Бесплатный фрагмент - Голубое платье

Пролог

Смоленск. Весна. 1945.

Школа стоит целая, будто война к ней не притронулась. Только если подойти ближе — на стене трещина, в оконной раме щель, а ступени у входа сточены, как старые зубы. Внутри пусто. Пахнет известью, пылью и руками тех, кто больше не вернётся.

Я иду по коридору. Медленно. Сапоги гулко отдаются под сводом, будто это не школа, а храм.

На стенах — портреты. Некоторых уже нет.

Кто-то — в форме, кто-то — в платке, кто-то — на фоне лета, которого не будет.

Дверь в наш класс открыта.

Я вхожу.

Свет падает сбоку, квадратами — как тогда.

На доске стёртая надпись. Но я помню, что там было:

«Сила не в крике. Сила — в правде.»

Под доской — выбоина, куда мы клали мел.

Я достаю письмо. Старое, выцветшее, сложенное треугольником.

Без адреса, без даты, без подписи.

Я не открываю его. Я и так знаю, что там. Это моё письмо. Сложил и не отправил. Тогда.

Теперь — кладу его в нишу под доской.

Осторожно. Словно боюсь разбудить стены.

Сажусь за первую парту.

Слышу — за окном кто-то играет на гармошке. Как будто тот же мотив, что когда-то в июне.

Не марш, не гимн. Медленный вальс, без шага.

В окне вижу девушку в голубом. Она идёт по школьному двору. И на секунду кажется — это она.

Но я не поднимаюсь.

Смотрю. И слышу, как пыль медленно ложится на стекло.

Глава 1. Голубое платье

Смоленск. 21 июня 1941 года.

Утро пахнет солнцем, золой из печки и молоком — мама оставила остывать на окне. В комнате полутемно: занавеска шевелится от сквозняка, будто за окном не улица, а море. Но там — ржавый трамвай ползёт мимо булочной.

Я сижу босиком на подоконнике и читаю записку от Лёни:

«Если не придёшь в семь к школе — отрежу тебе галстук и женюсь на Свете без тебя. Л.»

Улыбаюсь. Лёня всегда шутит, когда ему страшно.

За окном девочка кормит голубей. Белый фартук, банты — как на линейке. Она смотрит в небо. Я тоже. Не знаю зачем. Просто привычка искать самолёт или облако в форме птицы.

Школа гудит, как улей. Кто-то волочит стулья в актовый зал, кто-то пишет на доске: «Прощай, школа!» — цветным мелом.

Запах мела, духов учительницы географии и вымытого пола.

Света сидит у окна. Она всё время смотрит туда, где небо. Я подхожу, не знаю, что сказать, просто кладу перед ней листок — стихи.

Она читает долго. Потом сворачивает и говорит:

— Тебе лучше писать, чем говорить.

Я краснею.

— Я всё равно скажу. Завтра. После выпускного.

— Завтра? — она смотрит в окно. — Завтра всегда звучит как «вдруг».

После репетиции остаёмся мы: я, Лёня, Света и Нина. Лёня курит папиросу, стоя на подоконнике, читает стихи про май, которых никто не учил.

Нина смеётся:

— Хватит лирики. Скажи лучше, Света будет танцевать с Ильёй или нет?

Тишина.

Света встаёт, подходит ближе:

— Посмотрим, как он посмотрит.

Я не знаю, как смотреть.

Дома мама гладит рубашку. Отец не пришёл с завода — задержали, говорят, по ночному наряду.

— У нас всегда всё не как у людей, — говорит мама.

— А как у людей?

— У людей — мирно. У нас — всегда навзрыд.

Я не отвечаю.

На выпускной иду в белой рубашке с галстуком. Завязывал сам. Света появляется позже — в голубом платье, без лент, волосы просто заплетены. Глаза — как дым от костра.

Она танцует с разными, потом — со мной.

Медленный танец. Тихая музыка. Я держу её за талию, словно она из хрупкого стекла.

— Завтра… — начинаю.

— Не говори, — шепчет она.

Молчим. Танцуем. Долго. Пока музыка не замрёт.

Поздно ночью выходим из школы. Лето пахнет липой, асфальтом и костром где-то далеко.

Лёня уходит с Ниной. Я остаюсь со Светой.

Садимся на скамейку под каштаном. Смотрим вверх. Звёзды слишком яркие.

— Илья… — говорит она.

— Да?

— Если что… если вдруг…

— Что?

Она не договаривает. Просто кладёт руку на мою.

Потом встаёт.

— Увидимся завтра. На углу.

Я киваю.

А завтра она не приходит. Да и завтра уже не будет. Только об этом никто ещё не знает.

Глава 2. Старик у школы

Смоленск. Утро 22 июня 1941 года.

Город ещё не проснулся. Солнце лежит на черепице крыш, как мёд на ладони. Трамваи стоят, будто ждут команды. Улицы влажные после ночной прохлады — не от дождя, а от чего-то другого. От тишины.

Я иду к школе. Забытая тетрадь — просто повод.

Вчера был выпускной. Сегодня — уже что-то другое. Плечи ломит после ночи без сна. В кармане помятый билет:

«21 июня. Вечер выпускников. Прощание.»

Школа пуста. Запах цветов, пыли, ещё чего-то неуловимого — будто дверь в детство приоткрыта.

У входа сидит старик. Серый пиджак, трость, в руках лейка. Поливал клумбу.

— Доброе утро, Александр Савельевич, — говорю я.

Он поворачивает голову, улыбается:

— Утро… пока ещё доброе.

Мы с Лёней называли его Брюс — не насмешка, а уважение. Когда-то преподавал историю: строгий костюм, палочка, усы подстрижены — даты знал как стихи. Говорил, его предки из Шотландии — байка это или правда, никто не знал.

Теперь он не учит. Охраняет школу. Поливает цветы. Иногда проверяет шкафчики — будто ищет тех, кто не пришёл на урок.

— Ты из вчерашних? — спрашивает он.

— Да.

— Красиво было. Тихо. Как в сорок первом. В том, первом.

Я не понимаю. Он смотрит на небо:

— Я был мальчишкой, как ты. Тогда, в четырнадцатом. До Августова.

Молчит. Потом жестом велит идти за ним. В вестибюле тихо, ещё пахнет цветами и духами.

Он открывает свой шкафчик. Внутри аккуратно лежат инструменты, книга в кожаном переплёте, старая коробка. Достаёт фотографию — чёрно-белую: два юнца в шинелях.

— Брат мой. Леонид. Мы с ним под липами целовали девчат, потом — вокзал, потом — бумажка-треугольник. Не домой.

Протягивает снимок. Я смотрю и понимаю: в глазах этих мальчиков есть что-то и от нас с Лёней. От вчера.

Старик берёт лейку.

— Не спрашивай, будет ли завтра. Смотри, кто остался сегодня.

На доске у входа кто-то написал мелом:

«Гроза надвигается не сразу. Сначала — жара. Потом — пустота.»

Я стою, потом выхожу.

За углом слышу репродуктор. Всё ещё музыка. Всё ещё обычная.

Но Брюс уже знает.

Глава 3. Письмо небу

Смоленск. Утро 22 июня 1941 года. До репродуктора.

Свет скользит сквозь занавеску, как вода из кувшина. Всё мягко, без границ. Тень от подоконника на столе — в этом углу всегда тише, даже когда во дворе спорят или звенят ложками по кастрюлям.

Я сижу у окна. В руках — мятый лист бумаги. Стол всё ещё пахнет чернилами, хоть чернильница давно пуста.

Я пишу.

«Света.

Не знаю, куда ты пойдёшь сегодня — в парк, к реке, или просто останешься дома, спать до обеда.

Я и сам не знаю, что делать. Когда всё сказано глазами, но не губами. Когда в танце ты ближе, чем слово, но дальше, чем прикосновение.

Я бы хотел сказать тебе, как ты меня меняешь. Но ты и так всегда была той, к кому меня тянуло — ещё до школы.

Ты читаешь, как будто слушаешь музыку. Ты говоришь коротко, но каждое слово — будто строчка из чужого письма.

Ты, может быть, не полюбишь меня. Но, может быть, запомнишь.

Сегодня всё кажется простым и ясным.

Но мне страшно. Не за нас. За то, что время может оборваться — как мелодия, которую не успели дослушать.

Если всё останется, как есть, — буду благодарен. Если всё изменится — я всё равно останусь.

Я твой. Навсегда или никогда. Но — искренне. И.»

Я перечитываю, потом сворачиваю письмо и кладу в томик Есенина, между страницами 17 и 18 — там, где «Письмо к женщине». Он умел говорить просто, как будто это кто-то говорит за него.

Мама стучит ложкой по кружке:

— Завтрак стынет, Ильюш.

— Сейчас, — отвечаю.

В ухе замирает тонкий гул. Репродуктор ещё молчит. А я — уже всё сказал.

Глава 4. Трамвай не идёт

Смоленск. 22 июня 1941 года. День.

Я выхожу из дома около девяти. Воздух густой, будто его держали в кастрюле и только что выпустили. Ветра нет. Двор вишнёвый, кошки дремлют на скамейках, воробьи бранятся на проводах.

Я иду к остановке.

Вчера мы договорились встретиться у угла, возле булочной. Света сказала:

«Если придёшь первым — подожди. Если опоздаешь — я всё равно уйду».

Трамвай не идёт. Рельсы блестят — пустые. На остановке трое: женщина в синем халате, старик с портфелем, парень в белой рубашке. Все смотрят вдаль.

— А что случилось? — спрашиваю.

Старик пожимает плечами:

— Сначала шёл. Потом — остановился. Без звука. Как будто испугался.

Я иду пешком. Мимо сквера. На углу — репродуктор. Музыка обрывается.

Тишина. Щелчок.

Голос.

Я замираю. Люди замирают. Кто-то снимает шляпу.

Это не радио. Это — голос, от которого стынет кровь.

Бегу.

На перекрёстке — пусто. Булочная заперта. Окна открыты, но без штор. У ступенек мальчик на велосипеде жуёт хлебную корку.

Светы нет.

Я сажусь на бордюр.

Мимо идут люди. Кто-то в костюме, кто-то в домашнем, кто-то босиком. Никто не спешит. Будто уже поздно, будто торопиться — бессмысленно.

Рядом кто-то тихо говорит:

— Это не будет как тогда. Это будет хуже. Потому что мы верили.

Трамвай всё ещё не идёт.

Я сижу. Не знаю — ждать или идти.

Может, война начинается именно так: когда не знаешь, что делать с тишиной.

Глава 5. Репродуктор

Смоленск. 22 июня 1941 года. Воскресенье. 12:15 дня.

Площадь перед Домом Советов гудит тишиной. Слишком тихо для полудня. Как будто город затаил дыхание.

Я прихожу чуть раньше. Не по зову, а по какому-то внутреннему чувству.

Рядом стоят люди. Без слов. В платках, в пиджаках, с сумками и без.

Кто-то с рынка, кто-то с кладбища, кто-то просто так.

Репродуктор висит над входом, облупившийся — как старая икона, но все смотрят только на него.

Щелчок. Треск.

Тишина, как перед вздохом.

Голос. Не Левитан. Глухой, сухой, будто достали из пыльного архива.

— Граждане и гражданки Советского Союза…

Говорит Молотов. Я не знаю, кто он. Голос не дрожит, не объясняет — только сообщает.

— Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий…

Люди замирают. Кто-то машинально снимает шляпу. Женщина с коляской крестится, может, и не веря.

— Германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы…

Я смотрю на лица.

Они меняются.

Старик с газетой сжимает губы в тонкую линию.

Парень у школы глядит в землю — будто танца уже никогда не будет.

— Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами! Это слово — как выстрел. В нём всё: страх, гнев, присяга, которую ты не давал, но уже дал.

Когда голос замолкает — не шум. Другое. Будто кто-то сказал:

«Постой» — и город послушался.

Потом по краям площади люди начинают двигаться. Медленно. Кто-то — к военкомату, кто-то — к церкви, кто-то уходит один.

Я иду мимо школы.

На крыльце — Брюс. Стоит, опёршись на трость, смотрит в небо, где нет ни одного облака.

Я спрашиваю:

— Александр Савельевич… а что теперь?

Он поворачивает лицо. В глазах не удивление — принятие.

— Теперь не бойся. Бойся забыть, зачем пошёл.

Он поворачивается к клумбе.

Вечером мне снится: площадь, снова полдень. Люди — как тени. Я всё стою и слушаю, как репродуктор говорит:

«Ты слышишь — значит, ты остался».

Глава 6. Записался

Смоленск. 23 июня 1941 года. Утро.

Очередь у военкомата тянется от самой улицы Дзержинского. Рядом булочная — раньше пахло хлебом, теперь только пустые стены и тени. Люди стоят молча, будто ждут чего-то другого.

Мужчины, мальчики, старики. Кто в пиджаке, кто в телогрейке, кто с медалью, кто с глазами, в которых памяти больше, чем лет.

Я просто встаю в очередь. За мной двое парней из параллели.

— Пойдём вместе, — говорит один. — Проще будет, если в одно место.

Второй кивает:

— Только не в артиллерию. У меня слух слабый.

Смеёмся — смех как царапина. Без радости.

Перед нами женщина в платке, с сыном лет шестнадцати. Лицо мальчишки — как у тех, кто уже ничего не ждёт.

Когда доходит до меня — руки холодные.

Внутри шум, бумаги, чернила. Солдат записывает, не глядя в глаза.

— Фамилия?

— Козлов. Илья.

— Год рождения?

— 1923.

— Доброволец?

Я киваю.

Он ставит галочку, протягивает бланк.

Я расписываюсь. Чернила растекаются — фамилия будто по воде.

— Оружие знаешь?

— Нет. Только лопату.

Он не улыбается.

На выходе Брюс. Будто ждал.

— Я знал, что ты придёшь.

— Все идут.