Бесплатный фрагмент - Каратэ

КАРАТЭ

ПУТЬ ГЕРОЕВ. ДО И ПОСЛЕ.

повесть-мокьюментари

основано на реальных событиях

Посвящается пионерам

советского и российского каратэ.

ПРОЛОГ. ЛЕСОПИЛКА

Осень 1977-го.

Пос. Шушары,

Ленинградская область.

Ленинградская лесотехническая академия имени Кирова — в просторечии «Лесопилка» — встретила их серым гранитом безликого фасада главного корпуса. Для каждого из четверых героев нашей истории это был билет в будущее, о котором они в ту пору даже не могли подумать…

***

Костя Коробков зачислялся по квоте жителей сельской местности. Его отец — кадровый офицер — погиб при невыясненных обстоятельствах во время учений, когда Косте было десять лет.

Мать — библиотекарь — выбилась из сил, поднимая его в одиночку. Возможно, поэтому парень рос замкнутым — этакая вечная мишень для насмешек из-за щуплого телосложения и невысокого роста. Поступление в академию давало ему реальный шанс затеряться в большом городе и фактически стать невидимкой.

Костя поступил на факультет МТД — «Механической технологии древесины» и выбрал специальность, получив которую нужно работать руками, а не болтать языком.

Сергей Воронцов был полной противоположностью Кости Коробкова. Потомок обедневших к началу Первой мировой войны дворян, выросший в самой обычной коммуналке на Петроградской стороне, но сохранивший графские, как он их сам называл, манеры. Высокий, статный, с насмешливым блеском в глазах. Он с детства знал, что его предназначение — нечто большее, чем жизнь обычного советского инженера.

Сергей поступил на «Лесохозяйственный факультет», иронично заявляя, что после успешного окончания ВУЗа «будет управлять дендрарием в Царском Селе». Его отец — некогда блестящий инженер — умер много лет назад. Сергей вырос с молчаливой, несгибаемой матерью, научившей его главному: «Не опускай голову. Никогда, ни при каких обстоятельствах, сынок!».

Игорь Петров считал себя воспитанником улиц. Вырос в Купчино — в бараке, тоже без отца. Мать пила, возможно, поэтому он рано узнал вкус дешевого портвейна и запах милицейского кабинета. Игорян, как его звали приятели, за драки и мелкое хулиганство состоял на учете в детской комнате милиции.

Академия для него была единственным счастливым билетом, точнее, лазейкой из подворотни в люди. Парень во время все понял и вцепился в свой шанс зубами, поступив на «Факультет промышленного транспорта». Грубую силу, железяки, двигатели и логистику он понимал неплохо.

Виталий Новиков был сыном университетского профессора. Тихий ботаник-философ, в очках, с томиком Камю или Хемингуэя под мышкой поступил на «Факультет экономики и организации лесного хозяйства» по той простой причине, что его всегда интересовали любые системы — будь то экономические модели или философские учения. В далеком будущем Витек увидит в каратэ стройную систему самопознания. Друзья считали его мечтателем — «не от мира сего» — и уважали за невероятную эрудицию и спокойную, непробиваемую уверенность.

Их дружба родилась не сразу. Впрочем, это была и не дружба вовсе, а некий тактический союз четырех одиночек, направленный против безликой массы общежития, против скуки и против тоски лекций. А свела их привычная осенняя повинность каждого советского студента… картошка…

ШУШАРЫ

Совхоз-миллионер «Шушары» встретил студентов «Лесопилки» холодным утренним туманом, стелющимся над бескрайними, унылыми полями. Бараки, в которых их поселили, были сырыми от фундамента до крыши. Комендантом руководство ВУЗа назначило отставной майора, смотрел на студентов, как на говно и дармовую рабочую силу.

Работа была адской — с шести утра до семи вечера, с перерывом на похлебку в местной столовой. Будущие сельскохозяйственные работники обирали картошку за трактором с промерзлой октябрьской земли. Руки сбивались в кровь, спина ныла так, что по ночам не было сил повернуться. Особенно девушкам, присутствующим на уборке урожая в полном составе с первого до пятого курса. Именно здесь, в этом аду, проявились характеры будущих пионеров советского, а затем и российского каратэ…

***

Игорь работал с озлобленной яростью, выплескивая в землю накопленное за всю свою жизнь недовольство. вызывающе глядя на коменданта, он собирал грязные клубни быстрее всех.

Сергей делал все с отстраненным видом аристократа, снизошедшего до черной работы. Он не жаловался, но каждый его жест говорил: «Не для этого я создан, господа».

Виталий шел за трактором, выкапывающим картофель из земли, и неторопливо собирал его — всем казалось, что даже на бескрайнем поле этот аристократ медитирует. НУ а что, он нашел в этом монотонном труде некий философский смысл ухода от суеты. Его дел, в конце концов!

А Костя? Костя просто выживал в совхозе. Каждый день был для него испытанием на прочность. Он падал с ног от усталости — за это его постоянно подкалывали более крепкие ребята из других групп — и молча сносил насмешки, замыкаясь в себе еще больше.

***

Однажды, когда Костя, споткнувшись, уронил мешок с картошкой, и она высыпалась в грязь, над ним снова начали издеваться.

— Смотри-ка, Коробок рассыпался! — захохотал детина с факультета «Химических технологий».

Костя молча, с горящими от стыда щеками, опустился на корточки и принялся собирать картошку.

— А ты бы взял, придурь, да помог! — неожиданно сказал Сергей.

Детина попытался что-то сказать в ответ, но встретив холодный взгляд Сергея, почему-то спасовал, пробормотал что-то невнятное и отошел в сторону.

Игорь, наблюдавший за всем этим безобразием, удивленно хмыкнул и произнес:

— Ну ты даешь, Воронцов. Словом убить можешь!

С этого момента они негласно стали держаться вместе.

ПОТАСОВКА С МЕСТНЫМИ

Вечером, когда комендант успешно отполировал поллитровку «Пшеничной» и завалился спать в импровизированной каптерке, спасаясь от тоски, они стали забивать «козла» на повидавшем виды чемодане Игоря.

Ванг появился бесшумно — невысокий, очень собранный лаосец со спокойным, внимательным взглядом. Он учился на «Иностранном факультете» и был на год старше нашего квартета.

— Вы новые? — вежливо спросил он по-русски с легким, мелодичным акцентом.

— Ага, — буркнул Игорь. — На картошку загнали.

Ванг улыбнулся.

— У нас в Лаосе тоже есть картошка. Но не такая… суровая… как тут у вас.

Он сел на скамейку и стал наблюдая за игрой. Потом, как бы невзначай, продемонстрировал им несколько упражнений для разминки затекших рук и спины. Движения, следует отметить, были довольно-таки странными, но после них действительно становилось легче.

***

Непонятно почему, но Ванг стал заходить к ним все чаще и чаще. Он рассказывал о Лаосе, о джунглях, о своей семье. Они узнали о том, что его отец во время войны был партизаном, боровшимся с американцами, и что в детстве Ванг видел, как он говорил, «сильно много противный война и оченно-оченно-оченно много кровь».

***

Именно Ванг невольно стал причиной конфликта. Местные парни, вечно тусовавшиеся у бараков, заприметили узкоглазого иностранца. Для них он был диковинкой, мишенью для насмешек и, как им казалось, легкой добычей — ведь у таких, как он, всегда найдется что-то ценное.

Все произошло в один из промозглых вечеров — когда они возвращались с поля. Четверо местных — во главе с громилой по кличке Штырь — перегородили дорогу.

— Ну что, узкоглазый, — злобно рыкнул Штырь, обращаясь к Вангу. — Ты кто такой, а ну, покажи паспорт?

Лаосец остановился.

— Я?

— Ты!

— Студент я. У меня все документы в порядке.

— А ты дай их нам — мы проверим! — один из местных попытался схватить Ванга за рукав.

Что произошло дальше, Костя потом вспоминал, как кадры из замедленного кино. Ванг не сделал ни одного лишнего движения. Да он, в общем-то, и не дрался, как принято у нас — вместо этого он обезвреживал местных.

Легкий шаг в сторону — точное движение кулаком по окружности — и первый хулиган с визгом схватился за вывернутую руку. Удар ребром ладони по ключице второго местного — тот рухнул на колени и захрипел. Уклон от мощного удара Штыря и изящная подсечка — громила уже летит удивленной мордой в грязь. Четвертый хулиган, недолго думая, бросился наутек.

Все непонятное коварство лаосца, от силы, заняло несколько секунд, а потом над местом расправы повисла оглушительная тишина.

— Чт-т… тт-то это было? — выдохнул пораженный Игорь.

— Каратэ, — поправляя куртку, спокойно ответил Ванг. — Путь пустой руки.

***

В тот вечер, в их барак третьекурсники принесли самогон. Пили из граненых стаканов все. Ванг тоже отхлебнул, скривился и выплюнул спиртное на под.

— В Лаосе есть напиток покрепче этого пола.

— А научишь? — тихо спросил Костя. В его голосе чувствовалась надежда. Он увидел в опасных и почти незаметных движениях лаосца ключ к тому, чтобы перестать быть жертвой и стать сильным.

Ванг посмотрел сначала на Костю, потом на других ребят — на Игоря, в глазах которого горел огонь азарта; на Сергея, смотревшего с аналитическим интересом на лаосца; На Виталия, вдумчиво наблюдающего за всем происходящим.

— Я не мастер, — произнес Ванг. — Я ученик. Но я знаю человека, который мастер. Он — настоящий сенсей. Живет в Ленинграде. Если ваши намерения серьезны… я могу вас к нему отвести.

ПЕРВЫЕ УРОКИ

До возвращения в город оставалась неделя — именно она стала для них первым, самым тяжелым испытанием. Ванг, с разрешения коменданта (иностранцу не мог отказать), стал проводить для ребят утренние разминки, которые были направлены на подготовку тела и духа.

— Каратэ начинается не с кулака, — как-то сказал лаосец, заставив их очень долго стоять в низкой стойке. — Оно начинается с ног. С ваших, как у нас говорят уважаемые в моей стране люди, корней. А если корни слабые, то?

— То? — в один голос спросили ребята.

— То вас сдует любой ветер, — все залились смехом.

***

Костя изнывал больше всех, так как его несчастные ноги горели огнем, а мышцы сводило судорогой. Но видя, как легко и непринужденно стоит в низкой стойке Ванг, он терпел. И, что немаловажно, первые в жизни не сбегал от проблемы, а принимал ее, как важный жизненный вызов.

***

Игорь рвался в бой.

— Давай уже учи нас, как нужно бить козлов! — потребовал он.

— А зачем их бить? — не понял лаосец.

— Кого?

— Ты же сам сказал: «Козлов»!

— Аа-а, так чтобы не выпендривались.

Ванг многозначительно кивнул и продолжил:

— Удар рождается здесь, — он коснулся рукой живота Игоря. — В центре твоего живота. А не здесь…

Лаосец дотронулся кулаком Петрова.

— Сначала найди центр тяжести.

***

Сергей, с его отличной координацией, схватывал все на лету. Но Ванг остановил его:

— Делай это не для красоты, Сережа, а ради эффективности. Красота придет потом.

Выросший в коммунальной квартире потомок дворянского рода Воронцовых согласился с лаосцем.

***

Виталий был самым внимательным учеником. Он задавал вопросы не о технике, а о сути всего, что делал и в чем участвовал. Вот и сейчас спросил:

— Почему это движение именно такое? Что оно символизирует? Каков его философский смысл?

Ванг улыбнулся.

— Ты задаешь правильные вопросы, Виталик. Но ответы придут с практикой. Сначала тело должно понять, потом поймет ум.

***

В одну из ночей, когда все спали, Костя не мог сомкнуть глаз от боли в мышцах. Он вышел из барака и увидел курящего возле стены Ванга.

— Не спится, кохай? — спросил он. Слово «кохай» («ученик») лаосец использовал впервые.

— Больно, — признался Костя.

— Это хорошая боль, — сказал Ванг. — Это боль роста. Ты ломаешь старые, слабые привычки своего тела. Строишь новые, неизвестные тебе до сих пор — сильные. Так же и с духом. Наш учитель… он говорит, что каратэ — путь закалки духа. Ты идешь по нему для того, чтобы стать лучше. Не сильнее. А именно лучше.

— А он… он строгий?

— Кто?

— Учитель твой.

Ванг усмехнулся.

— Юрий Антонович? Он… как самурай из старых легенд. Суровый, но справедливый. Он многого потребует. Но путь к нему лежит через твое терпение. Он не любит пустых обещаний, а ценит дела…

***

В последний совхозный день, когда грузили вещи в «Шишигу» (ГАЗ-66), к ним подошел Штырь.

— Эй, лаосец, — кивнул он Вангу. — Извини за тот… ну, тот инцидент…

Иностранный студент молча кивнул.

— А ты… — Штырь посмотрел на Костю, старавшегося не выдавать страха. — Крепкий парень, оказывается, признаю. Думал, сломаешься в первую же неделю.

Костя удивленно дернул плечами, почувствовав, что внутри у него что-то перевернулось. Может потому, что впервые назвали крепким?

Кашлянув двигателем, грузовик тронулся. Шушары остались позади — грязный, трудный, но переломный эпизод их жизни тоже. Они ехали молча — каждый погруженный в собственные мысли. Они были грязные, уставшие и… другие — так как уже не были случайными соседями по общежитию, потому что их связывала одна тайна на всех: каратэ и… неминуемое предвкушение встречи с настоящим Учителем…

Повзрослевшие ребята вспоминали свое прошлое, смотрели на уходящую вдаль, небрежно присыпанную первым снегом дорогу и еще не знали, что их встретит не Ленинград, а новый, неизведанный путь бескрайнего мира боевых искусств…

КОСТЯ КОРОБКОВ: ТЕНЬ, ПРОСТО ТЕНЬ

Если бы кто-то сказал Косте Коробкову в его семнадцать лет, что вся его жизнь, вся его боль и все его унижения — это всего лишь подготовка, точнее, разминка перед главным боем, он бы, наверное, не поверил. А скорее всего, просто промолчал, вжав голову в плечи — как всегда это делал. Его главной школой была жизнь, а преподавателями — боль, страх и всепоглощающее одиночество.

Городок, в котором он вырос, был таким же серым, как и его настроение. Типовые хрущевки, пыльные улицы, запах мазута и пыли с полей. После гибели отца мир для Кости неожиданно выцвел. Мать сутки напролет пропадала в библиотеке (работала там с двумя высшими образованиями), пытаясь на скромную зарплату и пенсию по потере кормильца поставить сына на ноги. Очень часто вместо мяса приносила ему перловку и книги — томики Жюля Верна, Джека Лондона, позже — Хемингуэя. Костя читал их запоем, сбегая из скучной реальности в заманчивые миры приключений.

Но книги не могли защитить его от настоящего — пацаном он был щуплым и сильно низкорослым для своего возраста. Эта нестандартность делала его идеальной мишенью для всех. Школа — это джунгли, а в джунглях всегда находят того, кого можно травить. Его дразнили «Коробком» — причем, делали это не со зла, а с каким-то скучным презрением. А это для растущего парня было хуже всего на свете, так как происходила констатация факта: ты никто, ты пустое место, ты — коробок, который можно пнуть ногой.

Был один эпизод, врезавшийся в Костину память намертво. Вот представьте: осень, холод, лужи покрыты хрустящей ледяной корочкой. Костя шел домой после уроков, зажав в руке старый портфель. Его окружила троица одноклассников во главе с Петькой Гусевым — сыном местного участкового.

— Ну, Коробок, — протянул заправила хулиганья, — чё несёшь в портфеле? Давай посмотрим, что у тебя там.

Костя молча (не из упрямства, а от животного страха) прижал портфель к груди.

— Гляка-сь, не дает! — с притворным удивлением констатировал курносый пацаненок. — Слышь, Гусь, а, Гусь, он тебе не дает свой портфель!

Петька вздохнул, как уставший от жизни старик, и одним движением вырвал портфель. Тетради, учебники, заветный томик «Прощай, оружие!» — все это полетело в самую большую лужу. Костя стоял и смотрел, как чернила расплываются по листу с контрольной по алгебре, как книга медленно впитывает в себя грязную воду. Он не плакал — слез почему-то не было, вместо них была холодная и бездонная, как космос, пустота.

— Вот, — сказал Петька. — Теперь можешь собирать свой хлам, Карлитос.

Хулиганы, громко смеясь, покинули место моральной экзекуции. Костя неподвижно простоял минуту, потом другую и очень медленно опустился на корточки и принялся собирать свои вещи.

В этот момент он почувствовал не унижение, а тихую, холодную ярость, направленную не на Петьку Гусева, а на себя и свои слабость и бессилие.

Костя никогда не жаловался матери — потому, что видел, как она выбивается из сил. Вместо этого он замыкался в себе и с головой погружался в мир книжных страниц, в котором герои были сильными и смелыми, в котором они могли постоять за себя и за других. Униженный и оскорбленный Коробков пытался подражать им — отжимался по ночам и поднимал самодельную гирю. Но щуплое телосложение и врожденная астма не давали ему шансов превратиться в атлета. Результаты были мизерными, а насмешки — постоянными.

Его спасением, его единственным шансом сбежать из этого ада, стало поступление после завершения средней школы в ВУЗ. Мама, используя все свои связи и квоту для сельских жителей, пробила ему дорогу в ленинградскую Лесотехническую академию. Для Кости город Ленина был мифом, легендой и спасительным ковчегом. Он искренне верил в то, что среди миллионов людей, наконец-то сможет перестать быть «Коробком».

День отъезда в город на Неве Костя помнил смутно: плачущая мама на перроне, ее обветренные руки, сжимающие ладони сына — это, пожалуй, все…

Косят сел в поезд, и когда он тронулся с места, даже не посмотрел в окно, так как впервые в жизни увидел хрупкую надежду на перемены.

«Лесопилка» встретила переселенца именно так, как он и ожидал — серым гранитом, безликой массой студентов и запахом старого паркета. Он поступил на МТД — «Механическую технологию древесины». Специальность, подразумевающую физический труд, которого он боялся меньше злых языков.

Боль и унижения Костиных школьных лет оказались не напрасны. Они были тем горнилом, в котором закалилась его воля, они были тем самым «До», после которой должно было наступить «После», даже на заре своего появления пахнущее не страхом, а порохом будущих побед…

СЕРГЕЙ ВОРОНЦОВ: ПОД МАСКОЙ АРИСТОКРАТА

Серая школа Воронцова находилась на Петроградской стороне — в одном из дореволюционных доходных домов, высокие потолки и лепнина которого соседствовали с вечным запахом капусты из столовой и дешевого табака из туалетов.

***

Сергей Воронцов сидел за партой и отстраненно глядел в окно, за которым моросил осенний дождь. Шел урок истории. Учительница Анна Петровна с фанатичным блеском в глазах вещала о «моральном кодексе строителя коммунизма». Сергей не слушал ее, так как его взгляд был устремлен внутрь себя — в тот параллельный мир, в котором он был то графом, то рыцарем, то вообще капитаном дальнего плавания. Кем угодно, только не частью этой безликой, отвратительной, серой массы.

Этот парень не был похож на одноклассников — об этом в школе все знали. Дети чувствуют подобные вещи на уровне инстинкта — как волчата чувствуют чужака в стае. В то же время, Сергей не был изгоем — скорее, он походил на одинокого волка, которого уважали и побаивались… не потому, что его считали сильным или задиристым, а потому, что он просто был… другим…

Его семья — это вообще отдельная история. Жил с матерью — Анастасией Викторовной — в коммуналке в том же доме, где была школа. Отец (блестящий инженер) был отправлен в лагерь по навету коллег за антисоветскую пропаганду, когда Сергею только-только стукнуло пять лет. Он умер за решеткой. Официально — «предатель», неофициально — человек, оказавшийся не в то время, не в том месте и не в том обществе.

Потомственная дворянка Анастасия Викторовна работала корректором в Лениздате, расположенном аккурат возле знаменитой ленинградской Апрашки. Она научила сына главному: «Ты — Воронцов. Наш род идет от сподвижников Петра. Мы пережили царей, революции, войны. Переживем и это. Но запомни, Сереженька: „Никогда не опускай голову. Ни перед кем. И никогда не показывай, что тебе больно или страшно“». Этот урок стал его внутренним стержнем. В десять лет он уже жил двойной жизнью: внешне — примерный советский школьник, внутренне — хранитель тайной правды о себе и о другом мире.

Его первая драка произошла в третьем классе. Здоровый детина-одноклассник Петька Крутов начал издеваться над тихоней-очкариком — не из какой-то там злобы, а просо так, от скуки. Сергей, молча наблюдавший за этим, не выдержал.

— Отстань от него! — сказал он.

Петька на мгновение опешил, фыркнул:

— А тебе какое до него дело? — и презрительно оглядел аккуратный пиджачок Воронцова.

— Я сказал, отстань от него!

Уверенный в своем превосходстве Петька толкнул потомственного аристократа. И это была его главная ошибка — Сергей не замахнулся и не закричал, а сделал одно-единственное быстрое и точное движение, название которого узнаете через много лет… Подсечка сработала — Петька с грохотом полетел на грязный пол раздевалки, не понимая, что произошло.

С этого дня статус Сергея в школе изменился. Он стал опасным для всех хулиганов. С ним предпочитали не связываться. А он, в свою очередь, понял важнейшую истину: сила — не в мышцах, а в умении сохранять хладнокровие.

Жизнь в ленинградской коммуналке была для Сергея лучшей школой дипломатии и стратегии. Шесть семей на одной кухне. Шесть разных миров, вынужденных сосуществовать в тесноте и теоретически не в обиде друг на друга, практически же — в вечной, тлеющей войне за метры, газовую конфорку, очередь в ванную комнату и туалет.

Анастасия Викторовна научила сына смотреть на это как на шахматную партию.

— Запомни, сынок, — говорила она, заваривая свой вечный травяной чай, — здесь каждый — фигура. У каждой свои слабости и свои интересы. Тетя Маша из двенадцатой — пешка. Она любит сплетни. Ее можно использовать для распространения нужной информации. Дядя Вася из четырнадцатой — слон. Он пьет, но он слесарь-золотые руки. Помоги ему один раз и он станет твоим вечным должником. А вот семья Громовых из шестнадцатой… — ее лицо неожиданно становилось серьезным, — это ферзи. Он — мелкий партийный чиновник, а она — пошлая доносчица. С ними нужно быть осторожным. Говорить при них что-то важное просто нельзя…

Сергей был прилежным учеником не только в школе, но и у мамы. Он научился у нее искусству читать чужие намерения по взгляду и понимать их по интонации. Он научился молчать — когда это было выгодно, и вставлять одно-единственное меткое слово — чтобы переломить ход кухонного спора. Сергей был самым молодым игроком за коммунальным шахматным столом и за это его уважали почти все соседи. Впрочем, еще его уважали за то, что он был непредсказуемым.

Как-то раз (когда ему исполнилось лет тринадцать) дядя Громов, захмелев, попытался его проучить за какую-то невинную реплику.

— Ты чёй-то умничаешь? Твоего папашу посадили, а ты вон — уже нос задираешь!

Сергей посмотрел на Громова холодным, взрослым взглядом и тихо, так, чтобы слышали только они вдвоем, сказал:

— Дядя Громов, а правда, что ваша жена в прошлую субботу до самого утра в гостях у заведующего районо была? Интересно, о чем они так долго говорили?

Громов побледнел, распознав в мальчишке опасного противника, видящего и знающего больше, чем следует. Он отступил, бормоча что-то невнятное. В тот вечер Анастасия Викторовна, узнав о случившемся, не стала ругать сына — она внимательно посмотрела на него и кивнула.

— Хорошо. Ты понял главное: информация — это оружие. Но пользоваться им нужно осторожно. Как скальпелем — чтобы резать, а не кромсать.

Эти уроки выживания в микромире коммуналки закалили его характер лучше любой спортивной секции. В разношерстной среде соседей Сергей научился терпению, расчету и стратегии. Он понял, что настоящая битва часто происходит без единого удара. И что самое страшное оружие в современном обществе — хорошо подвешенный язык и холодная голова.

Именно эти навыки позже, в ВУЗе и в жизни, не раз спасали его. Когда Игорь лез на рожон, а Костя замыкался в себе, Сергей мог одной фразой поставить на место зарвавшегося хама или найти с кем угодно общий язык. Он был дипломатом от рождения — школа жизни лишь отточила этот дар.

Его школьные годы были не временем беззаботного детства, а временем форсированного взросления. Он впитывал знания не только из учебников, но и из окружающей суровой действительности. К моменту поступления в «Лесопилку» Воронцов-младший был уже не мальчиком, а сложившейся, пусть и молодой, личностью с железной волей и ясным и циничным пониманием того, как устроен мир. Это понимание и стало его главным капиталом — когда начался его длинный Путь в каратэ…

ИГОРЬ ПЕТРОВ: ЯРОСТЬ ИЗ КУПЧИНСКИХ БАРАКОВ

Если школа для Кости Коробкова была камерой пыток, для Игоря Петрова она стала первым полигоном, на котором он, сам того не желая, отрабатывал приемы будущей, большой войны под названием «Жизнь».

Игорян почти ничего не боялся. Страх был для него роскошью, которую он не мог себе позволить, как не мог позволить новую куртку или поездку в пионерлагерь. Почему? Потому, что он требовал от этого пацана энергии, а всю ее Игорь без остатка тратил на то, чтобы выжить в окружающем мире.

Начнем с того, что Купчино из судьбы Игоря Петрова — не тот относительно благоустроенный район, выросший на карте Ленинграда позже, а старое Купчино с царством бараков, покосившихся заборов и вечно грязных дорог.

Барак, в котором жили Петровы, стоял на отшибе — у путей жэдэ станции «Купчино» (платформа была открыта в 1972 году под названием «Витебская», переименована в семьдесят четвертом), и ночью стены дрожали от товарняков, проходящих возле самых окон.

Игорь спал на раскладушке за занавеской — его личное пространство заканчивалось там, где начиналась рваная ситцевая ткань. По ту сторону занавески спала мать — вечно пьяная, вечно несчастная, вечно ноющая женщина с запахом перегара и дешевого одеколона, которым она пыталась этот перегар заглушать.

Отца Игорян не помнил, так как он свалил из семьи, когда сыну исполнилось года три. Больше его никто не видел. Иногда мать, в припадке злобы или пьяной откровенности, кричала:

— Ты, гаденыш, весь в отца пошел! Такой же бесхребетный урод!

Игоря это не задевало, так как, глядя на фотографию щекастого мужика в тельняшке (с ясными, бесстрашными глазами), он спрашивал сам себя:

— Бесхребетный?

И тут же сам себе отвечал:

— Да хрен там.

А потом думал, что отец просто сбежал от этой вечной тоски, от вечного «Не могу» и «Нет денег». В глубине души Игорь понимал отца и не осуждал его.

Детство Петрова-младшего закончилось рано — лет в семь: когда он впервые сам сходил в магазин за хлебом и «Ркацители» для матери, и сумел отбиться от двух пацанов постарше, пытавшихся отнять у него сдачу и бухло.

Как это произошло? Просто — он победил хулиганов в ожесточенной драке, в которой не было никаких правил. Игорь даже кусался и царапался. Напавшие на него пацаны, плюнув, удивились и отстали. Вывод Петров-младший сделал мгновенно и навсегда — мир уважает только силу… любую… даже силу отчаяния…

Школа №292 встретила его серой, унылой коробкой, превратившейся в настоящую гладиаторскую арену. Первые два класса Игорь был тихим, затюканным мальчиком. В конце концов, терпение лопнуло… Помнится, был такой эпизод…

Третьеклассник Игорь Петров осенью возвращался домой. Его остановили пять шестиклассников во главе с Генкой по кличке Банан — долговязым таким, веснушчатым уродцем.

— Лавэ есть? — стандартное начало стандартного гоп-стопа семидесятых.

Игорь промолчал.

— Оглох, что ли? — Банан толкнул его рукой в грудь.

Тут в нашем герое что-то взорвалось. Какая-то немыслимо-бешеная муха укусила его, он с ревом дикого звереныша кинулся на Банaна и, не разбирая цели, принялся бить его по ногам по животу и даже вцепился в его патлатые волосы. Хулиган от неожиданности остолбенел. Остальные пацаны в нерешительности замерли. В итоге Петрова-младшего никто мутузить не решился, вместо махача его тупо оттащили от зачинщика потасовки, вот и все…

Отдышавшись, Банан пришел в себя, плюнул:

— Да пошел ты, псих! — и изчез со своей свитой.

Игорь стоял — весь в грязи, с разбитой губой, дрожащий, как в лихорадке. Он не победил, но он не проиграл. Это был его первый стратегический успех, в котором было доказано, что нападать на него невыгодно, плюс — слишком проблематично.

С этого дня жизнь Петрова-младшего изменилась. Он перестал быть жертвой и стал опасным врагом. Он не искал драки, но и не уклонялся от них. Бился жестко, грязно — с отчаянием обреченного гладиатора. В потасовках изучал уличную науку — что больнее бьет (пальцы, кулак и прочая), куда надо бить (в челюсть или под дых) и как не покалечить (хотя, это на самом деле меньше всего волновало Игоря). Главное — он понял, что сила заключается не столько в кулаках, сколько в репутации, которую всегда заслуживаются на улице именно кулаками.

К шестому классу про него уже ходили легенды.

— Петров?

— Тот псих из седьмого «Б»?

— С ним связываться — себе дороже.

— Да ну нафиг этого долбанутого…

Игорь стал своим в мире местной шпаны. Его брали в компанию старшеклассников, промышлявших мелкими кражами в местном универмаге.

Вскоре его поставили на учет в детскую комнату милиции. Участковый (капитан Сидоров) — человек с усталым, как у бульдога, лицом — знал его и периодически приводил в кабинет для «профилактических бесед».

— Ну, Петров, опять за свое? — закуривая, говорил он. — Опять морду кому-то набил?

— Они первые начали, — глядя в пол, бурчал Игорь.

— Все вы первые начинаете. Кончишь ты, пацан, плохо. Пойдешь по этапу. Видал я таких, как ты. Орлы, пока на нары не сели.

Игорь молчал: «этап» и «нары» были для него абстрактными понятиями, почти такими же, как полет на Марс. Его волновало не будущее, а настоящее.

Мать его учету и походам к участковому не придавала значения. Она либо варила ему какую-то бурду, либо — что чаще — давала рубль, чтобы он купил себе чего-нибудь в столовой. Потом отношения свелись к молчаливому сосуществованию двух одиноких людей в одной комнате.

Учеба Игоряна не интересовала, хотя, если разобраться, он был не глуп — даже сообразителен, особенно в вопросах практических: мог починить розетку, например, собрать-разобрать мопед или даже мотороллер, найти общий язык с любым гопником. Но уравнения, правописание, даты сражений — это был для него темным лесом. Школа вообще и в целом — территорией, на которой нужно было выживать, а не учиться. Он ходил на уроки, потому что так надо, потому что прогулы приводили к серьезным разборкам, вплоть до комиссии по делам несовершеннолетних.

Его единственной отдушиной, странной для уличного пацана, были поездки в центр города. Иногда, стащив у матери или заработав немного денег с пацанами, он ехал на Невский, бродил там и смотрел на людей — на богатых, ухоженных, пахнущих дорогими духами и одеколонами. Игорь с ненавистью и завистью вглядывался в лица, так как их обладатели жили в мире без бараков, без вечной грязи и запаха перегара. Он яростно, до боли в сердце мечтал об этом мире.

Однажды, когда Петрову-младшему было лет четырнадцать, он стоял у «Гостиного двора». К нему подошли двое парней в модных, по тем временам, клешах и кожаных куртках.

— Пацан, спички есть?

Игорь молча протянул им коробок.

— С Купчина? — прикуривая, уточнил один.

— А чё?

— Да так. Там народ крутой. Драться умеете.

— Выживать учимся, — хмуро бросил Игорь.

Парни усмехнулись.

— Ладно, выживай дальше…

Они ушли. Игорь долго смотрел им вслед, поняв, что он — «крутой народ с Купчина». А это — отметина, это — клеймо. И с этим ничего нельзя было поделать.

Его главной школой стали улицы и подворотни. Он изучил их законы, как ботаники изучают учебники. Жестокий закон силы — прав тот, у кого крепче кулаки и нет страха. Закон круговой поруки — свои своих не сдают. Закон выгоды — все имеет цену: услуга, информация, лояльность. Он научился пить — сначала тошнотворный портвейн «Агдам», потом самогон, который гнал сосед дядя Коля. Пил все это Игорь не для удовольствия, а чтобы быть своим — чтобы заглушить тупую, постоянную боль существования.

Были у него и девушки. Вернее, одна — Танька с соседней улицы. Такая же, как и он, почти беспризорная. Они встречались пару месяцев, целовались в темных подъездах, потом она нашла кого-то постарше и с деньгами. Игорь не расстроился. Он и не ждал ничего другого. В его мире чувства были роскошью.

К концу школы Петров-младший был готовым продуктом среды — крепкий, жилистый парень с колючим взглядом и репутацией «того, с кем лучше не связываться». У него не было планов. Будущее виделось ему в качестве продолжения настоящего — работа на заводе (чтобы не сесть), вечная нехватка денег (все так живут), водка по выходным (в кино дорого, в театр — еще дороже) и медленное, но верное скатывание на дно, как у его матери.

Но тут случилось чудо. Не в виде ангела, конечно, а в виде школьного завуча — бывшего фронтовика Палыча, который вызвал его и сказал:

— Петров, у тебя есть шанс. Поступай в институт. Армия для уверенных людей, а ты так себе человек, но у тебя есть вариант выбиться в люди.

Игорь сначала не поверил. Институт? Не-е, это для ботаников! Но потом прикинул так: он был дерзким, но не дураком, а институт… Ленинград… Общежитие… Уход из барака… Из этой жизни…

Петров-младший рассмотрел варианты. Лесотехническая академия оказалась лучшим — самым незатейливым. «Лесопилка»! Туда был не самый высокий конкурс. Факультет «Промышленного транспорта» — железки, двигатели и логистика. В этом он хоть как-то разбирался.

Так Игорь вцепился в этот шанс зубами — почти как звереныш, который когда-то кинулся на Банaна. Он засел за учебники, вернее, не засел — он штурмовал их, как штурмуют крепости. Днем — школа, вечером — книги, ночью — снова книги. Игорь не понимал половины прочитанного и вызубренного, но это была самая тяжелая драка в его жизни, которую нужно было выиграть у самого себя и своей лени.

Петров-младший сдал все экзамены — правда, на тройки с натяжкой — зато сам. Когда пришло извещение о зачислении на первый курс, он даже не поверил. Сидел на своей раскладушке, смотрел на бумажку и не мог осознать произошедшее. Мать в тот день была трезвая. Она посмотрела на него и в ее глазах мелькнуло нечто похожее на гордость.

— Ну, сынок, выбился в люди? — сказала она и уронила скупую слезу.

ВИТАЛИЙ НОВИКОВ: ФИЛОСОФИЯ ПУСТОЙ РУКИ

Пока Костя Коробков учился искусству быть невидимкой, а Игорь Петров постигал азбуку уличной силы, Виталий Новиков строил свои миры. Не из песка и кубиков, а из тишины, книжных страниц и причудливых конструкций собственного разума. Его школа была не полигоном и не камерой пыток — она была обсерваторией, с высоты которой он, как внимательный астроном, наблюдал за движением странных, непонятных планет, точнее, существ под названием «сверстники».

Если для Игоря родной район был фронтом, то для Вити свой был просто точкой на карте, где по воле случая оказалась его вполне респектабельная по тем временам «хрущевка». Его отец (Дмитрий Новиков) был профессором математики — человеком с тихим голосом и руками, вечно испачканными мелом. Мир Новикова-старшего состоял из формул, теорем и изящных логических построений. Мир матери (Анны Георгиевны) — библиотекаря от Бога, был миром слов, образов и метафор. Виталий с детства жил на стыке этих двух вселенных, и это в определенной степени предопределило его судьбу.

Главным открытием Виталика в пять лет стало осознание того, что взрослые — не всесильные боги. Они — сложные, часто противоречивые системы, управляемые набором правил, которые можно вычислить. Например, он видел, как отец, беседуя с деканом, менял интонации, жесты и подбирал слова. Это была не ложь а адаптация системы к внешним условиям. Почти как уравнение, меняющее вид в зависимости от заданных параметров.

Школа для Виталия с первого класса превратилась в гигантскую живую лабораторию. Он не был изгоем, как Костя. Не был бойцом, как Игорь. Он был наблюдателем. Его любимым занятием на переменах было сидение на подоконнике в коридоре, прижавшись лбом к холодному стеклу, и всматривание в то, как внизу кипит жизнь. Одни люди в ней дрались, другие списывали, третьи влюблялись. Виталик мысленно классифицировал их — почти как биолог классифицирует насекомых.

«Вот, — думал он, глядя на шумную ватагу школьников, — стайные особи. Действуют по законам групповой иерархии. Вожак — тот, рыжий. Его авторитет основан на физической силе и громкости голоса. А вот тот, сидящий позади всех, — изгой. Его положение обусловлено несоответствием стандартам стаи. Интересно, каков порог прочности его психики?»

Да, Витю все называли ботаником. Но это было не совсем верно, так как интересовали его вовсе не оценки и не зубрежка, а… причинно-следственные связи.

Почему учительница истории злится, когда ей задают вопросы не по теме? Потому что это нарушает ее внутренний, строго распланированный сценарий урока.

Почему двоечник Мишин может заставить замолчать отличника Сидорова одним взглядом? Потому что в их системе ценностей сила кулака имеет больший вес, чем сила интеллекта.

А еще Виталий читал запоем. Но не то, что задавали по школьной программе. В двенадцать лет он, к примеру, залпом проглотил эссе «Миф о Сизифе» Альберта Камю. Не все понял, конечно, но его поразила сама идея абсурда бытия и бунт против него. Сизиф, обреченный вечно катить камень в гору, был идеальной моделью человеческого существования. Бессмысленной, но наполненной собственным, внутренним смыслом, который он сам для себя и создавал.

Новиков-младший пробовал делиться своими открытиями с одноклассниками. Реакция была предсказуемой.

— Вить, ты это… опять за свое? — говорили ему и отворачивались.

Он не обижался и констатировал дома перед зеркалом:

— Уровень абстрактного мышления у большинства особей в пубертатный период снижается в угоду социальной адаптации…

Его одиночество не было горьким, как у Кости — оно было добровольным. У него были свои миры. Как-то он увлекся философией стоиков — Марк Аврелий стал его тайным другом и советчиком.

«Не живи так, как будто тебе предстоит ещё десять тысяч лет жизни. Неизбежность нависла над тобой. Пока живешь, пока можно — будь хорошим».

А еще Витя ценил порядок. Заметив его увлечение, папа однажды спросил:

— Сынок, ты не находишь, что стоицизм — это философия смирения?

Витя (тогда ему было всего лет четырнадцать) недолго подумал ответил:

— Нет, пап. Это не смирение. Это — фокус. Ты не можешь изменить внешние события. Но ты можешь изменить свое отношение к ним. Это высшая степень контроля над собой.

Профессор Новиков удивленно посмотрел на отпрыска и понял, что его мальчик — этот тихий, в очках, вечно витающий в облаках ребенок — на самом деле строит внутри себя неуязвимую цитадель разума.

Виталий не был физически слабым. Он был просто… не вовлеченным в процесс физической подготовки, так как физкультура в целом была для него была еще одной системой… системой биомеханики… Он с интересом изучал, как работают его мышцы, как меняется пульс, как тело подчиняется законам физики. Он не стремился быть первым, но и не отставал от других. Он выполнял упражнения с той же отстраненной точностью, с какой решал задачи по геометрии.

Его звездный час в школе наступил на олимпиаде по физике. Задача была сложнейшей, на стыке квантовой механики и термодинамики. Все сдались. Кроме Вити. Он просидел над ней три часа. Не потому, что не мог решить, а от того, что искал самое изящное, самое экономное решение. Красота формулы была для него важнее скорости.

Новиков-младший победил. Ему вручили грамоту и томик Эйнштейна. Директор пожал ему руку, учителя сияли от восторга. Виталий стоял на сцене и чувствовал… А ничего он не чувствовал. Ну, почти ничего. Удовлетворение от решенной задачи, конечно было. Это, пожалуй, все…

Выбор вуза для него был очевиден — Лесотехническая академия, факультет «Экономики и организации лесного хозяйства». Отец немного удивился:

— Витя, с твоими-то способностями — физтех ЛГУ, не меньше! Зачем тебе эта «Лесопилка»?

Виталий ответил, глядя в окно:

— Пап, лесное хозяйство — это идеальная модель сложной, саморегулирующейся системы. Биология, экономика, логистика, экология — все в одном. Мне интересно изучить ее изнутри.

На самом деле, была и другая, более глубокая причина выбора Витей учебного заведения. Какая? Просто он чувствовал, что задохнется в стерильной атмосфере чистой науки. Ему нужна была жизнь не как сама жизнь, а как явление. Грубая, неотшлифованная, пахнущая не книгами, а землёй и потом. «Лесопилка» показалась ему идеальным местом для такого исследования.

ВАНГ: ТИШИНА МЕЖДУ ВЫСТРЕЛАМИ

Его настоящее имя было труднопроизносимым для русского языка. Оно состояло из гортанных звуков и означало «Рожденный в утро первого лунного месяца». Но для всех в «Лесопилке» он был просто Вангом — тихим, невысоким лаосцем с глазами, видевшими то, что другим не было дано.

Его детство прошло не в серых ленинградских дворах и не в провинциальных библиотеках — оно прошло в джунглях. В жарких, влажных, полных жизни и смерти джунглях Лаоса. Его отец не был инженером, не был он и библиотекарем. Его отец был партизаном — бойцом движения «Патет Лао», боровшегося за свободу и независимость сначала с французами, а потом с американцами.

Ванг с детства видел войну. Не ту, которую показывают в кино — с красивыми атаками и героической музыкой. Он видел другую войну — грязную, жестокую и безжалостную. Он видел, как с неба падали «кассетные бомбы», сеющие смерть на огромных площадях. Он видел горящие деревни. Видел смерть: сначала случайную — от шальной пули или осколка, потом целенаправленную — на расстрелах мирных лаосцев. Ванг научился не бояться, так как страх для всего его народа был роскошью, которую каждый отдельно взятый лаосец не мог себе позволить.

Однажды он впервые увидел русского человека (инструктора ГРУ Министерства обороны СССР, обучавшего лаосское сопротивление навыкам рукопашного боя), владеющего каратэ, который учил простых крестьян выживать. Его каратэ не было ни спортом, ни философией — оно было эффективным инструментом против зла. Вся философия русского каратиста в условиях войны сводилась к мастерскому умению бить костяшками пальцев по горлу, по глазам, паху, ломать конечности и убивать бесшумно.

Отец Ванга отдал его в ученики этому человеку.

— Наука убьет страх, — сказал он.

И он был прав. Через боль тренировок, через бесконечные повторения ката при свете костра, Ванг совсем скоро разучился бояться и стал полностью контролировать свой страх, превращая его в холодную концентрацию воли.

Семья Ванга вскоре погибла во время одной из карательных операций янки. Будущий иностранный студент «Лесопилки» выжил чудом, спрятавшись в замаскированной яме. Потом были лагеря для беженцев, бумажная волокита, и, наконец, приглашение на учебу в СССР.

Лесотехническая академия в Ленинграде была для него не просто ВУЗом — она была окном в мир, в котором не пахло порохом и кровью, в котором не были слышны взрывы. Этом мир позволял людям спокойно учиться, влюбляться и даже иногда… ссориться по сущим пустякам…

СЭНСЕЙ И КОХАИ

ГЛАВА 1