Бесплатный фрагмент - Игра теней

Глава 1. Парижский долг

Над рядами старых дубовых скамей пылал «Ужин в Эммаусе» Караваджо. У самого проектора, маленький, седовласый и до одержимости страстный, жестикулировал профессор Дюбуа.

— Тьма — это не просто отсутствие света, — его голос срывался от волнения. — Тьма здесь — действующее лицо! Она обволакивает, скрывает, выхватывая из небытия лишь то, что сама пожелает явить миру.

— Посмотрите! — почти кричал он, указывая на лицо Христа. — Свет не льется с небес. Он рождается здесь, в этой грязной таверне, среди простых людей. Караваджо не писал святых, он писал грешников, которых на долю секунды коснулось божественное. В этом его гений. В этом его правда!

София Марсель ловила каждое слово, забыв о мире за высокими стрельчатыми окнами. В ее блокноте под быстрыми штрихами угля оживали не контуры фигур, а само движение света по напряженным рукам апостолов. Она зарисовывала его, вдыхала, жила им. Пылинки, танцующие в косых лучах солнца, были не помехой — они были частью этой вечной битвы света и тени. Здесь плохо сохранившаяся фреска ранила острее личной обиды, а найденный в архиве эскиз дарил восторг, который мир за этими стенами предложить не мог.

Низкое жужжание в сумке. Она поморщилась, проигнорировала. Вибрация повторилась — наглее, требовательнее. Резким движением София выхватила телефон, чтобы просто убить звук.

И замерла.

На экране — два слова.

Hôpital Saint-Louis.

Мир на проекторе рухнул. Краски Караваджо выцвели, свет божественного озарения утонул в липкой, непроглядной тени.

Голос профессора, говорившего теперь об «искуплении во тьме», доносился будто из-под толщи воды.

Стеклянный коридор больницы отражал ее бледное лицо сотни раз, дробя его на испуганные осколки. Здесь пахло антисептиками и тихой бедой — запах, который София помнила с детства, но отчаянно надеялась больше никогда не почувствовать. Доктор Арно, пожилой онколог с глазами, в которых навсегда поселилась усталость, говорил мягко, почти извиняясь, но каждое его слово было ударом молота по стеклу.

— Рецидив, мадемуазель Марсель. И на этот раз… форма очень агрессивная.

Он говорил о неэффективности стандартных протоколов, о метастазах, о времени, которое вдруг из абстрактного понятия превратилось в утекающий сквозь пальцы песок. София сидела прямо, вцепившись в ремешок сумки с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Она не плакала. Слезы застыли где-то глубоко внутри ледяным комом.

— Но есть шанс, — осторожно добавил доктор, видя ее состояние. — Клиника в Швейцарии. Они используют экспериментальный протокол иммунотерапии. Очень обнадеживающая статистика.

Он протянул ей буклет с альпийскими пейзажами на обложке и, взяв ручку, написал на чистом листке бумаги цифру. Цифру с шестью нулями.

— Это… это за курс? — голос был чужим, надтреснутым.

— Это первоначальный взнос, мадемуазель.

— А каковы шансы? — выдавила она главный вопрос.

Доктор Арно на мгновение отвел взгляд. Этого было достаточно. Он начал говорить об «инновационном подходе» и «индивидуальных реакциях организма», и София поняла все. Он продавал ей надежду, потому что больше продать было нечего.

Ночь превратилась в пытку цифрами. В своей крошечной, но любимой студии в Латинском квартале, среди книг по искусству и собственных эскизов, София сидела перед экраном ноутбука, который безжалостно высвечивал приговор. Студенческий долг. Неоплаченные счета. Остаток на банковском счете, которого едва хватило бы на неделю в той швейцарской клинике. На видном месте стояла фотография матери — молодой, смеющейся, с букетом пионов в руках, сделанная задолго до того, как болезнь впервые пустила свои тени в их жизнь.

София открыла сайт клиники. Улыбающийся персонал на фоне интерьеров, больше похожих на пятизвездочный отель. И прайс-лист, напоминающий стоимость элитной недвижимости в центре Парижа. Она открыла маленькую бархатную шкатулку. Бабушкина тонкая золотая цепочка и серьги матери — единственное, что у них было. Горькая усмешка тронула ее губы. Капля в океане. Она закрыла ноутбук. Тишина в квартире давила, становилась оглушительной. Отчаяние было не просто чувством, оно ощущалось физически — холодное, тяжелое, отнимающее воздух.

Утром, после бессонной ночи, она позвонила Камилле, своей единственной близкой подруге. Камилла, изучавшая право, была цинична, прагматична и твердо стояла на земле — полная противоположность витающей в облаках Софии. Выслушав сбивчивый, захлебывающийся слезами рассказ, она долго молчала.

— Софи… мне очень жаль, — сказала она наконец, и в ее голосе не было ни капли фальши. — Но слезами тут не поможешь.

— Я не знаю, что делать, Камми! — прошептала София. — Ограбить банк? Продать почку?

Снова повисла пауза, но на этот раз она была другой — напряженной, полной сомнений.

— Софи, послушай меня внимательно, — тон Камиллы понизился до шепота. — Есть способы. Не те, о которых пишут в газетах.

— Какие способы?

— Я слышала об одном… агентстве. Для очень, очень богатых людей. Серьезных людей. Им не нужны проститутки в обычном смысле. Им нужно другое. Лицо, эскорт на мероприятиях, хозяйка дома, которая может поддержать разговор о живописи или политике. Все абсолютно легально, по контракту, через юристов. Но деньги там… другие. Они решают любые проблемы.

София замерла, ее дыхание остановилось. Мысль была настолько отвратительной, чудовищной, что она на миг перестала слышать гудки машин за окном.

— Я не буду… — начала она, но Камилла ее перебила.

— Я ничего не предлагаю. Я просто говорю, что есть дверь. Очень уродливая дверь, за которой лежит то, что тебе нужно. А входить в нее или нет — решать только тебе.

Через минуту после окончания разговора на телефон Софии пришло короткое сообщение. Одно имя и номер.

Михаил. Просто на всякий случай.

Она сидела на кровати, глядя на экран телефона. Имя «Михаил» пульсировало в тусклом утреннем свете. Она подняла глаза на фотографию матери, на ее беззаботную улыбку. Затем снова перевела взгляд на телефон. В этот момент она не приняла никакого решения. Она просто сидела в оглушающей тишине своей маленькой квартиры, и на ее лице, словно на полотне Караваджо, свет отчаянной любви к матери вел смертельную битву с беспросветной тенью предложения, от которого, как она уже понимала, ей не отказаться.

Глава 2. Соблазнительное предложение

Телефон на полу казался не средством связи, а холодным прямоугольником яда. София сидела, прислонившись спиной к кровати, и смотрела на него всю ночь. Палец несколько раз зависал над кнопкой вызова, над контактом «Михаил», но каждый раз отдергивался, словно от огня. Ее останавливал не страх — страх стал ее воздухом. Ее останавливала брезгливость к самой себе. Мысль о том, что она всерьез обдумывает этот звонок, ощущалась как грязь под ногтями.

Последней каплей стал не телефонный звонок и не слезы. Последней каплей стало тонкое, бездушное электронное письмо, пришедшее с рассветом. Официальный бланк больницы Saint-Louis. Предварительный счет за последние консультации, анализы и сканирование. Сумма была ничтожна по сравнению со стоимостью лечения, но для Софии она была непреодолима, как горный хребет. Бумажное, официальное доказательство ее полного, абсолютного бессилия.

Она глубоко вдохнула, как перед прыжком в ледяную воду, и нажала вызов.

Гудки были оглушительными в утренней тишине. Один. Второй. На третьем ответили.

— Алло.

Голос был ровным, спокойным, лишенным любых человеческих обертонов. Голос-функция.

— Здравствуйте, — прохрипела София, откашлявшись. — Мне ваш номер дала Камилла Дюран…

— Понял, — он не дал ей договорить. Ни удивления, ни вопросов. — Отель Ritz. Бар Hemingway. Сегодня, в пять часов. Будьте вовремя.

И короткие гудки. Он даже не оставил ей шанса передумать или задать вопрос. Приказ был отдан.

Бар Hemingway был пропитан запахом старой кожи, дорогого табака и тихой власти. Приглушенный свет тонул в темном дереве панелей, бликовал на хрустале бокалов, в которых плескался янтарь виски и рубины вина. Здесь говорили вполголоса, смеялись сдержанно. Каждое движение, каждый взгляд был полон достоинства и осознания собственной значимости. Войдя сюда в своем единственном приличном, но простом темно-синем платье и стареньком пальто, София почувствовала себя не просто бедной, а несуществующей. Ее скромный наряд был кричащим диссонансом в этой симфонии кашемира и шелка.

Он сидел за угловым столиком, и она узнала его сразу — он идеально подходил голосу. Лет сорока, в безупречно сидящем сером костюме, который стоил больше, чем она зарабатывала за год. Безупречный узел галстука, ухоженные руки, хищный блеск Patek Philippe на запястье. Он поднял на нее глаза, когда она вошла, и в его взгляде не было ни интереса, ни оценки — лишь констатация факта. Пришла. Он встал, когда она подошла. Легкий кивок головы, элегантный жест, приглашающий сесть.

— Что будете пить? — спросил он, когда официант бесшумно материализовался рядом.

— Воды, пожалуйста. Без газа.

Он чуть заметно повел бровью, но ничего не сказал.

— Двойной Lagavulin.

Они молчали, пока заказ не принесли. Эта тишина была его оружием. Она давила, заставляла нервничать, ерзать на мягком кожаном диване. София чувствовала себя бабочкой под стеклом.

Наконец он сделал небольшой глоток и поставил бокал на стол.

— Давайте не будем тратить время друг друга, София. Вы здесь, потому что вам нужна помощь. Мне нужно закрыть позицию. Будем считать это деловым собеседованием.

Он говорил так, будто речь шла о найме финансового аналитика.

— Наш клиент, господин Лев Орлов, — уважаемый международный бизнесмен. Человек с безупречной репутацией в определенных кругах и с особыми требованиями к своему личному пространству.

София молчала, вцепившись в стакан с водой.

— Позиция, которую мы обсуждаем, — это роль гражданской жены и хозяйки его дома в Лос-Анджелесе. — Он произнес это так же буднично, как если бы говорил о вакансии менеджера. — Это не должность секретаря и, — он сделал паузу, пронзая ее взглядом, — не эскорт в вульгарном понимании этого слова. Это партнерство. Публичное лицо.

Он снова отпил виски, давая словам впитаться.

— Ваши обязательства: сопровождение на всех публичных и частных мероприятиях. Вы будете контролировать всю работу прислуги. Поддержание имиджа музы и спутницы умного, состоятельного человека. Полная и безоговорочная лояльность.

Он снова замолчал, а потом нанес решающий удар.

— Компенсационный пакет. Полное погашение всех ваших текущих и будущих долгов, включая медицинские счета вашей матери в любой клинике мира. Без ограничений по сумме. Срок контракта — три года. Ежемесячное вознаграждение — пятьдесят тысяч евро на ваш личный счет.

Последняя фраза ударила Софию под дых. Она физически ощутила, как из легких вышел воздух. Пятьдесят тысяч. В ее голове эта цифра взорвалась ослепительной вспышкой, затмившей и унижение, и страх, и брезгливость. Эта вспышка кричала одно слово: «Мама». Она опустила глаза, уставившись на свои руки, чтобы он не видел ее лица. Это было омерзительно. И это был единственный выход.

— Разумеется, — его голос стал жестче, в нем прорезалась сталь, — есть условия. Вы становитесь частью его частной жизни. Любое разглашение информации о господине Орлове, его бизнесе или личной жизни карается штрафными санкциями. Очень серьезными санкциями. Фактически, вы исчезаете из своей старой жизни. Начинаете с чистого листа.

Он достал из тонкого кожаного портфеля один лист бумаги и положил на стол.

София молчала, оглушенная.

— Почему я? — прошептала она, сама не узнавая свой голос.

Михаил посмотрел на нее долгим, холодным взглядом, будто сканируя.

— У вас безупречная биография. Сорбонна. Искусствоведение. Вы красивы, но не вульгарны. Вы умны. Вы — идеальная картина для правильной рамы. И, что самое главное, — его губы тронула тень усмешки, — вы мотивированы. У вас нет другого выбора.

Он убрал бумагу обратно.

— Я не требую ответа сейчас. Хотя, я думаю, он нам обоим очевиден. Завтра. В это же время, здесь же. Состоится первая встреча с господином Орловым. Это будет ужин. Не собеседование. Он просто хочет на вас посмотреть. Если вы не придете — я пойму. Наш разговор останется между нами.

Михаил встал. Достал из кармана купюру в сто евро и небрежно положил на стол. Затем, впервые назвав ее по имени, он произнес:

— До завтра, София.

И ушел, растворившись в полумраке бара.

Она осталась одна. В оглушительной тишине, нарушаемой лишь тихим звоном бокалов, она смотрела на свой нетронутый стакан с водой. В его прозрачных гранях дробился и преломлялся свет дорогих ламп. И впервые за эти страшные сутки она не думала о деньгах, не думала о страхе. Она думала о Караваджо. О том, что профессор был прав. Чтобы появился этот ослепительный, спасительный свет, нужно добровольно сделать шаг в самую глубокую, самую непроглядную тьму.

Она знала, что завтра придет. Шаг уже был сделан.

Глава 3. Первая встреча

Подготовка к ужину напоминала облачение для жертвоприношения. София стояла перед своим скромным гардеробом, который внезапно показался ей жалким арсеналом, совершенно негодным для предстоящей битвы. Каждая вещь была не той: это платье слишком простое, то — слишком легкомысленное. Она злилась на себя за эти мысли, за то, что инстинктивно пыталась произвести впечатление, понравиться. Кому? Покупателю? Она с отвращением отбросила эту мысль. Ее задача была иной — выглядеть как выгодная инвестиция. Достойно, но без вызова.

Выбор пал на простое черное платье из плотного шелка. Закрытые плечи, длина чуть ниже колена. Оно не кричало о сексе, оно шептало о сдержанности. Глядя на свое отражение в старом зеркале, она видела незнакомку, идущую на эшафот с гордо поднятой головой. Макияж был почти незаметен — лишь тонкая линия подводки, чтобы сделать взгляд тверже. Она мысленно репетировала фразы, готовилась к сальным шуткам, к пьяному панибратству, к унизительной оценке, как на невольничьем рынке. Она готовилась ко всему, кроме того, что ее ожидало.

Ровно в назначенное время из переулка донесся не рев такси, а едва слышное урчание двигателя. Выглянув в окно, София замерла. У потертого фасада ее дома, на узкой улочке Латинского квартала, стоял черный, как сгусток ночи, Mercedes-Maybach. Его присутствие здесь было настолько же абсурдным и неуместным, как инопланетный корабль. Водитель в безупречном костюме и тонких кожаных перчатках вышел, безмолвно открыл заднюю дверь и застыл в ожидании. Салон окутал ее запахом дорогой кожи и абсолютной тишины, отрезая от привычного мира парижских улиц. Это был первый шаг в бездну.

Машина остановилась у тяжелой дубовой двери в здании без единой вывески, без единого опознавательного знака. Место, которого не существует на карте. Дверь открылась сама, будто почувствовав их приближение. Метрдотель в смокинге, сошедший со страниц романа Фицджеральда, склонил голову.

— Мадемуазель Марсель? Господин Орлов ожидает вас.

Внутри царила атмосфера частного клуба для тех, кто устал от мира. Всего несколько столиков, утопающих в полумраке. На стенах — подлинники импрессионистов, которые София видела лишь в музейных каталогах. Здесь говорили шепотом. Это было место не для тех, кто хочет быть увиденным, а для тех, кто желает остаться невидимым.

Ее провели в уединенный альков. И она увидела его.

Он не имел ничего общего с ее стереотипами о грузных нуворишах в золотых цепях. Мужчина, лет сорока пяти, скорее поджарый, чем массивный, в темно-синем костюме из тончайшей шерсти, надетом на простую черную рубашку без галстука. Коротко стриженные темные волосы с едва заметной проседью на висках, тонкие, почти аристократические черты лица и волевой подбородок. Но главным были глаза. Умные, пронзительные, цвета крепко заваренного чая. В них не было ни похоти, ни пренебрежения. В них был спокойный, пристальный интерес исследователя, энтомолога, изучающего редкий и красивый экземпляр.

Он встал, когда она подошла. Жест из старого мира, совершенно выбивающий из колеи.

— София. Спасибо, что пришли. Я Лев.

Его французский был безупречен, но легкий, почти неуловимый славянский акцент придавал голосу бархатистую глубину. Рукопожатие было крепким, сухим и коротким. Он отодвинул для нее стул.

— Надеюсь, вы не возражаете, я взял на себя смелость сделать заказ, — сказал он, когда официант принес им шампанское. — Их шеф-повар — скорее художник, а художникам лучше не мешать творить.

Ее броня, выкованная из страха и ненависти, начала давать трещины. Он не вел себя как покупатель. Он вел себя как радушный, гостеприимный хозяин. Он не смотрел на ее тело, он смотрел ей в глаза.

И он не заговорил о контракте. Ни слова.

— Михаил упомянул, что вы пишете о кьяроскуро, — начал он, сделав маленький глоток. — Смелая тема. Большинство считает, что о Караваджо все уже сказано.

— Большинство ошибается, — ответила София, сама удивившись собственной твердости.

Тень улыбки тронула его губы.

— Именно. Они видят лишь технику противопоставления света и тени. А вы что видите?

И она, забыв на мгновение, зачем она здесь, начала говорить. Говорить страстно, увлеченно, о том, что тьма на полотнах Караваджо — это не фон, а действующая сила, первозданный хаос, из которого художник силой своего гения выхватывает на мгновение озаренные светом истины лица грешников и святых. Лев слушал, не перебивая, его глаза внимательно следили за ее жестами, за ее мимикой. Он задавал точные, глубокие вопросы, цитировал искусствоведов, оспаривал ее тезисы, заставляя ее защищаться, спорить, искать новые аргументы.

Она пила божественное вино, которое он выбрал, ела блюда, названия которых даже не знала, и спорила с ним об искусстве. Он заставил ее почувствовать себя не товаром, а блестящим, интересным собеседником.

— Вы мыслите как художник, а не как архивариус, — сказал он после ее особенно страстной тирады. — Это редкий дар.

И она почувствовала укол гордости. И тут же возненавидела себя за это.

Когда унесли десерт, он откинулся на спинку кресла, и его тон неуловимо изменился.

— Я коллекционер, София. Я собираю то, что имеет историю и душу. Картины, скульптуры… Но самая сложная и ценная форма искусства — это сама жизнь. Создать вокруг себя идеальный мир, наполненный красотой и смыслом.

Он посмотрел на нее в упор.

— Мне не нужна кукла для светских приемов. Мне нужен партнер по диалогу. Человек, чей взгляд на мир обогатит мой собственный. Я хочу, чтобы мой дом был не просто дорогим, но и одухотворенным. А вы… вы полны духа.

Это прозвучало как величайший комплимент. Но в этом спокойном слове «коллекционер» София впервые услышала лязг металла. Ощущение владения. Он говорил не об обмене мнениями, он говорил о приобретении нового экспоната в свою коллекцию.

Лев не ждал ответа. Он встал.

— Было очень приятно с вами поужинать. Я не сомневался в выборе Михаила.

Он проводил ее до выхода, где уже ждал безмолвный Maybach. На прощание, не коснувшись ее, он сказал:

— Надеюсь, вам понравится в Лос-Анджелесе. Там совершенно другой свет.

Это не было вопросом. Это было утверждение. Дверь машины бесшумно закрылась, снова отрезая ее от мира. Глядя на проплывающие за окном огни Парижа, София ощущала полный хаос. Она готовилась к встрече с вульгарным чудовищем, а встретила самого умного, утонченного и опасного мужчину в своей жизни. И это пугало ее гораздо сильнее. Страх смешивался с ядовитым, унизительным любопытством. Она была почти готова согласиться.

Глава 4: Контракт

День после ужина прошел в лихорадочном тумане. София бродила по своей маленькой квартире, как призрак. Пыталась читать, но буквы на страницах сливались в бессмысленную вязь. Брала в руки уголь, чтобы рисовать, но пальцы не слушались, рождая на бумаге лишь уродливые, рваные линии. Воспоминания об ужине накатывали волнами, создавая опасный, ядовитый коктейль из отвращения, страха и запретного, унизительного любопытства. Она ловила себя на мысли, что он не монстр, что с ним можно говорить, что он умен и утончен. И эта мысль была страшнее любой грубости.

Телефонный звонок разорвал тишину, как выстрел. Михаил. Его голос, ровный и безжизненный, как линия кардиограммы мертвеца, констатировал факты, не предлагая выбора.

— София. Господин Орлов остался доволен вашей встречей. Мы готовы к подписанию документов. Сегодня, в три часа. Офисный центр «Coeur Défense». Семьдесят второй этаж. Вас встретят на ресепшене.

Он не спросил, согласна ли она. Он просто назначил время и место. И место было выбрано с холодной точностью хирурга. Не уютный бар, а стеклянная башня в сердце делового квартала Ла-Дефанс, царство денег и бездушных корпораций.

— Хорошо, — выдохнула София. Это было единственное слово, на которое у нее хватило сил.

Она оделась как на похороны своего прошлого: черные строгие брюки, белая шелковая блузка. Никаких украшений. Чистый лист, готовый к тому, что на нем напишут чужую историю.

Семьдесят второй этаж смотрел на Париж с высокомерием бога. Город внизу казался игрушечным, нереальным, словно вид из иллюминатора самолета, уносящего ее прочь навсегда. В приемной юридической фирмы царила стерильная тишина. Безупречная секретарша с замороженной улыбкой проводила ее в переговорную комнату, где за огромным столом из черного стекла, отражавшего облака, ее уже ждал Михаил. Рядом с ним сидела строгая пожилая женщина-нотариус, чье присутствие превращало происходящее в необратимый ритуал.

— Кофе? — спросил Михаил.

София покачала головой.

На стеклянной поверхности перед ней лежала толстая папка из темно-синей кожи. Она выглядела как надгробие.

Михаил начал говорить. Его голос был сухим, как шелест юридических бумаг. Он не уговаривал и не соблазнял. Он информировал.

Первые страницы были оазисом в пустыне. Цифры ее оклада. Номер безлимитного счета на хозяйственные нужды. И главный пункт, сладкий яд, ради которого она пришла: «Полное покрытие любых медицинских расходов, связанных с лечением Анны Марсель в любом медицинском учреждении мира по выбору Заказчика». Этот абзац был написан так, чтобы парализовать волю.

Дальше шел лед. Обязательства, сформулированные серой, безликой прозой: «постоянное совместное проживание», «выполнение представительских функций». Ни слова о сексе, ни намека на интимность. И эта выхолощенная корректность была омерзительнее любой пошлости.

А потом начался мрак. Раздел о конфиденциальности. Две страницы мелким шрифтом. «Абсолютное и бессрочное неразглашение» — эта фраза повторялась, как заклинание. Нельзя было говорить ни о чем: ни о его бизнесе, ни о его гостях, ни о его привычках, ни даже о марках вин в его погребе. А следом шли штрафные санкции. Сумма — десять миллионов евро — была напечатана и цифрами, и прописью, чтобы исключить любую ошибку. Это не было условием. Это была цена ее молчания, цена ее жизни. Долговая тюрьма, из которой невозможно сбежать.

У Софии перехватило дыхание. Она подняла глаза.

— Это стандартная процедура для людей уровня господина Орлова, — спокойно произнес Михаил, предугадывая ее вопрос. — Безопасность и частная жизнь превыше всего.

Рука, лежавшая на столе, онемела. София смотрела на контракт, но видела лишь прутья клетки. В голове билась одна мысль: «Бежать. Просто встать, развернуться и уйти. Сейчас». Она перевела взгляд в окно, на далекий, любимый Париж, на свою крошечную, но свободную жизнь, которая утекала, как песок сквозь пальцы.

И в этот момент ее телефон, безмолвно лежавший на столе, завибрировал.

Сообщение от доктора Арно. Короткое, как удар ножа.

«София, срочно свяжитесь со мной насчет анализов вашей матери. Промедление недопустимо».

Все. Туман в голове рассеялся. Исчезли сомнения, исчез страх. Осталась лишь холодная, звенящая пустота и одна-единственная цель. Она взяла тяжелую перьевую ручку Montblanc, которую бесстрастно протянул ей Михаил. Ее пальцы были ледяными.

Она не стала перечитывать. Она просто листала страницы, ставя свою подпись в отмеченных местах. «София Марсель». Подпись была чужой, словно ее выводила другая рука. Царапающий звук пера по дорогой бумаге был единственным звуком в комнате. Щелчок печати нотариуса прозвучал как выстрел.

Дверь открылась так бесшумно, что она вздрогнула. Вошел Лев Орлов. Он не присутствовал при грязной работе. Он явился закрепить сделку, как король, прибывающий на поле после выигранной битвы. Он улыбался. Та же обаятельная, интеллигентная улыбка, что и в ресторане.

— Поздравляю с началом нашего партнерства, Софи, — сказал он, и переход на «ты» прозвучал как щелчок замка.

В его руке была плоская бархатная коробочка от Cartier. Он открыл ее. На белом шелке, сверкая холодным огнем, лежали изящные часы из белого золота, усыпанные по циферблату крошечными бриллиантами. Он не протянул ей коробку. Он взял ее левую руку. Его пальцы были холодными и сухими. Он сам защелкнул браслет на ее запястье. Тихий щелчок был слышен в абсолютной тишине комнаты.

— Время нашего партнерства пошло, Софи, — повторил он мягко.

София опустила глаза. Часы ослепительно сияли под светом офисных ламп. Они были тяжелыми. И очень холодными. Золотые кандалы. Она подняла взгляд на Льва. Улыбка на его лице не изменилась, но в его умных глазах больше не было интереса исследователя. Теперь в них было тихое, глубокое удовлетворение коллекционера, только что получившего в свое полное владение новый, бесценный и абсолютно безгласный экспонат.

Глава 5: Перелет

Прощание с Парижем прошло за тонированным стеклом безмолвного Maybach. Это была похоронная процессия для жизни, которая еще не закончилась. Машина скользила по знакомым улицам, и за бронированным стеклом проплывали не открыточные виды, а ее прошлое: маленькое бистро, где Камилла всегда заказывала слишком сладкий кофе; старая книжная лавка с вечно сонным котом на витрине; серые камни Сорбонны. София прижалась ладонью к холодному стеклу, словно пытаясь коснуться уходящего мира, удержать его. Но мир уплывал, превращаясь в размытый акварельный пейзаж. Она не плакала. Внутри все онемело, замерзло, превратившись в глыбу льда. Она была не пассажиром, а грузом, который с безупречной точностью везли из пункта А в пункт Б.

Частный терминал аэропорта Ле-Бурже был похож не на аэропорт, а на приемную несуществующего государства. Никаких очередей, никакой суеты. Maybach остановился прямо у трапа белоснежного Gulfstream G650. Лев Орлов уже был на борту. Он не вышел ее встречать. Стюардесса в строгой темно-синей униформе, с улыбкой, отточенной, как хирургический инструмент, встретила ее у входа.

Салон самолета окутал ее стерильной прохладой. Кремовая кожа, темное, до зеркального блеска отполированное дерево, тусклый блеск платиновых деталей. Это был не самолет, а герметичный кокон, парящий над миром. Лев сидел в глубоком кресле в носовой части, погруженный в бумаги на экране ноутбука. Он поднял на нее глаза лишь на долю секунды.

— Присаживайся, — его голос был ровным, почти безразличным. — Стюардесса принесет шампанское.

Он махнул рукой в сторону кресла напротив. Это был приказ, а не приглашение. София села, чувствуя себя еще одним предметом роскоши в этом безупречном интерьере. Ей принесли шампанское в высоком хрустальном бокале. Она не прикоснулась к нему.

Двенадцать часов перелета превратились в одно долгое мгновение тишины. Лев работал. Он читал документы, делал короткие, резкие звонки на русском языке по спутниковому телефону, и его лицо было непроницаемой маской абсолютной концентрации. София была для него частью обстановки, не более. Сначала она пыталась читать книгу, которую захватила с собой, но буквы расплывались. Она смотрела в иллюминатор. Сначала на землю, покрытую шрамами городов, потом на бесконечную синеву океана, потом на пушистое, нереальное одеяло облаков. И с каждым часом она все острее ощущала свою оторванность. Не только от земли, но от жизни, от самой себя.

Изысканный обед, поданный на тончайшем фарфоре, показался ей безвкусным. Лев ел быстро, механически, не отрываясь от экрана. От напряжения и высоты у Софии раскалывалась голова. Она тихо, почти шепотом, попросила у стюардессы воды и аспирин. Лев, услышав ее голос, оторвался от работы. Его глаза, когда он посмотрел на нее, были наполнены не беспокойством, а тенью холодного раздражения — тем взглядом, которым смотрят на внезапно забарахлившее устройство. Он бросил стюардессе короткую фразу на русском, и та мгновенно принесла все необходимое. Этот мимолетный взгляд, полный досады, ранил Софию сильнее, чем могла бы ранить любая пощечина.

Они приземлились в Ван-Найсе. Когда открылась дверь самолета, ее ударило в лицо волной сухого, раскаленного воздуха. Но ошеломил не калифорнийский зной, а то, что ждало их на летном поле. Не одна машина. Три абсолютно одинаковых, иссиня-черных Maybach застыли на бетоне. Возле них стояли шесть безликих мужчин в темных костюмах, сканирующих пространство вокруг профессионально-отрешенными взглядами. Это был не эскорт, это был конвой.

Лев спустился по трапу, и его лицо неуловимо изменилось. Исчез сосредоточенный бизнесмен, появился властелин, ступивший на свою территорию. Начальник охраны что-то тихо доложил ему. Лев коротко кивнул. Один из охранников открыл для него дверь центральной машины. Другой, не говоря ни слова, лишь строгим жестом, указал Софии на следующий автомобиль. Ее отделили. Она не была рядом с ним. Она была частью его кортежа.

Дорога прошла за пуленепробиваемыми стеклами. Пальмы, яркое солнце, беззаботные люди на улицах — все это казалось кадрами из немого кино, от которого она была отделена толстым слоем брони. Кортеж свернул с широкого бульвара в лабиринт тихих, зеленых улиц Беверли-Хиллз. Дома становились все больше, живые изгороди — все выше. Наконец, машины замедлили ход и подкатили к гигантским воротам из черного кованого железа — высоким, массивным, больше похожим на вход в средневековую цитадель.

Ворота беззвучно разъехались. Когда машина медленно въехала на территорию, перед глазами Софии открылся вид на особняк.

Он не был красивым. Он был подавляющим. Огромное, идеально симметричное здание из белого камня и темного стекла, возвышавшееся над безупречным, почти искусственным газоном. Кипарисы, выстроившиеся вдоль подъездной аллеи, стояли как почетный караул. В холодной, выверенной геометрии здания не было ни капли тепла, ни намека на жизнь. Это был не дом. Это был памятник богатству и власти, холодный, надменный и неприступный, как мавзолей.

София смотрела на него, и вместо восторга, которого, наверное, следовало ожидать, она почувствовала, как в глубине живота зарождается и медленно расползается ледяной узел чистого, первобытного ужаса.

Глава 6: Дом с призраками

Холл был похож на айсберг: огромный, холодный и мертвенно-белый. Полы из отполированного до зеркального блеска мрамора отражали безжизненный свет гигантской люстры, висевшей под потолком, как застывшая снежинка. Каждый их шаг отдавался гулким, одиноким эхом в оглушительной тишине. У стены, в безупречной шеренге, как оловянные солдатики, застыл персонал. Десять человек в униформе, с опущенными глазами, без лиц.

Из строя вышла экономка, строгая женщина лет пятидесяти с идеально гладкой прической и лицом, с которого стерли все эмоции.

— С возвращением, мистер Орлов. Все готово.

— Хорошо, миссис Олбрайт, — бросил Лев, не глядя на нее и передавая пиджак одному из лакеев. — Это София Марсель. Она будет хозяйкой дома. Обеспечьте все необходимое.

София попыталась улыбнуться, послать этим безмолвным людям знак, что она живая, но никто не поднял на нее глаз. Они смотрели сквозь нее. Миссис Олбрайт удостоила ее едва заметного кивка — не приветствия, а констатации факта. Прибыл новый предмет инвентаря. Шеренга беззвучно растаяла. И София поняла: она здесь не хозяйка. Она — новое распоряжение, спущенное сверху.

Экскурсия напоминала инвентаризацию. Лев вел ее по комнатам, описывая их функции с отстраненностью риелтора. Гигантская гостиная с мебелью, расставленной так, словно ее выверяли по лазерному уровню. «Здесь мы создаем впечатление», — сообщил он. Библиотека, где тысячи книг в кожаных переплетах были расставлены не по авторам, а по цвету корешков, как бессмысленный декор. Столовая, где длинный стол был безупречно сервирован на тридцать персон, хотя в доме были только они двое. «Важно, чтобы все было безупречно», — монотонно вещал Лев.

Он не прикасался к ней, почти не смотрел на нее. Он говорил в пространство, обращаясь к невидимому слушателю. София шла за ним, и холод мраморных полов, казалось, поднимался по ногам, замораживая кровь. В этом доме не было ни одной личной вещи. Ни фотографии, ни случайной безделушки, ни брошенного на диван пледа. Ничего, что говорило бы о жизни. Это был не дом, а безупречно работающий механизм.

На втором этаже он показал ей ее апартаменты. Спальня с огромной кроватью под покрывалом из серого шелка и панорамным окном во всю стену, откуда открывался вид на россыпь огней ночного Лос-Анджелеса. Холодно. Красиво. Как в номере люкс безликого отеля. А потом он открыл дверь в ее гардеробную.

Это была не комната. Это был храм потребления. Ослепительно белый, с яркой подсветкой, рядами вешалок, стеклянными ящиками. Вечерние платья, коктейльные, костюмы, кашемировые свитера — все было развешано по цвету и стилю. На полках, в отдельных ячейках, застыли десятки пар туфель. Сумки на стеклянных стеллажах дремали, как драгоценные рептилии.

— Здесь все твоего размера, — сказал Лев, обводя комнату жестом. — Мой стилист позаботился. Тебе не придется ни о чем беспокоиться. Для каждого случая уже есть готовый образ.

Ее лишили даже права выбора одежды. Ее будут одевать, как дорогую, красивую куклу.

— Располагайся, — бросил он. — Ужин через час.

Дверь за ним бесшумно закрылась.

Оставшись одна, София зашла в примыкающую ванную. Мрамор, хром, зеркала. Стерильно. Безлично. Она механически открывала ящики туалетного столика. Внутри — новые, запечатанные коробочки с косметикой самых дорогих марок. Все на своих местах. Все предусмотрено. Но в самом дальнем углу последнего ящика, зацепившись за бархатную обивку, лежало что-то маленькое. Она подцепила это ногтем.

Футляр губной помады. Tom Ford. Золотой, тяжелый, но не новый. С крошечными, едва заметными царапинами. Она открыла его. Помада темно-красного, почти винного цвета, была использована. Стерта с одной стороны, как бывает, когда красишь губы одной и той же привычной линией каждый день.

Сердце Софии сделало болезненный кульбит и рухнуло вниз. Это была первая живая, настоящая вещь в этом мертвом доме. Вещь, у которой была хозяйка. Кто-то стоял перед этим зеркалом, красил губы этой помадой, жил здесь. А потом исчез. Исчез так тщательно, что уборщики пропустили лишь эту крошечную, забытую в углу деталь.

В этот момент в спальню бесшумно вошла молоденькая горничная, латиноамериканка, с подносом, на котором стояла бутылка воды. Она увидела Софию, застывшую с помадой в руке. На долю секунды глаза девушки расширились от первобытного ужаса.

— Сеньорита, — ее шепот был едва слышен, — выбросьте это. Это к несчастью.

— Чье это? — так же шепотом спросила София, сжимая холодный металл в ладони.

Горничная испуганно стрельнула глазами в сторону коридора и, подойдя на шаг ближе, выдохнула, обдав Софию запахом лимонного полироля и страха:

— Другой… та, что была до вас. Здесь жила другая. Изабель.

Не дожидаясь ответа, девушка поставила воду на столик и почти бегом выскользнула из комнаты.

София осталась одна в оглушительной тишине. Она подняла глаза к зеркалу. Но в его идеальной, холодной поверхности она видела уже не свое отражение. Она видела призрак женщины с темно-красными губами. Имя «Изабель» повисло в стерильном воздухе. Теперь дом был не просто чужим. Он был обитаем.

Глава 7: Первый бал

Подготовка к балу была похожа на ритуал мумификации. В ее апартаменты без стука вошла безликая команда: стилист-француз с презрительной складкой у губ, визажистка-азиатка с точными, отстраненными движениями хирурга и парикмахер, колдовавший над ее волосами с серьезностью сапера. Они не говорили с ней. Они говорили о ней, на английском, будто она была неодушевленным предметом.

— У нее классическая кость, не будем перегружать.

— Глаза — главный актив, подчеркнем их.

София сидела перед зеркалом, чувствуя, как ее собственное лицо, ее тело, превращается в чужой, дорогой холст. Стилист выбрал платье — водопад кроваво-красного шелка от Valentino. Когда София робко заметила, что предпочитает черный, он посмотрел на нее так, будто она предложила явиться на прием в рубище.

— Господин Орлов выбрал красный, — отрезал он.

Ее личность стирали слой за слоем, мазок за мазком. Через два часа в зеркале на нее смотрела ослепительная, пугающая незнакомка с глазами, подведенными с драматизмом викторианского портрета, и кожей, сияющей неземным светом. Она чувствовала себя запертой в этом идеальном, чужом теле.

Когда все было кончено, в комнату вошел Лев. В безупречном смокинге он казался еще выше и опаснее. Он не улыбнулся, не сказал комплимента. Он медленно обошел ее, осматривая со всех сторон с холодным вниманием ценителя, оценивающего покупку.

— Приемлемо, — наконец произнес он. Затем, подойдя ближе, он понизил голос до ледяного шепота: — Сегодня ты — мое лучшее приобретение. Говори, только когда к тебе обращаются. Улыбайся. И помни — все смотрят на тебя. Не разочаруй меня.

Дом было не узнать. Он превратился в театральные подмостки для грандиозного спектакля. Струнный квартет выводил тревожную, хрустальную мелодию Вивальди. Воздух был тяжелым от смешанного запаха сотен духов, воска и увядающих лилий. Бриллианты на шеях женщин сверкали не празднично, а холодно, как осколки льда.

Лев положил руку ей на талию. Его прикосновение было не интимным, а собственническим, как клеймо. Он повел ее вниз по широкой мраморной лестнице. Гул голосов на мгновение стих. Сотни глаз, как объективы, нацелились на них. Это не было любопытство. Это была оценка. Они оценивали ее, как оценивают новую яхту или чистокровную лошадь. Под тонким шелком платья София чувствовала себя абсолютно голой.

Лев подводил ее к гостям — сенатор с улыбкой акулы, торговец оружием с мертвыми, как галька, глазами. Они осыпали ее комплиментами, которые звучали как завуалированные вопросы: «Лев, где ты находишь такие сокровища?». София отвечала кратко, используя свои знания как щит, вставляя тонкие замечания об искусстве, чтобы показать, что она не просто красива. И по тому, как менялись их взгляды, она понимала, что сдает этот чудовищный экзамен.

На мгновение Лев отвлекся, и к ней тут же приблизился грузный, пожилой мужчина с багровым от выпитого лицом. Дмитрий Волков, один из старых компаньонов Льва, человек из мира грубой силы, а не утонченных манипуляций.

— Ах, вот она, парижская птичка! — прорычал он по-русски, обдав ее запахом дорогого виски. Его взгляд был липким, грязным. — Ты должна быть очень… благодарной девочкой.

Прежде чем она успела отшатнуться, его тяжелая, влажная рука легла ей на талию, и большой палец нагло, собственнически надавил на изгиб бедра.

Ее парализовало ледяное оцепенение. Чувство осквернения было почти физическим. Она застыла, не в силах ни закричать, ни оттолкнуть его, понимая, что любая сцена будет концом. Она отчаянно искала глазами Льва.

И он увидел.

Он стоял в нескольких метрах, разговаривая с кем-то. Он просто повернул голову. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он не нахмурился, не сжал кулаки. Он просто посмотрел на Волкова.

Это был взгляд, лишенный всяких эмоций. Спокойный, пустой, холодный, как космическая бездна. В нем не было гнева. В нем был приговор. Бесстрастный вердикт, вынесенный существу, которое совершило фатальную, непростительную ошибку.

Взгляд длился две секунды. Но за эти две секунды мир изменился.

Рука Волкова отдернулась от ее талии так, словно ее ударило током. Багровая краска сошла с его лица, оставив после себя мертвенную, потную бледность. Ухмылка стекла, сменившись выражением животного ужаса. Он что-то пробормотал, похожее на извинение, и, пятясь, растворился в толпе так быстро, будто его и не было.

Лев подошел к ней, как будто ничего не случилось. Взяв ее под локоть, он вывел ее из душного зала на тихий балкон, нависший над морем огней Лос-Анджелеса. Ее била мелкая дрожь.

— Тебе идет красный цвет, — спокойно заметил он, глядя на город. — Он привлекает внимание. Но иногда привлекает внимание не тех, кого нужно.

Он не спросил, в порядке ли она. Он анализировал.

— Что вы с ним сделаете? — ее голос дрожал.

Лев повернулся к ней. В его глазах промелькнула тень разочарования, словно она задала невероятно глупый вопрос.

— Я? Ничего. Дмитрий — взрослый мальчик. Он просто забыл, что нельзя трогать чужие вещи. Никогда.

Он произнес слово «вещи» с едва заметным нажимом, глядя ей прямо в глаза. И в этот момент до Софии дошло. Он защищал не ее. Он защищал свою собственность. Его ледяной, безмолвный гнев был страшнее любого крика, любой угрозы. Окруженная музыкой, огнями и запахом ночных цветов, в своем роскошном алом платье, она впервые в жизни поняла, что такое настоящий, леденящий душу ужас.

Глава 8: Урок власти

Она проснулась от тишины. После вчерашнего гула сотен голосов и навязчивой мелодии струнного квартета, утренняя безмолвность дома была неестественной, оглушающей, как тишина в склепе. В сером предрассветном свете, пробивавшемся сквозь щель в тяжелых шторах, ее взгляд упал на кресло. На нем лежало вчерашнее платье. Не вещь из шелка и ниток, а бесформенное кровавое пятно, снятая и брошенная кожа какой-то другой, незнакомой ей женщины. Воспоминания — липкое прикосновение Волкова, обжигающий холод взгляда Льва — накатили с приступом физической тошноты.

Она встала. Подошла к креслу и брезгливо, двумя пальцами, взяла платье. Оно было тяжелым, пропитанным чужими взглядами и ее собственным унижением. Она засунула его в самый дальний угол огромной гардеробной, за ряды безликой кашемировой одежды, чтобы больше никогда не видеть.

Горячий душ не приносил облегчения. Вода смывала с кожи несуществующую грязь, но не могла смыть память. Тишина дома давила, сгущалась, становилась почти осязаемой.

В поисках хоть какого-то признака жизни, она вышла из своего крыла. Дом был пуст. Бесконечные коридоры, залитые холодным утренним светом, были безлюдны. Она проходила мимо утренней гостиной, небольшой комнаты со стеклянной стеной, выходящей в сад, когда заметила что-то странное. Огромный плазменный экран на стене был включен, хотя в комнате не было ни души. Звук был почти выключен, но изображение жило своей жизнью. Это не было похоже на случайность. Это было похоже на ловушку.

Она уже прошла мимо, когда боковым зрением уловила на экране до боли знакомое лицо. Она замерла. Вернулась. На экране была фотография Дмитрия Волкова. Внизу бежала красная новостная строка, и слова на ней были четкими, жестокими и необратимыми.

«ИМПЕРИЯ VOLKOV GLOBAL РУХНУЛА ЗА НОЧЬ. АКТИВЫ ЗАМОРОЖЕНЫ ПО ВСЕМУ МИРУ».

Ее рука взлетела ко рту, чтобы заглушить рвущийся наружу звук. Дрожащими пальцами она схватила пульт, увеличила громкость. Бесстрастный голос диктора чеканил факты, как гробовщик забивает гвозди.

«…внезапное появление анонимных документов, свидетельствующих о многолетнем мошенничестве…»

«…обвальное падение акций до нуля в ходе азиатской торговой сессии…»

«…сам Дмитрий Волков и его семья не выходят на связь, их местонахождение неизвестно…»

«…источники в деловых кругах, — закончил диктор, — описывают произошедшее как „полное и беспрецедентное испарение с финансового горизонта“».

Испарение. Не банкротство. Не арест. Испарение.

Она нашла его на солнечной террасе. Контраст был чудовищным, почти издевательским. Идеальное калифорнийское утро, пронзительно-голубое небо, запах цветущего жасмина. Лев сидел за столом, накрытым белоснежной скатертью. В простой льняной рубашке, расслабленный, он пил кофе и читал The Wall Street Journal. На столе стоял серебряный кофейник, ваза со свежими ягодами и тонкий фарфор. Сцена идиллической, пасторальной безмятежности.

София подошла к столу. Ноги двигались сами, словно чужие. Она села. Руки дрожали так сильно, что она спрятала их под стол. Слуга в белых перчатках беззвучно налил ей кофе. Лев не поднял головы. Тишина звенела. В ее голове молотом билась одна-единственная мысль: «Это он. За одну ночь. За прикосновение к моей талии он стер человека, его семью, его империю с лица земли».

Прошла вечность. Наконец Лев медленно, с легким шелестом, сложил газету. Положил ее на край стола. Взял свою чашку, сделал глоток. И только потом перевел на нее свой ясный, спокойный, отдохнувший взгляд. Тень улыбки тронула уголки его губ. Он смотрел на нее несколько долгих секунд, давая ужасу внутри нее созреть и налиться свинцом. А потом, мягким, почти заботливым тоном, он задал вопрос:

— Тебе понравилось вчерашнее платье, Софи?

Воздух застыл у нее в горле. В этот момент все встало на свои места. Красное платье. Привлекающее внимание. Нежелательное внимание. Оскорбление собственности. И наказание. Несоразмерное. Абсолютное. Уничтожающее. Вопрос был не о платье. Это была подпись. Подпись художника под его чудовищной работой, оставленная специально для нее, чтобы она поняла, увидела и навсегда запомнила.

Она открыла рот, но смогла выдавить лишь тихий, едва слышный выдох:

— Да…

Лев удовлетворенно кивнул, словно она дала единственно верный ответ в сложном уравнении. Урок усвоен. Он взял из хрустальной вазы идеальную, крупную ягоду клубники. Подержал ее на свету, рассматривая, как ювелир рассматривает редкий рубин. Затем медленно, с наслаждением съел. И тут же, с той же убийственной легкостью, сменил тему.

— Сегодня прекрасная погода. После обеда я покажу тебе конюшни.

Эта бытовая простота после демонстрации почти божественного всемогущества была страшнее всего. Для него уничтожение целого мира было событием настолько рядовым, что стояло в одном ряду с планами на день. София сидела, не в силах пошевелиться, и смотрела на него. Вчерашний страх был страхом перед жестоким мужчиной. Сегодняшний ужас был иным. Это был первобытный, метафизический трепет перед безжалостным божеством, для которого жизнь и смерть — лишь элементы пейзажа. И она безраздельно принадлежала ему.

Глава 9: Тигр на поводке

— У меня встреча через час. Ты едешь со мной.

Слова упали в утреннюю тишину террасы, как камни в неподвижную воду. Лев не повернулся, он смотрел на далекие, утопающие в дымке холмы. Для Софии, все еще парализованной утренними новостями, это прозвучало как приговор. Наблюдать его «работу» вживую. Ее первой, рабской мыслью было: что надеть на казнь? Словно прочитав ее мысли, Лев добавил, все так же глядя вдаль:

— Надень что-нибудь светлое. Белое или кремовое. Ты должна выглядеть как летний день. Безупречный и расслабленный.

Эта инструкция была страшнее любого приказа. Он создавал образ, декорацию. Он хотел использовать ее чистоту и безмятежность как фон, на котором предстоящее насилие будет выглядеть еще рельефнее.

Поездка прошла в абсолютном, вязком молчании. В бронированном коконе Maybach звуки внешнего мира умирали. Лев смотрел в окно, его профиль был спокоен, как у античной статуи. София сидела так прямо, что сводило спину, и смотрела на свои руки, мертвой хваткой сцепившиеся на коленях.

Яхт-клуб в Марина-дель-Рей слепил глаза своей нереальной, рекламной красотой. Солнце дробилось на тысячи бриллиантов на поверхности воды, белоснежные мачты лениво покачивались в такт волнам, в воздухе пахло солью и деньгами. Это был фасад рая, гавань для тех, кто уже купил себе место на небесах.

Лев вел ее к уединенному столику у самой воды. Люди провожали их взглядами, в которых подобострастие было смешано с плохо скрываемым страхом. За столиком их ждал мужчина лет пятидесяти. В дорогом деловом костюме, который на фоне общего льняного расслабления выглядел как одежда приговоренного, он казался чужеродным и жалким. Увидев их, он вскочил. Добыча, явившаяся на место заклания.

Они сели. София, безупречный летний день, изобразила слабую улыбку. Лев накрыл ее руку своей, лежавшую на столе. Жест нежности для публики, на самом деле — жест контроля, приковавший ее к месту.

— Артур, — начал Лев тихо, почти лениво, — я смотрел отчеты. Цифры не танцуют.

Мужчина, Хейз, начал лепетать оправдания, его лоб покрылся испариной. Лев слушал, слегка склонив голову, со вниманием энтомолога. А потом прервал этот бессвязный поток одним словом:

— Ложь.

И спокойно, пункт за пунктом, с безжалостной точностью хирурга, он вскрыл всю его мелкую ложь, его воровство, его отчаянные попытки скрыть убытки. Он делал это без гнева, почти с сочувствием, и от этого унижение становилось абсолютным. В конце своего монолога Лев взял со стола дорогую перьевую ручку Хейза.

— Это все, что осталось от моего доверия, Артур. Красивая вещь.

С выверенной небрежностью он позволил ручке выскользнуть из пальцев. Она упала на каменные плиты и закатилась под стул Хейза.

Наступила тишина. Оглушительная, плотная, как вата.

— Артур, — произнес Лев мягко, почти ласково. — Будьте добры.

София видела, как из глаз Хейза ушла жизнь. Взгляд потух, плечи обмякли, и лицо, еще секунду назад пытавшееся сохранить остатки гордости, превратилось в серую, безвольную маску. И этот взрослый, седой мужчина в костюме от Zegna медленно, неловко, как сломанная марионетка, опустился на колени. Скрежет его брюк по камню был единственным звуком в этой оглушительной тишине. София смотрела прямо перед собой, на слепящую воду, но видела лишь эту унизительную сцену. Мышцы ее лица застыли в маске улыбки. Она почувствовала, как по щеке медленно ползет слеза. Не от жалости. От ужаса и бессилия.

Хейз выполз из-под стола, протягивая ручку в дрожащей руке. Лев не взял ее. Он едва заметно кивнул слуге, который все это время стоял неподалеку. Тот подошел, брезгливо взял ручку салфеткой, словно это была дохлая крыса, и положил ее на стол.

— Мы закончили, — сказал Лев.

Хейз, шатаясь, поднялся и ушел, не оглядываясь.

Его место за столом мгновенно зачистили, и перед ними возникли два бокала с ледяным шампанским. Лев сделал глоток. Его лицо было безмятежно.

— Пей, — тихо приказал он.

Она послушно взяла бокал. Холодное стекло обожгло пальцы.

На обратном пути тишина в машине была еще более гнетущей. София смотрела в окно на райский пейзаж, который теперь казался ей декорацией к аду. Она чувствовала себя грязной, соучастницей.

Лев нарушил молчание. Его голос был спокоен и дидактичен, как у профессора, читающего лекцию.

— Ты видела, Софи? Он ждал, что я буду кричать. Угрожать. Все этого ждут. Они думают, сила — в громкости.

Он повернул к ней лицо. Его глаза были холодны и ясны, как лед.

— Но настоящая сила — это не рык тигра. Это тишина, в которой все слышат, как натягивается поводок. Сила — в том, чтобы заставить мир играть по твоим правилам, пока он думает, что это его правила.

София смотрела на его спокойный профиль, на его красивые, ухоженные руки. И понимала, что сидит в машине не с жестоким бизнесменом. Она сидит с художником. С художником, который пишет свои картины чужими страданиями. И она не просто зритель. Она — тот самый безупречный летний день, на фоне которого так отчетливо видна кровь.

Глава 10: Немой крик

Тишина после ужина была иной. Не спокойной, а хищной, затаившейся. Она сгущалась в длинных коридорах и давила на барабанные перепонки. Лев почти не говорил за столом, но София физически ощущала его внимание — тяжелое, изучающее, как будто он взвешивал ее на невидимых весах. Она знала, что он придет. Это было не предчувствие. Это была уверенность, холодная и острая, как осколок стекла под кожей.

В своей огромной, пустой спальне она ходила из угла в угол. Книги, которые она любила, казались набором бессмысленных символов. Музыка — фальшивой и неуместной. Она долго стояла под горячим душем, но вода не приносила очищения. Машинально она надела одну из приготовленных для нее ночных рубашек. Из тончайшего шелка цвета слоновой кости, длинную, с высоким, почти пуританским воротом. Последняя, жалкая попытка выставить доспехи там, где стены уже рухнули.

Она легла в постель, оставив гореть лампу у изголовья. Часы на тумбочке тикали оглушительно громко, отмеряя минуты до ее казни. 11:30. 11:45. Она вспомнила сухие, выверенные строки контракта. Она действительно была так наивна, что поверила, будто бумага — это вся правда. Главные условия всегда пишутся между строк, кровью и страхом.

И вот она их услышала.

Шаги.

Неспешные, уверенные, без тени сомнения. Шаги хозяина, идущего по своей земле. Они приблизились к двери и замерли.

Тишина. Секунда. Две. Пять. Сердце в груди билось так сильно, что казалось, вот-вот проломит ребра. Она ждала стука. Стук был бы формальностью, признанием того, что за этой дверью есть отдельная жизнь.

Но стука не было.

Дверная ручка медленно, без единого скрипа, опустилась. Дверь открылась.