Бесплатный фрагмент - Каштак

От автора

Кашта́к — посёлок на северной окраине Челябинска, окруженный реликтовым сосновым бором. В советские времена там располагалось несколько пионерских лагерей, тянущихся вереницей по правому берегу реки Миасс. Советское деревянное зодчество, лишенное элементарных удобств (попросту бараки, аналогичные рабочим) с малолетства приучало наследников первостроителей к аскетизму. Впрочем, чего греха таить, мне там было хорошо. В детстве часто бывает хорошо — просто так. Жаль, сейчас все иначе.

Первая редакция романа «Каштак» увидела свет в январе 2023 года, а работа над ним велась около трех лет, начиная с 2019-го. Таким образом, описания диких мест и заброшенных строений относятся именно к этому периоду. В угоду сюжету мне пришлось кое-что доломать, что-то достроить и переставить, но в целом локация соответствует реалиям тех лет. Что происходит в Каштаке сейчас, весной 2025-го, я даже смотреть не хочу. Если верить спутниковым снимкам, оставшиеся деревянные бараки снесены, а бывший стадион пионерлагеря закатан в асфальт. Оно и понятно, места там красивые, негоже им бесплатно прозябать.

Фотографию для обложки я сделал в 2019 году. Спрятанная в лесу побитая статуя пионера произвела на меня неизгладимое впечатление. Бог знает, кто и зачем поставил туда этого несчастного парня — вероятно, просто избавлялись от хлама, — но мне увиделось в нем что-то символическое. Мистическое даже.

Он — призрак ушедшей эпохи. Потрепанный временем артефакт, пожелтевший лист отрывного календаря за тысяча девятьсот какой-то год. Ему не суждено больше украшать аллею лагеря, слышать ребячий смех и наслаждаться песнями детского хора Гостелерадио, несущимися из громкоговорителей.

Он — всё.

Хотя это не точно.

ЧАСТЬ I. Родео

1. Мопс

Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы пионеры, дети рабочих. Близится время светлых годов. Клич пионеров: «Всегда будь готов!

Паша ухмыльнулся, потянулся в кресле, зевнул. Забавно устроена память человеческая. Можно не помнить, какого цвета колготки ты носил в детстве и носил ли их вообще (даже не сомневайся — носил) и как выглядела девочка, разделившая с тобой первый поцелуй (будь уверен, она была страшная, как «Паранормальное явление»), но любого из нас ночью разбуди и попроси напеть гимн юных строителей коммунизма — как от зубов отскочит!

Кстати, почему ночи — синие? Они вообще-то черные с блестящими бусинками наверху. Если они синие, то это либо время перед рассветом, либо кто-то с вечера бухает. Да и со «временем светлых годов» что-то намудрили. Оно всё близится и никак не приблизится, хоть бы краем глаза на него глянуть, не говоря уж о том, чтобы пожить в нем… Но шиш, у нас, как «варенье на завтра» у Алисы в Стране Чудес, всё и всегда только будет — не сейчас, как-нибудь потом, лет через тридцать-сорок, когда тех, кто обещал эти чудесные времена, прокатят по Охотному ряду на лафете и закопают под Кремлевской стеной…

Ладно, хватит причитать. Надо решать, что делать с этой вредной собакой.

— Кузя! — крикнул Паша, ожидая услышать цокот собачьих когтей по ламинату. — Кузя, засранец, где ты там?

В ответ из глубины квартиры донеслось сердитое «вуф!»

— Вот паршивец.

Вообще-то Паша всю жизнь был кошатником, а собак сторонился. С кошками просто: задал корма, вытряхнул дерьмо из лотка, почесал за ушком — и всё, ты свободен, как Валерий Кипелов после ухода из «Арии». А собака что? Друг человека, причем настолько преданный, что палкой не прогонишь. Да еще эти бесконечные прогулки с пяти утра до полуночи, мытьё лап, ошейники от блох, прививки всяческие.

Купить собаку его уговорила подруга, теперь уже бывшая. Паша не особо сопротивлялся, любил ее как-никак, потакал капризам, исполнял желания, приносил кофе в постель. Лена этим успешно пользовалась. Одной из ее прихотей и стал чертов мопс, которого она приметила на птичьем рынке. Пёсик лежал в коробке вместе со своими братьями и сестрами, так смешно сучил лапками и выпучивал глаза, что девушка не удержалась: «Ой, Паш, давай возьмем! Смотри, какая прелесть!»

Паша поддался — благо, по габаритам собакен был игрушечный и, видимо, не требовал серьезного ухода. Будь это псина размером со слона, Паша, пожалуй, там же на рынке дал бы подруге развод, но коли уж маленький и с забавной моськой, то пусть живет.

Лена была на седьмом небе от счастья. Она назвала мопса Кузей, купила ему свитерок, носочки и шарфик… а через полгода ушла от Паши, сославшись на необходимость «поиска себя в чем-то ином». Вот ведь бабы! Золотые побрякушки и айфон последней модели она забрать не забыла, а псиной побрезговала.

— Кузьма, чтоб тебя!

Мопс вышел из соседней комнаты, лениво приковылял к хозяину, уселся подле ног и уставился вопросительно: чего разбудил, Павел Арсеньевич? Захворал, чо ли? Паша не стал его ругать, памятуя, что Кузя обычно отвечает на выволочки гигантскими лужами в коридоре. Да и заспанная рожа пса неожиданно вызвала умиление.

— Ну, чего вылупился, казус Дарвина? Иди сюда.

Кузя запрыгнул к нему на колени, высунул язык.

— Куда ж тебя девать-то, горемычный, — пробормотал Паша, тиская мопса. — Ты ведь тут за сутки всё засрешь.

Кузя подтвердил коротким «ыр».

— Ладно, гулять. Может, на свежем воздухе чего-нибудь придумаем.

Кузя ничего не имел против. Звонкое и манящее слово гулять он выучил одним из первых, равно как и жрать, в жопу и иди поцелую, мордатый.

Павлу Феклистову недавно исполнилось сорок четыре. Был он холост, бездетен и почти беспринципен, если не считать тех областей человеческих отношений, что охватывали старых друзей и членов семьи. Не любил он людей, что поделаешь. Есть на свете такие индивидуумы — и их много, — которые скорее пожалеют попугайчика в клетке, как Саша Белый из «Бригады», чем протянут руку падающему в пропасть. Паша, правда, еще не дошел до стадии «лети, черт с тобой!», но приблизился к ней на довольно опасное расстояние.

Он трудился менеджером в одной средней конторке, занимающейся установкой дверей и окон. С девяти утра и до шести вечера сидел Паша в офисе на первом этаже жилого дома возле парка Гагарина, зависал в социальных сетях, встречал и отправлял восвояси клиентов, недовольных качеством услуг, и в целом на условия труда не жаловался. Коллеги считали его толковым, но инертным. Он, возможно, смог бы выбраться из холопской упряжки, организовать какой-нибудь собственный стартап, и друзья неоднократно делали ему соответствующие предложения, но отчего-то ерепенился Паша, отмахивался брезгливо, а когда количество предложений превысило лимит, то и к известной матушке стал отправлять. Не видел он себя предпринимателем, не охотился за журавлями, тиская в ладони родную синицу, не стяжал славы и почестей. Да и денег ему вполне хватало. Жил себе в съемной двухкомнатной квартире в спальном районе северо-запада, питался полуфабрикатами, пил пиво по пятницам и в ус не дул. Может быть, именно поэтому Ленка ушла от него. Не видела перспектив. Женщинам ведь надо иметь какую-то точку опоры, чтобы, понимаешь…

Чтобы — что?

Паша не хотел об этом думать. Ушла и ушла, кобыле легче. В постели, правда, была хороша, чертовка, но овчина выделки не стоила. Секс порой обходится мужчинам слишком дорого.

Паша гулял с мопсом по скверу, усыпанному желтой листвой, и думал, куда бы сплавить на денек проклятую псину. Кузя как обычно вынюхивал что-то в земле, тявкал на встречных сородичей и норовил обмочить каждое попадающееся на пути деревце. Безмятежная скотина.

Ничего не придумав, Паша набрал номер матери. Она наверняка откажется приютить мопса, но вдруг на девяносто девятой попытке сломается?

— Мам, привет! Как ваше ничего?

— Привет. Наше ничего нормально.

Похоже, сегодня Валентина Николаевна Феклистова пребывала в хорошем настроении. Это добрый знак.

— Говори, — великодушно разрешила мать.

— Чего говорить?

— Ну ты ведь не просто так позвонил, Паш.

— Почему?

— А ты просто так звонишь раз в полгода. Когда это было-то… эмм, месяц назад, кажется? Так что твоя бескорыстная любовь к матери должна проявиться не раньше марта. Вот, кстати, на Женский день и попадешь.

— Прекрати, мамуль. Ты ведь и сама не особо общительна.

— Ладно, ладно. Что там у тебя?

Паша набрал в легкие побольше воздуха.

— Кузю возьмете на день-два? Лучше на два-три.

Молчание в трубке. Матушка выбирала наименее болезненный вариант ответа. Паша понял, что она остановится на стандартной схеме, действующей безотказно много лет.

— У отца спрашивай. Но имей в виду, что он сегодня того…

— Болеет?

— Ага. Литр рассола с утра высосал.

— Ясно, день взятия Бастилии не впустую прошел.

Паша вздохнул. Дальнейшие переговоры не имели смысла, матушка в миллионный раз провернула свой любимый трюк: всю жизнь принимавшая единоличные решения, она в нужный момент ловко скидывала ответственность на мужа — дескать, если отец не будет против, то и ладно. Вся подлость технологии заключалась в том, что отцу было все равно, но при этом он неизменно отвечал: «Иди к матери, пусть она решает».

— Ладно, отбой, мам, придумаю что-нибудь.

— Уезжаешь куда?

— Да, с ребятами на пикник поедем, пока погода позволяет. На выходные под двадцать градусов обещали и солнце.

— Дело хорошее. С Сенькой поедешь?

— Да, и Семен будет, и Васька, и Милка, естественно.

— На манеже всё те же, — фыркнула матушка. — Опять по местам боевой славы?

— Ну хватит уже, да! Больному привет с занесением!

Паша сунул телефон в карман и посмотрел на мопса. Кузя, шмыгая моськой, всем своим видом намекал, что пора бы и перекусить. Тут на углу делают отличные хот-доги, Павел Арсеньевич.

— Ты с них пердишь, — сказал ему Паша. — Похоже, придется тебя с собой брать.

2. Физрук

Каждый год в начале сентября Семен Гармаш обращался к первокурсникам с одной и той же приветственной речью. Эта речь была хитом в университете и за его пределами, разошлась огромным количеством копий по смартфонам студентов и преподавателей, собрала десятки тысяч просмотров в Интернете. А выглядело это так.

Выстроив салажат на беговой дорожке стадиона, он долго их изучал, не говоря ни слова. Как следствие, студенты, привыкшие балаболить, затихали, ждали какого-то развития. Добившись полной тишины и предельного внимания, Сеня приступал к монологу:

— То, что я стою здесь, является результатом очень неудачного эксперимента. Сначала хотели прислать сюда из головного корпуса по одному преподавателю для каждой группы и каждого факультета. Однако университет зажал денег, люди отказывались ехать в эту подмышку города, поэтому перед вами стою я, не сумевший как следует спрятаться.

Студенты, не готовые к такой необычной форме знакомства, начинали переглядываться. Впрочем, им это определенно нравилось — уж куда больше, чем «плач Ярославны» какого-нибудь пузана из областного министерства образования или депутата ЗСО.

Сеня меж тем, заложив руки за спину и медленно прохаживаясь перед строем, продолжал:

— Должен сказать, что я худший преподаватель на кафедре, худший преподаватель на факультете и номинируюсь на звание худшего преподавателя во всем нашем вузе. А ещё я с детства ненавижу физкультуру, поэтому вы будете для меня в какой-то степени обузой. Также хочу отметить, что я плохо переношу большие скопления людей, поэтому чем меньше вас будет на парах, тем лучше для моего психического здоровья.

Молодежь бурлила, переговаривалась, посмеивалась. Семен же был зверски серьезен, ни один мускул не дрожал на его лице.

— Кстати, девушки, вам я разрешаю по естественным физиологическим причинам пропускать пять пар в семестре. Те, кто не воспользуется этим священным правом, будут вызывать у меня подозрение, а я не люблю подозревать, когда вполне уверен.

Девчонки робко аплодировали. Семен поднимал руку, призывая к тишине.

— Парни, вас мне обрадовать нечем. Ваши естественные причины не посещать физкультуру известны с тех пор, как в пантеон греческих богов затесался некто Бахус. Однако у меня поводом для вашей неявки может быть лишь гибель в результате передозировки. Вопросы?

Парни смеялись. Вопросов не было, это же шоу.

— Далее, я разрешаю вам подделывать справки и иные бумажные документы, подтверждающие, что у вас есть физические нагрузки помимо университета. Допустим, приносит мне человек филькину грамоту, в которой сказано, что он три раза в неделю посещает секцию карате или чемпион области по метанию гранаты, — я сделаю вид, что верю, и отпущу на все четыре стороны.

Тут наверняка кто-нибудь из студентов поднимал руку.

— Скажите, а если я на самом деле активно занимаюсь спортом?

— Тогда вам сам Бог велел. Я ведь это к тому говорю, что многие из вас действительно будут подделывать справки, так что мы, считайте, договорились на берегу. Всё усвоили? Тогда пару кругов для разминки — бегом!

Студенты его любили. Несмотря на разрешение Семена забить на физкультуру, молодые люди предпочитали ее не пропускать. Во-первых, физрук не лютовал — не заставлял отжиматься до потери сознания, не загонял на канаты и не предлагал насиловать козла. Он играл со студентами в волейбол и баскетбол, устраивал какие-то веселые старты наподобие школьных и вообще вел себя так, будто учебная программа была написана не для него. Во-вторых, на своих парах Семен Гармаш продолжал отжигать, как и на первом занятии.

— Шевелите булками, дочери порока! — подгонял он прыгающих со скакалками девчонок. — Я верю, что ваши рыхлые попы могут выглядеть лучше! Докажите мне!

Девчонки хохотали и прыгали усерднее.

— А вы, потомки Венички Ерофеева, — обращался он к пацанам, — долго будете шары в штанах перекатывать? Кто из вас подтянется на перекладине хотя бы три раза, к тому обещаю целый месяц обращаться по имени и добавлять «господин». Вперед!

Девушки были влюблены в Гармаша. Внешне он был далеко не Брэд Питт — долговязый, худой, со смешными эльфийскими ушами, — но обаянием укладывал на лопатки. Одна из первокурсниц как-то не выдержала, подошла к Семену по окончании пары вся такая вспотевшая, в полуоткрытом спортивном костюме, пахнущая возбуждением, и попросила индивидуальных занятий. Глаза ее призывно блестели.

— Давай-ка отойдем, — сказал Сеня.

Он завел девушку за борт хоккейной коробки.

— Послушай меня, красавица… эмм, как там тебя?

— Катя. — Студентка сразу сникла.

— Катя-Катерина… В общем, так, запомни сама и передай всем, кто захочет повторить твой подвиг: мои индивидуальные занятия включают нестандартные индийские практики с участием неограниченного круга инструкторов. Сколько ты потянешь?

Девушку как ветром сдуло.

Разумеется, новость о наклонностях физрука в тот же день облетела весь первый курс. Сеня был вызван на ковер к декану.

— Что ты там опять отчебучил, клоун? — с усмешкой поинтересовался кандидат социологических наук Анатолий Панкратов, тяжеловесный, маститый, увешанный регалиями, но добродушный, как Винни-Пух. — Опять своими оргиями детей пугаешь?

— Я уже не знаю, чем их напугать, Палыч.

— Зануду включить не пробовал? Устрой им ад на занятиях, они быстро о своем либидо забудут.

— Увы, — «виновато» шмыгал носом Сеня, — не могу быть добрым-злым, добрый я ужасно.

— Иди уже! — смеялся Панкратов. — Доиграешься когда-нибудь, харассмент впаяют.

— Скорее антихарассмент.

В тот день, когда Паша Феклистов выгуливал мопса Кузю, подбирая варианты его устройства, Семену позвонила Людмила Ставицкая, она же просто Милка.

— Ты в субботу едешь?

— Конечно, а как иначе. Нельзя нарушать традицию.

— Так-то верно, — вздохнула Милка. Голос у нее был какой-то невеселый.

— Есть сомнения?

— Не нравится мне Паша в последнее время. Замкнутый стал, молчаливый, ласкового слова не дождешься.

— С ним иногда случается. Меня больше Василий беспокоит.

— А с ним что?

— Два месяца в завязке, компаний избегает, кефир пьет. Такой противный стал.

— Он может не поехать?

— Поехать-то поедет, но ведь всю душу вынет. Представляешь, как в пьющей компании терпеть одного зашитого? Хотя нет, он не зашивался, он силу воли испытывает, а это еще хуже.

— Ладно, посмотрим. Лизка у тебя как? Концерт закатит?

— Без вариантов. Но я люблю экспрессивную музыку. Дети уедут к моим старикам, пусть орет сколько влезет.

— Не жизнь, а именины сердца. Ладно, на созвоне.

Закончив разговор, Семен вскипятил чайник, заварил лапшу. До следующей пары оставалось еще два часа, можно было предаться чревоугодию и почитать книгу. Сегодня он захватил на работу «Заблудившийся автобус» Джона Стейнбека. Начало вроде ничего.

3. Алкаш

Вася Болотов действительно не зашивался и не кодировался. Во-первых, он сомневался в эффективности подобных методов, а во-вторых, было в них что-то ущербное: выходило, что он просто слабак, не способный разобраться со своими проблемами самостоятельно, без внешнего принуждения. А он мог. И он докажет это!

Первая неделя далась ему нелегко. Он бродил по городу и не понимал, почему не может купить хотя бы пива. Он дал себе слово, что не будет покупать, но искренне не въезжал, чего ради себя истязает. Ведь это был его обычный ритуал во время прогулок: взять пиваса, пару хот-догов и присесть где-нибудь в тени под березками. В такие моменты жизнь не казалась ему чередой непреодолимых препятствий, она манила новыми возможностями. Правда, заканчивалось это глубокой алкогольной комой, потому что бутылка пива никогда не приходила одна, за ней выстраивались шеренгой шкалики водки и полторашки разливного шампанского из круглосуточного магазина. Вася не умел останавливаться и в минуты просветления завидовал тем, кто мог спокойно замахнуть за ужином стопочку, не ощущая потребности в продолжении банкета.

На второй неделе он обнаружил в себе развитие способностей к риторике: его потянуло на философские рассуждения и далеко идущие выводы. В принципе, Вася всегда был не чужд пустопорожней болтовне, но теперь по трезвости вдруг начинал к месту и не к месту анализировать вслух тенденции развития межнациональных отношений или проблемы современного образования. Отец выслушивал его речи со смирением, справедливо полагая, что пусть лучше сынуля треплет языком о вещах, в которых мало что смыслит, чем обзывает отца «пидорасом» и «пятой колонной».

— Наша школа сильна в формальных знаниях, но совершенно не сильна в практических, — говорил Вася за ужином, размахивая вилкой. — Школьники могут запоминать пройденную программу, но не умеют извлекать из этого реальные возможности в будущем. Метапредметность и комбинаторика знаний из разных отраслей для решения нетривиальных задач дается детям очень непросто. Ты понимаешь?

«Как два пальца», — думал отец, а вслух говорил:

— Тебе сосисок еще подложить? Там осталась парочка, не в холодильник же убирать.

Вася раздражался: я тебе о серьезных вещах толкую, а ты мне про сосиски, — но сорваться себе не позволял, отчего опять же страдал неимоверно.

Василий и Алексей Петрович Болотовы жили вдвоем. Мать и жена умерла несколько лет назад от инфаркта. В последние годы она, пожалуй, единственная вставляла сыну пистонов за безудержное пьянство. На том, видимо, и сломалась. Вася после развода вернулся к родителям, занял свою прежнюю комнату, обустроил в ней рабочий кабинет, но отчего-то не душевный подъем испытал, разделавшись с ненавистным браком, а впал в тоску. Он пил, пока были деньги, ненадолго выныривал на поверхность, чтобы продать пару статей местным интернет-порталам, а затем снова залегал на дно синей ямы. Мама пыталась встряхнуть его, давила на совесть, напоминала, что внучку неделями не видит, горевала и плакала, сидя ночами на кухне. Все было тщетно. В одно прекрасное солнечное утро она не проснулась. Сдалась и отправилась туда, где было намного спокойнее.

Отец к сыну относился проще. После смерти Натальи Антоновны мужчины тесно не общались. Вася торчал у себя в кабинете, Алексей Петрович облюбовал гостиную, где у него был свой телевизор и книжные полки. На сыновние загулы он почти не обращал внимания, зная, что никакими уговорами делу не поможешь. Так и жили — соседями.

На исходе месяца трезвости Вася едва не взял штурмом ночной магазин. Пришел за сигаретами, задержался у холодильника с фаст-фудом, приглядывая себе сэндвич посвежее, и вдруг впился глазами в алкогольный прилавок. Вот они, мои хорошие, мои сладкие. Соскучились, поди? А чего тогда прячетесь? Выйдите и поздоровайтесь, мол, челом бьем, Василий Алексеевич, как здоровьице ваше? Чой-то давно не заглядывали…

Чистый Шукшин, разговаривающий с березами.

— Дайте вон ту, — попросил он продавщицу.

— Какую?

— Вот эту… или нет, вон ту, побольше. Или нет?

Кажется, в тот момент он даже не осознавал, что срывается с привязи. Душа просила, ныла, ругалась и била копытом, требуя сатисфакции за недели мучений.

— Какую тебе? — торопила продавщица.

— Да любую, блять!

На его крик обернулись посетители ночника, двое парней и девушка, попивавшие пиво у колченогого столика.

— Алкоголь только за наличные, — сказала продавщица.

— Почему?! У меня нет! Возьмите карту!

— Какие карты за полночь! Давно уже все знают! Иди домой за налом или…

Она не закончила фразу. Вася кинулся через прилавок. Он хотел вцепиться девушке в горло.

— Иди сюда, жопа толстая! Карты она не принимает!

Неизвестно, чем бы закончился этот инцидент, кабы не парни из-за столика. Они живо подскочили к дебоширу, подхватили его за локти и вышвырнули на улицу.

— Еще раз здесь появишься, — кричала вслед продавщица, — я тебя ментам сдам!

Сидя на бордюре и потирая ушибленное колено, Вася поражался, до какой же ручки он дошел. Ведь даже будучи пьяным он никогда не позволял себе ничего подобного.

Впрочем, постепенно Болотов привыкал к своему новому статусу и даже находил в нем положительные моменты. Денег стало больше, сон постепенно стабилизировался, желудок перестал ныть по утрам, в зеркале отражался довольно приятный мужчина средних лет, а не опухшее красномордое чудище. Правда, и без неприятных открытий не обошлось: статьи, что он еженедельно сдавал заказчикам, и материалы в его авторском блоге становились все хуже и хуже. Пропал кураж, остроумие стачивалось, как коньки на асфальте, рассуждения и выводы теряли изящество и порой уходили в такие дебри, что сам автор не в состоянии был уразуметь, что он имел в виду.

— Веришь ли, я стал бояться писать, — сказал он как-то Семену за обедом в столовой университетского кампуса. Сеня пил зеленый чай, Вася посасывал клубничный морс. — Бывает, полчаса пялюсь в монитор и туплю: кому, о чем, зачем? Что я хочу донести до читателя, какие умозаключения нуждаются в выходе, чем я могу осчастливить людей? И пусто в голове, понимаешь?

— Еще бы, — кивнул Сеня. На самом деле его всерьез беспокоила новая Васькина манера изъясняться. Болотов слыл интересным блогером, пробовал писать художественную прозу, и лексикон его значительно отличался от общепринятого, однако сейчас Вася совсем уж скатывался к риторике магистра Йоды.

— Воистину удивителен ребенка разум, — пробормотал Семен. — А ты не пробовал попивать потихоньку, пока пишешь? Ну, допустим, хлопнул стаканчик, накатал пост — и отдыхай.

Вася замотал головой.

— Теоретически это возможно, но такой пост обойдется мне в неделю запоя. Это будет фиаско, братан, я так больше не хочу.

— Кидаться на людей лучше?

Василий пожал плечами. Вопрос далеко не праздный. По всему выходило, что добродетель требовала серьезных жертв: либо ты бухой и эффективный, либо трезвый и бесполезный.

— Слушай, Сэм, первая суббота октября на какое число приходится?

— На восьмое. Память ты еще не пропил.

— Хорош подкалывать. Мы собираемся?

— Никто ничего не отменял. Ты, надеюсь, едешь?

Вася вздохнул. Он не мог сойти с дистанции, тем более перед самым финишем, но не нарушит ли он сыгранный ансамбль своим нынешним состоянием? Не внесет ли разлад в гармоничное звучание квартета?

— Кто у нас остался? Пашка?

— Угу. Последний бой, он трудный самый. Чую, готовит знатную подлянку.

Вася глотнул морс, скривился.

— Кислятина… Конечно, я поеду. Только не взыщите, если что.

4. Рассвет

Кто первым предложил проводить ежегодное «осеннее родео», сейчас уже и не вспомнить. Кто-то обронил словечко, другой прицепил к нему еще одно, затем третье — и так вместе размотали.

Это было три года назад, в конце сентября. Сидели в ночном клубе, пили, танцевали, потом снова пили, потом блевали в туалете (точнее, блевал только Вася) и разговаривали за жизнь. Можно было выбрать место и потише, но друзья давно не расслаблялись вместе, душа просила танцев и шума. Клуб «OZZ» подходил для этого как нельзя лучше.

— Сто лет не была в таком месте! — орала Милка в ухо Семену. — Как-то в молодости заглянула — хватило надолго.

— В молодости? А сейчас тебе сколько?

— Очень смешно. Одну школу заканчивали, дурень!

— Какая же ты старая…

Милка смеялась, стучала кулачками по его плечу. Она была вполне счастлива в ту ночь.

— А что у тебя произошло? — спросил Семен, с беспокойством поглядывая на Пашу. Тот, кажется, готовился «форсировать Сиваш», не считаясь с потерями, — заказал себе еще водки. Сэм понимал, в чем причина: Паша был неравнодушен к Милке, причем еще со школьной скамьи. Уж сколько лет вздыхал, молчал и страдал, подтверждая правило, что даже законченный бабник может глубоко в сердце десятилетиями хранить лишь один священный образ.

А Милка что? Да ничего. Милка не замечала (или делала вид) и чаще липла к Семену.

— У меня в таком клубе был самый дурацкий в жизни секс, — доложила Ставицкая. — Вернее, попытка склонения к нему. Такая лажа, до сих пор смешно.

— Сколько ж тебе лет было?

— Да что ты пристал с возрастом!

— Ну, просто в такие приключения обычно вляпываются по молодости да по неопытности.

Милка лишь хмыкнула в ответ. По большому счету, Сеня вел себя бестактно, но ведь это Сеня. Ему она прощала всё… как, впрочем, и двум другим парням за столиком. Ближе этих ребят у нее никого в жизни не было.

— Пойду перекурю, — объявила Милка, закидывая на плечо сумочку из крокодиловой кожи (кстати, подарок Сэма). — Постоишь рядом?

— Обожаю табачный дым.

На крыльце клуба толпился нетрезвый люд. Смех, мат, пустые бутылки. Милка предложила отойти подальше.

Они спрятались за углом. Уже светало. Где-то вдали стучали трамваи.

— По молодости да по неопытности, — повторила Милка слова друга. — Всё-то ты знаешь.

— На том стояли и стоять будем. Так что там было?

— Глупость, нелепость, фарс. Сидим с подругами, никого не трогаем, пьем коктейли. Мне не особо нравилось, у нас в школе дискотеки круче были, но подружки затащили, мол, давай по-взрослому уже. Ну, они накатили, пошли плясать, а я как дура сижу в уголке, соломинку свою обсасываю. Сама уже кривенькая. И тут нарисовался один. Слово за слово, «у вас глаза цвета моих трусов», «вашей маме зять не нужен?» — вот это всё. И декольте мое глазами жрет. А я еще без лифчика тогда пришла, идиотка. Дальше было… Короче, не помню, как это вышло, но очухалась я с ним в углу гардероба. Я, пардон, со спущенными штанами, он тоже, а там у него, прости Господи, размером с корнишон, не больше.

Сеня сморщился, но только для вида. Они и не такое друг другу рассказывали.

— Я как увидела, с чем имею дело, сразу давай ржать! Ничего не могу с собой поделать, ржу аки конь. Отскочила, штаны натянула и скрючилась от хохота. А тут еще влетает в гардероб какая-то баба и давай парня клатчем по башке дубасить.

— Подруга его?

— Хуже. Жена. Откуда взялась, фиг знает.

Тут и Семен рассмеялся. Обычно он был сдержан на яркие эмоции, но уж если ему было смешно, то смеялся он во всю ивановскую.

— Вот такая ерунда, — резюмировала Милка. — С тех пор я по злачным местам почти не хожу, разве что с вами.

— И это правильно! — крикнул из-за угла Паша. — Не ходите, девки, в клубы!

Он направлялся к друзьям развязной походкой типа «Людмила Прокофьевна виляет бедрами, как непристойная женщина». Вопреки ожиданиям, он еще не окосел, водка его не брала сегодня.

— Что хохочем? Сеню хочем?

— Милка анекдот смешной рассказала, — сообщил Семен.

— Милочка, душа моя, угости сигареткой, я свои на столе оставил.

— У меня с ментолом.

Паша осклабился и пропел:

— Ды-ым сигаре-ет с менто-олом!.. Слушайте, други, а давайте пойдем отсюда! Что-то у меня голова гудит от этих мелодий и ритмов зарубежной эстрады. Айдате куда-нибудь… не знаю, рассвет встречать. Если часы не врут, как раз минут через пятьдесят солнце вылезет.

— А хорошая мысль! — оживилась Милка. — Я даже знаю одно место, откуда открывается классный вид.

— У всех полно этих мест, но так и быть, сегодня ты поведешь.

— Ладно, — согласился Семен. — Пойду Ваську заберу.

— Сигареты мои захвати! И оставь официанту на чай!

Вся четверка направилась от клуба по полусонной узкой улице Энтузиастов в сторону городского бора. До «официального» рассвета, согласно данным метеослужб, оставалось еще около получаса, но город уже потихоньку стягивал с себя тяжелое одеяло осенней ночи. Было зябко. Молодые люди зевали и поеживались.

— Куда ведешь ты нас, Ставицкая? — пропел Паша.

— На Шершни.

— Но там с восточной стороны сплошной лес.

— Тебе не все равно? — сказал Семен. — Идем себе и идем, гуляем. Когда ты в последний раз болтался по городу в такое время?

Пашка пожал плечами.

— Я болтался недавно! — вставил свои пять копеек Васька. Опорожнивший желудок в клубном туалете, он выглядел сейчас получше. Впрочем, особых хлопот он и так никому не доставлял, разве что нёс всякую околесицу.

— Ты почти каждое утро болтаешься, — возразил ядовитый Павел. — До ночника и обратно.

— Злой ты, — буркнул Вася. — Я сплю плохо.

— А что так?

— Ну, так… мысли всякие тревожные в голову лезут.

— Озвучь хоть одну.

— Паш, отстань от человека, — сказала Мила.

— Нет, а чего! Пусть расскажет, о чем его сердце беспокоится. Призраки мерещатся, Вась? Являются по ночам невинно убиенные твоим жгучим слогом?

Васька насупился, шмыгнул носом.

— Грешно смеяться, я человек подневольный, кто платит, тот и девушку танцует. Я о другом думаю. Жизнь проходит, вот в чем беда.

— Серьезно? — не унимался Павел. Ему доставляло удовольствие подтрунивать над приятелем, особенно когда тот пребывал на границе света и тьмы, как сейчас.

— Куда уж серьезнее. Вот попьешь с мое, проснешься однажды утром с петухами и подумаешь: а что дальше? Куда время ушло? И не будет тебе ответа, потому что тут же другая мысль начнет сверлить твою голову: какого хера ты с вечера не оставил на опохмел.

— А ты не с петухами просыпайся, — парировал Паша, — а с женщиной, например.

— Господи, — протянул Сеня.

Вася не обратил ни малейшего внимания на эти реплики и продолжил упоенно:

— Это всё очень скверно. Душа твоя мечется от дивана до унитаза и обратно, ты пытаешься поспать еще хотя бы пару часов, моля Бога, чтобы он позволил тебе отключиться от всех забот и тягостных мыслей, но ты ворочаешься и ворочаешься в постели, как коленча тый вал стремительным домкратом, и тоска прижимает тебя к мокрой от пота подушке, и нет тебе спасения, пока не добежишь на полусогнутых до «Пятерочки», которая открывается в восемь, пока не протянешь трясущейся рукой заветный шкалик кассиру, а потом не сделаешь пару глотков по пути к дому… прав был Шекспир, как долог час тоски!

Вася выдохся и умолк. Он не заметил, что друзья остановились. Он обернулся. Все четверо теперь напоминали скульптурную композицию «Катарсис».

— Вы чего? — спросил оратор. Было не совсем ясно, дурачился он или гнал всерьез.

Первым не выдержал Паша, схватился за живот и покатился от смеха. Второй сломалась Милка, сначала по-девичьи прыснула в ладошку, а потом стала ухахатываться, переходя в состояние работающей центрифуги, и даже вылетела на проезжую часть, благо машин еще было мало. И только Сеня Гармаш, сложив руки на груди, невозмутимо вздернул брови.

— Тебе бы не блоги вести, — сказал он, — тебе бы книжки писать, ужасы какие-нибудь в мягкой обложке. «Ибо сказано в писании: ликом черен и прекрасен».

— Да иди ты, — фыркнул Вася.

(Кажется, именно это замечание и подвигло Болотова взяться за художественную литературу).

Вдоволь насмеявшись, друзья вышли на улицу Худякова, дотопали до развилки с Университетской Набережной. Шершневское водохранилище, подпираемое многополосной плотиной, отражало предрассветное небо, словно гигантское зеркало.

— А солнца и нету, — констатировал Паша. — Чего шли?

— Сейчас узнаем — сказал Сеня.

Они миновали перекресток, спустились к берегу. Пляж выглядел невзрачно: серый песок, изрытый колесами машин, покосившиеся металлические каркасы зонтов и закрытый наглухо киоск с вывеской «Шаурма. Шашлык. Напитки», — все это как бы говорило, что праздник ушел навсегда. Не верилось, что спустя каких-нибудь восемь месяцев все вернется на круги своя — и смех, и палящее солнце, и плавание на надувных матрасах, и сгоревшие ляжки. Осенние пляжи всегда вызывают щемящую тоску.

— Здесь мой муж сделал мне предложение, — сказала Милка. — Это было… хм, прикольно.

Никто не произнес ни слова. Можно было бы сказать, что игривое настроение как ветром сдуло, но тем утром был полный штиль.

5. Милка

С мужем они прожили полтора года, и это были, пожалуй, самые счастливые полтора года в ее жизни. Во всяком случае, если не считать дружбы с ребятами, которую впору называть семейными узами, лучших лет Мила припомнить не сможет, как бы ни пыталась. В эти восемнадцать с половиной месяцев, что прошли с момента официального заключения брака, уместились все возможные человеческие эмоции — от восторга и упоения до отчуждения и даже ненависти. И всё было счастьем. Мила знала, что счастье не только в радости, но и в грусти, потому что нельзя в полной мере ощутить легкость бытия, не протаскав на ногах ни дня пудовых гирь печали.

Сейчас Милка отдала бы всё — или почти всё, — чтобы иметь возможность влепить Фильке пощечину и обозвать его мудаком, а потом рухнуть с ним в постель и целовать, целовать, целовать. О, как бы она его тискала! Она бы сгрызла его зубами от пяток до макушки… Но Фильки нет. Он погиб шесть лет назад, разбился на загородном шоссе, выехав на встречку. Гнал как сумасшедший, не сверяясь со знаками и указателями, врубал музыку на всю катушку и несся, как Безумный Макс по марокканской пустыне. Всю жизнь куда-то спешил, обалдуй: по лестнице не поднимался, а взлетал, перепрыгивая через три ступеньки, в очереди на кассу гипермаркета норовил проскочить мимо чужих нагруженных тележек, а на свиданиях к Милке не подходил, а буквально вбегал в нее. Совершенно чумовой был парень. Сеня Гармаш как-то сказал: «Ты хоть придерживай его иногда. Так ведь и башку свернуть можно».

Не придержала. Свернул башку.

До встречи с Филиппом Милка вела почти богемный образ жизни. В двадцать пять лет окончательно разругалась с матерью, обвинив ее в разрушительном занудстве, ушла из дома, сняла на пару с подругой однокомнатную квартиру в центре. Зарплаты стилиста, что ей положили в одном дорогом салоне красоты, хватало на оплату жилья, модную одёжку, здоровое питание и танцы-шманцы-киношку. Кавалеров в дом не приводила, в отличие от подруги Тани, которая стабильно раз в неделю просила Милку устроить себе шопинг подольше.

Со своими партнерами Людмила встречалась на их территории. Встречалась, правда, бессистемно и с каждым недолго, быстро начинала скучать и озираться по сторонам в поисках новых развлечений. И они не заставляли себя ждать. Будучи «очаровательно некрасивой», как охарактеризовала ее Танька, Мила странным образом притягивала мужчин. Казалось бы, что может привлечь в ее худобе, невнятной груди и орлином носике? Ее завистницы считали, что позариться на такую можно разве что после текилы. Однако нет, парни прилипали к ней, как мухи к ароматной клейкой ленте, и это обстоятельство, пожалуй, озадачивало ее саму.

Шарм, чувство юмора и необычайная легкость — краеугольные камни ее натуры. Филипп совпадал с ней как фрагмент пазла. Пришел как-то в салон на стрижку, но все время, пока парикмахерша приводила его шевелюру в порядок, косился в угол, где Милка готовила инструменты к приему следующего клиента. Покончив со стрижкой, он быстро расплатился и тут же подкатил к стилисту:

— Девушка, сделайте мне мейкап. Я хочу почувствовать ваши руки на моем челе.

Девчонки в салоне до конца рабочего дня хихикали над ее легкой победой, но вечером Филипп встретил Людмилу у крыльца с гигантской охапкой роз, и ухмылки как ветром сдуло.

Завертелось. Милка поначалу думала, что и этот ухажер скоро наскучит и отвалится, как кусок засохшей грязи от туфля, но Филя оказался изобретательным парнем. То он к ней на электросамокате приедет и утащит с собой на какие-то гонки в парке, то с подъемного крана на балкон залезет — всё было неожиданно уморительно. Еще он был умен и начитан, рассуждал о литературе и искусстве, проходился по политике и политикам, не выказывая особого к ним пиетета, вкусно готовил и буйствовал в постели всякий раз как в последний. Но главное, он не пытался представить себя светом в конце тоннеля для дурнушки а-ля Катя Пушкарева.

«Такие бывают?!» — мысленно поражалась Мила.

«Видимо, бывают», — как бы говорил Филипп, пожимая плечами в ответ на немой вопрос.

Через четыре месяца, когда они уже изучили друг друга вдоль и поперек (она разбрасывает в ванной бумажки от прокладок, он оттирает под столом козюльки с пальца, думая, что никто не видит), Филька сделал ей предложение. Отвез ее на западный берег Шершней, усадил в лодку и вывез на середину водоема. Там, бросив весла, он глубокомысленно замолчал, хотя перед этим трещал без умолку, рассказывая что-то о пиратах Карибского моря.

Она струхнула. Вокруг сплошная вода и жужжащие насекомые. Как называется состояние, обратное клаустрофобии?

— Решил меня утопить? — пробурчала Милка.

— Угу, — серьезно ответил Филя. — Если не скажешь «да».

— «Да» — на что?

Филя полез в карман, и прежде чем он вытащил бархатную красную коробочку, девушка все поняла.

Пойти ко дну ей в тот день было не суждено.

* * *

Понимая, что на подругу нахлынули воспоминания, парни помалкивали. Лишь Сеня отважился подойти к Милке и положить ей руку на плечо. Она накрыла ее своей рукой.

— Всё норм, Сень. Всё в прошлом, всё утонуло… Хотя я долго обходила это место стороной.

— Это было заметно.

Мисс Острый Носик держалась достойно и не плакала, хотя ребятам казалось, что глаза у нее блестели.

Вслед за Сеней подошел и Пашка. Он обнял Милку сзади за талию, притянул к себе.

— Молчи, грусть, молчи. У всех есть воспоминания.

— Вот именно, — согласился Сеня. — Если погружаться в них с головой, то хоть на улицу не выходи. У каждого пенька будешь останавливаться и сопли пускать: там коленку в детстве разбил, тут одноклассницу тискал. Мало ли чего и где было.

Вася подошел к воде, подобрал камешек и бросил его блинчиком. Камень с приглушенным звуком «тюк» впился в водную гладь в двух метрах от линии прибоя. Сунув руки в карманы, Вася обернулся к друзьям.

— Какое спокойное сегодня озеро, не правда ли?

— Правда, — сказал Паша. — Но вот скажи, дорогой друг, почему все Васьки такие мелкие?

Василий напрягся, ожидая подвоха.

— В смысле — мелкие? Душой?

— Нет, почему же! Вот ты, например, просто глыба, Роден и Ницше в одном торсе, а ростом чуть выше моего племянника-второклассника. Ты почему морковку в детстве не кушал?

Все рассмеялись, а Вася вновь повернулся к ним спиной и запустил в воду второй камешек, теперь уже с широким замахом. Тот улетел далеко.

— Есть идея, — сказал Паша. — Тут рядом лодочная станция, полкилометра всего пройти. Возьмем суденышко, сходим в плавание?

— Хочешь, чтобы меня сильнее накрыло? — спросила Милка.

— Как раз наоборот. Хочу, чтобы тебя отпустило. Знаешь, говорят, если тебя сбросила лошадь, надо забраться на нее снова.

— Кто-то из вас сделает мне еще одно предложение? — Милка отбросила челку со лба, и только сейчас все заметили, что она все-таки пустила скромную слезинку. — Извините, ребята, вы все очень замечательные, но каждый хорош в чем-то своем, поэтому в мужья я могу взять только всех вместе, а с каждым по отдельности я повешусь.

— А вот отсюда поподробнее, — загорелся Паша. — Можно узнать, чем каждый из нас тебе интересен?

Милка отошла на несколько шагов, вынула из сумочки телефон, нажала пару кнопок. Вскоре над пустынным и тихим берегом разлились мистические женские напевы какого-то русского фолка.

— Что это? — спросил Сеня.

— Грин Апельсин, «Проклятие русалки».

Милка подняла руку со смартфоном вверх и начала двигаться в такт музыке, извиваясь змейкой.

— Паша, ты парень веселый, легкий, но такой необязательный, что я тебя убила бы на второй неделе совместной жизни.

Павел лишь развел руками, что означало: виновен, каюсь.

— Василий, — продолжала танцующая Милка, — ты у нас личность выдающаяся, прямо как Хоботов из «Покровских ворот», и это я без всякого сарказма говорю. Ты увлеченный, ты мечтатель, ты и правда немножко мыслитель…

— Немножко, — буркнул тот.

— …но тебя я придушила бы уже через пару дней. Чистая обломовщина не по мне, уж прости. Да и пьешь много.

Вася стушевался, опустил голову и начал носком туфля ковырять влажный песок. В отличие от Паши, он принял слова подруги слишком близко к сердцу.

— Сеня… — Она сделала паузу. «Green Apelsin» пронзала пространство упругим ритмом и магическим вокалом. Милка выглядела божественно. — Сеня, ты слишком правильный, а потому, наверно, самый стабильный из нас. С тобой спокойно и комфортно, но… в этом и твоя слабость. Нужно иногда включать раздолбая.

— Думаешь? — хмыкнул Семен, ничуть не обидевшись. — С двумя детьми и больной тещей не слишком-то разгуляешься.

— Это так. Но жизнь одна.

Милка продолжала танцевать — кружилась, покачивая бедрами и размахивая воздетыми к небу руками. Она чем-то напоминала картину «Девушка на шаре» Пикассо, только без шара.

Паша решил внести некую разрядку.

— Так что насчет лодки? Сплаваем?

— Где ты ее возьмешь сейчас? — возразил Семен. — На часы глянь.

— Ну да, раненько. А что тогда? По домам?

Милка с последним звенящим аккордом убрала телефон.

— Мальчики, вы не знаете продолжение истории с Филькиной затеей.

— А было продолжение? — удивился Паша. — Мы еще чего-то о тебе не знаем?

— Сердце женщины — океан, полный тайн.

— Это нечестно, — подал голос Василий, все еще немало уязвленный своей характеристикой. — Нас-то на молекулы разложила.

— Блогер, не зуди, — велел Сеня. — Что там с твоим продолжением, Мил?

Она игриво вздернула бровь.

— Филька в тот день повел меня на нудистский пляж. Когда я в центре озера сказала ему «да», он навалился на весла, причалил к берегу и сразу потащил за собой. Здесь недалеко, кстати.

У парней отвисли челюсти. Каждый, наверно, пытался представить, как мог выглядеть визит почти новобрачных в столь неожиданное место. И наверняка фантазии ребят простерлись очень далеко.

— И что вы там делали? — поинтересовался Паша.

— А что делают на нудистских пляжах?

— Да не шашлыки ведь жрали! Вы там… всё как положено?

— Вы же помните, в этом был весь Филька.

— И ты тоже?

Милка рассмеялась. Друзья выглядели такими обескураженными, что не засмеяться было сложно.

— Обалдеть, — сказал Васька.

— Ничто человеческое, — пожав плечами, подытожил Семен.

Милка подошла к ребятам, сгребла всех троих в охапку.

— Какие же вы классные, мальчишки! Как же я вас всех люблю! Не будь вас, не знаю, что бы со мной стало.

— И мы тебя любим, — грустно сказал Паша. Прозвучало так, будто он говорил о своих сокровенных чувствах. Все сделали вид, что ничего не заметили.

— Ну что, рыцари мои без траха и порока, пошли на тот пляж? Там меня точно отпустит.

6. Пляж

Семен всегда знал, что Людмила Ставицкая, урожденная Зыкина, оставившая себе фамилию мужа, не робкого десятка. Знали это и остальные. Не так чтобы она была женщиной совсем уж легкого поведения, но и монашкой ее не назовешь. Чего стоят только приключения в ночных клубах, да и многие другие, о которых она рассказывала только ему, своему лучшему другу Сеньке. И приводы в милицию были, и «ухаживания» бандитов с выкручиванием рук, и звонки в три часа утра черт знает откуда (ох как бесилась его жена!) Такая вот стихийная натура. О ней еще классная руководительница в школе говорила: «Толковая, умная, спору нет, отзывчивая и добрая… но без царя в башке. Если не остановится, закончит плохо». Было это на выпускном вечере в ресторане, где Милка предсказуемо перебрала шампанского и повздорила с официантом — всадила ему вилку в зад за то, что тот обозвал ее плоскодонкой с претензиями.

Все это Сеня знал, понимал и принимал, как и подобает лучшему другу. Но то, что Милка отчебучила на нудистском пляже Шершней в то сентябрьское утро, повергло его в смятение. О Васе с Пашей и говорить было нечего, они просто офонарели.

До места добрались быстро. Дорога, петлявшая в березовой роще вдоль берега, была ровная, тропы хоженые. Когда вышли на небольшой песчаный пятачок, скрытый от посторонних глаз густой лесной полосой, Милка сразу сбросила туфли и помчалась к воде мочить ноги.

— Да, субботник бы тут не помешал, — сказал Паша, оглядев пляж. — Или нудисты сюда давно не заглядывали, или они тут все-таки жрали шашлыки.

Песок был усеян окурками и бумажками, а подле деревьев, как шлакоотвалы на угольных разрезах, высились горы пластиковых и стеклянных бутылок.

— Пацаны, а водичка-то тепленькая! — крикнула Милка, разбрасывая ногами брызги.

— Дык бабье лето еще, — заметил Вася, — двадцать пять градусов уже вторую неделю.

— Айда купаться, мальчики!

— Лично я мало выпил для этого, — сказал Паша, закуривая. — К тому же, Мил, не забывай, что пляж нудистский, тут свои правила.

— Так я о чем!

Милка вышла на песок, стала раздеваться. Паша и Сеня тревожно переглянулись.

— О чем это она? — уточнил Василий.

Ответа не требовалось. Милка сбросила с плеч курточку, стянула через голову блузку, продемонстрировав бюстгальтер, светло-розовый, как воздушный шарик. Когда она коснулась пуговицы и молнии на джинсах, парни всерьез начали беспокоиться.

— Ставицкая, тормози! — воскликнул Паша. — Придатки застудишь, или что там у вас…

— Всё-то ты знаешь, умник.

Она спустила джинсы к щиколоткам, смешно виляя задом, а затем вышагнула из них, оставшись в нижнем белье. Демонстративно оттянула пальцами резинку довольно узких трусиков, которые были почему-то черными.

— Это явно не купальник, — поперхнулся Вася.

— Глубоко копаешь, — согласился Паша, став мрачнее тучи.

Милка продолжала играть с трусами — точнее, играть на нервах друзей, заставляя их задаваться вопросом, насколько далеко она готова зайти. Без царя в голове, вспомнил Сеня.

Наконец ей надоело их дразнить. Она повернулась спиной и быстро сняла с себя остатки одежды.

У Паши сигарета выпала изо рта, едва не опалив пузо под рубашкой.

Семен воздел глаза к небу.

Вася почесал щетину на лице и продекламировал:

— Мимо тещиного дома я без шуток не хожу…

Милка тем временем раскинула руки, потянулась и стала медленно входить в воду. Если бы она шла навстречу восходу солнца, получилась бы весьма эффектная картина, но над озером по-прежнему висело стальное небо, а на противоположном берегу белели унылые коробки жилых кварталов. Так себе пейзаж.

Когда Милкина попа скрылась в воде, парни обрели дар осмысленной речи.

— Сколько она выпила? — спросил Семен.

— Два коктейля, — ответил Паша. — Для стриптиза маловато.

— Не скажи, — заметил Василий, — помню, как-то с голодухи я полстакана всего замахнул и через пять минут уже на столе танцевал.

— С тобой-то все ясно, но вот она…

Парни думали примерно об одном и том же. Сколько лет они вместе? Двадцать пять? Почти тридцать, если считать школьные годы. Бывало всякое: и в деревенской бане вместе парились, обмотанные простынями (Сенькина теща, когда была крепче здоровьем, часто привечала их у себя), и спали вповалку друг на друге после очередного загула, и по малой нужде не отходили далеко, орошая ближайшие стены и деревья. Милка была для них как сестра, ей-богу, настолько своя, что порой они забывали о естественных гендерных ограничениях и даже игнорировали их. Но чтобы — так? Голышом?!

Кажется, рухнул последний барьер между ними. Точнее, предпоследний. Дальше только…

Сеня тряхнул головой, сбрасывая морок.

Мила бултыхалась в воде, загребая ее пригоршнями, накатывая волнами на грудь. В какой-то момент повернулась лицом к ребятам. Сеня сразу подумал, что Милка правильно поступила на выпускном, всадив вилку в зад официанту: никакая она не плоская.

— Да, ничего, — будто услышав его мысли, хмуро произнес Паша. — Под одеждой и не разглядишь.

Улучив момент, когда Вася отошел в сторону в поисках очередного камешка (на самом деле он хотел скрыть свое смущение), Павел спросил:

— Колись, физрук: ты с ней спал?

Сеня наградил товарища тяжелым взглядом. В ответ, впрочем, получил такой же.

— С дуба рухнул?

— Ну а что, женщина все-таки. — Паша отвел глаза, уставился исподлобья на голую Милку, которая, кажется, собиралась выходить на берег. Вода уже облизывала ее живот на уровне пупка.

— Успокойся, брат, не спал. Я мог бы задать тебе аналогичный вопрос, но не стану.

— Ты знаешь ответ.

Милка ступила на песок. Собственная нагота, казалось, ее нисколько не смущала… чего нельзя было сказать о парнях. Пока она плескалась в озере, они не маскировались, рассматривали подругу во всей ее красе, но сейчас, когда она находилась в шаговой близости, ребята не знали, куда отвернуться. Вечное мужское проклятие: хочется смотреть, пожирать глазами детали, но, боже, неудобно-то как!

— Ну что, кибальчиши, как я вам в свои сорок плюс?

Она положила одну руку на бедро и по-модельному выгнула спину. Грудь ее соблазнительно качнулась.

— Супер, — сказал Паша. — И как тебя Филя осмелился сюда привести? Я бы на его месте…

Мила перестала улыбаться. Сеня ткнул Пашу в бок.

— Филипп был человеком широких взглядов, — произнесла Ставицкая, прибирая распустившиеся волосы. — Все спланировал, даже полотенце прихватил. Наверно, это было глупо, но это такая глупость, знаете… как засушенный цветок в книге.

Она нагнулась за вещами, застыв на мгновение в позе, которая повергает в смятение любого мужчину, даже счастливо женатого.

— Только вы не поняли главного, мальчики. Я не смогла. Оценила оригинальность, но раздеваться не стала. Постояла в сторонке, покурила, поглазела на других, и мы ушли.

Пашу осенило.

— Так ты поэтому нас сюда привела?

— Да. Давно хотела это сделать, как бы в память о нем совершить этот подвиг. Но все не решалась. Вы же всегда считали меня легкомысленной, а я вот, видите… Спасибо, что поддержали.

— Одевайся уже, — сказал Сеня. — Простудишься, действительно.

— Нормально всё. По дороге где-нибудь горячего чая возьмем.

Милка быстро оделась, закинула на плечо сумочку, оглядела ребят спокойно и буднично, будто ничего экстраординарного не произошло. Все молчали. Вася высматривал что-то в песке, Паша пытался прикурить от чахлой зажигалки новую сигарету. А Семен думал.

Ему помыслилось, что именно в этот момент между ними всеми промелькнуло что-то особенное. Раньше казалось, что их дружба уже не может стать крепче, потому что крепче было некуда. Но неожиданное обнажение Людмилы и ее упоение телесной свободой, стократно усиленное присутствием друзей, внесло в отношения четверки нечто новое.

— Как ты, Мил? — нарушил он общее молчание. — Полегче?

— Да, освежилась. Вы-то чего притихли, орлы? Смутила вас?

— Не без этого, — молвил Паша. — Теперь, глядя на тебя, я неизменно буду представлять твой пирожок. Этот образ со мной навечно.

— Переживешь, — хмыкнула Мила. — Я же знаю, какой у тебя член, и с ума не схожу.

— Что?! Когда ты его видела?!

— Меньше пить надо! Вспоминай сам.

— Так, ребят, давайте закончим эти диалоги о прекрасном, — вмешался Сеня.

— Нет, почему! — возразил Василий. — Дело ведь не в том, что мы увидели Милку голой. Как ты там говорил про лошадь, Паш? Забраться на нее снова? Наверняка у каждого найдется такая брыкливая скотина, а?

— Я свою оседлала. Решайте, кто будет следующим. Только меня не повторяйте, давайте как-нибудь по-другому.

Парни переглянулись. В воздухе запахло авантюрой. Паша выбросил сигарету, не докурив.

— Может, обсудим это за чашкой чая? — предложил он. — Оформим идею, так сказать. Да и жрать охота.

Никто не возражал.

Через минуту компания уже направлялась по лесной тропе назад к плотине.

7. Яблони

Так и порешили: друзья будут по очереди пытаться оседлать своих строптивых скакунов. Разумеется, «при поддержке трибун». Дата — первая суббота октября — выпала случайно. Поначалу хотели разобраться со всем табуном сразу после перфоманса Милки, но Семен сослался на загруженность в университете, Вася намекнул на грядущие важные заказы от генералов идеологического фронта, а неприкаянный Паша просто отмахнулся: мол, я как-нибудь потом, когда вспомню что-то душераздирающее.

Год прошел в обычной суете. Милка завела очередного ухажера, но на этот раз ребятам его не представила, что вызвало у тех некоторые подозрения: неужели нащупала что-то стоящее и боится сглазить, как в случае с Филиппом Ставицким? Паша пытался разузнать, но Людмила лишь томно закатывала глазки и быстро меняла тему разговора.

Семен продолжал разбивать сердца студенток, а родную жену Лизу «подталкивать» к мыслям о разводе. Его стойкость и невозмутимость периодически доводили жаждущую страстей супругу до белого каления, она не единожды грозилась подать заявление и забрать детей (даром что пацаны-шестиклассники уже вышли из возраста, когда их можно уложить в чемодан), но, если разобраться, именно благодаря выдержке Семена их брак и существовал уже пятнадцать лет. Друзья считали, что он просуществует еще столько же, потому что Сеня и для них был неким стержнем, удерживающим компанию от центробежных сил. Вообще, Семену втайне завидовали: жена у него в целом нормальная, как у всех, и жизнь их обывательская текла своим чередом со всеми ее взлетами и падениями, скандалами и идиллиями, субботними походами в супермаркет и утренним кофе. Все остальные члены «великолепной четверки» этих радостей были лишены.

Что касается Павла и Василия, то они весь минувший год вели практически богемный образ жизни: блогер Болотов выбил себе еще пару авторских колонок в провластных изданиях, что позволило ему расширить рацион спиртосодержащих продуктов, а офисная крыса Феклистов в свободное от работы и соцсетей время тусовался в городе, смотрел кино, читал детективы в мягких обложках, находил девушек для веселых встреч (Лены с ее чертовым мопсом тогда еще не было на горизонте) и часто не мог вспомнить, как вообще прошел день.

Иногда все четверо встречались в каком-нибудь баре в центре, делились новостями и в целом пребывали в благодушном настроении, но каждый приходил к выводу, что замечание Василия, прозвучавшее во время прогулки на Шершни — «жизнь проходит, вот в чем беда», — было резонным.

Однажды в конце сентября в телефонном разговоре с Семеном Пашка вспомнил:

— Слушай, ровно год назад Милка показала нам голую задницу.

— Да, было дело. И что?

— Помнится, мы в тот день договорились, что каждый из нас пройдет похожее личное чистилище.

— И это помню. Ты к чему ведешь?

— К тому, что не покуражиться ли нам, как в прошлом году?

Сеня согласился, что мысль, в общем, дельная. Но кто следующим выйдет на подиум?

— Давай Ваську вытолкнем, — сказал Паша. — Если разобраться, то он первым об этом заикнулся, ему и флаг в руки. Ты сам-то как смотришь?

— Рационально.

— В смысле?

— В том смысле, что мы давно не проводили время по-человечески, для души, а это нехорошо. Протирать штаны в кабаках большого ума не надо.

— То есть ты «за»?

— Согласие есть продукт непротивления сторон.

— Блин, Сэм, ты у Васьки нахватался? Можешь нормально говорить, не как со студентами?

— Это не так весело.

Через неделю, первого октября, Василий Болотов вечером после работы был взят за грудки и прижат к стенке. Фигурально, конечно. Друзья встретились на скамейке на главной аллее в парке Гагарина. Для кворума не хватало лишь Милки, она поздно заканчивала смену в салоне.

— Есть у меня одна идея, — многозначительно произнес Болотов. Глаза его блестели, но вряд ли от азарта — накануне Вася бурно отмечал десятитысячного подписчика и до сих пор поправлял здоровье.

— Рассказывай, — велел Паша.

Болотов со вздохом посмотрел вверх, на макушки сосен.

— Вы помните, на чем мы в школе сошлись. На музыке. Но я еще задолго до встречи с вами, оглоедами, мечтал петь на сцене. Это была самая заветная мечта детства, такие фантазии порой накрывали — не чета вашим «залезть в трусы». Казалось мне, что стою я с гитарой в каком-нибудь большом концертном зале у микрофона и пою: «И вновь продолжается бой!..»

— И сердцу тревожно в груди, — усмехнулся Семен. — Стесняюсь спросить, ты петь-то умеешь?

Вася слегка смутился, взгляд его потускнел. Друзья умели опустить на землю, причем делали это грубо, буквально лицом вниз.

— Ты разве не слышал, как я пою?

— Отчего ж, слышал. Где-то у меня даже на телефоне запись осталась. «Когда яблони цветут, всем девчонкам нравится». Это было феерично.

Вася проскрежетал зубами, но на колкость не ответил. Паша взглядом попросил Сеню помолчать.

— Короче, терзал я гитару пару лет, а потом уже с вами тусоваться начал и все забросил. Коллекционировать чужую музыку было интереснее, чем делать свою.

— А почему мы не знали? — спросил Паша.

— А потому же, почему Милка не рассказала нам о пляже. Мы же оборжем всех и вся, если это не касается нас самих, заставим краснеть и оправдываться, в нас же скоро почти не останется ничего человеческого, мы же…

— Хорош, Спиноза! — скомандовал Семен тоном физрука. — Что в итоге-то?

Вася с сожалением потеребил куртку, под которой вырисовывались контуры фляги. Давно бы сделал глоток, но перед друзьями было неудобно.

— За полгода до армии я решил вспомнить гитару. Бывалые пацаны рассказывали, что служиться будет легче, если умеешь играть, бить будут через раз. А тут очень кстати подвернулся конкурс авторской песни в ДК «Станкомаш» в Ленинском, все эти бардовские дела. Прошел отбор со своей балалайкой, а вечером, когда набился полный зал, я так обдристался, что… — Вася огляделся, будто искал подходящее сравнение. — В общем, хорошо так обделался. Первый куплет еще как-то вытянул, а на втором бросил играть и убежал за кулисы.

— Почему? — тихо спросил Семен. Желание троллить у него пропало. Он живо представил себе эту картину: тщедушный Вася с гитарой, триста человек в зале, строгое жюри в бардовских свитерах до ушей, все смотрят… а пацан застыл, как рыба в морозильнике. Васька в те годы не владел навыками публичных выступлений даже на нынешнем своем уровне, на уроках-то отвечал еле-еле, а тут целый концерт.

— Не знаю, что случилось, — пожал плечами Василий. — Зачем вообще поперся, кто бы мне сказал. Наверно, хотел сделать что-то эдакое… ну, чего никогда не делал. Я же в школе не блистал, девушки меня не любили, как того Паниковского, который целый год не был в бане, только Милка жалела, убогого… вот и захотел. Башлачев тогда был на слуху, «Аквариум». Вы-то другую музыку слушали, а мне это было близко. Не получилось. Песни писать бросил, а на гитару смотреть не могу. Лежит на шкафу, пылью покрывается. Отец предлагал продать, но мне все-таки жалко.

— М-да, — протянул Паша, — вечная дилемма русского интеллигента.

В тот же вечер было решено: Василий Болотов, известный и даже временами популярный в Челябинске блогер, должен выйти на сцену и что-нибудь изобразить. Пусть это будет даже чужая песня, без разницы (лучше бы свою спеть, заметил Паша, но Васька наотрез отказался, сославшись на срок давности). Насчет сцены тоже договорились быстро. Арт-директор клуба «OZZ» Гена Левашов был некоторым образом обязан Павлу — тот когда-то обеспечил ему железобетонное алиби перед женой, — и теперь пришло время ответить добром на добро.

— Только два номера в начале субботней программы, не больше, — поставил условия Гена. — Фонограммы-то у него есть? Портфолио какое-нибудь?

Ничего этого у Васи, разумеется, не было, поскольку решение принималось спонтанно. Паша и Сеня благоразумно сочли, что ничего и не надо — чем меньше людей будут знать о предстоящем выступлении «правдоруба» Болотова, тем лучше, а те, кто успеет снять его «цыганочку» на видео и выложить в Интернет, окажут ему услугу, навсегда отбив охоту экспериментировать. Для Васи сейчас главное перебороть страх и просто выступить, а дальше куда кривая вынесет.

В день концерта рядом с «солистом больших и малых театров» дежурил Паша, а Сеня с Милкой пристроились за столиком у края сцены. Оттуда они могли видеть, что происходит за кулисами.

— Вася какой-то деревянный, — заметила Милка. — Вы его на колеса посадили, что ль?

— Веришь ли, — ответил Сеня, — он даже не пил сегодня.

— Да ладно!

— Ага! Только попросил у Пашки сигарету, но после второй затяжки чуть не блеванул. Он же бросил.

— Во дает!

Народу в клубе собралось много, почти под завязку, как обычно бывает по субботам. Народ ждал выхода какой-то кавер-группы, исполнявшей англоязычную рок-классику. Впрочем, кто бы здесь ни выступал, разгоряченная публика всегда принимала их тепло, и в этом состоял шанс Василия — проскочить на шару.

— Ты как? — спросил Паша, поправляя у него на плече ремень электрогитары. Вася был краток:

— Ссу.

— А ты не ссы. Вспомни, как выносишь нам мозги своими лекциями.

— Это другое.

— Ничего подобного. Форматы разные, принцип тот же — больше пурги и драйва. Ты звук-то пробовал?

— Да. Вроде все работает.

Паша еще раз внимательно оглядел друга с ног до головы. Прикид был что надо: рваные синие джинсы, белая рубашка навыпуск с расстегнутым воротом и золотая цепь на шее толщиной с палец («на дубе том», пошутил Паша и тут же получил кулаком в бок). Прическа не требовала корректив, традиционное Васькино гнездо глухаря подходило сейчас как нельзя кстати. Словом, все было готово… кроме самого Васи.

— Может, ну его к херам? — предложил он. В глазах светилась мольба, видимая даже в полумраке кулис.

— Прекрати. Милка сделала — и ты сделаешь.

— На нее пялились трое близких друзей, а тут целая дивизия.

— Но ты и не голый, дубень!

— Да я бы лучше с голым задом вышел вместо пения!

— Кстати, а если совместить? Завтра же будешь во всех таблоидах!

— Да иди ты!

Пашкин финт удался — Вася рассмеялся, чуток расслабился.

Его объявили как договаривались: «Известный журналист и блогер-тысячник Василий Болотов! Встречайте!» Никаких предисловий и объяснений — что, зачем и почему, — сразу бросили в воду, как грудного ребенка. Плыви, Василек!

И он поплыл. Буквально. Нажал ногой педаль эффекта «дисторшн», дернул струны, оглушив зал ревом, и заговорил:

— Привет, ребята! Кхм… кхе… блин, простите… Многие из вас меня знают как человека пишущего… эмм… но едва ли как человека поющего. Я и сам себя таким не знаю (зрители похлопали, оценив самоиронию). Я много времени у вас не отниму, не переживайте. Думаю, что мне это выступление нужно больше, чем вам. Знаете, когда силы зла властвуют безраздельно…

Тут он почему-то взял паузу и обернулся за кулисы, будто что-то почувствовал. Паша показал ему недвусмысленный жест — провел ребром ладони по горлу.

— Ладно, черт с ним, — согласился Вася. — Споемте, друзья!

Он прижал на грифе гитары классический ля-минор, ударил по басовым струнам…

…и заорал что есть мочи:

— Когда яблони цветут, всем девчонкам нравится!!!

Сеня и Милка рухнули на стол.

…Вася выступал двадцать минут. Спел четыре песни вместо двух. После «Яблонь» он проорал «Ты кинула» того же «Ляписа Трубецкого», затем «Седую ночь» от «Ласкового мая», а закончил нетленным «И вновь продолжается бой!» Никто не пытался его освистать и согнать со сцены. Напротив, толпа захлебывалась восторгом и кричала вместе с артистом припевы. Даже Гена Левашов, считавший, что его гражданский долг перед Пашкой исполнен с лихвой, визжал и аплодировал. В выступлении Василия Болотова, спонтанном и неряшливом, под одну только ревущую гитару, было что-то магическое — то, чего нельзя добиться ни крутым звуком, ни филигранным качеством исполнения, ни световыми эффектами. Это был голый панк, какая-то ядерная смесь Саши Башлачева и Иосифа Кобзона. «Секс пистолз» нервно покурили бы в стороне.

— Искусство в большом долгу, — резюмировал Паша и отправился в бар за апельсиновым фрешем.

Видео и фото с концерта облетели соцсети. Вася добавил себе еще сотни подписчиков. Один местный субкультурный портал решил публиковать его статьи о старой музыке. Болотов успешно провалил проект, успев написать лишь две колонки.

Таким получилось второе родео компании. Сеня не представлял, чем будет удивлять друзей. За год что-нибудь придумаю, решил физрук. Впрочем, он лгал себе. Все было очевидно.

8. Письма

Сеня Гармаш когда-то был страстно влюблен в учительницу географии. Принято считать, что вся мальчишеская «страсть» в пятнадцать лет обычно пульсирует ниже брючного ремня, но с Сеней вышла оказия посерьезнее.

Ирина Григорьевна была чудо как хороша (исключительно в представлении Семена; остальные ученики видели в географичке невзрачную зануду-очкарика, едва закончившую педагогический институт и пытавшуюся доказать, что она Преподаватель, а не объект для шуток — впрочем, тщетно). Невысокая, едва ли метр-шестьдесят, в унылом брючном костюмчике землистого цвета, с таким же унылым каштановым хвостиком волос, она невероятно притягивала мальчишку. Сеня даже не отдавал себе отчета, что именно в ней его привлекало. То ли глаза ее за стеклами очков, глубокие и умные, то ли голос, низкий, бархатный, от которого иные могут уснуть. Он тогда ничего не знал о природе магнетизма, он просто входил в транс на ее уроках, не слышал ни лекций о тектонических плитах и горных хребтах, ни идиотских комментариев одноклассников. Семен не мог отвести глаз от Ирины Григорьевны, едва слюни не пускал.

— Я знаю, кого-то ты представляешь, когда гоняешь шкурку вечером под одеялом, — шутил сидящий с ним за партой Пашка. — Но я бы выбрал объект получше. Русичка, например — вот где мясо! А у этой — ни жопы, ни сис…

— Хорош, да! — смущался Сеня.

Милка с задней парты дубасила Пашку учебником по голове. Пожалуй, она единственная понимала друга, потому что самой Милке с внешностью тоже не подфартило, один нос чего стоил, будь он неладен. Что касается Васьки, то этот вообще ничего не замечал, витал в каких-то своих заоблачных далях.

Ученики Иринушку, как мысленно называл ее Сеня, в грош не ставили. На уроках шумели, перебрасывались записками, вели себя так, будто никакой учительницы в кабинете вообще нет. Так, ходит какая-то бледная тень перед доской, что-то говорит, поправляя очки на носу, вещает в пустоту, как радиоточка на кухне. Если бы директор школы видел, в какой атмосфере проходят ее уроки, он вышвырнул бы ее на улицу. (Впрочем, нет, в восьмидесятых никто никого не вышвыривал, да и директору, по большому счету, было наплевать).

Юный Сеня ненавидел одноклассников, но вступиться за Иринушку не мог. Какой дурак в пятнадцать лет будет впрягаться за учителя? Но он отчетливо понимал даже в своем сложном возрасте, когда и собственные помыслы кажутся пугающим темным лесом, что с этим надо кончать.

А как? Навалять Сашке Парамонову, который доставал Ирину чаще всех, сидел на последней парте и постоянно орал скабрезности и глупости? Семен был спортивным парнем, выступал за честь школы на соревнованиях по баскетболу, ходил в качалку и имел соответствующий авторитет. То есть физически он мог бы скрутить Парамонова в многожильный трос, но опять же — за что? За то, что мучает молодую учительницу, чья вина лишь в том, что она молода и неопытна?

Он все же рискнул. После очередного кошмарного урока отвел Сашку в сторону, взял за локоть и сказал:

— Отстань от географички. Ты же видишь, она и так плывет. Не жалко?

Сашка даже не сразу сообразил, о чем речь. Парень он был беззлобный, пусть и хулиганистый, слабых не кошмарил и на подлости не подписывался, однако тут встал в позу:

— А че я-то сразу? Я ж как все… Да убери руки, тоже мне, рыцарь! Втюрился?

Переговоры ни к чему не привели. К чести Парамонова, о странных чувствах одноклассника он на людях болтать не стал. Понимал что-то, не дурак, хоть и троечник…

Однажды Семен увидел, как Иринушка плачет. Он задержался после урока дольше всех, запихивая учебники в портфель. Ирина стояла спиной к нему, опустив руки и глядя на доску, где сорок минут назад написала тему: «Природные условия и ресурсы страны». Сеня задержался исключительно ради того, чтобы проверить утверждение Пашки, что у нее «нет жопы». А ведь есть, отметил он, и даже очень ничего. Но когда Иринушка села за свой стол, он увидел, что ее глаза полны слез. Она сняла очки и уронила голову на руки, не обратив на парня ни малейшего внимания. Это было живое воплощение отчаяния, какого Семен в жизни не видел.

Сердце его обливалось кровью.

Первое письмо он написал тем же вечером. Он писал печатными буквами аккуратно по клеточкам тетрадного листа, как почтовый индекс, чтобы Иринушка не могла вычислить его по почерку.

«ИРИНА ГРИГОРЬЕВНА! ВЫ ОЧЕНЬ ХОРОШАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА. НЕ ОБРАЩАЙТЕ ВНИМАНИЯ НА ДУРАКОВ. ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ, ПРОСТО ПОТЕРПИТЕ».

Он запечатал листок в обычный конверт без марки и утром того дня, когда у класса был урок географии, проник в кабинет. Бросил письмо поверх бумаг на столе и смылся. Сеня не беспокоился, что конверт попадет в чужие руки — Иринушка была единственной географичкой на всю школу (бедная девочка, думал он), поэтому кабинет принадлежал ей всецело. А еще он надеялся, что она прочтет письмо до звонка. Ему интересно было увидеть ее реакцию.

Так и вышло. Она долго молчала. Обычно в начале урока класс бесновался, и Ирина брала паузу, чтобы улучить момент для вступления. Однако сегодня все было иначе. Она вертела в руках лист бумаги и внимательно изучала ребят. Семен понял, что попал в яблочко, и ему понравилось, что Иринушка не выглядела обескураженной. Кажется, ей было приятно. Чего он, собственно, и добивался.

Урок в тот день прошел неплохо. Иринушке даже удалось заинтересовать некоторых учеников влиянием природных условий на хозяйственную деятельность человека на примере Архангельской и Астраханской областей. Сам Сеня в тот раз не медитировал и не воображал, как обнимет и поцелует Ирину, он тоже внимательно слушал.

Он долго размышлял, что бы ему такого написать в следующем послании. Мальчик уже решил, что не ограничится одним ободряющим письмом, ему хотелось развития. Ведь если человеку утром сказать несколько теплых слов, то день его пройдет хорошо. Иринушка нуждалась в таких словах как никто.

Он написал:

«ВЫ ОЧЕНЬ КРАСИВАЯ, И ВАС ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНО СЛУШАТЬ».

Это была истинная правда, Сеня не хотел писать неправду лишь из-за стремления сделать человеку приятно.

Второе письмо, что называется, бомбануло. Первая реакция на него была уже предсказуемой — заинтригованная Ирина стреляла глазами по классу, пытаясь отыскать тайного доброжелателя, — а на следующем уроке через три дня перед учениками предстала уже не мышка в сером костюме, а миловидная девушка в джинсовой юбке до колена и модной синей блузке, с распущенными волосами и макияжем. Она сделала все, на что были способны молодые советские женщины второй половины восьмидесятых. Класс не то чтобы оторопел, но притих. Девчонки перешептывались, пацаны ухмылялись, урок прошел в необычной рабочей атмосфере.

Сеня уже не мог остановиться. Он подкидывал ей письма стабильно раз в неделю. Тематика была разной: от комплиментов ее внешности — Иринушка и правда хорошела день ото дня — до замечаний и вопросов по предмету. Особое удовольствие (или сожаление? Сеня не разобрался) доставляло то, что она не могла ему ответить и даже не знала, кому отвечать. Она просто реагировала, понимая, что таинственный доброжелатель находится именно в этом классе и наблюдает за ней. Ее усердие выглядело так мило, что Сеня порой чуть не плакал. Возможно, самой Ирине интрига тоже пришлась по душе, он не мог об этом судить, но молодая женщина, обреченная всю жизнь иметь дело с обормотами-подростками, которым плевать на географию, явно расцветала.

Последнее письмо было откровеннее остальных.

«ВЫ ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ КРАСИВАЯ, УМНАЯ И ИНТЕРЕСНАЯ ЖЕНЩИНА! ВЫ ПРЕКРАСНАЯ! ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ СТАРШЕ, НАВЕРНО, Я БЫ ХОТЕЛ НА ВАС ЖЕНИТЬСЯ. МОЖЕТ, ВЫ МЕНЯ ПОДОЖДЕТЕ?»

Сеня дрожал, ожидая реакции. Он понятия не имел, есть ли у Иринушки мужчина (у такой страшилы, каковой ее считают? мало ли). И еще он понимал, что независимо от наличия или отсутствия личной жизни девушка предпримет попытку его раскрыть. Если до сих пор особой нужды в этом не было, то теперь им двоим следовало объясниться.

В начале урока она вышла к доске и подняла руку. В тот день она выглядела ослепительно. Метаморфозу, которую двадцатитрехлетняя Ирина Григорьевна претерпела за какие-то два месяца, можно было сравнить с головокружительным преображением мымры Калугиной из «Служебного романа». Класс затих. Сеня восхищался.

— Ребята, послушайте меня, я хочу сказать кое-что… не по теме урока.

Сеня обильно покраснел, готовый провалиться под парту. Сердце стучало в ушах как тамбурин. Он надеялся, что никто не заметит, но от Пашки не скроешься.

— Сэм, ты чего?

— Чего?

— Съел что-нибудь?

Сеня покачал головой. Он не смотрел на Ирину, но ощущал пульсирующим виском, что она смотрит на него. Все-таки вычислила? Или ему мерещится?

— Ребята, хочу сказать вот что. — Ирина смущалась, но была настроена решительно. — Хочу сказать спасибо одному очень хорошему человеку. Надеюсь, он сейчас меня слышит. Я хочу сказать, что… благодаря ему…

Иринушка сбилась. Сеня упрямо смотрел в парту, но слышал, как она тушуется.

— …благодаря ему я теперь с радостью прихожу на работу. Вот. И… думаю, что и вам на моих уроках стало интереснее. Я не знаю, права ли я…

— Да! — крикнул с задней парты неугомонный Парамонов. Впрочем, сейчас он не юродствовал.

Девчонки к нему присоединились.

— Да, Ирина Григорьевна!

— Это правда!

Семен наконец поднял глаза. Иринушка теребила свой элегантный голубой платок, укрывавший плечи, и переминалась с ноги на ногу. Боже, как она волновалась! Но, наверно, это было такое волнение, от которого бабочки внизу живота и все такое…

— Спасибо, что и вы поддерживаете, ребята. Для меня это очень важно. Я постараюсь, чтобы вам было интересно. И еще раз спасибо тебе, хороший человек, кто бы ты ни был.

И тут произошло невероятное. Класс начал аплодировать. Кто-то даже заулюлюкал. Семен не верил своим глазам и ушам.

— Офигеть, — сказал Пашка. — Такое бывает?

— Да, — тихо ответил Сеня.

— А я думал, только в кино.

Иринушка позволила классу выразить свои чувства, немало при этом смущаясь и краснея, потом подняла руки.

— Спасибо, ребята. Давайте начнем урок, если вы не против.

— Неее!

— Давайте!

Началась обычная рабочая суета. Иринушка вернулась к своему столу, раскрыла учебник. На этом уроке она уже не сверлила взглядом аудиторию. Она поставила точку.

«Пронесло», — подумал Семен с облегчением…

Нет, с сожалением.

Выслушав рассказ, друзья не проронили ни слова. Лишь Милка, смахнув слезинку, выдавила:

— Ох…

Они сидели в баре на пешеходной Кировке. Опускался вечер, за окном зажигались фонари и гирлянды. Семен восседал в углу дивана, задумчиво поглаживая пустой бокал. Паша смотрел в большое панорамное окно. Васька, опустив локти на стол, теребил губы.

Молчание длилось целую минуту.

— А я ведь помню эту историю, — сказал наконец Павел. — Ирина такую интригу подвесила, мы целую неделю шушукались. А какой дерзкой красоткой стала, когда мы уходили из школы, а! На выпускном рок-н-ролл выплясывала.

Семен с улыбкой кивнул.

— Значит, это всё ты. — Пашка откинулся на спинку дивана и шумно выдохнул. Он был искренне поражен. — Да, ребят, сердце мужчины — тоже океан, полный тайн.

— Точно, — согласился Вася. — Без трусов бегаем, а что в самой глубине души…

— Тебе больше вспомнить нечего! — фыркнула Милка. Вероятно, она не раз пожалела, что устроила выступление на нудистском пляже. Васька со смущением закусил палец.

Обращаясь к Семену, Милка спросила:

— Ты так и не обнаружил себя?

— Нет.

— Почему?

Семен пожал плечами. Ответ был очевиден.

— Вы сами в пятнадцать лет на многое ли были способны?

— Что теперь думаешь делать? — спросил Паша.

— Я слышал, она все еще работает в нашей школе. Сколько ей сейчас… чуть-чуть за пятьдесят, молодая еще, на пенсию рано.

— И?

Семен оглядел друзей с хитрым прищуром.

— Хочу пойти и объясниться. Знаете, мне приятно думать, что я, наверно, действительно чем-то ей помог, но те дурацкие письма были важны и для меня. Я увидел в ней красивую и умную женщину, сумел что-то разглядеть, а мне лет-то было… голимый пубертат. В общем, вы поняли.

Семен поискал глазами официанта.

— Чур, мы с тобой! — заявила Милка. — Сто лет не заходила в школу.

— Это даже не обсуждается. Родео так родео.

— Ох, думы мои тяжкие, — простонал Вася.

* * *

Итак, очередная первая суббота октября. Было пасмурно, недавно прошел дождь. Не очень приветливая погода для романтических встреч спустя годы разлуки.

Школа располагалась в двух шагах от дома родителей Семена. Воспользовавшись случаем, Сеня заглянул к ним, выпил чаю с тортом. Для своего возраста — а им было уже за семьдесят — старики держались неплохо, хотя Семен заметил в нише буфета в гостиной два больших контейнера с лекарствами. Мать отшутилась, а отец прикрылся газетой. Сеня понял, что подробных рассказов о болячках не дождется — Гармаши никогда не кичились толщиной медицинских карт. На прощание мама всучила Семену пакет с пирожками с капустой, которые как раз утром напекла. «Ты бы предупредил заранее, — посетовала она, — я бы побольше приготовила».

С этими пирожками и большим букетом кроваво-алых роз Семен и появился на крыльце школы, где его ожидали друзья.

— А мы уже начали думать, что ты соскочил, — сказал Пашка, взглянув на часы.

— Ага, щас. Я целый год этого ждал.

Ребята, за исключением Павла, выглядели непривычно торжественно. Милка нарядилась в синее обтягивающее платье, поверх которого накинула плащ, Василий облачился в серый деловой костюм, только без галстука. Сеня охнул — таким он видел блогера редко, лишь в видеороликах с банкетов, куда Васю иногда, скрипя сердце, приглашали. Нельзя сказать, что Болотову совсем уж не был к лицу костюм, но лучше бы он его не надевал.

Пашка же остался верен себе: на нем были белая толстовка, джинсы и кожаная куртка.

— Ты звонил насчет Иринушки? — спросила Милка. — Она точно на месте?

— Вроде должна быть.

Сеня смутился. Он не звонил и не интересовался. Отчасти причиной тому была его давняя привычка не задавать лишних вопросов — он даже дорогу не спрашивал у прохожих, если случалось заблудиться, — но на самом деле он просто оставил для себя лазейку: если зайти с улицы без звонка, есть шанс никого не застать. Вряд ли ребята будут настаивать на второй попытке, он с чистой совестью скажет, что сделал все от него зависящее. Просто «лошадь» оказалась более норовистой, чем он ожидал.

— Ладно, айда на штурм, — сказал Паша.

Они вошли в здание. Это был трехэтажный кирпичный особняк шестидесятых годов в форме буквы «П», недавно претерпевший капитальный ремонт. Снаружи школа выглядела бледновато, а внутри все было шик-блеск: отличный паркет, отделка, жалюзи на окнах, кое-где натяжные потолки.

Паша присвистнул.

— Кто сейчас директор? — поинтересовался он. — Кто-нибудь из бывших преподов?

— В любом случае пробивной малый, — сказал Вася. — Или малая.

В здании было тихо. Шли уроки. На подходе к лестнице ребят остановил охранник, пухлый мужичок в коричневой форменной одежде. «В школах вообще другие бывают? — подумал Сеня. — Помоложе, например, и покрепче». Впрочем, мысль эта посетила его мимоходом. На самом деле его волновало другое: какая она сейчас, его Иринушка, и вспомнит ли их странный роман в письмах?

— Куды? — спросил мужичок.

— Туды! — в тон ему ответил Паша, указывая большим пальцем наверх. — Мы учились здесь, идем в кабинет географии, у нас важная встреча. Видите, даже цветы несем.

— С кем встреча?

— Как думаете, — спросила Милка, обворожительно улыбаясь, — с кем можно встречаться в кабинете географии?

Мужичок почесал щеку.

— Я полагаю, с учителем географии.

— Точно!

Вася отвлекся. Его взгляд блуждал по стене коридора, на которой в два ряда висели портреты отличников. Когда-то и он мечтал здесь висеть, но не сложилось. Троечник он и есть троечник, и это даже не школьный титул, это карма. Он и по сей день жил как троечник — ни вверх, ни вниз.

— Так что, мы пройдем? — поторопил охранника Пашка.

— Да мне не жалко, — ответил тот, — но там нет никого.

— Разве? — Пашка подошел к той же стене, где висели портреты, ткнул пальцем в большой щит с расписанием уроков. — Вот же, суббота, четырнадцать ноль-ноль.

Мужик махнул рукой.

— Устарело. Вам кого конкретно надо-то? Может, я подскажу.

Тут подал голос Семен, держащий в руках нелепый розовый букет и еще более нелепый пакет с пирожками, источавший невероятные запахи.

— Нам бы Афанасьеву Ирину Григорьевну. Она еще работает здесь? Вы вообще ее знаете? Может, у нее сейчас другая фамилия.

Мужичок отреагировал странно: он снова почесал щеку, зачем-то посмотрел на расписание, вздохнул.

— Знать-то знаю… точнее, знал.

— В смысле? — не поняли ребята.

Охранник вернулся к своему столу, на котором стояли кружка с парящим кофе и приготовленная к заварке китайская лапша. Кажется, мужичок потерял к посетителям интерес.

— Что не так? — взволнованно спросил Сеня.

— Померла она, ребятки. От ковида, чтоб ему. Месяц назад, в конце августа. Прощались тут во дворе, вся школа провожала. Хорошая была женщина.

Семен безвольно опустил руки. Розы уткнулись в пол, печальные и уже никому не нужные.

Первой к нему подошла Милка. Положила руку на плечо, потом склонила и голову.

— Сенечка, мне очень жаль.

Паша подошел с другой стороны, забрал у Семена пакет с пирожками, похлопал по спине, но ничего не сказал.

Вася же просто раскрыл рот.

Охранник смотрел на них с неподдельным сочувствием.

— Любили ее, ребят?

— Один из нас точно, — ответил Паша. — Где ее похоронили, не знаете?

— Знаю, я был на кладбище. На Преображенском она, по шоссе на Кременкуль. Сейчас нарисую.

Мужичок открыл ящик стола, вынул лист бумаги и ручку. К нему подошел Вася. Охранник принялся рисовать и объяснять.

Семен стоял с поникшим букетом роз, глядя на лестницу. Лицо не выражало ничего, было абсолютно каменным. Его «лошадь» оказалась не просто слишком норовистой, она с насмешливым ржанием ускакала в чистое поле, размахивая хвостом.

— Ладно, пойдем, — тихо сказал ему Паша, когда листок с нарисованной схемой был у Васьки на руках. — Пойдем на воздух, старик.

Сеня позволил себя увести.

Они долго стояли на крыльце. Прозвенел звонок с урока, из школы высыпала детвора. Семен молча смотрел куда-то вдаль. Никто его не тревожил, хотя каждому хотелось что-то сделать, как-то проявить участие.

— Выпить бы сейчас, — наконец произнес Сеня. — Только не в кабаке. У меня тут пирожки… с капустой… мама напекла.

Мила крепко обняла его и долго не отпускала. Паша нервно закурил. Васька отвернулся и зашмыгал носом.

— На могилку к ней, наверно, съездим в понедельник, — предложила Милка. — А сейчас поехали ко мне. Я, правда, работаю завтра с девяти, но ключи вам оставлю, если что.

Друзья побрели к Пашкиному «шеви», припаркованному за воротами.

9. Подшива

В тот вечер, когда Павел Феклистов выгуливал своего мопса, не зная, куда его пристроить на время поездки, а Сеня и Милка обсуждали по телефону опасность трезвости, тридцатидвухлетний Владимир Подшивалов, он же Подшива, растолковывал приятелю свой план по возврату «сокровищ Агры». Приятеля звали Георгий Волобуев, или просто Жорик. В отличие от худощавого и юркого Подшивы, он был толст, неуклюж и постоянно потел. Но это еще полбеды. Он страшно тупил. Вся его жизненная сила ушла в ляжки, задницу и бока, не добравшись до мозга.

— Ты уверен, что найдешь их там, где бросил? — спрашивал Жорик, откусывая кусок от кральки копченой колбасы. Он никогда не утруждал себя приготовлением нормальных бутербродов, жрал как собака.

— Я их не бросил, — нервничал Подшива, закуривая двадцатую сигарету. — Я их спрятал, и спрятал там, где никто не найдет. Там людей-то нет давно.

— Но за тобой же шли.

— Шли конкретно за мной, а не просто так гуляли. Можно спокойно вернуться и забрать.

— Ладно.

Они сидели на кухне в квартире Жорика, маленьком помещении два на три метра с убогой газовой плитой на две конфорки, хромым столом и шкафчиком для утвари на стене. Подшиве все это не нравилось: здесь пахло прогорклым жиром, мусорным ведром, стоящим под раковиной, и еще какой-то непонятной гадостью. Так иногда пахнет, например, жареная рыба у соседей, когда ты поднимаешься к себе домой, — вроде вкусно и съедобно, а почему-то воротит.

Впрочем, выбора у Подшивы не было, его третьи сутки искали по всему городу, причем искали не менты, а кое-кто похуже. Когда тебя обложили со всех сторон, как зайца, ты будешь рад не только этой берлоге в старой хрущобе на окраине ЧМЗ, но и под мостом заныкаешься с превеликим удовольствием.

— От меня что нужно? — спросил Жорик, разливая остатки водки. Нормальной посуды у него тоже не было, приходилось пить из чашек с отбитыми краями.

— Отлежусь у тебя пару дней, в субботу вечером пойдем.

— Пойдем?

— Да. Ты можешь присоединиться. Может, Серого еще прихватим на всякий случай, мало ли что. Там, бывает, бродячие собаки бегают целыми стаями, людоеды настоящие. Втроем отобьемся.

Жорик вздрогнул и немедленно выпил, не чокаясь. Перспектива шарахаться вечером, переходящим в ночь, по каким-то развалинам, да еще и рискуя подставить задницу под собачьи зубы, ему совсем не улыбалась. Но как откажешь? Он со школьных лет боялся Подшиву и без великой надобности старался ему не перечить.

— Ссышь? — довольно произнес тот, выпив водки.

— Так, малость.

— Это правильно, ссы. Только не в штаны!

Подшива расхохотался, сочтя свою шутку смешной. Жорик его не поддержал.

Вован свалился к нему как снег на голову. Он уже и думать о нем забыл, но, как выяснилось, напрасно. Не возвращаются лишь с того света, а из тюряги вполне себе можно вернуться, если ведешь себя хорошо и правильно. Тем более что и срок-то у Подшивы был символический, всего два года за драку в кабаке с телесными повреждениями. Вот же хрен собачий — не мальчик уже, а все руками машет, когда выпьет.

В общем, приперся вечером и, как Доцент из «Джентльменов удачи», заявил: «Схорониться мне надо, Жора». Хозяин, даром что туповат, моментально сообразил, что дело дрянь. Если недавно откинувшийся Подшива, номинально чистый перед законом, ищет у него пристанища, стало быть, снова вляпался, не слишком далеко отойдя от ворот колонии. Неугомонная натура. И на работу ведь устроился: старый кореш Ярик Лапин, он же Лапа, с которым когда-то играли в футбол, подсуетился и пристроил в сервисную службу элитного коттеджного поселка, и зарплата стабильная капает, — живи себе спокойно, мацай кошек, лапай баб и думай о будущем. Но нет, зудит у джентльмена удачи… украл, выпил — в тюрьму.

Подорвал он на вызове у одной невнимательной вдовушки, хозяйки двухэтажного особняка на берегу Миасса, коллекцию монет. Даже не разбирался — дорого-недорого, старинные вещицы или новодел, — просто подорвал и дал деру. Рефлекс. Его быстро вычислили, пустили по следу орлов из охранной конторы. Подшива зарослями пошел по берегу, чуть ноги не переломал, а коробку с добром, когда понял, что его могут взять, спрятал в развалинах заброшенного пионерского лагеря — там на Миассе их при совке много было. Ему повезло, он ушел, орлы отстали. Но монеты нужно забрать.

— Стоило так рисковать из-за ерунды? — осторожно поинтересовался тупоумный Жорик. — Все ведь хорошо складывалось у тебя.

— А черт его знает! Смотрел-смотрел, как эта мадам Грицацуева на безделушки свои дрочит… А в тот день еще замахнул полтинничек перед вызовом… ну, не полтинничек, больше… и что-то пробило меня. Сидят в своих замках, пальцы веером, половину леса вырубили под свои дома, ничего святого.

Жорик подумал, что самому Подшиве до святости как до Шанхая на самокате, но ничего не сказал. Не хватало еще по сусалам отхватить. Подшива парень горячий.

— Ты сам-то как? — спросил Володя, поняв, что увлекся рассказами о себе. Жорик стыдливо пожал плечами, повел рукой вокруг.

— Вижу, не слепой, — резюмировал гость. — Так и подбухиваешь, как раньше?

— Меньше.

— Ладно хоть хату еще не спустил. Работаешь где?

— На автомойке.

— Пролетарий, значит. Ладно, че, сам такой… Да хватит тебе жрать-то!

В первую ночь, проведенную у Жорика на свободном топчане со старой простыней и подушкой без наволочки, Подшива никак не мог уснуть. Ворочался, кряхтел, забывался на несколько минут, а потом вздрагивал и что-то бормотал. Жорик думал, что скоро будет жалеть, что впустил его к себе, не спрятался в ванной, когда гость терзал дверной звонок. Огребет он с ним, ох огребет. А если еще и Серый присоединится…