Бесплатный фрагмент - Камертон

Глава 1. Фантомная боль

Сознание вернулось первым, тело — вторым. Секунд десять Камилла неподвижно лежала в полумраке спальни, вслушиваясь в тишину, которую вот-вот должно было взорвать. Это был ее единственный ежедневный дар, краткий миг невесомости между сном и явью, когда она еще не принадлежала себе — точнее, своей боли. Но она уже чувствовала ее приближение. Не как мысль, а как изменение давления в комнате, как мутный, тяжелый прилив, подступающий к самому берегу ее бытия.

И вот он хлынул.

Невидимая волна холодного яда, растекающаяся по венам, заставляющая каждую мышцу сжаться в тугой, вибрирующий узел. Камилла не издала ни звука. Она научилась встречать боль молча, как встречают старого, ненавистного врага, чьи повадки изучены до последней детали. Она знала, что сейчас главное — не делать резких движений. Дышать. Ровно. Вдох через нос, медленный выдох сквозь сжатые зубы.

Ее тело было тюрьмой, а она — заключенной, выучившей наизусть карту своей камеры. Она знала, где проседают половицы, где сквозит из щелей, где стена отдает могильным холодом. Сейчас «сквозило» в пояснице — тупая, ноющая угроза. «Половицы проседали» в плечах, будто на них всю ночь кто-то сидел. Но хуже всего были руки. От локтей до кончиков пальцев они горели тысячей ледяных игл, превращаясь из частей тела в чужеродные, пыточные инструменты.

Пора было вставать. Операция, требующая предельной концентрации. Сначала — согнуть левую ногу в колене. Медленно. Перенести на нее вес. Затем, опираясь на локоть правой руки, начать поворот. Выверенное, почти ритуальное усилие, знакомое до миллиметра. Позвонки в шее скрипнули протестующе. Она замерла, пережидая короткий, ослепляющий спазм. Получилось. Она села.

Путь до шкафа — пять шагов. Пять крошечных вечностей. Она выбрала одежду наощупь, не глядя. Пальцы знали мягкость старой хлопковой футболки и податливую ткань спортивных штанов — ее униформы, ее второй, безопасной кожи. Процесс одевания был похож на разминирование. Она просунула руку в рукав, и натянувшаяся ткань впилась в воспаленную кожу предплечья. Разряд тока прошел по нервам. Она снова замерла, прикусив губу, глядя в одну точку, пока вспышка не угасла, оставив после себя пепел тупой, изматывающей боли.

Проходя мимо высокого зеркала, она невольно бросила на себя взгляд и тут же об этом пожалела. Из сумрака на нее смотрела незнакомка. Изможденная, с темными кругами под глазами, сжавшаяся в комок напряжения. Где была та женщина, чье тело пело за роялем? Чьи плечи расправлялись, принимая овации зала, чьи руки летали над клавишами, извлекая громы и шепот? Это тело было предателем. Оно украло ее музыку, ее жизнь, оставив взамен лишь эту ежедневную, унизительную борьбу за право сделать вдох, не поморщившись. Камилла отвернулась, чувствуя, как к горлу подкатывает глухая, бессильная ярость. Утро только началось.

***

Кухня встретила ее стерильным порядком. Здесь все было продумано, выверено, подчинено одной цели — минимизировать движение. Каждая вещь имела свое строгое место, своеобразный окоп в ее бесконечной войне с собственным телом. Кофемашина, ее единственный утренний союзник, стояла у самого края столешницы.

Но даже этот союзник требовал платы. Маленькая кнопка «Старт» с подсвеченным контуром сегодня казалась вершиной Эвереста. Камилла протянула руку, и пальцы, эти бывшие повелители черно-белых клавиш, ответили мелким, предательским тремором. Спазм. Она замерла, концентрируясь на одной-единственной точке, на этом крошечном кружочке пластика, словно от него зависела судьба мира. Вся ее воля, все остатки былой дисциплины, что раньше уходили на сложнейшие пассажи Рахманинова, теперь были брошены на это унизительное, простейшее действие. Палец соскользнул. Вторая попытка. Она сжала челюсти, и наконец, раздался спасительный щелчок.

Машина недовольно заворчала, оживая, и по кухне поплыл густой, горьковатый аромат свежесваренного эспрессо. Первая победа дня.

Она взяла свою чашку — легкую, фарфоровую, с удобной, широкой ручкой. Но сегодня даже она казалась неподъемной гирей. Камилла обхватила ее обеими руками, как дитя, поднесла к носику кофемашины и нажала вторую кнопку. Темная, бархатная струйка полилась вниз.

Именно в этот момент аромат ударил по-настоящему. Он был не просто запахом, а ключом, отпирающим заржавевший замок в ее памяти. Внезапно, на одно ослепительное мгновение, она снова оказалась там. За кулисами огромного концертного зала, в гуле настраивающихся инструментов и возбужденном шепоте публики. Она стоит, прислонившись к холодной стене, и пьет точно такой же обжигающий эспрессо из бумажного стаканчика. Рядом — профессор Вейнберг, его глаза смеются. Он кладет тяжелую, теплую ладонь ей на плечо, и она чувствует этот вес, эту уверенность, вливающуюся в нее. «Порви их, моя девочка», — гудит его низкий голос у самого уха. И она чувствует не страх, а пьянящий, всемогущий полет, предвкушение того, как ее пальцы сейчас сольются с роялем, как ее душа выплеснется в зал звуковой волной…

Горячие капли брызнули на тыльную сторону ладони.

Воспоминание лопнуло, как мыльный пузырь. Она вздрогнула, чуть не выронив чашку. Боль от ожога была ничтожной, почти незаметной на фоне привычного, глубинного пламени в ее мышцах. Но унижение… оно было нестерпимым. Она с силой поставила чашку на стол, расплескав еще немного кофе. Темные капли, как кровь, расползались по белой столешнице. Камилла смотрела на свои дрожащие, беспомощные руки, на красное пятно от ожога.

«Раньше эти руки брали самые сложные концерты мира, — пронеслось в голове с безжалостной ясностью. — Теперь они не могут удержать чашку кофе».

***

Гостиная была ее личным чистилищем, а в центре его, словно алтарь забытого бога, стоял рояль. Он не просто занимал место — он владел им, подчинял себе пространство, поглощал свет своей массивной, накрытой темным бархатом формой. Для Камиллы это была не мебель. Это был саркофаг, где под тяжелой крышкой и пыльным саваном чехла была похоронена ее душа. Каждый день она садилась в кресло напротив и совершала свой безмолвный ритуал поклонения утрате.

Сегодня ритуал был нарушен необходимостью. Работа. Она с усилием отвернулась от молчаливого титана и открыла ноутбук. На экране, холодным цифровым светом, загорелись нотные станы. Аранжировки. Жалкие крохи, которые остались ей от мира большой музыки. Она натянула на руки компрессионные перчатки, похожие на орудие пытки. Каждый клик мыши был выверенным, мучительным усилием, отдававшимся тупой болью в запястье. Она перетаскивала ноты по экрану, как каторжник перетаскивает камни, — механически, бездушно, с одной лишь мыслью: дожить до конца строки.

И тут сквозь двойное стекло окна просочился звук.

Сначала тонкий, едва уловимый, потом — яснее. Какая-то машина, остановившаяся на светофоре, транслировала в мир ноктюрн Шопена. Этот звук, чистый и пронзительный, пробил ее защитную оболочку апатии, как игла — нарыв. Он был живым. Он дышал. Он помнил.

Камилла резко захлопнула ноутбук. Щелчок крышки прозвучал в тишине выстрелом. Она встала, сама не понимая, что делает, и, словно лунатик, пошла к роялю. Руки двигались сами по себе, непослушные, ведомые призрачной волей. Пальцы зацепили тяжелый край чехла и медленно, с благоговейным ужасом, потянули его вверх.

Под ним открылся ослепительный, контрастный мир. Слоновая кость и эбеновое дерево. Поле ее былых сражений и ее райский сад. Она медленно протянула руку, не решаясь коснуться, и ее пальцы замерли в миллиметре над холодными клавишами.

И в этот миг все вернулось.

Не воспоминание — ощущение. Свет софитов, бьющий в лицо, горячий и слепящий, превращающий зал в бездонную, ревущую тьму, из которой доносится гул тысяч замерших в ожидании людей. Запах раскаленного дерева сцены и пыльных кулис. Гладкая, прохладная поверхность клавиш под ее пальцами — не мертвый пластик, а живая, трепещущая плоть, продолжение ее нервных окончаний. Она делает первый вдох, и тишина в зале становится такой плотной, что ее можно резать ножом. И потом — первое прикосновение. Первый аккорд. Рояль под ней отзывается не звуком — густым, низким рыком, вибрацией, проходящей сквозь пол, сквозь ножки стула, сквозь ее позвоночник, заставляя каждую клетку тела резонировать. Она не играет. Она летит. Она — ураган, она — шепот, она — сама стихия, заключенная в черном лакированном корпусе. Ее тело сильное, послушное, идеальное. Оно — ее инструмент, такой же совершенный, как и тот, что перед ней. И вот финал, последний, оглушительный пассаж, и она обрушивает на зал всю свою мощь, а в ответ на нее обрушивается шквал…

Камилла резко отдернула руку, словно обожглась.

Наваждение схлынуло, оставив после себя звенящую пустоту и острую, настоящую боль в сведенных судорогой пальцах. Она смотрела на свою беспомощную, дрожащую кисть. По щеке потекла одна-единственная слеза. Горячая, злая, полная бессильной ярости. Она с силой дернула чехол, и темная ткань глухо рухнула на клавиши, снова погребая под собой ее мир.

***

В эту оглушительную тишину он ворвался скальпелем. Пронзительный, цифровой визг телефона, резанувший по плотной ткани ее горя. Камилла вздрогнула. Она никому не давала свой номер. Курьер? Ошибка? Она хотела проигнорировать, дать ему умереть, но настойчивый, монотонный призыв из внешнего мира был невыносим. Словно ведомая чужой волей, она подняла с кофейного столика аппарат. Незнакомый номер.

— Слушаю, — голос прозвучал глухо, будто она не пользовалась им несколько дней.

— Камилла? — ответил ей голос-призрак. Низкий баритон с табачной хрипотцой, который она узнала бы даже в аду. Голос, который когда-то был для нее камертоном, настраивавшим всю ее жизнь.

— Профессор Вейнберг?

— Узнала, — в его голосе проскользнула теплая, печальная усмешка. — Прости за вторжение. Я… Камилла, я вчера видел в сети запись твоего Третьего Рахманинова. С того конкурса. Боже мой, дитя… это преступление. Преступление против музыки, против Бога, что ты больше не играешь.

Каждое его слово было как поворот ножа в старой ране.

— Все в прошлом, Семен Аркадьевич, — отчеканила она, холод сковывал ее губы. — Это не обсуждается.

— Обсуждается! — мягко, но непреклонно возразил он. — Пока мы живы, все обсуждается. Послушай, я звоню не просто так. Я говорил с одним своим старым приятелем, из медицинских кругов. Он упомянул одного человека. Очень странный врач, чудак, почти шаман, как он выразился. Работает с безнадежными случаями, от которых все отказались. Методы у него, говорят, на грани… Но результаты… Камилла, он говорил о результатах.

Она молчала, вцепившись в телефон так, что побелели костяшки.

— Я не хочу об этом говорить.

— Фамилия его Орлов, — произнес профессор, проигнорировав ее слова. — Просто запомни. Доктор Орлов. Он может дать тебе надежду.

Надежда. Какое отвратительное, жестокое слово. Соль, которую сыплют в открытую рану. Вся боль, все унижение, вся ярость этого утра сжались в один тугой комок и взорвались криком.

— Надежду?! — ее голос сорвался. — Оставьте меня в покое! Слышите? Просто оставьте меня умирать в моей тишине!

Она с силой нажала на кнопку отбоя и швырнула телефон на мягкое кресло.

Комнату снова поглотила тишина. Но это была уже другая тишина. Не мертвая, а звенящая. Ярость схлынула так же быстро, как и нахлынула, оставив после себя лишь пепел и гулкую пустоту. Но в этой пустоте, против ее воли, теперь что-то жило. Одно-единственное слово. Фамилия.

Орлов.

Оно пульсировало в висках. Одинокий, упрямый сорняк, пробившийся сквозь бетон ее отчаяния. Камилла медленно подняла голову. Ее взгляд переместился с ее искалеченных, бесполезных рук на черный саркофаг рояля. И впервые за многие месяцы в глубине ее глаз отразилось не только застарелое страдание, но и что-то новое. Опасный, лихорадочный блеск.

Глава 2. Тень в дверном проеме

Дни после звонка профессора превратились в вязкую, серую патоку. Фамилия «Орлов» поселилась в ее сознании, как вирус. Днем Камилла гнала ее прочь, зарываясь в механическую работу, в ритуалы выживания. Но ночью, когда боль становилась громче, а тишина — гуще, эта фамилия возвращалась. Она звучала в скрипе паркета, в гудении холодильника, в пульсации крови в висках. Это была фальшивая нота в ее выстроенной партитуре страдания, диссонанс, который разрушал привычный, мучительный лад. Надежда была ядом, и этот яд медленно проникал в кровь.

На третью ночь она сдалась.

В гостиной, залитой мертвенным светом уличного фонаря, она открыла ноутбук. Холодный алюминиевый корпус обжег кожу. Экран ожил, бросив на ее изможденное лицо призрачный голубоватый отсвет. Пальцы, непослушные и чужие, зависли над клавиатурой. Вбить эти пять букв казалось предательством. Предательством своего горя, своей капитуляции, своего права на тихое угасание. Но она это сделала.

Орлов.

Поисковик выплюнул пустоту. Ни официальных сайтов. Ни страниц в престижных клиниках. Ни научных публикаций. Словно этого человека не существовало в респектабельном мире доказательной медицины. Его цифровой след был призрачным, он вел в подполье — на старые, полуживые форумы, в закрытые группы, где отчаявшиеся люди шепотом делились последним, что у них осталось.

Камилла нырнула в этот сумрак. И оттуда, с мерцающего экрана, на нее полились голоса — противоречивые, яростные, полные либо слепой веры, либо жгучей ненависти.

«Шарлатан! Обыкновенный мошенник, играющий на чужом горе. Опасайтесь!» — кричал один аноним.

«Он — гений. Он вернул меня из ада, когда все остальные просто выписывали мне смертный приговор по частям», — отвечал другой.

«Его методы — средневековая пытка. Это не лечение, а садизм!»

«Он заставил меня пройти через боль, чтобы я смогла ее победить. Я готова была целовать ему руки».

«Последняя надежда».

«Бегите от него».

Она читала, и перед глазами вставал образ не человека, а мифического существа, химеры, сотканной из страха и восхищения. И посреди этого хора проклятий и молитв она наткнулась на одно короткое, спокойное сообщение. Оно было другим. В нем не было эмоций, только холодная, отстраненная констатация.

«Он не лечит. Он учит слышать язык, на котором тело говорит через боль. Большинство — ученики так себе».

Эта фраза ударила Камиллу, как камертон. Не лечит, а учит. Не пациент, а ученик. Впервые за долгие годы ей предложили не костыль, а урок.

Сердце заколотилось глухо, тяжело, как похоронный колокол. В одной из затертых веток форума она нашла номер. Просто десять цифр без единого комментария. Рука, дрожа, потянулась к телефону. Нажать на «вызов» было все равно что прыгнуть со скалы. Гудки. Один. Второй. Она уже была готова сбросить, когда на том конце щелкнул автоответчик. Бездушный, синтезированный голос, лишенный малейших интонаций, предложил оставить сообщение или воспользоваться ботом в мессенджере для записи. Никакого секретаря. Никакой живой души. Только машина, охраняющая вход в логово.

Пальцы двигались сами. Мессенджер. Бот. «Выберите удобное время». Ближайшее окно — завтра, в три часа дня. Она нажала «Подтвердить».

На экране появилось лаконичное: «Ваш визит назначен». И адрес.

Камилла отложила телефон и долго сидела в темноте, глядя на черный саркофаг рояля. Она сделала это. Она шагнула с обрыва.

***

Поездка на такси была пыткой. Не той, привычной, внутренней — а внешней, агрессивной. Город, который она так долго наблюдала лишь через стекло окна, как безопасное немое кино, теперь обрушился на нее всей своей яростью. Каждый резкий поворот автомобиля отзывался тупой, ноющей волной в пояснице. Каждая выбоина на асфальте — коротким, злым разрядом тока в суставах. Резкое торможение на светофоре заставило ее напрячься всем телом, и мышцы ответили мгновенным, болезненным спазмом.

За окном проносился калейдоскоп враждебных образов. Слепящие рекламные экраны, кричащие о счастье, которое можно купить. Безликие толпы людей, спешащих по своим делам, их тела — сильные, здоровые, послушные — казались ей насмешкой, личным оскорблением. Шум, грохот, рев моторов — все это било по ее нервам, как град по тонкому стеклу. Она сидела, вжавшись в неудобное сиденье, и чувствовала себя контрабандным грузом — хрупкой, надтреснутой вазой, которую везут по брусчатке в тряской телеге, и она вот-вот разлетится на тысячи осколков.

Когда таксист объявил: «Приехали», Камилла сначала не поверила. Она ожидала чего угодно — сверкающего медицинского центра, частной клиники, даже скромного врачебного кабинета на первом этаже. Но машина остановилась у старого, почерневшего от времени доходного дома в глубине тихого, сонного переулка. Фасад, покрытый трещинами, как старческая кожа, смотрел на мир слепыми окнами. Тяжелая, окованная железом дубовая дверь молчала, лишенная каких-либо вывесок. Лишь сбоку, почти незаметная, тускло поблескивала маленькая латунная табличка с выгравированной цифрой «7». Ни имени. Ни профессии. Ничего.

Она расплатилась, и звук отъезжающего такси, растаявший в тишине переулка, оставил ее в полном одиночестве. Камилла стояла на тротуаре, глядя на эту безмолвную дверь. Бежать. Вот оно, единственно верное, спасительное решение. Развернуться, поймать другую машину и вернуться в свою тихую, привычную тюрьму, где все враги известны и изучены. Мысль о том, чтобы толкнуть эту дверь и войти в неизвестность, вызывала животный, первобытный ужас. Она простояла так, кажется, целую вечность, пока холодный ноябрьский ветер не пробрался под пальто, заставив ее содрогнуться.

Нужно было решать.

Сделав глубокий, рваный вдох, она шагнула к двери и с усилием толкнула ее. Дверь поддалась, и Камилла провалилась в сумрак. Густой, прохладный полумрак подъезда, пахнущий старым камнем, влажной штукатуркой и пылью веков. Высокие, лепные потолки тонули во тьме. Единственным путем наверх была старая лифтовая шахта, забранная кованой решеткой. Кабина — тесная, скрипучая клетка — нехотя поползла вверх, унося ее от спасительного света улицы все глубже, во мрак. Этот медленный, дребезжащий подъем казался ей не восхождением, а погружением. Погружением на самое дно.

***

Лифт остановился с финальным, протестующим скрежетом. На площадке верхнего этажа царил тот же могильный полумрак. Перед ней была единственная дверь, обитая темной, потрескавшейся кожей, без номера и таблички. Сбоку, вделанный в стену, виднелся старинный звонок — круглая кнопка из пожелтевшей от времени слоновой кости. Камилла на мгновение замерла, прислушиваясь. Тишина. Не было слышно ни звуков из-за двери, ни шума города. Словно она поднялась над миром, в некое безвоздушное пространство.

Она нажала на кнопку. Палец ощутил ее гладкую, прохладную поверхность. Никакого звука не последовало. Ни трели, ни гудка. Камилла уже решила, что звонок не работает, как вдруг раздался тихий, сухой щелчок. Словно сработал старый, хорошо смазанный механизм. И дверь, беззвучно, на несколько сантиметров приоткрылась сама собой.

Это приглашение в пустоту было страшнее любого голоса.

Она осторожно толкнула тяжелое полотно и шагнула за порог. Прихожая была небольшой и почти пустой. Свет едва пробивался сквозь плотно зашторенное окно, создавая густые, вязкие тени. Но первое, что ее ударило — это запах. Он был сложным, густым, абсолютно чуждым. Это не были ни приторные благовония, ни стерильный запах больницы. Это была смесь ароматов сухих трав, висящих где-то в темноте пучками, горьковатых эфирных масел, теплого пчелиного воска и чего-то еще, металлического, почти озонового, как воздух после грозы. Запах не расслаблял — он настраивал, концентрировал, заставлял все чувства обостриться до предела.

Прямо перед ней был темный проем, ведущий в сам кабинет. Шагнув туда, Камилла окончательно поняла, что попала в совершенно иное измерение. Пространство тонуло в полумраке. Единственным источником света была массивная лампа с зеленым абажуром, висевшая низко над пустым письменным столом из почти черного дерева. Ее свет выхватывал из темноты лишь поверхность стола и глубокое кожаное кресло за ним.

Вдоль стен громоздились стеллажи, забитые книгами. Их корешки не пестрели яркими суперобложками. Старая, потрескавшаяся кожа, тисненое золото, толстые фолианты, которые, казалось, не открывали десятилетиями. Взгляд выхватывал названия: старинные анатомические атласы соседствовали с томами, испещренными алхимическими символами и астрологическими картами. В углу, на низком столике, были разложены странные, неуместные предметы: идеально гладкие речные камни, тяжелые металлические шары, похожие на шары для боулинга, набор камертонов разного размера. Ни единого намека на медицину в ее привычном понимании. Ни белого халата на вешалке, ни стетоскопа, ни тонометра.

А в центре комнаты, словно жертвенный алтарь, стояла низкая, широкая кушетка, покрытая простой, грубой тканью серого цвета. Она притягивала взгляд, была смысловым центром этого странного, пугающего мира.

Это было не просто логово. Это была алхимическая лаборатория. И Камилла с ужасом поняла, что материалом для опытов здесь должно было стать ее собственное тело.

***

Он возник из самой глубокой тени за столом, словно материализовался из нее. Камилла не услышала ни шагов, ни скрипа кресла. Просто силуэт, прежде бывший частью сумрака, отделился и обрел плотность. Когда он поднял голову, свет лампы упал на его лицо, и она впервые увидела его глаза.

Они были холодными. Не злыми, не равнодушными, а именно холодными, как сталь хирургического инструмента. Взгляд был прямым, пронзительным, лишенным малейшего намека на сочувствие. Он не смотрел на нее — он сканировал, препарировал, считывал информацию с ее напряженной позы, с того, как судорожно ее пальцы сжимали ремешок сумки, как неестественно прямо она держала спину, пытаясь скрыть боль. Он не был одет в белый халат. Простая темная рубашка с закатанными рукавами открывала сильные, жилистые запястья.

Он не улыбнулся. Не поздоровался. Просто кивком указал на стул для посетителей, стоявший по другую сторону стола.

Камилла медленно, как во сне, прошла через полосу света и опустилась на стул. Жесткая кожа холодила сквозь тонкую ткань платья. Она чувствовала себя бабочкой, приколотой к бархату его всевидящим взглядом. И он молчал. Молчание длилось, казалось, вечность. Оно было неловким, давящим, оно становилось плотным, заполняло собой комнату, заставляя ее собственное дыхание звучать громко и неприлично. Он не торопился. Он просто смотрел, изучал, и под этим взглядом она ощущала себя прозрачной. Ей казалось, он видит не только ее сведенные мышцы, но и ее страх, ее отчаяние, ее крошечную, постыдную надежду.

Наконец, когда напряжение стало почти невыносимым, он заговорил. Голос у него был тихим, ровным, безэмоциональным, как будто он зачитывал протокол. Но первый же его вопрос выбил у нее почву из-под ног.

— Когда вы в последний раз слушали музыку с закрытыми глазами? Не фоном, пока готовите или едете в машине. А именно — слушали. Как работу.

Вопрос был настолько неожиданным, настолько нелепым в контексте ее страданий, что она растерялась. Все ее заготовленные фразы, список диагнозов, имена светил медицины, которые не смогли ей помочь, — все это обратилось в прах.

— Я… я не помню, — пролепетала она, и, пытаясь вернуть разговор в привычное русло, начала сбивчиво: — Доктор, у меня фибромиалгия, хронический болевой синдром, я принесла выписки…

Она полезла в сумку, но он остановил ее едва заметным движением руки. Он позволил ей говорить. Он слушал ее сбивчивый, отчаянный монолог о врачах, о таблетках, о бессонных ночах, о боли, которая стала ее воздухом, — слушал, не перебивая, все с тем же холодным, аналитическим выражением лица. Он был похож на часовщика, который рассматривает безнадежно сломанный механизм, давая его владелице выплеснуть все свое горе, прежде чем вынести вердикт.

Когда ее поток слов иссяк, в комнате снова повисла тишина. И тогда он задал второй вопрос.

— Ваша боль, — произнес он все тем же ровным тоном. — Какой она высоты? На какой ноте она звучит? Это резкий, пронзительный фа-диез? Или низкий, гудящий си-бемоль?

Это было уже слишком. Это была насмешка. Изощренное, жестокое издевательство. Холодный профессионализм вдруг обернулся игрой сумасшедшего. Гнев, смешанный с обидой, ударил ей в голову, вытесняя страх.

***

Она взорвалась. Весь страх, вся унизительная надежда, все отчаяние этого дня и предшествующих лет сжались в тугой, горячий комок и выплеснулись наружу.

— Ноты? Вы издеваетесь?! — ее голос, сорвавшийся на крик, прозвучал в мертвой тишине кабинета святотатством. — Я пришла к вам не для того, чтобы обсуждать метафоры! У меня нет «нот», у меня есть боль! Настоящая, физическая боль! Мое тело — это один сплошной, горящий комок агонии! Оно предало меня, слышите? Сломалось! Мне не нужен настройщик, мне нужен механик, который починит эту проклятую, разваливающуюся машину!

Она задыхалась, слова вылетали изо рта, обгоняя друг друга. Ей было уже все равно, как это выглядит. Она выплескивала все, что накопилось, — всю ярость на врачей с их бесполезными рецептами, всю ненависть к собственному бессильному телу, всю обиду на судьбу, укравшую у нее музыку.

Орлов слушал ее тираду, не шелохнувшись. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он позволил буре пронестись над его столом, и лишь когда ее дыхание стало прерывистым, а на глазах выступили злые, бессильные слезы, он заговорил. Спокойно, медленно, чеканя каждое слово, как будто вбивал в ее сознание гвозди.

— Ваша ошибка в самом начале. Врачи ищут поломку в инструменте, не понимая, что инструмент идеально исправен.

Он сделал паузу, давая фразе впитаться.

— Просто пианист разучился на нем играть.

Камилла замерла, открыв рот. Это было так просто и так чудовищно, что она не сразу поняла смысл.

— Ваше тело вас не предавало, — продолжил он своим ровным, гипнотическим голосом, глядя ей прямо в глаза. — Это вы его предали. Предали в тот день, когда оно впервые заговорило с вами шепотом, а вы его не услышали. Когда оно начало кричать, вы заткнули уши таблетками. Вы начали с ним воевать, пытаясь заставить его замолчать. И теперь оно не просто кричит. Оно воет. Оно воет вам о чем-то на единственном доступном ему языке. На языке боли.

Каждое его слово было ударом под дых. Никто. Никогда. Ни один врач, ни один психотерапевт, ни один сочувствующий друг не говорил с ней так. Все жалели ее. Все видели в ней жертву сломанного, дефектного организма. Он был первым, кто обвинил ее. Первым, кто увидел в ней не сломанную скрипку, а неумелого скрипача. Это было унизительно. Это было оскорбительно. И в то же время… в этом была лазейка. В этом был свет. Если она «разучилась», значит, теоретически, она может «научиться» снова. Это переносило ее из категории безнадежного объекта в категорию субъекта, от которого хоть что-то зависит.

— Я не обещаю вам исцеления, — сказал Орлов, словно прочитав ее мысли. — Я не врач, который «чинит». Я могу стать вашим настройщиком. Камертоном. Но играть придется вам самой.

Он встал. Высокий, темный силуэт на фоне зашторенного окна. Аудиенция была окончена.

— Мои условия просты. Полное, безоговорочное доверие. Отказ от любых попыток анализировать то, что мы будем делать. И абсолютная дисциплина. Цена вам известна. Подумайте. Если решите, что готовы стать ученицей, а не пациенткой, — вы знаете, как со мной связаться.

Камилла поднялась на ватных ногах. Она вышла из кабинета, прошла через пахнущую травами прихожую и оказалась на лестничной площадке, не помня, как открывала и закрывала за собой дверь. Она спустилась по лестнице, не дожидаясь лифта, и вышла на улицу.

Город шумел, выл сиренами, жил своей жизнью. Но она ничего этого не слышала. Весь мир сузился до одной-единственной фразы, которая теперь гудела в ее голове, как бесконечная, заевшая нота.

«Это вы его предали».

Глава 3. Контракт с демоном

Она не помнила, как вышла из подъезда, как перешла улицу. Мир был размытым, бессмысленным пятном, набором звуков и красок, не складывающихся в единую картину. Камилла очнулась, сидя за столиком в первом попавшемся кафе, перед чашкой остывающего, нетронутого латте. Молочная пенка на его поверхности уже опала, превратившись в уродливую пленку.

Его слова. Они не просто звучали в голове — они вплавились в ее сознание, как тавро, выжгли на нейронных связях новый, чудовищный узор. «Это вы его предали». Не болезнь. Не злой рок. Не дефектный ген. Она сама.

Часть ее сознания, та, что годами училась выживать в координатах официальной медицины, кричала. Шарлатан. Психопат. Опасный манипулятор, использующий дешевые приемы НЛП на отчаявшихся людях. Он не провел ни одного теста, не посмотрел ни одной выписки. Он поставил ей «диагноз» за пять минут, обвинив во всем ее саму. Это было абсурдно, ненаучно, дико.

Но другая, более глубинная, более честная часть ее существа… молчала. Она не спорила. Потому что она помнила. Помнила первые, едва заметные сигналы. Легкую скованность в пальцах после долгого концерта, которую она списывала на усталость. Ноющую боль в плечах, от которой отмахивалась, как от назойливой мухи. Она помнила, как заставляла свое тело работать на износ, игнорируя его шепот, а потом и крики, глуша их обезболивающими, чтобы не сорвать гастрольный график. Она вела войну. И теперь, сидя в этом безликом кафе, она с ужасающей ясностью понимала: он прав.

И от этой правоты становилось еще страшнее. Одно дело — быть жертвой болезни. Это трагично, но в этом есть какая-то пассивная чистота. Другое дело — быть преступником по отношению к собственному телу. Это давало не только вину, но и ответственность.

А потом она вспомнила цену. Цифры с пятью нулями. Непристойная, астрономическая сумма за курс, который не имел ни названия, ни гарантий. Это были почти все ее сбережения, остатки прошлой, блистательной жизни, деньги от продажи той, старой квартиры с видом на огни большого города. Он требовал не просто ее доверия. Он требовал всего, что у нее осталось. Это был не медицинский протокол. Это был фаустовский договор.

Камилла посмотрела на свои руки, лежащие на столешнице. Бледные, с тонкой сеточкой вздувшихся вен. Бесполезные. Преданные. И предавшие. Все дороги, которые она испробовала, — дороги светил, клиник, протоколов и рецептов — привели ее сюда, в эту точку, к этой остывшей чашке кофе. Дорога, которую предлагал Орлов, вела в темноту, в безумие, в неизвестность. Но это была единственная дорога, по которой она еще не ходила.

Она поднялась, оставив на столе несколько мятых купюр. Боль в пояснице тут же напомнила о себе привычным, тупым гулом. Но сегодня к этому гулу примешивался новый, едва слышный обертон. Не надежда. Нет, до надежды было еще далеко. Это был холодный, звенящий азарт игрока, который решил поставить на кон все, потому что терять, по сути, уже нечего.

***

Она не пошла домой. Ноги сами принесли ее к старому дому с атлантами у подъезда, где в полуподвальном этаже, за заставленными книгами окнами, доживал свой век профессор Вейнберг. Он был единственным осколком ее прошлого мира, к чьему мнению она еще могла прислушаться. Он бросил ее в эту кроличью нору, и он должен был помочь ей понять, что делать дальше.

Профессор открыл сам. Старый, сутулый, в потертом бархатном халате, с неизменной трубкой в руке, от которой по комнате тянулся сладковатый запах вишневого табака. Его квартира была его точной копией: мудрая, уютная и до предела захламленная. Книги и партитуры громоздились повсюду — на полу, на стульях, на старом рояле «Бехштейн» с пожелтевшими клавишами. Воздух был густым от запахов старой бумаги, табака и лимонной полироли. Этот мир был живым. И от этого было еще больнее.

— Я знала, что ты придешь, — сказал он вместо приветствия, пропуская ее внутрь. — Чай? Или что-нибудь покрепче?

Она села в глубокое, просиженное кресло, провалившись в его объятия, и без сил покачала головой.

— Он шарлатан, Семен Аркадьевич.

Она рассказала все. Сухо, без эмоций, как зачитывают протокол допроса. О странном кабинете, о молчании, о вопросах про ноты. О его вердикте.

— Он сказал, что я сама предала свое тело, — произнесла она, глядя в одну точку. — И он назвал цену. Он хочет все, что у меня есть. Все до последнего цента.

Она ждала его реакции. Что он возмутится, назовет Орлова мошенником, начнет звонить своему приятелю-медику. Но Вейнберг молчал. Он раскуривал свою трубку, и в полумраке комнаты его лицо, освещенное вспышками огня, казалось лицом древнего оракула.

— А ты ему веришь? — наконец спросил он тихо.

— Я не знаю! — ее голос дрогнул. — Это безумие! Это не медицина, это какая-то секта, шаманство…

— Музыка — это тоже шаманство, — прервал ее профессор, выпуская облако ароматного дыма. — Ты думаешь, когда ты играла, ты просто нажимала на правильные клавиши в правильном порядке? Нет, дитя. Ты колдовала. Ты открывала портал и впускала в зал нечто, чему нет названия. Великое искусство всегда граничит с безумием.

Он встал, подошел к своему роялю и провел кончиками пальцев по пыльной крышке.

— Врачи, к которым ты ходила, — прекрасные специалисты. Они как лучшие в мире автомеханики. Они могут разобрать двигатель и собрать его с закрытыми глазами. Но твое тело, Камилла, — это не двигатель. Это скрипка Страдивари. И когда она перестает звучать, ее нельзя нести к механику. Ей нужен либо гений, либо безумец. А чаще всего — это один и тот же человек. Тот, кто понимает, что дело не в дереве и не в струнах, а в душе, которая живет внутри.

Он повернулся к ней, и его глаза под густыми седыми бровями блеснули.

— Да, это риск. Огромный. Ты можешь потерять все свои деньги. Но скажи мне честно, моя девочка… Что страшнее? Потерять деньги или окончательно потерять музыку? Что безумнее: рискнуть всем ради призрачного шанса или гарантированно сгнить заживо в тишине?

Его слова повисли в воздухе, тяжелые, как надгробный камень. Он не уговаривал. Он просто поставил перед ней два зеркала, и в обоих отражался ужас. Но это был разный ужас. Один — холодный, статичный, безысходный. Другой — обжигающий, пугающий, но в нем было движение. Была жизнь.

Она ушла от него, не сказав больше ни слова. Она уже все решила. На улице снова падал мелкий, холодный дождь, но она его почти не замечала. Страх не ушел. Он был здесь, с ней, сжимал внутренности ледяными пальцами. Но теперь под этим страхом, как тонкий слой лавы под застывшей корой, двигалось что-то еще. Решимость.

***

Она вернулась домой, когда за окном уже сгустились холодные ноябрьские сумерки. Квартира встретила ее привычной, давящей тишиной. Ее личный склеп, ее убежище, ее камера. Сегодня она впервые увидела ее не просто как тюрьму, а как результат своих собственных решений. Своего долгого, многолетнего отступления.

Она не включила свет. Прошла в гостиную, где черным айсбергом застыл рояль. Села в кресло напротив. И началась ее последняя внутренняя битва.