священный господин!!! А-ха-ха-ха-ха!

— Смех оставь! Ты мразь! — заорал Пайдэ Низами и оглянулся на своих приспешников, помогших ему обездвижить мое тело.

Пайдэ подскочил ко мне в нервной агонии и со всей натренированной силой ударил меня по лицу тыльной стороной ладони — такой же хлесткой и японской, как и его акцент. Кольцо на одном из его пальцев рассекло кожу на моей верхней скуле, и к воротнику поползла теплая багровая змейка крови. Эмоциональный выброс помог мне справиться с испугом перед агрессивной неожиданностью. Пайдэ Низами был оскорблен и разгневан. Его было легко вывести из себя и тем самым потерять к нему уважение, берущее корни в страхе. Низами-сама не отличался тонкой и деликатной жестокостью. Он был нервен и вспыльчив, как зашуганный пёс, и оттого выглядел, как несостоявшийся хищник.

— Ты быть ждёшь здесь в голоде! Думать кто ты, и что способен с тобой оказаться! Я знать красоту хайку наизусть многие. Уметь спать, потому что духовенство дало мне учение. Могу питаться вода без риса шести дней. Оттачивание навыка аскеза, чтобы бороться кошмар в Дзудзион. Мы теневой воин. Ни один мирской не смеет отказывать уважение. Как сможешь поклон, звать Низами-сама!

Он что-то рявкнул на родном языке в сторону приспешников, и они покинули помещение все вместе. Лязгнул засов двери, скрываемой тяжелыми шторами. Я остался один — в болезненном и абсолютно бесшумном созерцании стен, состоящих из мутной толщи зеленой воды. Инвертированный аквариум, в необозримых широтах которого просматривались продолговатые фигуры мерзких глубоководных чудищ. Я лег на бок и прижал разбитую щеку к плечу в надежде, что впитывающая ткань футболки остановит кровотечение. Ломящее жжение кожного разрыва иррадировало в виски и затылок. Дыхание и сердцебиение взволнованно метались между паническим ожиданием неизвестности и бессильным гневом. Сон долго не забирал меня. Это случилось лишь когда рукав футболки, пронизанный запекшейся кровью, присох к открытой ране.

— Ты приехал!

— Тенди?

— Да! Ты рад?.. Почему ты задумался?

— Есть причины.

— А где это мы? Что случилось вообще? Ты что, не мог лечь спать в другом месте?

— Ты говорила, что вы найдёте меня. Вы нашли. Что дальше?

— Я… я не знаю. Я не думала, что мы встретимся вот… — Она огляделась, — так.

— «Мы встретились в странный период моей жизни».

— А раньше она такой не была как будто?

— Что?.. Ты… Ах, да… Тебе ведь лет пятнадцать?

— Почти восемнадцать! А что?

— Выглядишь моложе.

— Знаю. Просто не ем всякую дрянь. Куда ты попал? Что это?

— Мне посоветовали человека. Но все пошло не так, как я ожидал.

— Как не так? Кто тебе посоветовал?

— В группе поддержки. Куратор.

— Какой куратор? Кто он?

— Я не знаю.

— Ты же знаешь меня! Почему ты просто не дождался меня?

— Тебя я тоже не знаю.

— Ты же видел меня в конфессионале!

— Чего?

— Ну там… под фонарем.

— Видел. И что потом случилось?

— Я говорила, чтобы ты проявил уважение! Я предупреждала тебя. А ты стал, видите ли, ждать когда это все закончится. Силой решил помериться? Ну и что? Кто победил?

— Ты говорила быть честным. Я был честен.

— Тебе было все равно на Бурю! Тебя волновало время!

— Не повышай на меня голос.

— Буду!

— Не будешь.

— А иначе что?

— Нам не о чем будет разговаривать в таком тоне. Ты можешь продолжать, а я пока пойду огляжусь. Подумаю, что мне делать дальше.

— Я… нет, мы поможем тебе.

— Я же пройду через эту дверь, да?

— Стой. Ну подожди. Я не буду.

— Не будешь что?

— Я не буду кричать.

— А если ты меня упустишь, мамка заругает? Она тебя учила глазки строить?

— Нет, она не учила. Ну, учила, но не глазкам.

— А чему учила?

— Что правоту не надо доказывать. Она все сама за себя говорит.

— Твоя мама кое-что смыслит.

— Да… Она…

— Кто она?

— Она как бы… жрица. Умеет общаться с Джуджионом. Много знает о нем.

— Она знает, что со мной?

— Не совсем. Ей надо увидеть тебя.

— Где она?

— Я не могу тебе сказать. Она сама должна за тобой придти.

— Сюда? Не лучшее место для знакомства.

— Я так же подумала, когда увидела это всё. Тебя били?

— Не то чтобы. Так, для острастки.

— Что им было нужно?

— Хотели узнать, что я умею.

— Ты сказал им?

— Нет. Это важно?

— То есть, они заранее знали, что ты что-то умеешь?

— Я… как бы сам им дал это понять.

— Ладно, я скажу маме, где ты. Не знаю, что еще сделать.

— Она тоже придет?

— Не знаю. Она придумает что-нибудь.

— Ладно. Не беда.

— Тебе больно?

— Сейчас нет. Но потом будет немного.

— Как же ты так вляпался…

— Тенди, ты знаешь, что произошло с девушкой, которая была со мной тогда, под фонарем?

— Конфессионал. Это называется конфессионал.

— Да, да, ладно. Ты знаешь что с ней?

— Она отдала дань Буре и ушла. Я не знаю.

— А что со мной было?

— Ты пропал — и всё. А потом мы тебя нашли уже в Джуджионе. Я сказала маме, что ты пропал во время бури. Она волновалась.

— Не все ли ей равно?

— Нет. Она чувствует себя ответственной за связь с Джуджионом. Тем более, такое не каждый день случается. Я никогда не видела, чтобы человек пропал из материального мира. А потом еще и вернулся. Ты узнал Фактуру?

— Что это — Фактура?

— Понимание необъяснимого. Ответ на вечные загадки вроде как. То, что суть основа человеческой любознательности. Вроде, в чем смысл жизни и всякое такое.

— Нет, в чем смысл жизни я не узнал.

— Но что-то узнал?

— Не знаю.

— Не доверяешь мне такое? Мне все равно нельзя знать, что именно. Никому нельзя. Просто да или нет.

— Да или нет.

— Не доверяешь мне?

— Не тебе одной. Может быть, мне лучше обсудить это с твоей мамой?

— Ладно, это нормально. Обидно немного, но нормально. Ты сейчас не в том состоянии. Может, позже.

— Может.

— Я пойду, в общем. Скажу ей. Мы постараемся побыстрее. С тобой все нормально будет?

— Не сомневайся. Бывало хуже, и ничего — все равно лезу куда ни попадя.

— Слушай, а как тебя зовут?

— Сэм.

— Ладно, Сэм. До встречи.

Я мог бы назвать ей настоящее имя, но его утаивание ограждало меня от происходящего. Я рассуждал о том, мог ли Оскар Браун умышленно направить меня в кровожадные нервные лапы Пайдэ Низами. Может быть, нумерация антологий Басё была каким-то сигналом и, назови я источником информации о Низами-сама, третью или шестую антологию, он бы принял меня по-другому? Мог ли куратор группы поддержки вершить собственное правосудие и реагировать на поведение подопечных не так, как велит милосердие и поддержка, а так, как велит его внешний цензор? Вероятно ли то, что он знает разных людей в Маунт-Гейте, и каждый из этих людей преследует свои цели, а Оскар Браун является наместником и пособником. Своеобразным фильтром, направляющим проходящих через него беспомощных, покинутых самоуверенностью горожан в то будущее, которое избирает сам Оскар. Возможно ли, что все эти люди — единый связанный союз, и такие, как мистер Браун — двуликий самаритянин — вовсе не единственный в своём роде, а их сотни и тысячи, и они подстерегают свежую кровь, как терпеливые лазутчики, в самых разных уголках Земного Шара? Может ли быть такое, что весь Маунт-Гейт наполнен участниками единого союза, и никто из них не приемлет чужаков, покушающихся на их тайны и таинства? На их конфессионалы и Фактуры. Что, если семья Тендерлоин — это злоумышленники и головорезы, уже подготавливающие инструменты для стирания меня с лица Земли? Учитывая глубину безвыходности моего положения — будь она фактической или надуманной — выбор был между тем, чтобы возложить себя на алтарь Маунт-Гейта и тем, чтобы стать частью этого города. Исходя из этого, я ждал, чтобы за мной пришли, будь это Низами-сама или мать Адрианы Тендерлоин, или кто угодно еще, способный дать мне следующую отправную точку. Между ожиданием и предвкушением есть разница и горе тому, кто относится к ней с ответственным пониманием.

Я не хотел покидать помещение, потому что не мог позволить себе оставить свое тело без присмотра — пусть и не слишком полезного. Оно спало мирно, хоть и в неудобной позе. Оно было вымотано перебежками между сном и реальностью, а следом и тесной жаркой поездкой на междугороднем шаттле. Я отдалённо чувствовал боль своего тела — как будто осязал давящую медленную мелодию взволнованного кровотока. Я сел рядом со своим телом и смотрел на тяжелые шторы, как на барьер, который не мог преодолеть. Смотрел на скучные покосившиеся металлические стеллажи, на пару письменных столов, на дешевые кресла в жаккардовой обивке, на какую-то восточную атрибутику, на бумажную рухлядь в углах, на грустную люстру, висящую на проводах. «За какими делами Пайдэ Низами мог проводить здесь настолько много времени, что найти его можно было именно по этому адресу?» В поисках ответа на этот вопрос и разглядывая обстановку пристанища моего ожидания, я совсем не думал о том, что в здании есть и другие комнаты.

Я не знаю сколько прошло времени прежде, чем в соседнем помещении, походящем на временную передержку для мебели, появились признаки присутствия. Может быть, несколько минут, а, может быть, несколько часов. Шаги снаружи были осторожны и медленны. Потом они осмелели, приблизились к двери, замаскированной тяжёлыми шторами, открыли ее, и обратились в статную женскую фигуру. На вытянутых руках она держала пистолет. Я встал и подошел к ней поближе. Уже не девушка, но еще не женщина была изящна и грациозна, сосредоточена и подготовлена. Она напоминала Керри Энн-Мосс из 1999 года, но была блондинкой с короткими, аккуратно уложенными назад волосами. Этот образ воспринимался настолько же привычным, насколько диссонировался с привычностью образов. Внешность миссис Тендерлоин была прекрасной аллегорией на сны. Тенди старшая подошла к моему телу и разрезала стяжки.

— Сэм! Я знаю, что ты спишь, — я слышал ее шепот совсем близко, хоть и стоял на другом конце комнаты. — Если ты далеко, вернись. Ты спишь, но нужно проснуться, Сэм.

И я проснулся.

— Сэм?…

— Да.

— Меня зовут Саманта. Я — мать Адрианы.

— Привет, Саманта.

— Пойдём отсюда? Я срезала стяжки.

— Я видел.

— Кто-нибудь приходил?

— Нет.

— Ты можешь идти?

— Конечно. Сколько времени?

— Раннее утро. Часов пять.

— Ёбаная рань… Куда пойдём?

— Пойдём к нам. Тенди сказала, что ты ранен. Надо обработать.

Она помогла мне встать, понимая, что я не нуждаюсь в помощи подобного рода, но обозначая этим жестом опекающее присутствие. Я снял футболку, не отделяя от раны, и обмотал вокруг лица, как повязку. В сумке лежала пара сменных рубашек. Мы вышли на улицу, и направились к машине Саманты. Мне стало много беспокойнее, чем было внутри инвертированного аквариума. Он был более или менее знаком мне. Сюрпризы, которые поджидали меня внутри его стен поддавались предположениям, но Маунт-Гейт — открытый и незнакомый — выводил ожидания на иной уровень. На уровень абсолютной неизвестности.

— Садись, Сэм.

— Я сяду сзади. Впереди сижу только за рулём.

Саманта завела мотор. Ролики навесного оборудования откликнулись непродолжительным посвистыванием. Цикл работы двигателя был ровным, паразитных вибраций не ощущалось. Коробка переключения передач функционировала плавно и своевременно. Тяга была ровной, но я не мог определить, насколько отзывчивой, так как не ощущал педали под стопой. Автомобилю можно было доверять и не ждать от него внезапных неприятностей.

— Как ты себя чувствуешь?

— Достаточно.

— Достаточно? Для чего?

— Для всего. Тенди сказала, что ты жрица Джуджиона. Но ты все равно волнуешься?

— Ей нравится так думать. Но жрицы нужны тем, кто ищет поклонения. У Джуджиона другая природа. А волнуюсь я лишь о том, что могу не знать ответов на все вопросы, которые ты задашь.

— Ты знаешь, что со мной?

— Примерно. Я знаю, что Буря не терпит равнодушия. Джуджион — это информационно-энергетическое пространство мира, и Буря — его выражение. Концентрация Ацеклептики. И если ты оказался в ее области действия, она обращается к тебе, как к приемнику и источнику одновременно. А если она не получает отклик, то усиливает воздействие. Что-то отнимает и что-то дает. Меняет тебя. Противостоять Буре почти невозможно. Для этого самому нужно быть Бурей.

— Похоже на… просто на общение?

— Похоже.

— А… гм… А вот Акле… или как ты сказала? Цекла…

— Ацеклептика?

— Ага. Что это?

— Энергетическая информация. Эфир Джуджиона. Он есть везде. Как воздух. И без него нет жизни — как без воздуха. Попадал когда-нибудь в места, в которых чувствовал себя неуютно? Или наоборот, которые не хотелось покидать по неочевидным причинам?

— Да, я понимаю, о чем ты.

— Это как раз из-за Ацеклептики. Она везде есть — в окружении, в людях. Где-то ярче выражена, где-то вообще практически незаметна. Если в квартире произошла ссора незадолго до того, как ты туда попал, ты ощутишь это, потому что там высвобождена много энергетической информации. Или, если, например, в парке кто-то пережил момент большой радости, а ты сядешь на скамейку поблизости от места, где это произошло, ты наверняка почувствуешь прилив сил и одухотворенность, что ли. Если, конечно, кто-то другой уже не впитал их. В вещах Ацеклептика тоже есть. В музыкальных инструментах. В оружии. Во всем том, что люди связывают с собой эмоционально. Даже в расческе, если ее владелец относится к уходу за волосами с особым вниманием. В архетипичных предметах обихода очень часто встречается. Типа бейсбольные перчатки, швейцарские ножи, резиновые желтые уточки. Движущая и при этом движимая сила.

— А я — приёмник?

— И источник. Мы все. И всё вокруг.

— Резиновой уточке сопротивляться проще, чем буре.

Все, что говорила Саманта было незнакомо, но очень просто усваивалось. В ее словах не было навязчивых фанатичных восторгов или абсурдных убеждений. Она констатировала факты, которые не вызвали вопросов, но, напротив — предлагали ответы. Я мог принимать их или ставить под сомнение, но никак не отрицать их право на существование. Как теорию эволюции Дарвина, религию или психоанализ Зигмунда Фрейда. Я смотрел на следящие за дорогой глаза Саманты, отражающиеся в зеркале заднего вида, и видел в них надежду.

— Пойми, я хочу объяснить тебе все настолько просто и развернуто, насколько это возможно, — сказала она, — я смотрю в зеркало заднего вида, и не верю глазам. Убеждаю себя, что твое присутствие — не иллюзия, не насмешка. Но вот ты смотришь на меня в ответ, слушаешь, даже понимаешь. И, по-моему, совсем не боишься.

— Я просто хочу разобраться, что произошло.

— Не передать, как я рада тому, что могу помочь тебе в этом.

— Саманта?

— Да, Сэм.

— Ацеклептика может что-то рассказать о человеке?

— Может. Но ее язык нужно уметь распознавать и расшифровывать.

— Когда я спал, и… Тенди сказала тебе, что происходит, когда я засыпаю?

— Да, я знаю.

— Так вот, когда я спал, я встретил незнакомую девушку и, глядя на нее, как будто узнавал ее.

— Что значит «узнавал»?

— Не в том смысле, что память восстанавливала ее для меня, а… а может и так. Но только не моя, а ее память восстанавливала для меня ее портрет. Чем она занимается, что ею движет. Но я мог и придумать это всё, конечно.

— Если бы ты при этом не спал, то можно было подумать и на воображение. Но, в этом случае, может быть, это дар Бури. Спольтацирование. Это процесс познания окружающего мира через эфир Джуджиона. Собственно, через Ацеклептику.

— Значит, это никакая не загадка? Для этого даже термин есть…

— Есть. А сейчас? Ты чувствуешь что-нибудь подобное рядом со мной?

— Нет.

— Потому что не спишь. Все верно.

— А что ты умеешь?

— Много чего. Но понемногу. Не могу остановиться на чем-то одном. Да и не хочу.

— Ты тоже попала в Бурю?

— Нет. Я всегда была открыта Джуджиону. Просто развивала это, училась. Исполнители нужны миру так же, как таланты.

— Значит, это талант?

— Скорее всего. Ровно как и проклятие. Так всегда. Буря дала тебе Фактуру? Знаешь, что это?

— Думаю, да.

— Значит, Фактура и Спольтацирование в обмен на прямое восприятие сна и реальности… Не может все это быть выдумкой. Зачем такое выдумывать? Джуджион действительно коснулся тебя: одарил ценным знанием и забрал часть обыденности. Ни один гений не был нормальным в понимании реального мира. Им всем приписывали недуги и диагнозы. Сила всегда уравнивается слабостью.

Какое-то время мы ехали молча. Если все сказаное Самантой Тендерлоин не было пустой болтовней, направленной на усыпление моей бдительности или, наоборот, наращивания градуса переживаний, то Буря действительно изменила меня. Это случилось из-за моей ошибки. Из-за необоснованного высокомерия, нашедшего исцеление в терзаниях. Я понимал, что заслуживаю такого отношения от чего бы то ни было — нечта возвышенного и выходящего за границы понимания, но как бы устойчиво перемены не закреплялись во мне, какие бы возможности не открывали, они все равно оставались чуждыми и нежеланными. Даже несмотря на разъясняющие слова Саманты, укрепляющие мое представление о причинах и свойствах произошедших перемен, перемены не становились более понятными. Я сопротивлялся им — так стойко, как только мог.

Мы вошли в квартиру Тендерлоин немногим раньше шести утра. В моих глазах она была безмятежна и торжественна, как богатая галлерея почитаемого общественного мецената, не оставившего ни сил, ни средств к существованию для себя самого. Высокие гладкие стены, мощеные белым мрамором. Узкие окна, проливающие стерильный солнечный свет внутрь залов. Искусственные цветы в просторных нишах, с которых чьи-то заботливые руки протирают пыль каждую неделю. Торжественные лепные барельефы и стройные колонны. «Тенди еще спит. Пожалуйста, будь потише». Саманта оберегала сон своей дочери даже будучи жрицей Джуджиона в период восстановления мира после Эпидемии ночных кошмаров. Кому как ни ей знать, как важен хороший сон. Мать всегда остается матерью.

— Она сказала, что вы с ней ждали меня. Зачем?

— Это — мой долг. Если ты стал носителем Фактуры, значит в тебе есть высшая частица Джуджиона. А в нем — часть тебя. Я обязана помочь тебе. Провести, подсказать, как не растерять эту привилегию. Давай займемся твоей раной.

— Но я не хочу, чтобы все оставалось так. Мне это не нужно, Саманта.

— Ты не хочешь?

— Нет. У тебя есть салфетки или бинты? Если отлеплю футболку, кровь опять пойдет.

— Да, я принесу. Но почему? Как ты можешь отрекаться от этого?

— Ты сама сказала, что исполнители нужны миру. Я тоже хочу быть исполнителем. Простым и незаметным.

— Ты не можешь, Сэм. Он выбрал тебя. Наделил силой. Сбалансировал. Значит, ты способен все это понести. Подержи мазь, я сама с футболкой разберусь.

— От этого не будет никакой пользы. Я не хочу мучений и прозрений. Я хочу покоя. Я не смогу правильно распоряжаться этими… что это? Умениями? Снимай медленно. Тут правило пластыря не работает.

— Ладно. Сейчас посмотрим. Может быть, надо будет швы наложить. Тогда в больницу придется.

— Ты понимаешь в этом что-нибудь?

— Надеюсь. Значит, ты приехал, чтобы избавиться от всего этого?

— Да, Саманта.

— Я… сейчас глубокий вдох сделай, уберем футболку… пойми меня правильно: я отношусь к Джуджиону, как к святыне. Мне сложно принять такое отношение. Я не понимаю его.

— Ты можешь забрать это?

— Забрать? О, нет-нет-нет. Это все твое. Только твое. Я не управлюсь с этим. Рана неприятная. Кости не видно вроде. Я промою, но надо будет шить. И антибиотики от заражения.

— Ты можешь?

— Нет. Съездим в травму. Там быстро подлатают.

— А что мне делать со всем остальным?

— Если бы ты хотел понять, как принять это… тогда я бы могла помочь. А избавить тебя от этого не сумею. Ох…

— Что?

— Мы имеем дело со сложными движениями, Сэм. С ними непросто справляться.

— Вот видишь! О том и речь. Я не хочу сложного! Простое счастье. А это все… Хрен его знает, что через минуту случится. Как с этим жить? Больно, блядь, ты что, до кости хочешь меня выскоблить?

— Извини.

— И ты извини. Я не хотел.

— Ничего. Я думаю.

— Саманта, я понимаю, что ты расстроена. Ты не этого ждала. Но я тоже такого не ждал. Ты же относишься к Джуджиону, как к святыне, да?

— Да. Сейчас бинт положу и приклею. До травмпункта сойдет.

— А в СМФ нет лекарств?

— Я не знаю, какие нужны. Может, только по рецепту.

— Правда не знаешь или просто не хочешь дела с этим иметь?

— Правда не знаю. Мне же не двадцать лет, Сэм. Я тебе свой характер показывать не собираюсь.

— Убедила. Жми покрепче, чтоб не отлепилось где-нибудь по дороге… Так если ты относишься к Джуджиону, как к святыне, не пускай в него того, кто не приемлет его.

— Это хорошая манипуляция.

— Да, неплохо вышло. Но, все-таки, что мне делать?

— Съездим кое-к-кому. Он живет недалеко от Ардавилла. Я отвезу тебя.

— Это… благородно? Не по-женски, что ли, даже.

— Джуджион многому учит. Главное — слушать. Съездим в травму и потом к нему. Есть хочешь?

— Нет аппетита, Саманта.

— В голодный обморок не упадёшь?

— Да ну.

Я поднялся с гладкого постамента, на котором не было статуи, и убрал испачканную футболку в сумку. Саманта аккуратно заглянула за массивную мраморную дверь, за которой в действительности, скорее всего, располагалась комната Тенди, и позвала меня отправляться в путь.

Я не мог вспомнить, чтобы какая-либо другая женщина проявляла настолько вдумчивое и бескорыстное участие в моей жизни. При этом она оставалась покорной и душераздирающе преданной Джуджиону. Совокупность этих черт покорила меня, и я смотрел на Саманту — на ее плавную шею, звериные скулы, мягкие аккуратные пальцы, — как на волшебный отблеск неземного пророчества, снизошедшего благословением на мою заскорузлую оробелую черствость. Мы вышли на лестничную клетку — большую круглую платформу, бесконечно спускающуюся вниз с цепным лязгом, — и встретили там троих человек.

— А! Беглец быстро являться! — это был Пайдэ Низами.

— Вы кто? — спросила Саманта.