Бесплатный фрагмент - Иуда

Иуда

Пролог

Осенний солнечный день потихоньку клонился к вечеру. Это был один из тех чудных дней начала октября, когда погода еще балует теплом, воздух — необычной прозрачностью, небо — пастельной голубизной, а листья на деревьях — плавным, едва заметным глазу, перетеканием изумруда в золото.

В центре Франкфурта-на-Майне, в Пальменгартене, являющимся смесью ботанического сада и прогулочного парка, октябрьская палитра красок поражает особым разнообразием. Немудрено, ведь здесь собраны сотни видов растений, и каждый из них готовится к холодам по-своему.

К примеру, березы, высаженные по периметру озерца, не собираются ни наливаться золотом, ни сбрасывать одеяние. Они миролюбиво шелестят листвой, наблюдая за тем, как с их веток на длинных прозрачных ниточках спускаются на землю крохотные паучки-парашютисты.

Под одной из березок, чьи ветки, опустившись до земли, укрывают от посторонних глаз парковую скамейку, сидел немолодой солидный мужчина в расстегнутой замшевой куртке и сбившейся на ухо замшевой кепке с козырьком. На его коленях покоился раскрытый ноутбук со светящимся дисплеем.

Легкий ветерок ласково трепал рыжеватые волосы отдыхающего, играл концами обернутого вокруг шеи длинного шелкового шарфа. Круглыми, как у лемура, глазами, через бифокальные очки он, не мигая, глядел на подкрашенную закатом озерную гладь. Съехавший набок рот мужчины криво улыбался, придавая лицу насмешливо-циничное выражение. Средний палец его правой руки был украшен массивным перстнем с агатом, на котором просматривался вензель из переплетенных между собой букв «И» и «Ю».

Слева от господина примостился полураскрытый кожаный портфель, из которого торчал серый перламутровый термос. Справа лежала набитая табаком лакированная курительная трубка.

Мимо проходили группы экскурсантов и влюбленные парочки, проносились девчонки на роликовых коньках и парни на скейтах, неторопливо фланировали собачники и мамаши с колясками. По озерцу лениво гнали небольшую волну вечно сытые, не улетающие на юг лебеди. Катающаяся на лодках молодежь взрывалась хохотом, преодолевая стену водной пыли, которую создавал бьющий из центра озера фонтан.

Никому не было дела до укрывшегося в сени березы незнакомца с ноутбуком, на экране которого кириллицей был набран странный текст: «После многолетнего перерыва я снова взялся за перо. Причина — проста, как грабли — я остро нуждаюсь в покаянии. Получится ли снять груз с грешной души? Сомневаюсь, ведь там — целая каменоломня. Разгребать и разгребать. И все-таки я начну. Мне стыдно и очень стра……».

Стемнело. Посетители давно покинули пределы парка. Закончился рабочий день и у смотрителей с уборщиками, а господин в замшевой кепке все еще сидел под березой. Порывы ветра доносили до скамейки мелкие фонтанные брызги, и они щедро орошали его серо-восковое лицо. Дисплей компьютера больше не светился, зато светились глаза его владельца. Вернее, выпуклые линзы очков, в которых, как в зеркале, отражалась полная луна.

Гигантский желтый диск, зловеще нависший над городом, не сулил его жителям ничего хорошего. Но мужчине, неподвижным взглядом вперившемуся в центр водоема, были безразличны грядущие вспышки мистических энергий. Он вальяжно откинулся на спинку скамейки и, криво усмехаясь, отсвечивал своими стеклянными «глазами», словно торшер, который забыли выключить.

Вадик Спицын

Своих настоящих родителей Кешка Юдин никогда не видел: мать умерла при родах, а отца не знала даже усыновившая его тетя Марина, старшая сестра покойной. «Командировочный какой-то, — через много лет призналась она уже взрослому Иннокентию. — Таскался по службе в Первопрестольную из своей Тмутаракани. Жениться на Ленке даже не собирался — имел семью. В каждый свой приезд караулил девчонку у общежития и вез ее „на природу“. Когда же понял, что та беременна, испарился, как капля воды с раскаленной сковородки. Мы с Иваном в это время в Ленинграде жили. Вот и проморгали ее, непутевую».

Фамилию в метрику младенцу записали по матери, у нее же взяли и отчество. Что касается имени, то за него парень должен благодарить нянечку роддома бабу Фросю. Та после ухода доктора потихоньку открыла «Святцы» и, найдя там первоапрельских, обнаружила, что им покровительствует святой Иннокентий. «Будешь откликаться на Кешку! — сообщила нянька орущему во все горло ребенку. Тот сразу умолк, как бы выражая свое согласие. — Вот и договорились. А то не по-людски как-то: то Чудик, то Рыжик».

Внешность у Кешки и в самом деле была весьма примечательной: весь рыжий — волосы, брови, ресницы, густая россыпь веснушек по всему телу. Размыто-водянистые, близко посаженные и круглые, как у лемура, глаза делали его похожим на инопланетянина. Когда мальчик, не мигая, смотрел на кого-нибудь, у того от страха подкашивались ноги.

Пока Марина уговаривала мужа усыновить племянника, Кешку отправили в Дом малютки. Там он какое-то время был в центре внимания всего обслуживающего персонала: каждый норовил взять «чудика» на руки и продемонстрировать его своим знакомым, собравшимся под окнами детского учреждения.

Тетка с супругом раз в месяц проведывали мальчика, привозили ему из Ленинграда гостинцы, гуляли с ним в парке. Однажды по дороге домой Марину прорвало:

— Ну, сколько ты еще будешь к нему присматриваться? Своих нам бог не дает. Так чем тебе Кешка не сынок? По-твоему, лучше чужого взять, с непонятной наследственностью?

— Можно подумать, его наследственность тебе известна, — недовольно засопел Иван Петрович. — Папашка — черт-те кто. Мать, пардон, тоже… из детдома.

Этого ему говорить не стоило. Сейчас он наступил на больную мозоль супруги, и та в долгу не осталась:

— Да, мы с Ленкой выросли в детдоме! И, в отличие от тебя, единственного избалованного чада, детства были лишены. Для педагогов мы были обузой, для домашних детей — детдомовцами, для собственных мужиков — существами с непонятной наследственностью. Именно поэтому я не хочу, чтобы Кешка называл мамой всех подряд. Чтоб он вышел в самостоятельную жизнь беззащитным и неподготовленным, как Ленка, льнувшая ко всякому, кто погладит ее по голове…

Иван Петрович приобнял жену:

— Мариш, не горячись. Давай с годик понаблюдаем за парнем. Какой-то он… странноватенький. Взгляд у него жуткий и вообще… Догадываюсь, что Ленка творила, чтоб избавиться от нежеланного плода. Пусть он ходить научится, заговорит, проявит интеллект. Мы ведь от него не отказываемся. Будем и дальше приезжать, гулять с мальцом в выходные. На будущий год мне пообещали место в главке. Вернемся в Москву, там все окончательно и решим.

Женщина сдалась. Ей и самой нужен был этот год, чтобы закончить аспирантуру. С появлением в семье ребенка на науке пришлось бы поставить крест, удовольствавшись перспективой до пенсии преподавать литературу в какой-нибудь очень средней школе.

Кеша тем временем рос и разивался. Несмотря на внешнюю экзотичность, никаких патологий, кроме слабого (сорок процентов от нормы) зрения, за малышом замечено не было. Он был в меру подвижен, смышлен и любознателен. К трем годам обладал довольно большим словарным запасом, хорошей памятью, сноровкой и неуемной фантазией. Он все время что-то сочинял и выдумывал, за что его в «Малютке» прозвали Кешкой-Фантазером.

Что касается зрения, то тут было над чем призадуматься. Улучшения доктора не обещали — прогнозировали ухудшение. Помочь же ребенку ничем не могли — слишком редкой и малоизученной была патология. Столь необычный дефект зрачка офтальмологи объясняли воспалительным процессом, произошедшим в организме матери в период внутриутробного развития плода. А значит, очки с толстыми линзами станут его пожизненным атрибутом.

Зная о намерениях Марины усыновить племянника, заведующая «Малютки» сказала ей при встрече:

— В будущем году мы должны будем перевести Кешу в детский дом. Если вы не передумали, советую приступить к сбору документов. Процесс этот хлопотный и небыстрый.

Приехав домой, Марина взяла мужа в оборот:

— Иван, пора вплотную заняться усыновлением. Пока мы будем раскачиваться, пацан уже в школу пойдет. Не стоит Кешке знать, что мы ему не родители. Звони Матросовым, пусть подыскивают себе другую квартиру. Я возвращаюсь в Москву и начинаю ходить по инстанциям. К твоему приезду половина бумажных хлопот уже будет за спиной.

Иван Петрович промямлил что-то невразумительное. Марина разозлилась:

— Что ты блеешь? Тут мычи-не мычи, а здоровье твое не позволяет нам стать родителями. Не до старости же нам куковать в одиночестве?

Последний аргумент был ударом ниже пояса, но именно он решил судьбу сироты. К удивлению Ивана Петровича, процесс усыновления прошел как по маслу, и Новый 1956 год Кеша встречал уже в «собственной» семье. Ни фамилию, ни отчество менять ему не стали, оставили все как есть. Во-первых, Марина, по-прежнему, носила свою девичью фамилию, совпадавшую с Кешкиной, во-вторых, общительный ребенок давно уже всем представлялся «Кентием Юлевичем Юдиным».

Вскоре у Ивана Петровича появилась любовница, и он горько пожалел об усыновлении племянника жены. Жалел не зря, потому что, уйдя к своей молодой пассии, он не только оставил бывшей семье двушку в центре столицы, но и вынужден был выплачивать алименты чужому, раздражающему его мальчику.

Марина горевала недолго. Особой любви к мужу она никогда не испытывала, а жизненный опыт подсказывал: если мужик твой уходит к зазнобе, еще неизвестно, кому повезло. В конце концов, Петрович удалился красиво, забрав с собой лишь чемодан с одеждой, картину «Ленин в Смольном», полученную в подарок от ленинградских коллег, да свой любимый письменный стол.

Новоявленная мамаша отдала Кешку в детсад, объяснив ему, что Иван Петрович переехал от них в другой район и был ему вовсе не папой, а дядей. Настоящий же папа, герой-пограничник Юрий Юдин, погиб в перестрелке с диверсантами, пытавшимися нелегально проникнуть на территорию Советского Союза.

Эта новость очень обрадовала паренька: статус настоящего отца поднимал его в глазах дворовых и детсадовских мальчишек, а исчезновение дяди Вани привело к появлению у него собственной комнаты, которую раньше все называли «папиным кабинетом». Мама Марина оснастила ее удобным диванчиком, настоящей школьной партой с гнездом для чернильницы, этажерками, шведской стенкой, специальным экраном для просмотра диафильмов и большим фанерным ящиком для игрушек.

Кеша ни в чем не знал отказа. Захотел в цирк — пожалуйста, попросил аквариум с рыбками и клетку с канарейками — получил, озвучил желание иметь большого деревянного коня на колесиках и алюминиевую сабельку с буденовкой — Марина сбилась с ног, но заказ выполнила. Она его обожала и, порой, сама забывала, что Кешка ей не сын, а племянник.

А в детском саду мальчика недолюбливали: и дети, и воспитатели, и няньки. Нет, он не был хулиганом, грязнулей или отстающим, но была у паренька какая-то негативная энергетика, порождающая вокруг него нездоровую атмосферу.

Стоило Кеше появиться на горизонте, как дети сразу начинали драться, ломать друг другу песочные сооружения, отнимать игрушки, реветь, бегать к воспитателям жаловаться. Когда же он болел или был с мамой в отпуске, в группе царили тишь, гладь да божья благодать. С возвращением мальчика все повторялось: детсадовцы начинали капризничать, не могли уснуть в тихий час, не хотели принимать рыбий жир, есть гречневую кашу и пить молоко, в котором плавает пенка.

В присутствии Кеши и воспитатели чувствовали себя неуютно, но ощущения, как известно, к делу не подошьешь. Что же касалось фактов, то, в основном, педагоги возмущались враньем мальца. «Никогда не признает своей вины. Всегда выкручивается, — жаловались Марине пожилая воспитательница Лилия Григорьевна. — Нет бы сказать: больше не буду, и все — конфликт исчерпан. Так он, вместо этого, всех вокруг виноватыми сделает, такого насочиняет — Андерсен обзавидуется».

«Вот карга! — возмутилась про себя Марина. — Кеша — неординарный ребенок с высоким интеллектом и творческим мышлением, а она хочет из него слепить среднестатистическое быдло. Сказочником его называет. А, может, парень — будущий писатель и уже сейчас тренирует свою фантазию. Маразматичка старая, а не педагог».

После очередного родительского собрания уже другая воспитательница, молоденькая Ольга Петровна, попросила Марину остаться для беседы с глазу на глаз.

— Думаю, вам следует знать, что Кеша — мальчик хитрый и мстительный. Он никогда не скандалит открыто, не дерется с детьми, не ругается, но, если что не по нему, мстит обидчику исподтишка…

— В чем конкретно провинился мой сын? — прервала ее монолог Марина.

— Понимаете, вначале я думала, что это — случайность. Это когда Аллочка Кузина, — она была назначена старшей по уборке павильона от снега, — попросила Кешу повторно убрать его квадрат и поставила ему тройку за прилежание. Так вот, в тот вечер, когда дети уходили домой, выяснилось, что пушистая шапка девочки почти лысая.

— И причем тут Иннокентий?

Ольга Петровна грустно улыбнулась:

— После ухода последнего ребенка мы с няней проверили все комнатные тапочки и только на Кешиных обнаружили серый пух.

— Тоже мне улика, — пожала плечами мамаша.

— Второй случай произошел через месяц. Мы лепили из пластилина сказочных героев. Кеша пошел самым простым путем: скатал Колобок, причем, кривобокий. Его творение мы на выставку не взяли. Взяли лучшие работы и среди них — Буратино, сделанный Вадиком Спицыным. Кеша сказал тогда, что Буратино этот похож на своего Папу Карло — такой же шепелявый и беззубый. Вадик ему ответил: «Лучше быть беззубым, чем кривобокой лепешкой, которую стыдно кому-нибудь показать». На следующий день Буратино с выставки исчез и был обнаружен в ботинке у Вадика. Это был уже не Буратино, а кучка пластилина, приставшая к ступне Спицына. Я позвала Кешу, посмотрела на его руки — под ногтями у него был пластилин. Как мы его не уговаривали признаться — все без толку: куда делся Буратино, он не знает. Полагает, что тот ночью ожил и куда-то убежал. А пластилин у него под ногтями — еще с прошлой лепки. Мол, не любит он мыть руки, потому что хочет попасть в сказку «Мойдодыр» и познакомиться с «умывальников начальником и мочалок командиром».

Родительница удовлетворенно хмыкнула, что означало не просто одобрение — восхищение своим питомцем.

— А недавно, — продолжила педагог, невзирая на странную реакцию родительницы, — мы распределяли роли сказочных героев для новогодней инсценировки. Кеше достался Львенок, а он хотел сыграть Принца. Мы ему объяснили, что он очень похож на своего героя, такой же рыженький и забавный, а Принца будет играть Коля Мухин — мальчик рослый, спортивный, с готовым костюмом. Кеша, вроде бы, согласился, но на репетиции, как бы нечаянно, наступил на корону, и от той остались одни осколки. Думаете, раскаялся? Нет! Пока Мухин оплакивал свой царский атрибут, он в маске Львенка носился по залу с радостными воплями: «Я — самый, самый главный! Я — царь зверей, а царь — главнее принца».

Марина с трудом собрала в кучу мускулы лица и, подавляя смех, произнесла:

— Благодарю за информацию. Я обязательно проведу с сыном воспитательную работу.

Никакой работы она с Кешкой не провела, потому как ничего предосудительного в его поступках не усмотрела. Отметив про себя находчивость, неординарность мышления и недетскую смекалку паренька, внутренне порадовалась: «Этот не пропадет. Молодец!».

И он, действительно, радовал мать своими успехами: к пяти годам уже бегло читал, считал до ста, знал на память массу детских стихов. К шести стал сам сочинять незамысловатые куплеты и сказки. Последние, правда, были весьма странными. В финале все его положительные герои погибали в страшных муках…

Воспитатели не раз жаловались Марине Юрьевне на то, что Кеша в тихий час превращает спальню в комнату страха. Как только нянька удаляется, он, как кот Баюн, сразу же начинает шипеть: «В черном-пречерном лесу, на пороге избушки лесника, в луже крови, лежала голова маааааленького мальчика…».

В ответ на вопрос Марины, зачем он это делает, парнишка возмутился: «Здрааасьте! Сами же меня просят, а потом бегают жаловаться. Воспиталки меня за это скакалкой к шведской стенке привязывают… Надоели они мне все. Скорей бы в школу».

На самом же деле, в школу Кеша стремился из-за формы, которая напоминала ему военную. Ведь это так классно: ходить в фуражке с желтой кокардой и сером кителе, опоясанном ремнем с массивной пряжкой. Идешь себе на занятия: в правой руке — настоящий дерматиновый портфель, в котором теснятся учебники, чернильница-непроливашка, деревянный пенал с карандашом, ручкой, перочисткой, резинкой и запасными перьями. В левой — матерчатый мешок со спортивной обувью. Взрослый человек! Но главное — ремень с пряжкой.

Он с завистью наблюдал за Виленом, внуком Лилии Григорьевны, приходившим к ней после школы, чтобы сытно поесть на детсадовской кухне. Отобедав, он, по обычаю, направлялся в их спальню «наводить порядок». Снимал с себя ремень, накручивал его на руку и, прохаживаясь между кроватями, угрожающе щелкал им над головами засыпающих детей. Кеша мечтал научиться таким же щелчкам, но для этого нужно было пойти в школу.

Вскоре у него с Вадиком Спицыным произошел еще один конфликт. Все началось с очередного хвастовства Юдина своим отцом-пограничником. Перечитавший массу рассказов о стражах родных границ, он принуждал ребят играть с ним в прославленного пограничника Никиту Карацупу и его верного четвероногого друга Ингуса. Сам он всегда изображал своего отца, которого идентифицировал с Карацупой. С каждой новой игрой на счету его «героического бати» оказывалось все больше задержанных нарушителей, все больше наград и звездочек на погонах. В последний раз он уже был майором-орденоносцем.

Спицын, которому Кешка отвел роль служебного пса Ингуса, презрительно фыркнул:

— Портрет моего папки на заводской Доске почета висит, а твой — никакой не пограничник. Хватит уже брехать. Он в толстых очках ходит, таких же, как у тебя. А очкариков в пограничники не берут. Мне мама сказала, что он ушел от вас в другую семью.

— Сам ты брешешь! — завизжал Кешка. — Никакой он не очкарик. Он погиб, когда мне еще и годика не было. У меня дома есть его пограничные медали и даже орден.

— Нет у тебя никаких медалей, — ухмыльнулся Вадик, — а у моего папки есть. Я принесу и докажу. А ты не докажешь. Ты вечно все сочиняешь.

На следующий день Кешка не захотел идти в детсад. Медалей у него не было. Не было и никаких других доказательств. Он выпотрошил весь семейный альбом, но ни одной фотографии с изображением человека в форме не нашел. Теперь его все засмеют. Особенно, если Вадька медаль принесет.

Мать даже слушать не стала Кешкиного бреда о внезапно заболевшем животе. Со словами: «Не выдумывай!» натянула ему на голову шапку, завязала на загривке шарф и поволокла сына в детсад. Тот, как собачка на поводке, семенил рядом с Мариной Юрьевной, лихорадочно обдумывая ситуацию. Мимо прогрохотал трамвай с рекламой облигаций трехпроцентного займа на крыше. Вздрогнув, Кеша споткнулся и повис в воздухе, удерживаемый матерью за шарф. «Плохая примета, — огорчился он. — На левую ногу споткнулся. Если б на правую, пацаны забыли бы про медаль, а так…».

Мать завела его в группу, привычно попросила вести себя хорошо и в понеслась на работу. В предбаннике Кешку уже ждала группка мальчишек во главе со Спицыным. У Вадика на кармане его клетчатой байковой рубашки болталась «настоящая золотая медаль» с ленточкой темно-зеленого цвета и двумя продольными желтыми полосками по краям. Ребята, молча, воззрились на вошедшего. Тот даже ухом не повел. Как ни в чем не бывало, вытряхнулся из плюшевого пальто, засунул в его карманы болтавшиеся на резинке варежки, стянул валенки и байковые шаровары, нащупал ногой в шкафчике свои войлочные тапки.

— Принес? — бросил Вадька с усмешкой.

— Что? — «не понял» Кеша.

— Медали пограничные, что ж еще.

— Не-а. Мамка не дала. Сказала, что это не игрушка, а память. Вдруг кто стибрит.

Пацаны, переглянувшись, загомонили.

— Я ж говорил, что он — брехун, а не сын пограничника, — припечатал Кешку Спицын.

— Брехун, брехун! — запрыгали мальчишки, показывая на него пальцем.

— Сами вы… — прошептал Юдин сквозь слезы.

После тихого часа ребятишки стали одеваться, и тут выяснилось, что медаль с рубашки Вадика куда-то исчезла. Воспитатели обыскали всю группу, заглянули в каждую щель, вывернули все карманы, гольфы и тапочки — как корова языком слизала. Упав на кровать, Спицын бился в истерике: «Папка меня убьет! Я ее без спросу взял!».

В глазах у Кеши засветилось злорадство.

— Я же говорил: могут стибрить! Потому и послушал маму.

Вадик враз перестал рыдать, поднял с подушки голову и пристально посмотрел на Кешу.

— Это ты их украл! Я знаю! Ты — вор!

— Кешка — крадун, Кешка — крадун! — завопили вслед за Вадиком остальные. — Мы с ворюгами не играем!

Несмотря на все увещевания воспитателей, дети, действительно, перестали принимать Юдина в свои игры. Тот сидел в сторонке, выстраивая из кубиков дома или листая свою любимую книгу «Черемыш — брат героя».

Кеша тяжело переживал бойкот, хоть и знал, что страдает заслуженно. Именно он снял с рубашки спящего Спицына медаль «За освоение целинных земель» и глубоко вдавил ее в мягкую землю стоящего на подоконнике алоэ. И сделал он это не из подлости, а из мести. Нечего было над ним насмехаться, обзывать его отца очкариком и всех против него настраивать. Даже воспиталки с няньками и те поглядывают в его сторону как-то недобро. Ну, ничего, он всем им еще отомстит.

Случай для мести представился через три дня. У детсадовской медсестры Анны Ивановны как раз был день рождения. Уже с утра повариха тетя Тоня, нянька баба Паша и Ольга Петровна шуршали подарочной бумагой и репетировали стихотворное поздравление.

— Как только наши архаровцы улягутся, идем в медпункт. От греха подальше, Анечка там стол накроет, — шепотом сообщила повариха Ольге Петровне. — Она «наполеончик» испекла и наливочку сделала — пальчики оближешь.

Наступил тихий час. Строго погрозив пальцем, воспитательница велела всем спать. Дети послушно улеглись на бок и закрыли глаза. Когда шаги Ольги Петровны стихли, Кешка повернулся лицом к Вадику.

— Я знаю, кто твою медаль свистнул, — прошептал он.

— Кто?

— Повариха тетка Тонька.

— Опять брешешь, — недоверчиво скривился Спицын.

— Честное ленинское, — поклялся Кеша. — Сам видел сегодня, как она бросила ее в кастрюлю. Ту, в которой на полдник какао варится.

Вадик вытаращил на него глаза.

— За-чем?

— Чтоб золото слезло. Она себе из него зубы сделает. У нее как раз нескольких не хватает.

Спицын задумался.

— Не веришь? Иди сам посмотри, — посоветовал ему Юдин. — Не бойся: там сейчас никого нет, все ушли в кабинет к врачихе.

— А как я там медаль найду?

— Очень просто: возьмешь круглый табурет, тот, что у пианинки стоит, подставишь его к плите, влезешь наверх, снимешь с кастрюли крышку и большим черпаком достанешь со дна свою медаль, пока она окончательно не разварились.

Несмотря на всю абсурдность услышанного, Вадик поднялся с кровати и босиком отправился в кухню. Какое-то время там было тихо. Мутным питоньим взглядом Кеша напряженно скользил по входной двери: ждал результатов авантюры. И дождался: из кухни донесся сильный грохот и одновременно с ним душераздирающий крик Вадика. От страха Юдин засунул голову под одеяло. Через мгновение на лестнице послышался топот ног и разноголосые крики: «Скорую!», «Как он сюда попал?», «Несите сюда соду и подсолнечное масло!».

Вскоре за окном завыла сирена неотложки, и по лестнице загрохотали новые шаги. Дети проснулись, но никто не рискнул встать с постели. Все сонно таращились друг на друга. Наконец в спальню влетела белая, как мел, Ольга Петровна. На ее левом ухе болтался носок капронового чулка, выбившийся из недавно еще пышной прически «тюльпан». Руки воспитательницы ходили ходуном. Она пересчитала лежащие на подушках головы с челочками-чубчиками, хотя и так было видно: пуста лишь одна кровать.

— Дети, куда пошел Вадик? — спросила она прерывающимся голосом.

— Не знааа-ем, — прошелестел неслаженный хор голосов.

— Кеша, он же рядом с тобой лежал, ты не в курсе?

— В туалет, наверное, — «предположил» он. — Не знаю, я спал.

Ольга Петровна обессиленно упала на кровать Спицына. В спальне повисла напряженная тишина, прерванная появлением трясущейся от страха бабы Паши. Она присела рядом с воспитательницей и зашептала:

— Оль, там тебя из милиции спрашивают и это… отец Вадика приехал. Злой, как черт. Грозится всех поубивать. Я сказала, что прикорнула на стуле, вот и не услыхала, как малец мимо прошмыгнул. Тонька клянется, что лишь на минутку кухню покинула по причине естественной надобности. Ты тоже не подставляйся. Говори, что спустилась вниз по телефону позвонить. Слышишь меня?

Как ни старался персонал детсада скрыть от общественности трагический случай, вскоре уже вся округа знала: в «Теремке» погиб мальчик. Толковали, что во время тихого часа ему захотелось пить, и он пошел в кухню, подставил к плите вращающийся стул пианиста, влез на него и стал доставать черпаком кипящий какао. Сидение под его ногами провернулось и, стараясь удержаться, пацан ухватился рукой за край гигантского сосуда. Вместе с кастрюлей и спикировал на пол, опрокинув на себя находившийся там кипяток. Обварил малец семьдесят процентов кожи, что практически несовместимо с жизнью. Непонятно только: куда смотрел персонал? Родители на этих росомах в суд, конечно, подали, да что толку: за халатность им дадут условно, а заведующая, та вообще отделается неполным служебным соответствием…

После случившегося Кеша заболел. Лежал с температурой и бредил. Каждую ночь ему снились кошмары. Как только он закрывал глаза, к нему являлся Вадик. Cпицын ничего не говорил — стоял, босой с черпаком в руке и, молча, смотрел ему в глаза. Юдин пытался объяснить Вадику, что вовсе не желал его смерти, что просто хотел отомстить за организованный им бойкот, но у него ничего не получалось: изо рта вырывалось лишь змеиное шипение.

Наутро этот жуткий сон превратился в явь — он, действительно, не мог разговаривать. Норсульфазол и сульфадимезин не помогали. Мать была в панике. Как же так: кашлять громко может, смеяться может, а говорить — никак. Правда, засмеялся он всего лишь раз. Осматривая Кешкино горло, доктор произнес: «Открывает Щука рот, а не слышно, что поет». Засмеялся звонко, громко, заливисто. Врач одобрительно закивал головой:

— Оч-чень хорошо! Голосовые связки нормальной конфигурации, цвет слизистой обычный. Тем не менее, удалить гланды не помешало бы.

— Зачем? — удивилась Марина Юрьевна.

— Береженого, знаете ли, бог бережет. На моем участке уже почти все дети без гланд.

— Спасибо, доктор, но мы останемся вне этого модного течения. Я считаю, что в организме нет ничего лишнего, — отчеканила женщина.

— Как знаете, мамаша, как знаете. Вам же потом мучиться… Стрессы у пацана в последнее время были?

Та смахнула слезу.

— У него в группе мальчик погиб. Кеша очень переживает. Даже кричит по ночам.

— Стало быть, афония у него психогенная, — заключил доктор. — Нарушена корковая регуляция голосообразования. Пропишу я вам, голубушка, препараты брома и витаминчики. Мальчик нуждается в режиме «голосового покоя». Пусть пьет минералку с молоком, смазывайте ему горлышко облепиховым маслом… И, знаете… я вам все-таки дам направление к детскому психиатру…

— Спасибо, не надо, — решительно отказалась Марина Юрьевна, а про себя подумала: «Не хватало нам еще подобной записи в медицинской карточке. Не дай бог, в школе что не заладится, учителя напрягаться не станут — сразу направят в школу для „особо одаренных“. Всю жизнь потом доказывай, что ты не верблюд».

Через несколько дней Кешка снова заговорил. Сначала шипение перешло в отчетливый шепот, затем голос стал звончеть и наконец он вместе с радиоприемником запел:

Чтобы тело и душа были молоды,

Были молоды, были молоды,

Ты не бойся ни жары и ни холода —

Закаляйся, как сталь!

Марина Юрьевна облегченно вздохнула.

Муха и Солова

Кешка попал в один класс с Колей Мухиным, тем самым Принцем, чью корону он из зависти раздавил в детском саду. Они, по-прежнему, не питали друг к другу никакой симпатии: Коля называл Кешку Юдой, тот его — Мухой. Иннокентий учился успешнее Мухина. Он грамотнее писал, быстрее запоминал, вычурнее излагал свои мысли и мастерски подлизывался к учителям, что помогло ему стать старостой класса, то бишь, официальным лидером.

Николай же был лидером неофициальным. К власти никогда не стремился, даже избегал ее, но… все равно имел. Учителя уважали его за честность, справедливость и спортивные достижения. Мальчишки ему подчинялись, девчонки грезили им в своих снах. Любая из них поднялась бы в глазах коллектива, если б этот высокий стройный симпатяга пригласил ее в кино или на каток.

Но Кольке подобное даже в голову не приходило. Она у него была забита футболом, хоккеем и боксом. Класс в полном составе приходил болеть за своего кумира, когда тот выступал на соревнованиях. В форме футболиста или боксера он был просто великолепен: рельефные мускулы, широкая грудная клетка, ровная крепкая спина. Лицом парень очень походил на известного киноактера Олега Стриженова: высокий прямой лоб, огромные серые глаза, аристократический нос, мужественный подбородок, открытая белозубая улыбка — не зря в детском саду его выбрали на роль Принца.

А Кеша, как был Львенком, так им и остался. Созданный из явно сэкономленного материала, он терялся на фоне Мухина. Щуплый, с тонкой шеей и торчащим кадыком, Юдин «дышал Николаю в пуп». Рябое треугольное личико, глазки в кучку, уже не золотая, а грязно-медная шевелюрка, вызывали у одноклассников насмешки. Используя свой начальственный пост, он им платил той же монетой. Попросту говоря, Юда сексотил. Учителям, завучу, пионервожатой, классному руководителю.

В конце недели их классная дама всегда была проинформирована, кто из ребят украл на стройке карбид, кто сделал из бельевой прищепки и спичек самострел, кто — «дымовушку» из пинг-понгового шарика и фольги. И когда в час «правежа» главные Кешкины недруги исключались из списка экскурсантов, отправляющихся в Ленинград, он смотрел на их расстроенные лица «ласковыми людоедскими глазами» и внутренне ликовал: «То-то же! За мной не заржавеет. Я вам не Муха».

Мухой он, действительно, не был. Тот никогда никому не мстил. Всегда излучал свойственные сильным людям уверенность и снисходительное дружелюбие. Даже когда на уроке он забывал поэтические строчки, а довольный Кеша выкрикивал со своего места: «Муха села на варенье — вот и все стихотворенье» или «Муха по полю пошла, Муха „двоечку“ нашла», он не злился, а простодушно смеялся вместе со всеми.

Увидев однажды карикатуру в классной стенгазете, где он был изображен в виде спортсмена-зазнайки с задранным вверх носом, Коля улыбнулся: «А что? Похож! Вылитый я!». Кешка тогда чуть не взвыл от злости. Выходит, труды его были напрасны — не задел за живое.

Минутой позже в класс вошел Солова — закадычный друг Мухина Сашка Соловей. Мельком увидев стенгазету, он перевел взгляд на Кешку и тихо произнес: «Урою, гнида!» И урыл. После уроков он загнал карикатуриста под лестницу и хорошенько ему накостылял.

— В следующий раз не по горбу получишь, а по гляделкам своим змеиным, — осклабился Солова на прощание.

Кеша расстроился. Этому недоумку из пролетарской семьи он только и мог «насыпать соли на хвост»: на оценки тот чхал, на четвертной балл по поведению тоже, в пионерах не состоял, в передовики не рвался, среднее образование получать не собирался, нацелившись на железнодорожное училище. Бесполезный элемент. Носит же таких земля!

То ли дело он, Кеша: круглый отличник, председатель совета отряда, член общества «Зеленый патруль», редактор школьной стенгазеты, победитель районной олимпиады по русской литературе, автор заметки «Ни шагу назад, ни секунды на месте, а только вперед, и только все вместе», опубликованной в центральном пионерском журнале «Костер». Опять же, он из интеллигентной семьи: мама — доцент, в пединституте преподает, принимает участие в создании нового школьного учебника по русской литературе. Ходит с ним после работы в театры, музеи, планетарий, а по воскресеньям — на ВДНХ, где играет музыка, переливаются на солнце золотые скульптуры республик-сестер и ездят забавные трамвайчики без дверей.

Она делает с ним домашние задания, тренирует его писать изложения и сочинения, приносит из вузовской библиотеки потрясающие книги. Ну кто из его одноклассников может похвастаться тем, что перечитал всего Марка Твена, Жюля Верна, Конан Дойля, Фенимора Купера, Джека Лондона? А еще у них дома есть полное собрание «Большой Советской энциклопедии» и тисненые золотом, еще дореволюционные, энциклопедические словари «Брокгауза и Эфрона».

И эта голытьба протягивает к нему свои грязные клешни. Забыл, скот, как в прошлом году канючил проехаться на его, Кешкином, велике? «Десна» — это марка! Не какой-нибудь доходяжный «Орленок»… Запамятовал, как вместе с ребятами, пришедшими к нему в гости, облапывал своими кривыми пальцами мамкин подарок — двенадцатиламповый приемник «Фестиваль»?

Полированный красавец, затянутый золотистой радиотканью, буквально приворожил Солову, и тот весь вечер, как баран на новые ворота, пялился на стеклянную шкалу, перед которой красная вертикальная линия скользила по светящимся названиям городов. Он тогда все не мог решить, что ему слушать: «Песню про пингвинов» или рассказ Алексея Леонова о выходе в открытый космос…

И после всего этого он, Кешка, еще и гнида со змеиными гляделками! Ну-ну, земля квадратная — за углом встретимся.

***

Летом, перед седьмым классом, мать купила Кешке фотоаппарат «Смена», и началась для него совершенно иная жизнь. Он перестал быть «книжным пьяницей», забросил остальные хобби и превратился в фаната объектива. Снимал все подряд: одноклассников, соседей, кошек, собак, дома, гаражи, сараи. В ванной проявлял пленки, развешивал их в кухне на просушку. Потом, при свете красного фонаря, печатал фотографии. У Марины Юрьевны уже в глазах рябило от разбросанных по всей квартире упаковок «Бромпортрета», проявителя, закрепителя, терриконов готовых снимков. Зато фотоработы Иннокентия теперь украшали не только школьную стенгазету, но и иллюстрировали его заметки в журналах «Костер» и «Пионер», за что он получил небольшие гонорары.

Упиваясь успехами сына, Марина Юрьевна с гордостью демонстрировала знакомым, соседям и коллегам его грамоты, фотографии, газетные публикации. Учителя тоже хвалили способного мальчика, пророча ему светлое будущее в области гуманитарных наук.

Одноклассники же считали Юдина выскочкой и молились на Мухина. А первая красавица класса Анжела, в которую Кешка был тайно влюблен, САМА написала Мухе записку с предложением дружбы. Колька равнодушно пожал плечами: «После „Ратной заставы“ будет видно».

«Надо же! Он еще и выпендривается, заморского принца из себя строит! — мысленно негодовал Юдин. — Да если б Анжелка предложила дружбу мне, я б ни секунды не размышлял. Тут же позвал бы ее на киношку «Человек-амфибия».

Наблюдая за тем, как его симпатия весь урок строит глазки ненавистному Мухе, Кешка достал из пенала циркуль, придал ему форму пистолетика и, прицелившись в Колькину голову, «выстрелил». «Ба-бах! — прошептал он. — Посмотрим еще, кто из нас настоящий командир и кого Анжелка выберет после «Ратной заставы».

К военно-патриотической игре Иннокентий готовился основательно: уговорил мать купить в комиссионке двенадцатикратный морской бинокль и сшить ему настоящую плащ-палатку. Сам же два вечера подряд рисовал на картонках погоны армейского образца. Положил перед собой энциклопедию и срисовывал. Поскольку он относился к отряду «Красных дьяволят», его погоны должны были быть алыми. Конечно, он предпочел бы отряд «зеленых» «Пограничные орлята», но выбирать не приходилось.

Когда закончил мастерить, Марина Юрьевна тремя крепкими швами прикрепила погоны к плащ-палатке и отправилась к соседям за рюкзаком.

Ночью Кешке снились пограничники, преследующие вражеских лазутчиков. Одним из них был он, другим — его отец-пограничник, третьим — сам Никита Карацупа. Лазутчиками же оказались Муха с Соловой. Ох, и попотели же «зеленые фуражки», пока отловили этих мерзавцев, знающих местность, как свои пять пальцев. Лазутчики сутки водили за собой преследователей: прятались в канализационных люках, носились по тоннелям и лабиринтам, забирались в пещеры и землянки. В одной из последних и попались. Кешка был награжден медалью «За отличие в охране государственной границы СССР», и вручала ему ее… Анжелка.

Вставать в шесть утра Иннокентий не привык. Обычно он поднимался в пятнадцать минут восьмого. Как только по радио раздавалось: «Здравствуйте, ребята! В эфире «Пионерская зорька», Кешка выползал из-под одеяла и обреченно плелся к умывальнику. Сбор же сегодня назначили на семь, чтобы засветло вернуться из похода. Кошмар какой-то!

Мать хлопотала на кухне: мыла яблоки, заворачивала в бумагу бутерброды с тушенкой, заливала горячий чай в красный китайский термос с драконами. Кешка тем временем утрамбовывал в рюкзак бинокль с фотоаппаратом. Туда же тайком от матери засунул и складной дорожный нож. На месте им обещали выдать деревянные автоматы, но настоящий командир обязан иметь при себе холодное оружие.

На построении вдруг выяснилось, что командиром отряда Кеша не будет. Руководство семиклашками возложили на плечи двух парней-восьмиклассников.

Следующим ударом по самолюбию стало то, что разведчиками «Красных дьяволят» назначили «ночных лазутчиков» Муху и Солову, а его, бессменного пионерского вожака, приставили к стенгазете, вернее, к боевому листку. Юдин бросился к физруку искать справедливости:

— Иван Митрофанович, почему меня на «Боевой листок» кинули? Я в разведку хочу! У меня и бинокль настоящий есть…

Тот расхохотался:

— Слабоват ты, паря. Хило сконструирован, и очки на носу — вон какие. Не хватало еще, чтоб тебе по ним прикладом саданули. Каждый в этой жизни должен заниматься своим делом. Ты у нас кто — фотограф и писака. Так снимай и пиши. Как там в песне поется? «Трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете». Вот и шагай, крууу — гом!

Совершенно убитый, Кешка вернулся в строй. И на черта он выпросил у матери дорогой бинокль? Лучше б она в «комке» себе болоньевый плащ купила.

В это время из «Пионерской» приволокли два пыльных бархатных знамени, и у входа в школу начался митинг. «Целью обеих команд является захват флага противника, — объявил присутствующим военрук. — У каждого из вас есть индикатор жизни — погоны. Для того, чтобы убить противника, надо сорвать их с него; если сорвана только половина, боец не имеет права бегать, он только ходит. Победитель выявляется по сумме набранных им баллов: за захват флага и убийство вражеских бойцов баллы начисляются, за нечестную игру, например, бег при половине жизни — отчисляются. Надеемся, что в нелегкой, но честной борьбе вы продемонстрируете свои лучшие качества: дисциплинированность, коллективизм, ловкость, выносливость, выдержку и настойчивость. Старт дан! Желаю всем успехов! Грузимся в транспорт и едем «воевать».

Автобусы со школьниками сопровождала «Скорая» и милицейский бобик. Пока доехали до леса, успели проголодаться, и уже в дороге начали потрошить свои съестные припасы. Кеша не заметил, как от расстройства схомячил добрую половину бутербродов. Хотел было хлебнуть чаю, но раздалась команда: «Выгружайсь!».

«Красные дьяволята» высыпали на поляну. Впереди просматривалось место боевых действий площадью два квадратных километра. Это был лесной массив, разделенный пополам песчаным карьером. Левая его часть стала местом дислокации «красных», правая была отдана на откуп «зеленым». Каждый из отрядов на отведенной ему территории должен был надежно спрятать свое знамя.

Кешу все это не волновало. Его рабочее место находилось на пригорке, с которого хорошо просматривались обе части леса. К нему были прикомандированы два художника и писарь с красивым почерком. Все трое были очкариками и маломощными хлюпиками, такими же, как и их шеф-редактор.

— Надо им задание дать, а самому тем временем поснимать природу, — подумал Кешка, доставая фотоаппарат. — Подмосковье осенью так живописно! В городе таких красок не встретишь.

Пока «рабы» таскали из автобуса раскладные стол и стулья, ватман и краски, редактор «Боевого листка» снимал лес, небо, муравейник и, конечно же, «воинов», которые уже приступили к первому этапу соревнований — метанию гранаты. Последнюю изображал мячик, которым следовало попасть в обруч, висящий на ветке дерева.

— Тоска, — подумал Юдин, взводя затвор «Смены». — Хорошо, что я не участвую в этой детсадовской забаве.

Второй этап оказался не сложнее первого. На огороженном веревкой участке поляны, были зарыты «противотанковые мины». Их следовало найти и обезвредить. Роль мин исполняли пустые консервные банки от «Килек в томате». По два представителя от каждой команды, как дикие вепри, взрыхляли поляну, с корнями вырывая траву и выковыривая мох. «Красные» обнаружили четыре мины, «зеленые» — семь. Запечатлевать поражение своих Кеша не стал. Расстроенный примитивизмом конкурсов, он ушел проверять работу «рабов».

Те уже успели намалевать «шапку» — «Боевой листок», изобразив в верхнем левом углу газеты вполне приличную красногвардейскую звезду.

— Молодцы, — отметил про себя Юдин. — Надо бы их припахать к работе ко Дню юного антифашиста.

Тем временем, по сигналу военрука, отряды сошлись в рукопашной. Погоны слетали с плеч легче майского пуха. Раздавались крики: «Ура!» и другие, далеко не печатные, выражения. Кешка поднес к глазам бинокль: бойцы с перекошенными от злости физиономиями тупо драли погоны друг с дружки. Патриотическая игра плавно перетекала в коллективную «махаловку» с применением деревянных прикладов, палок и кулаков. Дурдом!

В эту минуту к Иннокентию подскочил Пискля из параллельного класса и рванул его за погон. Тот не поддался, зря что ли мать его на тройной шов поставила. Пискля повторил попытку: картонка скомкалась, но осталась на плече. Неожиданно для себя Юдин с размаху въехал биноклем в голову агрессора. Тот согнулся пополам, позволив противнику сорвать с себя зеленые картонки, затем разревелся и потрусил к своим.

Кешка немного подумал, потом подошел к пыхтящим над ватманом «рабам» и, молча, содрал погоны с их плеч.

— Для отчетности, — пояснил он очкарикам. Те переглянулись и дружно заскулили:

— Нам тоже для отчетности нужно… Хоть парочку… Можно мы минут на десять отлучимся?

— Валяйте, — великодушно кивнул он, и тех как ветром сдуло.

Игра приближалась к кульминации: поиску вражеских знамен. «Красные» уже вовсю хозяйничали на территории «зеленых». «Зеленые» же, рассредоточившись по лесу, заглядывали под каждый куст в зоне «дьяволят». И у тех, и других карманы распирали «трофеи». В бинокль Юдин хорошо видел потные, исцарапанные, замурзанные физиономии вояк. У одних на плече болталась лишь одна картонка, у других на месте погон зияли дыры размером с кулак. Но как горели их глаза! Это были глаза победителей, возвращающихся с войны. Впервые за сегодняшний день Кешку «задавила жаба». Как бы он хотел пережить подобное и получить свою порцию адреналина. Видно, не судьба.

Чтоб не исходить завистью, он отвернулся от леса и стал изучать в бинокль заброшенный песчаный карьер. Раньше здесь добывали песок в промышленных масштабах, сейчас же этот процесс, судя по всему, пошел на спад. На песчаном пригорке ковырялся всего один экскаватор, лениво ссыпая в кузов старенького грузовика будущий стройматериал.

Метрах в двадцати от него, в отвесной песчаной стене, зияло небольшое пещерообразное углубление, проделанное ведрами местного населения. Немудрено: вокруг песок темный, глинистый, а в гротике — светлый и чистый.

Оп-па! Недалеко от углубления какой-то мужик в фуфайке и кирзачах грузил в коляску своего мотоцикла два мешка казенного добра. Стало быть, он не ошибся: песок таскают именно из грота. Так они со временем под лесом подземный ход пророют, и местные пацаны смогут там в войнушку играть. Вон одни уже партизанят.

Батюшки! Да это же Муха с Соловой! У Кольки оба погона на месте, до этого жирафа попробуй допрыгни. И пазуха чем-то расперта. А Сашка, ха-ха, — с подбитым глазом и одной болтающейся на соплях картонкой. Чего они там слоняются, отбившись от стада? Ааааа, ясненько — знамя хотят перепрятать. Вон уже нырнули в гротик. Сейчас стяг прикопают, и «зеленые» не найдут его до морковкиного заговения. Хитрые, сволочи…

В это время экскаватор с грузовиком продвинулись в сторону грота. Отвесная песчаная стена вдруг завибрировала и… пошла вниз, наглухо закупорив вход в пещерку, как будто его там никогда и не было.

Кешка, облизал мгновенно пересохшие губы и, закрыв глаза, присел на корточки. Через миг спружинил, чтобы снова впиться глазами в окуляры. Сейчас, сейчас они отроются. Вот прямо сейчас, через секунду… три… или пять… Они же спортсмены, здоровые лоси…

Не отрылись. Ни через пять минут, ни через десять. Мотоцикл с ворованным песком уже уехал. Экскаваторщик продолжал наворачивать в самосвал новые ковши. Водитель грузовика, в сдвинутой на затылок кепке, сидел на подножке своей кабины, беззаботно болтая в воздухе правой ногой.

Юдин нерешительно обозначил рукой полудвижение в направлении экскаватора, но животный страх поднимающийся откуда-то из желудка, полностью парализовал его. Мозг лихорадочно тасовал варианты поведения. Надо немедленно бежать к старшим, звать физруков, вожатую, военрука, мильтонов, врачиху из «Скорой». Или нет, нужно мчаться к экскаваторщику с водителем… Пусть их ковшом отроют, так будет быстрее… Нет, таки к милицейскому бобику…

Кешка метался из стороны в сторону, как муха в кипятке. Мысленно. А ноги его, по-прежнему, стояли на месте, как будто в каждую из них влили по хорошей порции чугуна.

Несмотря на пронизывающий ветер, он сильно вспотел. Майка с трусами полностью прилипли к телу. Колени дрожали. Лицо покрылось красными пятнами. А он все стоял и смотрел на место погребения одноклассников, осознавая, что теперь-то уж точно опоздал. Подними он тревогу сейчас, спасти ребят все равно уже не удастся, зато придется ответить за несвоевременность сигнала тревоги. И Анжелка его запрезирает. Оно ему надо? А так… Так он останется единственным лидером коллектива, и его шансы завоевать симпатии красавицы резко возрастут.

С принятием решения напряжение, сковавшее организм парня, постепенно спало, и Юдин почувствовал, что ноги его уже не держат. Он ринулся к раскладному стулу. Безвольным мешком свалился на сидение. Минуту спустя в зоне видимости появились довольные уловом художники. Возвращаясь на боевой пост, они живо обсуждали вопрос, что для победы важнее: найденное знамя или большее количество погон противника.

— Мне бы их проблемы, — подумал Иннокентий, протирая запотевшие очки. — Многое бы сейчас отдал, чтоб поменяться с ними местами. Даже «Десну» с «Фестивалем». Нет, «Десну» бы не отдал, только радиолу.

Ребята смеялись, рассказывали анекдоты, делились планами на завтрашний день, и Кешке вдруг показалось, что ничего страшного сегодня не произошло. Что увиденное было бредом, продолжением странного сна об одноклассниках-лазутчиках. Недоспал, перенервничал — вот и мерещится всякая ерунда. Не могли они туда залезть, уж больно крохотным был лаз. Для ведра достаточен, а для двухметрового Мухи — нет. Точно привиделось. Сейчас игра закончится, и их противные рожи снова будут чавкать бутербродами за его спиной.

Вверх взметнулась красная ракета. Это означало, что «Дьяволята» нашли знамя противника, и игра считается законченной. Осталось лишь пересчитать трофеи, внести цифры в «Боевой листок» и объявить победителя.

«Красные» с «зелеными» перемешались. Направляясь на построение, они братались, хвастались трофеями, делились впечатлениями. По очкам победили «красные». «Дьяволята» ликовали. «Зеленые» же пытались омрачить их триумф обвинениями в нечестной игре.

Стали собирать инвентарь и недосчитались одного знамени. Побежали к дуплу, куда его изначально спрятали — нету. Тут кто-то вспомнил, что знамя разведчики «красных» решили перепрятать, велев своим бойцам, для отвода глаз противника, интенсивно «оборонять» старое место. Кинулись искать Муху с Соловой — те тоже исчезли. Ребята ходили по лесу, звали разведчиков — безуспешно. Когда серьезность положения стала очевидной, вожатая помчалась к «бобику» и вернулась с двумя милиционерами.

Те разбили лесок на квадраты, а «бойцов» на группы и приступили к тщательному изучению местности. Начало темнеть, дети изрядно продрогли. После двухчасового прочесывания кустов поиски решили прекратить. Кто-то предположил, что пацаны отправились в гости к бабке Соловья, которая живет сразу за лесом. Вожатая была на грани срыва. Неужели в самом деле они ушли, никого не предупредив? На Николая это было совсем не похоже. А Сашка… Этот, конечно, мог, но где живет его бабушка никто толком не знал. Посигналив минут десять, колонна тронулась в обратный путь.

Взбудораженные подростки не отрывали глаз от окон, надеясь увидеть на трассе бегущих за автобусом нарушителей дисциплины. Настроение у всех было хуже некуда. Военрук ругался с физруками. Перепуганная вожатая рыдала. Классная дама сосала валидол. Девчонки костерили Муху с Соловой. Пацаны пытались их оправдать. Кешка же сидел тихо, как моль, так и не решившись выпить чаю из своего термоса.

На следующий день выяснилось, что гостей у бабки Соловья не было. В школу ребята тоже не пришли. Их родители, взяв одежду, пригодную для обнюхивания служебно-розыскными собаками, поехали вместе с милицией на повторное прочесывание леса. Ночью был сильный ливень. Следы на месте битвы «красных» с «зелеными» смыло. Собаки покружили вокруг дерева с дуплом, затем сели на задние лапы и заскулили. Радиус поиска решили расширить. Сыщики опрашивали местных жителей, беседовали со всеми участниками игры, кроме Кеши. Он в школу не ходил. Из-за болезни.

Муха с Соловой несколько дней подряд являлись к нему во сне. Были не одни, а в компании Вадьки Спицына. Приходили ночью и, молча, стояли у его кровати. От их присутствия у парня по всему телу бегали мурашки. Он беззвучно кричал, вжимаясь в тахту и покрываясь холодным потом. Как и в прошлый раз, у него пропал голос.

Марина Юрьевна не паниковала: взяла больничный и стала лечить сына по уже известной ей схеме. Через три дня у него спала температура, через неделю вернулся голос, а через две «неприятный эпизод» был окончательно вычеркнут из памяти мальчика. В конце концов, не он заталкивал в грот этих идиотов, не он засыпал их песком. Сами виноваты. Как говорит школьная техничка баба Геня, бог шельму метит.

По Подмосковью барражировали самые невероятные версии случившегося: от сезонной активизации маньяка, возбуждающегося на пионерский галстук, до приземления в районе Сосновки инопланетного летающего объекта, ворующего для своих исследований юных землян.

А спустя месяц трупы ребят нашли строители свинарника из «Красного коммунара». Привыкшие таскать песок из одного и того же места, они натолкнулись на жуткую находку: скрюченных в три погибели подростков, один из которых прижимал к груди красное знамя.

Хоронили пацанов всей школой. Их оцепеневшие от горя родители едва переставляли ноги. Девочки плакали навзрыд. Мальчишки сжимали кулаки и кусали губы. Соседи и учителя, молча, вытирали слезы. В глазах присутствующих застыли боль, страдание, недоумение. И только круглые лемурьи глазки Иннокентия не выражали ничего.

Дятел и Валька Балбес

Конкурентов на звание лидера в старших классах у Кешки уже не было. Да и сам класс, после выбывания из него части мальчишек, поступивших в техникумы и ПТУ, и девчонок, пополнивших медицинские, педагогические и музыкальные училища, уменьшился ровно вдвое. Оставшиеся парни заметно уступали Юдину в эрудиции и общественной активности.

Он знал намного больше, чем его ровесники: читал книги из педвузовской библиотеки, посещал лекции вечерников, причем, не только по советской литературе, которую преподавала мать. Кешка живо интересовался фольклором, зарубежной литературой, научным атеизмом. Там же, в стенах педа,, к своему изумлению, он услышал, что филолог, не читавший Библии — это ремесленник. «Зарубежник» утверждал, что библейские сюжеты положены в основу большинства шедевров мировой классики, и знание этого «труда» существенно облегчает их понимание. «Атеист», в свою очередь, настаивал на том, что бороться с «опиумом для народа», не имея представления об информации, вбитой нашими идейными противниками в головы одураченных масс, просто наивно.

Спустя неделю Иннокентий вдумчиво вчитывался в скучный текст старого потрепанного фолианта с крестом на обложке, выпрошенного матерью у лысого, похожего на Ленина, «атеиста». Самые важные и спорные места Юдин выписывал в общую тетрадь в синей клеенчатой обложке. Добрая ее половина уже была заполнена пословицами, поговорками, афоризмами, легендами, притчами и анекдотами. Ими Иннокентий обычно пересыпал свою речь, дабы прослыть умником и острословом. Будучи комсоргом класса, он часто делал доклады на общественно-политические темы. При этом умудрялся не занудствовать, а живо, с юмором, повествовать даже о таких вещах, как обострение отношений Китая с Советским Союзом или истерия «пентагоновских ястребов» по поводу советской военной угрозы.

К этому времени Кеша совершенно охладел к фотосъемке. У него появилось новое увлечение: студия юных прозаиков «Пегас» при Литинституте имени Горького. Попал он в нее случайно. Был на «Поднятой целине» в Пушкинском драмтеатре вместе со студентами Марины Юрьевны. Переполненный впечатлениями, шел по Тверскому бульвару мимо кузницы будущих писателей и вдруг застыл перед рекламным щитом, гласившим:

«Объявляется набор в литературную студию «Пегас».

Юные прозаики смогут здесь:

— обсудить свои произведения,

— подготовиться к творческому конкурсу для поступления в Литинститут,

— встретиться с нашими студентами и выпускниками,

— получить профессиональную консультацию.

Самые талантливые и яркие произведения будут рекомендованы для публикации в периодических литературных изданиях.

Занятия по средам в 18.30 на дневном отделении, аудитория №6.

Руководитель литстудии: доцент Вас. Вас. Протасевич».

Сколько он пропялился на этот щит, Кешка не зафиксировал. Стоял, пока не замерз. И мерз не зря, так как понял: никем другим, кроме писателя, он себя не видит. Через неделю студиец Юдин уже присутствовал на первом, ознакомительном, занятии.

— Здесь вы пройдете мини-курс литературного мастерства и погрузитесь в настоящую творческую среду, — пообещал ребятам Протасевич, которого за глаза все называли Вас-Васом. — Этому будут способствовать семинары, на которых мы обсудим ваши творения, книжные новинки, интересные статьи. Попытаемся разобраться с проблемами сюжета, портрета, характера. Сравним, как они преподносятся в литературе сейчас и как это делали наши классики. В конечном итоге, вы сами сможете убедиться в наличии или отсутствии у вас умения работать, как с собственной фантазией, так и с предложенным материалом».

Общение с литературно-одаренными ребятами и самим Вас-Васом пошло Кешке на пользу — планка, которую ему нужно было перепрыгнуть, взметнулась вверх. Чтобы стать лучшим, он лез из шкуры: корпел по ночам над сочинением этюдов, что-то слизывал у классиков, привлекал к анализу написанного Марину Юрьевну и ее дипломника Пашку Богатырева. Тем не менее, стать «золотым пером» «Пегаса» никак не удавалось. Он входил в первую тройку студийных талантов, но переплюнуть Котьку Багрова и Эдика Кацмана, хоть умри, не мог. Самолюбие Иннокентия жутко страдало: он и вторым- то быть не умел, не то что третьим. Вас-Вас это заметил и сказал ему однажды:

— Способности у тебя, безусловно, есть, но их надо развивать. Профессионалами не рождаются, ими умирают. Оттачивай перо. В твоих рассказах слишком много публицистических штампов. Смотри, как Константин работает: никакого сумбура, правильно расставлены акценты, его персонажам сопереживаешь, все их поступки мотивированны, и каждый из героев говорит своим собственным языком…

— А мои чьим же? — растерялся Юдин.

— Твоим. У тебя все говорят одинаково. И характеры героев поверхностны. Они не положительны и не отрицательны; а значит, в произведении нет конфликта. Вот у Кацмана… Впрочем, оставим ребят в покое. Этих двоих ангел в темечко поцеловал. Ты же сможешь достичь желаемого результата лишь усидчивостью и кропотливым трудом. Как сказал Маяковский, «единого слова ради тысячи тонн словесной руды».

Было очень обидно. По Вас-Васу, получалось, что таланта у него нет. Что он, не то что в темечко, даже в пятку всевышним не поцелован и должен иметь железную задницу, чтобы высидеть что-то путное. Почему ж он тогда пишет лучшие сочинения в школе, занимает призовые места на олимпиадах по языку и литературе, издает школьную стенгазету, публикуется в центральной пионерской прессе?

Услышав этот вопрос, Протасевич рассмеялся.

— Не обижайся, Юдин. Публицистика у тебя и впрямь неплоха, но художественная проза — это нечто иное. Как бы тебе лучше объяснить… Есть такая притча: «В начале прошлого века сидит слепой нищий на Бруклинском мосту и держит картонку, на которой криво выведено: «Подайте слепому!». К нему подходит молодой писатель и спрашивает:

— Сколько ты зарабатываешь в день?

— Три-четыре доллара, сэр.

— Дай-ка сюда свою картонку! — переворачивает ее, что-то пишет и возвращает назад. — Теперь будешь держать ее этой стороной!

Проходит месяц-другой… Снова писатель идет по Бруклинскому мосту. Останавливается возле уже знакомого нищего и спрашивает:

— Ну, дружок, сколько сейчас ты собираешь в день?

Тот узнал его по голосу, обрадовался, ухватил за руку.

— Спасибо вам огромное, мне подают теперь по тридцать-сорок долларов. Что такое вы там написали?

— Да ничего особенного: «Придет весна, а я ее не увижу…».

Вот тебе, Иннокентий, разница между лозунгом и эмоциональным воздействием. Что касается твоей школьной гуманитарной уникальности, охотно тебе верю. Но дело в том, что сейчас ты перешел в иную систему координат. Группа пока еще младшая, но масштаб уже реальный.

Сказать, что Кешка расстроился — ничего не сказать. Он не мог ни есть, ни спать, ни читать. Навязчивые мысли о том, что он обязан быть лучшим и должен утереть нос Багрову с Кацманом, не давали ему покоя. Поделиться своей проблемой Иннокентий решил с маминым дипломником Пашкой Богатыревым.

— Вот что, коллега, — сказал ему Павел, доставая из портфеля журнал «Техника молодежи». — Обложку видишь?

Кешка кивнул головой, не отрывая взгляда от красно-оранжевых космических ландшафтов.

— Литературный раздел объявил конкурс на написание лучшего фантастического рассказа по этой картинке. Ты должен принять в нем участие и попасть в тройку победителей. Понял?

Тот недоверчиво смотрел на Павла и молчал. Свою победу в столь масштабном конкурсе Иннокентий считал совершенно нереальной.

— Не дрейфь! Я помогу. Будем с тобой работать в два смычка, как Ильф и Петров, — заверил Богатырев младшего товарища.

Через три месяца Кешка с изумлением обнаружил в журнале свое творение под названием: «И на Марсе будут яблони цвести!». Под ним была подпись: «Победитель конкурса юных фантастов Иннокентий Юдин». Он не просто вошел в тройку лучших, он победил всех! От переизбытка чувств парень едва не потерял сознание.

Школа ликовала: знай наших! По этому случаю комитет комсомола выпустил стенгазету, в которой, кроме восхищений талантом, «взращенным в собственном коллективе», были помещены вырезанные из журнала страницы с рассказом Юдина и большая фотография начинающего прозаика.

На школьной линейке завуч поздравила победителя, пожелав ему дальнейших творческих успехов и отличной учебы. Последнее ему, действительно, не помешало бы, так как с «отличием» неожиданно возникли проблемы. А все — новый препод по кличке Дятел. Их математичка, милая и мягкая Анна Олеговна, ушла в декрет, и Кешкин класс взял ее коллега Илья Ильич Кушнарев, редкий буквоед и зануда. Он в совершенстве знал алгебру с геометрией, обожал свои предметы и требовал того же от своих учеников. По количеству подготовленных им победителей олимпиад, как впрочем и оставленных им на второй год, Дятел был рекордсменом округа. Никаких поблажек не делал никому, даже Юдину, гуманитарной гордости школы. Это означало, что будущему литературному классику не видать медали, как собственных ушей. Ну, не нравился он Дятлу и все тут. Да, Иннокентий не демонстрировал отличных знаний по его предметам. Но разве трудно войти в положение человека, который никогда в будущем не столкнется с точными науками?

— Трудно, — ответил Илья Ильич завучу, пытавшейся ходатайствовать за своего любимчика. — Мальчишка халтурит, хитрит, недорабатывает. Старается выплыть на теории, а доходит дело до задач — лопается, как мыльный пузырь. Если подходить к оценке его знаний абсолютно честно, то там — твердая тройка. О какой медали вы толкуете?

— Поймите, коллега, — мягко настаивала Жанна Михайловна, — получив медаль, Иннокентий будет сдавать в вуз всего один профильный предмет…

— Да что вы все носитесь с ним, как с писаной торбой? — разозлился Дятел. — В журнал рассказик тиснул. Тоже мне, Хемингуэй! Не давите на меня. Посмотрим, как он будет стараться в выпускном классе. Сами знаете, сколько дутых медалистов провалилось в прошлом году на вступительных экзаменах. Так что, не обессудьте.

Кешка понимал, что с четверками нужно что-то делать. Вас-Вас предупреждал их о солидном конкурсе, который обычно бывает при поступлении в Лит. Значит, нужно наизнанку вывернуться, но медаль получить.

Договориться с Кушнаревым не удалось. Как ни старались Марина Юрьевна, но нанять его репетитором так и не смогла. Подарок ко Дню Советской Армии — щегольские плоские часы «Ракета» — математик не взял. Через домочадцев к нему не подобраться — живет один. Скомпрометировать Дятла возможным не представлялось: скромен в быту, до женского пола не охоч, спиртного в рот не берет, от взяток шарахается, партбилетом дорожит. В голове у этого ходячего интеграла — одни формулы да здоровый образ жизни: обливание ледяной водой, утренние пробежки, гантели, сон на свежем воздухе.

Нужно было придумать такую комбинацию, при которой Илья Ильич сам бы покинул школу. Задача была архисложной, но Юдин дал себе слово ее решить. Он терпеть не мог Кушнарева. Не только из-за четверок, тормозивших полет к заветной цели, больше из-за неуважения к Кешкиной личности. Математик сознательно «опускал» его перед классом: откровенно насмехался, читая эпиграммы типа: «Люби себя, забудь о всех, И в жизни ждет тебя успех» или «Талантливейший симулянт: Он симулировал талант!». Сообщал классу, что к нему в очередной раз являлись ходоки, бившие челом за будущего медалиста свет-Иннокентия Юрьевича, которому следовало бы посидеть хорошенько над учебниками, а не подсылать парламентеров.

Даже в тот день, когда Кешку вся школа поздравляла с литературной победой, Дятел фыркнул:

— Раз уж выписываешь такой журнал, как «Техника молодежи», мог бы заглянуть и на другие его страницы. Там есть много полезного для технически стерильного мозга.

Одноклассники подленько подхихикивали, Анжелка тоже ухмылялась. И это было особенно обидно. Откровенных насмешек над собой Кешка не прощал никому. Не простил и Дятлу.

К операции по выдавливанию Кушнарева из школы он приступил уже через неделю. Иннокентий решил «закошмарить» трудовой процесс математика серией неприятностей, которые должны были рано или поздно заставить того сменить рабочее место. И сделать это он намерился руками своего соседа по подъезду Вальки Балбеса, ведь именно из-за Дятла тот остался на второй год и имел все шансы остаться на третий. Лучшего исполнителя было не найти.

В младшем школьном возрасте Кешка благоговел перед этим пацаном: Валька умел шевелить ушами, без страха ходил по стреле подъемного крана, лучше всех во дворе стрелял швейными иглами из металлической трубки-харкалки, с десяти метров попадая в спичечный коробок. Да что там коробок, он умудрялся сбивать даже «движущиеся цели»: воробьев, помоечных крыс, предельно осторожных ворон. Валька был «славен» и другими «подвигами», за что имел несколько приводов в милицию. Последние были серьезной заявкой на особый статус в дворовом сообществе.

Но при всем при этом Балбес был прост и бесхитростен, чтоб не сказать туп. За это и получил свое прозвище. Никто никогда не обращался к нему ни по имени, ни по фамилии. С трехлетнего возраста все звали парня Балбесом: мать, соседи, дети во дворе, участковый Свистунов по кличке Свисток, одноклассники и даже учителя. Валька не обижался, знал, что умом не блещет.

В отличие от Кешки, он не мог навскидку назвать даже пяти имен пионеров-героев, не говоря уже о городах-героях. Со столицами союзных республик у него тоже был большой напряг. Зато Балбес умел ездить на велосипеде без рук и пускать сигаретный дым колечками, помнил бесчисленное количество анекдотов, мастерски делал дротики. Брал четыре спички, обматывал их по центру клейкой лентой, с одной стороны вставляя туда толстую цыганскую иглу, с другой — стабилизатор из сложенной вчетверо квадратной бумажки. Какая получалась вещь!

В четвертом классе за такие дротики Кешка рассчитывался с соседом билетом в кино или мороженым с изюмом. Стоило оно целых двадцать копеек и продавалось только в «Детском мире», куда они время от времени наведывались без разрешения матерей.

Позже, когда из продажи это лакомство исчезло совсем, в качестве валюты Валька стал принимать подарочные коробки спичек с тематическими наклейками, а в придачу — два стакана томатного сока, отпускаемого с недоливом в бакалейном отделе соседнего гастронома.

Как он любил этот сок! С каким удовольствием и знанием дела доставал из стоящего на прилавке стакана с водой чайную ложечку, набирал в нее из размокшей картонной пачки соль и громко колотил в стакане «кровавую Мэри».

Марина Юрьевна запрещала Кешке дружить с «этой шпаной».

— Что у тебя с ним общего? — удивлялась она. — По Балбесу давно плачет колония. И, поверь мне, выплачет. У этого беспризорника одни гадости на уме. Ты знаешь, что он курит? Что играет на деньги в «трясучку»? Что всю клумбу с розами вытоптал своими огромными ножищами! От него во дворе уже все очумели. Зевельша рассказывала, что на днях Балбес им с Барсигянами дверные глазки смолой заклеил. Отомстил за то, что они на него Соньке пожаловалась.

Сонька, Валькина мать, была их дворничихой, за что в свое время и получила одну комнату на первом этаже. Влияния на сына она практически не имела. «Воспитательным процессом» занималась исключительно перед сном, предварительно выпив самогонки. Процесс этот заключался в матерщине, исполненной таким истошным воплем, которому могла бы позавидовать любая пожарная сирена. Уже несколько лет подряд Сонька желала на ночь Балбесу «полного гембеля» и проклинала его «козла-папашку», запулявшего ей «дебила- второгодника». Орала она до тех пор, пока не падала физиономией прямо в стол. Тогда Валька перетаскивал мать в постель, хватал со стола кусок хлеба, густо намазывал его смальцем, посыпал крупной солью и отправлялся на поиски приключений.

В один из таких вечеров Кешка и встретил его в парке, рядом с танцплощадкой. Разлегшись на скамейке, Балбес пыхтел папироской «Север» и от скуки приставал к проходившим мимо влюбленным парочкам. Выглядел он, по обычаю, колоритно. В то время, когда Валькины ровесники носили «полечку», а некоторые даже «модельную» стрижку за рубль двадцать, он брил череп «под ноль», таскал байковые шаровары с пузырями на коленях, клетчатую ковбойку и китайские кеды с красными шнурками.

— Здоровеньки булы, пан Писатель! — оскалился Балбес, узнав соседа. — Ну, че там у вас, грамотеев?

— Да все путем, — обрадовался Кешка «зверю», выбежавшему прямо на ловца.

— А че по темноте хоботишься?

— Мамку на поезд провожал, она в Ленинград слиняла, лекции тамошним умникам читать.

— Садись, Юда, — в ногах правды нет. — Валька втоптал в асфальт окурок, достал из бездонного кармана шаровар пригоршню семечек, протянул ее Кешке.

— Грызи семки. От нервов помогают.

Иннокентий присел на корточки — скамейка была жутко грязной.

— Сам грызи, — отмахнулся он от угощения. — От них зубы чернеют. А на нервы я пока не жалуюсь.

Балбес сплюнул длинной струйкой себе под ноги и тяжело вздохнул.

— А я жалуюсь.

Валька откинулся на спинку скамейки, и начал дергать своей длинной ногой в такт гремящей на танцплощадке мелодии «Королевы красоты».

За панцирной сеткой, отделяющей танцующих от созерцающих, молодежь вовсю твистовала. Музыканты, стоящие на эстраде под плакатом «Искусство принадлежит народу» одержимо «лабали инструментал». Многие девушки были одеты по последней моде: в брючные костюмы и «тупорылые» туфли на толстенных каблуках. Парни от них не особо отставали: нейлоновые приталенные рубашки, брюки-клеш со стрелками, заглаженными до бритвенной остроты, пижонские короткие галстуки с крупным узлом. Другая, более демократичная категория мужского сословия, трясла своими длинными космами, «радуя» глаз клетчатыми рубашками и синими «техасами» с невероятным количеством карманов и заклепок.

Бросая на танцоров осуждающие взгляды, вдоль сетки нарезали круги две пожилые тетки с красными повязками.

— Что это теперь за мода пошла?! — возмущалась одна, одетая в строгий учительский костюм. — Уже девку от парня не отличишь. Эти влезли в штаны и вертят задом, те распустили патлы и туда же. Ни стыда, ни совести.

— И то правда, — согласилась с ней другая, в сером вязаном жилете. — Редкой похабности танец. Видите, как извиваются? Как будто раздеться хотят. Совсем распустились. Надо инициативу выдвинуть, чтоб дружинникам плетки выдали и разрешили этих, — она кивнула на сетку, — лупить по задницам. Чтоб не зря извивались.

— Не, ты слышал?! — заржал Балбес. — Дай училкам волю, они нас ваще поубивают.

— Эмма Дмитриевна, вы только поглядите на их копыта, — не унимался Костюм. — Ведь носили же аккуратные туфельки на шпилечках: изящно, красиво, женственно. А это что? Бульдоги уродские…

— Зато практично и устойчиво, — встрял в их диалог проходивший мимо мужчина лет тридцати пяти. — Забыли, как от ваших шпилек асфальт летом выглядит? Словно шрапнелью побитый. Не тротуар, а дуршлаг. Через пару лет вы сами такие же наденете.

Тетки, возмущенно, засопели. От столь дерзкого предположения у них чуть речь не отнялась.

— Скажите еще, что мы штаны на себя натянем, — выкрикнул вслед прохожему Серый Жилет. Но тот уже скрылся в толпе.

Жил да был черный кот за углом,

И кота ненавидел весь дом,

Только песня совсем не о том,

Как не ладили люди с котом,

— орали в микрофоны музыканты.

— Про меня поют, — вздохнул Балбес, покручивая на указательном пальце кастет.

— Что так? — осторожно поинтересовался Кешка.

— Маманька стала сильно ужираться, уже за печень хватается. Свисток, падла, задрал уже, прям, фонарь. Где че случится, к нам бежит, мамахен колонией стращает. Та потом на меня беса гонит, аж окна в доме дребезжат.

Физиономию Вальки исказила страдальческая гримаса.

— И Катька Грибова гулять со мной не хочет. Думал, она — нормальная чикса, так нет — овца тупорылая. Грит: «Я со второгодником ходить не буду. Гуляй с Жанкой Жиртрестихой». Оборзела в дым. А все Дятел, чтоб он сдох!

— Тут ты прав, — оживился Кешка. — Такое спускать нельзя. Он, можно сказать, всю жизнь тебе испоганил. Где это видано, оставлять на второй год в выпускном классе? Отпусти пацана, пусть идет в свое ПТУ, пользу родине приносит. Так нет, поглумиться над человеком охота! Как будто пересиженный год сделает тебя Лобачевским.

— Во-во, — закивал башкой Балбес, понятия не имеющий кто такой Лобачевский. — И я говорю: режик в горло, трупак — в Патриаршие и буль-буль-буль…

— Балбес ты и есть, — покачал головой Кешка. — За решетку не терпится? Мстить надо изощренно и остроумно.

— Это как?

— Дятла нужно сделать школьным посмешищем. Достать его так, чтоб он в другую школу перевелся.

В Валькиных глазах запрыгали веселые чертики.

— Не голова, а Дом Советов! Правильно тебя Писателем кличут. Только мне в башку ниче путевое не приходит, ну… чтоб все ржали над этим кренделем…

— Ладно, придумаю что-нибудь. Помогу тебе по старой дружбе, в память о том, как мы за гаражами кабель краденый жгли и делали из его расплавленных капель «бисерные узоры» на свитерах.

Валька хрипло заржал.

— А помнишь, как мужики нас гоняли с гаражей, когда мы по крышам бегали? А завбазой овощной «за ухи» меня тогда оттаскал.

— Угу, — рассмеялся Кешка. — А мы решили ему отомстить: сделали из лампочки гранату с нитрокраской. Пока этот кабан гараж открывал, мы шандарахнули ее с крыши прямо на его «Волгу». Красочка моментально схватилась… Как он орал, мама родная…

— Точно! Меня тогда Свисток вместе с теткой из детской комнаты чуть до смерти не замучили: «Кто с тобой вместе был? Не признаешься — на учет поставим». Напугали ежа голой задницей…

Кешка впервые за последние годы посмотрел на Балбеса с некоторым интересом. Этот не сдаст. Сдохнет, а не нарушит своих «пацанских» правил. Дебил…

— А помнишь, как мы на морозе грызли брикеты какао? А как бабке Карнауховой в окно гайкой на нитке стучали? Мы ее тогда чуть до психушки не довели…

— А не хрен было мамке жаловаться и Свистку доносы строчить, — подвел Валька итог воспоминаниям. — Так когда будем список пакостей составлять?

Кешка встал с корточек, и, разминая затекшие ноги, стал прыгать под музыку «Летки-еньки».

— Что значит «будем»? — «удивился» он. — Твой враг — ты и будешь. Лично мне Дятел ничего плохого не сделал.

Балбес отетерело уставился на соседа.

— Что смотришь? Исполнять свои пакости будешь единолично. Я — только технический консультант. Никакой ответственности за содеянное тобой я нести не собираюсь.

Вздохнув с облегчением Валька, подморгнул Кешке.

— Ты ж меня знаешь: я — могила.

— Тогда завтра после шести поднимайся ко мне.

— А доцентша? Она ж меня терпеть не может…

Кешка тяжело вздохнул:

— Повторяю для обалдуев: мать уехала в город-герой Ленинград.

Следующим вечером ровно шесть Валька стоял на Юдинском пороге, жонглируя початой бутылкой «Агдама».

— Закусь в этом доме найдется? — спросил он Кешку, по-заговорщицки кивнув в сторону бутылки.

— В Греции все найдется, — усмехнулся хозяин, пропуская Балбеса в квартиру.

В последний раз Валька был у Юдиных лет пять назад, заходил за каким-то учебником. С тех пор в квартире «доцентши» многое изменилось. Вместо портретов Льва Яшина и Юрия Гагарина, над Кешкиным столом висели новые лики — Че Гевары и легендарной ливерпульской четверки. Портрет же Фиделя Кастро остался на месте. Валька взглянул на него, ухмыльнулся и, изображая игру на гитаре, загнусавил:

Куба верни наш хлеб,

Куба возьми свой сахар.

Нам надоел твой косматый Фидель

Куба, иди ты на хер!

От неожиданности Иннокентий чуть язык не прикусил. Придя в себя, бросился к окну и плотно закрыл форточку.

— Ты что, совсем башкой ослаб? — заорал он на Вальку. — Ты пришел план действий составлять или бредятину нести?

— А че такого? — удивился тот. — Гадость редкая: толченое стекло, а не сахар. Это все знают.

Кешка недовольно засопел, не находя для возмущения слов. Надо ж было ему пересечься с этим дебилом! Сколько лет общались на уровне: «Здоров! — Привет!», и вот опять судьба столкнула их на одном пятачке.

Почувствовав недоброе, Валька обнял соседа за плечо.

— Ды ты не дуйся. Ставь закусь на стол — будем кумекать над планом операции под кодовым названием «Неуловимые мстители».

Кешка одобрительно кивнул головой и отправился в кухню. Балбес же двинул на экскурсию по квартире. Да, многое изменилось здесь за пятилетку. Вместо маленького «КВНа-49», на полированной тумбочке возвышался новенький «Горизонт» с невероятно огромным экраном. «Для слепых, что ли?» — завистливо подумал Валька, тыкая грязным пальцем в настольные часы-полусферу, вокруг которой описывал дугу спутник.

— Растет благосостояние трудящихся! — произнес он вслух.

— Маманька, знаешь, как вкалывает, — выкрикнул Кешка из кухни. — В командировки вон ездит, с дипломниками занимается, весной репетиторство берет, и Иван Петрович, родственник наш, хорошо помогает. Он сейчас — большая шишка…

Балбесу было по барабану, где Юдины берут деньги. Главное, что у них с матерью ничего похожего в доме нет. Он таращился на красивые портьеры в кружки и квадраты. На торшер с бордовым бархатным абажуром, возвышающийся над венским креслом-качалкой. На лакированную югославскую стенку с фарфоровыми статуэтками за стеклом. На переливающуюся «хрустальную» люстру-одуванчик. На огромную чеканку с русалкой, украшающую прихожую. На камышовые «шишечки» цвета шоколада, торчащие из высокой напольной вазы…

Но что Вальку уже совершенно добило, так это магнитофон «Электроника-302», на панели которого красовалась умопомрачительная блондинка с прической «бабетта». Казалось, еще мгновение и она подмигнет ему своим хитрым зеленым глазом. Такие переводные картинки в Союз привозили дембеля, проходившие службу в группе войск, размещенных в ГДР. Несколько подобных красоток Балбес видел на гитарах у серьезных пацанов. Например, у вышедшего недавно на волю Фиксы, который теперь каждый вечер хрипит на весь сквер:

Сижу на нарах, как король на именинах,

и пайку серого мечтаю получить…

Дааа, печально смотреть на чужое добро, которого у тебя нет! А есть лишь конура на четырнадцать квадратов, в которой, кроме двух никелированных кроватей, коврика с оленями, неуклюжего шкафа с разбитым зеркалом, ободранного буфета и колченогого стола с подпалиной от утюга, нет ни фига.

Приунывший Балбес тяжело вздохнул и, шаркая «гостевыми» тапочками, двинул в кухню. Там он расстроился еще больше, увидев белоснежный гарнитур и украшающие стены большие декоративные тарелки с хохломской росписью. В углу ласково урчал белый эмалированный холодильник с округлыми боками и дверцей, украшенной хромированными полосками с надписью «ЗИЛ». Ни дать ни взять — капот автомобиля.

У них с матерью холодильника не было вообще. Скоропортящиеся продукты зимой в сетке вывешивали за форточку, а летом таковых не покупали. Разве что масло, которое держали в банке, а банку — в кастрюле с холодной водой…

Кешка поставил на стол полкурицы, бутерброды с ветчиной, порезал лимончик и голландский сыр, высыпал на блюдо сухарики с изюмом, достал из холодильника маринованные грибочки и соленые огурцы.

— Вот это пирок! — потер свои немытые «грабли» вечно голодный Валька. — Похаваю, как белый человек. А то у меня от килек в томате — изжога, а от горохового супа — сплошной пердеж, га-га-га!

Вытянув из горлышка принесенной бутылки газетный кляп, Балбес скомандовал хозяину:

— Стаканы! Давай хряпнем за то, чтоб всем нашим врагам икалось и не глоталось!

— Не люблю я портвейн! — брезгливо скривился Кешка.

Валька с недоумением посмотрел на соседа.

— Портвейн не любят, его пьют, — и ободряюще ударил соседа по загривку.

У того чуть очки с переносицы не слетели.

— Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган!

— Сказал же: не пью я это дерьмо.

— А чем нынче греет нутро творческая интеллигенция?

Кешка сходил в гостиную, взял в баре бутылку с яркой наклейкой, на которой симпатичный петушок восседал на пеньке.

— Ликер «Кянукук», — объявил он гостю. — Маманька из Эстонии привезла. Это, я понимаю, вещь.

Валька осушил рюмку сладкого тягучего «Кянукука», и его аж перекосило.

— Фу-у-у! Ерунда какая. Пойло для гимназисток. Вот «Агдамчик» — это да… Обладает отменной убойной силой. Опять же, цена вполне доступна рабочему классу.

Он отхлебнул прямо из «ствола», проигнорировав испачканную «гадостью» посуду.

— Ты вот портвейном брезгуешь, а я, когда вмазать нечего, даже лосьон огуречный употребляю. Развожу его газировкой, он, родимый, сразу белеет, и — хряп! Вроде как и водярки навернул и огурчиком сверху закусил.

Кешка презрительно фыркнул. Черти с кем приходится общаться ради дела. «Впрочем, цель оправдывает средства», — утешил он себя.

Тем временем Балбес, как пылесос, сметал со стола все. Даже стоявшую на окне пачку кукурузных хлопьев и ту усосал. Допив свое пойло, стал отрыгивать, выражая «китайскую благодарность» за угощение.

Иннокентий поставил на огонь чайник, засыпал в заварочник три ложки сушеной мяты и три индийского чаю из желтой пачки с красивым слоником на боку, достал из пенала коробку зефира, большие пиалы с казахским орнаментом и хрустальную сахарницу с торчащей из нее маленькой хрустальной ложечкой.

— Сахар клади по вкусу, — предложил он гостю.

Тот взял и навалил себе полпиалы. Так же, как пять лет назад, сыпал соль в стакан с томатным соком. Нет меры у пацана и все тут…

— Слышь, Юда, я буду Данькой, а ты этим… ну как его… Валеркой, — изрек Балбес, ковыряя в ухе кривым пальцем.

— Почему?

— Ну он был… ученый такой… культурный — вечно очки на носу поправлял. Совсем, как ты, га-га-га… А я это… Данька… Простой, как…

— Граненый стакан, — подсказал ему Кешка.

Тот чуть не задохнулся от хохота:

— Точно… га-га-га! Как стакан… с портвейном.

Несмотря на «не совсем рабочую» форму, список пакостей все же был составлен, и заговорщики тут же приступили к изготовлению первого диверсионного приспособления.

Сбегав к себе домой, Валька принес небольшую медицинскую клизму.

— Во вещь! — вытянул он вперед большой палец. — Фикса рассказывал, что такие «груши» на зоне заполняют самогонкой, вставляют себе в очко и… цвирк. Запаха изо рта — никакого, а все бухие в хлам — га-га-га. Знаешь, как из пердильника спирт всасывается в кровь? У момэнт!

Кешка равнодушно сдвинул плечами — ему зековский опыт был без надобности. Из пустого стержня шариковой ручки он сосредоточенно мастерил распылитель. Соединив его с клизмой блинным велосипедным ниппелем, получил довольно толковую брызгалку.

Приступили к испытаниям: набрали в «грушу» воды, поместили ее в карман школьной форменной куртки Балбеса. Распылитель аккуратно пристроили в нижнюю петлю рядом с пуговицей на куртке. Валька подходил к Кешке, интересовался у него временем, сжимая при этом клизму, и тот неизменно оставался мокрым в районе ширинки.

— Классная подлянка, зуб даю! — ударил себя Балбес по ляжкам. — Помнишь, как тебе в столовке кто-то штаны компотом забрызгал? Так это был я с клизмой, гы- гы… В каком классе ты тогда был?

Кешка наморщил лоб.

— В пятом, кажись… Точно в пятом, тогда еще Терешкова в Космос полетела. Помнится, тогда же ты мне куртку новую липучкой изгваздал и в «Дневнике наблюдений за природой» все страницы ею склеил, скотина…

— Дык это ж месть была за жадность твою, — заржал Валька. — Ты тогда спор мне продул и задолжал один киносеанс. Я уже намылился на «Самогонщиков», а ты, типа, заболел… Ну, я и разозлился…

— Что было, то было, — хохотнул Кешка, и, поглядев на свои мокрые брюки, сменил тему. — Будет Дятел ходить по школе обоссанным — класс! У тебя квас дома есть?

— Какой квас? — возмутился Валька. — Только натуральные ссаки с конкретным запахом. Ради такого дела своих не пожалею. Га- га- га… Буду заслуженным донором СССР.

На следующий день вся школа обсуждала новость: математик мочится прямо в штаны. Вот она, настоящая причина его затянувшегося холостячества. Какой нормальной тетке нужен мужик с недержанием мочи?

Рассеянный Кушнарев только к последнему уроку обнаружил странные вонючие подтеки на своих светло-серых брюках, причем, не сам — техничка баба Геня подсказала. «Так вот почему весь день на меня таращились коллеги и ученики», — дошло до математика и он помчался в кабинет труда. Вернулся оттуда в синем рабочем халате, но вести урок так и не смог, дал самостоятельную. До самого звонка он силился понять, откуда на его одежде взялась эта моча, но так ни до чего и не додумался.

— 1:0, — злорадствовал Кешка, поглядывая на озадаченного математика. — То ли еще будет!

Вечером они с Балбесом с удовольствием обсуждали реакцию окружающих на свой «акт возмездия». Насмеялись вдоволь.

— А давай сделаем так, чтобы Дятел обосрался, — выступил Валька с новой инициативой.

Кешка недоверчиво покачал головой.

— Это уже из разряда фантастики.

— А вот и нет! Мне пацан один из Китай-города рассказывал, что они в прошлом году химичку свою так проучили: засадили шприцем под дерматин ее сидения крепкий раствор этого… медного аммиака…

— Аммиаката меди, — поправил его Иннокентий.

— Ну да, как-то так. Короче, внутри, под дерматином, вата превратилась в такую жижу-вонючку. Эта корова на стул упала — квак: вонь туалетная — на весь класс и вся ее задница — в дерьме. Только надо, чтоб аммиак этот дня три в ватин повпитывался.

— Значит, укол надо сделать в пятницу после занятий, — рассудил Кешка. — Где у Дятла первый урок в понедельник?

— В нашем классе, — довольно потер руки Валька. — И я как раз в пятницу дежурю.

— Ну, шприц, положим, у меня есть, а вот с аммиакатом меди…

— Это я беру на себя, — заверил Балбес.

В понедельник с математиком произошло новое ЧП, закончившееся разбирательством в кабинете директора. Учительский стул долго исследовали химик с физиком, завуч с директором и вызванный в школу милиционер, но так никто ничего и не понял. Ключи от помещения были только на щитке в учительской и у технички бабы Гени. Все выходные школа была закрыта. Класс утром открывал сам Дятел, он вошел туда первым. Чудеса в решете.

До конца рабочего дня математик снова ходил в халате трудовика. Школьники злорадствовали: «Обделался — признай! Так нет, мистические силы виноваты в том, что Дятел, садясь на стул, сначала выпустил газовую очередь, а затем опоносился — до сих пор сортиром несет».

Ровно неделю «неуловимые» сидели тихо, а в воскресенье снова собрались на «военный совет».

— У нас в понедельник — контрольная, — сообщил подельнику Иннокентий. — От ее результатов будет зависеть четвертная…

— Так давай ее сорвем, — предложил Балбес. — Я как раз выцыганил у знакомого радиолюбителя старый селеновый выпрямитель. На переменке вставишь его выводами в розетку. Он нагреется и начнет вонять тухлой редькой. Гарантирую немедленное прекращение контрольной.

— Нет, Валька, — замахал Кешка руками, — лично я ничего вставлять не буду. В отличие от тебя, мне, в случае провала, есть что терять.

— Фью-ииить, — присвистнул Балбес. — А еще Валерка-неуловимый. Ладно, воткнем его не в вашем классе, а под ним, в бомбоубежище. Там всегда открыто и розетки есть. Только всунуть надо будет пораньше, а то, пока вонища до вас доползет, контрольная уже закончится.

Дятел написал на доске задания для всех трех вариантов и углубился в классный журнал. Ребята склонились над тетрадками. Кешка, первым услышав ожидаемые «ароматы», быстро переписал в блокнот задания всех вариантов и приступил к обдумыванию своего. Запах усилился, математик плотно закрыл окно. Не помогло. Все стали переглядываться. Девчонки достали из карманов носовые платочки, приложили их к ноздрям. Кушнарев подошел к стене, поднял глаза на вентиляционное отверстие под потолком — в этом месте несло тухлятиной особенно сильно. Было ясно: надо эвакуироваться. Дятел собрал тетради, вывел возбужденных ребят в коридор и со словами: «Дурдом, а не школа!» отправился к директору.

Спустя какое-то время ученики всех кабинетов, находившихся в этом стояке, были отправлены во двор наблюдать за тем, как младшая параллель сдает нормы ГТО. Балбеса среди них не было, он появился лишь под конец урока и дальше всех метнул гранату — аж на пятьдесят пять метров при норме тридцать восемь.

При виде муляжа гранаты Кешка возбудился. Какая-то, пока неясная, идея молнией вспыхнула в его мозгу и тут же погасла.

Тем временем учителя с завучами и уборщицы с завхозом прочесывали школу в поисках источника вони — безрезультатно. Пришлось отменить последние уроки.

В среду, на алгебре, Дятел снова раздал контрольные тетради и, хитро глядя на притихших учеников, объявил, что поменял местами варианты. Задания первого теперь достаются третьему, третьего — второму, второго — первому. Предусмотрительный Кешка достал из рукава нужную шпаргалку и незаметно перенес ее содержимое в контрольную тетрадь — дома он подготовил все варианты. На всякий случай.

Оценки за эту работу у класса оказались слабыми. Один Юдин написал ее на «отлично». Как Дятел не острил по этому поводу, а пятерку в журнал таки поставил. Правда, предупредил Иннокентия, что в ближайшее время обязательно даст ему индивидуальное задание. «Этого еще не хватало! — занервничал тот. — Нужно срочно придумать такую пакость, которая наверняка выведет математика из строя».

Кешка два дня ломал голову над этой шарадой и вдруг вспомнил Кацмановский шедевр «Кактус», который Вас-Вас грозился пристроить не куда-нибудь, а в «Зеленый портфель» журнала «Юность».

Небольшой ироничный рассказик повествовал о нерадивом ученике, решившем проучить старосту класса при помощи кактуса. Он растворил в стакане воды столовую ложку дрожжей. Набрал в шприц двадцать кубиков раствора и перед уроком залил их в тело стоящего на подоконнике колючего толстяка. По его замыслу, через двадцать минут кактус должен был раздуться и шумно лопнуть на глазах у противной девчонки. Но в этот день учитель пересадил ребят. Злоумышленник оказался как раз у окна, и разорвавшийся кактус впился своими колючками ему в ухо.

По странному совпадению, в их классе, на учительском столе, стояло такое же экзотическое создание, как и в юмореске у Эдьки. Надо ли говорить, что вскоре оно почему-то взорвалось, насмерть напугав девчонок и повредив Кушнареву роговицу глаза. В результате, тот до конца четверти провалялся в офтальмологическом отделении. Этому факту многие ученики порадовались — Дятла, которого с легкой руки Кешки, переименовали в Тридцать Три Несчастья, будет заменять вчерашняя студентка — молоденькая, хорошенькая, с пышным начесом и тремя прядками-завлекалочками на лбу.

Девушка, то бишь Ирина Львовна, оказалась веселой и щедрой на оценки — не так давно сама от страха тряслась на экзаменах. Как тут не помочь ребятам, сетовавшим на «зверства» приболевшего коллеги? Таким образом, Балбес легко получил за третью четверть тройку, а Кешка, благодаря последней контрольной, — пятерку.

Но «не долго музыка играла». В начале четвертой четверти Дятел уже был «при исполнении» и снова намеревался пить ученическую кровь. Ничему его жизнь не научила.

Сожалел ли Кешка о результатах содеянного? Вовсе нет! Да, математик мог совсем ослепнуть, но не ослеп же! Просто стал носить очки. Так Кешка с рождения их носит. К тому же, у Дятла был выбор. Когда с ним стали происходить необъяснимые вещи, он мог перевестись в другую школу — нет же, уцепился зубами за эту. Сам виноват!

Марина Львовна вернулась из командировки, и свои «планерки» заговорщики перенесли во двор. Кешка сидел на детской площадке, под «грибком», дожидаясь пока Сонька выкричится и Балбес сможет выскользнуть на улицу. Настроение было хуже некуда. Его раздражало буквально все: мерзкая погода, Сонькины вопли, исчерканный стрелочками асфальт во дворе, витрина молочного магазина с совершенно дебильным плакатом: «Кто пьет молоко, будет прыгать высоко, будет бегать далеко!».

На самом деле, причиной его дурного настроения был, конечно же, Кушнарев. От этой, последней, четверти, зависели годовые оценки. Следовало срочно менять тактику «подрывных» работ. То, что они делали с Валькой до сих пор, было детским лепетом. Пугать нужно по-крупному. Например…

И тут Кешкин мозг снова озарила вспышка, как тогда, на стадионе, во время сдачи норм ГТО: гра-на-та! Дятлу нужно забросить на балкон гранату, вернее, ее семисотграммовый муляж. Раздастся грохот, математик выскочит из комнаты, увидит «снаряд», испугается и начнет среди ночи орать на весь квартал. Соседи сбегутся, посмеются над идиотом и удалятся, крутя у виска пальцем. А через пару дней Кушнарев получит по почте письмо: «Не уберешься из школы — уберешься в могилу. Мне нужен труп, я выбрал вас. До скорой встречи! Фантомас».

Идея была потрясающей. Кешке не терпелось изложить ее Балбесу, а тот все не шел. Окончательно замерзнув, он вылез из-под «грибка» и стал наматывать круги вокруг дома. Остановился у стенда «Прожектор», где под стеклом уже висела свежая стенгазета «Они позорят наш район!».

Иннокентий любил такое чтиво. Он всегда был неравнодушен к сатире, бьющей не в бровь, а в глаз. На этот раз редколлегия «Опорного пункта правопорядка» порадовала его забавными карикатурами и остроумным стишком:

Ты покатился по кривой дорожке,

Ты бросил безутешных стариков.

И жизнь тебе подставила подножку.

Чего ж ты хочешь, Петя Колобков?

Стиляга Зайцев, хулиган Медведев,

Фарцовщик Волков — вот твои друзья.

А Лисова! Ее клянут соседи.

Рыдает мать, стыдится вся семья.

Коктейли, тряпки, жвачки, танцы, блюзы…

А где учеба? Где полезный труд?

Нет, Колобков, в Советском, брат, Союзе

И не таких в мучицу перетрут…

На этом месте он вынужден был прерваться: за спиной уже пыхтел папироской вырвавшийся на волю Балбес.

— Давай краба! — протянул он соседу худую жилистую руку. — Забодала мамка в лохмотья… Ну че там?

— Понимаешь, — начал Иннокентий осторожно, — то, что мы делали до сих пор — это детский сад, малышовая группа…

— Во-во! — согласился Валька. — Предлагаю подключить Фиксу. Он — серьезный шишкарь. У него шобла — человек пятьдесят. Если их всех натравить на Дятла, от него только мокрое место останется.

— Чужих в наши планы посвящать нельзя. У меня есть идея получше…

***

Украсть гранату долго не удавалось — весь инвентарь физрук с военруком держали в бомбоубежище, в закрытом на замок ящике. Наконец случай подвернулся — школьная спартакиада. Валька спрятал муляж за пазуху и той же ночью метнул ее Дятлу на балкон. Как ни странно, тот не только не поднял шума, даже дверью не скрипнул. Небось, храпел, глухарь.

На следующий день Кушнарев на работу не вышел. На телефонные звонки завуча не ответил. Ходокам, посланным к нему домой, дверь не открыл. На Илью Ильича это было совсем не похоже. Спустя сутки физрук с трудовиком взобрались к нему на балкон и остолбенели: застегнутый в спальный мешок Кушнарев лежал на стареньком протертом топчане. На его правом виске растеклось большое чернильное пятно, при ближайшем рассмотрении оказавшееся гематомой.

— Чего это он? — прошептал физрук, тряся Дятла за плечо. — Спит или…

— Или, — подтвердил его худшие опасения трудовик. — Вызывай милицию!

Школа гудела, как улей: «Кушнарева убили! Скорее всего, это были грабители. Залезли на балкон первого этажа и, нарвавшись на спящего хозяина, ударили его по голове. А тот — возьми и помри».

Новость застала Иннокентия на уроке физкультуры. Физрук делился ею с завхозом, убиравшим с малявками территорию стадиона. Сам Кешка в этот момент сидел на скамейке и завязывал на кедах шнурки. Подняться на ноги он уже не смог. Кровь громко застучала у него в висках, стадион закружился каруселью. Парень не помнил, как оказался в медпункте, а затем и дома.

Полторы недели он был не в себе: температурил, страдал галлюцинациями. Три дня подряд в его дверь скребся Балбес. Кешка видел его в маленькую щелку слегка приоткрытого дверного глазка, но так и не открыл. Вскоре нежелательные визиты прекратились, а через неделю мать принесла в дом страшное известие: Валька арестован. Во дворе судачили, что под топчаном математика нашли закатившуюся туда учебную гранату с отпечатками Балбеса и что страдающая бессонницей соседка Кушнарева видела ночью в окно, как «высокий бритый хулиган из соседнего двора» во весь опор мчался от их дома.

Ка-та-стро-фа! Если Балбес на допросах распустит язык — это все. Кешка хотел закричать, но не смог выдавить из себя ни звука. Зато Сонька орала теперь каждый вечер. Голосила так, что волосы дыбом вставали. А по ночам, к Кешке снова стало наведываться «его кладбище». Именно так он именовал тех, причиной чьей смерти стал вольно или невольно. И если Вадька и Муха с Соловой молчали, то Дятел, как и при жизни, смотрел на него, как на вредное насекомое, и вел свои бесконечные монологи.

— Что, испугался? Я-то тебя, в отличие от многих, сразу раскусил. Гнилой ты… Не будет из тебя ничего путного. Всех продашь ради сиюминутной выгоды. Сегодня ты второгодника этого разменял, как мелкую монету, а завтра через мать свою переступишь…

Круглые пятаки Кешкиных глаз от возмущения сузились. Кадык судорожно задергался. Из глаз побежали слезы.

— Запомни, Юдин, — настаивал математик, — ты всю жизнь будешь носить результаты своих подлостей! Как заплечный рюкзак.

Иннокентий вертелся волчком, накрывал голову одеялом, затыкал уши ватными тампонами, но слова Дятла продолжали звучать у него в мозгу.

Спустя девять дней после смерти Кушнарева ночные кошмары прекратились, и к Юдину вернулся голос. За время болезни он сильно похудел, даже лицо подтянуло. Под глазами были синяки, меж бровей — вертикальная морщина. Краше в гроб кладут. Но «ничто не вечно под луной». Вскоре «неуловимый мститель» пришел в норму.

По «возвращении к жизни» Иннокентий узнал, что математику у них теперь ведет Ирина Львовна. Это не могло не радовать. Были и другие приятные новости. Первая: Валька не проболтался. Раз его, Кешку, никуда не вызывают, значит, об их тандеме никому не известно. Вторая: его рассказ «Буря в стакане воды» на днях появится в «Зеленом портфеле» «Юности». Третья: Эдик Кацман, в связи с переездом его семьи в другой город, покинул литстудию. Это означало, что Кешка становится теперь «Серебряным пером «Пегаса».

А совесть… Она у него была тактичной: если ее не хотели слушать, сразу же прекращала говорить. Время от времени она таки попискивала: сходи, мол, к Соньке, занеси ей денег на передачу Балбесу или сам спроворь «дачку» из чайной заварки, папирос, пряников, конфет-сосалок и прочей мути, столь ценной для тех, кто видит небо в клетку. Но Иннокентий так и не рискнул к ней прислушаться. Береженого бог бережет. Вдруг, получив передачу, Валька начнет приветы передавать. Или ляпнет что лишнее на свидании с матерью, а мильтоны — тут как тут со своими выводами о преступной группе. Валька, конечно, не предатель, но… балбес редкий. Вот когда его осудят и направят в колонию, Кешка к нему обязательно съездит. И передачу привезет. И посылку отправит. И письмо напишет.

После суда, на котором за непредумышленное убийство Балбесу дали четыре года, ни одно из Юдинских обещаний выполнено не было. Классик, как ему и положено, оказался прозорлив: «Суждены нам благие порывы, Но свершить ничего не дано». Кешка рассудил так: надо выждать годик. Пусть все устаканится, притупится, подзабудется. Рассудил и с легким сердцем поехал на Черное море набираться сил и здоровья перед выпускным классом.

Когда же вернулся в Москву, у павильона «Стеклотары» столкнулся с совершенно пьяной Сонькой. Она была в черной газовой косынке с дырявой авоськой в руках. Кешка хотел прошмыгнуть мимо нее, но не успел. Та узнала его и, погрозив пальцем, пьяно протянула:

— Пооодь сюдыыы!

Он нерешительно подошел к соседке и, вымученно улыбнувшись, выдавил:

— Здрась, теть Сонь! Как там Валька поживает?

— Уже никак, — оскалилась она беззубым ртом. — Приказал тебе Валик долго жить.

От неожиданности Иннокентий прикусил язык. Его глаза забегали, как у сломанной куклы.

— Зарезали моего касатика уркаганы проклятые, — завыла женщина. — Отрядник евойный грит, что сынка сам виноват был. Вроде как, первый в драку эту полез. А там кто его знает… Вот, Кешенька, осталась я сиротой, одна, как перст… А он тебе завсегда приветы… А я, голова моя садовая, все забывала их передать. Ты уж помяни его по-соседски… Он тебя шибко уважал…

У Юдина задергалось веко, на шее вздулась вена толщиной с палец. На ватных ногах парень побрел домой. Не разуваясь, прошел в свою комнату и рухнул на тахту. Так и лежал до прихода матери. На ее приветствие ответить не смог — пропал голос. И снова были кошмарные сны. Опять перед ним стояло его «кладбище», увеличившееся на один «крест». Стояло и укоризненно на него смотрело.

Где-то он вычитал, что души убитых преследуют своих убийц, и те, испытыв ужас, сходят с ума, совершают самоубийства, попадают в ситуации, провоцирующие гибель по неосторожности. Неужели его ожидает та же участь? Иначе зачем они приходят? А, может, это и не они вовсе, а его собственная совесть, принимающая столь причудливый облик?

Иннокентий очень хотел получить ответы на эти вопросы, но не знал, кому их задать. Не рассказывать же матери, какая он дрянь, на самом деле. Она уважает его, любит, боготворит и, как большинство родителей, понятия не имеет об истинной сущности своего чада.

— Ма, может мне к психиатру сходить? — спросил он Марину Юрьевну, когда вернулся голос.

— От этого, сыночка не лечат, — погладила она Кешку по голове. — Ты у меня добрый и очень впечатлительный. Чужое горе всегда переживаешь, как свое собственное. Я рада, что из тебя получился настоящий человек.

Настоящий… Дух Дятла вон считает, что дерьмо на палочке из него получилось, а не человек. Где-то он, конечно, прав: Валька из-за него загремел за решетку. А впрочем, почему из-за него? Из-за собственной глупости. Мало ли кто кого к чему подстрекает? Если ему, Иннокентию, завтра посоветуют прыгнуть с Бородинского моста в реку, разве он прыгнет? А Валька на спор прыгнул бы откуда угодно, потому что — идиот. За это и пострадал. Ну, еще и за сущность свою криминальную.

Прошлым летом Кешка прочел в одной книге о забавном эксперименте. Группу людей заставили выпить энное количество воды, заперли их в подвале, объяснив, что они не выйдут оттуда, пока… не наделают в штаны. И вдруг выяснилось, что это бесхитростное действие совершенно невозможно выполнить. Люди корчились, мучились, но терпели, ибо с младенческих лет усвоили: ходить под себя нельзя. Даже конченный алкоголик, желая облегчиться, вытаскивает свое хозяйство из ширинки. И если кто-то по пьяни или по чужому наущению совершает преступление, то дело вовсе не в количестве выпитой водки или страхе неподчинения, а в том, что у данного человека нет психологического табу на совершение преступного деяния…

Вон и соседка их, Эльфрида Карловна, говорит: «Без ведома господа и волос не упадет с головы человека». Значит, была на то божья воля, чтоб Вальки Балбеса не стало. Видно, заслужил он свою судьбу.

В выпускном классе Иннокентий стал самой яркой «звездой» школы. Комсомольский активист, будущий медалист, юный писатель, чьи работы неоднократно появлялись на страницах самого популярного молодежного журнала страны, он наконец привлек внимание девчонок. Не замечавшие его ранее, они стали писать Кешке записки, кокетничать с ним, приглашать на «белый» танец, названивать ему домой.

Несмотря на чрезвычайно трепетное отношение к собственной персоне, он прекрасно понимал, что ни кожей, ни рожей не вышел. Что прекрасный пол «ведется» на интеллект и материальные возможности. И с первым, и со вторым у него все было в полном ажуре. Взять хотя бы его «упаковку». В то время, когда парни сплошь и рядом носили пудовую обувь фабрики «Скороход», Кешка щеголял в чехословацком импорте фирмы «Батя» из мягкой замши и шевро. В школу ходил не с дерматиновым портфелем, а с кожаной папкой на «молнии». Занятия по физкультуре посещал не в черных хэбэшных шароварах, а в синем шерстяном «олимпийском» костюме с молнией.

У него были польские и индийские джинсы, модные выходные костюмы, замшевый пиджак, толстые венгерские свитера, тонкие сирийские рубашки, которые он носил с узкими галстуками-«шнурками» или с пестрыми шелковыми кашне. Юный модник вызывал зависть всех школьных «слепондр» своими шикарными дымчатыми очками, купленными матерью у спекулянтов за совершенно безумные деньги.

У Кешки в шкафу стояли недоступные простому обывателю книги, включая четырехтомник Хемингуэя и пятитомник Ильфа и Петрова. В кармане у него всегда была сумма, достаточная для того, чтобы пригласить девушку в кафе, кинотеатр или филармонию.

Конечно, все это было заслугой Марины Юрьевны, вкалывавшей с утра до ночи и раз в месяц ездившей за дефицитом в Прибалтику. Сама она к тряпкам была равнодушна и редко покупала что-то для себя. Главное, чтоб сынок ни в чем не нуждался и выглядел лучше всех. По этой же причине Марина Юрьевна не устраивала свою личную жизнь, отвергая любые попытки мужчин сократить дистанцию. «Зачем напрягать мальчика? — рассуждала она. — Вот выучится, женится, тогда видно будет».

Понимал ли Иннокентий, что мать живет исключительно его интересами, был ли ей за это благодарен? Вовсе нет. Он настолько привык к положению «центропупа», что иного себе даже не представлял. Парень двигался по жизни, как скутер по воде: быстро и не углубляясь.

Друзей у него не было, одни знакомые. И это юношу вполне устраивало. Он разделял мнение Вольтера: «Избави меня, Боже, от друзей, а с врагами я и сам справлюсь». Поэтому лучшим приятелем всегда считал книгу: не нудит, жрать не просит и с советами не лезет.

С девушками у Юдина тоже все было очень непросто. Когда-то он был влюблен в Анжелку, грезил ею во сне и наяву. Но до тех пор, пока та его не замечала и всячески уклонялась от совместного времяпровождения. Как только первая красавица класса сама предложила ему сходить на «Кавказскую пленницу» и в темном кинозале положила голову на его плечо, интерес к девушке сразу же испарился. В мгновение ока она превратилась для него в навязчивую девицу, обломавшуюся когда-то ответом покойного Мухи: «Будет видно».

Теперь наступил его, Кешкин, звездный час. Когда прощались на пороге ее дома, Анжелка, нервно полируя круглые носы своих лакированных туфелек о задники модных брючек-сигарет, спросила скороговоркой: «Ну так что, будем с тобой ходить или как?». Выдержав театральную паузу, он произнес: «Или как».

— Чиииво? — скривила губки Анжелка.

— Перегорела моя симпатия к тебе. Раньше надо было чесаться, маркиза ангелов…

— Придурок! — процедила она, переварив услышанное, и тут же рванула в подъезд.

Благодаря умело распущенным слухам, вскоре вся школа судачила о том, что Юда «прокатил» красотку. Что, навязываясь к нему в подружки, она получила жесткий отлуп. После этого девичий интерес к Иннокентию подскочил, как курс акций на бирже, да и в глазах парней он поднялся на пару ступеней.

Как и положено начинающему гению, школу Иннокентий закончил с медалью. На выпускном мысленно порадовался грамотно проведенной операции по устранению Дятла. Это был единственный случай за весь истекший учебный год, когда он вспомнил о бывшем математике. Вспомнил отстраненно, безэмоционально, как о прошлогоднем снеге: ну был, кажись, и что? По ассоциации, в мозгу возник и образ Балбеса. Но лишь на мгновение. Скользнул по сознанию, как вода по стеклу, и тут же исчез.

В своем синем клеенчатом талмуде с афоризмами, Кешка когда-то записал высказывание Гете: «Все было бы очень хорошо, если бы все наши поступки можно было совершать дважды». Тогда он был согласен с классиком. А сейчас… Сейчас он смотрел на мать, счастливую, одетую в модное кримпленовое платье, благоухающую дефицитными духами «Вецрига», распираемую гордостью за сына-медалиста, и со всей очевидностью понимал: вернись он назад, ничего бы менять не стал. Продублировал бы все под копирку, «списав в расход» и личного врага Кушнарева, и опасного свидетеля Балбеса.

Костя Багров

Еще весной, до начала вступительных экзаменов, Кешка отправил на рассмотрение комиссии тридцать машинописных страниц со своими рассказами. Все они уже были опубликованы в газетах и журналах. Так что, сомнений в поступлении у него практически не было. Собеседование уже было чистой формальностью, и Юдин стал студентом вожделенного ЛИТа. Звучит-то как! Специальность: литературное творчество, специализация: проза. Не поэзия какая-нибудь, не художественный перевод, не литературная критика, а ПРОЗА. С ума сойти!

Иннокентия распирала гордость за сопричастность к особой атмосфере кузницы литературной элиты, ведь в этом здании родился Герцен. Бывали Гоголь, Белинский, Баратынский. В этих залах выступали Блок, Маяковский, Есенин… В общежитии жили Платонов, Мандельштам, Пастернак, Андреев. Здесь преподавали Паустовский, Светлов, Реформатский… В этих стенах учились Астафьев, Айтматов, Рождественский, Приставкин и… он, Иннокентий Юдин. Пройдет пара десятилетий, и его портрет обязательно будет висеть в ряду классиков на стене длинного узкого коридора овеянного легендами старинного особняка…

Кешка попал на Вас-Васовский семинар. Разумеется, не случайно — их с Котькой Багровым Протасевич отобрал лично вместе с десятком других юных дарований. Остальных семинаристов ему навязал ректорат — «чтобы жизнь не казалась медом».

Обучение писательскому мастерству началось для будущих классиков со… сбора моркови. К своему ужасу, Иннокентий попал в колхоз. Для кого-то сельхозработы — это романтика, дым костра, песни под гитару, совместное распитие самогона местного производства, потасовки с аборигенами и первые студенческие романы. Для Кешки же — бессмысленный рабский труд, антисанитария, жуткое питание, боли в спине, бессонные ночи под аккомпанемент разнокалиберного храпа, стычки с «немосквичами», привыкшими в своих тырловках к коммунальному пользованию чужой собственностью…

В этих, «нечеловеческих», условиях он сблизился с Котькой Багровым, хоть и, по-прежнему, недолюбливал того за свободомыслие, ироничное отношение к авторитетам, несомненный писательский талант и наплевательское отношение к результатам собственного творчества. Косте было абсолютно все равно, опубликуют ли его свежий рассказ в журнале, похвалят ли его работу критики и даже закончит ли он институт. Флегматичный Багров был настоящим «пофигистом», из тех, кто «хвалу и клевету приемлет равнодушно и не оспаривает глупца». Полное отсутствие у парня честолюбия невероятно бесило рвавшегося в авангард Кешку. По его мнению, Котьке все доставалось на халяву, в то время, когда ему подобные результаты давались «потом и кровью». Через много лет Иннокентий Юрьевич прочтет у Игоря Губермана: «Талант сочиняет, потея, а гений ворует у Бога» и поймет разницу между упорством «ремесленника» и легкостью пера «стенографиста», поцелованного Всевышним в темечко. Но это будет потом, а сейчас Кешка невероятно злился на «вселенскую несправедливость».

Но, как бы там ни было, а Котька Багров был «своим среди чужих» и как нельзя лучше подходил на роль союзника. Вдвоем было проще противостоять «провинциалам».

Как ни странно, «провинциалы» с Котькой не конфронтировали. Они демонстрировали ему симпатию и уважение. Даже бригадиром выбрали, несмотря на отнекивания последнего. По вечерам они плотным кружком собирались вокруг Багрова, сидевшего с гитарой на деревянных ступеньках избы-общежития, и слушали в его исполнении «блатные» песни.

Котька знал всего несколько простейших аккордов, но голос у него был красивый, бархатный, с легкой хрипотцой. Его баритон приманивал измотанных работой девчонок, и те, раскрыв рот, внимали совершенно тупым песенным текстам.

Кешка недоумевал: как можно будущим поэтам и писателям, двигателям грядущего литературного процесса, всерьез проникаться примитивизмом типа:

Нас было шестеро фартовых ребятишек,

Все были шулеры, все были шулера.

И пятерых из нас прибило пулей к стенке,

Меня ж отправили надолго в лагеря.

Сам Иннокентий не причислял себя к любителям блатняка. Он, как и предписано распорядком, в двадцать три ноль-ноль уже лежал в постели, пытаясь уснуть еще до того, как раздастся храп провинциалов. Кешка хронически не высыпался. Да и как тут выспишься: в семь утра — подъем, в восемь уже раком в поле стоишь, вечером — гудеж, ночью — галдеж. Однокашники обычно колобродили до утра. Даже через ватные тампоны, вложенные Юдиным в уши, просачивался их хохот, визг и голос Багрова, выводящий:

Я помню — носил восьмиклинку,

Пил водку, покуривал план,

Влюблен был в соседскую Зинку

И с нею ходил в ресторан.

«Как этим жеребцам спать не хочется? И почему надзирающие за ними аспиранты не загоняют в стойло это визжащее стадо? — злился Юдин. — Небось, сами уже никакие». Он видел, как в обеденный перерыв один из них соскакивал с кузова грузовика с полной сеткой «Фетяски». Какая уж тут дисциплина! Скорей бы свалить отсюда. Председатель колхоза обещал раньше срока отпустить домой ту бригаду, которая соберет две тонны моркови. Надо собрать…

Это была последняя мысль, посетившая голову засыпающего Кешки. Ему снились бескрайние поля, похожие на африканскую пустыню, а в них на каждом шагу — гигантская морковь размером со средний баобаб. Кешка первым сообразил, что, выкорчевав один такой корнеплод, они сразу же выполнят план заготовок. В этом баобабе как раз тонны две и будет. Он свистнул своей бригаде, и та, навалившись на морковь, стала раскачивать ее в разные стороны: раз-два, раз-два, э-э-эх ухнем! Так и выворачивали «свою норму» под звуки там-тама: бах-бах бах, бах-бах-бах…

На третьем бабахе Юдин проснулся. Барабанили не тамтамы, а его пьяные однокашники: Котька лупил по деке гитары, остальные — по деревянным ступенькам их избы. Мать честная, на часах уже полчетвертого! Интересно, где они в это время спиртное раздобыли? Неужели «надзиратели» «Фетяской» поделились?

То, что ребята уже назюзюкались, слышно было и по «вокалу», сопровождаемому «ударными», и по репертуару. Пели они частушки, но весьма специфические:

Пойдем, милка, погуляем,

на дворе така жара!

Пусть морковку убирают

из Москвы инженера!

А страна моя родная

расцветает каждый год,

расцветает, расцветает

и никак не расцветет.

Кешка вздрогнул всем телом, а пьяный хор тем временем продолжал вопить:

Прощай, скука, прощай, грусть,

я на Фурцевой женюсь,

буду тискать сиськи я

самые марксистския!

Юдин вскочил на ноги, натянул спортивки, вышел на крыльцо:

— У вас с головой все в порядке? — постучал он пальцем по виску. — Четыре утра, а они на всю округу хрень всякую орут.

В ответ раздался нетрезвый хохот и новая порция частушек:

Новую машину изобрел колхоз,

можно убирать ею сено и навоз.

Деканат печать поставил на патент,

Та машина называется — студент.

Больше не волнуют их планы и проценты,

Что колхоз не сделает, сделают студенты. Га-га-га!

Кешка обреченно махнул рукой и вернулся в постель. Что можно втолковать пьяному? Прав был Ремарк: алкоголь сближает людей гораздо быстрее, чем интеллект. Вот и произошла смычка столицы с периферией.

А частушки таки забавные. Надо бы их зафиксировать. Может, пригодятся еще при написании какого- нибудь шедевра. Хотя… вряд ли…

Тем не менее, он достал из рюкзака свой гроссбух, надел очки, включил фонарик и быстро настрочил все услышанное. Память у него была не просто хорошей — блестящей.

Судя по смене репертуара, наиболее голосистая часть хора угомонилась. Оставшиеся же дошли до «фазы обезьяны». Начались двусмысленные речи, байки и анекдоты.

Кешка протянул руку к круглой жестянке с леденцами, положил в рот три штуки, прислушался:

— Фиделю Кастро устроили горячую встречу в Москве, — прохрипел Котька. — Оставшись с Хрущевым наедине, он срывает с себя парик, отклеивает бороду и, обессиленный, опускается на стул:

— Не могу больше, Никита Сергеич…

— Надо, Федя, надо!

За окном раздались раскаты хохота.

— Что такое вобла? — прозвучал голос толстяка Толяна с драматургического семинара. — Это кит, доплывший до коммунизма.

Предрассветную тишь деревни разорвало новое «бу-га-га!». Заржал и Кешка, едва успевший спрятать под подушку фонарь с тетрадью, — соседи по бараку появились довольно неожиданно. Котька изрядно клонился на «левое крыло», но автопилот его не подводил.

— Хорош гусь, — умилился Юдин состоянием приятеля.

— Лучше уж от водки умереть, чем от скуки! — процитировал Константин пролетарского поэта, стягивая через голову ковбойку.

— Ну да, — раздраженно согласился Иннокентий, которому спать осталось часа три. — Водка, конечно, — враг, а врага надо уничтожать любыми способами.

— Умничка! — поцеловал его в лоб Багор. — Ты еще не потерян для общества.

Утром со вчерашних гуляк впору было писать картину: «А все ты, водка, виновата!». С коек поднялись с неимоверным трудом. Едва переставляя ноги, с полузакрытыми глазами ребята ползли к умывальникам. Наблюдая за ними, аспиранты покатывались со смеху:

— Пьянству — бой! — заявили первокурсники. — Сегодня победило пьянство. Завтра соперники встречаются вновь.

— Да-а-а, хорошо погуляли, — согласился Котька. — Опохмелиться бы.

— Ага, — заржал ассистент кафедры физкультуры Ленчик Макогон. — Вместо чаю утром рано выпил водки два стакана. Вот какой рассеянный с улицы Бассейной.

— Что пили-то? — поинтересовался у Багрова Кешка, оказавшийся за скобками всеобщего веселья.

— Самый гонимый в стране напиток, — хмыкнул тот. — Самогон называется.

Работа в этот день шла из рук вон плохо. Часть моркови зарыли еще глубже, часть затоптали. Колхозный бригадир, как раненый медведь, ревел на Котьку, бригадира студенческого:

— Что за работа, я тебя спрашиваю? Это не работа, а саботаж. Пьют, понимаешь ли, как взрослые, а работают, как дети…

Сонный, как осенняя муха, Котька прогундосил:

— Простите, барин, не доглядел.

Все притихли. Несколько секунд Харитоныч растерянно хлопал ресницами, оглядываясь окрест — все не мог поверить, что, действительно, слышит ерничанье юного наглеца.

— Я доложу вашему руководству о полном моральном разложении комсомольцев, — заорал он. — Пьянство, б… ство, песни похабные на все село, понимаешь ли…

— А я доложу вашему, — зевнул Багров, — что Гавриловна, ваша драгоценная теща, гонит самогон и спаивает молодое поколение. Причем, самогон у нее некачественный. Дерьмо, а не самогон. У половины, откушавших ее продукт, — рвота и расстройство желудка. В результате, масса народу выбыла из трудового процесса… А это — ничто иное, как экономическая диверсия, понимаешь ли…

Бригадир с минуту хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Затем, махнув на Котьку грязной пятерней, заорал: «Чтоб завтра мне две нормы дали!» и удалился с глаз.

— Накрылось наше досрочное возвращение медным тазом, — расстроился Кешка. — Теперь и две тонны не помогут.

Он оказался прав. Вернулись без обещанных правлением премий и ценных подарков. Роль последних исполнила толстая книга «Древнерусское искусство». Одна на всех.

***

Учебный процесс захватил Иннокентия сразу. Во многих преподавателей он просто влюбился. Вас-Вас, конечно, был вне конкуренции: красавец, модник, интеллектуал, острослов, эрудит, одним своим появлением он будоражил воображение студенток. Его остроты давно вошли в вузовский фольклор, годами циркулируя по коридорам и аудиториям. «Не верьте в загробную жизнь и в заочное обучение», «Студент — это ангел, не запятнанный знаниями», «Eсли вас приняли в институт без экзаменов, значит, это — институт Склифосовского». «Гни извилину, иначе будешь гнуть спину!» — лишь некоторые из великого множества Вас-Васовских афоризмов, добросовестно внесенных Иннокентием в его клеенчатый «кладезь мудрости».

Но были в вузе и такие «преподы», которых он невзлюбил с первого взгляда. Антипатии, как правило, бывают взаимными. Так получилось и с Заблоцким, их русистом, на каждом занятии провозглашавшим: «Господа будущие Лауреаты государственных премий, не надейтесь на корректоров. Творец должен в совершенстве владеть родным языком, и я заставлю вас, допрежь вы возьметесь за свое стило, освежить в памяти все правила русской грамматики».

Кешка, сидевший за первым столом скривился, как от зубной боли. Его невероятно раздражал этот суетливый гном с авторитетным животиком, постоянно поправлявший на переносице круглые пенснеобразные очочки.

Марк Абрамович засек эту гримасу и подкатился к Кешке.

— Фамилия?

— Юдин.

— Угу… Я так понимаю, молодой человек, вы у нас — грамотей, каких поискать, — сверкнул он золотыми коронками.

— Вообще-то я школу с медалью закончил… В Москве.

— Москвич, значит? — улыбнулся Гном ехидно. — Ну, пожалуйте, мил-человек, на «лобное место». Напишем с вами мини-диктантик. Если сделаете меньше трех ошибок, ближайший зачет получите автоматом.

Кешка, хмыкнув, направился к доске — ошибок в диктантах он никогда не делал.

— А вы, господа прозаики, вместо созерцания чужого фиаско, откройте тетради и вместе с Юдиным проверьте уровень своей грамотности.

Заблоцкий выкатился из-за кафедры, с трудом протиснулся за Кешкин стол, уселся на его место и, пригладив прилипшие к бледной лысине прядки, стал медленно диктовать: «На колоссальной дощатой террасе, близ асимметричных кустов малинника и конопляника,.. — тут Иннокентий в первый раз споткнулся, — … под какофонический аккомпанемент аккордеона, виолончели и беспричинный плач росомахи.., — здесь он задумался во второй раз, — …сидя на оттоманке, под искусственным абажуром, закамуфлированным под марокканский минарет, небезызвестная вдова протоиерея, веснушчатая…, — на этом месте он всерьез застопорился, — …Агриппина Саввична Филиппова, исподтишка потчевала можжевеловым вареньем, калифорнийским винегретом с моллюсками и прочими яствами коллежского асессора…, — тут Кешка почувствовал, что здорово вспотел, и его рубашка полностью прилипла к спине, — … и индифферентного ловеласа Фаддея Аполлинарьевича, сидевшего, расстегнув иссиня-черный сюртук и засунув руки подмышки».

Все, господин хороший, садитесь. Единица! Восемь ошибок в одном предложении — явный перебор для медалиста. Если вам дали хорошее образование, это вовсе не значит, что вы его получили. Будем повторять правила. Итак, как пишется слово «дощатый»?

Настроение у Иннокентия упало в точку замерзания. Недавно его выбрали комсоргом курса, он стал вожаком, уважаемым человеком, и тут — такая оплеуха. И от кого? От пузатого Гнома! Слухи в студенческой среде распространяются быстрее инфекции. Теперь, хоть на край света беги.

— Ты в «тошниловку» идешь? — поинтересовался у него Котька на перемене.

— Не успеваю. Надо в комитет комсомола заскочить. Возьми мне один пирожок с мясом, один с капустой и два с повидлом.

Со скоростью метеорита Багров понесся в харчевню занимать очередь. Кешка с завистью посмотрел ему вслед: не нервы у пацана, а стальные канаты. Сейчас, на семинаре, будут разбирать новое Котькино творение, а он озабочен лишь тем, как брюхо набить. Хорошо б и ему поучиться у однокашника подобной реакции на текущие события, но увы: разные темпераменты, разные психотипы. Что бы ни случилось, Константин спокоен, как индейский вождь, а его, Кешку, при малейшем потрясении дико колотит.

После ЦУ, полученных у комсорга вуза, Юдин поплелся в шестую аудиторию, где Вас-Вас проводил семинары. У «стены объявлений» стоял гомон. Одни обсуждали вчерашний поход на поэтический вечер в Центральный дом литератора, другие делились впечатлениями от МХАТовской премьеры «Дон Кихота», третьи возмущались километровой очередью за гэдээровскими махровыми халатами в ГУМе.

«Мне бы ваши заботы, — подумал Кешка завистливо. — А то у меня на горбу висят: „Комсомольский прожектор“, выездная агитбригада, отряд охраны правопорядка, встреча с писателями-ветеранами, дежурство у синагоги, будь оно неладно вместе со всеми имеющимися у евреев праздниками»…

В аудитории уже собрался десяток семинаристов. Ребята переписывали друг у друга конспекты пропущенных лекций, хрустели яблоками, чавкали бутербродами, ссорились из-за пропавшего учебника, обсуждали последний концерт Аркадия Райкина.

Ляля Грош, чей рассказ предстояло разбирать вместе с Котькиной повестью, дрожала у окна, репетируя защитную речь. Багров же восседал на подоконнике, лениво терзая гитару битловскими мелодиями.

Постепенно начали стекаться «чужаки». «Прозаики» уже привыкли, что по вторникам Вас-Васовские семинары посещают и будущие поэты, и драматурги, и критики, и переводчики, и черти кто с улицы: неудачники, провалившиеся на вступительных, заочники, любители литературы пенсионного возраста, гости с журфака и филфака. Пару раз Кешка видел на занятиях и маминых студентов из педа имени Ленина. При нехватке мест народ запросто усаживался на пол.

Прозвенел звонок. В помещение кубарем вкатилась недостающая часть коллектива (опозданий мастер не выносил). Следом за ними на пороге возник и сам Вас-Вас, как всегда, стильно одетый, с модной стрижкой, благоухающий импортным одеколоном. Сегодня он был в замшевом пиджаке бутылочного цвета, черном шерстяном пуловере под горло, черных твидовых брюках и мягких замшевых туфлях оттенка болотной тины. Из подмышки Протасевича торчала толстая кожаная папка с выдвижной ручкой и свернутая в трубочку «Комсомольская правда».

— А он женат? — раздался за спиной Кешки шепот Варьки Климовой.

— Более чем, — прошептала в ответ Карина Оганесян. — Жена — артистка филармонии, редкая красавица. Я их в «Современнике» видела, на премьере спектакля «На дне». С ними дочь их была, девка нашего возраста.

— А сколько ж ему лет? — не унималась Варька.

— Думаю, сорок-сорок пять.

Вас-Вас развернул газету и поднял ее вверх.

— Прежде всего, ребята, давайте поздравим Костю Багрова с большим успехом. Отрывок из его повести «Перекати-поле», которую мы сегодня намерились обсудить, опубликован в свежем номере «Комсомолки».

В аудитории раздались аплодисменты и возгласы: «Ух ты — на целую полосу!», «Молоток!», «Знай наших!»…

Костя заметно растерялся. Было видно, что он понятия не имел об этой публикации. Стало быть, Протасевич расстарался за его спиной.

Кешку давила жаба. Большая, зеленая, бородавчатая. Ухватила за кадык и не давала дышать. И за что Вас-Вас так любит Котьку? Да, Багров находчив, остроумен, независим в суждениях, обожает дискуссии, в ходе которых демонстрирует особую точку зрения. Но эпитеты «виртуозное владение пером», «непривычная свобода стиля», «раскованность мысли», «знания свойств человеческой натуры», «потрясающий язык», «захватывающая интрига» применимы только к классикам, но никак не к начинающим борзописцам.

Его, Кешку, мэтр хвалит куда скупее: «Есть сюжет, юмор, неплохо выписаны диалоги, прослеживается работа с деталью, наличествуют событийный костяк и неожиданная развязка. Растешь». И все, никаких особых дифирамбов.

Вот и сегодня, при обсуждении повести на Котькину голову вылился целый ушат похвал. Даже придира Карина Оганесян, назначенная Багровским оппонентом, вместо критики, лила сплошной елей: «Поражена тем, как мощно, со старта пошел сюжет», «мастерски выписаны персонажи», «с виртуозным юмором доказал, что наказание за предательство неотвратимо», «в повести есть запахи и ощущения, выпуклость и объем» и т. д. Остальные семинаристы ее поддержали, отметив чертову кучу достоинств произведения и не обнаружив ни одного изъяна. Видать, попали под гипноз публикации «Перекати-поля» в центральной прессе. Зависть проняла Иннокентия до седалищного нерва, испортив ему настроение.

Подводя итог, Вас-Вас сказал: «Самое ценное в повести — образность и накал эмоций. Восхищение и омерзение — именно те два полюса, которые рождают энергию искусства. Если она наличествует, то все „намерения“ автора признаются „объективными законами“ и индивидуальным стилем. Если нет, произведение постигает смерть, то бишь, читательское равнодушие».

Наконец перешли к рассказу Ляльки. Кешка был ее оппонентом и оторвался на девчонке по полной программе. Предыдущая часть семинара истрепала ему все нервы. Хвалить Багрова ему не хотелось. Критиковать его он не мог: во-первых, повесть, и в самом деле, была отличной, во-вторых, зачем настраивать против себя Котьку — они, вроде как, друзья, в-третьих, Протасевич не позволит клевать своего любимчика и включит ему такую «обратку», что мало не покажется.

Вот он и сорвал дурное настроение на «стрелочнице» Грошихе. Чего только не наговорил сгоряча о ее рассказе: «нет внутренней логики действия и характеров», «говорить о наличии сюжета язык не поворачивается», «нет ни начала, ни середины, ни конца — изъятие любого эпизода не повлияет на рассказ в целом», «язык вязкий, неудобочитаемый», «название „На перекличку не явился“ просто кошмарно»…

Лялька, положив голову на учебник, беззвучно плакала. Протасевич же, внимательно изучал своего Пегасовского выдвиженца, как будто видел его впервые. На губах мастера блуждала едва заметная ироничная улыбка.

Кешка сделал паузу, чтобы перевести дух и тут же услышал громкий шепот Варьки Климовой:

— Разошелся, как дерьмо на лопате. Белинский, бля…

Этот комментарий только раззадорил Юдина, и он завершил:

— Одним словом, — пропасть дурновкусия. Нижний предел должен наличествовать даже у заведомой халтуры.

Он собрал в кучу свои листки с записями и с надменностью наследного принца прошествовал к своему месту. В аудитории повисла такая тишина, какая бывает только в дурдоме после укола.

— А мне рассказ Ляльки понравился, — раздался вдруг Котькин голос. — Читается на одном дыхании. Финал сильный. Уместен мелодраматический момент о том, что ребячество иногда прорывается из каждого взрослого. — Грош подняла голову, вытерла слезы. В ее глазах засветилась надежда. — Удачны противопоставления: «Чем глубже сидишь в помоях, тем выше держишь голову». Конечно, кое-что надо еще «подчистить» и начинить героев внутренней духовной биографией, чтобы было понятно, почему они поступают так, а не иначе. А в остальном…

— … прекрасная маркиза, — вставил Иннокентий, — все хорошо, все хорошо,.. — и Лялька разрыдалась в голос.

— Василий Васильевич, я — бездарь. У меня совсем нет способностей…

— Вот те раз! — хлопнул в ладоши Протасевич. — Ребятки, если вы будете так реагировать на критику, то долго не протянете. Вы даже представить себе не можете, сколько зуботычин ждет вас в будущем от профессиональных Белинских. Эти господа пленных не берут. Они размазывают авторов по всем стенкам и сверху оклеивают обоями. Закаляйтесь. Мы здесь для того и собрались, чтобы поучаствовать в процессе огранки мастерства друг друга.

Что же до наличия у вас таланта, то вот вам классическая формула признаков литературных способностей:

1. Высоко развитая наблюдательность.

2. Склонность к постоянному изучению жизни, истории, судеб разных людей.

3. Глубокое знание предмета, о котором хочется написать.

4. Богатство внутренней эмоциональной жизни.

5. Богатство фантазии.

6. Природная склонность к развитию в себе высокой внутренней культуры.