Бесплатный фрагмент - Кирдаха

Предисловие

Здравствуй, дорогой читатель.

Меня зовут Татьяна Лещенко, и эта книга о большей части моей непростой жизни и жизни моей семьи, которой уже нет.

События, происходившие со мной с детства, оставили такие глубокие раны, что часто я теряла смысл жизни и веру в хорошее. Чтобы обрести новые опоры и постараться проработать боль, я решила написать откровенную правдивую историю.

Морально и психологически книга непросто далась, ведь это не выдуманные истории и ситуации — это психологические травмы и боль. В процессе написания мне приходилось мысленно проживать всё заново, вспоминать подробно обстоятельства и моменты.

Я никогда не думала, что буду писать книгу о своей жизни. Да и вообще, старалась не думать о том, что мне пришлось пережить, держала страшные воспоминания в себе, только иногда рассказывая друзьям или знакомым вкратце о том, что была в детдоме, о родителях со сложными судьбами, о голодном детстве и что всех моих родных уже нет в живых.

Люди говорили, что нужно обратиться к психологу, тяжело носить внутри такие воспоминания и специалист должен что-то сделать. Но я скептически отвечала, что мне не требуется помощь, что память мне никто не сотрёт и то, что происходило, я никогда не забуду.

Но время шло, и в 35 лет у меня начались проблемы: я потеряла работу; мой старый любимый пёс ослеп, оглох, перестал нормально ходить, требовал особого ухода и лечения; начавшаяся СВО подкрепила чувство тревоги и страха за будущее; с мужем случился разлад.

После нескольких серьёзных конфликтов, когда муж под алкогольным опьянением применил физическую силу по отношению ко мне, что-то внутри сломалось, и моя психика не выдержала. Началось депрессивное состояние, чувство беспомощности, разочарования в своей жизни, накрыло ощущение пустоты, ненужности никому и даже суицидальные мысли.

После очередного конфликта и многих дней слёз с истериками у меня начались панические атаки: меня трясло, сердце бешено колотилось, и казалось, что я сейчас умру. Потом подключились ещё ночные кошмары, я стала просыпаться посреди ночи, кричать в испуге, отсутствовал аппетит, насильно глотала какую-то пищу раз в день и думала, что сошла с ума.

Я понимала, что не справляюсь морально с мыслями и эмоциями. В голове постоянно была мысль о том, что я устала жить, перестала видеть смысл своего существования. Тогда впервые я приняла решение пойти к врачу-психотерапевту. Записалась к опытному специалисту.

Когда попала на первый сеанс к Елене, то понимала, что нужно будет рассказать всё с самого начала: кто я, что с моей семьёй, которой нет в живых, что я пережила. Говорить, ничего не утаивая, и подойти к тому, что сейчас происходит.

Весь приём у врача я не могла нормально говорить, рыдала, рассказывая о своих проблемах, воспоминаниях, жизни. Врач выписала препараты, которые помогли наладить сон, аппетит и убрали панические приступы.

На втором сеансе я снова рассказывала про детство, про маму, брата, отца. Под конец второго сеанса Елена заплакала. Она встала, извинилась и вышла из комнаты, когда вернулась, опять извинилась и сказала, что очень тяжело всё это даже слышать, много ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство) и травм детских, что сама удивлена, как она — опытный специалист — не смогла сдержать слёз, что моя история очень сложная и мало кого оставит равнодушным.

На третьем сеансе я рассказывала, что помню события жизни вспышками, многое как будто стёрлось. Врач объяснила, что психика и память блокируют упорно некоторые ситуации из детства и подробности страшных моментов. В таком состоянии нельзя прорабатывать старые детские травмы, нужно восстановиться, применяя препараты, и успокоить психику.

В конце четвёртого сеанса Елена сказала, что у меня пограничное расстройство личности (ПРЛ). Это расстройство в основном у людей, которым в детстве приходилось испытывать и переживать подобные трагедии, какое-то насилие и отсутствие заботы со стороны родителей. С этим можно работать и через несколько лет терапии стабилизироваться и убрать большинство проблем с психическим состоянием и поведением.

Я сказала врачу, что начинаю писать книгу, на что Елена ответила, что это плохая идея, она против, и, по её мнению, не нужно в прошлом копаться, это может усугубить моё нестабильное эмоциональное состояние.

Я не послушала. Ведь именно погружение в прошлое и обсуждение в деталях с врачом моей жизни, семьи, моих мыслей и привели к тому, что я решила изложить в подробностях свою историю. Меня не покидало ощущение, что именно честный и подробный рассказ поможет мне обрести новые опоры, почувствовать себя живой и отпустить все воспоминания, что ношу всё время в своей голове.

Поскольку я никогда ничего не писала, решила обратиться к человеку, который поможет записывать мою историю. Через хороших знакомых нашла Евгению Сергиенко, писателя с опытом, и мы договорились создавать книгу в формате: я надиктовываю голосовое сообщение, она делает из него главу.

Больше полутора лет мы с Евгенией обменивались сообщениями, созванивались, встречались, вносили правки. Иногда она просила меня: «Таня, давай добавим эмоций, читателю будет интересно, что ты чувствовала». А у меня внутри стоял такой сильный блок, что я со слезами могла выдавить из себя только пару слов. Иногда Евгения добавляла свои мысли и описания, чтобы придать красоты тексту, но я говорила: «Это нужно убрать, это не я, это не про меня, я думаю и ощущаю иначе».

За всё время мы немного спорили только над названием — Кирдаха, это моя кличка во дворе, которую дали другие дети. Мне было неприятно и обидно быть Кирдахой, но Евгения предложила именно такой вариант, так как в этой кличке собрано всё: нищета, боль, обида на самых близких и их же принятие… как пощёчина по лицу. И я, подумав, согласилась, ведь книга по-настоящему откровенная, честная, а такое название помогло мне посмотреть на себя ту маленькую Кирдашку из детства с другой стороны.

К сожалению, многие знакомые говорили, что написание данной книги — это глупая затея, что моя жизнь никому не интересна, что меня просто обманут, что ничего не получится, и как я вообще могу доверить свою историю в подробностях посторонним людям… Но всё получилось, эта книга родилась, и если вы готовы познакомиться с моей непростой судьбой — приглашаю к прочтению.

---

Глава 1

В один из вечеров я жду возвращения мужа из очередной поездки в Курск к родственникам. Там я попросила его найти мой альбом с семейными фотографиями, но совсем не была уверена, что этот кусочек памяти уцелел.

Когда я продала квартиру, старые вещи перекочевали в самые разные места — я не знала, получится ли у мужа отыскать этот альбом. Да и уверенности в том, что у меня самой будут силы листать его, тоже не было.

Старые фото отца и бабушки много лет назад я своими руками отправила в мусорное ведро и ни разу об этом не пожалела.

Но наш альбом — наш! — это другое дело. Там брат, там я. И там она, моя мама, и немного фото с отцом. Эти фото были родными и показывали моменты, в которых присутствовало счастье — крошечное, разбавленное болью и ужасом, но всё-таки моё.

Когда Андрей вернулся, вечер уже сменился тугой темнотой.

Ужин остывал, но муж не торопился садиться за стол.

— Танюш, а я ведь нашёл.

Он осторожно улыбнулся, и я даже не заметила, как в его руках появился альбом — толстый, с потёртой от времени обложкой, жёлтыми листами из прошлого столетия.

— Был у меня дома, под кроватью, с другими нашими снимками.

— Здорово.

Я замерла. Застыла.

Сделала глубокий вдох, медленный выдох и только потом протянула руки к архиву памяти.

Пальцы тут же вспомнили плотный переплёт.

Сердце подскочило, заметалось, с силой ударило в грудь, а потом заныло, как будто не было всех этих лет.

У счастья есть срок годности — у боли срока нет.

Последний раз я листала альбом после детдома, в трудное время, когда жизнь уже разлетелась на осколки, но я всё равно пыталась выкарабкаться.

Тогда, видимо в награду за мою стойкость, и появился Андрей, с которым мы уже двадцать один год вместе.

Ради мужа я держалась.

Улыбнувшись через силу, открыла первую страницу и снова почувствовала безжалостный удар в грудь. Затем ещё один и ещё.

Я думала, что-то забылось, стёрлось — но нет. Сердце помнило всё.

Первое фото — маленькая я только что из роддома, отец держит меня на руках. Крошечный размер, нежный взгляд, беззащитная нежность, какая бывает только у новорождённых детей.

Руки сами потянулись к снимку, похолодевшими пальцами я достала его из-под плотной прозрачной клеёнки и перевернула.

Взгляд ухватился за неровные буквы.

Надпись! Откуда она здесь? Её не было раньше.

Ком подкатил к горлу. Воздух стал тугим и горячим.

«Прости. Помни обо мне. Твоя мать Зина».

Буквы сложились в слова, и слёзы потекли по лицу. Я думала только об одном — когда она сделала эту надпись? Хотя примерно понимала, когда. В слезах я рассуждала вслух: «Неужели она знала тогда, что её убьют, что она умрёт, что произойдёт страшное и её не будет больше с нами никогда…»

И она просила прощения у меня. Она хотела, чтобы я простила и помнила её. А я до сей поры пытаюсь простить и понять её поведение, отношение ко мне, поступки и её судьбу в целом.

На следующей чёрно-белой фотографии мы были вместе. Пожалуй, как ни печально, есть всего три снимка, где мы запечатлены полным составом семьи: мама, папа, старший брат Игорь и я.

Глава 2

Моя мама Зина родилась в деревне Нижнесмородиново, в шестидесяти километрах от города Курска, в большой семье — пятеро детей — три брата и сестра.

Бабушка занималась хозяйством, работала в поле на колхоз, ей дали пай на землю 50 соток, и это позволило хоть как-то кормить немалое семейство.

Жили довольно бедно и скромно, в доме-мазанке, на натуральном хозяйстве и без больших планов на будущее.

Первым мужем моей мамы стал военный, его звали Николай, как и в будущем моего отца. Я не знаю, где именно она с ним познакомилась. Служба мужа требовала переездов, и молодые супруги вскоре оказались в Чите, где в мамины двадцать лет родился мой брат Игорь.

Мама рассказывала, что в воспитании сына Николай был довольно жёстким и деспотичным человеком — грубо ругал сына за любую провинность, иногда ставил в угол, иногда — коленями на гречку, мог поднять руку на ребёнка, а если мама пыталась заступиться — попадало и ей. Но унижения не заканчивались побоями. Когда мама ходила на рынок или в магазин, она часто ловила на себе насмешливые взгляды других женщин, позже она узнала о постоянных и многочисленных изменах мужа, которые он даже не старался скрывать.

Не выдержав такого отношения к себе и сыну, мама собрала вещи, взяла маленького Игоря и вернулась в Курск.

Не знаю, надеялась ли она, что супруг одумается, захочет восстановить семью и исправиться, но на деле Николай никак не пытался вернуть сбежавшую жену, никогда в жизни больше он не увидел сына, хоть и исправно после развода платил алименты до его восемнадцати лет.

Несложившаяся личная жизнь оставила след в мамином сердце и, вероятно, ожесточила её.

Всё детство сына мама осыпала его упрёками, при любой ссоре угрожала отправить к отцу, рассказывала, как не сладко им жилось в Чите, и подчёркивала, что Игорь вылитая копия ненавистного Николая. Он часто раздражал её, нервировал, и за это она от души одаривала его чувством вины и грубыми унижениями.

«Вот, отец твой! Отец твой! И ты такой же!» — кричала мама в порывах злости, как будто негодуя на то, что Игорь просто появился на свет от человека, с которым у неё не сложилась жизнь.

---

А что же я… Хоть я и стала маминой любимицей, забота обо мне и ответственность за меня полностью легли на плечи брата.

Я много раз рассматривала те фото, где вся моя семья: всматривалась во взгляды родителей, в их позы, положения рук, пыталась понять, о чём они думают, глядя на меня.

И поняла: да они же просто не знали, что со мной делать! Смотрели на меня, как на пришельца, упавшего с неба прямо им на руки.

Единственный, кто по-настоящему радовался мне — мой брат, который был старше на десять лет.

Но обо всём по порядку.

Глава 3

Мой отец Николай (Кирдан кличка) необычный человек, так мне говорили во дворе дети, соседи по дому, и среди знакомых часто слышала подобные разговоры. Вор-рецидивист, а точнее щипач.

Мой дедушка Иван был каким-то шахматистом в Курске в советские годы, мама рассказала мне, что после смерти он даже завещал свои органы одному из российских институтов, потому что процессами в его мозге заинтересовались учёные. Когда мне было около десяти лет, я гуляла возле дома, и пожилые мужчины, которые там часто сидели и играли в шахматы, хвалили деда и говорили, что его сложно было обыграть, как они помнили… Но, несмотря на свой острый ум, однажды дедушка начал пить и ушёл из семьи. Бабушка растила моего папу в одиночестве, тянула себя и сына как могла, но со временем перестала справляться, а мой будущий отец в детском возрасте примерно с пяти-шести лет начал воровать всё, что видел.

И не просто воровать — он совершал дерзкие кражи, брал всё, что хотел, без страха и совести, был головной болью милиции. Сначала была спецшкола, затем колония для несовершеннолетних, после по «карьерной лестнице» шла тюрьма — там отец быстро стал завсегдатаем. Забегая вперёд, скажу, что у моего папы было более десяти судимостей, а в колониях и тюрьме он провёл больше двадцати двух лет. Жил всегда он за счёт краж, а когда выходил из тюрьмы, не задерживался на воле, как я помню, больше трёх месяцев, так как работать западло, как он говорил, и как только освобождался, сразу же начинал воровать сумки, кошельки в транспорте, еду в магазинах, обносить квартиры и т. д.

Я не знаю, как вор, человек, не умеющий жить на воле, сплошь покрытый тюремными наколками, стал избранником моей мамы — но это как-то произошло. Спустя несколько недель после знакомства с отцом мама узнала о беременности мной.

Вопрос, сохранять ребёнка или нет, даже не стоял, ведь у мамы уже был сын, а на Колю нельзя было положиться, все вокруг отговаривали её рожать от зэка, и мама всё же записалась на аборт на позднем сроке. Хотя мой отец очень хотел ребёнка, уговаривал мать не слушать никого и родить ему дочку!

Глава 4

Мы вместе с мужем смотрим на фотографию.

Как живёт человек, которого не ждали, не хотели, чуть не убили ещё в материнской утробе?

Чем эта крошка, завёрнутая в белое одеяльце, заслужила все испытания, которые неотступно нападали?

Как живёт человек, которого не ждал и не принял мир? Как живу я?

Сложно, тяжело и больно. До сих пор больно, хотя прошло много лет.

В детстве у меня почти не было кукол. Приходилось довольствоваться старыми мамиными игрушками из деревни или самой выдумывать игры из подручных материалов. В нашей крошечной квартире я выбирала мамину одежду из наваленных на диване кучи тряпок, переодевалась и воображала себя взрослой. Или, обмотавшись в выцветшие шторы и тюль, представляясь актрисой или певицей. По скрипучим деревянным полам я порхала, как принцесса на балу, пошарпанные кресла с деревянными ножками становились моими каретами, скрипучий шкаф, по дверке которого иногда пробегали тараканы, а точнее прусаки, превращался в королевский замок, заваленный хламом письменный стол в моём воображении был уставлен блюдами с деликатесами. Я играла самозабвенно и была счастлива в собственном выдуманном мире.

А у других девочек были куклы и много разных игрушек.

И, несмотря на богатые игры воображения, мне так хотелось хоть немного поиграть с настоящими роскошными длинноногими Барби, погрузиться в беззаботное девчоночье детство, которое было у других.

«Появятся деньги, купим Барби и, может, даже ещё и Кена!» — говорила я брату. Но денег не было, и впоследствии так и не появилось у меня этих кукол.

Когда я выходила во двор, некоторые соседские девочки испуганно переглядывались и перешёптывались, неприятно косились на меня, собирали своих сияющих куколок и спешно уходили подальше, говоря при этом мне, что родители их будут ругать и наказали им не играть и не общаться со мной. А если не уходили, то матери при виде меня начинали кричать из окон и загонять домой своих чад или говорили им, что можно продолжить играть, но после того, как я отойду от них.

«Отец — зэк, мать — алкашка», — до меня долетали обрывки фраз.

Значит, и я какая-то не такая. Я это хорошо понимала, но в то же время страстно хотела хоть с кем-то поиграть и поговорить.

Как-то даже моей подругой в деревне стала Катька — наша коза.

Летом меня отправляли в деревню, там Катьку ставили на прикол недалеко от дома.

Коза была внимательной слушательницей: для неё я танцевала, пела, давала целые концерты. Иногда отвязывала подругу и часами ходила с ней вдоль дороги, доверяя все свои детские переживания.

Вспоминая то время, мне кажется, что коза тоже искренне полюбила меня. Она всегда радовалась моему приходу, веселилась вместе со мной, а когда я уходила домой, Катька по-настоящему грустила.

А на Новый год Катьку убили.

Мама убила.

Еды совсем не было, чтобы хоть как-то выкрутиться, она зарезала единственную козу.

— Откуда мясо? — я удивилась, аккуратно пробуя кусочек.

— Так это же подруга твоя. Не узнала, что ли? — мать криво улыбнулась. — Жри давай, картошка и мясо, больше ничего нет, и спасибо скажи, своими руками мне всё делать пришлось, не помог никто.

— Ты зачем… — ком встал в горле, — зачем убила её?

— А ты что хотела, с голоду сдохнуть?

Я не нашла что ответить.

Я не хотела сдохнуть. Но и вот так тоже не хотела.

Давясь слезами, я долго смотрела в тарелку, ковыряла картошку, но поесть мясо так и не смогла.

Глава 5

Моя жизнь и история начались с того, что мама на пятом месяце беременности шла на аборт. Папа догнал её возле больницы и потребовал оставить ребёнка.

Мама не хотела, спорила, отпиралась, говорила, что не собирается рожать, но отец сказал, что если она убьёт дочь, то и его самого больше не увидит никогда. Что теперь он точно возьмётся за ум, бросит воровскую жизнь и всё будет по-другому и что готов узаконить их отношения в ЗАГСе.

Тогда мама поддалась уговорам.

Родители меня сохранили, а позже поженились.

В будущем я спросила папу, как прошла их свадьба, на что он ответил: «Да какая свадьба, приехали домой, раздавили на двоих пузырь 0.7 водки и спать легли». Но самое страшное, что свадьба была 7 или 8 августа, а меня вырезали с помощью кесарева сечения 23 августа, выходит, что мама пила водку практически перед моим рождением. Позже отец говорил, что она всю беременность не отказывалась от выпивки.

Удивительно ли, что я родилась недоношенной, крошечной семимесячной малюткой весом 2100 грамм?

А мама сразу после родов лишилась одной почки и стала инвалидом третьей группы, чем в будущем постоянно меня упрекала, словно её нездоровье — моя вина и ответственность.

Как-то поинтересовалась у мамы, почему она назвала меня именно Таня, она сказала, что после тяжёлых родов с помощью кесарева спросила акушерку, как её зовут, и та ответила — Татьяна. Тогда мама, долго не раздумывая, решила, что дочь будет тоже Таня, в честь акушерки, принимавшей роды.

Жили мы у бабушки Марии — мамы отца.

Из рассказов мамы, в первые месяцы с новорождённой мной занимались папа и брат, маме после операции по удалению почки нельзя было поднимать тяжёлое, а бабушке не было до меня особо дела.

Бабушка была швеёй — холёной, строгой и вполне обеспеченной женщиной.

Стены её квартиры были покрашены цветными узорами, как было модно по тем временам, лежали ковры, стояла хорошая мебель и швейная машинка, благодаря которой бабушка всегда была при деле. Она шила одежду и много ещё чего для солидных людей из партии и их семей.

Она была инвалидом всю жизнь из-за детской травмы бедра, хромала на одну ногу и ходила только с костылём. По словам мамы, муж Марии, мой дед Иван, в какое-то время их совместной семейной жизни не выдержал её характера, сильно запил, а потом ушёл из семьи, и все заботы о сыне Коле лежали на её плечах.

Папины выходки, бесконечное воровство и позор сильно оскорбляли бабушку Марию, она не могла принять неблагополучность своего ребёнка, а его новую случайно сложившуюся семью — тем более.

Когда мне было восемь месяцев, папу снова посадили на шесть с половиной лет, мы с братом и мамой остались у бабушки в двухкомнатной квартире, но её быстро перестало радовать присутствие снохи с мальчиком от первого брака и маленькой внучкой.

Вскоре она попросила маму съехать.

«Куда идти, нам же жить негде! Я от операции не отошла, Таня ещё маленькая совсем… Не выгоняйте!» — мама была в ужасе от перспективы оказаться на улице с двумя детьми без работы и денег.

«А надо было думать, от кого рожаешь, и я, и все тебя предупреждали, что он вор и сидеть будет всегда!» — непреклонно отвечала бабушка.

Тёплые чувства ко мне у неё так и не проснулись.

Бабушка Мария осталась верна своему жестокому сердцу и выгнала нас. А примерно через год она умерла от сердечной недостаточности.

Глава 6

Когда бабушка нас выгнала, мама испугалась, растерялась, стала искать, куда уехать с двумя детьми на руках.

Вакансий с предоставлением жилья было не много, и мы вынужденно оказались в посёлке Солнечном Курской области, Золотухинского района, куда маму приняли работать на сахарный завод и выделили комнату в общежитии.

Казалось, что всё могло бы наладиться, но тогда, в сложные 90-е годы, у завода были проблемы с финансами — зарплату часто задерживали на месяцы, а иногда вовсе не выдавали или давали сахаром.

После работы мама искала возможность получить хоть какие-то деньги, выходила на улицу и продавала сахар, но мало кому он был нужен, ведь большинство жителей посёлка тоже работали на этом заводе. Иногда мама меняла сахар на другие продукты у знакомых. Общаясь с местными, она быстро сообразила, что, если денег нет, хорошей валютой может стать выпивка, и начала гнать самогон. Делала это по ночам, к нам стали ходить разные, часто не очень благополучные люди, и покупать его. Вскоре у неё появилась подружка, жившая в другом крыле общежития и тоже работающая на заводе, с которой случались частые выпивки и гулянки допоздна. У Светы тоже был ребёнок моего возраста, и Игоря, моего брата, часто они просили посидеть поухаживать за мной и этим мальчиком, пока они где-то отдыхали и гуляли вечерами. Мама переживала за свою подругу, поскольку Света часто, перепив, резала себе вены, и мама спасала её, перевязывала вены и вызывала для неё скорую.

А ещё я думаю, что в то время мама меня всё-таки любила: мы проводили время вместе, она иногда брала меня на завод, показывала, как варят сахар, водила к логопеду, когда я не могла выговаривать букву «Р», сидела со мной, когда я сильно болела, купала меня в душе вечерами, где я любила рассматривать и трогать все её шрамы на теле, водила в больницу. Я чувствовала её близость, любовь и заботу.

Поддержки от родственников совсем не было. Единственная, кто помогал нам — это бабушка Паша по маминой линии. Из деревни она часто передавала картошку, закрутки, овощи с огорода, фрукты из сада, молоко, мясо иногда. На лето мы с Игорем ездили к ней в гости и проводили летние месяцы с бабушкой, а мама нас навещала иногда.

В посёлке мы жили скромно, на алименты, которые исправно платил отец Игоря, на пенсию за третью группу инвалидности, на мизерную зарплату с завода и перебиваясь мамиными заработками от продажи самогона и сахара.

Иногда она приводила в комнату мужчин, но они оставались только на ночь до утра, постоянно никто не жил. Мать опасалась, что Коля, мой отец, может узнать как-то об этом, и боялась сходиться надолго с мужчиной.

Пока мать была на работе, Игорь заботился обо мне, словно он родитель: кормил, купал, гулял, воспитывал, водил в садик, вечером давал перед матерью отчёт о том, что было в течение дня, и всё ли он сделал, как надо.

Помню, однажды мать забыла меня в детском саду. Загулявшись на новогоднем корпоративе завода, просто забыла забрать меня и не предупредила брата. Игорь был уверен, что она меня заберёт вечером.

В саду я просидела до девяти вечера, не понимая, что происходит, почему всех детей забрали, а я осталась забытым грузом на руках воспитательницы, которая очень хотела уйти, но не могла.

Благо, посёлок был небольшим, воспитательница нашла адрес общежития и отвела меня домой. Испуганный Игорь открыл дверь и обнял меня со всей любовью, а я расплакалась… Матери дома не было. Она пришла только ночью.

Сейчас, когда я стала взрослым человеком, поступок бабушки Марии, с которого начались наши беды, отзывается в душе ноющей болью. Это было первое предательство родного по крови человека.

Конечно, я была слишком маленькой, и не могу оценить ситуацию полностью. Возможно, мать как-то неправильно себя вела: пила, гуляла, приводила кого-то в дом. А может быть, бабушка была действительно таким злым и чёрствым человеком, что её не трогало даже то, что родная внучка будет скитаться.

У матери осталась глубокая обида на свекровь, при удобном случае она вспоминала тот поступок и сокрушалась, как можно было выставить нас на улицу.

Ещё одним ударом стало то, что после смерти бабушки в квартиру заехали другие родственники отца, у которых уже была квартира на том же этаже, да и вообще, с деньгами было намного лучше, чем у нас.

Эти родственники знали, что я — совсем крошечная тогда девочка — существую и нуждаюсь в помощи, потому что отец сидит в тюрьме, а мать не справляется с двумя детьми, но ничем не захотели помочь.

Они переехали сразу после бабушкиной смерти, а матери даже ничего не сообщили об этом.

Так, по рассказам матери, я знала, что мы никому не нужны и всегда только сами за себя. Она, я, Игорь — мы как будто сразу были изгоями в обществе, без прав и голоса, зато всегда с кучей проблем.

«Не доверяй никому, всем вокруг всё равно на тебя» — это ощущение живёт во мне до сих пор.

Глава 7

Не знаю, что тогда случилось с моей психикой, но мне было лет пять, когда я стала очень плохо есть.

Никто не мог понять, в чём причина отсутствия аппетита, а позже к недоеданию добавились ещё и страшные приступы плача.

Без причины я начинала рыдать, заходилась в плаче до посинения губ, могла подскочить в крике посреди ночи.

Мама говорила, что это испуг, но что произошло, не объясняла, и сама я тоже не помнила и не могу вспомнить до сих пор причину такого моего поведения.

Так продолжалось около года — я просыпалась в истерике, орала, подолгу не могла успокоиться и даже начинала задыхаться.

Перед сном мама заставляла меня читать с ней молитву «Отче наш», старалась, чтобы рядом со мной всегда была она или Игорь, чтобы вовремя среагировать на очередной приступ.

Но становилось только хуже — приступы учащались, а от недоедания я падала в обмороки регулярно, врачи только разводили руками, говорили, что со мной происходит, им неясно, и они не знают, как заставить меня нормально кушать. Тогда мама стала возить меня по бабкам-знахаркам, чтобы они сняли испуг и типа порчу, но и это тоже не помогало.

Где мы только ни были, что только ни пытались делать!

Игорю мама говорила, что я очень впечатлительная и, чтобы не усугублять приступы, меня нельзя расстраивать и доводить до плача. Но однажды, когда мама была на заводе, я зашлась и расплакалась так сильно, посинели губы, стала задыхаться. Игорь испугался, ничего не смог сделать и побежал за мамой на сахарный завод — бежать было несколько минут. Вернувшись, она с трудом успокоила меня, но Игоря очень сильно отругала и даже дала пощёчину.

Приступы прекратились сами собой, когда мне было уже больше семи лет. Мать сказала, что, мол, бабки-гадалки всё же помогли снять сглаз и испуг.

Заходиться я перестала, но кушать нормально так и не начала, иногда могла вкусняшку какую-то съесть за день — и всё.

Тогда мама начала кормить меня силой. Вечером она усаживала нас с Игорем ужинать и говорила, что я не выйду из-за стола, пока не поем.

Я наотрез отказывалась, говорила: «Не буду», — и плакала над уже холодной пищей.

Не знаю почему, но в то время мой организм как будто категорически не принимал еду или, возможно, это был какой-то протест на что-то.

«Ты меня позоришь в садике, а потом и в школе в первом классе! У тебя круги под глазами, анализы плохие, очень низкий гемоглобин, и врачи говорят, у тебя какое-то белокровье! На нас уже все вокруг косо смотрят! Ты в обмороки падаешь! Я и так еле еду добываю, а ты отказываешься!» — орала она, иногда, не выдерживая, могла схватить за волосы и ударить головой о стену. Но я всё равно не ела и могла упорно часами сидеть над тарелкой и плакать.

Когда появлялись деньги, мама на электричке ездила в Курск, покупала мне гранатовый сок и шоколад тёмный, а однажды, под Новый год, раздобыла банку чёрной икры на работе под зарплату. Дала мне ложку и сказала есть, но я не смогла — чёрные скользкие зерна казались омерзительными. Тогда у мамы случилась истерика: от обиды и бессилия она снова орала и срывала на мне злость.

Почему я не ела? Что за испуг произвёл такой эффект? Я не знаю, возможно и скорее всего, как говорит психотерапевт, память блокирует какое-то событие (ПТСР) из раннего детства, а может быть, так я отторгала наш образ жизни. Сейчас я могу только предполагать.

Глава 8

Игорь учился в Курском ПТУ на газоэлектросварщика, постоянно ездил в город Курск на электричке, получал стипендию, тянулся к знаниям.

Внешне он отличался от других ребят: был слишком худым, высоким, очень спокойным, замкнутым и стеснительным парнем.

Это часто становилось поводом для конфликтов, парни покрупнее, наглее и постарше всё время задирали его, а брат не мог дать достойный отпор.

Однажды его сильно избили.

Трое или четверо парней из ПТУ выследили Игоря после занятий, повалили на землю, били кулаками, пинали ногами по голове и отобрали стипендию.

Брат приехал домой весь в синяках и без денег, плакал от боли и обиды.

Мама была в бешенстве и очень злая на эту ситуацию.

Она негодовала, орала матом от злости и на следующий день поехала в училище.

Там от неё досталось всем — заведующая, директор — все стояли по струнке, выслушивали маты и извинялись. Маме предложили решить вопрос, получить извинения от родителей нападавших учеников, но она сказала, что её сын в этой дыре с такими уродами злобными учиться не будет, и забрала документы.

Игорю выдали корочку газоэлектросварщика второго разряда, и на этом его обучение закончилось.

Глава 9

В общаге случались многолюдные застолья.

Дни рождения, похороны, праздники — всё отмечалось жильцами с едой и выпивкой.

На застольях я присутствовала всегда, не столько потому, что хотела, сколько потому, что укрыться от разгулья было невозможно.

Я могла что-нибудь съесть, поиграть, но в основном слушала разговоры взрослых.

— Зина, твой-то скоро освободится, не боишься? — спрашивали соседки у матери. — А за дочку страшно, гены-то у неё нехорошие, всю жизнь Коля воровал, с самого детства, и она может такой же вырасти и пойти в отца.

Мама пожимала плечами или пыталась сменить тему, но соседки не унимались.

— Гены никуда не деть, девочка такой же может быть, ты повнимательнее с ней, поосторожнее, следи, чтоб не начала красть.

Тогда я уже начинала что-то понимать, но не могла сообразить, какое отношение я имею к человеку, которого даже не знаю!

Да, мой отец что-то крал, сидит по тюрьмам постоянно — но я здесь при чём?

Однажды от злости я так сильно сжала зубами край стакана, из которого пила, что стекло хрустнуло и разлетелось прямо у меня во рту.

Мать отобрала откусанный стакан и заставила выплюнуть стекло, но я стала повторять эту выходку каждый раз, когда слушала подобные пересуды и разговоры.

До сих пор помню ощущение беспомощной ярости и вкус осколков во рту — мелкие и крупные, царапающие язык и нёбо — если мать не сразу замечала мой протест, я могла подолгу перекатывать осколки, трогать их губами, разгрызать большие куски.

Эти разговоры никогда не заканчивались быстро, соседки по общаге считали своим долгом поговорить об отце, его преступлениях и воровской жизни, предположить, как ужасно иметь такого мужа, как страшно воспитывать ребёнка от уголовника-рецидивиста.

И я кусала стакан за стаканом.

Мама говорила, что со мной уже стыдно где-то появляться, водила меня по неврологам и каким-то ещё врачам в посёлке — врачи в голос говорили, что у меня нарушена психика, но что с этим делать и как помочь мне, никто из них не мог сказать.

Глава 10

А потом освободился отец. Мне тогда было 7 лет.

Была зима, я училась в первом классе, отец вышел из тюрьмы и был по-настоящему рад оказаться рядом с нами. Мама просила и настаивала меня называть его папой, а не дядя Коля, но я сопротивлялась как могла, ведь для меня он был чужаком, неизвестным мужчиной, вдруг появившимся в жизни. Я вообще не понимала, кто такой папа, особо и не могла выдавить из себя слово папа. Хотя от других девочек приходилось слышать, что они больше любят папу, что папа их балует, делает поделки с дочкой, обнимает, защищает — для меня это было чем-то нереальным. По моим ощущениям, в доме появился чужой мужик с блатными замашками и жаргоном, к тому же он продолжал воровать, даже не скрывая. Я понять не могла, как он может продолжать идти по кривой дорожке, если это разлучило его с семьёй, которая, судя по словам, так важна для него.

Первое время после переезда мы жили в общежитии, но у отца была квартира в Курске, в которой после смерти бабушки Марии жила почему-то его двоюродная сестра Надя с семьёй, и вскоре он предложил нам всем переехать туда.

Когда отец поехал выселять квартирантов этих, он пропал.

Мама ждала день. Ждала два.

А на третий оставила нас с Игорем и поехала в Курск. Она застала отца голым, в неадекватном состоянии, с женщинами лёгкого поведения — всё говорило о том, что все эти дни он употреблял алкоголь, наркотики и развлекался на полную катушку. Кругом валялись бутылки из-под водки, шприцы. Она стала орать матом, выгонять всех, кидаться на отца, и тогда он её схватил, ударил сильно по лицу, а потом выгнал.

Когда мама вернулась домой с синяком под глазом, она страшно злилась, плакала, ругалась матом, была вне себя от ярости и даже по-настоящему хотела отравить отца, подмешав в банку с кофе отраву с мышьяком для крыс. Кричала, чтоб он сдох и какой он подлец.

Но потом он вернулся к нам, привёз много наворованной еды, украшения и косметики для мамы, попросил прощения, клялся, что такого больше не повторится никогда, и они помирились.

Вместе мы наконец-то переехали в Курск на КЗТЗ. Мама определила меня в 46 школу, сама устроилась работать на точку Васильевского рынка. А отец хоть и был теперь дома, всё равно продолжал воровать, пить, работать же западло, и он не пытался даже начать жить нормальной жизнью.

Наша совместная жизнь продлилась недолго, уже месяца через два после переезда в Курск его снова поймали, осудили и посадили.

В это же время заболела бабушка Паша. С болями она попала в больницу, где врачи диагностировали цирроз печени и сказали, что уже ничего нельзя сделать, и отправили домой умирать.

После выписки бабушка слегла, парализованная, она больше не могла полноценно жить, и мама стала каждую неделю ездить в деревню, чтобы помогать с хозяйством и домом. Иногда она брала нас с собой, иногда к помощи подключались другие родственники и дежурили поочерёдно возле неё.

Спустя пару месяцев бабушка всё-таки умерла.

В день похорон в деревню съехались все её дети: мама с нами, мамина сестра Валюха, братья Василий, Михаил и Славик какой-то из Саратова, которого я тогда видела первый и последний раз. Других братьев и сестру я видела очень редко и только когда гостила с братом у бабушки в деревне.

Кладбище находилось на краю деревни, и в моей памяти ярко отпечатались даже не сами похороны, а мамина боль. Она была младшей дочерью и бабушку Пашу любила, кажется, больше всех остальных детей. Когда гроб начали опускать в могилу, мама бросилась за ним и чуть не упала следом. Она рыдала, теряла сознание, кричала, и никто из присутствующих не мог остановить её истерику. На кладбище для неё даже вызывали скорую.

Мне было семь или восемь лет, я не полностью осознавала смерть, не переживала об утрате близкого человека, но, видя страдания мамы, сильно боялась за неё.

На поминках родственники отозвали маму на кухню и заговорили о бабушкиной последней воле — завещать дом Игорю, её самому любимому внуку.

Сестра и братья спрашивали маму, считает ли она справедливым, что из всех родственников наследство получит только один.

Было ясно, что бабушка заботилась не только об Игоре, но и обо мне, и о неблагополучной своей младшей дочери. Таким жестом она хотела укрепить наше будущее, ведь у других её детей были свои дома, квартиры, приличные семьи — только моя мама не имела ничего.

Родственники хотели оспорить бабушкину волю, требовали, чтобы Игорь через полгода после восемнадцатилетия сразу продал дом и разделил деньги на всех поровну.

Мама была против, настаивала, чтобы наследство стало нашим жильём, хотела договориться, но не вышло.

Семья поставила ей ультиматум — либо Игорь продаёт дом и деньги делятся, либо родственным связям конец, от мамы отрекутся единственные близкие люди и сестрой её считать перестанут.

После этого общения всю скотину зарезали и мясо поделили, а дом с землёй остался Игорю.

Мама не пошла на уступки, настояла, что бабушкино желание должно быть исполнено, а Игорь вырастет и сам распорядится домом и участком.

Так у нас появилась своя недвижимость, но исчезли все до единого родственники.

Глава 11

Мамины дела пошли относительно в гору: её повысили до должности заведующей продуктовым магазином и дали в управление две торговые точки на Васильевском рынке.

Но всего через несколько месяцев подкосила внезапно её болезнь: очень высокая температура, резкие боли в животе. Приехала бригада скорой помощи, и маму забрали в больницу. Оказалось, что у неё гнойный перитонит брюшной полости, врачам кое-как удалось её спасти.

Пока мама лежала в больнице, мной занимался Игорь, а на работе вместо неё назначили ответственного человека, который должен был следить за делами и поддерживать порядок.

Когда маму выписали, она хотела сразу вернуться к работе, хоть и чувствовала себя плохо. Но оказалось, что за время её отсутствия бухгалтерия магазина не велась, деньги разворовали, были значительные недостачи и в магазине, и на торговых точках, а её подставили и оставили крайней с большим долгом перед владельцами.

Начались долгие споры, суды и разбирательства, но мама ничего не смогла доказать, и её уволили, повесив через суд огромный долг.

Она довольно быстро нашла другую работу, но грустила и всё чаще стала выпивать.

Сначала она продавала селёдку на рынке, но поругалась с покупательницей, съездила ей селёдкой по лицу и снова была уволена хозяином точки. Потом, когда швы зажили, работала кондуктором в трамвае за маленькую зарплату и была явно недовольна этим местом — всё это время она медленно менялась, становилась уставшей, раздражительной, агрессивной и продолжала пить всё больше и больше. Часто приходила домой очень поздно, когда мы с Игорем уже спали в комнате. Иногда она, сильно выпившая, ложилась в зале и засыпала, а иногда проходила к нам, стаскивала меня с кровати, хотела поговорить, несла всякую ахинею про то, что мой дед — казак, что она казачка, что прадеда раскулачили и что-то подобное, а если я не хотела её слушать, то начинала бить меня.

В порыве ярости она била меня кулаками, таскала за волосы, била головой о стену, но самым страшным были не удары, а слова. Мама кричала, что потеряла почку из-за меня, мол, беременность стала причиной отказа одной почки, что я выродок от вора, что я и мой брат испортили ей жизнь своим появлением и лучше бы не рождались. Что она лишилась матери, что она инвалид без одной почки, муж сидит в тюрьме, родственники все отвернулись, а я даже не могу понять этого. Я навсегда запомнила её крик, слёзы, боль в каждом слове и запах алкоголя. Игорь пытался заступаться за меня, но мама не давала: «Ляг и лежи! — кричала она ему. — А то отправлю тебя к отцу или в дурку! Или в армию пойдёшь, на войну в Чечню, в горячую точку, и тебя там точно убьют!»

С каждым разом побои были страшнее, она вымещала свою злость на мне и Игоре, отпечаток оставляли и суровые девяностые годы, когда зарабатывать деньги и выживать становилось всё сложнее.

Возможно, возвращаясь домой пьяной, мама хотела просто поговорить, излить боль, но я, не выдерживая, засыпала или не обращала на неё внимание, и тогда она злилась и добивалась моего внимания таким страшным способом.

Время шло, и ситуация становилась только хуже, маму снова затягивали пьяные компании и случайные связи, с работой никак не складывалось, и вдобавок она очень переживала из-за квартиры, в которой мы жили, ведь никаких прав на неё у нас не было.

Помню, спустя пару месяцев как посадили отца, она взяла меня с собой на свидание к папе в СИЗО. Через стекло папа смотрел на меня и плакал, а мама говорила, что он бросил нас, снова сел, не смог позаботиться о ней и своём ребёнке, что в стране происходят страшные вещи, и, не ровён час, нас выгонят из квартиры на улицу, мы станем бездомными и будем скитаться.

Чтобы хоть как-то подстраховаться, она попросила отца написать завещание и указать, что после его смерти квартира достанется мне — его ребёнку.

И он согласился, составил завещание, но не успел передать его маме… Отца увезли по этапу в Мордовию. Мама не растерялась: чтобы забрать завещание, отпросилась с работы, взяла билеты на поезд и уехала чёрт знает куда вслед за отцом. И у неё всё получилось — вернулась она через неделю с незаменимой бумагой, на которой стояла отцовская подпись.

Возможно, именно это завещание помогло нам сохранить крышу над головой.

Сейчас, когда я вспоминаю те жестокие избиения матери, мне не хочется осуждать её. Даже наоборот, хочется её как-то оправдать, объяснить её срывы на меня и Игоря. Да, она пила и делала всё в порывах пьяной злости, но ведь и жизнь у неё была не сладкая: одиночество, отсутствие поддержки и помощи, столько проблем на работе, здоровье слабое, а ещё и двое детей.

Ужасно, что она вымещала злость на мне, била меня и долго не могла остановиться иногда, но каждый раз перед этим она пыталась со мной поговорить, просто пообщаться, чтобы я выслушала её пьяный бред. И только потом, не находя во мне собеседника или хотя бы слушателя, начинала злиться.

Когда я рассказываю кому-то о своих воспоминаниях, всегда вижу в глазах собеседника сочувствие, словно я не знала материнской любви. Но это не так! Мама любила меня как умела.

Да, она пустила под откос свою жизнь, но то живое и человеческое, что было в ней, помогало, несмотря ни на что, оставаться с нами, а если уходить — то возвращаться снова.

Глава 12

Однажды отец написал маме из тюрьмы, что у него проблемы. Чтобы помочь, ей нужно встретиться с одним человеком, который жил в деревне Золотухино, неподалёку от деревни, где находился наш дом.

Летом мы часто ездили сажать картошку или пропалывать грядки и хорошо знали местность вокруг.

Мы с мамой приехали в деревню и без труда нашли нужный дом. Он был мрачным, похожим на барак, с длинными общажными коридорами и кучей разных комнат внутри.

Нас встретил мужчина, серьёзный на вид, весь в наколках, но я не удивилась, ведь мой отец выглядел примерно так же.

Внутри дома бегали дети, мальчишки помладше меня, а на кухне сидели ещё двое мужчин.

Я часто видела пьяниц, наркоманов и разных асоциальных людей, но здесь атмосфера давила какой-то невидимой опасностью.

Я думала, что мы с мамой пойдём на кухню и я стану свидетелем очередной пьянки, но в этот раз всё было иначе.

Она завела меня в одну из комнат — маленькую, полупустую — и сказала сидеть тихо, ждать её и ни в коем случае не выходить. Ни при каких обстоятельствах не покидать комнату.

Она поставила мне какое-то ведро, типа горшка, сказала, чтобы, если очень захочется писать, сходила в него, но не выходила ни за что на свете.

Сколько придётся ждать, мать не сказала, но я предположила, что долго.

Потом она закрыла меня и ушла.

День перетёк в вечер, а вечер — в ночь. Заниматься в комнате было нечем, единственным развлечением был шкаф с рядами маленьких игрушек из хлебного мякиша. Такие делают на зоне в качестве развлечения, и, судя по огромному количеству игрушек, хозяин этого дома провёл в тюрьме большую часть жизни. Много времени я рассматривала их, переставляла с места на место, играла, затем слушала отголоски разговоров между матерью и мужчинами, а потом уснула.

О чём они говорили, что решали по поводу моего отца и что было бы, выйди я из комнаты — не знаю и даже представлять не хочу.

Я спала, свернувшись клубком в углу, а проснулась утром, когда мать пришла за мной.

«Собирайся, поехали», — всё, что сказала она. И мы спешно ушли из того дома.

Глава 13

Мама продолжала пить.

Всё больше, всё чаще.

С работой не складывалось, в новых местах она не задерживалась дольше, чем на несколько месяцев.

Теперь, когда отец снова сидел, иногда она приводила на ночь мужчин. Мы с Игорем спали в комнате и только украдкой видели их, но прекрасно понимали, что происходит за стеной. Бывало, она приходила под утро, иногда не приходила совсем. И во всей этой круговерти пьянства и безденежья мама становилась всё злее, её обида на весь мир крепла с каждым днём, всё чаще она говорила, что и почки нет, и на работу не берут, и как ей тяжело с нами… Ну а нам оставалось только наблюдать, без возможности хоть как-то исправить ситуацию.

Я была левшой.

Кто-то дурной сказал маме, что это очень плохо и надо переучить меня писать правой рукой.

И она взялась переучивать меня.

Сначала просто орала и доводила до слёз, потом стала говорить обидные вещи: «Твой отец пишет и левой, и правой рукой, а ты ни одной нормально писать не можешь!» — ей не пришло в голову, что у отца много времени в тюрьме и он может много чему научиться –потом начала бить меня по рукам, потом хлестать по голове, но я так и не переучилась на правшу, а только несчастнее стала чувствовать себя рядом с мамой.

Однажды у неё появилась бизнес-идея на пару недель — покупать туалетную бумагу по оптовой цене на базе и торговать ею в розницу сразу на двух точках рынка — я в одной стороне, она в другой. Была зима, в осенних ботинках и лёгкой куртке я могла по полдня стоять на холоде и продавать бумагу, но, надо сказать, какие-то деньги это приносило, и дома ненадолго появлялась еда. Мне было стыдно, конечно, немного перед моими одноклассниками, которые после школы видели меня, торгующей на рынке, часто смеялись, проходя мимо, но им было не понять, что мне нечего кушать дома и нет денег ни на что, что это от безысходности и не более.

Всё чаще приходили мужчины — поначалу она пыталась как-то оправдываться, врала, что этот дядя — друг папы, а этот пришёл по работе, но потом она просто начинала заниматься сексом с ними при мне, пока Игорь был на работе. Когда он приходил вечером после торговли газетами, я ему рассказывала, что тут происходило, он просил меня уходить из дома в такие моменты на улицу и не смотреть на это всё. Он боялся, что пьяный мужик может и на меня переключиться как-нибудь. Я и старалась всегда уйти, погулять возле дома, да и мать часто просила — иди, мол, погулять, даже если на улице была зима и было холодно и уже темно и страшно.

Однажды у мамы появился совсем пожилой ухажёр, мужчина с рынка, у которого было несколько своих точек и контейнер для хранения товара. Они выпивали вместе вечерами и ночами в нашей квартире, занимались сексом, а однажды он напился и уснул.

В ту ночь мама разбудила меня и позвала с собой на рынок, я сразу поняла, что происходит — она выкрала ключи от контейнера у своего уснувшего любовника. Тогда мы украли пакет продуктов, консервы, шоколад, напиток «Юппи», макароны — брали всё по одной позиции, чтоб не было заметно.

Через какое-то время мама снова напоила ухажёра, повторила свой манёвр с воровством, опять привлекая мою помощь, но кто-то увидел нас и сдал её, после чего этого мужчину я больше не видела у нас.

Надо сказать, что на преступления мама брала с собой только меня, а Игоря — никогда. Было ли дело в доверии или в том, что она больше меня любила — не знаю.

До сих пор я вспоминаю то время с недоумением — мама всегда говорила: «Никогда не бери чужого», — и страшно боялась, что кто-нибудь подумает, что я такая же, как отец, но сама без смятения вела меня «на дело».

Глава 14

В перерывах между пьянством и ночами с мужчинами мама пыталась работать. Очередной её бизнес-идеей была продажа газет на рынке — покупать газеты, например, можно было по рублю, продавать по рубль тридцать.

---

В то время она действительно старалась остепениться и проводила с нами больше времени, чем всегда. И я знаю почему.

Шёл призыв, Игорю было девятнадцать, молодых ребят тогда пачками отправляли в Чечню, и хоть государство уверяло в скором завершении боевых действий, все видели, что за мясорубка там была на самом деле, и каждая мать боялась за своего сына.

— Ты у меня такой слабенький, худенький, — говорила мать, — тебе по голове настучат — и всё, сдачи сдать не сможешь.

Она даже устроила Игоря в психбольницу на три недели именно в тот период, когда был призыв и комиссия, и его не забрали.

Игорь сопротивлялся, ругался, даже плакал — так не хотел ложиться в дурку — но мать была непреклонной.

В тот период мы остались вдвоём, я в свои девять старалась помогать с продажей газет после школы, но мать почему-то не ценила этого и пила только сильнее.

Часто я приходила домой и не находила там совсем никакой еды, сама мама могла прийти поздней ночью или вообще не прийти, то, что Игорь отсутствовал и я оставалась полностью предоставлена себе, её никак не останавливало. Газеты теряли свой срок, она не успевала их продавать и копила долги.

Страшно стало в тот момент, когда мужчины начали приходить не по одному, а компаниями из нескольких собутыльников. Поначалу она пила с ними на кухне, потом закрывалась в комнате, а потом, пьяная, не стесняясь, начинала заниматься сексом прямо при мне. Я не могла этого видеть — плакала, кричала, просила остановиться, а потом просто уходила гулять или уходила к себе в комнату. Когда всё заканчивалось и мужчины исчезали, я ругалась с мамой, говорила, что никого больше не пущу на порог, спрашивала, за что она так со мной, кричала, чтобы остановилась и что не могу этого видеть, и стыдила её.

Но потом мужчины приходили снова.

Я вставала на пороге и преграждала руками путь.

Тогда мама доставала из кармана какую-нибудь конфету или баночку газировки.

— Дочь, ты же хотела фанту? Вот, держи, а мы с дядями посидим.

И я понимала, что будет дальше, но голод брал своё, а редкая фанта с пузырьками вообще казалась сокровищем. И я соглашалась, брала из её рук съедобные взятки и уходила в свою комнату.

Глава 15

Игорь вышел из больницы с жёлтым билетом.

Я была так рада, что даже обняла брата — такие моменты тактильности были для нас редкостью, мы были очень близки, могли выслушивать друг друга, поддерживать, плакать, но не обниматься.

С возвращением Игоря мама пустилась во все тяжкие — зная, что Игорь присмотрит за мной, она пила ещё больше, всё реже бывала дома, могла пропадать неделями.

Чтобы как-то выбраться из долгов, которые она накопила, Игорь организовал точку на рынке, и мы вместе с ним стали торговать газетами. Брат платил местовое, ставил меня на лоток, а сам ходил по рынку и продавал. Потихоньку продажи шли, и у нас были хоть какие-то деньги.

Школа стала отходить на второй план.

Когда учителя встречали меня на рынке, они спрашивали, почему я не хожу в школу, на что я отвечала, что у меня есть дома нечего, а мать пропадает неизвестно где.

Хотя нет… Тогда мне уже было известно, что она таскается по притонам — местам, где находятся бомжи, алкаши и наркоманы.

Иногда у неё случались, как нам казалось, моменты просветления — она приходила домой, говорила, что возьмётся за ум, ругала нас за бардак в квартире. «Развели антисанитарию, прусаки бегают, грязь везде, сейчас я порядок наведу!» Но в итоге её уборка превращалась в поиск денег, она воровала у нас выручку от продаж — забирала всё до копейки — и снова уходила. Несколько раз она просила Игоря дать ей поработать на рынке, помочь нам с газетами: «Пусть Таня в школу идёт, что она морозится, а я постою», — говорила она, и Игорь верил, но потом вся выручка за день оставалась у матери, и она снова исчезла.

Я очень волновалась за неё.

Уже зная, где поблизости есть притоны, я отправлялась туда искать её. Игорь всегда был против, он уговаривал меня не соваться в такие места, пугал тем, что это очень опасно, что нельзя девочке появляться рядом с асоциальными элементами. Но меня это не останавливало, когда брат днём был на рынке, я иногда убегала на поиски нашей мамы.

Притонами чаще всего становились полупустые квартиры в старых домах, бараках или общагах. Двери туда не закрывались — кто угодно мог войти и что угодно сделать. Мебели там не было, зато всегда было много людей, которые лежали прямо на полу, пьяные или под наркотиками.

Я навсегда запомнила запах этих мест — кисло-химический, смешавший в себе вонь немытых тел, грязного секса, потной одежды, алкоголя и рвоты.

Я подходила к лежащим на полу людям, если они напоминали маму — все они были укрыты старыми одеялами или куртками, с первого взгляда невозможно было различить — заглядывала в лица, пыталась перевернуть, если было нужно, и иногда, действительно, находила мать.

«Пойдём домой, мама, пожалуйста, остановись, я переживаю за тебя», — просила я и начинала плакать. Изредка она слушала меня, собиралась и шла со мной домой, ненадолго приходя в чувства, но чаще всего ей было плевать на нас. Она полностью уходила в свою жизнь, где детям не было места.

Все люди в притонах находились в своём мире, под алкоголем или веществами, плохо соображали, но я их не боялась, мне казалось, что они не плохие, просто попали в тяжёлое положение, как и мама. Поэтому я не боялась туда ходить.

Они начинали разговаривать со мной, иногда пытались взять за руку или заглянуть в глаза, но никогда не приставали. Возможно, потому что мать пугала их моим отцом.

Несмотря на то что отец не был вором в законе или каким-то крутым авторитетом, его всё равно знали на районе многие и, возможно, даже уважали.

— Правда, что ты дочка Кирдана? — спрашивали мужчины.

Я кивала и говорила, что моего папу зовут Коля. И меня не трогали, никогда, даже если мать была в невменяемом состоянии и не смогла бы за меня заступиться.

Глава 16

У меня болел желудок.

Мать пила и не занималась нами, питались мы как попало, иногда и вовсе нечего было кушать, да и период, когда я отказывалась от еды, не прошёл бесследно.

В какой-то момент боли в желудке стали такими частыми и сильными, что я не могла их терпеть.

Мне приходилось лечиться — каждые полгода лежать в гастроотделении больницы, делать процедуры, пить лекарства. Врачи говорили, что нужна диета, правильное питание, но его никто не мог мне предоставить, и со временем я снова попадала в больницу с болями.

На сегодняшний день я могу сказать, что делала ФГДС больше двадцати раз в жизни, и большая часть пришлась на детство.

В больницу ко мне каждый вечер приезжал Игорь, он привозил йогурты, фрукты по возможности и какие-то вкусняшки, которые можно было съесть в моем отделении и на что хватало денег у брата.

Лежать я могла долго, бывало, и по две недели. В палате иногда были маленькие дети с мамами. Женщины видели, что я из бедной семьи, плохо одетая, с колтунами на голове, очень худая, они подкармливали меня изредка, да и в целом в больнице ко мне относились хорошо.

В перерывах между голодом время в больнице я могла назвать сытым.

Когда спрашивали, почему меня навещает только брат, я отвечала, что мама пьёт и у неё свои дела. Конечно, мне было обидно, что другие дети лечатся с мамами, а я одна, но эта внутренняя тянущая боль была для меня такой привычной, что я старалась не обращать на неё внимания.

Глава 17

Чтобы отвлечься от происходящего, Игорь, когда была возможность, водил меня поиграть в автоматы «Морской бой» в ДК, или мы брали напрокат денди или сегу на полчаса в игровых салонах. А по-настоящему легче становилось, когда наступало лето.

Лето было счастьем для меня.

Мы с мамой или с Игорем ездили в его дом в деревню в Поныровский район и проводили там время вместе.

Отдыхом наши поездки назвать было нельзя, в основном мы работали на огороде: садили картошку, пололи сорняки, сажали овощи, собирали ягоды. Но это совместное время было ценным и тёплым.

Когда мы ездили в деревню вдвоём с Игорем, он брал меня на рыбалку.

«Тань, давай на рыбалку сходим, рыбки поедим», — предлагал брат, и я всегда соглашалась.

Игорь был уже совершеннолетним, и у соседей не возникало вопросов, почему мы остаёмся в доме без взрослых. Да и мать к тому времени все уже неплохо знали — иногда она просила соседей о какой-то помощи, а потом с ними же и выпивала до самого утра, уложив меня спать прямо на гулянке, поближе к печке, чтоб не замёрзла.

На рыбалке с Игорем мы ловили краснопёрку и карасей. Удочку брат мастерил из молодой гибкой ветки: чистил её, привязывал леску, делал поплавок из гусиного пера, ставил отметку лаком, прикреплял крючок, сажал червя как наживку, и начиналась рыбалка. Для меня это был настоящий аттракцион — смотреть за движением поплавка, приноровившись, резко дёргать, как только начнёт клевать, и, о чудо, вытягивать настоящую рыбу. Чаще, конечно, ловил Игорь, но иногда получалось и у меня. Потом мы сами чистили рыбу, жарили и ели — для нас, изголодавшихся детей, жареные караси и пескари были настоящим деликатесом. Иногда брат брал погонять велосипед «Аист» у соседа и с ветерком катал меня на раме, при этом напевал какую-нибудь песню под нос — я заливалась смехом и совсем не боялась, чувствуя близость с братом и его надёжное плечо рядом.

Игорь любил бывать со мной в деревне, там он был спокоен за меня, там я была сытая — ела ягоды, рыбу, овощи, проводила время на воздухе вдали от притонов, злачных мест и алкоголиков, среди которых пропадала мать.

Когда мы с мамой были в деревне, она пила меньше, чем в городе, и уделяла мне больше внимания во время работ на огороде. Такие наши летние путешествия всегда были удовольствием для меня, но и возвращение в город тоже было радостным. Особенно однажды, когда Игорь на заработанные деньги купил магнитофон. Это стало такой радостью — у нас особо ничего не было, а тут магнитофон! Кассеты, музыка, «Руки Вверх», «Звери» и т. Д., я слушала любимые песни сотни раз и, когда никого не было дома, танцевала перед зеркалом серванта.

Танцы стали для меня отдушиной на всё детство. Карандашом я перематывала кассету на нужное место, поскольку перемотка не работала, включала погромче и танцевала, танцевала, танцевала… Музыка ещё больше сближала нас с братом, он приносил новые кассеты, говорил «добыл», и мы слушали их вместе. Ну и что, что матери нет дома неделями, ну и что, что нечего кушать зачастую и бегают тараканы — у нас были мы и магнитофон с кассетами.

Ещё мы любили ходить на речку. Пляж Суворовский на речке Сейм был в получасе быстрой ходьбы через лес от нашего дома. Мы купались, плескались, загорали, весело проводили время. И я, и Игорь купались в трусах, как и другие дети. А позже, ближе к одиннадцати годам, у меня начала резко расти грудь, и это стало заметно — соседские мальчишки смеялись, взрослые поглядывали искоса.

«Так дело не пойдёт, — сказал Игорь, — надо мне подзаработать и купить тебе купальник».

И вскоре у меня, действительно, появился купальник, конечно, Игорь купил на рынке самую недорогую и простую модель — но это было так круто! В нем я чувствовала себя настоящей девочкой.

Такие простые вещи, как купальник или магнитофон, тогда приводили в восторг, который сегодня ни с чем нельзя сравнить. Волшебное чувство, когда у тебя появляется то, о чём ты даже не мечтал. А однажды Игорь где-то купил с рук маленький переносной чёрно-белый телевизор, который показывал всего пару каналов — и это приобретение переплюнуло всё, стало чистым счастьем!

Телевизор! У нас дома!

Вспоминая то время, я понимаю, что, несмотря на все лишения, в детстве у меня было настоящее сокровище — любящий, заботливый, порядочный брат. Настоящий мужчина, без которого я не была бы тем человеком, которым являюсь сейчас. Даже больше — без него я бы просто не выжила с такими родителями.

Глава 18

Конечно, я появлялась в школе, но очень редко.

Мне не нравилось ходить туда, и не потому, что я чего-то не знала или не понимала. Просто некоторые ребята и девочки из моего, да и из других классов, вечно смеялись надо мной на переменах и брезговали со мной дружить.

Плохо одетая, неопрятная, немытая и нечёсаная, очень худая, бедная, с матерью-алкоголичкой и отцом-зэком — моя история ни для кого не была секретом, поэтому у меня не было ни одного настоящего друга, от которого можно было получить слова поддержки. Да и я старалась не рассказывать, что происходит у меня дома и как нам с братом сложно выживать.

Но в школьной жизни были и редкие плюсы: иногда я ходила на продлёнку, Игорь настаивал, чтобы я занималась и училась, догоняла темы, которые пропустила; были социальные обеды — из еды, которая осталась у поваров за день, формировали обеды для детей из многодетных и неблагополучных семей, которые я ела с удовольствием, и чувствовала себя лучше.

Так проходило моё время: торговля на рынке, иногда школа, вечером беготня с соседскими мальчишками — я крутилась как могла и даже успевала получать удовольствие от детства.

Но и другие стороны были, очень редко — когда дома совсем нечего было есть и не было денег, вечерами я выходила на улицу и шла к месту, где кормили голубей. Птицам бросали корки хлеба, а я собирала их с асфальта, приносила домой, размягчала над паром на дуршлаге, а потом ела.

И мне не было стыдно, настоящий голод не знает стыда.

Пару раз от отчаяния я думала пойти просить милостыню на рынок или ещё куда-то, но что-то внутри не позволяло ни мне, ни брату так унижаться. Я видела, что кто-то ковыряется в помойках и достаёт оттуда еду или вещи, но сама никогда не могла и не хотела этим заниматься, несмотря на трудности и недоедание. Корки хлеба под окнами возле дома — это всё, что я тогда могла себе позволить от безысходности.

Бывало, что мне приходилось затаскивать пьяную мать домой.

— Эй, Тань, там твоя мамаша лежит, — говорили мальчишки и показывали на угол дома. Иногда у меня получалось растолкать её и уговорить подняться и пойти домой, а в другие дни, когда она была совсем в невменяемом состоянии, я тащила её за руки и ноги, тянула изо всех сил, лишь бы убрать с улицы, поднять с холодного асфальта и сделать так, чтобы никто не видел её такой. Иногда просила Игоря выйти и помочь, но он не всегда соглашался идти за ней.

Всё меньше доверия к матери оставалось у нас с Игорем, всё больше появлялось недоверия и даже ненависти.

Было ли мне стыдно за неё? Да!

Но в это же время меня ни на миг не оставляли переживания и любовь. Её запах — смесь алкогольного перегара и дешёвых духов — никогда не был для меня противным, и когда мать была дома, пусть даже спала пьяная, в сердце я радовалась, что она рядом с нами.

Глава 19

В возрасте девяти-десяти лет у меня начала расти шишка под мышкой.

Со временем шишка выросла большая, с куриное яйцо, и вскоре к ней добавилась температура.

Мать пропадала в притонах, а когда однажды появилась на несколько дней, Игорь стал кричать на неё, говорить, что за мной она совсем не следит, у меня под мышкой непонятно что появилось и надо что-то делать.

Мама повезла меня в больницу, к терапевту, но терапевт схватилась за сердце и сказала: «Что это у вас такое, что-то твёрдое в лимфоузле?! Срочно в хирургию!» — выписала нам направление, но хирург в приёмном отделении тоже только руками развёл и сказал: «Я не знаю, что это, и оперировать не буду — обследуйте ребёнка, ищите причину, там видно будет».

Но вместо того, чтобы заниматься моим здоровьем, мама побыла дома ещё денёк и снова пропала.

Ситуация никак не менялась и не решалась, из-за шишки и температуры я не ходила в школу полгода по справке о состоянии здоровья, но на обследования мать меня так и не водила, а КТ или МРТ в нашем городе тогда ещё не было.

Когда она появлялась, всегда говорила, что меня сглазили, на мне порча, а медицина всё равно ничего не сможет сделать. Потом мать начала водить меня по бабкам, которые снимали сглаз, шептали заговоры, лили воск и что только ни делали. Эффекта, конечно, не было.

Однажды мать пришла из притона с безумной идеей.

— Таня, я всё узнала! Надо убить чёрную кошку, отрезать клок шерсти со шкурой, примотать к шишке и прочитать заклинание.

Я пришла в ужас от такой идеи.

— Во-первых, не надо трогать кошек! Во-вторых, я никакие шкуры на себя не надену, ты что несёшь?! — возмутилась я.

Такие дикие идеи были не редкостью для матери, почему-то она всегда верила в колдовство и наговоры больше, чем во врачей.

Как-то мы с Игорем торговали на рынке, тогда моя шишка была уже очень заметной, я даже руку не могла опускать до конца нормально. На это обратила внимание одна из местных торгующих бабулек и сказала, что нужно полечить это образование мёдом.

Мы с Игорем ответили, что уже столько всего перепробовали из народной медицины, но ничего не помогло, однако бабуля настаивала: «Помылась вечером, возьми тряпку или марлю, нанеси мёд и подержи ночь — всё пройдёт, вот увидишь!»

Игорь купил баночку мёда для меня, я стала мазать шишку ежедневно на ночь, и, действительно, к огромному удивлению, она стала уменьшаться, а потом и вовсе рассосалась за несколько недель.

Когда мать снова появилась и увидела, что шишки больше нет, она сказала: «Вот видишь, это потому что я по бабкам тебя водила, сглаз сняли, и всё прошло. А вы говорите — не забочусь о вас».

Глава 20

Дома было совершенно нечего делать, и я целыми днями пропадала на улице или на рынке.

Хотелось общаться и дружить, поэтому я стала вклиниваться в компашку дворовых пацанов, которые всегда весело проводили время: доводили сторожей, пробираясь на охраняемые территории, взрывали петарды, жгли костры, играли в карты и ножички, зимой строили каморки из снега, где потом на картонках сидели все вместе и общались. Возраст у ребят был разный: старше меня, младше меня, большинство примерно моего возраста.

Сперва я подходила к ним во время карточной игры, просила присоединиться. Они брали меня, но близко к себе всё равно не подпускали.

А однажды я подошла к пацанам во время игры в ножички — это когда на земле чертится круг, четыре игрока поочерёдно бросают нож, впивая в землю, стоя внутри круга, и отрезают кусочек у противника, тот, у кого больше земли, тот выиграл — и попросила принять меня. Ребята переглядывались, но не отказали, а предложили сначала меня подучить, чтоб бросала аккуратно и ногу никому не продырявила. Я стала учиться, и с этого момента началась дружба и беготня с компанией мальчишек.

Но всё не было радужно, случались моменты на проверку стойкости — пацаны есть пацаны, слово за слово, и нужно было не дать слабину, не заплакать, выдержать нападки внутри нашей банды, чтобы остаться своей, а не перейти в разряд девчонок-плакс, над которыми все смеются.

Пацаны восхищённо говорили про моего отца, интересовались его историей и воровской жизнью. Но больше всего их волновало, можно ли будет пообщаться с отцом, когда он освободится — а этот момент уже приближался.

Но я отвечала ребятам, что отца почти не знаю, от его постоянных воровских приключений и образа жизни не в восторге, и мне бы хотелось, чтобы отец был не рецидивистом, переходящим из одной тюрьмы в другую, а просто хорошим папой — дома, с нами.

Но польза от отца всё-таки была — меня как дочь Кирдана знали многие ребята, отчасти из-за этого могли не тронуть и не обидеть.

Главными моими друзьями в компании были Серёга Зефир и Леха Вжик — ребята из моего дома. Мне дали во дворе кличку Кирдаха, или Кирдашка. Потом, в школе, многие стали обзывать так же, мне было неприятно, но поделать ничего было нельзя. В школе я оставалась среди девочек изгоем, никто из них не хотел сидеть со мной за партой, танцевать медляк на школьной дискотеке или играть на переменах, а внутри двора я была частью компании и у меня были друзья!

Бывали моменты, когда пацаны кусались друг с другом и я наблюдала, как они решают конфликты — иногда мордобоем. И когда дело касалось меня — кто-то что-то говорил обидное про мать или цеплял меня, высмеивая, — я отвечала наравне с парнями, знала, что получу, но рыпалась и дерзила и старалась не показывать виду, что мне страшно. А плакать, когда было слишком больно и обидно, старалась дома, чтоб никто из компании не видел.

Однажды меня избили школьные девчонки, в компанию которых я пыталась когда-то вклиниться, но не была принята. После уроков они шли своей девчачьей компанией, увидели меня и начали глумиться, обзывать меня и мать, я ответила грубо, они догнали, стали пинать ногами и говорить, что никто из ребят за меня не заступится. И они правда не заступились бы, это были такие девчонки, что отхватили бы даже пацаны.

Через какое-то время ко мне за парту подсел Лёха Вжик, и так у меня появился не только друг, но и сосед по парте. Он один не боялся прийти ко мне домой в гости, рассказывал, что новенького в школе, если я пропускала, мы играли в карты и много времени проводили вместе.

Глава 21

Однажды мать пришла домой, пока Игорь работал. Она была практически трезвая и попросила меня сходить с ней по одному делу — я не отказалась, но удивилась.

Идти пришлось недолго, в соседний дом. Мы зашли в подъезд, поднялись на второй этаж и позвонили в дверь.

Мать вела себя странно и как-то нервно. Я не могла понять, что именно в её поведении меня настораживает, но что-то точно было не так, и я всем нутром это чувствовала.

Дверь нам открыла женщина лет пятидесяти, она выглядела необычно: с ярким макияжем средь белого дня, волосами, похожими на парик, и странным кружевным ошейником на шее.

Мы вошли в квартиру и остановились в коридоре. Не понимая, что мы здесь делаем, я внимательно осматривала интерьер тёмной хрущёвки, видела, что дальше есть ещё комнаты, слышала женские голоса.

Обстановка давила на меня, как будто предупреждая о том, что ничего хорошего здесь ждать не стоит.

А потом мать заговорила. И заплакала.

Она сказала, что не может больше обо мне заботиться, и приняла решение — теперь я буду жить здесь, под опекой этой женщины. Что здесь мне будет лучше, я буду сытая, одетая, под присмотром.

От её слов меня обдало ужасом и холодом.

До сих пор я вспоминаю тот разговор в коридоре чужой квартиры как одно из самых ужасных предательств в жизни.

Понимание пришло сразу, мне было одиннадцать, и я быстро свела одно с другим. Перед внутренним взором пронеслись все одинокие дни, когда я сильно болела, а матери не было дома и ей было плевать, когда она возвращалась, чтобы украсть у нас деньги и еду, когда била меня головой о стену и орала, что лучше бы я не родилась.

А теперь она решила продать меня в притон.

Слёзы застелили глаза.

— Сколько тебе предложили?! — заорала я в лицо матери. — Сколько денег или бутылок тебе предложили за меня?! Отвечай! За сколько ты меня продаёшь?!

Я орала, отчаянно, с матами. От слёз, злости и истерики меня трясло.

Неужели она действительно пошла на это и я для неё совсем ничего не значу, моя жизнь, честь и будущее равны бутылке в компании алкашей и наркоманов! Я всё прощала ей — но не это!

Мать плакала, я неистово кричала, глядя ей в глаза, дверь в квартиру всё ещё была открыта, и вдруг я осознала, что если сейчас дверь закроется, я могу вообще больше не выйти из этой квартиры.

И я побежала.

Сорвалась с места и бросилась прочь.

Из-за слёз я плохо разбирала, что происходит вокруг, но бежала по ступенькам вниз, подальше от притона. Мать осталась там, не погналась за мной, чтобы успокоить, а я бежала и что есть сил орала, что она тварь, что я ненавижу и никогда не прощу её.

Истерика продолжалась весь день. Добравшись до дома, я билась, металась, кричала и плакала, пока не закончились слёзы и не сорвался голос.

Вечером пришёл Игорь и я рассказала, что мать хотела отдать меня какой-то тётке в страшную квартиру и я еле убежала.

Игорь опешил от ужаса, а потом пришёл в настоящую ярость, я никогда не видела брата таким. Он тоже понял, что это край.

Брат сказал, чтобы я большое никуда и никогда не ходила с ней и не пускала её даже на порог, что мать пропила все мозги, бросала и обкрадывала нас, а теперь окончательно двинулась. Игорь говорил, что она сама дошла до такой жизни и довела нас до голода и нищенства, что лучше бы она ушла насовсем и больше никогда не возвращалась. Без неё мы бы справились лучше, чем с ней. Одним нам было бы легче выживать.

Когда эмоции злости улеглись, Игорь разрыдался от бессилия.

— Таня, ты понимаешь, мы с тобой выживаем, у нас жрать нечего, газеты в долг не дают, я уже не знаю, как крутиться. А она приходит и забирает последнее, делает ещё хуже, она до самого дна докатилась! Если ещё придёт, она у меня получит по полной. Всё, я устал.

Игорь говорил, а я только кивала. И понимала, что он прав.

Глава 22

Когда мать пришла в следующий раз, я чувствовала себя не очень хорошо. Держалась температура, которую Игорь как мог мне сбивал, было общее недомогание.

Брат открыл дверь.

Мать стояла, пошатываясь, хорошо подвыпившая.

— Заходи домой, — рявкнул Игорь, а когда она переступила порог, начал орать: — Ты что, сука, хочешь, чтоб твоя дочь шлюхой стала за три копейки? Ты что натворила, куда её водила, чего добивалась?!

Мать пыталась оправдываться. Я плохо помню, что именно она говорила, но на Игоря ничего не действовало — он был в ярости. В какой-то момент брат схватил алюминиевую трубку от пылесоса — самого пылесоса, конечно, уже не было, мать продала его давным-давно — и начал её избивать.

Бил со всей силы по коленям, бокам, спине и орал на неё со злостью и отчаянием, которые накопились за всё это время.

В этот момент внутри меня вместо злобы поднялась такая острая жалость, что я подбежала к брату и начала умолять, чтобы он остановился.

Но Игорь не отступал. Он кричал, чтобы я отошла, говорил, что я ещё ребёнок и не понимаю, что она хотела сделать.

Мать закрывалась руками, ревела, а потом начала давить на жалость: «Посмотри, Таня, что брат твой со мной делает! Посмотри, какой он жестокий! Я к вам сама пришла, а вы меня убить хотите!» — всхлипывала она и стонала под взмахами трубы.

Я молила прекратить, но Игорь обзывал мать тварью и говорил, что если ей не дать урок, будет только хуже.

Остановился Игорь, только когда выдохся.

После этого случая мать несколько дней отлёживалась дома.

На её теле остались огромные синяки и гематомы, она с трудом вставала и еле-еле ходила.

Но когда боль поутихла, она снова ушла, как всегда, предварительно обчистив нас.

Вспоминая то время, я понимаю, что мать всегда приходила, чтобы красть. Никогда она не появлялась просто так, её интересовало только то, смогли ли мы что-то заработать и отложить.

Она всегда находила способ отыскать наши скудные сбережения, хотя мы их и прятали. Иногда, например, она говорила: «Вот вы грязь развели, прусаки бегают, всё в пыли, живёте как свиньи. Сейчас я уборку сделаю!» Однако уборка превращалась в перебирание наших вещей в поисках заначек.

Мать часто с успехом находила деньги. И потом снова пропадала в своей пьяной жизни, где не было обязательств, а дети выживали отдельно от неё. Сами, как могли.

Глава 23

После этого случая мать долго не появлялась, но потом всё равно пришла.

Я открыла ей через цепочку, помня наставления брата — не пускать ни при каких условиях.

Удивительно, но от неё не несло спиртным и выглядела она нормально.

Мать принялась извиняться, объяснять, что она всё осознала, что тот поступок был глупостью и она больше никогда не сделает ничего подобного, а ещё что недавно у меня был день рождения и она принесла мне подарок.

При упоминании подарка всё внутри меня затрепетало. Я выглянула за цепочку, пытаясь рассмотреть, что же такого она принесла с собой, и увидела мужчину, который стоял за спиной матери и держал в руках торт.

Мама сказала, что это дядя Серёжа, и он сам испёк для меня торт, очень старался, весь день пёк, только чтобы меня порадовать. Торт был большой, с румяными слоями коржей, с варёной сгущёнкой, и мне так сильно захотелось сладкого, что я, конечно, открыла дверь.

Мама с новым мужчиной поздравили меня, посидели на кухне и снова ушли. Потом она не раз появлялась в компании дяди Серёжи, и, честно признаться, он нравился мне. Был добрым, весёлым, часто приносил что-нибудь вкусненькое для меня. Я даже просила мать остепениться и остаться с ним, попробовать жить нормальной жизнью с одним мужчиной, но она отвечала, что не всё так просто, нужно посмотреть, подождать…

Однажды дядя Серёжа пришёл к нам домой и попросил у матери выпить. Его трусило, он плохо себя чувствовал, его лицо было красным как помидор.

Мать ответила, что сейчас голяк и она сама на отходняках.

За их разговором я наблюдала из комнаты, дядя Серёжа, действительно, плохо и странно выглядел.

«Зина, ну хоть что-то налей, а то умру!» — он умолял мать, но дома и правда не было совсем ничего.

А потом он вдруг затрясся.

И упал на пол нашего коридора.

И умер.

Это произошло прямо на моих глазах, я испугалась, заплакала, стала спрашивать, что случилось, но мать велела мне уйти в комнату и не смотреть.

Какое-то время тело лежало у нас в коридоре, а потом приехала полиция, ритуальные службы и забрали труп.

Я не сразу поняла, что случилось, а когда поняла, испытала острую жалость — он и правда нравился мне, хорошо относился к маме, испёк мне настоящий торт… Он не должен был умирать!

После этого случая мать испугалась, что может закончить так же, и на какое-то время остепенилась. Она помогала с похоронами матери дяди Серёжи, одинокой старушке, пообщалась с его друзьями-выпивохами, прочувствовала, каково это — терять близкого человека в молодом возрасте. Всё это повлияло на мать.

Она вернулась дня через три, рассказала, что хоронила дядю Серёжу и поняла, что так продолжаться не может и что решила взяться за ум.

Её слова были правдой, она даже устроилась работать на точку продажи овощей и фруктов и почти не пила.

Я очень радовалась, мне казалось, что она наконец-то поменяла свои привычки и теперь всё будет хорошо. Дома стали появляться еда и деньги — иногда она приносила овощи и фрукты, которые подпортились, иногда обвешивала людей и зарабатывала больше, старалась работать без выходных и как будто даже интересовалась мной и братом.

А потом на точке появился грузчик, дядя Саша, молдаванин по национальности, больше метра девяноста ростом, усатый и более-менее приличный с виду. По крайней мере, намного приличнее тех, с кем мать проводила время раньше.

У них завязались отношения, и дядя Саша стал появляться у нас дома, бывало, он приносил целый ящик порченых бананов, угощал нас с Игорем, иногда угощения было так много, что оставалось даже мальчишкам во дворе. С его появлением у нас наладилось питание, да и мать вела себя не так, как прежде — она почти не пила, не таскалась по притонам, ночевала дома.

Относился дядя Саша к нам хорошо, улыбался, мог поговорить, не обижал. Одним словом, наша жизнь стала выглядеть прилично, семья начала походить на семью, и мы даже стали забывать про страшный голод, которым мучились столько лет.

Мы с братом радовались — пусть будет один мужчина, которого мы знаем, чем непонятно какие и неизвестно где.

Глава 24

Поначалу отношения мамы и дяди Саши казались нам замечательными: они вместе работали, вместе приходили вечером домой, приносили еду, выпивали не часто и вели себя прилично.

Бывало, я приходила на рынок и стояла с матерью, пока она торговала. Мне нравилось находиться с ней рядом, где-то я могла помочь, а иногда она обвешивала кого-нибудь и могла дать мне неучтённый фрукт.

Так прошло несколько месяцев, а потом мама с дядей Сашей стали выпивать чаще и чаще. Я видела, что всё возвращается в нехорошую колею, но ничего не могла сделать, да и в глубине души надеялась, что теперь у мамы есть дядя Саша и с ним-то мы не пропадём.

Зима сменилась весной, а в начале лета мать с дядей Сашей ушли с работы — может быть, сами, а может быть, их выгнали за пьянку или воровство, этого я не знаю. Но мать была даже рада, она говорила, что теперь появится больше времени, чтобы ездить в деревню и садить картошку, много картошки, а потом мы картошку продадим осенью и у нас будет много денег. Я, конечно, верила.

Однажды мать пришла домой хорошо выпившая, заплаканная, рот у неё был в крови. Мы с Игорем сразу заметили, в чём дело — у неё не было кусочка нижней губы, словно она его отгрызла.

Мы спросили, что случилось, а мать ответила, что это сделал дядя Саша, что он избил её, чуть не убил, а в порыве ярости откусил губу.

Мы с Игорем опешили — дядя Саша, наш дядя Саша, заботливый и добрый, который приносит нам бананы, разве он способен на такое?

Пока мать, рыдая, пыталась рассказать, что произошло, пришёл и сам дядя Саша. Он озвучил другую версию, что мать была пьяная, лазила неизвестно где, и он здесь совсем ни при чём, а нам не нужно её слушать.

Потом они ещё долго ругались на кухне, потом мирились, снова ругались, а потом выпивали.

Мы с братом закрыли глаза на этот случай — чего только не приключится в пьяном угаре — но червячок волнения с этого дня всё-таки затаился у нас внутри.

Глава 25

Вскоре мама с дядей Сашей уехали в деревню, заниматься огородом. Мама сказала, что как только закончится учебный год, я могу присоединиться к ним и провести лето в деревне, помогать с посадками, пропалывать грядки и дышать свежим воздухом. И Игорь был не против, посчитал, это пойдёт мне на пользу.

Однажды я была на рынке, торговала с прилавка, решила куда-то отойти, но замешкалась и не заметила, как везли по узкому проходу тележку, гружёную мукой и сахаром. Тяжеленая тележка проехала мне по пальцам ноги, боль была невыносимая, я разревелась, пальцы посинели, нога распухла, наступать я могла только на пятку.

Игорь сказал отлёживаться дома, мазать мазью и забинтовывать, чтобы к моменту поездки в деревню я восстановилась. Были переломы или нет, я не знаю, обращаться к врачам мы с братом не стали и просто ждали, когда утихнет боль.

К концу мая пальцы перестали болеть, но случилась другая травма: я бежала с пацанами по двору, запнулась, упала и очень сильно разбила колено.

Страшную кровавую рану обработала как сумела, но, видимо, недостаточно хорошо, и через некоторое время колено начало подгнивать и сильно болеть.

Но поездка в деревню уже плотно стояла в моих планах, поэтому в июне я оказалась там со своим больным набором — травмированными пальцами и гниющим коленом.

В деревне я сразу поняла, что заниматься мной никто не планирует, а мать неплохо выпивает. Но это меня не пугало: тропинку от дома через посадки и поля до электрички 4 км я хорошо знала, в случае чего могла уехать, а где-то в двух километрах был дом с телефоном, можно было сбегать и позвонить Игорю через соседку по этажу.

Да и разве могло её пьянство, уже такое привычное, испортить мне лето? Конечно нет, я это твёрдо решила.

Глава 26

В деревне мы занялись посадками, садили морковку, свёклу, картошку, рассаду — всего как никогда много!

Мать с дядей Сашей выпивали, а меня держали при деле и часто отправляли на огород — то прополоть, то полить, то сходить за водой.

Я радовалась таким занятиям, а в свободное время занимала сама себя: бегала по деревне, ходила по буграм вокруг дома, пела, «курила» гусиные перья, танцевала во дворе.

К середине лета пошли ягоды, я ела крыжовник, смородину, вишню, клубнику, не нужно было думать, где раздобыть еду, всё было под рукой. Когда я не наедалась ягодами, приходила к матери и просила «нормальной» еды, но она сильно не заморачивалась насчёт меня и отправляла во двор, говорила разжечь костёр, запечь картошку и прикусить свежим огурцом или помидором с огорода.

В целом всё было неплохо, лучше, чем в городе. Проблемы в деревне были, наверное, только с купанием. Бани у нас не было, поэтому где-то раз в неделю мать брала большой таз, я или дядя Саша натаскивали воду с ключа или колонки, холодную воду грели на печке и купали меня в тазу. Обычно купала мать или я сама, но иногда, когда она была сильно выпившая, дядя Саша мог помочь, полить на меня, когда мылю голову или ополаскиваюсь.

Иногда у матери с дядей Сашей случались конфликты, и изредка она отводила меня в сени, что-то вроде кладовки, прохладной, с маленькой кроватью, и просила переночевать там. Однажды она привела меня в сени ночью и велела не высовываться. Я возмутилась, сказала, что боюсь крыс и мышей, да и вообще, в сенях холодно и страшно, но мать была настойчива, укрыла меня фуфайкой старой, и я послушалась. Всю ночь я тихо лежала и слышала крики и стоны, думая, что там происходит между ними. Несколько раз меня оставляли ночевать в соседнем доме, у семьи алкашей, с которыми часто выпивали. Тогда мать прямо говорила: «С Сашей проблемы, сегодня ночуешь здесь». Я старалась сильно не перечить и поскорее уснуть там возле печки, где меня оставили, хоть и думала, что это уже слишком странно и неправильно.

А колено моё тем временем продолжало болеть и гнить. Когда из него показался белый гной, Саша вмешался и сказал, что точно знает, что нужно делать: он стал жевать хлеб с солью во рту и прикладывать к ране этот мякиш под повязку. Было больно, рану жгло и щипало, но дядя Саша говорил, что это точно поможет, что он знает, как лечить такие раны, и нет лучше лекарства от гниющих ран.

Я уже тогда понимала, что жёваный хлеб с солью и со слюнями вряд ли станет спасением, но слушалась и терпела. Улучшений, конечно, не было — колено продолжало гнить, болеть, и заживало оно почти всё лето. До сих пор шрам на моём колене напоминает об этом.

Лето шло, пьяных вечеров становилось всё больше, мать снова пила, как в прежние времена, и дядя Саша от неё не отставал.

Деньги закончились, и мать меняла всё, что можно, на самогон, но в моменты трезвости им с Сашей хотелось есть что-то кроме овощей и ягод.

Как-то ночью она разбудила меня, заставила тихо-тихо, чтобы не разбудить дядю Сашу, встать с постели и вместе с ней выйти из дома.

На краю деревни в покосившейся избе жила одинокая старушка лет под девяносто, она общалась с матерью, но чаще была занята своими делами: хозяйством, огородом, курятником. Родственников у неё не было, со всем старушка справлялась сама кое-как. Иногда ей помогал бартером дядя Саша, колол дрова, таскал воду из колонки, помогал в огороде. Взамен получал что-то из продуктов или самогонку, которую старушка гнала, но сама не пила.

Мы подошли к двору старушки, и мать заставила меня стоять на шухере возле забора, а сама метнулась в сторону курятника. Когда она показалась снова, то уже тащила в руках трепыхающуюся тушку и прямо у меня на глазах свернула курице шею.

Я была в ужасе.

Мне было жалко курицу и бабушку, у которой мать её стащила, тоже было очень жалко.

А ещё в моей голове не укладывалось, как мать, которая всегда говорила мне «не смей красть» и «не будь как отец», шла на преступление и ещё меня брала с собой.

Хотя на это у неё тоже был ответ: «Голод не тётка, жрать захочешь — не так раскорячишься».

На следующий день Саша ощипал курицу.

Я видела, как это происходило.

Было мерзко, но почему-то я не могла не смотреть — он ошпарил тушку кипятком, и в ноздри ударил отвратительный запах, затем стал выдёргивать перья, кожа оттягивалась, перья сидели крепко, не хотели выдёргиваться, но в итоге отрывались со скрипучим звуком.

«Эта старуха умрёт со дня на день, — говорила мать, — огород пропадёт, скотина и птица передохнет, а нам нужнее, нам выживать как-то надо».

Курицы нам хватило почти на неделю: мать наварила борща, в ход шла и голова, и лапы, мы вкусно ели, но с каждым кусочком мяса перед глазами у меня вставала свёрнутая шея и вонючая кожа в перьях.

Глава 27

Однажды Саша ушёл.

Они с матерью поругались, он уехал куда-то и перестал появляться. Несколько дней она ждала его возвращения, а потом решила, что нужно отправиться на поиски.

Причём мысль, что Сашу нужно разыскать немедленно, пришла ей поздним вечером, на ночь глядя.

Она велела мне быстро собираться, сказала, что знает, где он может быть, вспомнила не то про родственника двоюродного брата, не то про сослуживца из Афганистана, который жил в деревне Золотухино неподалёку.

И мы отправились на поиски. Добрались до станции и в электричке до нужной деревни прятались по тамбурам, потому что денег даже на проезд у нас не было.

Когда мы вышли на перрон, шёл сильный дождь, а потом прям временами ливень. А идти до деревни нужно было через поля и огороды несколько километров. Мы быстро стали мокрыми насквозь, было очень грязно, вода размывала почву, а ноги вязли в тугой грязи.

Где-то через полчаса тяжёлого пути я устала и расплакалась, мои ноги от налипшей на обувь грязи были тяжёлыми, как гири, от холода в мокрой одежде трясло.

Тогда мать взяла меня на спину и потащила на себе.

Я отнекивалась, говорила, что с одной почкой нельзя поднимать тяжести, просила поставить обратно, и я хоть и плакала, но уверяла, что смогу дойти. Но она всё равно понесла меня на своей спине, чтобы я хоть немного отдохнула.

Этот момент почему-то я запомнила на всю жизнь, для меня небольшое её внимание и забота, а особенно телесные прикосновения были большой роскошью и чем-то безумно ценным ощущением и воспоминанием.

В ночи мы добрались до нужного дома, из него вышел мужик — высокий, как Саша, здоровенный, хорошо выпивший, с красным пропитым и опухшим лицом.

Мать за стопкой самогона рассказала, что Саша долго не появлялся и мы его ищем, но мужик только пожал плечами и сказал, что давно его не видел.

Тогда матери пришла в голову новая идея — вдруг она повернулась ко мне и сказала: «Слушай, Тань, мне с тобой идти тяжело, на улице непогода, оставайся здесь, а завтра утром я тебя заберу», — и попросила мужика присмотреть за мной до утра, посадить поближе к печке, чтоб я просохла, а потом уложить спать.

Я тут же расплакалась, сказала, что не хочу здесь оставаться, что мне страшно оставаться с этим мужиком и лучше я пойду с ней, но мать была непреклонна.

Она ушла, оставив меня с неизвестным мужчиной в доме на отшибе, без денег и связи.

Я залезла на печку и сжалась, пытаясь уснуть. Но долго не могла, прислушиваясь к любому звуку и шороху.

Хозяин дома всё время выпивал то самогон, то бражку, потом ложился дремать, снова вставал выпить, а потом вспоминал про меня и подходил спросить, бормоча под нос, хочу ли я есть или пить и что.

«Живая, не спишь, есть хочешь, есть яйца от кур, молока только нет, кислуху будешь?» — говорил он.

Но я боялась ужасно его и от страха не хотела ни есть, ни пить.

Ночь я просидела почти без сна. Утром встала — а матери нет.

Мужик продолжал выпивать, снова предложил мне еду и сказал, что я могу погулять, если хочу.