Бесплатный фрагмент - Гроб. Корона. Цветок

Предисловие ко второму изданию

Давеча наткнулись мои любопытные глазоньки на поэму Корвинуса Олеандера: ГРОБ. КОРОНА. ЦВЕТОК или Сказка о юной колдунье по имени Носферату, о ее отце (волшебнике с железной рукой) и о Черном Принце с далекой звезды.

Эпичное начало хорошей беседы! — подумалось мне, и порешил я с часу утреннего, раннего, оценить то, что читать полагается вечером да под завывания ветра студёного. А почему — сами сейчас увидите.

Жанр баллады ныне редок, как ламантин, в море комнатной поэзии. Более того — баллады архаичной.

Произведение, словно мозаика, составлено из отдельных стихов, посвящённых отношениям трёх архетипичных героев: девушки-ведьмы, её отца-колдуна и стороннего принца.

Хочется сказать много прекрасных слов об уникальной точности, ясности слога, об умении автора соблюсти размер и не потерять мелодику, которая буквально «держит» внимание читателя. Однако, мелодичность звучания — только первый столп.

Второе, за что зацепится (и на чём запутается при случае) читательский взгляд — сюжет. Обилие лирических отступлений, флэшбэков, пересечение нескольких сюжетных линий создают цветную пополам с чёрным мешанину, что может как привлечь, так и оттолкнуть.

Для поэмы в 109 (!) стихов хотелось бы более чёткого завершения, и всё же печальный открытый финал, наедине с которым нас оставляет автор, создаёт нужное впечатление потерянности и глухой тоски.

Третье, о чём нельзя не замолвить слово, — система персонажей. Образы яркие, но не выпуклые. Автору не требуется многих уточнений и мери-сьюшных пространных описаний, чтобы уверенной рукой вывести перед нами нужный образ.

В героях Корвинуса Олеандера достаточно архитипических черт фольклорных героев и должной мистической составляющей. Сюжеты о проклятых рыцарях, невинноумертвлённых девах и жестоких волшебных загадках въедаются в кору нашего мозга с самого детства. Но если кто-то предпочитает Шарля Перро, то я могу только пожелать ему оборвать сие чтение и продолжить путь в другом направлении, ибо острое влияние братьев Гримм заставит некоторых отшатнуться в экзистенциальном ужасе.

Мотивы мёртвой красоты и порочной связи роднят поэму с произведениями Эдгара Аллана По — как если бы все его прелестные сказки о красивых, гордых, но хрупких женщинах были скомканы, будто под прессом, перегнаны пополам с жестоким страданием Кафки и выпарены до чистейшего состояния абсолютного кошмара и безысходного ужаса, подспудно терзающего каждое человеческое сердце.

Громкое имя главной героини передаёт мощный кадаврический подтекст, картины крови, смерти, как ритуального закрепления чёрных дел, и звериной, до отвращения уродливой страсти, помещают читателя на первую и вторую ступеньки ужасного: отвращение и страх увечья и смерти. А сам конфликт, противостояние двух начал (молодость — старость, отец — дочь, мужское — женское), их жестокая борьба и сокрушительный проигрыш надежды перед инфернальной мощью, словно берут нас под руки и медленно провожают во владения истинного Ужаса.

Лично для меня осталось загадкой то неведомое, о чём хотел сказать сам автор. Является ли ГРОБ. КОРОНА. ЦВЕТОК красивой, но страшной легендой, мрачной эротической сказкой или же хвалебной песнью инстинкту смерти и помутнениям рассудка — решать уж точно не мне, любящему синий цвет занавесок, субъекту.

И всё же я не настолько слеп, чтобы не заметить творческое дарование поэта Олеандера, способность его нездешнего, не мирского мировидения обратиться в субстанцию, действительно способную вытянуть жанр поэмы.

От стиля автора веет одновременно и холодной преемственностью прошлого, и солоно-металлическим привкусом настоящего.

Поэма ГРОБ. КОРОНА. ЦВЕТОК — это то, чего меньше всего ожидаешь увидеть в Сети выставленным на обзор тысячам огугленных глаз.

И если ваше сердце околдовано черной романтикой и просит кровавого абсента, то милости прошу в созданный Олеандером мир. Но я не думаю, что этой ночью вы будете крепко спать.

Анастасия Овсиенко (литературный критик)

Пролог

Я — месяц, тонкий-тонкий месяц.

Мой голос звонок и упруг.

Я чист и прост, и юн, и весел.

Давай знакомиться, мой друг!

Я — острый серп в ладонях ночи,

улыбка в черных небесах.

Я — сказочник, и очень-очень

хочу зажечь в твоих глазах

шальную искру нетерпенья,

что гонит злую скуку прочь.

И в этот час отдохновенья

я сказку про отца и дочь

тебе поведаю, мечтатель,

любитель вздохов и объятий

в душистой, темной тишине.

Начну, прислушайся ко мне.

Проклятый король

I

Где-то там, на звездном небе,

на Серебряной планете

(что за странное названье!) —

Замок Вечного Молчанья.

В Замке Вечного Молчанья

суета, переполох:

«Свадьба! Свадьба! Нынче свадьба!

Принц поженится, даст бог!»

Паж и фрейлина украдкой,

потихонечку в чулан.

Страшно-страшно! Сладко-сладко!

Он рукою гибкий стан

от одежд освобождает,

что-то в ушко говорит,

грудки нежные лобзает,

между бедер теребит,

и немыслимую тайну,

рану алую пронзив,

паж девице открывает…

Звездопад! Лавина! Взрыв!

В Замке Вечного Молчанья

суета, переполох:

«Свадьба! Свадьба! Нынче свадьба!..»

Только дурень–скоморох,

старый клоун, шут горбатый

полон грусти и тоски.

Вечно прячется куда–то…

(поседевшие виски,

пальцы тонкие, кривые,

два зрачка в одном глазу,

зубы редкие, больные,

бородавка на носу)

Потихонечку в сторонке

ходит задом наперед,

голоском гнусавым тонким

песню странную поет:

Бьется бабочка в окошко.

В темноте не видно лиц.

Потерпи немножко, крошка:

где принцесса, там и принц…

В Замке Вечного Молчанья

суета, переполох:

«Свадьба! Свадьба! Нынче свадьба!

Принц поженится, даст бог!»

Гостей все больше — прибывают

(прилив осеннею порой).

Никто из них еще не знает,

какой нелепой стороной

весь этот праздник обернется,

какое диво впереди.

Народ толкается, смеется

и предвкушение в груди

баюкает, как мать ребенка

ночной порою при свечах.

Друг друга под руку, в сторонку:

«Не может быть!» «Да бросьте!» «Ах!»

И сплетня темною волною

кипучей, яростной, седою

бежит по замку там и тут.

Печален только старый шут.

Не корчит рожи, не гогочет,

не машет призрачным мечом,

не прыгает и не резвится.

О стену кривеньким плечом

облокотился и застыл

(из воска странный истукан).

Глаза печальные прикрыл.

Веселых колкостей фонтан,

как будто бы иссяк навеки.

На грудь упала голова,

как падают на землю ветки.

И снова странные слова:

А вашу дивную планету

Он уничтожит, как вампир

Уничтожает жертву где-то.

Подумать только — целый мир

В обмен на мертвую невесту!

Что за немыслимая боль

У этого мальчишки в сердце?

И правда — проклятый король…

В Замке Вечного Молчанья

суета, переполох:

«Свадьба! Свадьба! Нынче свадьба!»

«Рыболов, скорей улов

В кухню жаркую на уголь!»

«Нынче праздник! Нынче пир!»

Час двенадцатый на убыль,

час торжественный пробил.

Обычай свадьбы непривычен:

за веком век, за разом раз

невеста алою накидкой

от жениховых скрыта глаз,

в толпе глубокой, на коленях,

как виноватое дитя,

послушная завету древних,

на ложе брачное хотя,

должна скрываться, чуть живая,

дыханье затаив в груди,

намеку каждому внимая

того, кто будет позади

на полшага, в накидке синей,

кто потихонечку, не сильно,

но вовремя в плечо толкнет:

Готовься, милая — идет!

Сквозь толпу гостей бывалых

должен принц, покинув трон,

подойти к накидке алой

и, отдернув полотно,

(задрожит, в глазах испуг,

напряженная спина,

четки выпадут из рук)

громко крикнуть: Вот она!

Нетерпением томимы

приглашенные стоят,

факелов цветущих мимо

к трону устремляя взгляд.

Поднял руку сам король:

— Хочешь пожениться коль,

должен следовать процессу —

отыщи свою принцессу!

В тот же миг, в одно мгновенье,

как холодная волна,

затопила помещенье

гробовая тишина.

И ни шороха, ни вздоха,

ни словечка на устах,

ни ответа, ни вопроса.

Ожидание в глазах.

Вдруг над замершей толпою,

просочившись сквозь запоры,

сквозь посты, заставы сквозь,

появился новый гость.

То ли снится, то ли мнится,

то ли, правда, что-то есть —

нечто пестрое (не птица),

неизбежное, как весть,

невесомое, как листик,

и заметное едва,

к месту тронному стремится…

(повернулась голова)

Там в короне из железа,

в черном фраке, с тонким жезлом,

как скала над морем лиц,

возвышается мой Принц.

Принц вытягивает руку…

Не взирая на гостей,

тут же смелая летунья

Принцу на руку скорей.

Тонкий палец безымянный

оседлала, чуть дрожит.

Принц, не смея шелохнуться,

всё на бабочку глядит.

На крыла изящный контур,

на немыслимый узор,

на туманный глаз тягучий,

на холодный этот взор.

Замер, замер Принц прекрасный.

Неподвижное плечо.

[Ах, как сердце бьется страстно!

То–то будет горячо!]

Взгляд прикован, будто цепью.

Оторваться нету сил.

Миг — как целое столетье.

Принц рукой пошевелил…

Тут же легким поцелуем

(что за сказка! что за стих!)

озорница и шалунья

взмыла ввысь, а мой жених

до предела неприлично,

громко-громко, зычно-зычно,

в тот же миг, покинув место,

крикнул: Вот моя невеста!

И за бабочкой — со смехом,

отраженным звонким эхом.

Позабыв предупрежденья.

Безразличный к осужденью.

Сквозь толпу гостей высоких,

пораженную ответом.

Мимо фрейлин златооких.

Мимо мудрецов совета.

Лунным зайчиком, вприпрыжку,

мотыльком, беспечным ветром,

как ребенок, как мальчишка,

Принц мой, Ка–Ин, скрылся где-то.

Гости в ужасе: «Скандал!»

«Что за странный, дикий номер!?»

«Принц невесты не признал!»

А король-то взял да помер.

Тихо так, без суеты.

Только сморщился чуть-чуть

(прошлогодние цветы)

и во тьму — в последний путь.

Старикашки–мудрецы

в тесный круг — держать совет:

«Безобразия такого

в хрониках в помине нет!»

«Юный Ка–Ин не чудак,

но — безумец!» «Это факт!»

«В данном случае закон,

как дитя — бессилен он!»

Только королева-мать

нерушима, как гранит.

Неподвижна, как скала.

Всё молчание хранит.

Ни истерик, ни слезинки.

Безразличное лицо.

Нет ни складки, ни морщинки.

Только царское кольцо

левой теребит рукою.

Поломался ноготок.

Да еще одно: тоскою

затуманился зрачок.

**

В Замке Вечного Молчанья

черный траур и покой.

Льется шепот темной лавой:

«Умер, умер наш король…»

«Королева заболела…»

«Ка-Ин тронулся умом…»

Только старый шут горбатый

машет призрачным мечом.

Раз, два, три, — поет он песню.

Покатилась голова.

Утопилася невеста.

Юный принц сошел с ума.

А король-то взял да помер.

Громче в дудочку дуди!

Это присказка, не сказка.

Сказка будет впереди.

II

С той свадьбы, с той злосчастной свадьбы

не мало весен утекло.

Среди высоких стен укрылся

мой Принц. За пыльное стекло.

В старинной башне позабытой.

Отшельником. На сто замков.

Давно не чесаный, не бритый.

Как пленник, только без оков.

III

Безлюдно стало на балконах.

Бледнеет в небесах луна.

Уснули птицы в темных кронах.

Уснула целая страна.

— И тьма героя поглотила…

И выбраться — уже никак, —

облокотившись на перила,

бубнил под нос горбун-дурак.

— Мой странный принц, тебе уж двадцать.

Ты не участвовал в войне.

И вместе с братом упражняться

не стал — с мечами на спине

по лестницам крутым не бегал.

Лишь ночью в темный океан

один на крохотной лодчонке

порою тайно уплывал.

Там на мерцающие звезды

один, как пёс в глуши ночной,

ты все глядел, роняя слезы,

и думал, думал лишь о той,

о той, что там, во тьме высокой

на голубой звезде далекой

привыкла ветры заклинать

и на закате колдовать.

Ее глаза — каштаны мая.

Ее улыбка — лунный луч:

мерцает, сумрак рассекая,

в лесах среди обрывов-круч.

Своим дыханьем земляничным

согреет бабочку в руке…

Лепешкой сдобною лакричной

покормит уток на реке…

Верхом проедет на олене

и в догонялочки с лисой…

А опустившись на колени,

напьется утренней росой…

Ненастной ветреною ночью,

забравшись на высокий холм,

подбросит ввысь бумаги клочья —

в них сообщается о том,

что лишь того она полюбит,

кто Черным называться будет.

Кто в свете сумрачном свечей

один секрет откроет ей.

Секрет такой бесчеловечный,

что тут же кругом голова,

и тут же все, что было вечным,

сгорит в огне, как трын-трава.

И для того, чтоб эта встреча

произошла, теряя кровь,

скрепя сердца, ссутулив плечи,

готов ты снова, вновь и вновь

терять все то, что сердцу близко.

Чтобы однажды эту киску

с хмельною ласковой улыбкой

в объятьях сжать во мраке зыбком.

Погубишь матушку родную.

И муку страшную любую

ты выдержишь, смеясь, шутя.

Всё это предрекаю я.

IV

Вот Принц. Все в той же старой башне.

За годом год, за разом раз

в халате ветхом нараспашку,

серебряный прищурив глаз,

как рыболов из темной бездны

ершей и яростных угрей,

улов заветный извлекает

из крепкой памяти своей:

Едва заметное касанье;

изящный контур и узор;

легка, прозрачна, как дыханье,

как лунный луч, как птичий взор;

а на крыле — лицо девичье,

копна волос, зеленый глаз —

ведь кто–то иногда в обличье

чужом разыскивает нас.

V

— Между мной и тобой — бесконечность.

Бездна времени. Тьма расстояний.

Мы — два солнца из разных созвездий.

Две звезды из дальних галактик.

Если б мог я однажды ночью

вызвать огненный ветер ужасный,

чтобы сжег он и кожу, и мясо.

Чтобы плоть превратилась в пепел.

Чтобы с тихим и ровным шуршаньем,

будто листья с ветвей осенних

неуютной ветреной ночью,

черной пылью с костей облетела.

Чтобы пыль эта темною птицей

взмыла в воздух прозрачный полночный.

Чтоб летела быстрее мысли

выше туч, выше гор, выше неба,

сквозь печальный космический сумрак,

мимо дыр прожорливых черных

много месяцев, год за годом —

на планету твою, колдунья.

Чтоб летела над морем, над лесом,

над заснеженной белою степью,

над озерами, над болотом,

к твоему жилищу родному.

И упасть к ногам твоим нежным

на холодную влажную землю.

Мертвым порохом лечь пред тобою.

Стать дорогой твоей и тропою.

Прикоснуться к твоим подошвам.

Зацепиться жалкой пылинкой.

Чтоб ходила по мне, чтоб топтала.

Танцевала колдунские танцы…

Чтобы утром, устав, обессилев,

ты во сне фантастическом странном

улетела бы к той планете,

где остался скелет мой белый.

Ты б веночком украсила череп…

А, стянув с мизинца колечко,

мне б на палец его надела,

обручившись со мною навечно.

Прикорнула б к моим коленям…

улыбнулась счастливой улыбкой

и забылась глубокими снами…

Сон во сне — возможно ли это?

А проснувшись в своей постели,

услыхала бы голос отцовский:

— Где кольцо твое, милая дочка?

— Потеряла, — ответишь смущенно.

VI

Летело время белым ветром,

веселым поездом шальным

и тут же исчезало где–то,

как исчезает где–то дым.

Тринадцать весен королева

носила в узелке обед.

Подолгу у дверей сидела.

Тринадцать зим. Тринадцать лет.

Глядела вдаль, чуть–чуть вздыхала,

к щеке портретик прижимала,

и разберешь едва–едва

шептала странные слова.

— Ушел ты с блеском, страшным блеском,

как могут только короли.

Супруг мой в склепе, а невеста…

невесту так и не нашли.

Одну лишь туфельку на шпильке

вернула щедрая волна.

Нет ни надгробья, ни могилки —

на дне холодном спит она.

Всё кормит раков и рыбешек

своею плотью (замкнут круг).

Как кормят птичек или кошек,

как брата — брат, а друга — друг.

Одни лишь мраморные кости

мерцать останутся на дне,

как по ночам мерцают звезды

в пустынной неба тишине.

А мать с отцом невесты скоро

(я не сумела им помочь)

не в силах жить с таким позором,

отравы съели. В ту же ночь.

Родимый брат тебе готовит

подарок страшный, подлый, злой:

на первом промахе подловит

и сердце длинною иглой

пронзит насквозь и разукрасит

горячей кровью царский трон.

Он оскорблений не прощает.

Обид не забывает он.

VII

Вот как-то раз грозою страшной

тайком явился к старой башне,

проказник, выдумщик и плут,

старик-горбун, придворный шут.

— Как хорошо, что ты явился, —

печально Ка-Ин говорит.

И шут улыбкою скривился.

Зрачок во тьме огнем горит:

— К тебе пришел я не случайно.

Тебе сейчас святую тайну

я расскажу. Запоминай.

Есть за лесами горный край…

VIII

Где-то там, на звездном небе

на Серебряной планете

в Замке Вечного Молчанья

Черный Принц живет печальный.

Впрочем, не живет — томится,

как томятся эти звезды —

не приснится даже птицам,

дремлющим в уютных гнездах.

В уголке доспех пылится.

Весь покрылся паутиной.

Тусклой серой паутиной.

На стене висит картина:

то ль рассветы, то ль закаты —

в окна алым светом льет;

в простынях кровавых мятых

мать младенцу жизнь дает.

На второй картине к маме

девочка ручонки тянет:

Мама, мама, помоги!

Браво! Первые шаги!

Есть еще одна — в углу:

в лунном свете, в полутьме

дéвица пером вороньим

что-то чертит на стене.

А четвертая девица

меж деревьев вновь и вновь

круг за кругом нарезает.

Чуть приподнятая бровь.

Босиком, в коротком платье.

По колено в снег, в мороз.

Из–под платья вылетают

лепестки от красных роз.

А на пятой-то картинке

на извилистой тропинке

дéвица (в глазах вопрос)

что-то ищет меж берез.

Вот шестая: здесь девчонка

в белой спальной рубашонке

вдоль забора, мимо грядки

убегает без оглядки.

Вот седьмая: вкруг себя

разложив бумажек рой,

на клочках посланья пишет

забинтованной рукой.

Вот восьмая: на крылечке

дева теребит колечко;

к дому едет странный гость;

на воротах — череп-кость.

Вот девятая картина

в рамке простенькой и гладкой:

здесь колечко под периной

прячет девушка украдкой.

На десятом полотне

(не бывает хуже дел)

кто–то смутный, непонятный

что–то мерзкое посмел:

на девицу прыгнул рысью,

ей ладонью рот прикрыл

и к постели узкой, низкой

весом тела придавил.

На одиннадцатой — вечер,

темнота, горит свеча.

Дéвица, раскинув плечи,

словно птица, сгоряча,

со стола да в темный воздух…

замирает… полпути…

еще миг и грудью об пол…

не помочь и не спасти.

Что за странные картинки?

Сувенир? Наследство? Приз?

Тонкой-тонкой паутинкой

их рисует Черный Принц.

Плавко, бережно, с любовью

(слабый отблеск на ключе)

пылью, плесенью и кровью.

В старой башне при свече.

Ночь за ночью, ночь за ночью,

много весен, много лет

Принц, мечтою одержимый,

душу вкладывал в портрет.

Сох, бедняжка, истощался.

Убивался ночь и день.

Незаметно превращался

в привиденье, в полутень.

Бесконечна только вечность.

Холст последний завершен.

Совершенство! Безупречность!

Принц подавлен, оглушен.

На тринадцатой картине

гроб стоит в чащобе леса.

В том гробу под черным крепом —

бездыханная принцесса.

Принц — к окошку, словно кошка.

Подставляет щеки ветру.

Успокоившись немножко,

возвращается к мольберту.

Чуть касается портрета

и вздыхает виновато.

(занзивер рыдает где-то)

— Я люблю вас, Носферату…

Носферату

I

Как в бескрайнем лесу дремучем

дом стоит на пороге ночки.

Дом стоит на пороге ночки.

В доме том — лишь отец да дочка.

Но отец-то — колдун проклятый,

старикашка подлый и злой.

Хромоногий, лысый, горбатый.

С безобразной железной рукой.

А в руке той такая сила,

что любого (а сколько их было!),

кто дерзнет нарушить владенья,

ожидает забвенье.

Но и дочка — колдунья немножко:

ворожит по ночам у окошка

да бросает письма на ветер.

(но пока никто не ответил)

Много лет улетело куда–то,

как девúца алым птенцом

появилась на свет. Носферату

нарекли ее мать с отцом.

Что за странное, редкое имя!?

Как с таким — под фату и венец?

Не Кристина, не крошка Мальвина…

Носферату — покойник, мертвец.

Мать девицы исчезла недавно.

Как? куда? почему? — не ясно.

Все леса обошла и поляны

Носферату. Да только напрасно.

Впрочем, сказка моя не про это,

хоть про это, конечно, тоже.

Расскажу про любовь колдовскую —

как огонь лижет белую кожу.

II

Вот узкая тропинка —

струится меж деревьев,

между дубов высоких

и траурных осин,

и елей остроглавых,

между берез усталых,

и тополей печальных,

и трепетных бузин.

Тропа течет рекою,

волнистой лентой серой,

как песня на гулянье

течет между гостей.

Виляет влево–вправо.

Ползет в крутую горку.

Вдруг рухнула с обрыва —

не соберешь костей.

По этой-то тропинке,

по этой-то дорожке,

по этой стежке-тропке

колдунья шла домой.

Беззвучная, как кошка.

И легкая, как мошка.

Как бабочка ночная.

Туманы над рекой…

— Скажите мне, звери,

скажите мне, птицы,

как к Чёрному Принцу

дорогу найти?

Подружки–лисицы,

сестрицы–синицы,

за знаком каким

должна я идти?

Спросила у грязи,

спросила у пыли,

у скользкого камня

в холодной воде.

У злюки–крапивы,

у дикой малины,

у грибов, у цветов,

у голодных волков.

У сонных мокриц,

у проворных улиток,

у листьев подгнивших,

у обжор-слизняков,

у семян не проросших,

у тропинок намокших,

у травинок засохших

и у злых муравьев.

У тех мотыльков,

что падки на свет,

но только однажды

слыхала ответ.

Отвечал ей тополь сонный

на краю лесных болот:

Дожидайся Принца дома.

Принц твой сам тебя найдет!

III

Носферату мечтала о принце.

Принце черном, как небо ночное.

Чтоб глаза серебром отливали.

С кровью синей, как в полдень море.

Чтоб серебряный в ухе скелетик

танцевал бы от каждого шага

на закате ли, на рассвете.

Чтоб корона, и шпоры, и шпага.

Чтобы конь его, легкий, как птица,

рыл бы землю железным копытом.

(за оврагами выла волчица —

голодна, позабыта, сердита)

Чтобы волосы, как травинки,

шелестели в морозах трескучих.

А ресницы — как будто снежинки

из холодной январской тучи.

Чтобы прыгнул в окошко, как кошка.

А под пенье певцов пернатых

целовал бы ладошку немножко:

Я нашел тебя, Носферату!

IV

Давай же в этот час полночный

заглянем, друг, в колдунский дом!

Мы будем осторожны очень…

О, что мы видим в доме том?

Очаровательную ведьму

в узорном платье у окна.

У ног ее — тринадцать перьев.

Волос блестящая волна.

Танцуют звездочки над крышей.

Она бормочет, глядя вдаль,

заклятье тайное чуть слышно:

Сожми кулак и в дверь ударь!

Сказав заветное словечко,

пером и тушью на стене

она рисует человечка

верхом на странном скакуне.

У скакуна, как крылья птицы,

трепещет грива на ветру.

А на груди его — тряпица

скрывает страшную дыру.

И вьется плеть змеею черной,

и жалит круп того коня…

Она садится в угол темный,

перо ногтями теребя,

и до крови кусает губы,

чтоб легче стал нелегкий путь

того, кто на коне без сердца

ударит в дверь когда-нибудь.

V

То ль неверным было заклятье,

то ль неправильный выбран час,

но по шву разъехалось платье.

И огонь в камине погас.

И умолкла на ветке птица.

В облаках ветерок застыл.

За оврагом завыла волчица

и кто-то еще завыл.

И звезда покосилась на небе.

И цветок на окошке поник.

И в душе у дéвицы–ведьмы

стало как–то тревожно. И в миг

зарыдал соленою кровью

уж давно заживший порез

на девúчьей хрупкой ладони.

И как будто ссутулился лес.

И с пронзительным скрипом где–то

деревцо надломилось одно.

С тихой грустью до розы рассвета

Носферату глядела в окно.

Прислонившись немного устало,

изумрудным тоскующим оком

наблюдала, как мимо ставней,

мимо настежь распахнутых стекол

пролетают опавшие листья,

перья птиц, паутинки.

Всё мечтала, как быстро–быстро