Бесплатный фрагмент - Камень на душе

Камень на душе

В те дни, когда осенний Петербург окутывался туманом, словно саван, скрывающий язвы и гниль великого города, в одной из тех угрюмых квартир на четвертом этаже доходного дома на Гороховой улице, где каждая ступенька скрипела под ногами, как совесть грешника, жил Егор Алексеевич Кремнев — бывший семинарист, а ныне переписчик бумаг в одном из департаментов.

О, как низко пал этот человек! Когда-то он знал наизусть целые главы из Священного Писания, мог часами рассуждать о божественном промысле и человеческой душе, а теперь… теперь он с утра до вечера выводил безжизненные строки, переписывая казенные бумаги за гроши, едва хватавшие на хлеб и каморку в доходном доме. Тридцать два года — и что за этими годами? Пустота, безысходность, и эта мучительная, раздирающая душу борьба между тем, во что он когда-то верил, и тем холодным, рассудочным скептицизмом, который, как яд, проникал в его сердце.

«Бог… есть ли Бог?» — эта мысль преследовала его днем и ночью, не давала покоя, терзала, как голодная собака терзает кость. В семинарии он был уверен — конечно, есть! Как можно сомневаться в существовании Творца, когда каждый восход солнца, каждый цветок, каждое биение сердца свидетельствует о Его величии? Но годы жизни в Петербурге, годы нищеты, унижений, созерцания человеческой подлости и равнодушия — все это словно точило его веру, как вода точит камень.

В этот промозглый октябрьский вечер Егор Алексеевич сидел в своей каморке, освещенной единственной сальной свечой, и переписывал очередную бумагу о казенных недоимках. Его худые пальцы, почерневшие от чернил, механически выводили буквы, а мысли блуждали где-то далеко, в тех глубинах души, куда он боялся заглянуть.

«Что я такое? — думал он, отложив перо и глядя на дрожащий огонек свечи. — Червь, пресмыкающийся в пыли… Нет, хуже червя — червь хотя бы не знает о своем ничтожестве, а я знаю, я чувствую всю мерзость своего существования!»

Он встал и подошел к единственному окну своей каморки. За стеклом, покрытым инеем, виднелся двор-колодец, черный и сырой, как могила. Где-то внизу слышались пьяные крики, плач ребенка, ругань. Вся эта симфония человеческого страдания и порока поднималась вверх, к самому небу, которое, впрочем, было скрыто густыми тучами.

«И где же Твоя справедливость, Господи? — мысленно взывал Егор Алексеевич, сжимая кулаки. — Где Твоя любовь к человеку? Почему Ты попускаешь такие страдания? Или Тебя действительно нет, и мы все — случайное скопление атомов во враждебной вселенной?»

Эти богохульные мысли ужасали его самого, но он не мог от них избавиться. Словно кто-то другой думал в его голове, кто-то чужой и злой, кто насмехался над его прежней верой, над его молитвами, над всем тем святым, что когда-то составляло смысл его жизни.

Стук в дверь прервал его мучительные размышления. Кто мог прийти к нему в такой поздний час? Егор Алексеевич не ждал гостей — да и кто стал бы навещать такого человека, как он?

— Войдите, — сказал он, и дверь скрипнула, впуская в каморку сутулую фигуру пожилого человека в потертом чиновничьем сюртуке.

— Иван Петрович! — удивился Егор Алексеевич, узнав своего сослуживца, с которым они иногда разговаривали в департаменте о книгах и философии. — Что привело вас ко мне?

Иван Петрович Судьбинский был человеком странным. Проработав в канцелярии более двадцати лет, он сохранил удивительную способность размышлять о высоких материях, читал Канта и Гегеля, переводил с немецкого философские трактаты, которые, впрочем, никто не печатал. Коллеги считали его чудаком, но Егор Алексеевич чувствовал в нем родственную душу — человека, также мучимого вечными вопросами.

— Видите ли, Егор Алексеевич, — начал Иван Петрович, снимая свою потертую шляпу, — я шел мимо и увидел свет в вашем окне. Подумал — не один ли я такой, кто не может уснуть от дурных мыслей?

— Дурных мыслей? — переспросил хозяин, предлагая гостю единственный стул, а сам усевшись на край кровати.

— Да, да… О смысле жизни, о Боге, о человеке… — Иван Петрович говорил тихо, словно боясь, что его услышат. — Скажите, Егор Алексеевич, вы ведь учились в семинарии… Скажите мне честно: верите ли вы в Бога?

Вопрос этот ударил Егора Алексеевича в самое сердце. Он долго молчал, глядя на дрожащий огонек свечи, и наконец произнес:

— Не знаю… Господи, не знаю! Хочу верить — и не могу. Разум мой восстает против веры, а сердце кричит, что без Бога жизнь — бессмыслица…

— Вот именно! — оживился Иван Петрович. — Именно об этом я и хотел с вами поговорить. Видите ли, я всю жизнь пытаюсь понять: что такое человек? Венец творения или случайная ошибка природы? И знаете, к какому выводу я пришел? Человек — это существо, обреченное на страдание, потому что он единственный из всех тварей задается вопросом о смысле своего существования.

— Но ведь это же и есть его величие! — возразил Егор Алексеевич. — Способность мыслить, задаваться вопросами…

— Величие? — горько усмехнулся Иван Петрович. — Посмотрите на себя, на меня, на всех нас — что мы делаем со своим разумом? Мучаем себя вопросами, на которые нет ответа! Была бы лучше нам жить, как животные, — инстинктами, не думая о завтрашнем дне…

— Нет! — воскликнул Егор Алексеевич, и в голосе его прозвучала такая страсть, что Иван Петрович даже вздрогнул. — Нет, не говорите так! Если мы откажемся от поисков истины, от стремления к высшему, то действительно станем хуже животных. Животное хотя бы честно в своей природе, а мы… мы будем лгать самим себе!

— Но что, если истины нет? Что, если мы ищем то, чего не существует?

— Тогда… тогда сам поиск и есть смысл нашей жизни, — тихо сказал Егор Алексеевич, и эти слова прозвучали для него самого как откровение.

Они проговорили до утра, эти два одиноких человека, пытаясь нащупать какую-то опору в хаосе своих сомнений. Когда рассвело, Иван Петрович ушел, а Егор Алексеевич остался один со своими мыслями, которые после этого разговора стали еще более запутанными.

Прошло несколько дней. Егор Алексеевич по-прежнему ходил в департамент, переписывал бумаги, получал свое скудное жалованье, но внутри у него что-то изменилось. Разговор с Иваном Петровичем словно расшевелил давно застоявшуюся боль, и теперь она жгла его изнутри с удвоенной силой.

Именно в таком состоянии застало его письмо от сестры Анастасии. Она жила в Москве, была замужем за мелким торговцем, и они не виделись уже три года. Письмо было коротким и полным отчаяния:

«Дорогой брат! Пишу тебе в страшном горе. Муж мой умер от чахотки, оставив меня с двумя детьми и долгами. Я уже продала все, что можно было продать, но денег хватит только на месяц. Помоги, ради Бога! Знаю, что у тебя самого мало, но ты — единственный, к кому я могу обратиться. Твоя несчастная сестра Настя.»

Егор Алексеевич перечитал письмо несколько раз, и каждый раз его сердце сжималось все сильнее. Настя… его младшая сестра, которую он так любил в детстве! Он помнил ее смеющейся, беззаботной девочкой, которая бегала за ним по двору их родительского дома в Рязанской губернии. А теперь она одна, с двумя детьми, без средств к существованию…

Но что он мог сделать? У него самого едва хватало денег на собственное существование. Жалованье его было ничтожным, а других доходов не было. Правда, он мог бы занять денег у ростовщика, но под какие проценты? И чем потом отдавать?

«Господи, если Ты есть, — молился он, стоя на коленях в своей каморке, — помоги мне! Дай силы помочь сестре! Неужели я должен смотреть, как она погибает?»

Но небеса молчали, и в этом молчании Егору Алексеевичу слышался насмешливый голос его сомнений: «Ну что, молишься? А кому? Пустоте? Видишь, как Бог отвечает на твои молитвы!»

На следующий день, придя в департамент, он узнал новость, которая потрясла его. Иван Петрович Судьбинский покончил с собой, бросившись в Неву с Благовещенского моста. Оставил записку: «Не могу больше мучиться вопросами, на которые нет ответа. Прошу простить меня Бога, если Он есть.»

Егор Алексеевич стоял у гроба своего единственного друга и не мог поверить в происходящее. Еще вчера этот человек рассуждал о смысле жизни, а сегодня… Неужели поиски истины действительно приводят только к отчаянию?

«Нет, — думал он, глядя на мертвое лицо Ивана Петровича, — нет, он ошибся! Он не выдержал, а я… я должен выдержать! Ради Насти, ради ее детей, ради всех тех, кто страдает в этом мире!»

Именно в тот вечер, когда Егор Алексеевич возвращался с похорон, он встретил Николая Дмитриевича Ракитина — молодого студента университета, который снимал комнату в том же доходном доме. Ракитин был из тех людей, которых называют нигилистами, — он отрицал все: Бога, мораль, традиции, авторитеты. В его двадцать два года он уже считал себя мудрее всех предыдущих поколений.

— А, Кремнев! — окликнул он Егора Алексеевича, когда тот поднимался по лестнице. — Слышал, ваш приятель-философ утопился? Вот до чего доводят религиозные предрассудки!

— Что вы говорите! — возмутился Егор Алексеевич. — Иван Петрович как раз страдал от сомнений в вере!

— То-то и оно! — торжествующе воскликнул Ракитин. — Не может человек жить в двух мирах сразу — и в мире разума, и в мире религиозных иллюзий! Надо выбирать одно из двух. А ваш приятель хотел и рыбку съесть, и на небо попасть.