Бесплатный фрагмент - Груша для мертвых

Карина Дюкова
ГРУША ДЛЯ МЕРТВЫХ

Часть 1.
Война глазами солдата

Предыстория

Каждый деревенский житель искренне верит в свои вещие сны. Они приходят глубокой ночью и предвещают конкретные жизненные события, которые при определенных обстоятельствах могут произойти с человеком. И пусть я давно уже переехал в город, мое тело помнит, кто я по своей истинной сути.

Ко мне часто приходят разные сновидения. Одни бывают очень теплыми, красочными и с пробуждением оставляют на моем постаревшем лице безмолвное умиротворение. Другие, наоборот, несут в себе глубокий смысл и по утру заставляют о многом задуматься. В такие дни я часто брожу по своей квартире и пытаюсь разобрать, что послало мне послало сознание.

Но бывают и такие сны, после которых я просыпаюсь в холодном поту. Они бередят мои старые раны и навевают те далекие воспоминания, которые даже через столько лет не смог принести долгожданный победный покой.

Вот и сегодня мне приснился необычный сон. Он был таким реалистичным, что я не мог разобрать, была это явь или какое-то наваждение.

В этом сне я будто видел себя со стороны. Опишу его, как запомнил…

Посреди поляны стояло большое могучее дерево с пожелтевшими сухими листьями. Его ствол был настолько широк и крепок, что издалека напоминал сказочное дерево. Лишь только наливные спелые плоды выдавали его настоящую природу.

Подул сильный ветер, и сочная груша упала с дерева прямо мне в руку. Я вдохнул ее дивный аромат и тотчас окунулся в далекие воспоминания молодости, которые были мне очень дороги.

Где-то вдалеке послышалось тихое курлыканье журавлей, что заставило меня поднять голову вверх и посмотреть в бескрайнее желтое небо. Птицы, направляясь в свой дальний, неизведанный путь, исполняли прощальные песни и напоминали об уходящем лете.

— Зовете меня, родненькие? — зачем-то крикнул я им вслед и улыбнулся. — Ужель пришел и мой черед?

Стая резко замолкла, словно соглашаясь с моими словами, но сильный ветер понес птиц далеко за облака вместе с шелестящими листьями старого дерева.

Проснувшись, я пробормотал: «Ждите, уже скоро!», но затем нахмурил свои поседевшие брови и грустно вздохнул. Я все еще чувствовал аромат той спелой груши. Этот запах заставил меня бодро подняться с постели и посмотреть на часы.

В это мгновение раздался громкий звонок, доносившийся из «умной» радиоколонки. Это означало, что уже наступило восемь утра.

— Алиса, — хрипло сказал я, — отключай будильник. Я уже проснулся.

Говорящая колонка тотчас выключила мелодию и, по обыкновению, завела свой шаблонный разговор:

— Доброе утро, Борис! Как вам спалось?

— Неважно. Сегодня неважно, — пробурчал я и подошел к шкафу-купе, чтобы одеться.

— В таком случае я бы предложила вам устроить небольшую утреннюю прогулку! Свежий воздух придаст новых сил! — виртуальным размеренным голосом продолжала общение Алиса.

— Это я и собираюсь сделать, голубушка! — вежливо ответил я и подошел к зеркалу.

Там отразился худой и чуть сгорбленный старичок. Его редкие и белые, как снег, волосы стойко держались на голове и слегка прикрывали залысину. А карие радужки глаз словно выцвели от времени и приобрели неяркий болотный оттенок. В их глубине все еще теплился острый ум и непоколебимая воля военного хирурга — человека, который смотрел на меня.

Его дряблая кожа сливалась с морщинами и напоминала карту прожитых лет, а уставшие глаза отражали глубокую мудрость. Только острая густая борода шла наперекор годам и все еще дерзко обрамляла подбородок.

— Дааа…, постарел ты, Коновалов! — потрепав свою морщинистую щеку, оценивающе посмотрел на отражение я и добавил: — Ты просто старый дряхлый дед…

— У вас сегодня два напоминания, — прервала меня Алиса. — В десять ноль-ноль вам надо измерить давление и выпить таблетки! В четыре часа дня у вас назначена встреча с родственниками — проводы в армию!

— Помню, помню, — гордо ответил я и повернулся к колонке, — внучек мой младшенький, Кирюшенька, собирается на службу в десантные войска! Он у меня, знаешь, как вымахал! Высокий, статный, крепкий — как я. Наша порода!

Расправив плечи, старик снова посмотрел на себя в зеркало и важно поднял голову. Ему было отрадно осознавать, что потомок в каком-то смысле «пошел по его стопам» и не побоялся идти служить своей Родине. Пусть время сейчас «неспокойное», но, а когда оно было другим?

Воодушевившись, мужчина в зеркале облокотился на шкаф-купе и отодвинул его правую дверцу. Перед его глазами в нише для одежды находился только один пожелтевший больничный халат. Он опустил руку в его карман и достал оттуда старый хирургический зажим. Им в свое время Борису пришлось достать не одну сотню пуль из солдатских тел, и после войны он берег его, как трофей, хранивший многие военные тайны.

Подержав зажим в руке некоторое время, старик аккуратно положил его обратно и засунул руку в другой карман халата. Там хранились послевоенные черно-белые фотографии, которые тоже были ему очень дороги. Он трепетно рассматривал их по очереди, подолгу задерживаясь взглядом на каждой. От старости его руки сильно тряслись и норовили уронить фотографии на пол, но мужчина мужественно боролся с собой.

Закончив ностальгировать, старик аккуратно положил фотографии в карман, а затем достал из шкафа теплую вязаную кофту и черные брюки.

Перед ним снова предстало зеркало, но он уже закрыл шкаф и поковылял к своему любимому красному креслу, что стояло в другом углу спальни. Подле него на комоде стояли новые яркие семейные фотографии в модных стеклянных рамках. На фото был изображен сам Борис в кругу своих пожилых детей и уже взрослых внуков, а также два портрета его недавно рожденных правнуков-близнецов, которых запечатлели прямо в роддоме.

Комната постепенно наполнялась лучами солнечного света, которые небрежно просачивались через нежно-оранжевый шифоновый тюль.

— На улице облачно, плюс десять градусов. Временами ожидается дождь! — словно читая его мысли, донесся голос из «умной» колонки.

— Тогда я надену шляпу и возьму свой любимый черный плащ! — отчитался я Алисе.

— Я бы порекомендовала захватить с собой зонтик! — продолжала настаивать та.

— Слушаюсь! — ответил я и вышел на лестничную площадку.

Оказавшись на улице, я посмотрел на ясное весеннее небо и медленно зашаркал в сторону парка, где любил гулять наедине со своими мыслями и наблюдать за течением жизни.

На улице стоял еще холодный, зябкий и мокрый апрель, но меня это ничуть не страшило…

Эпизод 1

Сегодняшний сон пробудил в моей памяти одну давнишнюю поговорку: «Каждый знает, как себя сломать». Услышал я ее от своего хорошего друга, с которым меня связывало много ярких воспоминаний. Особенно военных, хотя вместе нам служить, к сожалению, не довелось.

Я шел мимо разных мемориалов, посвященных героям нашей страны, и пытался представить, какой ценой им достались эти лучи славы. Все они совершали неимоверно смелые и стоящие поступки, но к большинству из них, к сожалению, слава пришла только посмертно.

Иногда мне даже казалось, что погибшие герои завидовали, что я, пройдя вместе с ними тот отрезок времени, все еще оставался живым. Ну а чего же еще можно было от них ожидать? Они же превратились в статуи… Статуи, увековеченные историей.

Меня не было рядом, когда эти люди совершали подвиги. Я верю в их смелость и решительность, хоть мне и не посчастливилось с ними увидеться при жизни. Однако, мне известна история одного человека, которого я смею считать настоящим героем. Его доблесть и сила навеки останутся в моем сердце. Про него, собственно, и собираюсь сейчас рассказать.

До нашей встречи я работал военным хирургом в городе, и после Победы желал, наконец, обрести то душевное спокойствие, о котором все вокруг мечтали. Так как моя деревня была сожжена, и идти мне было некуда, я охотно согласился на переезд в одну из соседних деревень. Там было много пустующих изб и разной работы.

Из хирурга мне тогда пришлось переквалифицироваться в деревенского фельдшера, на подхвате у которого всегда были две сельские лекарки — травница бабка Авдотья и повитуха Митрофановна. Между приемами больных они развлекали меня беседами по поводу своих изощренных методов лечения. Конечно, я понимал, что на чае с травками и подорожнике в моей работе «далеко не уедешь», но после войны, где мне пришлось научиться многому, я старался усердно перенимать их опыт.

Сейчас я живу в городе, и часто душа тоскует по той деревенской жизни. Я скучаю по людской открытости и душевности, ведь городские все замкнутые и интересуются только своими делами да проблемами. Там же все всё решали сообща!

В то время я не ценил сельскую сердечность. Я только вернулся из госпиталя, который был мне и кровом, и моим собственным «фронтом». И меньше всего мне хотелось с кем-то делиться своими душевными переживаниями, но деревенские так и лезли ко мне, пытаясь подружиться.

Только один человек не вел себя, как остальные: он был молчаливым, хмурым и немного отстраненным. В деревне его уважали и даже побаивались. Он был рассудительным, порядочным, всегда готовым помочь. Но по его задумчивому взгляду было видно, что с ним что-то случилось. И это что-то, очевидно, в корне изменило всю его жизнь.

Мужчина был широкоплечий, высокого роста и крепкого телосложения. Казалось, он обладал богатырской силой — уж очень мужественным был его внешний вид: красивые темные волосы с проблесками пепельной седины, потухшие голубые глаза, тонкие вытянутые губы, курносый веснушчатый нос, небольшая темная бородка и крепкие, как камень, руки, покрытые старыми глубокими шрамами.

На вид ему было лет 40—45, хотя соседи уверяли, что ему едва перевалило за тридцать. И в этом, на мой взгляд, не было ничего удивительного: время-то на дворе было послевоенное.

Он мог бы быть душой компании и пользоваться популярностью у женщин, однако предпочитал затворничество. Мужчина жил с отцом, матерью, беременной женой и дочерью-подростком.

Поговаривали, что война сделала из него настоящего зверя! Будто он вырывал сердца у убитых им врагов и поджигал предателей в своих же избах. Успокоился только, когда дошел до родного дома. А теперь вот, «прячась» за семьей, скрывает от мира настоящую правду…

Про жену его тоже много судачили: будто мужчина, едва овдовев, нашел себе молодуху, которая была ему не по возрасту. В общем, слухов было очень много, но я в них не особо верил.

Этот мужчина казался мне единомышленником, оттого я хотел узнать его поближе. Вот только как я мог начать с ним общаться, если мы оба предпочитали уединение?

Со временем мне удалось заметить еще одну интересную вещь: в саду этого человека росла молодая, но крепкая груша, с которой почему-то никогда не срывали плоды. Хозяева хорошо ухаживали за деревьями и вовремя собирали урожай. В их саду также росли вишни, черешни, яблони, сливы, орехи — да чего там только не было! Но вот груша росла будто сама по себе, хотя ее сорт был сладким и невязким на вкус.

По мне, это было очень странно, ведь будь в моем дворе такая груша — я бы срывал ее плоды в первую очередь. Но здесь, похоже, были свои заморочки на этот счет.

Конечно, при желании я бы мог попросить у них сладких плодов, но такой уж я человек: если кого-то о чем-то прошу, то только в крайнем случае. А груши — это же так, приятная мелочь…

Только поздним летом, когда мы вместе собирали с полей урожай, я смог познакомиться с тем человеком. Оказалось, что его зовут Василий. Пока мы общались, он также упомянул о своей беременной жене и попросил ее осмотреть, если у меня, конечно же, будет такая возможность. Пусть я и не акушер, но на войне мне трижды довелось принимать роды. К тому же я решил, что под таким предлогом мне удастся узнать его семью получше, поэтому я, не раздумывая, согласился.

После его просьбы я проникся уважением к Василию: не каждый муж доверил бы чужому мужчине свою жену. Другие, скорее бы, надеялись на бабку-повитуху, но мой сосед хотел подстраховаться: он знал не понаслышке, что при ухудшении состояния повитуха будет бессильна, а добираться до города непросто, поэтому его выбор пал на меня.

На следующий день Василий привел ко мне свою супругу и, нежно приобняв, помог ей прилечь на кушетку. Раньше мы пересекались лишь пару раз, и у меня не было возможности ее разглядеть. А теперь… ох, тяжело было сосредоточиться при виде такой красавицы!

Жена Василия была словно лучик солнца — милая, пахнущая спелой черешней и ванилью, юная прелесть. У нее были длинные рыжие локоны, большие серо-голубые глаза, маленький вздернутый носик и неяркие пухлые губы. Из-за своей худобы и невысокого роста на вид ей нельзя было дать больше шестнадцати. Но, поговорив с пациенткой, я узнал, что ей уже шел двадцать первый год.

Кожа девушки была белой, как молоко, без обычных для такой «породы» веснушек. Ее приветливый нежный голос звенел колокольчиком, и, когда она смеялась, то на раскрасневшихся щеках выступали две несмелые ямочки. Поистине для мужчины она была настоящим сокровищем, и имя у нее было подходящее — Зоя, что в переводе с греческого означает «жизнь».

К своему мужу она обращалась только «Васенька» или «милый», а ко мне — на «вы», хотя в этом не было надобности. Весь осмотр ее муж стоял рядом и трепетно держал девушку за руку, показывая, как важен был ему этот миг. А я смотрел на них и украдкой улыбался.

Хотя мои рекомендации и лечение, к счастью, ослабили спазмы, Зоя приходила ко мне на осмотр еще несколько раз. И вот, спустя пару месяцев, она смогла родить крепкого здоровенького мальчика!

После войны рождение детей праздновали как-то по-особенному, ведь это символизировало начало новой мирной жизни! Поэтому рождение сына Василия праздновали всей деревней! Гуляли больше недели, а на десятый день мальчика покрестили и назвали Петенькой.

Через какое-то время новоиспеченные родители снова пришли ко мне на прием. Я осмотрел малыша, и на том мы распрощались. Да, теперь мы уже были знакомы, но все еще не знали друг друга. Наша дружба началась с того самого вечера, когда Василий неожиданно появился у меня на пороге.

Уже смеркалось, я устал и совсем не ждал гостей, как в дверь громко постучали. Отодвинув засов, я увидел перед собой того самого соседа, но теперь он выглядел иначе: задумчивый, грустный, одетый в потрепанную старую фронтовую гимнастерку и военные штаны, словно солдат, только что пришедший с настоящего фронта.

В его глазах застыла давняя скорбь, и он, показав из-за пазухи бутыль с самогоном, тихо произнес: «Надо выпить. Сегодня, сейчас…»

Этот его взгляд был такой же безразличный, какой когда-то был у меня в том дальнем военном госпитале. Тогда казалось, что моей жизни пришел конец, оттого мне не захотелось ему отказывать, и я, смущенно сказав: «Проходи», впустил гостя в свой дом.

Василий молча кивнул и, проследовав прямо на кухню, громко поставил на стол свою бутыль. А я тем временем суетливо достал сало и хлеб, подрезал репчатого лука и открыл банку малосольных огурцов, решив, что это точно будет не лишним.

Увидев по-царски накрытый стол, сосед тотчас разлил самогон по рюмкам и, смущенно разомкнув уголки губ, произнес:

— Я недавно стал отцом. Давай за это и выпьем! Пусть первая рюмка будет за жизнь!

— За твоего сына! — поддержал я и залпом выпил.

Самогон оказался очень крепким, и я потянулся за хлебом.

— За Петра! — еще раз повторил Василий и тоже опрокинул.

Затем он затянул в себя нежный аромат свежего хлеба и прикусил сочным лучком.

— Ух, какой хороший самогон! — одобрительно сказал я. — Давно такого не пил!

— Пшеничный. Сам приготовил, — улыбнулся Василий.

— А за помощью всегда обращайся! Я никогда не откажу, — добавил я, чтобы как-то поддержать разговор.

— Да не люблю я попусту людей тревожить, — пожимая плечами, смущенно протянул он, — только если что-то очень важное… Но ты тоже знай, что я завсегда помогу!

И сосед снова разлил самогон по рюмкам.

Мне было приятно осознавать, что мои предположения на его счет оказались правдивыми. Василий действительно был моим единомышленником и, обрадовавшись этому, я по-доброму усмехнулся и сказал:

— Ну давай еще выпьем!

Мужчина одобрительно поднял заранее подготовленную, доверху наполненную рюмку и грустно ответил:

— Давай, но не чокаясь. За тех, кого уже нет с нами, и кто не дает нам заснуть по ночам!

После его слов мы разом тяжело вздохнули и выпили.

Ко мне тоже часто наведывались ночные кошмары из прошлого — словно отголоски войны, которые нельзя было ничем вывести из памяти. Даже самый крепкий самогон мог ввести в забытие только на время, и наутро все становилось, как прежде…

Однако сегодня мне совершенно не хотелось вспоминать свое прошлое, и слегка захмелев, я решил расспросить о нем своего вечернего гостя, который, видимо, за этим ко мне и наведался:

— Я не привык лезть в душу, но, как врач, вижу болячку, которую надо лечить… Так что выкладывай!

— Не все болячки лечатся, Борис! — мрачно взглянув на меня, ответил Василий и, сделав небольшую паузу, добавил. — Даже если ты хороший врач.

— А я все же попробую! — настаивал я.

— Спасибо, — благодарно кивнул Василий. — А ты не как врач — как человек реши, враг я тебе или друг. Никому прежде я такого не говорил. Даже семье…

— Почему же ты не сказал им? — удивился я. — Боялся, что не поймут?

Василий сжал скулы и тихо произнес:

— В правде нет никакого интереса. Только одна боль. Зачем же обременять ею близких?

Его слова вызвали у меня несогласие, отчего я удивленно на него посмотрел и ответил:

— Знаешь, а мне вот некому рассказывать. Все мои близкие мертвы. Но будь они живы, я бы ничего от них не скрывал!

Василий поднял на меня взгляд и, громко хрустнув огурцом, продолжил:

— Я уважаю твое мнение, но думаю иначе…

Эпизод 2

— Все начиналось, как у всех: повестка, прощание, слезы жены, — дрожащим голосом принялся рассказывать Василий. — Дочка Полинка положила мне в походную сумку сказки Пушкина. Мы с ней вечерами их читали…

Затем он долго рассказывал о литературе и о том, как они с дочкой прочитали в какой-то книжке такое обращение: «Папка, мой родненький!». И с того момента его смышленая дочурка стала называть его только так, а он в ответ прозвал ее «Синичка моя голубоглазая!». Еще Василий говорил, что когда-то хотел преподавать в школе, но, решив, что дети будут бояться его «громадного вида», пошел учиться на плотника.

— Я помню ту ночь: казалось, она никогда не закончится. Пол вечера домашние спорили между собой, собирая меня в дорогу, а оставшееся время молчали. О чем говорить, зная, что этот день может быть последним? Я шел защищать Родину, но боялся, что она не сможет отплатить мне тем же…

В деревне же остались одни старики да женщины!

С той самой ночи я больше не сомкнул глаз. Меня не пугали нескончаемая грязь, вонь, лужи крови, гнойные раны, вечный голод, мороз и холод. К этому, как выяснилось, даже можно привыкнуть. Меня страшил свист пуль, проносящийся в сантиметре от тела.

Я мысленно говорил: «Слава Богу, что пронесло!», а, обернувшись, видел тела моих убитых товарищей… Кому-то попало в лоб, другому — прямо в сердце, а третьему угодило в артерию, и он, еще полуживой, пытался рукой прикрыть свою рану.

Пуля всегда следует в цель. Ей все известно.

Я копал могилы для своих товарищей и понимал, что, быть может, когда-то такую же выкопают и для меня. Преследуя эту мысль, я старался писать родным как можно чаще.

Не зная ни одной молитвы, я мысленно просил Бога защитить мою семью, товарищей и дать мне прожить еще один день. Такова была молитва солдата. Да, молитва!

На войне вера приходит сама, ибо без нее нет надежды на спасение… Сейчас я могу наизусть рассказать тебе многие молитвы, потому что читаю их денно и нощно в благодарность за мирную жизнь. А тогда у меня была только та, солдатская…

— Дааа…, — задумчиво протянул я, — нас отворачивали от Него, но с приходом войны многие только укрепили свою веру.

Василий кивнул в знак согласия и, немного помолчав, продолжил:

— Однажды наш командир отдал приказ пойти в разведку. Я и еще четверо солдат отправились ночью на вражескую территорию.

Мы схватили хиленького офицерика и силком притащили его в наш лагерь. Сначала я был доволен проделанной работой, но после командир приказал устроить допрос. Почему это поручили именно мне? Офицер был худой и мелкокостный — с таким и школьник справился бы. Моя сила там не требовалась. Он шарахался даже от одного моего взгляда!

Я не хотел его бить, но на войне нет выбора. Если бы я отказался исполнить приказ, то меня бы расстреляли как врага народа, поэтому мне пришлось его пытать. А он отважно держался.

Прежде я никогда не избивал человека. Мне было мерзко смотреть на его разбитое лицо и многочисленные кровоподтеки. И все же я бил его, пока он не потерял сознание. Увидев это, я хотел остановиться, но командир рявкнул и скомандовал продолжать. И…и я снова принялся бить его.

Опомнился, лишь когда сам был по локти в крови. Осознание сделанного еще ко мне не пришло, поэтому я вытер руки и присел рядом с его еще теплым телом. Пытая его, я также пытал и себя, ломая свои принципы и убивая в себе человека…

Василий снова налил и выпил.

— Я забил его до смерти, понимаешь! Я забил человека! Даже скот убивают милосерднее! Как сейчас слышу хруст его ломающихся костей, и от этого звука у меня в жилах стынет кровь. Почему я его убил? В чем был смысл? Свиней режут ради мяса, но ради чего была его смерть? Почему нам никогда не оставляют права выбора, а приказывают слепо подчиняться, так и не объяснив «правил игры»?

— Но это же был враг! Война прощает и не такое! — с негодованием воскликнул я.

Не обращая внимания на мою реакцию, Василий только мрачно посмотрел сквозь меня, словно увидел стоящего мертвеца. К его странности я отнесся спокойно — в то время у каждого позади был свой призрак. Разница была только в их количестве.

— Война — это самое неблагодарное занятие! — грустно высказался собеседник. — Выдали оружие, и вперед — воюй, убивай! Она обесценивает все общечеловеческие правила.

— Потому она и война, — соглашаясь с гостем, печально добавил я.

— Я верю, что по любую сторону фронта есть люди, которым нравится причинять боль! Которые рады, что война «попускает» их ужасные поступки! — он будто выталкивал из себя слова. — Прикрыться можно чем угодно, даже Родиной! Но ведь не все люди такие. Нельзя всех «одним миром мазать». В любом обществе есть воры, убийцы, насильники, а также и добросердечные граждане! Быть может, солдаты по ту сторону тоже когда-то были порядочными, но обстоятельства их сломали? Как и меня…

Василий замолчал и разлил самогон по рюмкам. В его голове проносились разные мысли, которые упирались в один вопрос: «А кто после войны будет всех нас судить? Всегда же наступает день расплаты».

Эпизод 3

Мой собеседник все твердил о том, как тяжело убить человека, даже если он является твоим врагом, а я смотрел на него и думал, что это еще не самое тяжелое решение.

43-й год мне показался наиболее сложным из всех военных лет. И дело тогда было не в количестве вновь прибывших раненых — для них пик выдался на 41-й, и даже не в дефиците лекарств. В тот год мне пришлось принять колоссальное множество важных решений: как «отпустить» свою любовь, научиться жить одной надеждой и спасти пациента, который этого не заслуживал.

Я помню, как, оперируя, бормотал себе под нос врачебную клятву и убеждал себя, что он тоже человек, хотя его поступки говорили об обратном.

Раненого звали гауптман Гросс (нем.: Hauptmann — воинское звание ВС Германии, соответствует капитанскому чину). Это был высокий, холеный, светловолосый мужчина лет тридцати. Его черты лица были слишком симметричными и острыми, словно у них в Германии уже тогда вовсю практиковали пластическую хирургию.

Гросс лежал на пропитанных кровью досках, жалобно кряхтя и кашляя кровью, и удрученно оглядывал коридор. От боли его светлая кожа стала зеленовато-бледной, хотя, учитывая, что он прибыл с открытым переломом ноги и простреленным легким, это можно было считать даже нормальным.

Поначалу меня не уведомили обо всех его «боевых заслугах». Наш советский лейтенант лишь сухо сказал, что немец нужен нам живым, и что после операции они отвезут его обратно в часть, поэтому от меня требовалось «всего лишь» оказать ему помощь.

Даже не знаю, что давалось тяжелее: вытаскивать осколки из полуживого легкого или убеждать себя в том, что он тоже заслуживает медицинской помощи. Его войска убили столько наших… Особенно гражданских, которые подрывались на вражеских минах и погибали прямо на этом столе.

Такие мысли только мешали сосредоточиться. К тому же меня сильно отвлекал громкий разговор двух солдат, которые приволокли этого немца, и теперь ошивались у операционной:

— Выглядит как «чистый» ариец! Гад! — громко басил первый солдат.

— Да нет же! Он только полукровный! — убеждал его в обратном товарищ.

— Откуда тебе это знать? — насмешливо выпалил первый.

— Поговаривали, что его отец был русским дворянином, который успел «улизнуть» в Германию еще до первых репрессий! Там-то он и наплодил этих предательских «выродков»!

Невольно слушая их разговор, я содрогнулся и выпустил зажим из рук. Он зацепился за израненное тело немца, и его кровь брызнула мне прямо в лицо. Я тотчас стер ее тряпкой и снова прислушался к солдатам:

— Да ты все брешешь! — нервно бросил первый.

— Точно тебе говорю! — твердил товарищ. — Тогда откуда он так хорошо шпрехает (нем.: sprechen — говорить) по-нашему?

— Он мог просто выучить! Все-таки важная шишка!

— Выучить-то он мог, но корни у него все равно предательские! — с ненавистью процедил тот и резко повысил голос: — Скорей бы их всех передавить!

— Отставить разговорчики! — скомандовал только что подошедший лейтенант. — Разгалделись на весь госпиталь! Вы солдаты или бабы базарные?

Солдаты послушно затихли, а я, наконец, погрузился в работу.

Услышав, что немец был и «нашим», я подумал, что, может, ему не хотелось быть по ту сторону фронта. Возможно, это был только приказ, а не желание сердца. Поэтому я решил сделать для него все необходимое — пусть помнит, что его «вернул к жизни» советский хирург, что мы — милосердные люди.

Закончив операцию, я хотел было наложить гипс на сломанную ногу, но лейтенант меня остановил:

— Это не нужно!

— А как тогда вы будете его транспортировать? — возмущенно ответил я, не ожидая, что кто-то будет указывать, как мне работать.

— Так же. На досках. Его все равно ожидает допрос, — сухо ответил тот и с ненавистью зыркнул на немца.

Его слова меня потрясли:

— Допрос? То есть я спас человека только для того, чтобы вы сами смогли его добить?

— Думайте, что говорите, доктор! — слегка повысил тон мужчина и указал на больного. — Это нацист!

— Клятву я давал одинаковую! — оскорбился я. — Она распространяется на всех людей!

— Товарищ Коновалов! — положил мне руку на плечо лейтенант. — Я понимаю, что вы проработали всю ночь и наверняка дико устали, но давайте пройдем в коридор и поговорим с глазу на глаз.

Мне ничего не оставалось, как согласиться, и мы вышли из операционной. В коридоре нас уже поджидали два солдата с носилками, которые следом за нами вошли в палату и забрали оттуда немца.

— Поймите, этот фриц — не человек. Он психопат и нацистский ублюдок, — отойдя в дальний угол, зашептал мне на ухо лейтенант. — Под его руководством было сожжено множество наших деревень.

От его слов мне стало дурно:

— Что? Почему вы…? — хотел я добавить «не сказали», но от шока мой язык просто не поворачивался.

А тот, не заметив моего состояния, шептал без остановки:

— Он «Похоронный марш» включал на пластинке, чтобы не слышать крики людей! Мы чудом его изловили, доктор, и теперь хотим допросить… А после, — тот крепко сжал свои кулаки, — удушу его сам, как собаку!

Мои ноги подкосились, но, к счастью, лейтенант успел схватить меня за руки и усадить на качалку, стоявшую подле нас.

— Доктор, вам плохо? Что? Что мне сделать? — обеспокоенно проговорил он.

— Деревни. Какие. Какие деревни он сжигал? — медленно прошептал я.

Лейтенант стал перечислять названия деревень, и их было так много, что мне стало еще хуже.

Я думал о своих погибших родных, и о том, что напрасно принял вчера такое опрометчивое решение.

«Как ты мог не заметить, что он такой изверг?» — говорил мой внутренний голос.

Хотя на первый взгляд Гросс не был похож на человека, способного совершать такие зверства. Быть может, он был убежден в своей правоте, оттого мне и не удалось уловить злость и ненависть в его глазах.

Я встал и молча последовал на выход. Лейтенант крикнул что-то мне вслед, но я уже не услышал. Мне представлялся отчий дом и лица родных. Я чувствовал это жаркое безжалостное пламя, и, казалось, даже слышал истошные вопли людей, которые заглушал «Похоронный марш» Шопена. Эти громкие аккорды вонзались в мою голову, как стрелы. Когда я вышел наружу, меня тут же вырвало.

Я сел на еще промерзшее крыльцо и наблюдал, как солдаты залезают в грузовик — их лица были на удивление спокойными. А я все смотрел им вслед и думал: правильно ли вообще поступил?

Какое милосердие было бы человечным? Спасти врага или «очистить» мир от такого злодея? Или эти размышления тоже могли приравниваться к их треклятой идеологии, из-за которой и истребили столько наших деревень?

Эпизод 4

Вернувшись к своему собеседнику, я снова плеснул в рюмки горячительный напиток, но уже наполовину. Все равно алкоголь нас почти не расслаблял, а только подталкивал к откровенной беседе. Василий даже не заметил моего отсутствия — он также монотонно выговаривал свою душевную боль.

Я тоже мог поделиться своими историями, но подумал, что сейчас это было ни к чему. В ту ночь Василий в каком-то смысле являлся моим пациентом, которого нужно было «излечить». Поэтому я продолжил слушать:

— Ночью я сам выкопал ему могилу, — с горечью продолжал Василий, — тем самым ослушавшись приказа командира. «Солдат не должен хоронить врага. Для него нет места на нашей земле». Такое вот было указание. И все же я думал иначе.

Похоронив его, я почувствовал некоторое облегчение, но лишь на мгновенье. И дня не прошло, как о моем поступке разузнало начальство. Меня долго отчитывали и даже заподозрили в сговоре с тем страдальцем.

Я не оправдывался. Только произнес: «Я убил человека. Хотя он лично мне ничего не сделал. Должен же я был его похоронить? Или вы и меня за человека больше не считаете?»

За невыполнение приказа начальство взяло меня под арест и продержали несколько ночей в холодном погребе. Не расстреляли только потому, что скоро должно было быть наступление, а такие крепкие руки, как мои, были не лишними на поле боя.

Что касается того офицера, так тот являлся мне каждый божий день. Он стал моей первой тяжелой ношей. Приходя, молча смотрел своим мертвым, осуждающим взглядом, и снова исчезал во тьме. Я чувствовал запах его подгнивающего, окровавленного тела и знал, что это заслужил.

Спустя время мне пришло долгожданное письмо из родного дома. До этого от близких не было никаких вестей, хотя я писал им часто. Так вот, в том письме отец рассказывал о доме, о том, как дочь Полинка пошла в первый класс, как получила первую пятерку и как скучает по мне. Сказал, что она отмечает в календарике каждый день, который прожила без меня, и наотрез отказывается с кем-то другим читать сказки Пушкина.

Еще отец писал, как тяжело им живется, как весь урожай пришлось отдать нашим солдатам, а крохи, которые они сумели припрятать, у них отобрали вражеские войска.

Последние строки письма были несколько раз перечеркнуты, но я все равно смог их разобрать. Как сейчас помню эти слова: «Не думал я, Василий, что эта тяжелая ноша постигнет тебя. Оттого слезно молю о прощении… Я должен был, но не смог уберечь твою жену. Скончалась она вместе с ребенком. Рано роды у нее пошли. Молились всей деревней, да прибрал их к себе Господь…».

Вот так покарал меня тот офицер: я потерял любимую, своего не родившегося ребенка и веру в себя…

Смерть подошла совсем близко. Так пусть бы она забрала меня! Я же виновен! А ребенок…, любимая женщина?! — из глаз Василия покатились слезы.

«Пусть поплачет, — подумал я про себя. — Слезы лечат!»

— Как-то вечером был получен приказ явиться к командиру, — спустя время продолжил сосед. — Мне, старшине и еще нескольким солдатам предстояло пойти в тыл — «за языком», так как перед наступлением нужны были свежие разведданные. Как сейчас помню ту ночь — казалось, она никогда не закончится…

В общем, все пошло не по плану. Нас быстро вычислили и взяли в плен. Прочувствовал, так сказать, все то, что испытывал тот офицер! — с усмешкой проговорил Василий и продолжил:

— Теперь тот убиенный немец стал являться мне по-другому: его злорадная улыбка словно говорила: «Наконец-то справедливость восторжествовала!» И в чем-то он был прав.

Свою участь я принимал смиренно, не обижаясь ни на него, ни на своих мучителей: они тоже подчинялись приказам! Им, как и мне когда-то, надо было выпытать разведданные и другую секретную информацию, но я им ничего не говорил. Да и не знал ничего! Я же был простым солдатом!

Допрос вели двое и, невзирая на мою богатырскую силу, изрядно ко мне «прикладывались». Пленных держали порознь: мне определили холодный мокрый сарай без соломы и ведра для испражнений. А о судьбе остальных я не знал.

Кормили водянистым мучным супом и хлебом. Иногда вместо хлеба приносили печеный картофель или морковь. Порция была маленькая и выдавалась один раз в день, но этого было достаточно для выживания.

К счастью, еда была горячая, и приносил ее всегда один и тот же солдат. Он оставлял миску на полу около входной двери и уходил ненадолго, а я тем временем пытался доползти до еды, ведь от многочисленных ран и холода ноги меня не слушались.

Когда я добирался до еды, то первым делом грел руки о еще теплую миску с супом. Я ждал, пока смогу пошевелить руками, чтобы ее удержать и не вылить на себя эту горячую жижу. Затем подносил миску к губам и старался ухватиться за нее зубами, чтобы медленно влить содержимое внутрь. После супа мое тело на мгновение оживало, и я уже мог нормально разжевывать хлеб.

Завершением трапезы считалась кружка холодной воды. Из-за мороза она быстро застывала и покрывалась тоненьким льдом, но я понимал, что ее тоже нужно пить, чтобы выжить. Да и вражеский солдат, когда возвращался за миской, мог выплеснуть остатки на меня. Поэтому я заставлял себя пить.

На допросах меня избивали так, что я не чувствовал собственных костей.

Он посмотрел на свои огромные, изрезанные глубокими шрамами руки, и добавил:

— Короче, издевались они надо мной, как только могли. Прежде я думал, что боль бывает только от грубой силы, но в пытках они показали мне и другие возможности… Когда я допрашивал офицера, то пускал в ход одни свои кулаки. Но моим мучителям, видимо, нравились истязания. Их услаждали мои тихие стоны, словно они верили, что это все было нужно для блага страны.

Я чувствовал, что своими ранами постепенно искупаю вину перед тем офицером. Он даже стал мне реже являться — наверное, понял, что и среди «своих» есть зверье.

Эти пытки были как замкнутый круг, из которого не было выхода. День, ночь. Неделя, месяц, … Сколько я там пробыл? Одному Богу это было известно.

Там всегда было очень темно. Но это была не та кромешная тьма, что скрывала солдата в окопе, а густая, едкая и вязкая, как деготь. Она, как зараза, проникала в мои легкие и впитывалась в кожу, и от нее никак нельзя было отмыться.

В горле стоял невыносимый комок: такой прогорклый и немного сладковатый. Сначала я думал, что это запах гниющих опилок, но со временем понял, что так смердели мои незаживающие раны…

Василий задумчиво посмотрел в окно. На дворе шел ливень. Потоки воды бились об оконное стекло и стекали по железному подоконнику, словно желая смыть всю эту грязь и боль, которую той ночью изливал рассказчик. Этот монотонный звук немного успокаивал. С ним приходило понимание того, что все это осталось позади, и сейчас наступило мирное время.

Вдруг с улицы послышались первые раскаты грома. Из-за непогоды освещение в комнате заморгало, что снова вернуло Василия в те страшные моменты.

Полоска света резанула по глазам. В проеме стоял тот самый вражеский солдат, который его постоянно истязал на допросах. Он был упитанным, светловолосым, с маленькими свинячьими глазками, в дорогих очках в тонкой позолоченной оправе:

— Еще жив, звэрь? — пытался говорить на ломаном русском солдат. — Ваш старшина вчера сломался! Ха-ха-ха! Плакать, как Kinder! (нем.: дети)

Сказанные слова так больно «ударили» Василия, словно вырвали из его груди кусок плоти. От злости он стиснул зубы так, что услышал их хруст.

«Врешь, падла! Семеныч не мог… Ну не мог он! — сказал Василий про себя, но предательская мысль так и въелась в его измученный разум. — А если он не врет? Все ломаются. Все!».

Но Василий не сдавался. Он упорно верил в старшину и в его оправдание приводил множество примеров, подтверждающих, что Семеныч был свой. «Солдат без дисциплины — что ружье без курка!» — была излюбленная фраза старшины. Он искренне верил, что организованность и дисциплина помогут им выиграть войну, поэтому часто ругал солдат за неопрятный внешний вид и беспорядок.

Все звали его просто — Семеныч, а по документам он был — Шастун Петр Семенович. Светловолосый кудрявый мужчина лет сорока с носом картошкой и близко посаженными лазурно-серыми глазами, которые на фоне его соломенно-рыжих гусарских усов казались еще более выразительными. Когда он бранился, то его морщинистый лоб собирался гармошкой, а маленькая темная родинка на щеке утопала где-то в складках кожи под правым глазом.

Старшина был среднего телосложения с неярко выраженной мускулатурой, хотя часто хвастался ею и считал себя еще тем силачом. Он лихо помогал перетягивать большие увесистые бревна и в этом мог дать фору любому молодому бойцу. Но при марш-броске Семеныч быстро выматывался и частенько приходил в самом конце, оправдываясь тем, что ему по рангу положено быть замыкающим.

У старшины был покладистый характер, отчего он всегда выслушивал мнения своих бойцов и часто соглашался с их точкой зрения. Лишь изредка ему нравилось покомандовать. В этот момент он пытался сделать очень серьезный, даже грозный вид, и говорил отрепетированным командным тоном.

Это были такие нелепые указания, типа: «Мигом начисти мне сапоги!» или «Чтоб через минуту принялся брить своего старшину!». И солдаты, улыбаясь, послушно исполняли его «приказы».

Он всегда казался строгим и серьезным, а сам никогда не улыбался на публике, хотя все знали, что это лишь «маска командира», и что на самом деле он добряк. А по вечерам, сидя у костра, Семеныч любил рассказывать байки и показывал фотографии своей дружной счастливой семьи, которой он очень гордился.

Несомненно, для солдат он был больше, чем просто старшина. Семеныч часто по-отечески ворчал, когда они отлынивали от военных обязанностей. Поэтому сейчас, когда Василия терзали сомнения, он вспоминал его веселый взгляд и те нестрогие наставления, которые для кого-то могли оказаться спасительными. Как это, что раздавалось эхом в его голове: «Вась, ты хоть раз ствол прочищал? Глядишь, и заклинивать перестанет».

Эпизод 5

С новым раскатом грома Василий вздрогнул и растерянно поднял глаза на лампу, которая по-прежнему нормально светила. Я сидел подле него и помешивал свежезаваренный чай. Ложка глухо позвякивала в алюминиевой кружке, словно терпеливо ожидала дальнейшего рассказа.

— Что же было дальше? — нарушив эту ночную идиллию, спросил я.

— Дальше? — обжигая губы горячим травяным напитком, спросил Василий.

Ему и теперь казалось, что в кружке та ледяная вода, и только вкусив горячий чай, он словно очнулся и продолжил:

— А дальше была моя казнь!.. Решив, что пытками от меня ничего не добиться, враги избрали новую тактику: они стали внушать, что старшина был их тайным агентом и что мои товарищи в обмен на свои жизни уже во всем сознались. Если я подтвержу их слова, то тоже останусь в живых, а если буду противиться — меня просто расстреляют.

— Но ты им ничего не сказал? — посмотрел я на Василия, ожидая подтверждения его слов.

— Конечно, нет! — воскликнул мужчина и, смягчившись, добавил: — На войне всегда используют этот психологический прием: так проще сломать человека. В какой-то момент возникает желание прекратить мучения, раз все уже всё рассказали. Думаешь: «А почему бы и нет? Терять все равно уже нечего». Вот только я знал, что никто ничего не рассказывал. Я слышал, как допрашивают остальных. Я слышал лишь нескончаемые стоны. Все держались героически…

Тем утром впервые не было допроса. В мою скрипучую сарайную дверь вошли те же два вражеских солдата и, подхватив меня под руки, поволокли к выходу. Я даже не пытался сопротивляться — просто не было сил. Они вытянули меня на лесную опушку, затем кинули на землю и швырнули лопату.

После они что-то долго говорили на своем неразборчивом языке, но тут и без слов все было понятно — надо было рыть могилу. Самому себе.

Я пытался копать, но все попытки были тщетны — земля была твердой, как камень. Нужно было пробить дерн и выкопать слой с густой промерзшей травой, чтобы дойти до мягкого грунта, а у меня на это не было сил. Единственное, что я мог в тот момент делать, это опереться о лопату и стоять.

Мучители, глядя на меня, держались за животы и хохотали, когда я снова и снова падал на твердую землю.

«Да чтоб вы сдохли! Лопните от смеха», — подумал я, сжимая скулы.

Упав в очередной раз, я сильно ударился грудью, из-за чего мои раны открылись и стали кровоточить. Я понимал, что мне нужно было встать, но силы меня покидали. Вдруг ко мне подошел один немецкий солдат. Я думал, он хотел мне помочь, но тот поставил свой сапог на мою голову и сильно ее придавил. Мое лицо вмиг оказалось в земле, но и этого ему было мало: он с хохотом прижал его еще сильнее, чтобы я как следует набрал в рот песка.

До сих пор помню хруст этого замерзшего песка на губах и запах старых вонючих портянок немца… Запах унижения и бессилия.

Василий вздрогнул и продолжил вспоминать:

— Сказав что-то поучающее на своем языке, он подозвал к нам своего сослуживца. Тот быстро подошел и вылил на меня ведро ледяной воды. Ее капли словно тысячи игл вонзились в меня и едва не остановили мое сердце. Но я все еще жил… После бодрящего «душа» солдаты все же поставили меня на ноги. Они ткнули в грудь лопатой и сказали: «Arbeiten! Ра-бо-тать, звэрь!» И мне снова пришлось копать.

Тело дрожало от холода и ноющих ран, и пить хотелось невыносимо. Я смотрел на застывающую воду, оставшуюся в выбоинах земли, и жажда подступала все больше. Просить у них воды было бессмысленно. Они все равно бы только посмеялись. А я не хотел снова быть шутом. На минуту время замерло, и я начал жадно всматриваться в каждую мелочь, будто предчувствуя свою близкую кончину. Я видел, как муравьи несли тоненький прутик, и как мимо меня пролетали первые бабочки. Я слышал пение птиц! Им не было дела до нашей войны: они жили своей маленькой жизнью и радовались наступлению весны.

Тогда было красивое утро — достойное, чтобы красиво умереть.

Вдруг я услышал свое имя. Решив, что мне показалось, я поднял глаза на солдат, но затем меня окликнули вновь. Голос был знакомый, только очень сиплый. Повернувшись, я увидел Семеныча, которого так же, как и меня, тянули под руки солдаты.

Лицо мужчины было изуродовано настолько, что я с трудом мог распознать его черты, а окровавленное тело превратилось в сплошное месиво. Только разорванная гимнастерка, один еще не заплывший серый глаз и почерневшие от запекшейся крови гусарские усы указывали на внешность Семеныча. «Одни мы с тобой остались, Вася, — из последних сил прохрипел старшина. — Я знал, что ты ничего им не скажешь!».

От этих его слов мне стало не по себе: тогда как я не раз в нем сомневался, он неукоснительно в меня верил!

Вслед за старшиной шагали еще несколько солдат. Они тащили на брезенте тела моих умерших товарищей. Дойдя до лужайки, сбросили их в кучу, как мусор. Затем, поговорив о чем-то недолго с нашим конвоем, они ушли прочь. Видимо, посчитали, что на двух «доходяг» будет вполне достаточно и пары приставленных охранников.

Как оказалось, последняя ночь была настолько холодной, что все мои товарищи замерзли. Все разом!

Окоченелые позеленевшие тела с пустым взглядом — это та участь, которая могла бы настичь меня, будь я чуточку слабее.

Василий громко стукнул кулаком по столу.

— Все умерли! Все! А я вот остался! Потому что я, как говорили эти фрицы, настоящий зверь! Но вот никак не возьму в толк: почему, когда мне очень нужна была моя сила, я не мог удержать в руках даже лопату?..

Затем сосед снова потянулся к бутыли с самогоном и, налив нам по одной, залпом опустошил свою рюмку, по обычаю занюхнув кулаком. Лицо его было багровым от усталости и черным от горя: — Старшине тоже всучили лопату и приказали копать, но он на это лишь дерзко ухмыльнулся и сипло обратился ко мне: «Не утруждай себя, Вася, пусть эти мерзавцы сами копают для нас могилы! Хоть польза от них какая будет!».

Одному конвойному не понравилось, что старшина переговаривается со мной по-русски, и он громко крикнул: «Arbeiten! Работать! Schneller!» (нем.: быстрее), а после принялся стрелять.

Пули его автоматной очереди мгновенно взрыли землю под нашими ногами. У него не было цели попасть в нас, ведь мы пока еще были нужны. От подступившего адреналина я двинулся ковырять лопатой землю. Копал и чувствовал, как с каждой минутой возвращались мои силы.

Вдруг мне почему-то представился отчий дом, родная деревня, соседи. Я представил, как было бы здорово снова почитать Полинке сказки, а затем теплым утром порыбачить на старом пруду с соседскими мальчишками или пойти на сенокос с отцом. Но новая автоматная очередь вернула меня к страшной реальности.

Этому мерзкому гаду, видимо, было скучно просто стоять и наблюдать, поэтому он решил продолжить «развлекаться». Держа палец на курке, громко крикнул: «Tanzen, Russen! Tanzen! Тан-цевать — Schnell!».

В этот момент одна пуля прошила насквозь ногу старшины, отчего тот вскрикнул и быстро схватился за нее. Я хотел было ему помочь, но немец снова крикнул: «Ра-бо-тать! Звэрь! Би-стро! Schneller!».

Сдерживая свою кровоточащую ногу, старшина злобно на них зыркнул и перевел взгляд на меня, а я принялся копать еще быстрее. И вдруг в моем сознании поменялась картинка.

Вспомнил я, что сейчас война, и представил, как деревню захватили враги, как допрашивают отца, как издеваются над моей матерью и бьют дочку, как отбирают у них все съестное! Они же остались совсем одни! Кто же их защитит от таких нелюдей? Отец слишком стар, а мужики ушли воевать, разве что я… «восстану из мертвых»!

Тогда я крепко стиснул лопату руками и сказал про себя, обращаясь к родным: «Я выживу любой ценой! Надо будет убить — убью, надо будет унизиться — унижусь! И пусть за мои грехи я буду гореть в Аду! Но до дома я дойду! Клянусь, что дойду! И буду вашей защитой!».

Тем временем немцы, словно следуя расписанию, решили позавтракать. Первый солдат, что был ближе к нам, полез в свою сумку и достал из нее две металлические банки с тушенкой. Одну такую он протянул своему сослуживцу, и тот, кивнув в знак благодарности, виртуозно открыл ее своим перочинным ножом и принялся громко чавкать. А первый, не торопясь, повесил автомат на плечо так, чтобы он не мешал ему есть, и стал аппетитно выковыривать ножом сочное мясо из банки.

Семеныч же все это время был начеку. Когда он заметил, что после сытного завтрака один из солдат отошел по нужде, то понял, что пришел наш час. Его единственный глаз вдруг яростно блеснул, и он, прохрипев: «Синицын, беги. Это приказ!», бросился в последний бой с лопатой на стоявшего рядом немца.

Старшина замахнулся, что было мочи, и вонзил лопату в жирную шею врага, который еще даже не успел проглотить свой завтрак. От удара лопата звякнула и покрылась пережеванной тушенкой, а солдат упал на колени и, инстинктивно защищаясь, нажал на курок автомата, который вмиг прошил тело Семеныча почти в упор.

«Ва-аааа-ся, впе-рееееед!» — скомандовал старшина, широко расставив руки и медленно сползая на холодную землю. Он прикрывал меня от все еще вылетающих пуль, но вскоре его ноги обмякли, и Семеныч свалился на убитого им немца. Навсегда.

Так что тем утром, Борис, я понял, что потерял не только всех своих боевых товарищей, но и старшину, который зачем-то придал моей жизни большую ценность… Его звали Петр Семенович! Давай-ка за него и выпьем, если еще есть, что наливать!

Мы молча осушили свои стопки, и я, полностью поглощенный его рассказом, казалось, совсем не пьянел. А мой гость заел самогон жирным салом и снова задумчиво посмотрел в окно. На дворе уже стояла глубокая ночь, но спать совсем не хотелось.

— Погоди, то есть вы сына назвали в честь твоего старшины?

— Да! Все верно! — порадовался моей догадливости Василий.

— А Зоя была не против?

— Что ты! — загадочно прищурился он. — Зоя была только за!

— А что же Семеныч? — не унимался я.

— А Семеныч умер как герой! Оттуда никто не вернулся. Бог вывел меня одного.

Василий снова умолк. Он заново переживал этот момент, отчего его лоб покрылся крупными каплями пота.

— А их, ну тех немцев? Ты их убил? — вмешался я в его размышления.

Василий вытер пот и, немного помолчав, ответил:

— Да… Иначе бы не выбрался.

— Но как же тебе это удалось?

— А я и сам не знаю. Как-то удалось.

Его последние слова повисли в воздухе, как свинец…

Тем временем за окном уже закончился ливень, и стало очень свежо.

Эпизод 6

Василий повернул голову и посмотрел в правый угол кухни. Там, возле самого потолка, висел маленький старый образок Богородицы. Она смотрела на нас теплым и любящим взглядом, как со стороны наблюдает мать за своими детьми.

Мне было интересно, куда смотрит мой собеседник, и я тоже посмотрел на икону.

«Как странно, — подумал я про себя, — сколько живу в этой избе, а ни разу не видел этот образ! Словно он появился из ниоткуда!».

— Я знался с прежними хозяевами этого дома, — отвечая на мой немой вопрос, начал Василий. — Это была очень верующая семья…

Затем мужчина перекрестился перед образом и с новыми силами продолжил свою солдатскую исповедь:

— Второй солдат уже бежал мне навстречу. Он был в каких-то трех-четырех шагах. Его штаны были приспущены, и это мешало ему быстро передвигаться. У него был пистолет, и он пытался достать его из кобуры на бегу. Уже в шаге от меня немец остановился. Он держал в руке оружие и готовился выстрелить, как я, словно копье, запустил в него лопату.

Своим сильным ударом она мгновенно сбила его с ног и застряла в груди. Я подошел, вынул ее, а затем снова вонзил, но уже в шею. Брызнувшая кровь на мгновение меня ослепила, и, стерев ее с себя, я заметил, что солдат смотрел мне прямо в глаза.

По его взгляду было видно, что он был напуган и не ожидал такого конца. Для него было обычным делом пытать врагов и пускать им кровь, а сейчас немец сам захлебывался в своей. Он умер быстро, и это была не самая ужасная смерть.

Я схватил сумку с припасами, все их оружие и, что есть мочи, побежал вглубь леса. Мне было неизвестно, в какую сторону надо бежать, но ноги сами меня вели, и я послушно им подчинялся. Сердце бешено стучало, а легкие напрочь отказывались работать. Я задыхался и хрипел. Кажется, в тот момент я даже не мог слышать.

Как бы далеко ни отдалялся, мне все время казалось, что этого мало. Я не делал привалов и абсолютно не думал о своей усталости. Только бежал и бежал, не оглядываясь…