Бесплатный фрагмент - Игра богов

Игра богов

Глава первая. Игра

Большой зал был залит мягким светом камина. Пламя тихо потрескивало, отбрасывая на стены тени, похожие на фигуры танцующих призраков. В центре стоял длинный стол, ломившийся от всевозможных яств: золотистые фрукты, жареное мясо, чаши с вином, медовые лепёшки, ароматы которых витали в воздухе, как напоминание о прошедших пирах.

У камина, в глубоком кресле с высокими резными спинками, сидел седовласый старик. Его лицо, иссечённое морщинами времени, казалось усталым. Взгляд был устремлён в пламя, будто он пытался разглядеть в нём прошлое — или, быть может, будущее.

В зал вошёл один из его сыновей. Молодой, но с глазами, в которых плескалась вечность.

— Отец… Я давно не навещал тебя.

Старик оторвал взгляд от огня и чуть улыбнулся.

— А, это ты. Проходи. Присаживайся.

— «Ты всё ещё сердишься за тот сад?» — хмыкнул Сын.

— «Сады растут снова. А вот пепел от крыльев — нет» — Отец провёл рукой по воздуху, и на миг показались обугленные перья.

Как там… мир людей?

Сын усмехнулся, подходя ближе.

— Ты ведь и так всё видишь. Но, раз уж спрашиваешь… Скучно стало. Предсказуемо.

— Скучно? — Старик поднял брови. — Предлагаешь сыграть?

— Почему бы и нет? — загорелись глаза сына. — Я предлагаю игру, необычную и захватывающую. Мы поиграем твоим творением — людьми.

— Людьми? — Старик выпрямился в кресле. — И в чём будет суть?

— Дадим им выбор. Один на всех. Или каждому по своему. Семь смертных грехов. Хочу посмотреть, как они с этим справятся. Кто падёт. А кто, возможно, поднимется.

— Интересно… — задумчиво протянул отец. — Но с одним условием: ни ты, ни я не вмешиваемся. Только выбор. Только их путь.

— Договорились.

И в этот момент в воздухе, словно что-то изменилось. Тени на стенах затрепетали сильнее, огонь вспыхнул ярче, и чья-то судьба внизу, в мире людей, вдруг дрогнула.

Старик и сын молча переглянулись, и в тот же миг между ними возник круглый стол, гладкий, тёмный, будто вырезанный из ночи. На его поверхности — не фигуры, а крохотные люди. Они двигались, дышали, говорили, не подозревая, что стали частью игры. Их мир был настоящим, и только для двоих за столом он оставался иллюзией.

— Ну что ж… сыграем, — сказал отец, протянув руку. — С чего начнём?

На столе появился кубик. Его грани были не с числами, а с древними, сияющими символами: гордость, зависть, гнев, похоть, чревоугодие, алчность, лень — семь искушений, семь дверей, через которые можно либо упасть, либо вознестись.

— Вот и жребий, — улыбнулся сын. — Пусть решит он.

Отец кивнул, взял кубик в ладонь и подбросил. Он взлетел, словно камень, брошенный в небо, и, вращаясь, замедлил ход, пока не опустился на стол.

— Не забывай, — произнёс отец, взглядом следя за гранью, — никаких вмешательств. Только выбор. Только они.

— Конечно, — сын усмехнулся. — Если человек откажется от греха — твоя победа. Если поддастся — моя. Всё по-честному.

Кубик замер. Грань вспыхнула алым светом.

Похоть.

Старик и сын замолчали. На столе, в крошечном мире, началась история.

Глава вторая. Похоть

Он сидел в тени низкого потолка, в захолустном трактире у края тракта. За окном шумел лес, пыль дорог всё ещё лежала на его плаще, ботинки были измотаны, а лицо — усталым. Он странствовал уже несколько недель, и каждая ночь в дороге отнимала больше, чем дарила.

Когда девушка принесла ему похлёбку и кусок вяленой оленины, он даже не сразу поднял взгляд. Но запах горячего бульона всколыхнул забытое чувство уюта — и тогда он посмотрел на неё.

Платье было старым, но чистым. Заплаты аккуратны, а ткань плотно облегала её фигуру, подчёркивая округлости, которые не оставляли равнодушным. Особенно — глубокий вырез, словно нарочно сделанный таким, чтобы каждая кривая её тела выглядела приглашением. Пышная грудь, казалось, с усилием удерживалась в границах ткани, и едва девушка наклонялась — как будто сама природа дышала через неё, маня, искушая.

Он оторвал взгляд, взял ложку и сделал глоток похлёбки. Солоновато. Немного трав. Но что-то в груди дрогнуло.

— Давно в пути? — спросила она, присаживаясь рядом, как будто между делом, словно это было обычным делом — сесть к одинокому путнику, который смотрит слишком долго.

— Несколько недель, — ответил он, не глядя ей в глаза. — И всё ещё не дошёл, куда хотел.

— Может, это не важно? — её голос был мягким, тёплым, почти домашним. — Может, важнее — где ты сейчас?

Она медленно провела пальцем по краю глиняного кубка с вином, который поставила перед ним, и это движение показалось ему чересчур интимным. В воздухе повисло напряжение, как в комнате до грозы.

Он вдруг почувствовал, как под кожей пробуждается жажда — не пить, не есть… А коснуться. Ощутить. Забвение. Наслаждение. Всё, что можно было бы назвать одним словом: искушение.

Она тихо наблюдала, как он ел. Медленно, сдержанно, будто пытался заглушить не только голод, но и то, что росло внутри. Его взгляд снова невольно скользнул по её телу — как тень, притаившаяся в уголке мысли, которую он не хотел признавать.

Когда он отставил миску и потянулся к поясу, нащупав кошель, лицо его помрачнело. Он приоткрыл его — почти пусто. Несколько медных монет, которых едва хватило бы на еду.

Он поднял глаза. Она уже всё поняла.

— Не нужно, — сказала она, и в голосе не было ни жалости, ни торга. — Деньги не важны.

Она обвила его взглядом — мягко, словно теплым платком, в котором хотелось утонуть.

— Если хочешь — останься у меня. Комната маленькая, но тёплая. В конце трактира, дверь с резной ручкой. Поешь, отдохни… Я приду позже.

Она встала, поправила платье — и будто нарочно медленно развернулась, давая ему возможность видеть каждый изгиб, каждое движение.

Он остался за столом, с остывшей похлёбкой и пульсирующим молчанием в груди.

Комната. Тёплая. Женщина. Приглашение без слов, без просьб. Только выбор.

Он смотрел на дверь, что вела вглубь трактира.

А высоко-высоко над ним, там, где не видно глаз, отец и сын за столом наклонились чуть ближе к своей доске. Один с лёгкой тревогой. Другой — с нетерпеливой тенью улыбки.

— Не вздумай его подталкивать, — голос отца был спокоен, но в нём прозвучала твёрдость камня.

Сын уже начал было вставать, наклоняясь к доске, словно просто хотел получше рассмотреть. Но после слов отца лишь усмехнулся и вернулся на своё место.

— Конечно, — протянул он, поправляя рукав. — Всё по-честному, помнишь? Только выбор.

На столе, в миниатюрном трактире, мужчина всё ещё сидел у стола, опустив взгляд в миску. Пальцы его медленно сжимались в кулак. Он чувствовал: за этим вечером — что-то большее, чем просто усталость и плоть.

Перед ним была дверь.

За ней — тепло, обещание покоя, прикосновения и, возможно, ласки.

Но и нечто иное, что нельзя было назвать словами.

Он встал.

На секунду замер. Подошёл к двери.

Пальцы коснулись резной ручки.

Он долго стоял перед дверью.

Мысли крутились в голове, как пыль на ветру: «Остаться? Уйти? Это просто ночлег… или что-то большее?» Он чувствовал, как колебания становятся тише. Желание — сильнее.

Он открыл дверь.

Комната была крохотной, едва ли в два шага длиной. Скрипучий пол, простые стены, запах дерева и сухих трав. У стены стояла кровать — широкая, неожиданно большая для такой тесной комнаты. Рядом — низкий столик и старый табурет.

В углу — тумбочка, а на ней медный таз с водой. Кто-то явно позаботился — приготовил всё заранее.

Он медленно подошёл. Снял плащ, положил его на табурет. Окунув руки в холодную воду, плеснул на лицо. Капли стекали по шее, словно стирали усталость, грязь дороги — и остатки сомнений.

Он опустился на край кровати.

Ткань была мягкой. Плотный, хорошо выбитый матрас принял его тело, как будто знал его вес. Он лёг, медленно, глубоко вздохнув, и позволил себе расслабиться.

Дыхание стало ровным. Он не спал, но уже перестал бодрствовать.

В комнате царила тишина.

Но он знал — она придёт.

А где-то над ним, в ином измерении, отец и сын по-прежнему наблюдали. Молчали.

Пока.

Он уснул.

Сон накрыл его тяжёлым покрывалом, как долго жданный отдых после бесконечной дороги. Но привычка к настороженности — плата за годы скитаний — не давала расслабиться полностью. Он спал чутко, как зверь, привыкший к лесу: ни один шорох не мог проскользнуть мимо.

Потому он почувствовал прикосновение сразу.

Что-то мягкое, тёплое коснулось его щеки — осторожно, почти нежно.

Он разом открыл глаза и, не думая, перехватил запястье. Пальцы сжались автоматически, но через долю секунды он понял: это она.

Она стояла рядом с кроватью, полунаклонившись над ним. На лице — лёгкая улыбка, в глазах — то ли желание, то ли игра, то ли что-то ещё, чего он не смог сразу прочитать. Её дыхание было ровным, спокойным. Как будто всё происходящее — естественно.

Он посмотрел ей в лицо. И на миг забыл, как дышать.

Она была прекрасна. Не как женщины при дворах или в купальнях — не искусственно, не нарочно. Её красота была живая, необузданная, как летний ливень. Щёки с лёгким румянцем, губы приоткрыты, волосы рассыпались по плечам, будто тени пшеницы.

Он опустил взгляд.

Платья не было.

Только сорочка — тонкая, почти прозрачная. Свет от масляной лампы вырисовывал на ткани её тело, как художник, работающий светом. Он видел изгибы груди, бедер, линию живота — всё это казалось одновременно близким и запретным.

Она не произнесла ни слова.

Только смотрела — и ждала.

Она положила ладонь ему на грудь — горячую, тяжёлую, уверенную. Мгновение — и тонкая ткань его рубашки со свистом разошлась, как будто не существовала вовсе. Он не ожидал от неё такой силы. Рубашка упала на пол, словно сброшенная шелуха.

Он хотел что-то сказать, но не успел.

Она наклонилась, не оставив пространства ни для слов, ни для дыхания, и её губы впились в его с жадностью, с голодом, будто она ждала этого всю жизнь. Её тело прильнуло к нему, мягкое, тёплое, пышущее жаром желания. Он почувствовал, как сердце забилось быстрее. Она была реальна. Настоящая. И хотела его.

Он мешкал.

Он знал этот зов. Много раз, в дороге, в одиночестве, он мечтал о подобной близости — чтобы забыться, раствориться в чьём-то тепле, не думать.

Но в самый миг, когда её губы скользнули к его шее, когда его руки невольно коснулись её спины — вспыхнул образ.

Яркий, как пламя в ночи.

Она. Та, ради которой он шёл через леса, холмы и города. Та, что осталась далеко — ждать. Женщина с тихой улыбкой, с ласковыми глазами. Та, что родила ему сына. Его сына.

Всё в нём дрогнуло.

Он резко отстранился. Словно проснулся от наваждения. Оттолкнул её мягко, но твёрдо.

— Прости, — выдохнул он. — Я… не могу.

В её глазах на миг мелькнуло что-то — удивление? Боль? Или… разочарование?

Она не сказала ни слова. Лишь поднялась, медленно, с грацией зверя, и, не оглядываясь, вышла из комнаты. Тишина снова опустилась, как одеяло.

А где-то наверху, в великом зале вне времени, один из наблюдателей поднял взгляд.

Отец.

И тихо произнёс:

— Он выбрал.

— Не спеши, — ответил Сын, не сводя глаз с миниатюрной фигурки мужчины на доске. — Это ещё не конец.

Он взял в руки бокал, вино в нём отлило густым, почти чёрным цветом. Прислонившись к спинке кресла, он медленно улыбнулся — коварно, почти с нежностью хищника, наблюдающего за дичью, которая ещё не осознала, как близко охота.

— У него ещё есть время. Как и у неё.

Он отпил немного, облизнул губы и продолжил смотреть вниз — туда, где ночь в трактире ещё не закончилась.

А внизу мужчина всё ещё сидел на краю кровати. Его сердце билось громко. Он ощущал, как осталась в воздухе её ласка, её запах, её тепло. Его тело всё ещё хотело, а душа — бежала прочь. Он знал, что устоял… но почему тогда было так больно?

За дверью стояла тишина.

Но он чувствовал: она не ушла далеко.

На столе догорала свеча. Воск стекал по её боку, будто слёзы, растекаясь по деревянной поверхности. Пламя мерцало, слабело, дышало в последний раз.

Он подошёл, чтобы затушить её.

Но вдруг — прикосновение.

Нежные, лёгкие пальцы скользнули по его спине — от лопаток к поясу. Как ветер, как воспоминание. Он замер, но не отпрянул. Только сжал челюсть, будто сдерживая дыхание.

— Кто она, ради кого ты отвергаешь меня? — её голос был тих, почти ласковый шёпот в самое ухо.

— Моя жена, — выдохнул он. — Она всё для меня.

— Но её здесь нет, — мягко, с тенью насмешки сказала она. — А я — здесь. Живая. Тёплая. И она никогда не узнает. Я обещаю… не скажу ни слова.

Хохоток. Ласковый, звонкий, он наполнил комнату, как тёплая волна, обволакивая, опьяняя.

Он стоял, как статуя, но внутри — всё горело.

Она обошла его и медленно повернула лицом к себе.

Губы её вновь нашли его, сладкие, требовательные, зовущие. Он почувствовал, как тело предаёт душу. Он был человеком. Усталым. Живым.

На ней уже не было ни сорочки, ни стеснения. Она стояла перед ним, как Ева — первозданная, чистая, запретная. Свет от свечи скользнул по её коже, будто благословляя её плоть.

Огонь вспыхнул в его глазах. Руки сами потянулись к ней — жадно, дрожащими пальцами. Его губы скользнули по её шее, вниз к груди, животу — как будто искали спасения в пламени, которое сами раздували.

И в этот миг — в самый миг, когда он почти переступил черту — что-то зашевелилось в углу комнаты.

Тень. Нет, две тени. Маленькая — и чуть выше. Как будто кто-то стоял там. Смотрел.

И снова — образ. Глаза. Детские. Глаза сына.

Он замер. Весь мир сжался в точку между дыханием и стыдом.

Но сейчас — всё было иначе.

Мир сузился до одной точки. Только она. Её дыхание. Её тело, податливое, горячее, будто рожденное из огня. Её стоны, заливающие разум, как вино, как заклинание. Всё остальное исчезло: клятвы, дорога, любовь, даже имя.

Была только плоть. И её зов.

Он приник к ней, целуя, вгрызаясь в нежную грудь, и ей это нравилось — она выгибалась, дрожала, шептала слова, смысл которых давно потерялся, оставив только звук. Его руки жадно изучали её, губы горели, как умирающий, впервые нашедший тепло.

Она запрыгнула на него, оплела бёдрами, будто хотела раствориться в нём. Губы её скользнули вниз — по шее, к груди, оставляя огненные следы.

В какой-то миг — короткий, как удар сердца — он взглянул ей в лицо.

И оно изменилось.

Глаза потемнели. Скулы заострились. На её губах вспыхнула улыбка — не та, что зовёт, а та, что владеет. В этот миг в ней было что-то бесформенное, древнее, безжалостное. Лик — дьявольский. Лик того, кто не знает жалости, не знает любви.

Он вздрогнул.

Но в следующую секунду забыл.

Снова — её губы. Её жар. Её тело, что теперь словно пульсировало магмой. Он тонул. Захлёбывался. И не хотел спасения.

И вот — всё поплыло. Пространство распалось. Звуки, чувства, образы смешались в адском экстазе, в последнем, разгорающемся вихре, где он перестал быть собой.

— А вот теперь он сделал выбор! — воскликнул Сын, вскакивая с кресла.

Его глаза сияли ликующим огнём, а из-за спины в полумраке зала вырвались чёрные крылья, охваченные пламенем. Они расправились широко, заполнив пространство вспышками жара и теней. Он словно вознёсся — не вверх, а внутрь собственной победы.

Отец смотрел спокойно. Без гнева. Без удивления.

— Успокойся, — произнёс он тихо. — Он только первый. Это ещё не проигрыш.

Он медленно откинулся на спинку трона и позволил себе слабую, усталую улыбку.

Внизу, в мире людей, в трактирной комнате, на постели лежал он — тот, кто пал.

Его лицо было освещено последним светом догоревшей свечи. Улыбка блаженства застыла на губах. Он дышал глубоко, как человек, нашедший негу… и потерявший душу.

И тут — голоса.

Сначала еле слышно. Затем — из каждой щели, из самого дерева, из воздуха:

— Ты мой… ты теперь мой…

Он рывком открыл глаза.

Стал смотреть по сторонам — но стен уже не было.

Всё исчезло. Комната, кровать, ночь. Осталось лишь пламя — горячее, пульсирующее, как дыхание мира, и тонкая дорога, теряющаяся где-то в темноте.

Его дорога.

Только теперь — идущая через пепел.

Голоса стихли. ОН сделал шаг по пепельной дороге — и почувствовал, как что-то шевельнулось у него во рту. Он провёл языком по зубам и замер: они стали острыми.

В отражении на потускневшем зеркале (которого секунду назад не было) он увидел себя — но с глазами Сына.

«Добро пожаловать домой», — прошептало отражение.

Глава третья. Зависть

Огонь в камине потрескивал ровно, почти лениво. Тишина тянулась, как предвкушение. Первый выбор был сделан. Первый игрок — пал.

Они снова сидели за столом. Отец — с невозмутимым лицом, глаза его были усталы, но не безнадежны. Сын — со сверкающим взглядом и лёгкой усмешкой на губах. Чёрные крылья уже исчезли, будто и не существовали. Но воздух всё ещё хранил их запах — уголь и сера.

— Твой ход, — сказал отец.

Сын взял кубик — теперь уже шестигранный. Каждый из его граней пульсировал своим светом, будто сердце, бьющееся внутри каждого искушения.

Он подбросил его в воздух.

Высоко над мирами, за пределами времени и пространства, кубик застыл на столе, испуская зеленовато-жёлтый отблеск. Символ на грани пульсировал, будто дышал.

Зависть.

Сын не сказал ни слова. Только слегка кивнул, как будто ждал именно этого.

Отец лишь посмотрел на доску.

Мир качнулся.

Жаркое солнце пробивалось сквозь резные ставни. Аромат кардамона, мяты и топлёного масла висел в воздухе. В шумном марракешском дворе женщины развешивали пёстрые ковры, дети носились между глиняных домов, а мужчины обсуждали дела, сидя в тени миндаля.

В центре всего этого — он.

Идрис ибн Саид, молодой купец, не бедный, но и не богатый. Его лавка с благовониями и специями была известна на весь рынок. У него была хорошая жена, двое сыновей и честное имя, которое уважали.

Но это было до того, как в соседнем доме появился Абдуллах аль-Махди — новый торговец, молодой, красивый, дерзкий. Его караваны приходили быстрее, его товары пахли сильнее, его золото звенело чаще. Люди всё чаще шептались о нём. Его лавка сияла, а глаза женщин — прелестных, скрытых под чадрой — порой слишком долго задерживались на нём.

Идрис замечал. Он не говорил, но замечал.

И однажды, когда он подошёл к своей лавке и увидел, как к Абдуллаху подходят уважаемые шейхи, он ощутил внутри себя нечто холодное, липкое.

Не страх.

Не злобу.

Зависть.

Идрис сидел на циновке в глубине своей лавки. Солнечные блики играли на куполах мечети, и в воздухе стояла тягучая тишина после молитвы. Его руки перебирали сушёные лепестки роз и лаванды, но глаза снова и снова поднимались — через улицу, туда, где шёл оживлённый торг у лавки Абдуллаха.

Толпа там была гуще. Люди смеялись, слушали, покупали. Всё, что казалось Идрису стабильным — словно пошатнулось. Он больше не был первым. Он больше не был нужным.

Он отвёл взгляд и прошептал:

— Аль-хасад… Я не должен завидовать. Это испытание, и Аллах видит…

Но сердце жгло.

«Почему у него больше?»

«Чем он лучше?»

«Почему женщины смотрят на него, а не на моего сына, моего брата, на меня?»

Где-то в глубине лавки послышался шорох. Он обернулся — никого. Только тень в углу, будто сгустившаяся. Тёплый воздух вдруг показался душным, словно что-то невидимое стало тяжелее.

В этот миг Абдуллах пересёк улицу.

— Мир тебе, брат, — произнёс он, улыбаясь. — Я принёс тебе немного свежей смолы из Басры. Думаю, она придаст аромат твоим ладанам.

Он протянул свёрток — искренне, с уважением.

Идрис взял его, заставляя себя улыбнуться.

— Мир и тебе. Да будет благословение на твоём доме.

Но внутри — волна. Горькая. Почти невыносимая. Он хотел отбросить свёрток, крикнуть, спросить: зачем ты забираешь у меня всё?

Он не сказал ничего.

Но первое зерно было посеяно.

А в мире за пределами этого города, за пределами песков и пыли, за столом игры, Сын поднёс бокал к губам и прошептал:

— Он ещё не пал. Но уже горит.

На третий день после пятничной молитвы, когда жара спадала и ветерок приносил с крыш аромат корицы и дыма, к лавке Идриса подошёл чужеземец.