Бесплатный фрагмент - Глухой художник

Айрин Ли

Глухой Художник

Пролог

Оглушительный взрыв лишил Николаса слуха навсегда. Больничная палата превратилась в немую сцену, а страшный диагноз стал приговором. Мастерская опустела, друзья покинули, выставки отменились. Художник погрузился в глубокую депрессию.

Но однажды, сидя у окна, он ощутил нечто странное: ясные голоса незнакомых людей проникали прямо в его сознание. Испугавшись и растерявшись, Николас осознал ужасающую истину: теперь он слышит не звуки внешнего мира, а мысли окружающих. Изоляция стала ещё мучительнее — его разум затопило море чужих чувств и переживаний, от которых невозможно скрыться.

Глава 1.Свидетель безмолвия

Тишина обрушилась на мир не сразу. Сначала был взрыв. Оглушительный, разрывающий барабанные перепонки рев, сотрясший не только воздух, но и самые основы его существования. Потом — пронзительный, высокочастотный звон, заполнивший собой всё. А затем… ничего.

Николас Харис открыл глаза в абсолютной тишине. Белые стены больничной палаты, безжалостно яркий свет ламп дневного света, движение губ доктора и медсестры — всё это было похоже на немое кино с плохой актёрской игрой. Он видел озабоченные лица, чувствовал сжатие руки, но мир превратился в вакуум, в причудливый аквариум, где он был единственным экспонатом, лишённым возможности слышать собственное сердцебиение.

Диагноз был простым и окончательным: «Необратимая нейросенсорная тугоухость. Полная потеря слуха». Слова, выведенные на листе бумаги, ударили сильнее, чем тот самый взрыв на заброшенной фабрике в Бруклине, где он искал новые текстуры для своих картин. Теперь эти текстуры, весь этот мир звуков — от скрипа половиц в его лофте до грохота метро, от шелеста масляной краски под мастихином до тихой музыки, сопровождавшей каждую его работу, — всё это кануло в небытие.

Его лофт в Сохо, когда-то бывший храмом творчества и шумных вечеринок, теперь напоминал склеп. Горы немытой посуды, пустые бутылки из-под виски, холсты, повёрнутые лицом к стене. Особенно те, на которых он пытался писать в первые дни после выписки. Мазки были грубыми, яростными, цвета — грязными и мрачными. Он пытался изобразить тишину, но получался лишь хаос. Хаос и гнев.

Галереи вежливо, но настойчиво отменяли его предстоящую выставку. Агент перестал звонить. Друзья заходили всё реже — кричать в ухо глухому утомительно, а писать на бумажке быстро надоедает. Он остался в одиночестве, заключённый в прозрачный купол, отгороженный от мира непроницаемой стеной.

Депрессия затягивала его, как трясина. Он целыми днями мог сидеть у огромного окна, наблюдая, как оживлённая улица внизу кипит жизнью, которой он больше не принадлежал. Машины, люди, сирены — всё это двигалось в зловещей, абсолютной тишине, как сюрреалистичный клип с выключенным звуком.

Именно так он и заметил это.

Сидел, уставившись в окно, наблюдая за ссорой молодой пары на противоположной стороне улицы. Девушка яростно жестикулировала, парень пытался её удержать, его лицо было искажено криком, которого Николас не мог услышать. И вдруг… в голове у Николаса, поверх давящей тишины, проступил голос. Чёткий, отчётливый, но не его собственный.

«…просто уйди, я больше не могу этого выносить, почему ты не понимаешь…»

Николас моргнул, оторвав взгляд от пары. Голос стих. Он снова посмотрел на девушку, сконцентрировавшись на её лице.

«…он опять всё испортил, этот вечер был так важен для меня, я ненавижу его…»

Это было не чтение по губам. Это было… ощущение. Эмоция, облечённая в слова, шёпот чужой души, просачивающийся в его сознание через брешь, пробитую глухотой. Он вскочил, сердце бешено заколотилось. Это был бред. Галлюцинация. Последствие травмы, алкоголя, отчаяния.

Он выбежал на улицу, толкая прохожих. Мир обрушился на него лавиной беззвучных образов и… мыслей.

Проходя мимо молодого человека в наушниках, он уловил обрывок: «…опоздаю, босс убьёт…» Сердитый взгляд женщины с ребёнком донёс до него: «…хочу спать, просто пять минут тишины…» Бродяга, просящий мелочь, мысленно ругал его: «…дай уже монету и иди своей дорогой, богатый ублюдок…»

Он остановился, опёршись о холодную стену здания, пытаясь перевести дыхание. Это было невыносимо. Хаос. Какофония без единого звука. Он зажмурился, пытаясь заткнуть уши, но как можно заткнуть уши от того, что звучит внутри?

Вернувшись в лофт, он рухнул на пол, зарыв голову в колени. Он сходил с ума. Такова была цена. Сначала мир отнял у него звук, а теперь подсовывал ему жалкие, сумасшедшие подделки.

Но с каждым часом, с каждым днём он понимал, что это не безумие. Это было что-то другое. Его мозг, лишённый внешних звуков, отчаянно пытался компенсировать потерю, настроившись на другую частоту. Частоту внутреннего монолога, сырых, неотфильтрованных мыслей окружающих.

Он учился фильтровать этот поток, как когда-то учился смешивать краски. Не вслушиваться в каждого прохожего, а ловить общий эмоциональный фон. Страх, радость, тревога, скука — они витали в воздухе, как запахи.

А потом пришла ночь, когда он услышал эту мысль.

Он сидел в темноте, у окна, глядя на освещённые окна соседнего дома. В его голове проплывали обрывки: чьи-то скучные мечты о отпуске, чьё-то раздражение из-за шумного соседа сверху, чьи-то нежные мысли о любимом человеке.

И вдруг — острый, холодный, пронзительный шипящий шёпот, полный такого немого, животного ужаса, что у Николаса по спине побежали мурашки.

«…нет, пожалуйста, нет, я ничего не видел, я…»

Мысль обрывается. Резко. Окончательно.

Николас замирает, вглядываясь в окна. Его внимание приковывает подъезд через дорогу. Дверь открывается, и на улицу выходит тень. Высокая, сгорбленная фигура. Она что-то тяжело несёт, завёрнутое в тёмную ткань. Фигура оглядывается — и Николас инстинктивно отскакивает вглубь комнаты, в темноту.

Когда он снова выглядывает, фигуры уже нет. Улица пуста и безмолвна.

А в голове, эхом от той самой оборванной мысли, висит леденящее душу ощущение чистейшего, беспримесного зла. И полная, мёртвая тишина оттуда, откуда только что доносился панический внутренний крик.

На следующее утро он узнал, что в том самом подъезде нашли тело Лукаса, шестнадцатилетнего сына управдома. Заявили, что несчастный случай. Подросток якобы упал с лестничного пролёта.

Но Николас знал. Он был свидетелем. Единственным свидетелем события, которое никто не видел и не слышал.

Он стоял у своего окна, сжимая в руке стакан с виски, которое больше не приносило забвения, и смотрел на припаркованные у дома полицейские машины. В его голове плыли обрывки мыслей офицеров: скучные, рутинные.

«…кофе бы, чертовщина какая…»

И среди этого потока он поймал другую мысль. Твёрдую, холодную, внимательную. Она принадлежала детективу, который с непроницаемым лицом осматривал место происшествия.

«…это не случайность. Это работа. И кто-то что-то видел.»

Николас отпрянул от окна, сердце снова заколотилось, но на этот раз не от страха, а от чего-то иного. От цели.

Он поднял взгляд на свой мольберт, на повёрнутый к стене холст. Впервые за долгие недели он подошёл к нему и развернул его. Грубые, грязные мазки, изображавшие хаос.

Он больше не хотел изображать тишину. Он хотел её нарушить.

Тишина, как выяснилось, была полна голосов. И один из них только что умолк навсегда. А он, Николас Харис, глухой художник, возможно, был единственным, кто мог его услышать.

Глава 2.Красками по памяти

Мысль детектива, острая и холодная, как лезвие, застряла в сознании Николаса. «…кто-то что-то видел.» Он видел. Он был этим «кем-то». И теперь этот факт висел в воздухе его лофта, тяжёлый и неоспоримый.

Он отшвырнул стакан с виски. Стекло разбилось о кирпичную стену беззвучно, рассыпавшись на тысячи немых осколков. Алкогольное оцепенение, единственная его защита последние недели, больше не было вариантом. Оно затуманивало не только боль, но и этот новый, чудовищный дар. А сейчас ему нужно было, чтобы всё было кристально ясно.

Николас подошёл к мольберту и сорвал с него неудавшийся холст. Он швырнул его в угол, где уже лежала груза его прежних неудач. Затем он достал новый, чистый холст, большой и белый, как незаполненная страница. Он взял уголь — не кисть, не краску, а что-то грубое, прямое, что оставляет чёрный, нестираемый след.

Он закрыл глаза, пытаясь вызвать в памяти ту ночную сцену. Не картинку, а ощущение. Мерцающий свет фонаря на мокром асфальте. Скользящая тень.

И тот голос, пронизанный ужасом.

Его рука сама понеслась по холсту. Быстрые, резкие линии. Угол подъезда. Очертания двери. Высокая, сгорбленная фигура — он рисовал её почти абстрактно, как сгусток тьмы, без лица, без деталей, только неуклюжий, тяжёлый силуэт. И затем — второй контур, меньше, светлее, почти призрачный, падающий, растворяющийся.

Он не писал картину. Он проводил расследование. Вычерчивал карту преступления, которую видел только он.

Закончив, он отступил на шаг. На него смотрело нечто мрачное и тревожное. Это не было искусством. Это было уликой.

Мысль казалась безумной: пойти в полицию и сказать… что? Что он, глухой художник, читающий мысли, видел убийство из своего окна? Его либо поднимут на смех, либо упекут в психушку. Или того хуже — настоящий убийца узнает, что есть свидетель.

Нет. Сначала нужно было понять, что именно он «услышал» и увидел.

Он снова подошёл к окну, превратившемуся в его смотровую площадку. Вокруг дома всё ещё кружили любопытные соседи. Их мысли доносились до него ленивым, возбуждённым потоком:

«…бедная миссис Гарсия, как она переживёт…»

«…говорили, он связался с плохой компанией…»

«…надо же, прямо в нашем доме, я всегда чувствовал, что тут небезопасно…»

Сплетни. Страхи. Ничего конкретного.

И тогда он увидел её. Пожилая женщина, должно быть, миссис Гарсия, мать Лукаса. Её поддерживал под руку сосед. Её лицо было маской изваянного из одного мгновения горя, таким ярким и острым, что Николас физически почувствовал боль в своей груди. И из неё волнами исходила тихая, монотонная мысль, похожая на молитву или заклинание:

«мой мальчик, мой мальчик, мой мальчик…»

Это было невыносимо. Николас отвернулся, чувствуя себя неудобно, подсматривая за самым сокровенным чужого страдания. Он был не готов к этому.

Его взгляд упал на группу подростков, столпившихся чуть поодаль. Они не плакали. Они стояли ссутулившись, руки в карманах, их позы выражали неестественную для их возраста скованность. И их мысли, которые Николас поймал, были колючими и обрывистыми:

«…чёрт, чёрт, чёрт…»

«…он же просто пошёл домой…»

«…надо было остаться с ним, надо было…»

«…они что-нибудь узнают?..»

Последняя мысль заставила Николаса вздрогнуть. Она прозвучала чётко и была полна страха, но не горя. Не той всепоглощающей печали, что исходила от матери. Это был страх вины.

Он пристальнее вгляделся в того парня, от которого она исходила. Худой, в чёрной худи, натянутой капюшоном на голову, хотя дождь давно кончился. Он что-то жевал, нервно постукивая ногой по асфальту.

Полицейский подошёл к группе, что-то спросил. Парень в капюшоне резко отвёл взгляд, его мысль взвизгнула:

«…ничего не знаю, я ничего не видел, отстаньте…»

Детектив, тот самый, с холодными мыслями, наблюдал за этой сценой с другого конца улицы. Его взгляд был пристальным, как у хищника. Николас поймал новый обрывок:

«…врут. Все врут. Но почему?..»

Инстинкт художника, всегда искавшего скрытые смыслы в линиях и тенях, теперь был перенаправлен на людей. На их микрожесты, на их молчание, на их шёпот мыслей.

Убийство Лукаса не было случайностью. Это была тайна. И подростки что-то знали. Парень в капюшоне боялся. А детектив что-то подозревал.

Николас отошёл от окна, к своему угольному наброску. Он взял мелкий белый мел и в светящемся контуре жертвы написал: «Лукас».

Рядом с угрожающим силуэтом убийцы он написал: «Кто?»

А в углу холста, рядом с фигурками испуганных подростков, он вывел: «Почему молчат?»

Он больше не был просто несчастным калекой, жалующимся на судьбу. Дар, который он считал проклятием, вдруг обрёл цель. Ужасную, опасную, но цель.

Тишина вокруг него больше не была пустотой. Она была полем битвы, где сталкивались правда и ложь. А он, Николас Харис, оказался единственным, кто мог слышать их столкновение.

Он посмотрел на свою руку, всё ещё испачканную углём. Та самая рука, что неделю назад бессильно падала на постель, теперь сжалась в твёрдый кулак.

Первая глава его старой жизни закончилась взрывом. Вторая начиналась с шёпота. И он был готов его слушать.

Глава 3.Шум мыслей

Решение было принято. Оно висело в воздухе лофта, такое же плотное и реальное, как запах скипидара и масляной краски. Николас больше не был пассивным узником своей тишины. Он стал охотником в новом, беззвучном лесу, где добычей была правда.

Но как подступиться к этому? Он не мог просто подойти к тому парню в капюшоне и спросить. Его собственный голос, который он почти забыл, звучал в его голове чужим и грубым, а произнесённые вслух слова были бы бессмысленным рёвом для других. Да и что он скажет? «Я читаю твои мысли, я знаю, что ты врешь»?

Нет. Ему нужен был план. Подход. Как художник, смешивающий краски для получения нужного оттенка, он должен был смешать осторожность, наблюдение и свой дар.

Первым делом он нашёл на антресолях старый планшет и беспроводную клавиатуру. Он стёр всё, что было связано с его прошлой жизнью — эскизы, фотографии с вернисажа, контакты галерей. Чистый лист. Теперь это был его блокнот для расследований и инструмент для коммуникации.

Он снова подошёл к окну. Улица почти опустела. Полиция заканчивала работу, натягивая жёлтую ленту вокруг подъезда. Того парня в капюшоне нигде не было видно. Но Николас поймал знакомый виток мысли — тревожный, виноватый. Он шёл не с улицы, а сверху. Откуда-то из этого же дома.

«…надо было просто отдать долг… зачем он полез спорить… теперь его нет, а долг-то никуда не делся… кошмар…»

Долг. Спор. Значит, это не было беспричинным нападением. Это было что-то иное. Что-то, во что был вовлечён Лукас.

Николас схватил планшет и начал печатать, выводя на экран ключевые слова, как будто составляя ментальную карту:

Лукас Гарсия

Подростки/друзья

Долг

Спор

Запутан? Запуганы?

Парень в капюшоне — ключ.

Он посмотрел на свой угольный набросок. Силуэт убийцы теперь казался ему менее важным, чем фигурки испуганных свидетелей. Чтобы найти охотника, сначала нужно понять, кого он напугал.

Следующие несколько дней Николас вёл себя как тень. Он часами сидел у окна, не как безутешный меланхолик, а как хищник в засаде. Он изучал расписание, привычки, маршруты жильцов. Он начал узнавать «голоса» — уникальные тембры мыслей своих соседей. Сварливая старушка с третьего этажа, вечно думавшая о ценах на продукты. Молодой брокер, мчавшийся утром на работу с непрерывным внутренним монологом о котировках акций. Их мысли стали фоном, белым шумом, который он научился отсекать.

Он ждал парня в капюшоне. Тот появился на второй день, выходя из подъезда ближе к вечеру. Сегодня капюшон был снят. Тёмные, растрёпанные волосы. На лице — маска показного безразличия, но изнутри исходила такая плотная стена тревоги, что Николас почувствовал её почти физически.

«…нужно к Майку, объяснить, что это не наш косяк… что мы не виноваты… что этот тип сам нарвался…»

Майк. Новое имя. Возможно, тот, кому были должны. Или тот, с кем спорили.

Парень, его звали, кажется, Лиам, Николас слышал, как мысленно кто-то окликал его, направился в сторону парка. Сердце Николаса заколотилось. Это был шанс.

Он натянул тёмное пальто, сунул планшет в внутренний карман и вышел из лофта. Впервые за долгое время он шёл с конкретной целью.

Следовать за кем-то, не слыша шагов позади себя, — это был странный опыт. Он полагался только на зрение, замирая в дверных проёмах, притворяясь заинтересованным витринами. Лиам шёл быстро, не оглядываясь, погружённый в свой тревожный внутренний диалог.

«…Майк его просто прибьёт, если узнает, что мы знаем… надо врать, надо сказать, что мы ничего не видели…»

Они углубились в парк, свернули на менее людную аллею. Николас отстал, прячась за стволом широкого дуба. Впереди, у скамейки, Лиама ждали двое. Один — такого же возраста, щуплый, нервно курящий. Его мысли были сплошной паникой:

«…он всё расскажет, я знаю, он всё расскажет, мы пропали…»

Второй был старше. Лет двадцати пяти. Дорогая, но безвкусная куртка, холодные глаза. Он сидел на спинке скамейки, раскачивая ногой. Его мысли доносились до Николаса не сплошным потоком, а обрывистыми, острыми осколками, как щебень.

«…глупые щенки…

…проблемы…

…надо зачищать…

…Харис…»

Николас замер. Его фамилия? Нет, это невозможно. Он прислушался внимательнее.

«…лофт Хариса… напротив… мог видеть…

Ледяная струя пробежала по спине Николаса. Они не просто знали о долге Лукаса. Они знали, что он, Николас, мог быть свидетелем. Его изоляция, его безопасная башня из стекла и бетона внезапно перестала быть безопасной.

Майк что-то сказал Лиаму. Тот затряс головой, что-то горячо оправдываясь. Старший резким движением взял его за подбородок и принудил замолчать. Мысли Лиама взвыли от унижения и страха.

Николас понял, что увидел достаточно. Больше — опасно. Он начал медленно, бесшумно отступать, не отводя глаз от группы.

И в этот момент Майк поднял взгляд. Его холодные глаза скользнули по аллее и на секунду остановились на фигуре Николаса, прячущейся в тени деревьев. В его голове чётко и ясно пронеслась мысль, обращённая к самому себе:

«…посторонний. Запомнить лицо.»

Николас резко отвернулся и зашагал прочь, стараясь идти естественно, не бежать. Спина горела под его взглядом.

Он был больше не невидимым наблюдателем. Его заметили. И теперь в этой тихой войне, которую он сам для себя начал, появился ещё один фронт. И враг на этом фронте казался куда более опасным, чем напуганные подростки.

Вернувшись в лофт, он подошёл к холсту. Рядом с угрожающим силуэтом убийцы он написал мелом: «Майк?»

А в самом углу, мелким почерком, он вывел своё собственное имя: «Николас Харис».

И обвёл его в тревожный, жирный круг.

Глава 4.Немой диалог

Следующие два дня Николас не выходил из лофта. Ощущение, что на него смотрят, стало таким же постоянным, как его глухота. Каждый стук в дверь — а он чувствовал его вибрацию в полу — заставлял сердце бешено колотиться. Он ждал, что вот-вот появится Майк со своими холодными глазами и безмолвными угрозами.

Он пытался работать. Взял в руки кисть, наметил на холсте абстрактную композицию, но мазки ложились неровно, цвета кричали о тревоге и паранойе. Вместо искусства получался крик о помощи, который никто не мог услышать.

Его спасением стал планшет. Он погрузился в онлайн-мир, в тихие, текстовые способы исследования. Он искал всё, что могло быть связано с Лукасом Гарсией. Соцсети подростка были заброшены несколько месяцев назад. Последние фото — с друзьями, в том числе он узнал Лиама и того, щуплого парня с паническими мыслями. Они улыбались, дурачились перед камерой. Ничто не предвещало беды.

Затем он наткнулся на скрытую группу. Название было безобидным: «Экстрим-парк. Бруклин». Доступ — по приглашению. Фотографии там были другие: не просто скейты и граффити, а тёмные подворотни, заброшенные склады, снимки, на которых подростки щеголяли пачками денег, явно не своих. И комментарии. Полные намёков, сленга, который Николас не понимал. «Развоз», «заклад», «столбы». И самое частое упоминание — «М.».

Майк.

Это было как пазл. Долг, о котором думал Лиам. Причина спора. Лукас и его друзья были мелкими закладчиками. И что-то пошло не так.

Николас откинулся на спинку стула. Картина прояснялась, становясь только мрачнее. Это не было бытовым убийством или случайной расправой. Это был бизнес. Грязный, жестокий, и теперь он знал о нём слишком много.

Его размышления прервала вибрация в кармане. Сообщение. От его агента, Элис.

«Николас, ты жив? Галерея всё ещё готова перенести выставку, но им нужен ответ. И мне нужен ответ. Выгонишь своих демонов и вернёшься к работе?»

Он смотрел на слова, чувствуя, как два мира — его прошлая, светлая жизнь и нынешняя, тёмная реальность — сталкиваются у него в голове. Ответить? Сказать «нет» — значит окончательно похоронить Николаса Харриса -художника. Сказать «да» — значит солгать. У него не было ни сил, ни желания возвращаться к старому.

Пока он размышлял, дверь его лофта приоткрылась. Он резко обернулся, сердце уйдя в пятки. На пороге стояла пожилая женщина. Миссис Гарсия. В руках она держала небольшую коробку. Её лицо было опустошённым, глаза красными от бессонных ночей.

«…не могу зайти в его комнату… всё напоминает… нужно раздать его вещи… может, Николас возьмёт… он всегда был добр к Лукасу…»

Её мысли донеслись до него волной тихой, бездонной печали. Он встал, делая приглашающий жест. Она вошла, робко оглядывая просторное, запылённое помещение.

— Мистер Харис, — её губы чётко выговаривали слова. Она знала о его глухоте. — Я… принесла кое-что. Из вещей Лукаса. Он так вами восхищался. Говорил, что тоже хочет стать художником.

Она протянула коробку. Николас взял её. Внутри были тюбики с краской, кисти, папка с рисунками. Его сжало в горле. Он кивнул, пытаясь выразить глазами благодарность, которую не мог высказать.

Он подошёл к планшету и быстро написал: «Спасибо. Он был талантлив. Мне очень жаль».

Миссис Гарсия прочитала и кивнула, её глаза наполнились слезами.

— Спасибо, — прошептала она. И потом, глядя на него с внезапной остротой, добавила медленно, внятно: — Полиция говорит, что это несчастный случай. Но я не верю. Мой Лукас был осторожным. Он не стал бы спорить с какими-то бандитами.

Николас замер. Спорить с бандитами. Она знала? Или догадывалась?

Она посмотрела на его угольный набросок на мольберте. На силуэты, на надписи. Её взгляд задержался на имени «Майк?», и её лицо побледнело.

«…он знает? Художник что-то знает?..»

Она посмотрела на него с внезапной, лихорадочной надеждой.

— Вы… вы что-нибудь видели? В ту ночь? — она произнесла это так, словно боялась ответа.

Николас стоял на распутье. Признаться? Обрушить на эту сломленную женщину весь ужас того, что он «услышал»? Сделать её соучастницей его безумного расследования? Или солгать, как все?

Он медленно поднял руки и показал на свои уши, а затем развёл руками в беспомощном жесте: Я глухой. Я не мог ничего слышать.

На её лице угасла надежда, сменившись горьким пониманием.

«…конечно. Глухой. Что он мог увидеть… я сошла с ума от горя…»

— Простите, — прошептала она. — Я побеспокоила вас.

Она повернулась и вышла, оставив его наедине с коробкой вещей мёртвого мальчика и грузом собственной лжи.

Он опустился на стул, чувствуя себя последним подлецом. Он солгал ей. Умышленно. Чтобы защитить себя.

Сгорбившись, он достал из коробки папку с рисунками Лукаса. Наброски улиц, портреты друзей, эскизы граффити. И в самом низу — один рисунок, выполненный нервными, резкими линиями. На нём был изображен человек. Высокий, сгорбленный. Без лица. Но с очень длинными руками и массивными плечами. Словно тот самый силуэт из его кошмаров.

А в углу рисунка была выведена острым углём чёрная, жирная буква «М».

Доказательство. Мизерное, хрупкое, но доказательство. Лукас знал своего убийцу. И боялся его.

Николас посмотрел на сообщение от агента на планшете. Затем перевёл взгляд на рисунок Лукаса.

Он стёр свой старый, трусливый ответ и написал новый:

«Элис, выставка отменяется. Окончательно. У меня другая работа».

Он положил рисунок рядом со своим наброском. Два взгляда на одного и того же монстра. Теперь он был обязан продолжить. Не только из-за чувства вины перед миссис Гарсией. А потому, что тишина, в которой он был заточён, стала единственным местом, где ещё звучала правда о смерти Лукаса. И он должен был её услышать до конца.

Глава 5.Мазок

Дверь лофта захлопнулась за ним с глухим, не слышимым, но ощутимым ударом. Николас прислонился к прохладной кирпичной стене, пытаясь загнать обратно в лёгкие воздух, который, казалось, кончился ещё в парке. Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухим гулом в костях.

«…Запомнить лицо.»

Мысль Майка висела в его сознании, как ядовитый дым. Это уже не было абстрактной угрозой. Это был прицел. И его лицо теперь было в перекрестье.

Он подошёл к холсту, схватил тюбик краски — киноварь, ярко-красный, цвет тревоги, крови, предупреждения. Он не стал писать, он заляпал холст, поставив жирную, рваную кляксу прямо вокруг своего имени, обведённого в круг. Я здесь. Я цель.

Адреналин медленно отступал, сменяясь холодной, рациональной дрожью. Паника не помогла бы. Паника вела к ошибкам. А ошибки в игре с такими людьми, как Майк, могли стоить гораздо дороже, чем карьера или слух.

Он заставил себя дышать глубже, методично, как учил когда-то психолог после смерти отца. Контроль. Наблюдение. Анализ. Он художник. Он видит детали, которые другие упускают.

Николас подошёл к столу, где лежал планшет. Его пальцы затряслись над клавиатурой, но он сжал их в кулаки, заставил успокоиться, и начал печатать. Уже не отдельные слова, а связные предложения. Логическую цепь.

Факт 1: Лукас был должен деньги Майку. Возник спор. Лукас убит.

Факт 2: Друзья Лукаса что-то видели/знают. Они боятся Майка.

Факт 3: Майк опасается свидетелей. Он знает о моём существовании и моём лофте.

Вопрос: Почему полиция списала всё на несчастный случай? Майк настолько влиятелен? Или у него есть свои люди в участке?

Последняя мысль заставила его вздрогнуть. Он подошёл к окну, выглянул на улицу. Всё было спокойно. Слишком спокойно. Жёлтая лента у подъезда порвалась и болталась на ветру. Происшествие уже становилось частью городского фольклора, очередной страшилкой для соседей.

Но в голове Николаса звучал тот самый обрывок мысли детектива: «…это не случайность. Это работа…». Значит, в полиции был кто-то, кто думал так же. Но этот кто-то, похоже, был в одиночестве.

Ему нужно было понять, кто этот детектив. И можно ли ему доверять.

На следующий день Николас превратил свой лофт в командный пункт. Он больше не смотрел на улицу с тоской. Он вёл наблюдение. С планшетом на коленях, он фиксировал время, лица, машины. Он заметил, что тот самый детектив — с жёстким лицом и усталыми глазами — приезжал ещё два раза, всегда один, всегда ненадолго. Он говорил с миссис Гарсией, его плечи были напряжены, а мысли доносились обрывисто: «…нет свидетелей… никаких камер… чистая работа… но мотив?..»

Его звали Грей. Детектив Грей. Николас узнал это, прочитав его имя на бейдже, когда тот на мгновение задержался у своей машины, зажигая сигарету.

Грей был его единственным союзником в этом деле, даже не подозревая об этом. Но как выйти на него? Как объяснить всё это?

Пока он размышлял, его новый «дар» преподнёс ему ещё один сюрприз. Мимо его дома проехал чёрный внедорожник с тонированными стёклами. Он скользнул по улице медленно, неестественно медленно для этого района. И когда он поравнялся с окнами лофта, Николас поймал чёткую, чуждую мысль, вырвавшуюся из глубин автомобиля: