Что такое совесть? С этого вопроса, который однажды как-то поутру, днём, или ночью (сказать точно теперь едва ли возможно), я задал себе, берёт начало мой философский роман, или роман с собственной персоной, и несмотря на то, что он, по всей вероятности, длится до сих пор, я спешу представить его вашему вниманию, дорогой друг. Специфика моего философского «романа» в том, что, начинаясь на страницах произведения, которое будет представлено, он имеет продолжение в «реальной жизни», приглашая читателя к соучастию в нём, предлагая возможность что-то добавить, что-то додумать самостоятельно. Моя задача не столько в том, чтобы развлечь, сколько в том, чтобы побудить мыслить, активизировать философское мышление, цель которого — самопознание. Мой роман, как и самое время, потраченное на него, обладает некоторым налётом академической философии, но подчиняется при этом только лишь моему демону, что выступает для меня в качестве руководящего начала. Потворствуя воле к тому, что я называю «обратимость», я вновь и вновь возвращаюсь в то утро, в тот день или вечер, в котором имел смелость или неосторожность обратиться к своему демону (демону философии) — к Совести. Тем самым она, то есть совесть моя, этот демон, стала для меня неким словом-ключом, которым я открыл двери познания — Добра и Зла.

Задавая вопросы, и вовсе не для того, чтобы найти на них быстрые и лёгкие ответы, я обращаюсь отнюдь не к праздным вопросам, среди которых: возможно ли пустить время вспять или каким-то образом «победить» самое время? Возможна ли (а если возможна, то как) «обратимость»? О том, что для тех, кто рождён в мире, существует единственный закон — закон необходимости, предписывающий в должное время жить и умирать, более-менее известно всем и каждому. У меня же есть идея или желание немного посмеяться над этой необходимостью. Моя совесть, что по-прежнему взывает из собственного, неотчуждаемого, времени, из моего персонального ада, и говорит мне о чём-то проклятом и о чём-то обратном — о том, что всё (о, решительно всё!) возможно, и никто, кроме меня, не даст мне ответы на те вопросы, которые она настойчиво ставит передо мной, заставляя искать самостоятельно. Так обстоят дела в мире, вечным спутником в котором является для каждого его совесть.

Вопрошание о совести находится среди «проклятых» вопросов, то есть относится к их числу, которое, в общем, всем известно. Совесть вопрошает о себе: что я такое? Многие считают, что знают ответ на этот вопрос, даже не задаваясь им всерьёз (впрочем, так обстоит дело касательно и других вопросов). Причиной такого безразличия во многом является уверенность в незыблемости собственного существования. Но вопрос совести о том, что она и откуда она, важен для понимания своей собственной природы — своих страхов и желаний. Можно сказать, забегая вперёд, что совесть не только спутник для страждущего в дольнем этом мире, но и напоминание о мире ином, горнем. Совести отводится религиозная, восстанавливающая и собирательная функция: она призвана, как я полагаю, восстанавливает целостность человека. Я рассматриваю совесть как антропотехнику, как некоторую искушённость в нравах.

В повседневном словоупотреблении слово «совесть» встречается нередко, но с изменённым, либо же зачастую и вовсе вывернутым наизнанку смыслом. В общем употреблении совесть выступает в качестве синонима «вины» и «стыда». Но совесть — это самостоятельный духовный феномен, зовущий изнутри к своим истокам. Никем она обычно не рассматривается в качестве проводника или сталкера. Поэтому «чистая совесть», о которой в основном идёт речь в «Героической топике чистой совести», есть совесть иного рода, что постигается только экспериментальным путём — в отрыве от собственных начал и истоков, но с ориентиром на них, с имением их ввиду. Совесть соединяет повседневное сознание с сознанием высшим, которое характеризуется мной как полнота знания. Надо сказать, что всегда чувствуется фальшь и подвох, когда слово «совесть» звучит в общественном употреблении, где она, как правило, предстаёт как некий компромисс. Что до нечистой совести, то она допускает компромисс, когда чистая совесть подразумевает устремление к абсолютному, и в этом смысле — бескомпромиссность. Чистая совесть — это полнота бытия. Однако тот, кто выбирает стратегию чистой совести, в отличие от того, кто идёт на компромисс со своей совестью, сильно рискует — он рискует потерять рассудок на этом пути, что неизбежно с ним и происходит. Так или иначе, совесть, эта странная химера, в мире иллюзий и заблуждений, постоянно выдаёт себя за что-то другое –за то, чем она не является, тем самым, однако, лишь обнажая противоречия «этого мира». Меня интересует онтология совести, её бытийный и экзистенциальный статус.

В общественном и политическом измерении совесть, часто принимая весьма отвратительные формы, служит прикрытием ханжей, моралистов и пропагандистов всех мастей. У меня нет задачи и никакого желания становится в позицию судьи и вершить суд над нравами чужого для меня времени, но, тем не менее, есть стойкое желание провести расследование на тему того, чем она, так сказать, является, разобраться в её истоках. Это желание спровоцировано не насущной необходимостью, но обходимостью («необходимостью наоборот», которой руководствуется и герой чистой совести).

Амбивалентное желание, желание совести, крайне противоречиво по своей структуре. Это желание граничит с отвращением и рассматривается как «самое сильное чувство» или «внутренний голос», взывающий из глубины. Как «голос» или «зов», на который не может не откликнуться наше сокровенное «я», она служит для личности как бы «точкой сборки». А как «самое сильное чувство», она является как бы «триггером» распада самой личности, которая в принципе двойственна и, следовательно, множественна. Это самое желание, как воля к истокам, актуализирует совесть как процесс, актуализирует совещание, что мы и называем «романом с собственной персоной», который представляется здесь как наглядная демонстрация этого процесса.

Совесть, как самое сильное чувство или как внутренний голос, есть одновременно субъект и объект исследования, и в этом смысле она «размыкает» привычный круг бытия. Область исследования, в рамках которого изготовлено сочинение, представленное здесь вашему вниманию, есть область, сопредельная с философской антропологией, эзотерикой и свободной прозой. В жизни совесть часто понимается едва ли не как синоним «стыда» и «вины», что, безусловно, есть связанные, но при этом и не тождественные, понятия.

Действительно, у многих совесть ассоциируется с некой нравственной реакцией на совершение ошибок и, следовательно, понимается как своего рода «работа над ошибками». В определённом смысле это так и есть, но только лишь в «определённом смысле»: это смысл, который определяется сознанием или же чувством вины — своей личной или коллективной. Но бессознательное совести –это, как говорится, другое (на что и указывает название самого исследования «Героическая топика чистой совести»). Меня интересует, прежде всего, скрытое и «не-проявленное» совести: каков её запах, её цвет, вкус? Я задаю эти вопросы вовсе не для того чтобы дать на них конкретные очень ответы, но — для того, чтобы, задавая вопросы, снова и снова, я приблизился в этой игре с собой к постижению некоего смысла, что в принципе есть великая ценность. Смысл — драгоценен, и он никогда не лежит на поверхности: до него, как до дна бездны, не достать, не дотянуться, не «докопаться». Но мы всё же попробуем. Совесть требует от соискателя полной самоотдачи и самоотрешённости. Ещё с самого начала, предпринимая исследование, результатами которого желаю поделиться, я не понимал, но, пожалуй, предчувствовал насколько глубока и нежна эта моя ночь размышлений, в которой теряется и обретается совесть (и в которую мне тогда ещё только предстояло окунуться — с головой).

Условное начало моему «роману» было положено летом 2015 года, когда только с третьей, если не изменяет мне память, попытки я поступил в аспирантуру института философии Санкт-Петербургского государственного университета, ставшего к тому времени для меня своего рода alma mater. Итак, утвердив «совесть» в качестве темы своего научного интереса (мне было тогда 26 с половиной лет), я принялся за работу… Научным руководителем тогда стал профессор Вячеслав Юльевич Сухачёв, а в качестве неформального наставника выступил Николай Борисович Иванов (которому я бесконечно благодарен за увлекательнейший экскурс в Метафизику Ада). В качестве «официального» научного руководителя, под руководством которого защита моей кандидатской диссертация всё-таки состоялась (а случилось это 2 Ноября 2021 года), стал доктор философских наук, профессор Б. В. Марков (при его содействии я опубликовал нужное количество статей в научно-философских журналах). Тема диссертации, с которой я вышел на «защиту», получила тогда следующее название: «Совесть как религиозно-философская проблема: экзистенциально-антропологический анализ». Это название весьма неплохо характеризует суть исследования.

По прошествии какого-то времени после «защиты» и до сих пор у меня остаётся чувство незавершённости, что диктует мне желание изложить результаты исследования в более свободной форме: вне рамок, налагаемых форматом кандидатской диссертации, то есть в «собственной форме» (что и представляет здесь моя «Героическая топика чистой совести»). Само название «Героическая топика чистой совести» возникло спонтанно и сразу — как некая цельная концепция ещё той самой осенью 2015 года. И если данная работа есть нечто вроде «работы над ошибками», или — «над ошибкой», то изначальная диссертация есть, собственно, совершение фундаментальной «ошибки», что определило дальнейшее преступление, совершаемое ради своевременного исправления, которым я и занимаюсь теперь (исправление — не самоцель, но средство познания, средство для достижения столь нужного и не-обходимого опыта). Проще, быть может, было бы вовсе не браться за это дело, но будучи полон искрометных сомнений и желаний, я не мог не попробовать. Кандидатская диссертация, послужившая «основой» для «героической топики», содержит в себе элементы исповеди и проповеди (а в той мере, в которой исповедь является собой, она является и проповедью). Потребовалось немало времени, взятого взаймы у вечности, для того, чтобы прожить этот свой опыт, который, вопреки всему, я решился извлечь на свет и предъявить в качестве артефакта собственного времяпрепровождения. Добавлю, что заглавие работы отсылает к эзотерической традиции, но, по неизвестной причине, имеет скорее гротескно-пародийный характер.

Предисловие

Если рассматривать совесть как технику, мы имеем дело с определённой искушённостью, которая как и любая искушённость в чём бы то ни было (например, в образе жизни), предполагает определённый опыт у того, кто в этом смысле искушён. Однако среди живых и живущих таковых найти не просто. Поэтому опыт, дающий знание, предполагает прохождение через испытания, что и является условием извлечения опыта. Испытанием в этом смысле является способность отнестись непредвзято к чему бы то ни было, а тем более к тому, что является чем-то близким и дорогим (например, к самому себе). Сложность непредвзятого отношения к себе в том, что критерий нравственной объективности определяется с известной долей условности, а извлечение опыта (изнутри — наружу) требует жертв (человек жертвует чем-то для себя важным, если вовсе сам не становится жертвой). Но когда речь об опыте совести, тогда мы имеем дело с такой формой опыта, в которой объект и субъект едины, совпадают (субъект совести испытывает и испытывается одновременно). Опыт совести — опыт жизни и смерти, опыт путешествия по внутренним мирам с последующим возвращением назад — в вопиющее. Можно констатировать, что опыт совести, о котором речь, есть опыт трансцендентальный, пограничный и сквозной.

Если чистая совесть подразумевает отсутствие всякого опыта, то есть как бы опирается на априорные чувствования, она вся — неискушённость. Однако, поскольку речь всё-таки об опыте, опыте совести, мы имеем дело с тем, что можно было бы назвать искушённостью в совести, или в вопросах совести, что обязательно предполагает опыт. Жизненная мудрость, которая базируется на личном опыте взаимодействия со Вселенной, с творением Творца, как правило, имманентно свидетельствует о том, что человек пойман этим миром в ловушку. Жизненная мудрость, или умудрённость, как хорошо замаскированная нечистая совесть есть результат компромисса с самим собой (что подразумевает отказ от прежнего решения, ход на попятную), что формирует на промежуточном этапе психологический потрет личности. Она свойственна людям опытным, которые немало повидали на этом свете (людям, которым многое довелось повидать). То, что я определяю как «чистая совесть», некоторыми исследователями вопроса трактуется как «заядлая форма лживости». Чистая совесть в основном более свойственна детям, нежели взрослым.

Прибегая к метафоре, можно сказать, что «чистая совесть»соответствует „времени разбрасывать камни“, то есть времени игры, верной себе (когда«время камни собирать» соответствует другому времени — времени взросления). Некоторые всячески желают избежать попадания в ловушку, которая связана со взрослением и со свойственными ему традиционными атрибутами (ведь взросление сопряжено с обманом или самообманом). Попасть в ловушку очень просто, другое дело — выбраться из неё. Дети взрослеют, когда получают опыт «сбора камней», если воспринимают это как свой долг, который внушается им нечистой совестью коллективного сознания или коллективного сна, что им приходится разделять с другими (по мере собственного отпадения от чистой совести, свойственной Творцу).

Совесть возникает и заявляет о себе в результате нарушений обычаев и традиций, которые базируются на многочисленных причинно-следственных связях этого мира, пытаясь «починить» вышедший из строя элемент, и в то же время служит проводником тому, что вне всяких связей, то есть проклятому и благословенному — тому, что всегда находится вне привычных рамок и правил (в том числе и языка). Совесть призывает к свободному творчеству. Жизнь индивида в обществе, так или иначе, подчинена разным причинно-следственным связям, и тот, кто идёт против необходимости и целесообразности, которыми, как правило, обусловлены эти связи, находится не под законом. А тот, кто находится не под законом, есть преступник, уклонившийся от обычаев чуждого для него мира, в котором он не находит для себя места, поскольку правила назначаются временем, духом времени. Дух времени связан с внутренним духом, и от страждущего в этом смысле требуется лишь овладеть этим лёгким духом, овладев собой. Тот, кто обладает собой в полной мере, контролирует и самое время.. Тот, кто идёт против устоев и обычаев, идёт навстречу такому умению, что, однако, не гарантирует успех. Таким образом, если что-то верно и справедливо для одних, оно может быть в корне не верно для других, ведь равенства между всеми не было, и нет.

Чистая совесть, которой вдохновлено данное исследование, есть, согласно философской системе И. Канта, не столько феномен, сколько ноумен, что постигается на уровне априорного, или непосредственного чувствования. К чистой совести мы приходим через «нечистую», двигаясь как бы «от противного» –от бытия к небытию, или от бытия — к чистому бытию. Но если сам опыт, об извлечении которого идёт речь, по определению уже предполагает некоторую искушённость, о какой же тогда спонтанности может идти речь? Разве может спонтанность быть искушённой, а искушённость — спонтанной? Разве одно не исключает другое? Разве можно, например, пойти погулять, оставаясь при этом на месте? Может ли искушённость быть доведена до автоматизма? Может ли быть спонтанной сама искушённость в чём-то или же она требует работы над собой? Искушённость в неискушённости есть непредвзятость, под которой я понимаю свободу от суждений, что как знание о незнании, в глазах рассудка предстаёт как парадокс или абсурд.

Чистая совесть, как искушённость в праздности, представляется невымышленным состоянием ума, чистым светом разума. Об опытах «оборотничества», то есть о состояниях, когда физическое тело находится в одном месте, а астральное — в другом, свидетельствуют множество источников, достоверность которых проверить едва ли возможно. Поэтому проверять приходится на своём собственном опыте, в котором совесть есть главная инстанция, свидетельствующая о достоверности того или иного явления. О какой, собственно, совести и о какой достоверности речь? О потерянной, забытой и оставленной? Или, быть может, о совести как неискушённости в спонтанных проявлениях — в мыслях, словах, желаниях? То, что чувствам представляется как достоверное, на уровне рассудка может быть чистым бредом. Отсюда сложность описания того опыта, о котором идёт речь.

Принять какое-нибудь из определений совести и успокоится –для нас, как для пытливых исследователей, просто неинтересно, да и сама совесть, как топика, как «общее место», заслуживает куда большего внимания и куда более трепетного к себе отношения (как со стороны учёных, так и со стороны простых людей). Она не нуждается в определениях, которые сужают её, сводя к какому-то условному общему знаменателю, что, безусловно, искажает смысл. Поэтому к совести мы подходим с любовью, и никак иначе. Проблема в этом смысле совести в том, что тот, кто представляется наиболее искушённым в её делах, тот наиболее чужд ей: с совестью всё всегда с точностью до наоборот, и, как ни крути, она всегда есть что-то не то, чем кажется на первый и даже на второй взгляд. Она находится в оппозиции к искушённости в принципе, она свободна, её трудно поймать. Как с ней быть? Замазать чёрным или принять как данность? Что же касается самого философа, то он принимает как есть, потому что тот или иной сугубо внешний продукт, в данном случае — текст, который перед Вами, есть следствие чего-то другого, скрытого и не-проявленного.

Опыт совести предполагает искушённость в поиске ответов на вечные вопросы, которыми задаётся разум и на которые его же собственная природа не позволяет дать вполне ясный ответ. Проклятые вопросы метафизики, к которым мы можем отнести вопрос наш о совести, есть вопросы, которые ещё называют «праздными», «пустыми», делают искушённым соответственно в праздности того, кто ими задаётся, и это логично. Спроси свою совесть о том, если ты не пуст внутри. Искушённого в этом смысле можно сравнить с тем, кто, попав в ловушку небес, которыми полон чудесный мир, нашёл в себе силы вернутся назад — спуститься с небес на землю для того, чтобы просто жить. Стало быть, небеса (как метафизическая величина или субстанция) –это ловушка для того, кто искушаем совестью. Но что значит быть искушённым совестью — в этом ещё предстоит разобраться на примере личного (здесь надо сказать, что в той мере, в которой опыт по-настоящему личный, он и по-настоящему общий).

Вопрос о совести представляется практичным — в смысле, что, несмотря на всю свою выспреннюю теоретичность, он оказывает влияние на судьбу человека. Известно, что жить по совести значит жить честно, то есть делать что-то не только ради того, чтобы что-то«получилось», ради некоего «внешнего эффекта», или сиюминутной, краткосрочной выгоды, но ради пользы для души, коль скоро душа — главная ценность, перед сиянием которой меркнет всё остальное в этом мире, суетное и неважное. Но едва ли тот, кто задаётся вопросом о совести, желая познать что она такое, живёт в соответствии с ней. Для того, чтобы узнать, что она, совесть, есть на самом деле, следует поставить эксперимент над собой. Эксперимент требует жертв: надо выйти из непосредственности мировосприятия. Непосредственность хороша, когда совесть чиста, но всё же трудно жить чистой совестью и оставаться свободным в мире «людских зверей», ведь радость простоты в каком-то смысле может быть «сыром в мышеловке» — об этом тоже не стоит забывать. Если, как гласит высказывание Уильяма Шекспира, вся «жизнь –театр и люди в нём актеры», то и философ — есть лишь одна из ролей глобального театра.

В свете вышесказанного так называемая «светская жизнь» представляется неким тотальным маскарадом, или спектаклем, где всё действо — сплошное притворство, имитация, подражание… И если это всё есть имитация, подделка, копирование, то, стало быть, есть и первоисточник — оригинал, который в этом отношении не есть всё, но есть что-то ещё. За кулисами мирового театра, на сцене которого разворачивается трагикомедия-фарс становления Абсолютного Духа, быть может, нет вообще ничего, что чистая совесть и имеет ввиду. И если здесь и сейчас оригинала вещей, первоисточника нет, то это не значит, что где-то он обязательно есть. Непостижимый этот антимир чистой совести полон сладких грёз и мечт несбыточных. Оригинал, или идеал, таится в грёзах и снах, а задача Творца, которому подражает и с которым соревнуется наш философ-герой, то есть герой моего романа с собственной персоной, и состоит в том, чтобы воплотить этот несбыточный идеал, создав его пустой макет, который, безусловно, служит компроматом на реальность, где всё сплошь притворство и макет. В этом плане творчество может быть не только целью, но средством к тому, чтобы покинуть наконец царство грёз или теней, под которым подразумевается сумрачный мир нашей сумрачной ирреальности. Но и мечты бывают качественно разные: я различаю настоящие и ненастоящие мечты. Настоящие же мечты — это те, которые несбыточны. Если мечта сбылась, то это, скорее всего, ненастоящая мечта. Тем не менее, мечты есть для того, чтобы «сбываться», и в этом их парадокс, который только кажется неразрешимым. Мечты сбываются, когда мы дарим их тому, кто их достоин. Непостижимый и мрачный антимир наших снов, как любимая игра, или игрушка, является «преступным», когда он открывается нам и когда мы открываемся ему, ведь тогда (и только тогда!) и нарушается черта, которую преступать рассудку не положено. Но попробуй приблизиться к подлинному, что сокрыто в малом — в твоём собственном мирке. Подлинное — это свет природы, который призывает тебя вспомниться — обрести себя вновь.

Антимир, который мы понимаем как скрытую возможность мира, — это не мир и не война, но нечто, что человек может позволить себе, если научиться как следует желать. Антимир –это парадоксальная возможность, что сообщается посредством совести, то есть — персональным богом, или — демоном, который, будучи скрытым, желает веселится, рискуя несказанно. Антимир, скрытый за завесой этого мира, мира сделок и компромиссов, мира пошлых дельцов, где мораль, контролирует мышление и поведение миллионов, объявляет войну себе и, тем самым, войну миру. Этот Антимир есть вопиющая ошибка, которой быть не должно, но которая, тем не менее, есть. Важный момент стоит отметить, что, будучи противником Бога, сатана не является противником человека, и то учение — ложно, которое говорит об обратном. Фрагменты «иного» проступают сквозь внешнюю облицовку мира, стражи которого предохраняют от слияния с антимиром, поскольку справедливо опасаются, что пошатнутся устои, которые оберегают этот мир от падения в бездну, в пропасть (и от последующего его растворения в ней). С целью сокрытия очевидного, человеку внушается, что он «раб божий» (и всё в этом духе). Но на деле всё это уходит прочь, когда человек начинает ощущать себя свободным от призрачных миражей, не существующих на самом деле.

Многое несуществующее и химерическое претворяется существующим в этом мире, чтобы «запудрить» мозги народов, «наследство» которых, как писал А. С. Пушкин, «ярмо с гремушками да бич». Таким образом, налицо тенденция всеобщей «карнавализации» бытия. Тем не менее, жизнь –опасный карнавал, где всё происходит как бы «по-настоящему» (и ведь каждый, наверное, знает, что если в нём отрубают голову, то восстановить её не так просто, но и не невозможно). Цель героя, цель героя романа с собственной персоной, это слияние миров ради вселенского праздника непослушания. Философ, что часто рассматривается как антипод и как побратим героя, придерживается, как правило, скептических взглядов –он сомневается во всём, и в этом его философское дело. Он циничен — вплоть до того, что иногда сомневается в реальности или же в её объективности. Философ, надо сказать, — это не герой, а герой — не философ, несмотря на их диалектическое единство, что проявляется на уровне архетипа. Философ есть некто, словно герой, вывернутый наизнанку. Философ есть пародия на героя во вселенском смысле, он — герой наоборот, или злодей, существо ре-активное.

Совесть героя, или, как вариант, антигероя –безупречно чиста, философ же полон сомнений и тягостных размышлений (причём самых нелепых — например, о судьбе бытия). В самой жизни, что протекает в постоянной игре, которая разворачивается на сцене мирового театра, где все то и делают, что занимаются излюбленным своим занятием (лицедействуют, претворяются, играют), времени на размышления отводится не так и много (пусть и не очень мало), поскольку время постоянно уходит или вовсе — убегает (не склонны «лицедействующие» задаваться вопросами метафизического толка, ведь польза от них, как известно, не очевидна, а вред возможен, если не безусловен). Кто же сегодня, в настоящее время, которое куда-то всё время бежит, несмотря на нецелесообразность и всяческие предрассудки, связанные с формальными требованиями этого мира, будет предаваться не потехи ради метафизическим опытам своим? Герой, или, может, философ? Поскольку последний не боится жить в собственном обособленном ритме (и в собственном времени), он тоже в некотором смысле — герой. Кто он, этот герой? Быть может –это Я, быть может — Ты? Это может быть кто угодно, кто осмелился жить по совести, не взирая на постоянно изменяющиеся симптомы и приметы времени, не взирая на устои и обычаи общего –того как принято и как дозволено. На сегодняшний день известно, что так называемые «условности мира» всем, кто хочет быть героем, стоит презреть, не опасаясь при этом возмездия (тот, кто, встал на героическую стезю, должен отринуть сомнения и страх, коими преисполнен философ). Философы, такие как киник Диоген или Сократ, являются героями времени (героями своевременности) постольку, поскольку их время — эзотерическое.

Так или иначе, кто слишком увлекается собственной персоной, находясь в поисках ответов на вопросы, которые могут казаться со стороны ничтожными по своему масштабу, отворачивается от всего мира, поворачиваясь к нему спиной, выпадая из общего времени, из со-временности, становясь претендентом номер один в герои (или в антигерои, аутсайдеры). При этом наш герой, образ которого расходится с привычным, тиражируемым в масс-культуре, образом, больше походит на злодея. Быть может он и не герой вообще, но пафос в том, что герой — это каждый демон, который скрыт внутри (героическое актуализируется тогда, когда скрытый демон становится внешним по отношению к нему, становится его инобытием как вещи). Да, мы действительно можем быть героями, пусть и хотя бы на день, и этот момент, который может длиться вечность, если мы того по-настоящему пожелаем, есть момент нашего настоящего (моего и вашего). Но поскольку всё не всегда есть то, чем кажется на первый взгляд, то «злодей» может обернуться героем, а герой злодеем. Героическая топика чистой совести, как измерение становления героического начала, предполагает различные инверсии, которые, впрочем, должны преодолеваться своевременно. Герой –это вовсе не тот, кто ориентируется на вечно ускользающую и призрачную в сути своей современность с характерным для неё настроением «тараканьих бегов», но тот вечно другой (или — всё тот же), который ориентируется на время, которое имеет первоочередное для него значение, ведь оно, самое это время, как некий драгоценный ресурс, может быть продано, а может быть конвертировано в золото, что не продается. Отсюда — он или она (герой или героиня), есть явление, или порождение, своевременности, которая, как понятие или как умозрительный концепт, я ставлю во главу угла «героической топики» (во главу одного из углов, коих пять или больше). Что она такое, эта героическая топика, мы будем разбирать далее, но сразу надо отметить, что своё время есть у каждой живой души и для меня, как для автора, важно, чтобы каждый, кто ей обладает, захотел обнаружить это своё время, и объять его как своё необъятное. Герой чистой совести –герой своего времени, а значит, это — обычный человек, своего времени продукт, что пытается найти уникальное в себе, открыть душу, которая обнаруживается как сюрприз (ведь реальность полна сюрпризов). Герой чистой совести, таким образом, есть персонаж странный, но его непонятность (и, прежде всего, для себя) является залогом его становления, что говорит о том, что он в пути, что он не сдался (и не сдастся). Таков герой, с которым автор, понятное дело, себя самого не отождествляет.

Ещё недавно известные философы, собравшись за круглым столиком в Петербурге, задавались вопросом — а зачем они, поэты и философы, нужны этим «скудным временам», то есть самому этому времени, которое, с их точки зрения, по определению, скудно («не скудное» время в этом смысле и есть то, что я бы обозначил в этом смысле как вечность).

Время, которое является сугубо здешним, нуждается в собственной скудости, но не нуждается ни в свободе, ни в возвышенной мечте. Время скудное –это время «чужое», то есть время не своё, («своя» в этом смысле, причём «в доску», –вечность, в которую мы, то есть я и ты, играем, мой друг). В основном «времена» скудны, но случаются исключения в виде праздников, что представляются возможностями выхода за собственные пределы, и за пределы вообще. То, что мы здесь называем «праздниками», случается не просто так, но по каким-то причинам, из-за каких-то событий. Грезящие поэты и философы не нуждаются в «скудных временах», а они не нуждаются в поэтах и философах, просто потому что между ними, как между землёй и небом, идёт настоящая и нешуточная война, которая, если и прекращается, то лишь на какое-то время — для восстановления сил и ресурсов. Герой стремится обрести своё настоящее, но — обрести его не по ту сторону, что противоположна этой, но по эту, что скрыта, но, случается, раскрывается на сугубо праздничной основе. Герой наш, существование которого есть общее место моей героической топики, стремится раскрыться, став собой. Он стремится раскрыться миру, но при этом он не знает как это сделать. Беспримерная ориентация на собственное время, что не понимается, но постигается только субъективно, включает в себя мистическое пробуждение, которое может трактоваться как акт трансгрессии, что не даёт никаких гарантий в отношении тех иллюзий, которые есть лишь возможности иного.

Из двойственности мира, где на каждое «нет» есть своё «да», возникают две ключевые стратегии — одна заключается в том, чтобы начать менять себя, подстраиваясь и прогибаясь под этот мир, то есть меняться в соответствии с требованиями внешними по существу (что на деле есть абсурд и капитуляция перед реальностью), или, напротив, начать менять мир в соответствии со своими представлениями и замыслами о нём, что значит — попробовать сыграть в Бога. Первое проще и, в отличие от второго, не требует подвигов героизма и жертв. Компромисс между двумя стратегиями совести — не для героя: герой не идёт на компромиссы, и его совесть чиста. Для него «компромисс» означает поражение перед своей же версией себя, что означает одновременно и победу — с другой стороны. Однако, есть две стороны, или, иными словами, — реальность дуалистична.

Назвавшись философом, поэтом, сверхчеловеком или пусть даже самим Иисусом Христом — Тем, Кто принёс миру Меч, человек бросает вызов себе и миру, если исходить, что сказанное не всуе слово обладает колоссальной силой воплощения. Меч –универсальный символ героического начала. Меч способен разделить единое надвое, чтобы два наконец смогли стать одним, и это есть выражение мистического опыта постижения себя и мира (или, как вариант, — себя как мира). Становление двух, таким образом, предполагает распад одного, что предпринимает героическое путешествие на край — туда, где всё обращается в ничто. Этот край есть край крушения всех надежд и отчаяния. Герой, что чувствует себя словно «не от мира сего», будучи раздвоен, обнаруживается в этом странном-странном мире, где всё не то, чем кажется, и где всё постоянно и безостановочно меняется, обнаруживая в переменах драгоценное постоянство.

Поскольку речь о некоем героическом пути, метафорой которого является героическая топика, стоит упомянуть, что мерой героического является «риск». Поскольку герой — фигура промежуточная, полубог-получеловек, получеловек-полуживотное, он рискует всем и ничем: рискует быть поверженным в битве с монстром, что возникает из сна разума и как сон разума. Герой отчасти и сам является монстром, ведь поскольку он объявил войну себе (и этому миру), он борется с собой. В качестве «награды» (в случае победы над «врагом»), могут быть дарованы и власть, и слава, и богатство, и сердце красавицы, и всё это может быть расценено им как атрибуты счастливой жизни. Заполучая их себе в награду, герой как бы уходит в «отставку», оставляя свой героизм в прошлом, кладя его на полку как заслуженный трофей. Получая что-либо в награду, герой обретает спокойную жизнь и, следственно, становится обывателем. Но пока он на «коне», ему не страшно быть никем (низкий страх не свойственен герою, ему свойственен высокий страх — священный ужас и трепет, что, переполняя его, делает его ближе к Богу). Но разве перспектива стать обывателем не есть пугало героя, разве это не есть кошмар?

Если мир — театр (или, как подчас бывает, просто балаган), то правда в том, что тот, кто живёт честно, в согласии лишь со своей совестью, тот рискует попасть в прескверную ситуацию, став жертвой заговора или хитрого обмана. Отсюда значит, что быть честным в мире, где, по известному высказыванию Петрония Арбитра, «все занимаются лицедейством», есть определённо вызов, который не может не принять тот, кто решился быть (не то, чтобы быть кем-то, но просто быть, что немало на самом деле). Коль скоро «мир –театр, а люди в нём актёры», то и актёр — это не профессия, а призвание. Профессиональный актёр — лицедей, имитатор, притворщик, и в этом он, как человек, наиболее откровенен, поскольку не скрывает то, что прячут другие — те, которые не актёры (он не прячет, но наоборот показывает то, что жизнь есть игра), а мир — имитация сцены (ему, напротив, свойственно стремление ко всякой открытости, к искренности, к правде, и он занят тем, что разоблачает, –не только других, но и себя самого). Таким образом, если притворство более-менее свойственно миру, который — тот ещё лицедей, то тот, кто не желает притворяться, выпадает из мира, что есть для него (то есть для меня) лишь условность. Тот, кто словно я, ты, или нам подобный, выпадает из этого механистического мира, тот имеет возможность обратиться к иному, что скрыто от глаз посторонних и никогда не лежит на поверхности. Притворство служит прикрытием «скудных времён», а искренность в этом смысле есть явление праздничное. Жертвуя благополучием и успехом, а также, как это ни странно, статусом живого среди живых, те, что выбирают жить честно и по совести, выбирают тем самым для себя нередко путёвку в загробную страну, чтобы обозревать красоты ада, где разные времена и ландшафты встречаются.

Итак, что есть чистая совесть? Этому вопросу, в общем, посвящено и этим вопросом вдохновлено моё философское исследование, к которому мы, надеюсь, уже приступили. Тот, кто бросает вызов («Не мир пришёл Я принести, но меч»), тот, прежде всего, принимает вызов — вызов реальности, многосложной и противоречивой; тот подвергается страшному риску (быть может, самому страшному, о котором страшно даже говорить — не то, что молчать). Несмотря на известные перемены во времени, универсальный герой, принёсший миру меч и распятый на кресте, провозгласивший, с одной стороны, идею борьбы с миром и, парадоксальным образом, воплотивший идею принятия мира, по сей день есть актуальный героический архетип, что, как и во времена оны, идёт против мира, который всё так же возводит лицемерие в принцип, продавая и предавая.

Во второй четверти XXI века мир отчётливо погружается в состояние «Нового Средневековья», и ключевую в этом контексте идею конца времени, или — конца времён, разрабатывавшуюся на протяжении веков, никто не в состоянии отменить, поскольку необходимого знания о времени нет (то есть нет такого знания, что могло бы дать субъекту этого знания власть над временем!) Это знание предстоит ещё только как-то получить. Мы не знаем, что такое время, но мы не знаем и о вечности — о том, что она такое? Но время нам помогает понять вечность, а вечность — самое время. Эти два понятия находятся в союзе. Как и столетия назад, сегодня также всё имеет начало и конец и даже развитие искусственного интеллекта в этом отношении ничего не меняет. Так и самое время, победа над которым однажды, как говорят, уже состоялась, есть большая или малая иллюзия, в которую мы погружены. Таким образом интригующая концепция «конца времён», что знаменуют Апокалипсис и Страшный Суд, взывает к совести, которая, с другой стороны, заставляет нас вспомнить о грядущем.

Совесть, которую мы понимаем как голос или зов (зов природы, вещей), обращается ко мне в режиме присутствия, напоминая о чём-то большем, чем то, что представляет собой, по выражению волшебника Просперо, «наша маленькая жизнь». Как некий таинственный голос, совесть выступает в качестве посредника, или связующего звена между сознательной и бессознательной сторонами того самого целого, что есть наша во многом таинственная и неизвестная жизнь. Как самое сильное чувство, совесть состоит из противоречивых ощущений, которые все вместе и по отдельности составляют оказывают воздействие на сознание как одновременное чувствование всего, что переживается как различное, разное, разрозненное –как тепло и холод, например. Совесть прививает вкус к противоречиям, которые, как замечал Ф. Ницше, свойственны высшим натурам («аристократам духа»). Совесть возвышает, даруя уникальную возможность взглянуть отстранёно на мир и на всё, что вокруг. Более того, каждый человек раскрывает индивидуально в себе дары, которые преподносит ему его совесть, если он преждевременно не становится заложником тупости и невежества, связанных с ограничениями восприятия во времени и пространстве. Я же желаю воспеть эту странную химеру, как свой собственный антипод, что по своей многосложности — с одной стороны, и простоте — с другой, приближается к Премудрости-Софии. Птица-совесть, проявляясь во множественности вещей мира, во всём, что происходит с нами, и с другими, то есть не с нами, в смуте времён, и неизменно толкует об одном — о простоте, о чистоте души, о полноте вещей… И толкует так, что в её присутствии теряется дар речи даже у самых искушённых грешников.

Что же, всё-таки, представляет мой философский роман? Что он такое — философский трактат, монография или сборник эссе? В значительной степени, абстрагируясь от всякой конкретности, можно сказать, что данное произведение есть своего рода «солилоквий», то есть — речь, обращённая к себе как к другому и к другому как к себе. Совесть, какой она видится мне, с одной стороны, подразумевает простоту в отношениях к себе и к миру, но с другой она, словно зверь, таится на своей потаённой глубине; она вся — потерянность, заколдованность, и желает она одного: желает играть с нами в игру, правило которой мы постигаем в процессе этой игры. Подходя строго феноменологически, можно сказать, что в той мере, в которой совесть есть голос, она имеет своей целью дать высказаться вещам, разумным и безумным, призывая слушать и слушаться. Но постольку, поскольку она затрагивает потаённые глубины (что бы это ни значило), она описывается на собственном языке (и в этом состоит философия совести, если угодно). Можно добавить, что совесть есть своего рода «основа» философии как таковой, в отношении которой действует правило двух «нет»: нет совести — нет философа.

Любовь к совести, как и любовь к мудрости, или Премудрости-Софии, подразумевает честное отношение к ощущениям, мыслям, желаниям, словам и делам, и исключает легкомысленное отношение к себе и к другим: поскольку всё связано, и этот мир, и другой. Совесть — это не какое-то, пусть и сколько угодно сильное, чувство, но чувствование, что даёт знать себя как другого: даёт чувствовать себя тем, кем ты являешься в соответствии со своей волей (ещё она даёт испытать на себе пропасть между тем, кто ты есть в реальности и тем, каким ты видишь себя в идеальности). В зависимости от культурного кода, в котором находится «совещающийся» (так мы обозначаем фигуру совести, что находится в фазе эксперимента над собой), совесть трактуется по-разному. Тем не менее, откликаясь на её призыв, человек, идентифицирующий себя как того же самого, кем он был вчера и кем, как, как предполагает, он будет и завтра, обращается к другому своему «я», к своему alter ego, к демоническому началу, к сокровенному «я», что, будучи практически «ничем», желает быть «всем» (в точном соответствии со своим проектом бытия, который есть мечта, формирующийся как пробуждение воли). В этом желании сказывается сама природа совести, которая чиста, то есть — природа превосходящая.

Исследование моё имеет философско-антропологические основания, но имеет при этом ещё экспериментальный характер: мы не знаем и не можем знать заранее к чему придём, но всё-таки мы идём, а совесть, которую мы избрали путеводной звездой, светит и тем, кто держит путь в ночи к рассвету.

Пробуждение цветов и запахов

два вида мудрости

Философия, как весёлая наука, берёт начало от Демокрита Абдерского, предпочитавшего смеяться над глупостью рода человеческого, нежели, подобно Гераклиту Эфесскому, плакать над роковой его безысходностью. Философская интуиция «досократиков», будучи формой непосредственного восприятия, была обращена к природе, которая, как заметил Гераклит, любит прятаться. Когда что-то обнаруживается, тайное становится явным, — тогда природа бывает с нами весьма откровенна. Ведь, как гласит народная мудрость, кто ищет — тот всегда найдёт (имеется ввиду, что тот, кто ищет, делает это откровенно, честно, а не так — лишь для вида). В зависимости от того кто ищет и кто вопрошает, постигаемая нами как «правда о себе» истина будет представляться по-разному (всё зависит от того, кто смотрится в её зеркало). Отсюда истина постигается не как что-то конкретное и одинаковое, но как то, что дано постичь каждому, кто решился взглянуть в зеркало своей души ненаглядной. Природа таким образом играет с тем, кто слышит её зов и кто способен в той или иной форме откликнуться на этот зов.

Хорошо известно правило из детской игры в догонялки или, как вариант, –в «салочки». Согласно этому неписанному правилу, «водит» тот, кого поймали, догнали, или, если это игра в прятки, — нашли. Существует немалое количество считалок, суть которых сводится к тому, что кто-то должен прятаться или убегать, а кто-то — «водить» (и наоборот). Кто водит, то есть догоняет, и тот и есть «вода». Философ или художник по отношению к самой природе вещей находится в позиции такого воды, поскольку он водит –догоняет. Водит ли в каком-либо виде сама природа, если бывает обнаружена или поймана, не известно, но, с определённой долей осторожности (природа требует трепетного отношения к себе), можно предположить, что некоторым образом и она тоже водит. В языческом плане природа может быть отождествлена с богом Паном. Водят, например, духи природы (достаточно подробное описание которых встречается в работе Парацельса «О нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах и о прочих духах»). Задача философа-метафизика –проверить, испытав на себе все прелести игры, предположение, согласно которому природа — водит. Если это действительно так, то она даёт о себе знать как отражение твоих мыслей, слов и снов. Для того, чтобы природа водила, заявляя о себе, достаточно идти против фундаментального закона, который констатируется как закон природы. Имеется ввиду закон необходимости. Если игра в прятки, как и любая игра, имеет определённые правила, которые хорошо должны быть известны всем участникам процесса, то игра, в которую играет философ, имеет, как мы уже упоминали, экспериментальный характер, и правила проясняются в процессе игры. Отсюда сама по себе игра предшествует правилам, которых изначально нет, и, стало быть, правила в этой игре определяются игроками в процессе самой игры. Когда правила, как своего рода предписания, определяют игру, то у игроков всегда есть стимул что-то нарушить, что-то разрушить — для того, чтобы постичь свободу. Тогда, когда что-то нарушено, появляется смотрящий, что наблюдает за тем, кто «водит», и за тем, кто прячется или убегает. Это может быть воспитатель, взрослый, что находится по ту сторону игры — вне игры. Так или иначе, «третий» — это фигура контроля. Познание природы вещей, подобно игре, и оно столь же самозабвенно, поскольку обусловлено чувством трепета перед ней, что испытывается тем, кому удаётся заглянуть за завесу тайны.

Нарушение границ дозволенного всегда есть преступление, но без этого никуда, если мы желаем познать себя и природу, отражением которой в известном смысле и являемся. Ужас, который испытывает при столкновении с чем-то непонятным человек является его «защитной функцией». Это — священный ужас. Страсть к нарушению границ и законов, страсть к преступлению, есть «тёмная» страсть, что З. Фрейд обозначал как «влечение к разрушению», или «деструдо». На этом пути раскрытия тёмной страсти все правила, моральные догмы и табу, как и всё традиционное, воспринимается как то, что подлежит преодолению. Если один водит, а другой прячется пока другого один не поймает, то это значит, что правила исполняются. Если правила не соблюдаются, тогда — торжествует хаос и происходит то, что называется «сбой в системе». Но когда происходит сбой, ошибка, поломка, — тогда в игру вступает третий, который, как известно, лишний. Итак, по правилам игры, когда некто бывает найден, пойман или мёртв, водить приходится ему самому, а кто поймал, теперь прячется, и так по кругу. В этом, словно круговая порука, сказывается концентричность бытия, в котором мёртвые и живые водят хороводы.

Символом вечности является круг. Изречение Гераклита гласит, что вечность — это ребёнок, который занят тем, что играет сам с собой. Вечность — ребёнок, который никогда не повзрослеет за игрой. Если дитя воспринимается как образ вечности, как неопределённое во времени пребывание в одном и том же состоянии игры, несерьёзности, то взрослости, как таковой, соответствует время более-менее фиксированное и определённое, то есть распределённое, или расписанное по часам и минутам. Взрослое время воспринимается как ресурс и, даже более того, согласно известной поговорке «время –деньги», — оно конвертируется в деньги. Отсюда игра, которая имеет соревновательный характер (игра с собой, с другим или, как вариант, с самим собой как с другим), есть основа для взаимодействия с целым миром. Эта игра есть игра в себя, в которую никто не знает как правильно играть, правила которой не известны. Правила изобретаются игроком в процессе. В эту игру, которую мы называем игрой в себя, играют в основном взрослые, но и дети умеют и любят в неё играть. В поисках своевременных ответов на извечные вопросы, которые ставит перед собой и перед своими адептами метафизика, мы, взрослея, пытаемся понять правила этой игры, которая, по мере погружения в неё, представляется настолько своей, что сомневаться в том, что эта игра иллюзия не приходится. При этом метафизический вопрос что есть всё (как и другие «проклятые» вопросы) требует более внимательного отношения и более тонкого наблюдения за тем, что или кто прячется, говорит, и что или кто, затаившись, хранит молчание (ведь известно, что если «время — деньги», то «молчание — золото»). Итак, кто водит, тот и философ, творец, что подобен охотнику в желании знать, где сидит фазан (фазан символизирует таинство природы). Ответом может удовлетвориться не каждый, поскольку через одно неизвестное можно объяснять другое неизвестное. Гераклита называли «Тёмным» не просто так, а потому что его размышления казались «тёмными» и непонятными его современникам. Сегодня в этом плане ничего не изменилось: природа так же любит прятаться. Но делает ли непонятность эти размышления менее ценными?

Природа играет в странные игры, и для того, чтобы получить ответ, разум обращается в собственную противоположность, то есть — в безумие, чтобы, убедившись, что всё самое невероятное, что мы можем только желать, находится в мире, который скрыт от нас, поскольку мы скрыты от него, вернуться назад, обогатившись опытом. Разуму предстоит отречься от себя и облечься в мнимую противоположность, называемую безумием, чтобы попробовать получить ответы на те вопросы, которые он перед собой ставит. Когда наш разум задаётся вопросом о своём собственном истоке, он обращается в хаос, в безумие, в нечто непонятное, ведь тогда только и открывается в нём нечто такое чем он может стать — во снах и грёзах, которые бывают реальнее реальности. Разум –не только явь, но и сон — о себе, или — о чём-то большем… Для описания Вселенной наука прибегает к таким понятиям как «тёмная материя» и «тёмная энергия», что несколько соответствует духу изречений Гераклита о природе. То, что материя и энергия — тёмные, а не светлые, свидетельствует о том, что природа по сути неизвестна, таинственна, поскольку «спрятана». Кто же снимет семь печатей и обнажит то, что скрыто, кто на это отважится? Не изменяя своему нраву, матушка-природа по-прежнему любит прятаться, как и во времена Гераклита. Нет, конечно, человечество вышло, как говорят, из стадии детства, и мы не будем занимать «обскурантскую» позицию или же пытаться как-то опровергать очевидные «победы» цивилизации, но то, что в сущности человеческая цивилизация остаётся островком света в тёмном океане вселенной признаёт и современная наука. Тьма, таким образом, заполняя собой пустое пространство, проникает человеческое бытие. Современная наука стремится просвещать и освещать путь, а значит тьма, которой пытаются дать всевозможные определения исследователи бездн, есть сама субстанция жизни. Тьма предшествует свету. Является ли сам познающий, что водит и наблюдает, лишь часть этого или же он, в сосредоточении «я», есть что-то совсем другое? Природа любит прятаться — во тьму, которая служит своего рода «покровом», она покрывает. Природа играет в прятки или в догонялки с тем, кто играет с ней. Отсюда свет мыслится как то, что на этом метафизическом уровне даёт возможность познания, сознания, знания: чем больше пространств и времён освещает свет разума, тем больше возможность убедиться в том, что природа или вселенная, есть своего рода океан, в котором человек подобен рыбе.

Согласно натурфилософскому подходу, взгляд на отношение человека и мира, человек — микрокосм, а вселенная — макрокосм, и человеческая структура, микрокосм, согласно данной аналогии, есть зеркальное отражение макрокосма — структуры вселенной. Микрокосм состоит из пяти аспектов. Его символ — пентаграмма, пятиконечная звезда. Макрокосм, символом которого является шестиконечная звезда, вопреки расхожему представлению, это не зеркальное отражение микрокосма, но, как говорил известный исследователь «аутсайда», философ-эзотерик Е. В. Головин, есть «структура враждебная микрокосму». Микрокосм содержит в себе как свой ключевой элемент частицу Духа, который не тождественен ничему из проявленного в мире. Частица Духа Святого — это частица инородная. Макрокосм (природа, вселенная) стремится объять всё. Таково действие вселенской энтропии: змея кусает свой хвост. В определённом смысле история мира есть история бунта твари-творения против своего Творца (причиной которого можно назвать свободу человеческой воли, познание добра и зла и, как следствие, разделение). Согласно принципу соответствия всего со всем, мир есть продолжение Творца, что делим до бесконечности. Тогда между Творцом и миром нет противоречия.

О «глине» как о некой «субстанции творения» говорится в авраамической традиции, но так или иначе, если Огонь, или Дух, есть творческий или активный принцип, то глина в этом смысле есть субстанция творения, материал. Николай Бердяев писал, что Бог-Творец призывает человека к со-творчеству во вселенной, то есть Он, Создатель, сам создал мир, а человеку, созданному Им по Его же образу и подобию, он оставил как бы этот мир доделывать (в этом творческом процессе находит себя идея сотрудничества человека и Бога и человека и Сатаны). Человеческое положение в космосе таково, что человек, сын божий, не имеет права изменять базовые параметры первородной субстанции, изменять состав глины. Изменение свойств материи предполагает изменения и в сущем. Только изменяя и, следовательно, познавая себя, творец способен изменять сущее. То, что у человека нет права изменять структуры сущего, не означает, что у него нет такой принципиальной возможности. Тот, кто «не под законом», действует на уровне индивидуального проекта, раскрывая потенциал экзистенциальной свободы, которая, как высшая неопределённость, выражается в монологе Гамлета. На сына человеческого возложена ответственность за его соучастие в достройке мироздания. И, сегодня, из нынешнего состояния смертности выход найти не так и просто, поскольку ищет его тот, кто парадоксальным образом имеет его в себе, и он лежит через совесть (речь идёт именно о «чистой» совести, то есть о совести вообще). Итак, человек или дьявол, тот, что объявил войну Богу, стремится к предельной (запредельной) свободе, которую ищет и находит в саморазрушении, разбивая в вдребезги зеркала этого мира, что предстаёт как своего рода зеркальная комната или зеркальный коридор. Воля к постижению свободы предполагает обращение к нулевой стадии творения, к мистической победе, которую, например, известный христианский мистик Я. Бёме называл «меонической бездной». Меоническая «тёмная» бездна есть выражение полной и безусловной свободы. Герой же стремится к невозможному, которое для него столь вожделенно, ведь невозможное и есть то, что соответствует природе желания, которая также двойственна (с одной стороны, желание есть влечение к смерти, а с другой — половое влечение). Мера невозможности определяется индивидуально. Поэтому герой становится невозможным, уподобляется тому, к чему сам стремится всем своим существом — к другому себе. Но что тогда есть человеческий индивид, который в отличие от Творца, есть нечто неделимое? Человеку познающему предстоит его тёмная сторона, его совесть, а также — змеиная мудрость, которая учит разделять и различать тонкое и грубое, горькое и сладкое, светлое и тёмное, влажное и сухое, твёрдое и мягкое, красивое и уродливое… Стремление к запредельной свободе, что скрыта в вездесущей тьме, предшествующей Свету, имеет свойство сказываться разрушительно на герое, что стремится (образ этот, несмотря на то, что он разрушителен, но и прекрасен, потому что он противоречиво-созидателен).

Средством на пути к заветной цели может стать всё, чем стремящийся готов пожертвовать на своём пути (а то, чем он пожертвовать не готов или не может, не готов, определяет меру его человечности).

Слово «философия» переводится дословно — как «любовь к мудрости». Но не можем не спросить: что такое мудрость? Имеет ли она начало и конец? Или может она начинается с осознания себя как мира или же с чего-то другого, или с аутсайдерского и наивного, по меркам взрослого человека, философского удивления — как здесь я и что я здесь делаю? Так или иначе, мудрость предполагает некоторое такое знание, а философия предполагает дружелюбное отношение к этому знанию. Философия имеет отношение к вечности, что, словно некая маленькая потаённая дверь, приоткрывается во сне. Любовь к мудрости способствует постепенному приближению к идеалу (у всего свой черёд, своя мера, а одновременность, как и одномерность в этом смысле, есть чистое безумие), и это проявляется как усиление одновременного чувствования причин и следствий, что трактуется по-другому — как пробуждение цветов и запахов.

В трактате Парацельса «Astronomia Magna или полная разумная философия великого и малого миров»сообщается, что есть «два вида мудрости в этом мире –одна из них вечная, а другая — преходящая. Вечная мудрость проистекает непосредственно от Света Духа Святого, другая же прямо от света Природы. Та, что происходит от Духа Святого, бывает одного лишь рода –а именно мудрость праведная и безупречная. Та же, что происходит от света Природы, бывает двух родов — добрая и злая. Добрая мудрость причастна вечности, злая — проклятию». Добавим от себя, что два эти вида мудрости тесно переплетены в мире и в человеке, и различить их очень не просто, поскольку мир, как и само сознание, имеет двойственную (множественную, сложную) природу.

Философия не ограничивается «сухими» формулировками и «мёртвыми» схемами, а является практикой, своеобразной и универсальной аскезой духа. Её цель — поиск золотой середины, нахождение которой предполагает равновесие, баланс, что понимается как «симметрия относительно центра», который находится в той точке, в которой нарастают и снимаются противоречия –это диалектическая точка единства одного и другого. В этом плане наша совесть выступает в качестве как бы «связного», благодаря которому концы с концами сходятся (если сходятся). В контексте культурных поисков она указывает на универсальный культурный архетип, коим является мифическая Ось мира (Axis mundi), которая изображается как вертикаль –столб, лестница, гора, дерево (эта «ось» находится в самом центре — в середине мирового пространства и пронизывает собой все пространства и времена прошлого, грядущего и, конечно же, настоящего). Центр находится в середине, что понимается как переход между мирами, как междумирье, или мифическое не-место, где разрозненные фрагменты вселенской мозаики, предстают этакой «загадкой загадок». Таким образом то, что я называю «срединный мир», знаменует выпадение из континуума пространства-времени, знаменует собой остановку, или стояние на месте. Срединный мир –точка, или пятно, которым становятся прямые совести. Это метафизическое пятно есть то, что мы называем «героической топикой совести». Герой — это буквально каждый, кто самостоятельно исследует пространства тёмных материи и энергии, освещая тьму своим внутренним светом. Наш герой — доброволец во всём, что касается его зависимости от контекста, что также понимается, как было упомянуто, различно: герой есть он и его спутник, или демон, ангел-хранитель, посредник, и связной, и мост над бездной, и радуга над миром, и верный друг, и злейший враг… Героический жест связан с душой, что наиболее явственно проявляется в ситуации неопределённости, выбора. Совесть, как руководящий принцип, что даёт силы верить в себя, сопровождает героя на протяжении всего его путешествия, которое проходит в условиях диалога низшего «я» с высшим «Я», диалогу двух версий себя. Внутренний диалог героя есть по сути монолог оказавшегося в отсутствии выбора — в ситуации самоопределения, что способствует высвобождению героического или демонического начала (герой — это демон, или тот, кто отважился познать себя или быть собой): «что говорит твоя совесть? Ты должен стать тем, что ты есть» — читаем у Ницше. Получается, что совесть говорит с нами, призывая не бояться идти до конца в своих намерениях, даже если они кажутся странными. Как это в мире заимствований и подражаний вообще возможно?

В книге Екклисиаста сказано, что есть время разбрасывать камни и есть время собирать камни. Это два разных времени, но вместе они составляют две стороны одного и того же процесса. Предположим, разбрасывать камни значит причинять пользу или вред, то есть совершать поступки, а собирать камни, таким образом, значит постигать «совесть», что подразумевает работу над совершёнными ошибками. Работа, связанная с исправлением ошибок или с очищением совести, трудна и подобна толканию камня вперёд себя (под камнем скрывается змея, которая ужалит того, кто сдвинет камень с места). Отсюда, рассуждая о природе совести, мы понимаем, что совесть есть феномен многообразный, и если нечистая совесть «очищается», чистая, напротив, имеет тенденцию к загрязнению, она загрязняется по мере погружения во всевозможные жизненные обстоятельства, в болото жизни. Таким образом «камни», как, собственно, и «глина», — это не только «строительный материал» для дома (который ты строишь, а, может быть, нет), но и более глубокая метафора, отсылающая к материи, к самой «субстанции сна». Если то, что мы называем «глиной», свойственна вязкость, пластичность, то «камень», или «булыжник», в этом отношении обладает твёрдостью, непоколебимостью, волей к тому, чтобы до конца стоять на своём. Разбрасываться камнями легко, а собирать их — трудно. Поскольку Змей-Змея есть символ «злой мудрости», то «любовь к мудрости», совесть, или сама философия, предполагает любовь к «вечному возвращению», что изображает собой символ Уроборос (змей, кусающий себя за хвост). Мудрость, символом приобщения к которой является Змей (Змея), даёт возможность посмотреть с разных сторон на одно и то же: при одном взгляде оно есть, а при другом — нет. Для того же, кто сдвинул камень, под которым спрятана змея, возомнив себя героем, важно помнить о том, что таит змеиный укус. Нередко он скрывает смерть. Разбрасываясь камнями, человек лишь только зарывается глубже в землю, в материю, в реальность, в иллюзию снов, глину слов, из которых соткан мир. Жизнь героя совести, напротив, стихийна и спонтанна, и она не подчиняется ритму вселенной, провоцируя сбой в системе вселенских механизмов, к числу которых относится и судьба, например. Тот, кто «разбрасывается камнями» в этом смысле, лишь провоцирует бытие на то, чтобы оно, так сказать, вышло из строя. Герой заклинает бытие, призывает небытие, которое через совесть или бессознательное взывает из глубин.

Совесть может трактоваться как «самое сильное чувство», или голос, но, так или иначе, она проходит по «ведомству» сердца — того органа, который отвечает за эмоции, печали, радости, что, как состояния подверженной непостоянству души, соответствуют стихии воды, субстанции сна, которая сама по себе есть способность оборачиваться, изменять форму, не меняясь при этом качественно, оставаясь собой). Таким образом, водная стихия, как утверждал древнегреческий шаман и натурфилософ Фалес, есть аркхэ, то есть первостихия. Во снах формы изменчивы и непостоянны: и то, что казалось одним, незаметно меняет форму и становится другим, и всё во снах ровно то, чем кажется, и в этом их странная прелесть. Бывают кармические сны, такие, которые спровоцированы различными жизненными обстоятельствами, но бывают сны, которые называют «вещими». Они предвещают что-то, что только случится в реальности (они пред-вещают о том, что случится, подсказывая при этом возможность повлиять на обстоятельства, изменить судьбу). Природа таких снов, как и чистой совести, сакральна, и проводить эксперименты с природой, — дело опасное. В психоаналитическом опыте сновидения (по содержательной их части) представляются как компенсация за напрасные ожидания и желания, которым не суждено было сбыться. Однако эта компенсаторная функция снов соответствует только так называемым «кармическим снам», не имея должного понятия о вещих, предсказательных снах, что представляют исключительный интерес. Природа снов — водная стихия, поэтому во снах часто бывает так, что одно — это сразу же и что-то совсем другое. Сны как бы постоянно ускользают от нас куда-то прочь. Бывает и так, что «Я» — это «не-Я», а «не-Я», другое, парадоксальным образом — «Я». Грани идентичности, как своей, так и чужой, во снах размываются водами мифа.

Известное высказывание Шекспира, которое мы читаем в пьесе «Буря», гласит: «We are such stuff as dreams are made on, and our little life is rounded with a sleep» (или, в переводе на русский, — «мы состоим из того же вещества, что и сны, и наша маленькая жизнь сном окружена»). Чего только не встречается во снах, в которых полёт фантазии не ограничивается ничем! И если во сне не все грани идентичности стираются, то многие всё же стираются, и всегда остаётся что-то из реальности, за что можно «зацепиться» и за что и цепляются — это наша живое «эго», позволить умереть которому, значит, понять, что мир снов есть мир между миром мёртвых и живых. Однако что нам даёт это понимание? Границы миров условны (они размываются водами мифа, или — временем сна). Итак, сны размывают грани миров, где встречаются с совестью, которая есть мечта, что — не просто слово, но слово такое, что служит спусковым крючком, при нажатии на который, происходит что-то, что заставляет вспомнить себя спящим (что даёт возможность восприятия образов из бессознательного). Но есть ли выход из лабиринта снов, или сама мысль о выходе есть лишь иллюзия? Каждый смертный, так или иначе, смотрится сквозь призму своих иллюзий. Быть может, выход лежит через совесть? П. Д. Успенский, ученик эзотерика и философа XX века Г. И. Гурджиева, утверждал, что «совесть –это способность чувствовать одновременно всё, что мы обычно чувствуем в разное время». Когда мы спим, находясь во сне, мы можем чувствовать и переживать нереальное как нечто реальное, а когда бодрствуем, наоборот, мы можем ощущать и переживать «реальное» как «нереальное». Таким образом сказывается совесть, что, возникая, привносит сумятицу, которой характеризуется амбивалентное или пограничное состояние сознания. Во время бодрствования удержанию подобных состояний, которые ещё можно назвать «призрачными», также способствует наша совесть, что есть призрачная химера. Как техника или искушённость, она подразумевает работу на контрастах, умение балансировать на грани одного и другого. Понятая, таким образом, как некоторое «одновременное чувствование» всего того, что обычно воспринимается как «абсурд» и «парадокс», совесть есть преступление против обыденности, и в этом её риск. Обыденность может отомстить, причём весьма подлым образом. За те праздники необычного и странного, что дарует совесть, приходится «расплачиваться» неизбежно. Но это стоит того, ведь на кону всегда что-то большее, а значит цель оправдывает средства. Как форма чувствования наоборот, совесть может быть бездной безумия, из которой трудно выйти и которую трудно принять. Опыт совести, извлекаемый из эксперимента, сам по себе есть опыт погружения в чистое безумие. Отсюда экзистенциальный выбор существовать или не существовать, быть или не быть, остаётся открытым, как и сама топика героического становления, или, собственно, героическая топика чистой совести. Эксперимент, который мы проводим наедине с собой, есть территория эксперимента, в котором размываются границы, в котором сама жизнь есть эксперимент в каком-то смысле, поскольку таит множество секретов. Само настоящее ускользает от поверхностного взгляда — от взгляда, что всегда со стороны, и оно, настоящее, может расцениваться как призрачное (при определённых условиях). С другой стороны, для внимательного взгляда призрачное может быть чем-то настоящим.

Воля к открытости способствует проявлению гения, демона, который, будучи единым с природой, как сказано, любит прятаться. Говоря о каком-то демоническом начале, мы имеем ввиду своевременность, которая, словно секретный механизм, ключ к которому в руках у совести, обращается словами оракула — «познай себя». Наша воля, как источник собственного мифа о себе в форме перевёрнутой «8», распускается из сна — наружу, производя на свет странное. Словно мистический цветок (символ двух ипостасей личности, которая желает познать себя через другого), она растворяет ложное своё «эго», запуская тем самым механизм обратимости, обратный процесс, благодаря которому система выдаёт неладное.

Художник, или — просто творческий человек, хотя бы один раз в жизни, оказывается перед тем выбором, который по отношению к совести имеет принципиальное значение, поскольку совесть отвечает за то, чем тот или иной человек, как личность, является и чем он не является (что тоже немаловажно). Оказавшись в ситуации выбора, актуализируется внимание голоса или чутья, что испытывает на подлинность всякого обратившегося. И поскольку не известен источник голоса (откуда приходит и куда уходит), он подвергается риску неизвестного, что достаточно нелепо и смешно, но и действительно опасно.

Совесть пребывает в заветной чистоте лишь тогда, когда свободна от воздействий извне, со стороны. Отравленная и оставленная, совесть обманчива. Она становится собственностью, отчуждается, в то время как чистая совесть свободна. Проблема ещё и в том, что «чистая совесть», как пресловутая высшая ценность, может быть утеряна. Однако то, что может быть утеряно, может быть и восстановлено. Так и совесть, — теряется тогда, когда пытается поймать «двух зайцев». Одновременность для того, кто призывает бытие подлинного к присутствию, требует уметь «держаться на плаву» в непростых, экстремальных ситуациях.

Известное выражение гласит: каждый охотник желает знать, где сидит фазан. Если философ, позволим осторожное сравнение, подобен охотнику, то фазан, в этом смысле, есть некая такая птица-совесть — фазан, о местонахождении которого мечтает знать каждый охотник. Эта птица становится идеей-фикс для того, кто играет в прятки — с миром и с собой. Словно мираж, что по мере приближения к нему, дрейфует и оказывается чем-то «не тем», чем кажется изначально, мы пытаемся постичь чистую совесть как природу, которая любит прятаться, то есть любит играть в прятки. Словно во сне мы можем, будучи навечно друг другу чужими, быть вместе. Но сон есть лишь временное состояние и всё может измениться, когда сон и явь будут одновременно. Эта игра в «одни ворота» вовсе не стоила бы свеч, если бы нечто, что представляется невозможным было бы на деле таковым, но известно, что ничего невозможного нет. Именно невозможность чего-либо побуждает по-настоящему желать что-то. В противном случае, дойдя до крайности, до точки предела, приходится отказаться от всякого желания и постичь холод бесстрастия. У всех есть своя персональная невозможность, но есть при этом и универсальная возможность, которая для всех едина и одна и перед которой, как говорится, все равны. Итак, желание (как желание иметь совесть) требует от нас героической самоотверженности, поскольку божественная природа не терпит нечистоты, кроме чистейшей грязи.

По закону Ньютона, каждое действие порождает равное противодействие. То есть в природе установлена гармония или баланс сил между светом и тьмой. Соблюдение баланса или меры — это закон, которому противостоит другой закон, в основе которого любовь к мудрости. Отсюда знакомый каждому порыв взлететь возникает как расплата или ответная реакция, и как нечистая совесть, она действует в режиме тотального сомнения — во всём, кроме существования себя самого как сомневающегося субъекта. Но если есть «обратный билет», значит есть и опыт, в основе которого дух или субъект, который, по причине хаоса времён, ещё просто не знает себя тем, чем он является. Ему предстоит вспомниться — вспомнить себя. Вины, или стыд, или страх, или другие негативные эмоции, в отличие от чистой совести, что окрыляет, не даёт оторваться от земли, оставляя за собой только право пригвоздить к земле страждущего. Земля — это в каком-то смысле и есть субстанция сна, от которой бегущий отталкивается, пытаясь всё время взлететь. Гусеница становится бабочкой, а ползущие времена сменяются временем полёта. На этом примере реализовывается принцип движения вверх, принцип solve — растворения. Страх, возникающий не на пустом месте, есть своего рода реакция на полёт. Но тем не менее, когда убегаешь прочь с волшебным цветком на руках, то не стоит оглядываться. Сон всегда обрывается пробуждением — в этом смысл. Страх провоцирует страждущего проснуться, приземлиться, почувствовав тяжесть этого мира. Если, по Декарту, мыслить и существовать — это одно и то же, то ловушка, жертвой которой ощущает себя тот, кто, будучи богом животным, и есть то, что представляет собой познание, и в этом смысле Бог был прав, в отличие от сатаны, имя которого выражается в работе всепоглощающего сомнения. Мыслить в этом смысле значит быть человеком.

Человеку свойственно ошибаться, или errare humanum est — гласит известное латинское выражение. Если следовать логике высказывания, получается, ошибка, или ошибочность, как свойство субъекта, присуща человеческому вообще. Отними у человека это, и он, по всей вероятности, перестанет быть, или перестанет быть человеком. Разве совершенный человек — это ещё человек? Или уже сверхчеловек? Ошибка возникает в сознании как таковая после раскаяния, то есть с признанием собственной вины (ошибка возникает как следствие «явки с повинной» в этом смысле). Известная народная мудрость гласит: не пойман — не вор. Великий грех чистой совести есть, собственно, раскаяние в злодеяниях, что требуется получить от нас вселенским прокурорам и следователям, что идут по следу нашему как следопыты (по этому так важно не оставлять следов). Если всё же допустить, вслед за этим утверждением, что быть человеком, значит непременно допускать ошибки — «грешить», то со всей закономерностью возникает вопрос: возможно ли, оставаясь в пределах человеческого, быть настолько безупречным, чтобы не совершать ошибки? (только представьте себе!). Ещё такой вопрос здесь возникает: где пролегает грань, за которой начинается нечеловеческое, да и есть ли эта грань в принципе? На этот вопрос, в общих чертах, и пытается дать ответ героическая топика чистой совести и, в частности, философская антропология. Некоторые полагают, что единство совести есть ни что иное, как призрачная химера, иллюзия, мираж. Так и есть, но именно она, как неосуществимая и причудливая идея «фикс», или мечта, даёт возможность выбора между, условно, «да» и «нет», которые мы делаем регулярно и на которые реакцией выступает наша совесть, если она не чиста. Таким образом, философ искушён в призрачном и в химеричном по роду своей любви. Он знает, что в самом этом мире укоренёна ошибка, что, как парадокс, не в состоянии постичь и разрешить человеческий разум, оставаясь при этом в собственных границах. Тем не менее, ошибка, как таковая, как нечто уникальное, как «да» и «нет» сразу, может быть использована в качестве техники освобождения «наоборот» — для прорыва за пределы земной стратосферы. Отсюда получается, что усердствование ошибающегося «во грехе», коим является автор данного текста и «наш герой» по совместительству, есть проявление свободной воли, или чистой совести, что имеет право ошибаться ровно столько раз, сколько она сможет себе позволить. Ошибка как усердствование во грехе, или во грезе, таким образом, может быть приравнена к пытке, или же попытке прорваться за земную стратосферу, что есть, с моей личной точки зрения, порыв героический.

Чистая совесть непосредственна, и в мире безумной посредственности, этой и той, другой, ставшей нормой, она воспринимается как ошибка. Мир, в котором царствует виноватое сознание, что, будучи раздвоенным, раскаивается в несовершенстве своём постоянно, подобен чистилищу, подобен промежуточному, пограничному, «межмирному», что выражается ещё непосредственно в танце, в песне, в смехе детей. Отсюда тезис «мир как междумирье» или «мир как межа» очень весок и высок в нашем чисто совестном контексте. Всякое несоответствие нормам и кодам номинальной культуры, в которой и обретается герой, воспринимается другими как не-должное, не существующее, не существенное в мире этом, где всё наоборот. Нечистая совесть чувствует себя виноватой, потому что она просто есть, и она прокладывает путь к фундаментальным неведомым основаниям самой себя, увлекая за собой субъект познания добра и зла. Таким образом, нечистая совесть являет уникальную возможность, постижение которой равносильно её исполнению. Наша «героическая топика» предлагает к ней прикоснуться.

Чистая совесть, словно чистое поле, беспредельна, где каждый свободен быть в соответствии со своей волей, или вовсе не быть, творить самостоятельно свою волю или этого не делать, а спокойно почивать на лаврах. Чистая совесть является по определению свободной, как и воля. Диалектический силлогизм чистой совести гласит: ты свободен делать то, что ты хочешь, или — правильно то, что тебе соответствует. Таков закон чистой совести. Таким образом, всегда есть что-то, определяющее или стремящееся определять героя, который начинает с того, что идёт против меры, желая самостоятельно устанавливать пределы. Определение, или формирование героя, помимо воли, есть насилие над ним, которое он не может терпеть по своей природе. В противном случае его может просто не быть, и ведь от этого никто не заскучает и ничего такого не произойдёт страшного. Полёт ведьм во сне, полёт на грани яви и сна, который он усвоил и который стал экзистенциальным опытом становящегося любовника, — нормальный, пусть он и есть полёт на грани безумия (его-то и совершает наш мечтатель-герой, бороздящий изменчивый океан бесконечности, которым может быть даже этот текст). Поскольку речь пойдёт об андрогинной сущности героя, то он, словно цветок из архетипического сна, или демон, творением которого себя ощущает, познаётся как приближение к себе посредством, что даёт знать о себе посредством чувства, а не ratio.

Отвечающая за динамку душевной и духовной жизни, совесть исключает всякий автоматизм (в мышлении, в словах, поступках), но, как было сказано, даёт возможность полёта, которая, впрочем, не даёт никаких гарантий. Но всё же разве это не радостная новость, такая возможность и такой полёт? Тень, или двойник есть искажение порядка вещей, с которым сталкивается наш герой. Проблема в том, что он сам по отношению к себе, воспринимается как двойник: он не знает и не желает знать что он есть, потому что это знание может быть использовано против него в суде. Действительно сложно не запутаться в себе в состоянии перманентного кризиса идентичности, через который необходимо пройти для того, чтобы заложить основание субъектности (если оная нуждается в основаниях). Свободный странник использует противоречия мира для того, чтобы выйти из себя — наружу, чтобы встретиться один на один с истиной, с глазу на глаз (и сказать ей «пару ласковых»). Кто доверился животному и божественному инстинкту совести, сумев его предварительно распознать, тот вопреки всем препонам (мораль, цирковые авторитеты, общественные организации), уже парит.

Внутренний голос, источником которого является гений, демон, любимая или нелюбая игрушка, в сущности есть настоящий голос, который мы не всегда распознаём сразу как свой (если вообще распознаём). Дело в том, что человек пребывает в крайне запутанном относительно собственных оснований положении, что можно назвать дикостью. Дикость — это не проблема, но результат следования известному правилу, что гласит «делай, что хочешь». Однако следует всё-таки отличать то, что на самом деле соответствует тебе, от того, что только притворяется, что соответствует (а на самом деле не соответствует). Это претворяющееся, как попытка вещей соответствовать себе или как имитация такой попытки, в конечном счёте всегда возникает как отражения в кривом зеркале этого мира, что пытается сбить с толку странника странного. Его человеческое «Я» есть то, что Г. Джемаль называл «точкой нетождества» и что не соответствует ничему из проявленного в конкретном (несоответствие даёт шанс не увязнуть в болоте жизни, не повиснуть наглухо в социальной петле). Соответствовать значит соответствовать несоответствию, что в свою очередь подразумевает освобождение разума от навязываемых не только извне, но и изнутри, моделей поведения (далеко не всё, что приходит изнутри, всегда только правильно и благостно). Чтобы обрести независимость (в теории и на практике), следует достичь несказанной простоты и непосредственности, свойственной, как уже и было сказано, чистой совести. Именно в этом направлении мы и работаем.

Стоит ли героически следовать наперекор всему, что кажется очевидным и называется «нормой», если борьбой со стереотипами выстлана дорога к мечте на метафизический край — на Север –туда, где приборы навигации традиционно врут, а реальность забывается в мечте, где погибает человек и рождается бог? Об «успехах» или «не успехах» продвижения в направлении «Север» сообщает всё время усиливающееся или, наоборот, ослабевающее чувство эйфории, сопровождающее героя более-менее постоянно. Чувство божественного говорит с каждым на его собственном, интуитивно понятном, языке. Благодаря этому руководящему чувству, что представляется очевидным, я понимаю собственное единство со всем в мире и в то же время свою обособленность от него. Этот парадокс и эта двоякость становится основой существования, мышления и т. д. Путь к цели подразумевает прохождение кругов Ада, кругообразное движение –по спирали вниз, к центру Земли: этот путь выстраивается сообразно логике спиралеобразных концентрических кругов. В центре круга наш путник, или герой, сталкивается с тем, что мы, вслед за Г. Джемалем, называем «Великим Существом», что имеет обыкновение принимать облик того, кто в него, словно в волшебное зеркальце, слишком-слишком смотрится (но оно принимает облик личности с изменённым на противоположный полом, поскольку оно очень чувствительно к природе половой). Природа «Существа», имя которому Легион, — не что иное, как проявление игры энергий в пустоте.

Если прислушиваемся к совести — она толкует всё о том же неизменно: следуй тому, что тебе по душе, по нраву, прислушивайся к себе. Зов совести в данном случае может трактоваться и как «зов великого существа». Человек, что не знает себя, может узнать себя посредством внимательности к окружающему — к тому, что внутри, не боясь при этом безумия, за которым неизменно стоит Премудрость-София (которую, однако, не всегда получается распознать). У неё много имён. О её приближении мы узнаём через ощущения и видения — через пограничное чувство совести — через пробуждением цветов и запахов. Усиливающаяся эйфория присутствия, что переживается как ощущение бодрствования, как некое транс-субъективное чувство, поджигает субстанцию жизни и сна, вследствие чего у субъекта возникает катастрофическое обоняние, которое иногда предстаёт как шестое, или — шестьсот шестьдесят шестое — чувство. Возгораясь внутри пламенем, что не обжигает, пограничное чувство свидетельствует об иллюзорности времени, реальность которого имеет свойства разжижаться и затвердевать — подобно глине, которой является «субстанция сна». Будучи производным от этой «субстанции», не до конца пробудившийся герой собственной персоной стремится раствориться в иллюзии: он купается в ней, утопает в ней, пробуждается в ней… Иллюзия, что, изменяясь, кажется бесконечной, как полёт в одиночестве, заканчивается приземлением на землю. Экзистенциальное пробуждение, о котором толкует герой и героиня сна, мы пытаемся идентифицировать, будучи уже кем-то другим. И так всегда. Во многом данный текст является описанием опыта такого (экзистенциального пробуждения).

Проблема идентификации имманентных ощущений, цветов и запахов, становится проблемой, когда мы пытаемся разгадать, что есть «мы», или, что есть самосознание, к примеру. Это проявление таинственных свойств матушки-природы, в отношениях с которой человек неоднозначен. Место, или же — не-место, время, илине-время, где мы как бы есть и где нас нет, напоминает о себе как героическая топика чистой совести. Она взывает к присутствию, напоминая о главном — о том, о чём мы забыли, но не совсем. Об этом вовсе не нужно кричать, но лучше говорить тихо или шёпотом. Пограничная зона, о которой речь, есть также состояние материи — с одной стороны, и состояние ума — с другой, что можно определить ещё словами «естественное» и «невымышленное». Борьба, которую герой ведёт с собой и с миром, предстаёт как призрачная мистерия в зеркальном коридоре, по которому предстоит пройти и, как в лабиринте иллюзий, не заблудиться герою. Проблема же есть, и она не только в том, что мы, как и он сам, себя не знаем, но в том, что мы и не желаем знать и даже вовсе забыли как это — желать и/или знать. Однако проблема может обернуться неожиданно преимуществом — свободой не знать себя. Отсюда философское существо наше, совесть, есть пограничное желание, что представляется и химерой, и фантазмом».

Следуя «приказу» пифии-прорицательницы стать тем, что ты есть, мы, то есть наш герой, неизбежно сталкиваемся с вопросом: а что значит быть собой или что значит быть кем-то другим? В этой связи, чтобы немного прояснить ситуацию, представляется уместными М. Хайдеггера из работы «Письмо о гуманизме», что мы и делаем. Хайдеггер сообщает: «Изречение Гераклита гласит: «Свой особенный нрав — это для каждого человека его даймон». Словом «этос» именуется открытая область, в которой обитает демон. Открытое пространство его местопребывания позволяет явиться тому, что касается человеческого существа и, захватывая его, пребывает в его близости. Местопребывание человека заключает в себе и хранит в себе явление того, чему человек принадлежит в своём существе. Это, по слову Гераклита, есть его «даймон», или «бог». Следовательно, даймон, как совестный феномен, обретается в открытой области, что подразумевает совершение поступков незаурядных, невынужденных, то есть — свободных ходов: только так явит нас нам. Отсюда — этос, как открытое пространство, является местом «встречи» с демоном, и, по-совместительству, топосом, или — открытым пространством, сама открытость которого позволяет почувствовать полноту бытия, а также его невозможную возможность. Даймон, как своего рода агент совести, есть посредник пограничного или межмирного пребывания. При этом «размытость» режима позволяет локализовать её как пятно междумирья, что не там, и не здесь, но — в точке пересечения времён: бывшего и не-бывшего.

Человек, существо противоречиво-неоднородное. Как неопределённость, незавершённость, он сам есть словно химера (памятен ответ Эдипа на загадку, которую загадал ему Сфинкс). Сокровеннейший «топос» представляет собой фундаментальный концентрический круг, девятый круг ада (его центр — Ось мира, а обод –колесо, круг, что есть универсальный символ года, судьбы, времени, вечности). Сокровенное наше «Я» совпадет с Великим Существом, что, в зависимости от того, кто смотрится в его волшебное зеркальце (облик может быть искажён, а может быть и приукрашен), меняет обличье. Его «зеркальце» вносит сумятицу в простоту вещей, только мутит чистую воду. Отсюда –то, что мы называем открытым пространством (которому принадлежит человек), представляет собой процесс — со-вещание, что, впрочем, может выражаться и, например, как песня. В сущности совесть есть песня, которая, если попробуем прислушаться, звучит внутри. В процессе со-вещания усваивается нечто, что, по мере своего усвоения, освобождает нас от какой бы то ни было целесообразности (целесообразность заменяется спонтанностью). Без свободы никто не может быть (хотя бы в минимальных дозах она должна присутствовать). Поэтому наиболее аутентичная философия, то есть наиболее философия по форме — со-вещание, диалог. Родоначальником этой формы, этого жанра, справедливо считается Сократ. Сегодня, спустя столетия-века, Сократ, живущий на страницах диалогов Платона, всё так же выступает совестью для многих, кто желает приобщиться к «царице наук». Идеи живы и они выступают проводниками в мир, по отношению к которому действительность — театр теней, что — не просто метафора.

Так называемые «топосы» представляются концентрическими кругами размышлений с радиусами опорных точек, в качестве которых в свою очередь выступают образы, мечты, грёзы, грехи, как ориентиры героического. Совесть отвечает за формирование ориентиров, образов, мыслей, идей, ролей. Оттеняемые сугубо внешним миром «этосы» и «топосы» присутствия являются «зазорами» между мирами — временами, которые, по мере своего обнаружения и выявления, актуализируют переживание тех, кто отважился мыслить их и, тем самым, существовать (слово отважился хочется повторить, что мы и сделаем: отважился).

Человек как «мера всех вещей»

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.