Бесплатный фрагмент - Инвентаризация любви

Старая плащаница

Илья Петрович, староста нашего Свято-Никольского храма, был человеком, что называется, «старой закалки». Бывший военный, подполковник в отставке, он и в церковную ограду привнес армейскую дисциплину. У него каждая свечечка стояла по ранжиру, ковры выбивались по расписанию, а певчие на клиросе, завидев его сурово сдвинутые брови, невольно вытягивались в струнку. Порядок Илья Петрович любил больше всего на свете, искренне полагая, что где порядок — там и благодать. Отец настоятель, протоиерей Василий, мягкий и добрый батюшка, старосту ценил за честность и хозяйственность, но иногда лишь вздыхал, когда Илья Петрович начинал уж слишком ревностно «строить» прихожан.

Дело было в Великий Пост, на Страстной седмице. Готовились к выносу Плащаницы. Илья Петрович ходил сам не свой от важности момента. Еще за полгода до Пасхи он затеял великое дело: заказал в известной золотошвейной мастерской новую Плащаницу. Старая-то, еще с советских времен, совсем обветшала: бархат вытерся, золотая нить потускнела, а лик Спасителя был едва различим под потемневшим стеклом киота. Староста мечтал, чтобы в эту Великую Пятницу храм воссиял новым убранством. Он нашел благотворителей, сам ездил утверждать эскизы, спорил о толщине канители и оттенке бархата. И вот, срок приближался, а доставки все не было.

— Безобразие! — гремел Илья Петрович в церковной лавке, пугая тихую свечницу Нину. — Договор подписан! Сроки горят! Великая Пятница на носу, а у нас что? Снова эту ветошь выносить? Перед людьми стыдно!

— Илья Петрович, да разве ж в бархате дело? — робко возражала Нина, поправляя платочек. — Главное ведь молитва…

— Ты, Нина, не умничай! — отрезал староста. — Дом Божий должен быть украшен лучше царских палат. Это жертва наша, понимаешь? Жертва! А мы… Эх!

Он махнул рукой и пошел звонить в транспортную компанию, чеканя шаг по каменным плитам притвора. В углу дремал огромный рыжий кот Барсик — единственный обитатель храма, который совершенно не боялся грозного старосту. Барсик приоткрыл один зеленый глаз, зевнул и снова погрузился в свои кошачьи сны, дернув ухом.

Четверг Страстной седмицы выдался суматошным. Служба Двенадцати Евангелий была долгой, скорбной и величественной. Илья Петрович стоял у подсвечника, следил, чтобы воск не капал на пол, но мысли его были далеко. Курьер обещал быть к вечеру. «Успеваем, — думал староста, — ночью распакуем, отпарим, украсим цветами. Утром люди ахнут».

Когда последние прихожане разошлись, к воротам храма подъехал заляпанный грязью фургон. Илья Петрович чуть ли не бегом кинулся встречать груз. Коробка была огромная, обитая деревом. Вместе со сторожем дядей Мишей они с трудом занесли ее в трапезную.

— Ну, с Богом, — выдохнул Илья Петрович, поддевая крышку монтировкой.

Доски заскрипели и поддались. Староста откинул слой защитной пленки, развернул упаковочную бумагу и… побледнел. Его руки, привыкшие держать оружие, задрожали.

— Это что такое? — прошептал он севшим голосом.

На великолепном, густо-синем бархате, прямо по центру, где был вышит лик Христа, зияла уродливая полоса — след от масляной краски или какого-то химиката. Видимо, при транспортировке что-то пролилось и просочилось сквозь упаковку. Пятно было жирным, неумолимым, перечеркивающим полгода трудов и ожиданий.

— Испортили… — Илья Петрович опустился на лавку, обхватив голову руками. — Все испортили, ироды.

Отец Василий, услышав шум, вошел в трапезную. Он посмотрел на испорченную святыню, потом на раздавленного горем старосту. Подошел, положил руку ему на плечо.

— Не скорби, Илья Петрович. Значит, не время. Бог поругаем не бывает, а это — всего лишь ткань.

— Батюшка, как же так? — староста поднял полные слез глаза. Впервые за долгие годы его «броня» дала трещину. — Я ведь хотел как лучше. Чтобы красота была, чтобы величие… А теперь? Опять старую класть? Стыд-то какой…

— А ты не стыдись, — тихо сказал священник. — Старая Плащаница намолена. Сколько слез над ней пролито, сколько вздохов покаянных она слышала. Она живая, Илья. А эта… эта красивая, да холодная пока. Уберем ее, почистим со временем, будет на смену. А завтра вынесем нашу, родную.

Ночь Илья Петрович не спал. Ворочался, пил сердечные капли. Гордыня его была уязвлена, обида душила. Ему казалось, что Господь отверг его жертву, как когда-то жертву Каина.

Настала Великая Пятница. День строжайшего поста и скорби. В храме полумрак. Посредине — возвышение, убранное белоснежными цветами, которые всю ночь готовила свечница Нина с помощницами. Илья Петрович стоял в стороне, понурый, стараясь не смотреть на то место, где должна была лежать новая, сияющая золотом Плащаница.

Служба шла своим чередом. Хор пел тихо, проникновенно: «Тебе, одеющагося светом, яко ризою…». Священники в черных ризах подняли старую Плащаницу. Бархат на ней был действительно вытерт почти до белизны, вышивка местами растрепалась, но в мерцании свечей этого почти не было видно.

Илья Петрович смотрел, как Плащаницу полагают на гробницу. И вдруг он увидел не ветхую ткань, а нечто иное. Он увидел, как к ней подходят люди. Вот подошла старенькая бабушка Мария, с трудом опустилась на колени, прижалась лбом к выцветшему краю и замерла. Плечи её вздрагивали. Вот молодая женщина с заплаканными глазами подвела ребенка. Вот крепкий мужчина, работяга, неловко перекрестился и, склонившись, долго целовал изображение ран на руках Спасителя.

Староста перевел взгляд на лик Христа на старой ткани. Искусно вышитые мастерицами прошлого века глаза смотрели с такой бесконечной любовью и смирением, что сердце Ильи Петровича сжалось. Он вспомнил новую Плащаницу — яркую, богатую, безупречную… и почему-то чужую. А эта была словно живая плоть храма. Каждая потертость на ней была следом чьей-то боли, чьей-то надежды, которую люди приносили сюда десятилетиями.

«Господи, прости меня, дурака старого», — подумал Илья Петрович, и горячая слеза скатилась по его небритой щеке. Он понял, что хотел не Бога прославить, а свое тщеславие потешить. Хотел, чтобы люди говорили: «Ах, какую Плащаницу староста достал!», а не плакали о распятом Христе.

Он отошел в самый темный угол, где обычно стояли кающиеся, и упал на колени. Военная выправка исчезла. Был просто грешный человек, стоящий перед тайной Божественной Любви.

После службы, когда народ стал расходиться, к нему подошла Нина.

— Илья Петрович, вы не сердитесь на меня за вчерашнее? — тихо спросила она.

— Прости меня, Нина, — хрипло ответил он, поклонившись ей в пояс. — Правду ты сказала. Не в бархате дело.

Нина улыбнулась светло и протянула ему просфору.

Вечером, закрывая храм, Илья Петрович увидел Барсика, сидевшего на крыльце под моросящим дождем. Кот промок и дрожал.

— Ну что, брат, замерз? — ласково спросил староста, чего раньше за ним не водилось. Он расстегнул куртку, подхватил грязного кота и сунул его за пазуху, к теплу. — Пойдем, накормлю. А Плащаницу… Плащаницу мы отреставрируем. Но старую теперь никуда не отдадим. Она у нас самая драгоценная.

Илья Петрович шел домой, прижимая к груди мурлычущего кота, и на душе у него было тихо и мирно, как бывает только после искреннего покаяния. А в кармане лежала записка с телефоном реставратора, которую дал ему мудрый отец Василий. Господь управил всё наилучшим образом, смирив гордого и утешив скорбящих, как и положено в эти святые дни.

Объездная дорога

Дмитрий Сергеевич ненавидел опаздывать. Еще больше он ненавидел, когда рушились его планы. А сегодня, казалось, весь мир сговорился против него. Сначала сорвались переговоры с китайскими партнерами, потом секретарша перепутала документы, а теперь вот — навигатор завел его в какую-то глушь.

Он ехал на своей новенькой, сияющей черным лаком машине по размытой весенней дороге. Ему нужно было срезать путь до федеральной трассы, где стояла жуткая пробка из-за аварии. Навигатор бодро пообещал: «Маршрут перестроен, экономия времени — сорок минут». Дмитрий поверил электронному голосу и свернул.

Через десять километров асфальт превратился в бетонку, еще через пять — в грунтовку, а теперь это было просто месиво из глины и талого снега, обрамленное угрюмым еловым лесом. Связь пропала еще полчаса назад.

— Ну и где я? — зло пробормотал Дмитрий, вцепившись в кожаный руль. — Черт… — он осекся, вспомнив наставление своей покойной бабушки: «Никогда, Митенька, не поминай лукавого в дороге, ангела-хранителя отгонишь».

Он редко вспоминал бабушку, да и в храм заходил, только чтобы поставить свечку «за успех дела». Бизнес, конкуренция, ипотека за загородный дом, отдых на Мальдивах — вот что составляло его жизнь. Вера казалась ему уделом слабых старушек.

Машину вдруг резко повело вправо. Дмитрий крутанул руль, дал газу, но тяжелый внедорожник лишь беспомощно взревел мотором и осел. Колеса увязли в жирной, чавкающей грязи по самые диски.

— Приехали! — Дмитрий ударил ладонью по рулю. Он вышел из машины, мгновенно испортив дорогие итальянские туфли. Вокруг — ни души. Лес стоял стеной, с веток капало, пахло прелой листвой и безысходностью. Сумерки сгущались.

Он попробовал подкопать колеса, подложить ветки, но только испачкал костюм и замерз. Через час стало совсем темно. Бензина оставалось немного, печку гонять всю ночь было рискованно.

Вдруг вдалеке, сквозь частокол деревьев, мелькнул огонек. Слабый, едва заметный, но живой. Дмитрий, подхватив барсетку с документами, двинулся на свет, хлюпая по грязи.

Шел он долго, проклиная «срезку» и свою самонадеянность. Огонек вывел его к ветхому домику на краю заброшенной деревни. Рядом с домом виднелись остовы разрушенной церкви — только стены да часть колокольни без креста.

Дмитрий постучал в калитку. Залаяла собака — не злобно, а скорее для порядка. Из дома вышел старик в стеганой жилетке, с фонарем в руке.

— Кто там? — голос был скрипучий, но спокойный.

— Отец, помощь нужна! — крикнул Дмитрий. — Машина застряла. Есть трактор?

Старик подошел ближе, посветил фонарем в лицо гостю. Лицо у старика было все в морщинах, как печеное яблоко, а борода седая, клинышком.

— Трактор, мил человек, у нас в соседнем селе, да и тот сломан, — сказал он. — А зовут меня не отец, а дед Захар. Ну, проходи, чего в темноте мокнуть. Утро вечера мудренее.

В доме пахло сушеными травами, печным дымком и чем-то неуловимо знакомым, из детства. В красном углу теплилась лампада перед старинными иконами. На печке грелся пушистый кот Пушок.

Дмитрий, морщась от неудобства, объяснил ситуацию. Он сразу предложил денег — много, столько, сколько дед за год пенсии не видит. Лишь бы вытащили машину.

— Деньги твои, сынок, здесь не ходоки, — усмехнулся Захар, наливая гостю травяной чай. — Магазина нет, автолавку неделю как не видели. Ты пей, согревайся. А машину завтра Дружком вытянем, если Бог даст.

— Каким Дружком? — удивился Дмитрий. — Собакой, что ли?

— Зачем собакой? Конь у меня, мерин. Дружок. Старый, но тягловый.

Ужин был прост: вареная картошка в мундире, соленые огурцы да хлеб домашний. Но Дмитрий, привыкший к ресторанам, ел с неожиданным аппетитом. За столом разговорились. Оказалось, дед Захар живет здесь один, присматривает за руинами храма.

— Восстанавливать бы надо, — вздохнул старик. — Храм-то старинный, Покрова Пресвятой Богородицы. Да только кому оно надо? Молодежь уехала, старики померли. Я вот помру, и совсем крапивой зарастет.

— А вы зачем здесь? — спросил Дмитрий. — Перебрались бы в город, к детям.

— Нельзя мне, — серьезно ответил Захар. — Я тут при исполнении. Сторож я. От людей тут охранять нечего, всё украли давно. Я для ангелов сторожу. Литургия-то на небесах все равно идет, хоть и стен нет. Негоже место святое бросать.

Эти слова: «сторож для ангелов» — резанули Дмитрия по сердцу. Он посмотрел на старика — в заштопанной рубахе, с грубыми руками, но с таким ясным и спокойным взором, какого не встретишь у его партнеров по бизнесу.

Ночью Дмитрию не спалось. Он лежал на жестком топчане под овчинным тулупом и слушал, как ветер шумит в трубе. Ему вдруг стало страшно. Не темноты, не леса, а пустоты своей жизни. Вот он, успешный, богатый, застрял в грязи, и никто ему не поможет, кроме этого странного старика с конем. А если он умрет завтра? Кто о нем вспомнит? Конкуренты порадуются, наследники передерутся. А ангелы? Будет ли у него свой сторож?

Утром, едва рассвело, Захар запряг Дружка. Конь был худой, но жилистый. Долго они возились в грязи. Дмитрий сам, в своем испорченном костюме, толкал машину, подкладывал доски, кричал, командовал. Захар только молился тихонько да понукал коня.

И чудо случилось — тяжелый внедорожник, фыркая, выполз на твердую почву.

Дмитрий был грязный, уставший, но счастливый, как мальчишка. Он полез в бумажник, вытащил все наличные — толстую пачку купюр.

— Дед Захар, бери! Спасибо тебе! Купишь себе… ну, что надо.

Старик строго посмотрел на него и руки за спину спрятал.

— Не возьму. Грех это — за помощь брать. Христос велел: даром получили, даром давайте. Ты езжай, сынок, с Богом.

Дмитрий растерялся. Он не привык, чтобы от денег отказывались. Он сунул деньги в карман, неловко обнял старика и сел в машину.

Он уже выехал на трассу, когда его осенило. Он резко затормозил на обочине. Сердце колотилось. Он вспомнил глаза деда Захара, когда тот говорил про храм. Дмитрий развернул машину, но поехал не обратно в лес, а в город, в свой офис.

Через неделю к дому деда Захара подъехала колонна техники. Грузовики с кирпичом, лесами, бригада рабочих. Дмитрий вышел из головной машины, уже не в костюме, а в джинсах и куртке.

— Принимай подкрепление, командир! — крикнул он остолбеневшему на крыльце старику. — Будем крышу крыть. Негоже ангелам под дождем мокнуть.

Захар перекрестился дрожащей рукой и заплакал. А Дмитрий смотрел на разрушенные стены и впервые за много лет чувствовал, что он делает что-то настоящее. Не «сделку закрывает», а дыру в собственной душе латает.

Храм восстанавливали два года. Дмитрий стал там частым гостем, а потом и вовсе пересмотрел свой бизнес, перестал гнаться за сверхприбылью, стал больше времени проводить с семьей. Дед Захар дожил до первого звона новых колоколов. Умер он на Пасху, тихо и светло.

Теперь, проезжая мимо того поворота, Дмитрий всегда крестится на золотой купол, возвышающийся над лесом. И знает точно: навигатор тогда не ошибся. Это был самый точный маршрут в его жизни — маршрут к самому себе и к Богу. А та объездная дорога стала для него главной.

Шинель для беспризорной души

Осень в том году выдалась затяжная, плаксивая, с бесконечными серыми дождями, которые превратили дорогу к нашему храму в непролазное месиво. Отец Николай, старый священник с окладистой, совсем уже белой бородой и добрыми, лучистыми глазами, стоял у окна сторожки и, вздыхая, протирал запотевшее стекло рукавом подрясника. Людей на службе было мало — в такую погоду только самые стойкие бабушки добирались до церкви, шлепая резиновыми сапогами по лужам и крестясь на купола, едва видные в тумане.

— Ох, Господи, твоя воля, — прошептал батюшка, глядя, как ветер треплет последние желтые листья на березе у ограды. — Как же крышу-то чинить будем? Протечет ведь над клиросом, точно протечет.

Денег в приходе хронически не хватало. Деревня небольшая, дачников осенью уже нет, а местные живут тем, что огород дает. Отец Николай никогда не унывал, полагаясь на Промысл Божий, но иногда червь сомнения все же подтачивал сердце. Человек он был немощный, ноги к вечеру гудели, а хозяйство церковное требовало крепкой руки и, увы, земных средств.

В этот момент у покосившихся ворот затормозил огромный, забрызганный грязью черный джип. Мотор рыкнул и затих. Из машины вышел человек. Даже издали было видно, что он не здешний: длинное пальто, явно дорогое, но расстегнутое нараспашку, несмотря на пронизывающий ветер, голова непокрыта. Он постоял немного, глядя на храм, потом достал сигарету, но, передумав, смял её в кулаке и решительно шагнул в калитку.

Отец Николай перекрестился и пошел открывать двери храма, которые были прикрыты, чтобы сберечь тепло.

Вошедший был мужчиной лет пятидесяти, с тяжелым, словно высеченным из камня лицом. Взгляд его был колючим, недоверчивым, но в глубине глаз плескалась такая тоска, что у священника сжалось сердце. Незнакомец не перекрестился, не поклонился, а просто встал посреди храма и начал оглядываться, словно ревизор, оценивающий убыточное предприятие.

— Добрый день, — тихо сказал отец Николай, выходя из алтаря. — Храм открыт, вы проходите, не стесняйтесь.

Мужчина вздрогнул, будто его разбудили, и посмотрел на священника.

— Добрый… если он добрый, — голос был хриплым, простуженным. — Вы тут главный? Начальник?

— Настоятель я, — улыбнулся батюшка. — А Главный у нас — вон, — он кивнул на Распятие. — Мы так, служители.

Приезжий хмыкнул, но без злобы. Он прошелся вдоль стен, разглядывая старинные, потемневшие от времени иконы. Остановился у образа Николая Чудотворца. Долго стоял, сжав руки за спиной. Отец Николай не мешал, отошел к свечному ящику, начал перебирать огарки, но краем глаза следил за гостем. Видно было, что душу того человека что-то давит, какая-то невыплаканная боль или вина.

— Слушай, батя, — вдруг громко сказал мужчина, не оборачиваясь. — А правда говорят, что Бог все видит? Вообще все?

— Правда, — отозвался священник. — И видит, и слышит, и, что самое главное, любит.

— Любит… — горько усмехнулся незнакомец. — Ну да. Если бы любил, разве допустил бы такое?

Он резко повернулся. Лицо его исказилось.

— Я, батя, полковник в отставке. Всю жизнь воевал. Там, в горах, всякого насмотрелся. Думал, сердце очерствело, броня наросла. А вот поди ж ты… Внук у меня. Димка. Пять лет пацану. Диагноз поставили — не выговоришь. Врачи руками разводят, говорят, готовьтесь. Деньги есть, связи есть, а толку — ноль. Как об стену горох. Жена воет белугой, дочь почернела вся. А я… я смотрю на них и понимаю, что ничего, слышишь, ничего сделать не могу! Я полком командовал, людей из окружения выводил, а тут — перед маленькой клеткой какой-то раковой бессилен!

Он почти кричал, и эхо его голоса металось под сводами старого храма, пугая тишину. Отец Николай подошел к нему, положил сухую теплую ладонь на рукав дорогого пальто.

— Тише, милый, тише. Криком горю не поможешь, а вот молитвой — можно.

— Да не умею я! — полковник с досадой дернул плечом, но руки не отнял. — Не учила меня партия молиться. Я сюда-то заехал… сам не знаю зачем. Ехал в город, в клинику, увидел купола, дай, думаю, зайду. Может, свечку поставить? Говорят, помогает. Куда тут ставить, чтоб… чтоб живой остался?

Отец Николай вздохнул. Сколько их таких, приходящих в храм как в магазин духовных услуг: «Дайте мне чудо, я заплачу». Но в этом человеке, сквозь напускную грубость, видна была живая, кровоточащая душа.

— Свечка — это хорошо, — мягко сказал священник. — Это наша жертва Богу, символ нашей молитвы. Но сама по себе она не лечит. Вера нужна. И покаяние.

— Покаяние? — полковник прищурился. — В чем? Что Родину защищал? Что приказы выполнял?

— Не в службе воинской, — покачал головой отец Николай. — Воинское дело честное, коли за правое дело стоишь. А в том, что жили без Бога. Что надеялись только на себя, на силу свою, на связи. А пришла беда — и рухнуло все, как карточный домик. Гордыню смирить надо, раб Божий… как звать-то тебя?

— Валерий, — буркнул полковник.

— Вот, раб Божий Валерий. Гордыню смирить. Встать на колени — не передо мной, перед Ним, — священник кивнул на икону Спасителя. — И попросить. Просто, своими словами. Как сын у Отца просит.

Валерий молчал. Желваки ходили на его скулах. Было видно, какая борьба идет внутри этого сильного, привыкшего повелевать человека. Встать на колени? Ему, боевому офицеру? Здесь, в пустой деревенской церкви?

Вдруг дверь храма скрипнула. Вошла бабушка Нюра, старейшая прихожанка, согбенная годами почти до земли. Она, не замечая мужчин, прошаркала к иконе Богородицы, с трудом опустилась на колени прямо на холодный каменный пол и начала что-то шептать, подолгу кланяясь. Её старенькое, заплатанное пальто казалось таким ветхим рядом с роскошной одеждой полковника.

Валерий смотрел на неё как завороженный.

— Она что, на полу? Холодно же, — пробормотал он.

— Ей тепло, — ответил отец Николай. — Вера греет.

И тут произошло то, чего отец Николай никак не ожидал. Полковник Валерий, этот каменный человек, вдруг стянул с себя пальто, подошел к старушке и накинул его ей на плечи. Баба Нюра испуганно дернулась, подняла голову, подслеповато щурясь.

— Чего это ты, милок? Замерзла я, думаешь? Да я привычная…

— Сиди, мать, сиди, — голос Валерия дрогнул. — Тебе нужнее. Молись… и за моего Димку попроси, ладно? Дмитрий его зовут. Младенец еще.

Он отошел в темный угол, где висело Распятие. Отец Николай видел, как широкая спина полковника содрогается. Он не подошел, не стал мешать. Есть моменты, когда человек должен остаться с Богом один на один.

Валерий пробыл в храме около часа. Когда он выходил, лицо его было красным, глаза опухшими, но взгляд стал другим — спокойнее, яснее. Пальто он забрал только потому, что баба Нюра наотрез отказалась брать «барскую одежку».

— Спасибо, батя, — сказал он на прощание, крепко сжимая руку священника своей железной ладонью. — Я… я вернусь. Обязательно.

Он сунул в кружку для пожертвований пачку купюр, не считая, и быстро вышел.

Прошла неделя, другая. Дожди сменились первыми заморозками. Деньги, оставленные Валерием, оказались как нельзя кстати — закупили материалы для ремонта крыши, расплатились за электричество. Отец Николай поминал на каждой литургии болящего младенца Димитрия и воина Валерия, но вестей от них не было.

А под Рождество, когда все село завалило пушистым, искрящимся снегом, к храму снова подъехал тот самый джип. Из него вывалилась целая компания: Валерий, молодая женщина с заплаканными, но счастливыми глазами, и мальчуган, укутанный в смешной пуховик.

Отец Николай как раз чистил снег на паперти. Увидев гостей, он воткнул лопату в сугроб и раскинул руки.

— Батюшка! — закричал Валерий еще от ворот. — Живой! Ты представляешь, живой! Врачи говорят — ошибка диагностики, не может такого быть, ремиссия полная! А я им говорю: какая там ошибка, это бабка Нюра вымолила!

Он подбежал к священнику, сгреб его в охапку, чуть не задушив в объятиях.

— Слава Богу, — только и мог вымолвить отец Николай, смахивая слезу, застывшую на морозе. — Дивен Бог во святых Своих.

Димка, освобожденный мамой от шарфа, смотрел на большого бородатого дедушку серьезными серыми глазами.

— А это ты Боженьке звонил? — спросил он звонким голосом.

Все рассмеялись.

— Не звонил, малыш, — улыбнулся батюшка. — Телеграммы слал. Срочные.

В тот день храм был полон. Валерий стоял на службе, не шелохнувшись, держа внука на руках, когда тот уставал. А после службы он подошел к бабе Нюре, которая все так же скромно стояла в уголке, и, встав перед ней на колени, поцеловал её сухую, морщинистую руку.

— Спасибо тебе, мать, — сказал полковник. — За шинель мою душевную. Отогрела ты нас.

Баба Нюра ничего не поняла про шинель, но заулыбалась беззубым ртом и перекрестила «доброго барина».

А крышу в храме к весне перекрыли полностью. Валерий бригаду прислал, своих бывших сослуживцев. И теперь на куполе сияет новый крест, который видно за много верст, напоминая всем проезжающим, что нет для Бога ничего невозможного, если сердце человеческое откроется для любви и покаяния. И что иногда даже простая молитва старой бабушки в холодном храме может стать тем самым щитом, который крепче любой брони.

Стратегический запас тети Моти

В приходе нашего Свято-Троицкого храма тетя Мотя (по паспорту Матрена Ивановна) была личностью легендарной. Маленькая, юркая, в неизменном белом платочке, повязанном «домиком», она успевала везде: и подсвечники почистить, и на клиросе подпеть (правда, слуха у неё не было совсем, но брала она усердием и громкостью), и, главное, всех накормить.

О её кулинарных талантах ходили легенды. Но особой гордостью тети Моти были соленья. Погреб приходского дома был забит банками с огурцами, помидорами, квашеной капустой и грибочками так плотно, что мышь там не проскочила бы, не разбив тару. Она считала это своим прямым церковным послушанием — «кормить братию и странников».

— Ты, батюшка, служи, — говорила она нашему настоятелю, отцу Даниилу, — а мое дело — чтобы у тебя живот не подвело. Голодный поп — он к прихожанам строгий, а сытый — добрый.

Отец Даниил был молодым священником, только недавно назначенным к нам после семинарии. Человек он был горячий, ревностный, стремился навести в храме идеальный уставной порядок. И «самодеятельность» тети Моти его порой раздражала. Особенно когда банки с огурцами появлялись в самых неожиданных местах: в притворе, за шкафом в ризнице или даже в трапезной на самом видном месте во время великопостных чтений.

— Матрена Ивановна, — строго выговаривал он ей, поправляя очки. — Храм — это дом молитвы, а не овощная база! Уберите, пожалуйста, эти… продукты. Здесь должно пахнуть ладаном, а у нас рассолом несет!

Тетя Мотя поджимала губы, кивала, смиренно вздыхала: «Прости, отче, дуру старую», — уносила банки, но через пару дней они чудесным образом материализовывались снова. Она была уверена: наступит момент, когда её «стратегический запас» спасет приход.

И такой момент наступил.

Ждали мы визита самого Владыки. Событие для нашего сельского прихода грандиозное, волнительное и, честно говоря, пугающее. Отец Даниил потерял сон и покой. Всё мыли, чистили, красили. Хор репетировал до хрипоты. Алтарники начищали кадило так, что в нем можно было бриться.

Но главная проблема была с трапезой. Владыка, как известно, человек простой, но накормить архиерея и сопровождающее духовенство нужно достойно. Отец Даниил договорился с лучшим рестораном в райцентре — они должны были привезти горячее, закуски и десерты прямо к окончанию службы. Все было расписано по минутам.

Настал день «Ч». Служба прошла на одном дыхании. Отец Даниил, хоть и волновался, служил вдохновенно. Владыка сказал проповедь, благословил народ. Все шло как по маслу.

И тут, когда уже читали благодарственные молитвы, к отцу Даниилу в алтарь просочился бледный как полотно староста.

— Батюшка, — прошептал он с ужасом в глазах. — Беда.

— Что? — похолодел настоятель.

— Звонили из ресторана. Машина с едой… в кювет ушла. Водитель жив, слава Богу, но все перевернулось. Каша там, а не банкет. Ничего не привезут.

У отца Даниила потемнело в глазах. Через двадцать минут Владыка сядет за стол. А на столе — только скатерти и минеральная вода. Это не просто конфуз, это катастрофа. Позор на всю епархию.

Он вышел из алтаря, чувствуя, как ватные ноги подгибаются. Что делать? Бежать в магазин? Не успеют. Варить картошку? Долго.

В коридоре приходского дома он наткнулся на тетю Мотю. Она стояла с полотенцем через плечо, сияющая, как пасхальное яичко.

— Что с лица спал, отче? — спросила она, вглядываясь в его посеревшее лицо. — Служба-то благодатная была!

— Матрена Ивановна… — голос отца Даниила дрогнул. — Катастрофа. Еды нет. Ресторан подвел.

Тетя Мотя на секунду замерла. В её глазах мелькнул озорной огонек, который никак не вязался с её семьюдесятью годами.

— А ну, отче, не дрейфь! — скомандовала она, забыв про субординацию. — Зови алтарников, пускай бегут в погреб. Тащите всё!

— Что — всё? — не понял священник.

— Мой стратегический запас! Огурцы, помидоры, грузди соленые, капусту квашеную с клюковкой! Картошку я с утра наварила — чуяло мое сердце, пригодится. Хлеб домашний есть, пироги с рыбой я еще вчера напекла, спрятала, чтоб ты не ругался. Давай, батюшка, благословляй операцию!

Через пятнадцать минут архиерейский стол ломился. Но не от изысканных канапе и жюльенов, а от простой, русской, деревенской снеди. Огромные миски с дымящейся картошкой, посыпанной укропом. Тарелки с хрустящими пупырчатыми огурчиками. Золотистые кольца лука в селедке. Маринованные грибочки, блестящие от масла. И горы румяных пирогов.

Когда Владыка вошел в трапезную, он остановился на пороге. Отец Даниил зажмурился, ожидая грозы. «Что это за крестьянский обед? Где уважение?»

Владыка втянул носом воздух. Запах стоял умопомрачительный — пахло детством, деревней, бабушкиным домом.

— Вот это да… — протянул архиерей, и лицо его расплылось в широчайшей улыбке. — Вот это я понимаю! А то везде эти салаты «Цезарь», креветки резиновые… А тут — настоящая жизнь!

Он подошел к столу, взял рукой, без вилки, соленый огурец, с хрустом откусил и блаженно закрыл глаза.

— Кто? — спросил он.

— Что — кто, Ваше Высокопреосвященство? — пролепетал отец Даниил.

— Кто автор этого шедевра? Кто солил?

— Матрена Ивановна, прихожанка наша… — священник указал на тетю Мотю, которая скромно стояла у двери, теребя фартук.

Владыка подошел к ней, низко поклонился и благословил двумя руками.

— Спаси тебя Господь, матушка! Ты мне сейчас такую радость доставила. У меня мама так солила, Царствие ей Небесное. Прямо как дома побывал.

Обед прошел великолепно. Владыка шутил, рассказывал истории из семинарской юности, нахваливал пироги. Отец Даниил сидел ни жив ни мертв от облегчения, и только с изумлением наблюдал, как исчезают со стола запасы, которые он так пытался изгнать из храма.

Когда провожали гостей, Владыка уже садился в машину, но вдруг обернулся.

— Отец Даниил!

— Да, Владыка?

— Ты эту… «овощную базу» береги. — Архиерей хитро подмигнул, явно намекая, что слышал о строгости настоятеля. — В ней, брат, не просто витамины. В ней любовь христианская. А без любви любой устав — просто сухие дрова.

Машина уехала. Мы стояли на крыльце — уставшие, но счастливые. Вечерело, на небе зажигались первые звезды. Где-то вдалеке лаяла собака Рыжик, охраняющая церковный двор.

Отец Даниил повернулся к тете Моте. Она стояла, опустив глаза, ожидая, может быть, все-таки выговора за самоуправство.

Священник молчал минуту, потом вздохнул, улыбнулся и сказал:

— Матрена Ивановна, у вас там… в погребе… банки пустые остались?

— Остались, батюшка, как не остаться, — насторожилась она.

— Вы их не выбрасывайте. Лето скоро. Новый урожай будет. Надо бы запастись. А то мало ли… кто еще приедет.

Тетя Мотя расцвела, поправила платочек и степенно ответила:

— Как благословите, отче. Всё будет в лучшем виде. У Бога всего много, главное — уметь сохранить.

И пошла на кухню мыть посуду, напевая своим скрипучим, но таким родным голосом: «Свете тихий…».

А отец Даниил еще долго стоял на крыльце, вдыхая прохладный воздух, и думал о том, что Промысл Божий порой являет себя не в громе и молнии, и даже не в великих чудесах, а в простой банке соленых огурцов, приготовленных с любовью для ближнего. И что смирению иногда нужно учиться не по книгам, а у таких вот простых бабушек, на которых, по сути, и держится наша Церковь.

Шёлковый подрясник

Осень в том году выдалась на редкость слякотная, затяжная, будто сама природа каялась и плакала о грехах человеческих, не решаясь укрыться белым саваном снега. Дорогу к храму Покрова Пресвятой Богородицы в селе Заречье развезло так, что проехать можно было разве что на тракторе, да и то, если тракторист трезвый, что случалось нечасто.

Настоятель храма, отец Василий, стоял на крыльце покосившегося причтового домика и с тихой грустью взирал на серые тучи, цеплявшиеся брюхом за облетевшие березы. Отец Василий был стар, худ и высок. Его старенький, выцветший до зеленоватого оттенка подрясник, штопанный-перештопанный матушкой Надеждой, висел на нем, как на вешалке. Но глаза батюшки, ясные, небесно-голубые, всегда светились той особой, пасхальной радостью, которую не могли погасить ни протекающая крыша храма, ни пустая церковная касса.

— Ну что, Барсик, — обратился священник к рыжему коту, который терся о его сапог, — опять мы с тобой без рыбки? Эх, брат ты мой меньший, потерпи. Бог даст, приедет кто, привезет гостинец.

Барсик, словно понимая всю тяжесть приходской экономики, лишь коротко мяукнул и свернулся клубочком на прогнившей ступеньке.

В этот момент тишину сельского утра разорвал рев мощного мотора. Из-за поворота, разбрызгивая грязь колесами размером с мельничный жернов, вылетел огромный черный джип. Машина, рыча и буксуя, проползла последние метры до церковной ограды и замерла. Дверь распахнулась, и на землю спрыгнул человек. Это был Георгий Иванович, столичный бизнесмен, меценат.

Георгий был широк в плечах, круглолиц и одет в дорогое кашемировое пальто, которое смотрелось здесь, среди покосившихся заборов и осенней грязи, так же нелепо, как пальма в тундре. Он оглядел храм, скривился, увидев облупившуюся штукатурку, и решительно направился к священнику.

— Доброго здоровья, батюшка! — зычно крикнул он еще от калитки. — Ну и глушь у вас! Еле пробрался. Навигатор чуть в болото не завел, думал, леший крутит.

— Здравствуйте, Георгий Иванович, — мягко улыбнулся отец Василий, перекрестив гостя. — Леших нет, а вот искушения бывают. С чем пожаловали?

Георгий поднялся на крыльцо, брезгливо отряхнул микроскопическую капельку грязи с рукава и заявил:

— Душа болит, отец. Всё есть: деньги, дом, жена-красавица, дети в Лондоне учатся. А покоя нет. Вот, решил о душе подумать. Храм ваш восстановить хочу. Стыдно ведь, батюшка! Двадцать первый век, а у вас купол ржавый и забор на честном слове держится.

Отец Василий вздохнул:

— Слава Богу за всё. Приход у нас маленький, бабушки одни. На свечки хватает, а на купол — уж как Господь управит.

— Вот я и управил! — самодовольно хохотнул Георгий. — Я, батюшка, человек дела. Если берусь — делаю по высшему разряду. Завтра бригада приедет, леса поставим. А то смотреть больно: вы, священник, служитель Алтаря, а ходите… простите, как нищий. Что это за ряса такая? Ей же лет сто, наверное?

Отец Василий погладил вытертую ткань рукава:

— Да не сто, поменьше. Это мне от духовника досталась, память дорогая. Греет она меня, Георгий Иванович.

— Греет — не греет, а статус надо блюсти! — отрезал бизнесмен. — Я вам вот что привез.

Он метнулся к машине и вернулся с огромным пакетом, на котором золотыми буквами было написано название дорогого греческого ателье церковных облачений.

— Вот! — торжественно провозгласил он, доставая содержимое. — Чистый шёлк, ручная вышивка, из самих Афин заказывал. Подрясник, ряса, жилетка. Надевайте, батюшка! Будете как архиерей. А то владыка скоро приедет, говорят? Негоже перед начальством в рванье стоять.

Отец Василий принял подарок. Ткань текла в руках, как прохладная вода, тяжелая, благородная. Это было действительно роскошное облачение, стоимость которого, наверное, превышала годовой бюджет всего их села.

— Спаси Господи, Георгий Иванович, — тихо сказал священник. — Красота-то какая… Только куда мне такому старому в этакую роскошь?

— Ничего-ничего! — махнул рукой меценат. — Носите во славу Божию. И чтобы когда владыка приедет, вы в этом были! Я проверю. Я ведь тоже приеду, хочу, чтобы всё было на уровне.

Георгий уехал, оставив после себя запах дорогого парфюма и обещание скорого ремонта. А отец Василий понес подарок в дом. Матушка Надежда, увидев обновку, всплеснула руками:

— Ох, Вася, да ты в этом как царь Соломон будешь! Только вот… — она замялась. — У Петровых-то корова пала. А детей пятеро. Зима на носу, как они без молока?

Отец Василий посмотрел на матушку, потом на сияющий шёлк, потом в окно, где ветер гнул к земле одинокую рябину. Лицо его стало серьезным.

— Да, Надя. Беда у Петровых. И у бабы Мани дрова закончились, а пенсия только через две недели.

***

Прошел месяц. Георгий Иванович слово сдержал: пригнал бригаду, перекрыли крышу, начали штукатурить стены. Сам он приезжал редко, всё больше звонил и контролировал. Приближался престольный праздник, и ожидался визит викарного епископа.

В день приезда владыки село преобразилось. Выпал первый чистый снежок, прикрыв грязь и разруху. Храм сиял свежей побелкой. У ворот стоял джип Георгия Ивановича. Сам он, важный, в строгом костюме, стоял в первом ряду, держа в руках огромную свечу.

Колокола ударили встречу. В храм вошел владыка — молодой, строгий, но с добрыми глазами. За ним потянулось духовенство. И тут Георгий Иванович замер. Из алтаря навстречу архиерею вышел отец Василий… в своем старом, зеленоватом, сто раз штопанном подряснике. На фоне золоченого иконостаса и блестящих риз гостей он казался совсем ветхим, как древняя фреска.

Георгий побагровел. «Как так? — кипело в нем возмущение. — Я же просил! Я же денег не пожалел! Это же неуважение ко мне, к владыке!»

Служба шла торжественно и чинно. Хор пел так, что душа замирала. Но Георгий не слышал пения. Он сверлил взглядом спину настоятеля, и обида жгла его сердце. «Гордец, — думал он. — Смирения нет. Показать хочет, какой он бессребреник, а меня ни во что не ставит».

После литургии был праздничный обед в трапезной. Владыка сидел во главе стола, шутил, хвалил пироги матушки Надежды. Георгий сидел мрачнее тучи, едва ковыряя вилкой соленый груздь. Когда настало время тостов, он не выдержал.

— Владыка, простите, — встал он, глядя на отца Василия в упор. — Вот мы стараемся, храм восстанавливаем. Красоту наводим. А настоятель наш… как бы это сказать… пренебрегает. Я ему облачение привез из Греции, шёлковое, дорогое. Чтобы честь Церкви блюсти. А он опять в этом рубище. Неужели наша Церковь не достойна лучшего?

В трапезной повисла тишина. Слышно было только, как тикают старые ходики на стене да за печкой скребется мышь. Матушка Надежда опустила глаза, теребя край скатерти.

Отец Василий встал. Лицо его было спокойным, но щеки слегка порозовели.

— Прости меня, Георгий Иванович, Христа ради. И вы, Владыка, простите. Грешен я. Подарок твой царский, Георгий, я принял с благодарностью. Да только не мог я его надеть.

— Почему же? Размер не подошел? — язвительно спросил меценат.

— Размер-то впору… — священник вздохнул. — Только вот у Петровых корова пала. Пятеро деток. А у бабы Мани печка развалилась, зиму бы не пережила. А еще лекарства нужны были фельдшеру нашему для медпункта, инсулин закончился.

Георгий замер.

— Я, Георгий Иванович, продал твой подрясник, — твердо сказал отец Василий. — В городе, в соборе, одному протодиакону. Он человек видный, ему нужнее. А на вырученные деньги мы корову купили — Зорьку. Печника наняли бабе Мане. И лекарств закупили на всю зиму. Ты уж не серчай. Шёлк — он тело украшает, а милосердие — душу.

Тишина стала звенящей. Георгий Иванович стоял, открыв рот, и краска стыда заливала его лицо, поднимаясь от шеи к корням волос. Он вдруг увидел себя со стороны: в дорогом костюме, сытого, самодовольного, рассуждающего о «статусе», пока здесь, рядом, люди выживали благодаря этому «нищему» попу.

Владыка медленно поднялся. Он подошел к отцу Василию, внимательно посмотрел на его старый подрясник, где на локте виднелась аккуратная заплатка, и низко, в пояс, поклонился сельскому священнику.

— Аксиос, — тихо сказал епископ. — Достоин. Вот это, отцы и братья, и есть настоящая парча духовная.

Затем владыка повернулся к пунцовому меценату:

— А вы, Георгий Иванович, не скорбите. Ваше пожертвование не пропало. Оно не в шкафу висит, а живет. Молоком детей кормит, теплом старушку греет. Вы, сами того не ведая, не одежду пожертвовали, а жизнь. Это выше.

Георгий рухнул на лавку, закрыв лицо руками. Плечи его вздрагивали. Впервые за много лет успешный бизнесмен плакал, и слезы эти смывали с его души копоть гордыни, оставляя место для чего-то настоящего, живого, светлого.

А на крыльце трапезной сидел кот Барсик и с удовольствием доедал кусочек архиерейской рыбы, которую ему тайком вынес отец Василий. Кот жмурился на неяркое осеннее солнце и мурлыкал свою простую песню, в которой не было ни слов, ни нот, а только чистая благодарность Творцу за этот день, за добрых людей и за то, что в мире, несмотря ни на что, всё еще правит Любовь.

Вечером, когда гости разъехались, отец Василий вышел проводить Георгия. Тот уже не летел к джипу, а шел медленно, задумчиво.

— Батюшка, — тихо сказал он у калитки. — Вы меня простите, дурака. Я ведь думал, что всё купить можно. Даже благодать.

— Бог простит, Георгий, — улыбнулся священник. — Ты главное помни: Церковь — это не бревна и не золото. Это люди. И ребра наши важнее бревен.

Георгий кивнул, сел в машину, но не трогался с места, пока старый священник, перекрестив его на дорожку, не скрылся в темноте притвора, шурша своим ветхим, но таким драгоценным подрясником.

Неуставные коты тети Паши

В городском храме Трех Святителей назревали великие перемены. Старый настоятель ушел на покой, и на его место прислали молодого, энергичного отца Димитрия. Отец Димитрий был человеком образованным, имел две академии за плечами, писал диссертацию по византийской гимнографии и горел желанием навести в приходе «идеальный уставной порядок».

Первым делом он заменил старые аналои, организовал профессиональный хор вместо «блеющих бабушек» и ввел строгий дресс-код для сотрудников. Но главным камнем преткновения в его реформах стала тетя Паша — уборщица, сторож и, по совместительству, главная головная боль нового настоятеля.

Тете Паше было лет семьдесят, хотя на вид можно было дать и все сто: маленькая, сгорбленная, замотанная в бесформенный платок. Она работала в храме вечность. Никто уже не помнил, когда она пришла. Казалось, она была здесь еще до закладки фундамента. Но проблема была не в ее возрасте и не в том, что она мыла полы по старинке, тряпкой, а не моющим пылесосом. Проблема была в котах.

Котов у тети Паши было трое: Мурка — трехцветная, толстая и важная; Пушок — серый, пугливый, похожий на комок пыли; и Дружок — черный, с порванным ухом и бандитской физиономией. Хотя имя Дружок обычно собачье, этому коту оно подходило, потому что он охранял территорию лучше любой овчарки, шипя на пьяниц и хулиганов.

Эти трое считали церковный двор своей вотчиной, а тетю Пашу — своим личным обслуживающим персоналом. Они спали на скамейках, грелись на трубах теплотрассы и, к ужасу отца Димитрия, иногда пытались проникнуть в притвор.

— Прасковья Ильинична! — строго выговаривал настоятель, застав Мурку, сидящую на ящике для пожертвований. — Это что за зоопарк? Храм — дом молитвы, а не кошачий приют! У нас тут люди серьезные ходят, администрация, спонсоры. А тут — шерсть, миски какие-то у крыльца. Антисанитария!

Тетя Паша виновато кланялась, пряча руки, красные от холодной воды, под передник:

— Прости, батюшка, прости старую. Так ведь живые они, твари Божии. Куда ж им деться? Зима, померзнут.

— Раздайте их! В приют сдайте! — кипятился отец Димитрий. — Чтобы к Пасхе духу их тут не было. Иначе, уж не обессудьте, придется нам с вами расстаться. Найму клининговую компанию.

Тетя Паша только вздыхала и шла наливать Мурке молока, украдкой крестя вслед молодому настоятелю.

Время шло к Страстной Седмице. Отец Димитрий нервничал. Это была его первая Пасха в должности настоятеля. Всё должно было быть идеально. Он муштровал алтарников, проверял облачения, составлял расписание. Он так много говорил, пел и распоряжался, что в Великий Вторник проснулся и понял: голоса нет.

Совсем. Вместо звучного баритона из горла вырывалось лишь жалкое сипение, похожее на звук спускающей шины. Врач-фониатр развел руками:

— Связки перенапряжены, острый ларингит. Полный покой, молчание. Никакой службы. Если будете напрягаться — потеряете голос навсегда.

Это была катастрофа. Служить некому — второй священник заболел гриппом. Искать замену за три дня до Пасхи — дело безнадежное. Отец Димитрий сидел в своем кабинете, обложенный таблетками и ингаляторами, и чувствовал, как отчаяние холодным обручем сжимает сердце. «За что, Господи? Я же старался! Я же всё для Тебя… Порядок, красота, устав…»

Вечером он вышел на церковное крыльцо подышать воздухом. Было темно и сыро. В храме горел только свет у свечного ящика, где дежурила тетя Паша. Отец Димитрий сел на скамейку, опустил голову и закрыл глаза. Ему хотелось плакать от бессилия.

Вдруг он почувствовал, как что-то теплое и тяжелое легло ему на ноги. Он открыл глаза. Это была Мурка. Она устроилась на его ботинках, как на печке, и громко замурлыкала. С другой стороны под руку подлез Пушок, тыкаясь мокрым носом в ладонь. А бандит Дружок сел напротив и внимательно смотрел на священника своими желтыми глазами, будто спрашивал: «Ну что, доигрался, начальник?»

Отец Димитрий хотел было прогнать их, но сил не было. Да и тепло от котов шло такое живое, уютное, что он замер.

Дверь храма скрипнула, и вышла тетя Паша с ведром и шваброй. Увидев настоятеля в окружении «неуставных» зверей, она остановилась.

— Батюшка? — тихо спросила она. — Плохо вам?

Отец Димитрий лишь кивнул и показал на горло.

Тетя Паша поставила ведро, подошла и села рядом, на краешек скамьи. От нее пахло ладаном, старым деревом и почему-то ванильными сухарями.

— Эх, милый, — вздохнула она, впервые обращаясь к нему так просто, без чинов. — Загнал ты себя. Всё бегаешь, всё строишь. А Господь-то, Он не в громе и не в буре, Он в веянии тиха. Ты всё хочешь, чтоб как в книжках, правильно. А жизнь — она кривая, но Божья.

Она погладила Пушка, который тут же перебрался к ней на колени.

— Я вот, батюшка, тебе одну историю расскажу, пока ты молчишь. Я ведь в войну девчонкой была. В оккупации мы жили. Голод страшный. Мамка слегла, есть нечего. И прибился к нам кот, тощий, страшный, уши обморожены. Я его гнать хотела — самим есть нечего. А мамка говорит: «Не тронь, Пашенька. Кто милует, тот и помилован будет». Стали мы с ним последнюю картофелину делить. А он, кот этот, Васькой звали, стал нам мышей носить. А потом и птиц. Тем и выжили. А когда наши пришли, Васька ушел. Будто ангел это был, в кошачьем обличье.

Тетя Паша помолчала, глядя на темное небо.

— Ты, батюшка, не гордись своим умом-то. Устав — это хорошо, это как берега для реки. Но если воды нет — любви то есть — то берега эти сухие канавы. Эти вот, — она кивнула на котов, — они ведь тоже молятся. По-своему. Мурчат — Творца славят. Ты их не гони. Они тепло хранят. А где тепло — там и Бог.

Отец Димитрий слушал ее простой, тихий голос, и ему становилось странно легко. Вся его «правильность», все его амбиции казались сейчас такими мелкими, шелухой на ветру. Он посмотрел на тетю Пашу — сгорбленную, старую, в нелепом платке — и вдруг увидел в ней ту самую евангельскую вдову, которая положила две лепты. Она отдавала всё: свой труд, свою заботу этим котам, свою молитву, которую он, в гордыне своей, считал «неграмотной».

— Давай-ка я тебе чайку принесу, — встрепенулась она. — Травяного, с медом. У меня свой сбор, от кашля первое дело. Мать-и-мачеха, чабрец да молитва Богородице.

Она ушла и вернулась с дымящейся кружкой. Отец Димитрий пил горячий, пахнущий летом отвар, а коты грели его с боков. Мурка даже рискнула забраться к нему на колени, и он, «гроза нарушителей», осторожно положил руку на ее мягкую спину.

— Господи, помилуй раба Твоего отца Димитрия, — шептала тетя Паша, глядя на купола. — Дай ему сил, он ведь хороший, только молодой еще, горячий. Исцели его, Матушка Заступница, чтоб в Праздник он Сына Твоего воспел.

Отец Димитрий вернулся домой поздно. Он спал без сновидений, глубоко и спокойно, как в детстве.

Утром Великой Субботы он проснулся и с ужасом потянулся к телефону, чтобы написать смс благочинному о своей болезни. Но перед этим решил попробовать кашлянуть. Кашель вышел звонкий, чистый. Он сказал: «Аминь». Голос звучал! Немного хрипловато, но это был голос!

Пасхальная ночь стала для него откровением. Никогда он не служил с таким трепетом. Когда он провозгласил первое «Христос Воскресе!», голос его наполнил храм, отразился от сводов и упал в сердца людей чистой радостью. Он видел глаза прихожан, видел сияющие лица и вдруг в толпе, у самой двери, заметил тетю Пашу. Она стояла, опираясь на швабру (которую пыталась спрятать за колонну), и плакала, улыбаясь беззубым ртом.

После службы, когда разговлялись в трапезной, отец Димитрий подошел к ней. Он достал из кармана большое шоколадное яйцо и красивую коробку.

— Христос Воскресе, Прасковья Ильинична! — громко сказал он.

— Воистину Воскресе, батюшка! — поклонилась она.

— Это вам, — он протянул шоколад. — А это… — он поставил на пол коробку. — Это премиальный корм для ваших «помощников». Пусть разговеются. И… спасибо вам. За чай. И за науку.

Тетя Паша просияла так, что морщинки на ее лице разгладились.

— Спаси Христос, батюшка! Уж они рады будут, уж как рады!

С тех пор в храме Трех Святителей установился особый порядок. Хор пел профессионально, службы шли строго по уставу, но во дворе, на специальном коврике, официально разрешалось сидеть трем котам. Прихожане даже шутили, что это «пушистый контроль» при входе: если Дружок не зашипел — значит, с чистым сердцем идешь.

А отец Димитрий, проходя мимо тети Паши, всегда низко ей кланялся, помня, что молитва простой уборщицы и мурлыканье кота иногда бывают слышнее на Небесах, чем самые красивые проповеди доктора богословия.

Искушение бабы Зины

В храме святителя Николая, что на окраине нашего небольшого городка, главной была вовсе не староста и даже не настоятель отец Георгий, а баба Зина. Так, по крайней мере, считала сама Зинаида Петровна, бессменная хранительница подсвечников и гроза всех «захожан». Ей было семьдесят два года, и двадцать из них она несла вахту у свечного ящика, словно часовой у порохового склада.

Зинаида Петровна знала всё: куда ставить свечку «за здравие», а куда «за упокой», почему нельзя поворачиваться спиной к алтарю и какой длины должна быть юбка у приличной христианки. Взгляд у неё был рентгеновский. Зайдёт, бывало, девица в брюках, робко так жмётся у двери, а баба Зина уже тут как тут. Не со зла, конечно, а токмо ради благочиния, шипит громким шепотом:

— Ты чего ж, милая, в мужском виде к Богу пришла? Али юбок дома нету? И платочек накинь, чай не на дискотеке.

Отец Георгий, священник добрый, мягкий, с седой бородой и вечно усталыми глазами, часто вздыхал:

— Зинаида Петровна, ну зачем же вы так? Человек, может, впервые решился зайти, душа болит, а вы его — уставом по голове.

— Отче, порядок должен быть! — отрезала Зинаида, поправляя сбившуюся косынку. — Сегодня в брюках придут, завтра на амвоне плясать начнут. Враг-то не дремлет!

Отец Георгий только рукой махал и уходил в алтарь молиться. А баба Зина оставалась на посту, протирая и без того блестящее стекло иконы Казанской Божией Матери.

В тот холодный ноябрьский вторник в храме было пустынно. Служба утренняя закончилась, вечерняя ещё не начиналась. Зинаида Петровна пересчитывала выручку, любовно раскладывая по кучкам мятые десятки и звонкую мелочь. Вдруг дверь скрипнула, и в храм ввалился клуб морозного пара, а с ним — нечто лохматое, грязное и дурно пахнущее.

Это был Федька. Местный юродивый или просто городской сумасшедший — никто толком не знал. Жил он где-то в теплотрассе за гаражами, ходил в трёх пальто сразу, подпоясанный верёвкой, а на ногах носил огромные, растоптанные ботинки, которые, казалось, жили своей отдельной жизнью. Лицо Федьки было густо заросло бородой, из которой торчал красный, обветренный нос.

Баба Зина напряглась. Федьку она не любила. От него пахло не ладаном, а прокисшим супом и сыростью. Он часто стоял в притворе, бормоча что-то себе под нос, и пугал приличных прихожан.

— Чего тебе, Феодор? — строго спросила Зинаида, закрывая собой кассу. — Подавали уже утром, нету больше мелочи.

Федька переступил с ноги на ногу, оставив на свежевымытом полу грязную лужу. Он улыбнулся щербатым ртом и полез куда-то в недра своих бесчисленных одёжек.

— Я это… Зинаида Петровна… Свечечку бы. Самую большую.

— Ишь ты, большую! — фыркнула она. — А гроши-то есть? Большая пятьдесят рублей стоит.

Федька выудил грязный, замусоленный кулак и высыпал на прилавок горсть мелочи. Там были и рубли, и копейки, и даже пуговица. Зинаида брезгливо пересчитала монеты одним пальцем. Хватало ровно на самую дешёвую, тоненькую свечку.

— Не хватает на большую. Бери малую и иди с Богом, не пачкай тут.

Федька не обиделся. Взял тоненькую свечку, перекрестился широко, размашисто, чуть не задев локтем стойку с открытками, и пошлёпал к иконе Николая Чудотворца. Долго стоял там, шептал что-то, гладил стекло грязным пальцем. Зинаида следила за ним коршуном. «Только бы стекло не заляпал, ирод», — думала она.

Когда Федька ушёл, в храм вплыла (иначе и не скажешь) Инга Станиславовна. Это была дама другого полёта. Владелица сети аптек, благотворительница и, как она сама говорила, «человек высокой духовности». Одета она была в дорогую шубу, пахла французскими духами так, что запах ладана мгновенно капитулировал. Инга жертвовала храму щедро, но и требовала к себе особого отношения.

— Зинаида, здравствуйте! — громко провозгласила она на весь храм. — Батюшка у себя? Я тут ризу привезла, как обещала. Серебряную, на икону Богородицы.

Зинаида Петровна расплылась в улыбке:

— Здравствуйте, Инга Станиславовна! Спаси Господи за вашу милость! Батюшка на требе, сейчас будет. Проходите, проходите.

Инга достала из пакета сверкающий оклад. Работа была тонкая, дорогая. Зинаида ахнула:

— Красота-то какая! Вот уж Царица Небесная порадуется!

Они положили оклад на аналой, чтобы батюшка освятил, когда вернётся. Инга поставила толстые свечи везде, где только можно, и, довольная собой, уехала, пообещав вернуться к вечерне.

Зинаида осталась одна. Тишина в храме была густая, только свечи потрескивали. Она взяла тряпку и пошла к иконе Николая Угодника — протирать следы Федькиных пальцев. Тёрла с усердием, ворча под нос:

— Ходят тут всякие, грязь разводят. Нет бы дома сидеть, так нет, в храм лезут. А что толку? Хотя какой у него дом. Ни покаяния, ни вида, одно безобразие…

Тут её внимание отвлек шум на улице. Кто-то громко кричал. Зинаида выглянула в окно, но ничего не увидела. Вернулась к свечному ящику и обмерла. Ящик для пожертвований «На реставрацию храма», стоявший у входа, был вскрыт. Замок висел криво, крышка отогнута. Денег внутри не было.

У Зинаиды подкосились ноги. Она точно помнила, что там лежали крупные купюры — вчера приезжали паломники из области. Тысяч пятьдесят, не меньше!

— Батюшки! Ограбили! — взвизгнула она и кинулась к телефону звонить отцу Георгию.

Когда настоятель приехал, Зинаида уже пила корвалол, сидя на лавочке. Рядом суетилась примчавшаяся Инга Станиславовна (она забыла перчатки и вернулась).

— Это всё он! — причитала Зинаида. — Федька! Больше некому! Он тут отирал, мелочь считал, глазами зыркал. Я отвернулась на минуту, тряпку намочить, а он, видать, спрятался за колонной!

— Не может быть, — тихо сказал отец Георгий. — Феодор безобиден. Он мухи не обидит.

— Ой, батюшка, вы святой человек, всех жалеете! — вмешалась Инга. — А эти бомжи на всё способны ради бутылки. Это же мои деньги там были, я вчера клала! Надо полицию вызывать!

Отец Георгий покачал головой:

— Не надо полиции. Если взял — значит, нужда великая была. Бог ему судья.

— Как не надо? — возмутилась Зинаида. — Это ж церковное добро! Это ж кощунство! Я сама вызову!

И вызвала. Приехал участковый, молодой лейтенант Дима, которого Зинаида знала с пелёнок. Составили протокол. Зинаида красочно описала Федьку, его лохмотья и «хитрый, воровской взгляд». Инга добавила про «социально опасный элемент».

Федьку искали два дня. Не нашли. Как сквозь землю провалился. Ни на теплотрассе, ни у вокзала его не было. Зинаида ходила победительницей:

— Сбежал, ирод! Знает кошка, чьё мясо съела. На эти деньги теперь год пить будет.

Отец Георгий ходил мрачнее тучи. Он молился у алтаря дольше обычного, и Зинаиде казалось, что он молится не о возвращении денег, а о ней, неразумной.

Прошла неделя. О случае с кражей стали забывать. И вот, в субботу вечером, перед всенощной, дверь храма снова отворилась. На пороге стоял Федька. Но в каком виде! Лицо в синяках, глаз заплыл, рука на грязной перевязи, губа разбита. Он еле стоял на ногах.

По храму прошел ропот. Зинаида Петровна, увидев «вора», выскочила из-за ящика, как фурия:

— Явился! Совести у тебя нет! Верни деньги, окаянный! Сейчас же Митьку-участкового позову!

Федька не отшатнулся. Он сделал шаг вперёд, шатаясь, и подошёл к отцу Георгию, который вышел из алтаря на шум. Федька повалился на колени, ударившись лбом об пол, и завыл — не по-человечески, а как побитая собака.

— Прости, батюшка! Прости, Христа ради! Не уберёг!

В храме стало тихо. Отец Георгий наклонился, пытаясь поднять юродивого:

— Встань, Феодор, встань. Что случилось?

Федька поднял разбитое лицо, по щекам текли слёзы, размывая грязь:

— Я их видел, батюшка… Двое, чужие, не наши… Зашли, когда Зинаида Петровна в подсобку вышла. Я за колонной молился, чтоб не гнали меня… Они к ящику — хрясь фомкой! Я выскочил, кричу: «Не трожь, это Богово!». А они… они меня сапогами… И убежали с деньгами… Я за ними, да где там… Догнал только у станции, вцепился одному в ногу, а они меня снова… Прости, батюшка! Не отбил я денежки… Слабый я…

Он судорожно полез за пазуху и вытащил грязный, мокрый носовой платок. Развернул дрожащими пальцами. Там лежала горсть мелочи и несколько смятых десяток.

— Вот… это моё… что насобирал за неделю… Возьми, батюшка, в ящик положить. Хоть капельку вернуть… Прости…

Зинаида Петровна стояла, прижав руку ко рту. Её лицо, обычно красное и решительное, стало белым, как мел. Она смотрела на этого избитого, грязного человека, который неделю где-то лежал, зализывая раны, полученные за храм, и который принёс свои жалкие копейки, чтобы возместить украденные тысячи.

Инга Станиславовна, стоявшая рядом в своей роскошной шубе, вдруг всхлипнула и опустила глаза.

Отец Георгий опустился на колени рядом с Федькой — прямо в своём чистом подряснике на грязный пол. Обнял его за плечи, прижал лохматую голову к груди.

— Не плачь, Федя. Ты больше всех нас дал. Ты кровь свою дал. Ты — воин Христов, а мы… мы слепые.

Священник поднял глаза на Зинаиду. В его взгляде не было укора, только боль. Но этот взгляд обжёг её сильнее любого огня.

Зинаида Петровна медленно вышла из-за своего «бастиона». Ноги её не слушались. Она подошла к Федьке, упала рядом на колени и поклонилась ему в ноги, касаясь лбом его стоптанных, вонючих ботинок.

— Прости меня, Феденька… Прости меня, старую дуру… Осудила я тебя, грешная… Зверем была, не человеком.

Федька испуганно отдернул ногу:

— Ты чего, Петровна? Ты чего? Встань, пол холодный, поясницу прихватит!

…С того дня Зинаиду Петровну словно подменили. Нет, она осталась строгой, порядок блюла. Но исчезла из её голоса та злая, металлическая нотка. А для Федьки она теперь всегда держала под прилавком то пирожок, то тёплые носки. И когда он заходил в храм, она не шипела на него, а громко, на весь притвор говорила:

— Проходи, Феодор, проходи, родной. Помолись за нас, грешных. Твоя молитва-то доходчивей будет.

А новый серебряный оклад на иконе Богородицы сиял теперь как-то особенно ярко. Может, потому что его каждый день протирали со слезами покаяния, а может, просто свет так падал. Кто знает, как там у Господа устроено.

Ледяной поход диакона Павла

Диакон Павел был человеком масштабным. Во всех смыслах. Рост под два метра, плечи — косая сажень, а бас такой, что когда он возглашал «Многая лета», дрожали стёкла в куполе и старушки крестились с особым трепетом. Но при всей своей богатырской внешности отец Павел был человеком натуры тонкой, ранимой и, честно говоря, любил комфорт. Особенно гастрономический.

Шла последняя неделя Рождественского поста. Самая строгая. Отец Павел страдал. Ему снилась утка с яблоками. Снилась жареная картошечка с грибами в сметане. Он просыпался, вздыхал, пил пустой чай и с тоской смотрел на календарь. До Рождества оставалось два дня.

И вот, в Сочельник, когда диакон уже мысленно предвкушал скорое разговение после ночной службы, зазвонил телефон. Звонил благочинный.

— Отче, беда, — голос в трубке звучал озабоченно. — В селе Дальние Елки отец Василий слёг. Грипп, температура сорок. А там приход, бабушки ждут, праздник же. Послужить некому. Ты у нас мужчина крепкий, бери свою «Ласточку» и дуй туда. Отслужишь обедницу, прочитаешь Евангелие, споёшь тропари, поддержишь народ. Ты же справишься?

Диакон Павел поперхнулся чаем. Дальние Елки — это семьдесят километров по глухой дороге, через лес, где волки, говорят, до сих пор зайцев гоняют. А на улице метель начинается.

— Благословите, отче… — обречённо пророкотал он в трубку.

Собрался быстро. Взял подрясник, стихарь, требник. И, немного подумав, сунул в карман куртки большой пакет с сушками — единственное утешение в дороге.

Его «Ласточка», старенькая «Нива», бодро рычала мотором, пробиваясь сквозь снежную пелену. Но чем дальше он отъезжал от города, тем хуже становилась дорога. Снег валил стеной. Видимость — ноль. Дворники не справлялись, мечась по стеклу, как испуганные птицы.

Километре на сороковом, посреди густого ельника, мотор чихнул, дёрнулся и заглох. Наступила зловещая тишина, нарушаемая только воем ветра.

— Приехали… — прошептал отец Павел.

Он пробовал завести — бесполезно. Открыл капот, посветил фонариком, потыкал провода своими огромными пальцами. Он разбирался в литургике и гласах, но в механике был полным профаном. Телефон сеть не ловил. Вокруг — лес, ночь и мороз минус двадцать.

Диакон сел в машину и пригорюнился. Сидеть и ждать помощи? Можно замёрзнуть. До Дальних Елок оставалось километров десять. Для здорового мужика — два часа ходу. Но по сугробам? В метель?

— Господи, помилуй, — вздохнул Павел, перекрестился, натянул шапку поглубже и вышел из машины. «Пойду. Люди ждут. Праздник ведь». И он зашагал.

Идти было тяжко. Ветер швырял в лицо горсти колючего снега. Борода диакона мгновенно покрылась инеем. Ноги проваливались в сугробы. Через полчаса он взмок, через час начал уставать. Мысли об утке с яблоками исчезли, осталась одна мысль: «Дойти бы».

Вдруг, сквозь вой ветра, он услышал тонкий, жалобный писк. Отец Павел остановился. Показалось? Нет, снова: «Пи-и… пи-и…».

Звук шёл из кювета. Диакон посветил фонариком. В сугробе, наполовину занесённый снегом, лежал мешок. А в мешке кто-то шевелился.

Павел спустился вниз, увязая по пояс. Развязал верёвку. Из мешка на него смотрели два чёрных глаза-бусинки. Щенок. Обычный дворняга, рыжий, лопоухий. Кто-то, видать, вывез в лес «лишний рот» и бросил умирать перед праздником.

— Ах вы ж, ироды… — пробасил диакон. — В Рождество-то… Душегубы.

Щенок дрожал так, что казалось, сейчас рассыплется. Отец Павел, не раздумывая, расстегнул куртку, расстегнул тёплый свитер и сунул ледяной комок живой плоти себе за пазуху, прямо к нательному кресту. Щенок пискнул и затих, прижавшись к горячему телу.

— Ну вот, брат, будем греться, — сказал Павел. — Зовут-то тебя как? Будешь Трезор. Благородное имя.

Идти стало тяжелее. Приходилось беречь «пассажира», не делать резких движений. А мороз крепчал. Силы уходили. Диакон начал читать Иисусову молитву. Сначала про себя, потом вслух, в такт шагам:

— Господи… Иисусе Христе… Сыне Божий… помилуй мя… грешного…

И странное дело. Ему стало казаться, что он не один. Что кто-то большой и тёплый идёт рядом, закрывая его от ветра. Страх исчез. Осталась только цель — маленькая точка света впереди, которая мерещилась ему в темноте.

Он дошёл, когда уже совсем выбился из сил. Вот они, Дальние Елки. Вот деревянная церквушка на пригорке. Окна светятся! Значит, не ушли бабушки, ждут!

Отец Павел ввалился в церковный дом, похожий на огромного снеговика. Шапка сбилась, борода в сосульках, пар валит. Три старушки, дремавшие на лавочке, вскочили и ахнули:

— Ой, батюшка! Живой! А мы уж думали, замело!

Диакон расстегнул куртку. Из-за пазухи высунулась рыжая морда и тявкнула. Старушки заулыбались, запричитали.

— Так, сестры, — прохрипел Павел, отдышавшись. — Трезора — к печке, молока дать. А мы… мы служить будем! Христос рождается!

И была служба. Странная это была служба. Без священника, без хора. Диакон Павел читал часы, пел тропари своим могучим басом, который, казалось, стал ещё глубже и мягче. Старушки подпевали дрожащими голосами.

Но никогда в жизни — ни в кафедральном соборе при архиерее, ни в сытой семинарской юности — отец Павел не чувствовал ТАКОЙ благодати. Ему казалось, что своды маленького храма раздвинулись, и над ними сияет та самая Звезда. И что ангелы подпевают их нестройному хору.

После службы устроили трапезу. У бабушек нашлись и соленья, и картошка в мундире, и постные пирожки с капустой. Диакон сидел за столом, пил чай из блюдечка, грыз сушку (утку с яблоками он даже не вспоминал) и смотрел, как Трезор лакает молоко из миски.

— Славный пёсик, — сказала старшая из прихожанок, баба Маня. — Оставите себе, отче?

— Оставлю, — улыбнулся Павел. — Он мне жизнь спас. Я пока его нёс, про холод забыл. Сердце грелось. А где сердце теплое, там и мороз не страшен.

Утром за диаконом приехал трактор — вытаскивать «Ниву». Тракторист дядя Вася, увидев отца Павла с щенком на руках, почесал затылок:

— Ну ты, батюшка, даёшь. В такую погоду пешком… Герой!

— Не герой я, Василий, — ответил диакон, сажая Трезора в кабину. — Я просто почтальон. Весть принёс. Радостную.

Вернулся домой он к вечеру Рождества. Жена (матушка Елена) всплеснула руками, увидев мужа и нового члена семьи. Но ругаться не стала. Накормила обоих. И когда диакон Павел наконец заснул, ему не снилась еда. Ему снилось заснеженное поле, звёздное небо и тихий голос: «В малом ты был верен, над многим тебя поставлю».

А Трезор вырос в огромного рыжего пса. И когда отец Павел теперь служит и возглашает басом, пёс, сидящий во дворе, иногда тихонько подвывает ему в тон. Говорят, у них это дуэт такой — во славу Божию.

Архиерейский улов

В небольшом храме Покрова Пресвятой Богородицы, что притулился на окраине старинного уездного городка, царил переполох, сравнимый разве что с локальным стихийным бедствием. Причина была весомая, торжественная и трепетная: ожидали визита правящего архиерея, Владыки Игнатия.

Настоятель храма, отец Василий, священник опытный и невозмутимый, взирал на суету с философским спокойствием, время от времени поглаживая седую бороду. А вот диакон, отец Евлампий, человек молодой, горячий и до крайности педантичный, метался по храму подобно шаровой молнии, отдавая распоряжения, которые не всегда успевали выполнять.

— Анна Петровна! — гремел его бас под сводами. — Подсвечник у иконы Николая Чудотворца почему тусклый? Натереть до солнечного блеска! Чтобы Владыка себя в нем увидел!

— Так натерла уж, отче, — кряхтела староста, Анна Петровна, женщина грузная, но проворная. — Третий раз тру, уже медь скоро сотрется.

— Мало! — не унимался диакон. — А ковровую дорожку выбивали? Пылинка сядет на мантию — срам на всю епархию!

В алтаре тоже шла «боевая подготовка». Пономарь Миша, студент семинарии, приехавший на каникулы, с усердием, достойным лучшего применения, начищал кадило. Отец Василий сидел у жертвенника и перебирал записки, пытаясь успокоить разошедшегося помощника.

— Отче диаконе, побереги связки, — мягко заметил настоятель. — Владыка к нам молиться едет, а не ревизию чистоты проводить. Главное, чтобы в душах паутины не было, а подсвечники — дело десятое.

— Как же десятое, батюшка? — всплеснул руками Евлампий, поправляя идеально отутюженный стихарь. — Встречаем-то по одежке! Это же этикет! Благолепие!

Именно в этот момент, когда градус напряжения достиг апогея, боковая дверь храма скрипнула, и на пороге возник дядя Коля. Николай Иванович был личностью в приходе легендарной. Всю жизнь он проработал на реке, знал каждую заводь, каждого сома по имени и обладал характером простым, как дубовая доска, и добрым, как рождественская сказка. Был он человеком воцерковляющимся, но по-своему: службу любил, но в богословских тонкостях путался, а устав понимал исключительно через призму житейской логики.

Сегодня дядя Коля выглядел особенно торжественно. На нем был выходной пиджак, из кармана которого торчала расческа, а в руках он держал огромный, завернутый в несколько слоев газеты «Вестник садовода» сверток. Сверток этот источал аромат такой густоты и силы, что запах ладана и воска мгновенно капитулировал.

Диакон Евлампий повел носом, словно охотничья собака, почуявшая дичь, и замер. Глаза его округлились.

— Николай Иванович, — зловещим шепотом произнес он, спускаясь с солеи. — Это что такое?

— Здравия желаю, отче! — гаркнул дядя Коля, сияя щербатой улыбкой. — Так это… Владыке подарок! Лещ! Сам коптил, на ольховой щепе. Жирный, как масло! Золотой, как купол! Вчера только из коптильни достал. Думаю, порадую архипастыря, а то они там в епархии небось одними сухарями питаются.

Отец Евлампий побледнел. Запах копченой рыбы, чеснока и дымка уверенно заполнял пространство храма, проникая в каждую щель.

— Ты… ты что, с ума сошел? — прошипел диакон. — Какой лещ? У нас Литургия архиерейская! Ладан должен благоухать, фимиам! А у тебя тут пивная, прости Господи! Уноси немедленно!

Дядя Коля обиженно заморгал.

— Зачем же «пивная»? Это от чистого сердца. Рыбка знатная, царская. Я ж, отче, для дорогого гостя…

— Уноси, говорю! — диакон уже готов был схватиться за сердце. — Куда я тебе этого леща дену?

В разговор вмешался отец Василий, который вышел из алтаря, привлеченный шумом и запахом.

— Что за шум, а драки нет? — спросил он, улыбаясь одними глазами.

— Батюшка! — возопил Евлампий. — Полюбуйтесь! Николай Иванович решил храм в коптильный цех превратить перед приездом Владыки!

Отец Василий подошел к дяде Коле, вдохнул аромат и одобрительно покачал головой.

— Знатный дух, Николай. Знатный. Но отец диакон прав — в храме перед службой неуместно. Давай-ка мы его… — священник огляделся. — Давай мы его пока в ризнице, в дальнем шкафу припрячем. В пакетик завернем плотнее, чтоб дух не так гулял, а после службы на трапезе Владыке и преподнесешь.

Дядя Коля просиял, а диакон только мученически закатил глаза. Леща унесли в ризницу, замотали в три пакета, спрятали в шкаф, где хранились старые облачения. Вроде бы запах поутих, перебитый каждением и свежими цветами.

Вскоре ударили колокола. Звонарь Паша, парень старательный, выводил торжественный трезвон. К воротам храма подкатил черный автомобиль. Вышел Владыка Игнатий — статный, высокий, с добрым, но утомленным лицом. Началась встреча: хлеб-соль, земные поклоны, «Исполла эти, дэспота».

Служба шла чинно и благолепно. Хор пел так, что казалось, ангелы спустились под своды. Отец Евлампий, забыв о утреннем стрессе, громогласно провозглашал ектеньи, его орарь взлетал, как крыло птицы. Владыка служил вдохновенно, его голос был глубок и проникновенен.

Но беда, как известно, приходит, откуда не ждали. В ризнице, где было жарко натоплено (старались для Владыки, не жалели дров), тепло добралось до заветного шкафа. Три пакета не выдержали напора аромата разогретого копченого леща.

Во время Херувимской, когда в храме наступила особенная, трепетная тишина, и Владыка стоял у Престола с воздетыми руками, по алтарю пополз отчетливый, ни с чем не сравнимый запах. Сначала это была тонкая нотка дымка, которую можно было принять за особый сорт ладана. Но затем к ней примешался густой, сытный, вызывающий аппетит дух речной рыбы.

Диакон Евлампий, стоявший с кадилом, почувствовал, как у него холодеет спина. Он скосил глаза на отца Василия. Тот стоял, молился, но ноздри его едва заметно трепетали. Пономарь Миша вжал голову в плечи, стараясь слиться со стеной.

Владыка Игнатий, совершая Великий Вход, остановился на мгновение. Его тонкий аскетический нос втянул воздух. В глазах архиерея промелькнуло недоумение. Но служба продолжалась. Хор пел «Яко да Царя всех подымем», а запах становился всё настойчивее, словно невидимый рыбак развел костер.

К моменту причастия в алтаре пахло так, будто служба шла не в храме, а на берегу Волги во время богатого улова. Отец Евлампий был краше в гроб кладут. Он уже мысленно писал прошение о переводе за штат, представляя, какой разнос устроит Владыка за это кощунство.

Когда служба закончилась, и Владыка вышел давать крест, народ тоже начал принюхиваться. Шепоток пошел по рядам: «Благодать-то какая, по-особенному пахнет сегодня», «Да нет, это вроде как едой…», «Тсс, это афонский ладан, наверное».

Наконец, разоблачившись в алтаре, Владыка Игнатий сел в кресло, чтобы немного перевести дух. Отец Василий и полуживой диакон Евлампий стояли перед ним, опустив головы.

— Ну что, отцы, — проговорил Владыка низким голосом. — Служба была великолепная. Хор — чудо. Молитвенно у вас, тепло.

— Спаси Господи, Владыка, — тихо ответил настоятель.

— Только вот… — Владыка хитро прищурился. — Скажите мне честно, кто рыбу коптил? Или у вас кадило на дровах работает?

Отец Евлампий рухнул на колени.

— Простите, Владыка! Виноват! Недоглядел! Это Николай, рыбак наш, леща принес, а мы его в ризницу… Я говорил — выкинуть, а отец настоятель пожалел… Каюсь, Владыка, простите дурака!

Владыка Игнатий посмотрел на трясущегося диакона, потом на спокойного отца Василия, и вдруг его плечи затряслись. Архиерей рассмеялся — громко, искренне, по-детски.

— Встань, отче диаконе! Чего ты так перепугался? Лещ, говоришь? В ризнице?

— В шкафу, Владыка… — прошептал Евлампий, поднимаясь.