— …Венчались мы после Пасхи, на Красную горку. День был тёплый-тёплый, мы вышли из церкви на крыльцо, и колокола запели! А птиц налетело! Свиристели тоненько, нежно так подпевали колокольному звону…

Шелестел голос старой женщины в полутёмной комнате, освещенной слабой лампочкой под оранжевым колпачком. Лицо её, утонувшее в подушках, было еле заметно, и тело, за долгую жизнь ставшее бесплотным, обозначилось на постели маленьким бугорком. Она прикрыла глаза, и вновь оказалась в невозвратном времени, когда восемнадцатилетней недавней гимназисткой Сонечкой венчалась с молодым врачом Степаном Ивановичем Мальцевым.

— На мне было платье из белого муслина на розовом атласном чехле со вставками из ирландских кружев и с цветами флёрдоранжа на поясе, — продолжала неспешно бормотать Софья Викентьевна, — а Степан Иванович, папа твой, очень походил на молодого Чехова: тоже носил бородку и пенсне с голубыми стёклами…

Уходила, угасала Софья Викентьевна, а потому цеплялась за жизнь, пытаясь рассказать всё, что сохранилось в памяти, своей дочери Сашеньке, Александре Степановне.

Вновь ей привиделся Екатеринбург весной 1896 года, венчание, и припомнился случайно услышанный шепоток за спиной: «Что же дядюшка племянницу-то за голодранца выдаёт, из своих, из купеческих, видно, жениха не нашлось…» «Так ведь сирота она, а жених врач. Говорят, положительный человек, её приданое не промотает».

— Сашенька, ты слышишь меня? — прошелестел опять голос Софьи Викентьевны. — Я очень любила твоего папу, моего Степана Ивановича. А счастья мирного мало нам выпало… Всё войны, войны… Началась война с японцами — Степан Иванович уехал в Маньчжурию. Мите было тогда всего шесть лет, а я тебя носила, и родилась ты до срока… — Собралась с силами, зашептала. — А с четырнадцатого года все муки адские на нас обрушились — и война, и переворот, и ещё война, страшнее которой быть не может… И Митенька… И отъезд наш…

Александра погладила мать по руке, показалось, что заснула она. Но сон ушёл от Софьи, да и нужна ли ей эта лёгкая дремота, когда вот-вот настигнет вечный покой. «Страшно вокруг, и ветер на сопках рыдает…» Что это, где-то поют? Или послышалось… Показалось, что чья-то тень мелькнула на стене и пропала. Она попыталась подняться в подушках, упала бессильно.

Тихо заплакала Софья Викентьевна, вспомнила своего сына, ушедшего вольноопределяющимся на германскую войну. Сгинул Митя, последняя весточка была декабрём 17-го года.

— Сашенька, — позвала Софья Викентьевна дочку, — почитай мне, пожалуйста, Митины письма…

Александра вздохнула, поправила матери подушку и достала из шкатулки письма, протёртые на сгибах, с выцветшими чернилами.

«Здравствуйте, дорогие папа, мама, Саша и няня! — начала читать письмо Александра. — Я, слава Богу, жив и здоров. Всё ещё стоим на отдыхе, на позицию пойдём не воевать, а заключать перемирие. Совет народных комиссаров разрешил солдатам вести переговоры с немцами, а если власть большевиков рухнет, то рухнет и мир. Немцы или наши, а наступать кто-нибудь да будет. Что было у вас во время последнего переворота? Из газет ничего не понятно.

В роте у нас теперь вместо 290 солдат, как когда-то было, осталось всего 50, и попробуй защищать четырёхвёрстную позицию, при этом почти совершенно нет окопов, только одна проволока, и резервы стоят вёрст за 15. Терпения у солдат немного осталось, скоро лопнет оно, плюнут на всё и пойдут кто куда.

Ездили на собрание в Военно-Революционный комитет. Пришла телефонограмма, что немцы не соглашаются на условия мира. Говорят, будто Ленин и Троцкий уже приехали в Брест-Литовск. Что-то будет? Чем-то кончится? Утром слышна была стрельба из пулемёта, а когда наши вышли на братание, немцы сказали, что обучали молодых. «С вами-то у нас скоро будет мир, а с вашими союзниками нам придётся ещё воевать».

Прощайте.

Канун Рождества. Крепко целую вас всех. Ваш Дмитрий.

24 декабря 1917 года.

Действующая Армия, 513 Холмогорский полк, 6 рота, …взвод».

— Действующая Армия, Холмогорский полк… — повторила вслед за Александрой мать. — Куда же он делся, этот полк? Раскидало всех по свету… Раскидало — разнесло, как перекати-поле… Сашенька, ты слышишь меня? Возвращайся домой!

Она ещё глубже ушла в подушки, руки, лежавшие поверх одеяла, начали беспокойно двигаться. Прошептала: «Я слышу, Степан! Где-то поют… «На сопках Маньчжурии»… «Забыть до сих пор мы не можем войны, и льются горючие слёзы»…

Александра поднесла к её губам чашку и не удержала, расплескала воду. Села на пол у кровати и заплакала: мать лежала вытянувшись во весь свой небольшой рост, спокойная и умиротворённая.

Похоронили Софью Викентьевну на русском кладбище рядом с могилой её мужа Степана Ивановича Мальцева. Всё… Осталась Александра совсем одна, и надо, надо успеть уехать, как заклинала мать в последней просьбе. С тревогой и надеждой ожидала из консульства визу на выезд и ответ на свой запрос по поиску возможных родственников, живущих в России. Разбирала письма, газетные вырезки, какие-то документы, кое-что сжигала в печи. Осторожно достала из ящика папку с фотографиями, бережно хранимую мамой все годы. Разглядывала знакомые, полузабытые и родные лица на снимках, наклеенных на жёсткие картонные прямоугольники с оттиском в нижней части картонки: «Н. Тереховъ и Сынъ. Екатеринбургъ». Александра перевернула картонку, прочитала адрес ателье: «Екатеринбургъ, Театральная ул., №21, соб. домъ». Сердце защемило: вспомнила другой собственный дом, данный маме в приданое…

Дом был двухэтажный с кирпичным первым этажом и деревянным вторым, с башенкой на углу, украшенной прорезным железным кружевом. Мамин дядя Наркиз Мефодьевич не поскупился: подарил выезд — коляску с резвой лошадкой Рыской, за которой ухаживал дворник Шамсутдинов, перешедший от дяди, как и нянька Маня, растившая в своё время маму. В доме прошло детство, помнились вкусные запахи куличей на Пасху, ёлка на Рождество… Няня Маня моет ей руки и приговаривает: « Митя — неслух, и что в конюшне колготится, так он ещё и сестру таскает за собой! Всё-таки докторовы дети! И нечего с Шамсутдиновым у лошади пачкаться!» Александра улыбнулась: нянька ревновала к дворнику и постоянно ворчала и жаловалась маме, что дети «водят дружбу с этим нехристем Шамсутдиновым». Мама с укором смотрела на папу, а папа смеялся и говорил, что детки-то у них не голубых кровей. Мама страдальчески поднимала глаза вверх и поджимала губы, Митя продолжал бегать на конюшню к своей любимице лошади Рыске и водил с собой Сашу. Там лошадка шумно вздыхала, фыркала, косилась на Сашу и осторожно бархатными губами брала с её ладошки сахар, кусок хлеба или морковку. «Сашенька, где ты, дитятко? Опять этот шельмец увёл тебя! Пожалуюсь маме!» — напрасно звала детей нянька. От Мити всегда было много шума и проказ. Он с грохотом бегал вверх по лестнице, вниз скатывался, оседлав перила. Рисовал чёрным карандашом усы на лице у любимой куклы и раскрашивал картинки в книжках, доказывая, что зеленое солнце и красная трава гораздо красивее. В гимназии он учился неожиданно хорошо и легко при его непоседливом нраве. У него появились друзья не только среди гимназистов. «Нашёл себе ровню! — выговаривала ворчливо нянька. — Ай да друг-приятель, нечего сказать. Ты всё-таки докторов сын, а он кто!» «Друг-приятель» Федька был сыном фабричного рабочего, запросто приходить в гости к «докторову сыну» робел, потому слонялся под окнами дома и вызывал Митю на улицу свистом. Так продолжалось, пока мама однажды не вышла на его переливчатые призывы сама и строго сказала, что «достаточно позвонить в дверь, как делают воспитанные люди, а не устраивать шум на всю улицу». С тех пор Федька приходил к Мите как «воспитанный человек». Нянька ворчала, но каждый раз совала Федьке кусок пирога; мама вздыхала, опасаясь «дурного влияния», папа только усмехался, не видя в дружбе мальчишек ничего страшного.

— Как ты думаешь, — спрашивала с опаской мама у папы, кивая на дверь Митиной комнаты, — о чём они могут говорить?

Папа отрывался от газеты и серьёзно советовал маме:

— А вы, голубушка Софья Викентьевна, дверь-то приоткройте, да и послушайте, забудьте, что это неприлично!

Мама вспыхивала и энергично принималась за какие-нибудь дела. Но долго быть в неведении Софья Викентьевна не могла. Она подходила к двери и тоном, не допускающим возражений, звала мальчиков пить чай. Федька отказывался, ссылался на занятость и убегал. Нянька насмешливо говорила, что это «повадка у него такая — повеличаться надо!»

На Рождество, в канун Нового 1914 года, Федька пришёл к Мите непривычно торжественный: стриженый и начищенный. Они о чём-то пошептались в комнате у Мити и на приглашение Софьи Викентьевны вышли к столу. Федька неловко поклонился и протянул ей бумажный свёрточек: «Это подарок… Я сам сделал». Мама растерянно оглянулась на папу и взяла свёрток: в нём оказалась выточенная из гранита птичка.

— Это ты сам? — недоверчиво переспросила она.

Федька покраснел и кивнул головой.

— А это Саше… — Федька покраснел ещё больше, даже испарина выступила на лбу, — рыбка… тоже сам.

Крошечная рыбка из красноватого камня оказалась на ладони у Саши.

— Этот камень орлец, ну или родонит называется — пояснил Федька, — а птичка из гранита…

Софья Викентьевна разглядывала маленькие каменные фигурки.

— Фёдор, — мама впервые так назвала Федьку, — да ты настоящий мастер! И когда же ты научился этому… — мама хотела сказать «ремеслу», но запнулась — такому искусству?

— Так я же, Софья Викентьевна, уже год работаю на гранильной фабрике, как мой отец. Он меня поначалу-то и учил… Только до мастера мне ещё далёко! Много учиться надо.

Митя с гордостью посмотрел на друга и торжественно заявил:

— Между прочим, Фёдор хорошо рисует и когда-нибудь добьётся славы Денисова-Уральского!

— Нуте-ка, — заинтересованно проговорил Степан Иванович, — дайте и мне внимательно рассмотреть творения! — Он снял пенсне и поднёс каменные фигурки поближе к глазам. — А что, Софья Викентьевна, может и удостоимся чести быть приглашёнными на выставку Фёдора, как когда-то побывали у Денисова-Уральского!

Мите послышалась насмешка в голосе отца, и он запальчиво проговорил:

— Денисов-Уральский тоже из рабочей семьи, а стал известным художником-камнерезом!

— Ты, Фёдор, молодец! — с уважением сказал Степан Иванович. — Но хочется также узнать, чем наш сын Дмитрий планирует заниматься после окончания гимназии?

— А я бы хотел быть горным инженером! Или находить руду и всякие минералы и самоцветы для художника- камнереза Фёдора Данилова! — весело крикнул Митя.

***

Александра прислушалась к тишине и непривычной пустоте комнаты, где умерла мать, выпрямила затекшую спину и начала быстро выдвигать ящики стола. «Господи, да где же они? Ведь были в такой маленькой коробочке…» На пол полетели какие-то бумаги, выкройки и вот она — та самая коробочка, обтянутая потёртым шёлком, а в ней, бережно завёрнутые в вату, миниатюрные фигурки: рыбка из родонита и гранитная птичка. Александра подержала в ладонях рыбку, погладила её и снова положила в коробочку. «Орлец или родонит» — проговорила она вслух и обернулась, словно кто-то мог её услышать. Пожалела, что не сохранилась островерхая «уральская горка» — соединённые в пирамидку с маленьким гротом в основании разные самоцветные камушки. «Сашенька, смотри — это агат, словно мороз на тёмном стекле картины оставил, а это сердолик — в нём солнце спряталось, а это малахит — весенние листочки. А этот камень зовётся гематит, а по-нашему — кровавик. Название страшное, а камушек красивый…» — неспешно рассказывал Федька. «Сашка, — звал Митя, — посиди, тебя Фёдор рисовать будет!» Софья Викентьевна разглядывала Федькины рисунки, старательные, ученические, и даже ревнивым материнским взглядом она отмечала, насколько этот мальчишка-гранильщик целеустремлённее её сына. «Молодец!» — одобрительно отзывался о Федьке Степан Иванович и вопросительно поглядывал на Митю.

…«Где же ты, братик, и где твой друг — приятель Федька? Довелось ли вам пожить или давно вас нет на земле?» Александра неудержимо расплакалась, что случилось впервые после смерти матери. «Сколько потерь, сколько невосполнимых потерь! Проклятая война! С неё начались все беды, с войны, которую никто не ожидал…» Александра всхлипнула, привычно поправила растрепавшиеся волосы и продолжила свою работу: надо было собрать всё, что могло пригодиться в новой жизни…

…Лето 14-го года пришло, как всегда для Саши, с весёлыми заботами. Удачно закончились весенние испытания в гимназии, впереди была поездка на поезде до Кыштыма, большой сад вокруг дома, пруд с карасями и бабушка с дедушкой! В ожидании путешествия Саша завела дневник и на первой странице, подражая старшим девочкам, записала: «И ску…, и гру…, и некому ру…», что значило: « И скучно, и грустно, и некому руку…» Потом дневник был заброшен: наконец-то был уложен дорожный сундук, Шамсутдинов запряг Рыску и отвёз всю семью на вокзал.

Дедушка и бабушка Мальцевы, папины родители, показались Саше совсем старенькими. Дедушка Иван Алексеевич, бывший когда-то полковым лекарем, стал седым и немножко сгорбленным. А бабушка Полина — «хлопотунья», как говаривал дед, шариком каталась по всему дому, наводя безупречный порядок. Вечерний чай она устраивала на большом крыльце. Стол застилали льняной скатертью, вышитой розами, приносили большой самовар, красивые чашки, мёд в расписной глиняной мисочке и множество всяких крендельков и шанег. Иногда приходили дедушкины друзья, о которых бабушка говорила, что они Георгиевские кавалеры. Их усаживали за стол, и они сначала пили чай, наливая его в блюдца, а напившись, ставили на них чашки вверх дном. Поговорив о всяких разностях с дедушкой и папой Степаном Ивановичем, вспоминали войну. Потом кто-нибудь тихо запевал: «Страшно вокруг, лишь ветер на сопках рыдает…»

Утром приносили газету «Уральский Край», и дедушка читал её вслух за завтраком, несмотря на бабушкино ворчание. «Вот, извольте видеть!» — однажды воскликнул он и передал газету папе. «В Сараево убит австрийский эрцгерцог», — прочитал он и отложил газету. — Как бы из-за этого эрц-герцога чего не вышло…»

…Известие о войне ворвалось бедой в маленький Кыштым. Утром дедушка Иван Алексеевич, как обычно, открыл свежую газету и прочитал последнее сообщение о вступлении России в войну. «Вот и откликнулось на выстрел в эрцгерцога…» — тихо сказал дедушка. Все потрясённо молчали, и тут не выдержала няня Маня, упала на колени перед иконами: «Матерь Божия, Заступница наша! Да чо же, эко место, опять наших мужиков убивать будут! Защити! Ведь ни за что пойдут на проклятущую войну из-за ихнего эрца-герцуха». Мама побледнела и вместо чашки чуть не пролила кипяток из самовара себе на руки. Папа взял эту чашку, покрутил её и сказал: «Так… Дождались, опять бойня пошла». Саша с испугом смотрела на растерянную маму, на папу, пристально разглядывающего чашку, которую он привёз из Маньчжурии. Саша очень любила эту чашку: на ней были изображены китаец и китаянка. Они шли под зонтиками по берегу реки, а вдали плыла лодочка с парусом. У китайца была длинная коса и юбка, совсем как у китаянки, что очень удивляло Сашу. Папа молча смотрел на китайцев и барабанил пальцами по столу. Молчание, повисшее в комнате, нарушил Митя: «Мы этих немцев в бараний рог скрутим!» И вдруг папа, ни разу не повысивший голос на детей, крикнул: «Замолчи, дурак!» На следующий день уезжали в Екатеринбург, не ведая тогда, что всё меняется круто и навсегда.

А в Екатеринбурге отправка на фронт шла полным ходом. На железнодорожной станции говорились речи, солдат называли «нашими доблестными защитниками Отечества». Вразнобой звучала музыка, пели песни, слов было не разобрать, такой стоял шум. Голосили женщины, плакали дети. Выйдя из вагона Мальцевы, оглохнув, пробирались вдоль путей мимо всего этого тревожного столпотворения. Нянька семенила, крепко держась за Митину руку, крестясь и оглядываясь. Внезапно рядом с ними отчётливо пропели: «…Все провожают их вослед, солдат уж нет, солдат уж нет…» Софья вздрогнула, обняла за плечи Митю и Сашу, прижав их к себе. «Что, мадамочка, — насмешливо прокричал идущий мимо парень, — своего-то сыночка на войну не дашь отправить!» Духовой оркестр заиграл тревожный марш, солдаты поспешили к вагонам. Софья ничего не видела от слёз, заливавших ей лицо. Степан Иванович вытирал ей глаза своим платком и приговаривал: «Голубчик мой, Сонюшка, успокойся!» Потом тихо сказал, обращаясь скорее к сыну: «А впереди-то нас ждут, похоже, трудные испытания…»

Далёкую войну в газетах торжественно называли «театром военных действий», но однажды в Екатеринбург прибыл санитарный поезд оттуда, где кровожадная бойня оставила убитых в чужой земле, выкинув изувеченных людей залечивать раны. Война ожидала их возвращения… Шёл дождь, и санитары с носилками бегом сновали от вагонов к повозкам- фурманкам и обратно, мелькали белые с красными крестами косынки сестёр милосердия, и эта суета сопровождалась стонами. К раненым бросались пришедшие загодя женщины, совали им в руки или клали на носилки баранки, хлеб в чистой тряпочке, ягоды в лукошке, кисеты с табаком. Они всматривались в лица в надежде увидеть кого-нибудь из своих, и перекрестив, плача отходили. Софья тоже была среди женщин, встречавших поезд, и она тоже положила на носилки пакет с пирогом и папиросами «Ира». Внезапно в небе громыхнуло, и дождь полил ещё сильнее. Женщины бросились помогать сёстрам и санитарам. Софья подхватила молоденького солдатика, почти мальчика, с забинтованной головой. Глаза у него тоже были перебинтованы, и он беспомощно стоял, раскинув руки, пока Софья не повела его, бормоча какие-то ласковые слова.

Измученная всем увиденным Софья шла домой, не замечая непросохших луж. Ночью лёжа без сна, она вспоминала раненых, которых увозили с вокзала в госпиталь, окровавленные бинты и боль, много боли на их лицах, часто совсем молодых. Она гнала эти видения, включала лампочку у кровати, пыталась читать, а потом снова лежала, вглядываясь в темноту. Думала о сыне: не защитить и не закрыть собой от грядущей опасности. Софью стали мучить бесконечные бессонницы. Степан Иванович поил её бромом, нянька советовала искать защиты у Богородицы: «Степан Иванович твой — безбожник, вот и отмолись за него!»

На Митин семнадцатый день рождения Софьин дядя Наркиз Мефодьевич сделал своему внучатому племяннику замечательный подарок — велосипед марки «Россия». «Опять пришлось воевать, но наша Россия неодолима! И ты, случится, не подведи. А на этой машине, имя которой „Россия“, будь впереди!» — сказал дядя.

Федька пришёл на следующий день и, увидев велосипед, превратился в обыкновенного мальчишку. До темноты они колесили по двору, падали, азартно кричали друг на друга, пока не научились сносно держаться в седле. По очереди доехали до проулка, где Федька передал велосипед Мите. «Всё, дальше не едем! Не надо, чтобы нас видели».

— Но почему? — удивился Митя.

— Ты что, совсем бестолковый? Тут народ живёт не шибко богатый, да и в солдаты забрали у многих, а ты с такой машиной… Ну, бывай!

Федька сунул руки в карманы, повернулся к Мите спиной и, насвистывая, пошёл по переулку.

После этого разговора тень опустилась на их дружбу. Митя учился в старших классах гимназии. В свободное время он по-прежнему забегал к отцу в госпиталь, но самой сильной страстью стал велосипед и Общество велосипедистов, в которое Митя вступил. Участвовал в гонках, проводимых на городском велотреке, а когда на ипподроме устроили благотворительные соревнования, он нёсся на своей «России» мимо трибун, и вслед ему кричали: «Ми-тя! Ми-тя!»

Митина нежданная популярность коснулась и Сашу. В гимназии к ней подошла гимназистка из старшего класса Лора Бухбиндер: «Ты Саша Мальцева, да? Дмитрий Мальцев твой брат?» Саша покосилась на одноклассниц, онемевших от удивления, и гордо кивнула головой. Лора перекинула роскошную косу со спины на грудь, поправила кудряшки у себя на висках и небрежно спросила: «Хочешь, я буду заниматься с тобой немецким?» Саша опять кивнула головой, но уже растерянно — сама Бухбиндер предлагала свою помощь! Лора, приехавшая из Берлина, где жила несколько лет с родителями, стрекотала на немецком лучше, чем их преподаватель гимназии. Говорят, он слушает её, как музыку, закрыв глаза. «У вас есть телефон? — продолжала расспрашивать Лора. — Ну, вот и прекрасно! Я буду тебе телефонировать и смогу приходить прямо к вам».

Занятия немецким закончились очень быстро — как только Митя был представлен Лоре. Фёдор больше не навещал, но однажды, это случилось поздней осенью 15-го года, когда Митя и Лора неторопливо шли по вечерней улице, Фёдор оказался на их пути.

— Здравствуй, Федька! — растерянно произнёс Митя и покосился на Лору.

— Здорово, коли не шутишь! — насмешливо ответил Фёдор и тоже посмотрел на Лору.

— Ах, да! — спохватился Митя. — Лора, это мой друг… детства… Фёдор Данилов. Фёдор — это Лора Бухбиндер. Фёдор всё так же насмешливо поклонился: Митина заминка не осталась им не замеченной.

— А я от вас иду… Вот, прощаться приходил. На войну забирают. — Фёдор всё это сказал спокойно, опять поклонился Лоре. — Прощайте, барышня! И ты, бывай здоров, Митяй!

— Как же так, Федька? Как же ты уходишь, а если бы мы не встретились сейчас? — В отчаянии Митя пытался что-то сказать, обнял друга, они постояли так немного, и потом Федька ушёл, исчез в темноте.

— Ах, господин Мальцев, какие, оказывается, у вас есть интересные друзья! — пропела над ухом Лора.

— Да, он мой самый верный и лучший друг, — сухо ответил Митя.

Лора обиженно надула губы и замолчала. Так, в молчании, дошли до Лориного дома и распрощались.

Было уже довольно поздно, когда Митя постучал в дверь Сашиной комнаты: «Сашка, к тебе можно, ты не спишь?» Он вошёл в чистую беленькую, девчоночью комнату сестры, рассеяно полистал какие-то книжки, сел, положив локти на стол, и уронил голову на ладони.

— Сашка, ты понимаешь, ведь меня всё какие-то пустяки волновали. И вот Фёдор уходит, а я остаюсь. И мне стыдно, что я не могу быть там, на войне… Ты понимаешь меня?

Саша молча покивала головой, во все глаза глядя на брата: никогда ещё Митя не говорил с ней так серьёзно, как со взрослой.

— И ещё, Сашка, я ведь чуть было не предал Фёдора: Лора «так» посмотрела на него, и он это, конечно, понял. А теперь я знаю, что если бы Лора приказала забыть Федьку, я бы скорее отказался от неё! Вот… Ты понимаешь?

Саша опять покивала головой и подумала про себя, что эта Бухбиндерша напрасно задирает нос. Подумаешь, первая красавица! Фёдор когда-нибудь добьётся славы лучшего художника-камнереза и на Лору даже не посмотрит.

С этого вечера между братом и сестрой возникла тесная и нежная дружба, несмотря на разницу в возрасте.

В Екатеринбурге, далеко от обеих столиц, казалось, всё было по-прежнему, но заводы города работали для войны. Лишь на гранильной фабрике, где продолжал трудиться Федькин отец, жизнь еле-еле теплилась: не нужно стало всё, чем славились уральские мастера, исчезли царские заказы на украшения дворцов — знаменитые малахитовые и яшмовые вазы и чаши. Начались перебои с провиантом, появились очереди, и Мальцевым, несмотря на старания Софьи Викентьевны и их кухарки, приходилось обходиться без «баловства», как говорила нянька.

Когда из госпиталя приходил Степан Иванович, по всему дому разносился резкий запах карболки, эфира, йодоформа и ещё каких-то больничных запахов. Пока ставили самовар и накрывали на стол, Саша садилась рядом с отцом на диван и брала его за руку. Рука была сухая, с длинными пальцами и тонкой от частого мытья кожей. Степан Иванович дремал, и Саша видела, как часто на его запавшем виске бьётся жилка. За столом старались не говорить о войне, чтобы всё выглядело «как раньше», и от этого ужин проходил в тишине потому, что война всё равно была рядом. Её приносил с собой Степан Иванович. Молча ели, глядя в свои тарелки, изредка перебрасываясь какими-то незначащими словами.

— Ну что, Дмитрий, гимназию окончишь, — вдруг нарушил тягостное молчание Степан Иванович, — чем планируешь заниматься? Или только гонки на велосипеде тебя интересуют?

— Нет, папа, не только гонки, — спокойно ответил Митя, — хотя и гонки тоже. Хочу на свой велосипед установить швейцарский мотор, получится нечто вроде мотоциклетки. Деньги на мотор заработаю сам.

— Очень интересно, каким же образом, — с удивлением посмотрел на сына Степан Иванович.

— Я занимаюсь репетиторством, — пожал плечами Митя.

Софья беспокойно переводила взгляд с мужа на сына. Их постоянные пикировки тревожили и обижали её.

— Ты несправедлив к Мите и, прости, мне кажется, ты его не любишь! — дрожащим от обиды голосом сказала Софья мужу, оставшись с ним наедине.

— Сонюшка, голубчик мой, ты неправа! — Степан Иванович обнял жену. — Но ведь война! Сколько людей гибнет! А в госпитале полно раненых, что едва-едва старше Мити… Помнишь, в газетах писали про «атаку мертвецов»?

Софья со страхом посмотрела на мужа. Степан Иванович походил по комнате, подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу, бросил взгляд на Софью.

— Что, неужели ничего не читала?

Она помотала головой. Степан Иванович снова отвернулся к окну и ровным голосом продолжил. — В госпитале парень умирал. Тяжело умирал, и врачи ничего не могли сделать: одного лёгкого уже не было — кусками кровавыми выплюнул его, а от второго лёгкого почти ничего не осталось. Парню едва сравнялось двадцать лет! — крикнул Степан Иванович — Он был среди защитников крепости Осовец, которые держали её 190 дней, а немцы обстреливали их из «Большой Берты» и сбрасывали бомбы с аэропланов! А потом пустили газ! И из этого зелёного тумана на немцев в штыковую атаку пошли наши солдаты! И немцы в ужасе бежали: на них в полный рост шли полумёртвые окровавленные люди… Вот что такое война.

Степан Иванович замолчал, молчала и Софья. Он вздохнул, сел рядом с женой на диван, обнял её:

— Надо делом заниматься, полезным быть в такое трудное время. Вот и Фёдор на фронте, и вестей от него нет…

— Ты что-то знаешь про Фёдора? Он жив? — заплакала Софья.

— Соня, успокойся, пожалуйста, Я ничего не знаю. Ко мне приходил его отец, сказал, что давно «единой весточки не было». И в списках погибших его нет. Хотя, кто же считает у нас солдат! Это же «единицы» в серых шинелях… Соня, не плачь! Я уверен, что Фёдор найдётся с его-то невероятной живучестью.

Степан Иванович и предположить не мог, что известие о пропаже Фёдора так потрясёт жену. А для неё он не был солдатом — это был мальчик Федька, друг сына, и рос он рядом с Митей. А сейчас его могли убить, взять в плен, искалечить, и душа её не хотела с этим мириться.

Никогда не отличавшаяся большой религиозностью, Софья начала истово молиться, просить Богородицу о спасении. Она подолгу стояла на коленях перед иконами, пытаясь «отмолиться», как говорила нянька, за безбожного Степана Ивановича. И ещё она просила за сына: «Защити!»

Дмитрий между тем жил с отчаянной радостью юности. Заглянув как-то под вечер к Саше «на разговор», он спросил:

— Сашка, ты знаешь, что воздух на морозе какой-то особенный? Чисто и снег хлопьями падает, а не холодно. А сами хлопья мягкие, по лицу гладят. И на земле в каждой снежинке в сумерки луна отражается…

Саша подозрительно взглянула на брата.

— Я всё поняла, Дмитрий Степанович! Ты помирился с этой противной задавакой Бухбиндершей! Ну и хорошо! Ну и замечательно! Ну и гуляйте себе под луной со снежными хлопьями, когда Федя где-то на войне пропал…

Саша вдруг расплакалась от ревности к «противной Бухбиндерше» и от обиды за Федора. Митя растерянно пытался успокоить сестру, говоря, что Федя обязательно найдётся живой и невредимый, а ещё обещал никого не любить больше, чем свою самую милую сестричку.

— Ах, так ты Бухбиндершу всё-таки любишь? — вскинула растрёпанную голову Саша. Слёзы её мгновенно просохли.- Всё, я с тобой в ссоре навек!

— Сашка, — тихо заговорил Митя, — через год, возможно, я тоже уйду на войну. Что-то ей конца-края не видно. Как же ты будешь ждать меня, если мы в ссоре? Саша тревожно посмотрела на брата, обняла его и забормотала: «Мир, мир, мир навсегда!»

Пригладив сестре волосы Митя серьёзно спросил:

— Сашка, я могу тебе доверять? Даже самую страшную тайну? Тогда спрячь этот пакет так, чтобы никто не нашёл. Ведь у вас, у девчонок, полно всяких секреток, а через два дня я его заберу. Спрячешь?

Саша, поражённая такой таинственностью, с готовностью согласилась, спросив с любопытством:

— А что в этом пакете?

Митя помолчал немного, словно раздумывая, стоит ли обсуждать с сестрой подобные серьёзные проблемы, а потом спросил:

— Сашка, посчитай, сколько у нас прислуги? Няню можно не считать — она почти наша бабушка, ещё маму вырастила, всех остальных посчитай!

— Ну… горничная Агаша, потом кухарка Глафира. — Саша удивлённо посмотрела на брата. — А Шамсутдинова считать? Он же тоже давно у нас.

— Шамсутдинова считать — он не только дворник, но ещё конюх. И ты забыла, что наше бельё приходит стирать прачка. Вот видишь, как несправедливо — на нашу семью работает четыре человека. Сашенция, я прошу тебя спрятать запрещённые книжки, в которых написано о том, что наш мир устроен неправильно, плохо, и что надо делать, чтобы все были равны. Поняла?

— Митенька, — зашептала Саша, — я всё поняла, но ведь за это можно на каторгу попасть! Мама говорила, что такие книжки против царя.

— Сестричка моя, — засмеялся Митя, — какая же ты, оказывается, уже большая! Всё будет хорошо! На, прячь. — И Митя протянул сестре свёрток.

***

Серый рассвет пробирался в комнату сквозь плотно задёрнутые шторы, когда Александра Степановна закончила разбирать семейный архив. Остались только письма брата из Действующей армии, его последний фотопортрет, сделанный накануне отправки на фронт и толстая тетрадь в твёрдой обложке — дневник, начатый Сашей Мальцевой в 1914 году. Александра выключила лампу, поставила Митину карточку на столик возле кушетки и легла, укрывшись большой вязаной маминой шалью. В сумеречном свете лицо брата было еле видно, но Александра помнила его до последней чёрточки: светлые смешливые глаза со слегка опущенными внешними веками, крупный красивый рот, короткий прямой нос. Митя забавно и трогательно морщил его, когда смеялся.

…Да-да, вот так весело и безудержно он смеялся августовским днём 1916 года, когда в доме Мальцевых собралась за столом вся их семья, пришёл дядя Наркиз с женой Капитолиной Васильевной, и даже Лора, которая была приглашена на это небольшое семейное торжество. Дядя Наркиз с любопытством оглядел Лору, спросил, не её ли отец меховщик Бухбиндер, и удовлетворённо хмыкнул, когда Лора согласно ответила. Саша же смотрела на «Бухбиндершу» злыми глазами, пока Митя не наступил ей под столом на ногу и прошептал: «Сашка, ты у нас очень разумная!» Саша показала брату язык и кисло улыбнулась. Полгода прошло с памятного вечера, когда Митя приобщил сестру к своей тайне, попросив спрятать запрещённые книжки: никто в доме не должен был знать о них. Саше с тех пор казалось, что она владеет чем-то важным, и её любимый обожаемый брат принадлежит только ей.

Появление у Мальцевых Лоры на правах почти невесты Дмитрия было встречено по-разному. Дядя Наркиз вполне благосклонно отнёсся к возможному в будущем союзу племянника и дочки меховщика: партия могла оказаться выгодной. Софья, внимательно и придирчиво рассматривая наряд гостьи, не нашла в нём ни малейшего изъяна: Лора была прелестна в кремовом шифоновом платье с ниточкой жемчуга на открытой шее. Степан Иванович держался с Лорой суховато-вежливо на протяжении всего обеда, расспрашивал о планах на будущее, изредка улыбался. Увидев Сашино напряжённое лицо, вдруг заговорщицки подмигнул ей, и Саша поняла, что «Бухбиндерша» папе тоже не нравится. Повеселев, она стала гримасничать за спиной у Лоры, пока мама не покачала предостерегающе головой.

Вечером Митя пошёл провожать Лору. Тени деревьев, уже тронутых осенней желтизной, качались на тротуарных плитах. Митя держал девушку за руку, а она казалась лёгкой бабочкой с прозрачными крыльями.

— По-моему, они очень красивая пара, — сказала Софья, глядя им вслед.

— Да и невеста при деньгах, — добродушно добавил дядя Наркиз. — Как ты полагаешь, Степан Иванович?

— Надеюсь, это не скоро случится, — сухо ответил он. — У Дмитрия какие-то планы касательно университета в Перми. Там открывается геологический факультет.

— Эва как! — уважительно покрутил головой дядя. — Ну что же, тогда женитьба и подождать может. Война бы только уж кончалась, ведь сколько народу опять выбито. Как думаешь, Степан Иванович? Чего ждать-то?

— Хотелось бы надеяться на благоприятный поворот после Брусиловского прорыва: отвоевали у немцев всю Буковину и часть Галиции. — Степан Иванович помолчал, усмехнулся. — Только что-то будет на уме у нашего царя-батюшки и его генералов, неизвестно. Японская война всё ещё не забыта! Нет ему прощения за Порт-Артур и Цусиму.

У Степана Ивановича дёрнулась щека, и Софья беспокойно посмотрела на мужа: у него появлялся тик, когда он нервничал. Чтобы перевести разговор, завела граммофон, поставила пластинку с трубящим ангелочком на круглой бумажной наклейке. «Жил-был король когда-то, при нём блоха жила… — раздался шаляпинский бас. — Милей родного брата она ему была».

— Вот-вот, — опять желчно усмехнулся Степан Иванович, — а огромную блоху звали Распутин!

Софья поспешно перевернула пластинку. Все замолчали. «Много песен слыхал я в родной стороне…» — пел Шаляпин.

Мите не суждено было поучиться в Пермском университете. Ближе к зиме 16-го года он ушёл вольноопределяющимся на фронт.

Прощаясь с сыном, Софья не проронила ни слезинки. Степан Иванович покашливал, снимал пенсне, протирал стёкла, снова надевал, смотрел на сына больными глазами. Саша вдруг расплакалась и бросилась брату на шею.

— Не смей плакать, — строго сказала Софья. — Митя вернётся!

— Да-да! Мама, конечно, права — я вернусь… — голос у Мити дрогнул, и он весело продолжил. — А ты, Сашка, обещала ждать меня, смотри же, не обмани! Велосипед мой сбереги, вернусь — тебя научу кататься!

Митя обнял всех троих, поправил свою фуражку с лихо заломленным верхом и побежал к солдатам, начавшим построение. Он оглянулся, помахал рукой и исчез, смешавшись с толпой.

Дома Софья, не снимая пальто и шляпы, прошлась по комнатам, громко стуча каблуками, зашла в Митину комнату, села на стул и застыла. Степан Иванович бесшумно подходил и, не решаясь окликнуть жену, тихо затворял дверь. На безмолвный Сашин вопрос он только покачал головой и прошёл в столовую. Там он сел на диван, Саша примостилась рядом и по давней привычке взяла отца за руку. Так они сидели до темноты, пока вдруг не вошла Софья и спокойно не спросила: «А вы что, решили посумерничать?» Тотчас же в столовой зажёгся свет, Софья велела Агаше подавать на стол и посмотрела на мужа и дочку.

— Митя вернётся! — уверенно сказала она. — Иначе и быть не может! Я знаю, что он вернётся… — В голосе послышались слёзы, и Софья замолчала, села на своё место за столом у самовара. — Ну что же вы, садитесь, — буднично сказала она.

Убирая после ужина посуду, молоденькая горничная Агаша, служившая у Мальцевых два последних года, вдруг неловко обратилась к Софье.

— Софья Викентьевна, я хочу уйти.

— Агаша, куда же ты собралась уходить в такое время? — изумлённо спросила Софья.

— Может, меня Степан Иванович возьмут в госпиталь. Я понятливая, я бы всё-всё делала, что прикажут… — просящее посмотрела на Мальцева Агаша.

Степан Иванович снял пенсне, протер его, посидел немного, прикрыв глаза ладонью, потом посмотрел на Агашу.

— Ну что же, пожалуй. Только трудно тебе будет… Захочешь вернуться к нам, возвращайся…

— Все сразу уходят, — тихо проговорила Софья. — Вот и ты, Агаша, тоже. Не могла подождать немного…

— Так, Софья Викентьевна, вы не сомневайтесь, я буду заглядывать, уборку сделать или ещё там чего… — затараторила Агаша.

— Какая уборка, — печально усмехнулась Софья, — не знаешь ты, на что идёшь. Хватило бы тебе сил…

В доме Мальцевых поселилась тишина, от которой, казалось, закладывало уши. Ждали известий от Мити, а их всё не было. Саша, вернувшись из гимназии, уныло слонялась по комнатам, Софья Викентьевна уходила в госпиталь писать письма, которые ей диктовали раненые. Нянька била поклоны перед иконами у себя в каморке. Однажды появилась Агаша, похудевшая, побледневшая, изменившаяся — повзрослевшая. Софья усадила её в столовой пить чай, нянька сидела с ними, расспрашивала, вздыхала, качала головой, глядя на потрескавшиеся Агашины руки. Софья тоже перевела взгляд на руки и ужаснулась: «Ты же такими руками ничего делать не сможешь!» Агаша застеснялась, спрятала руки под передник. Нянька пошла на кухню за гусиным жиром. Кухарка Глафира сердито гремела кастрюлями, ворчала.

— Ишь, барыня какая! Я вот тоже брошу всё, уйду, варите себе сами!

— Ну, будет! — остановила её нянька, — у девки руки до крови потрескались. Нашла барыню! Побольше жиру клади! Баночку-то самую маленькую, поди, выбрала.

Намазали жиром Агаше руки, баночку дали с собой. «Благодарствуйте!» — смущалась от внимания бывшей хозяйки девушка.

Софья стояла у окна, смотрела, как Агаша, торопясь, бежала по заснеженной дороге.

— Надо ей вещи тёплые собрать, варежки, жакетку какую-нибудь…» — обернулась от окна Софья.

— Вот аккурат к Рождеству и соберём, — согласно покивала головой нянька.

Утро перед Рождеством началось для Саши с ощущения счастья. Спросонья она поначалу забыла и про войну, и про то, что впервые Рождество и Новый, 1917 год, встречать будут без Мити. Ну конечно, Митя дома! Не проснувшись окончательно, Саша вылетела из своей комнаты на лестницу. Вот оно что: Агаша вытирала пыль и тоненьким голоском тянула любимую песню:

На берегу сидит девица,

Она шелками шьёт платок.

Картина дивная такая,

Но шёлку ей не достаёт…

Песня была очень длинная и жалостная, потому что купец, обещавший девице шелка, обманул её. Митя, когда слышал эту песню, всегда добродушно посмеивался и над Агашей, и над легковерной девицей.

— Доброе утро, Сашенька! — весело посмотрела на девочку Агаша. — А у нас радость: письмо от Дмитрия Степановича пришло!

Саша взвизгнула и понеслась вниз по лестнице, крикнув по пути: «Агашенька, а ты к нам вернулась?

— Нет, — успела ответить Агаша, — меня Степан Иванович до завтрева отпустили…

— Жаль, лучше бы ты совсем пришла! — донеслось уже из столовой.

Письмо лежало в центре стола. Саша нетерпеливо схватила его и прочитала первые строчки: «Дорогие папа и мама, Саша и няня!»

— Здравствуй, мой дорогой братик! — поцеловала письмо Саша и продолжила чтение.

Митя писал о том, что погода стоит отвратительная: «один день холод и снег, а другой — тепло и дождь». А ещё писал про хлеб: «За последнее время давали 1,5 фунта, а теперь, наверное, будут давать только один фунт».

Саша уселась на стул и пригорюнилась, представив себе брата в мокрой шинели, от которой идёт пар, а в кулаке он держит горбушку хлеба. И так ей стало жалко Митю, что она навзрыд расплакалась. В комнату заглянула Софья: «Это что же ты слёзы льёшь, когда всё хорошо! Митя жив и здоров! „Сашенция, — пишет, — ты не забыла, что обещала ждать меня? И передай наилучшие пожелания Шамсутдинову, Агаше и Глафире, а Рыске — сухарик“. Всё, давай письмо, я в госпиталь к папе поехала». Софья сунула письмо в муфту и, простучав каблучками, быстро выбежала на улицу.

***

Уходил февраль 17-го года. От Мити пришло ещё одно письмо с уже знакомым обратным адресом: «Действующая Армия, 513 Холмогорский полк»… Митя писал, что посылку получил, а деньги так и не пришли, «куда они только задевались». А ещё в письме часто повторялись слова «братание» и «дезертиры», и что сражения «позиционные».

Ждали новостей, и однажды их принесла, вернувшаяся с базара Глафира. Она громко поставила кошелку с провизией, сердито громыхнула дверью и появилась на пороге столовой. Мальцевы уже позавтракали, Степан Иванович собирался в госпиталь, Саша в гимназию. Глафира застыла с вытянутой рукой, в которой держала какой-то листок. Степан Иванович подошёл к ней и взял этот листок, быстро пробежав глазами печатные строчки.

— Поздравляю, — Степан Иванович засмеялся, — ура! Царь отрёкся от престола!

Софья ахнула, а Глафира басом зарыдала. «Гром победы раздавайся, веселися, славный росс!» — подхватив Сашу, Степан Иванович закружил по комнате.

— Да чо же, эко место, — запричитала нянька, — да видано ли дело, чтобы помазанник божий — и отрёкся! У стада пастух есть, а тут целое царство — и без царя-батюшки! Да как же мы жить-то будем!

— Прекрасно жить будем, — из передней, надевая пальто и калоши, крикнул Степан Петрович. — Я ушёл!

Стукнула входная дверь, сразу наступила тишина. Все вопросительно посмотрели на Софью, признавая в доме её главенство.

— Неисправимый идеалист, — покачала головой Софья и обратилась к Саше: — а тебе сегодня лучше посидеть дома, спокойнее будет.

Екатеринбург насторожился в ожидании перемен. В газетах сообщалось нечто совершенно несуразное, во что трудно верилось. Что возникло Временное правительство во главе с князем Львовым. Что полицию упразднили и заменили «милицией». Газеты приходили с перебоями; Софья, ранее читавшая их изредка, теперь не пропускала ни одной, просматривая всё, особенно военные сводки. Опять, как в 1905 году, появились сообщения о забастовках и стачках. По городу ходили солдаты, которых называли дезертирами. Магазины пустели, очереди росли. Глафира, возвращаясь с базара, показывала Софье пустую кошёлку, уходила на кухню и ворчала: «Замечательно стали жить! Царь помешал! Хлеба нет, мяса нет, картошки — и той нет! Чо варить-то? Пироги с пшенной кашей, да морковные котлеты, вот и все разносолы!» Софья с беспокойством следила, как тают припасы в холодном чулане, подсчитывая, надолго ли их хватит.

События в Петрограде и Москве между тем нарастали, пугая жителей провинциального Екатеринбурга. Князя Львова заменил какой-то Керенский, арестовали всю царскую семью и увезли в Тобольск. Нянька, никогда не водившая дружбу с Глафирой, вдруг пришла к ней на кухню с маленьким графинчиком наливочки, и они распили её, проклиная непонятное правительство, дезертиров, арестантов, выпущенных на волю, и тех, кто всё это затеял. Особенно досталось Керенскому и новым деньгам «керенкам». Им не доверяли, предпочитая расплачиваться надёжными, как казалось, «николаевскими».

Саша в гимназию не ходила, не особенно грустя об этом. Софья решила, что лучше сдать экзамены экстерном, когда наведут порядок. Некоторых Сашиных одноклассниц родители спешно увозили из Екатеринбурга. Мальцевы подумывали об отъезде в Кыштым, но без Степана Ивановича это казалось невозможным и небезопасным. Проходило лето, а желанный порядок всё не наступал. Каждый день Глафира рассказывала, что кого-то «подчистую» ограбили. «Ещё бы, — поджимала она губы, — городового-то больше нет и квартальных тоже, вот и озоруют!»

В один из последних тёплых дней Мальцевых неожиданно навестила Лора Бухбиндер.

Софья обрадовалась и засуетилась: на столе появилась вазочка с вареньем и картофельные шанешки. «Вот, — улыбнулась Софья, — у нас теперь, как у многих. Зато чай настоящий, из довоенных запасов». Она рассматривала Лору, её простое платье с матросским воротником и белую шапочку, ждала, что Лора скажет. Девушка подняла на неё глаза:

— Софья Викентьевна, я пришла попрощаться. Мы уезжаем.

— И правильно, Лорочка, — кивнула головой Софья, — и мы бы уехали в Кыштым, да Степан Иванович очень занят в госпитале и не может нас проводить…

— Софья Викентьевна, — перебила Лора, — Мы уезжаем за границу… навсегда. Папа сказал, что надо торопиться, пока ещё есть время. Ждать уже нечего.

— Куда же вы собрались, — растерянно посмотрела на Лору Софья, — и как будете добираться?

— Через Сибирь до Владивостока, а там — в Америку…

— Но это чудовищно далеко, — ахнула Софья. — Сколько же вы будете в пути?

— Я не знаю… Папа сказал, что хуже, чем здесь, не будет. Ещё несколько месяцев такой жизни — и начнётся полный развал. Софья Викентьевна, я написала Мите, но ответа уже не дождаться, да и не надо. Едва ли он приедет в Америку. Но если… вдруг… Я дам знать о себе и ему и вам в Екатеринбург. Я не могу не ехать, Софья Викентьевна! — Лора залилась слезами и обняла Софью. Она тоже заплакала, поцеловала девушку и перекрестила её.

У Саши, безмолвно просидевшей во всё время разговора в уголке дивана, защипало в носу. Наконец-то Лора исчезнет, её не будет рядом с братом, но радости Саша не испытывала! Напротив, появились незнакомая ей тоска и тревога.

Лора ушла. Софья, как после проводов Мити на войну, прошлась по дому. Она переставляла стулья, громко хлопала дверями, уронила вазу. Начала собирать осколки и порезала руку. Саша бросилась к аптечке, схватила йод, бинт и осторожно начала обрабатывать порез. Софья поддерживала пораненную руку, глядя, как кровь капает на пол. Саша перехватила её взгляд, заторопилась: «Ничего, мамочка, потерпи, я мигом всё сделаю!» Закончив перевязку, Саша тщательно убрала следы крови на полу, дала матери валерьянки и уложила её в постель. «Ты моя сестра милосердия», — бледно улыбнулась Софья.

Поздним октябрьским вечером Степан Иванович пришёл домой непривычно шумным.

— Сонечка, я был в театре! — из передней крикнул он.

— Ты стал театралом? — холодно удивилась Софья.

— Я был в Новом городском театре…

— И там давали «Жизнь за царя», — всё так же холодно и насмешливо предположила Софья, — или «За Временное правительство»?

— Сонюшка, голубчик мой, там было собрание. Революция, Сонюшка! Временное правительство низложено! Вся власть переходит к Советам рабочих и солдатских депутатов! Они будут добиваться мира! Солдаты пойдут домой…

— Мне кажется, — перебила мужа Софья, — солдаты уже и так бегут. Вон, в городе, куда ни посмотри — дезертиры. На улицах грязь, дворники исчезли, а воровство! Милиция не справляется… В гимназии беспорядки, у Саши год потерян. Ты думаешь, что голод закончится? Да мы все вымрем, покуда всё наладится…

Софья замолчала, молчал и Степан Иванович. Потом тихо спросил:

— Ты предлагаешь уехать, как это сделали Бухбиндеры? Но здесь наш дом, сюда Митя должен вернуться, и разве мы сможем жить, бросив всё это. Мы ведь не только стены покинем, тут наша память останется, наша душа. — Он подошёл к жене, погладил её по волосам, посмотрел в глаза. — Нет, милая моя Сонюшка, я буду работать здесь, я здесь нужен, а ты и дети нужны мне. Вот и всё, и весь сказ, как говорится… А теперь, голубчик, не найдётся ли мне что-нибудь поесть? Маковой росинки с утра не было.

С недавних пор Софья сама управлялась на кухне. Глафира ушла, поклонившись в пояс и пустив на прощание слезу. «Мочи больше нет, Софья Викентьевна! Я бы и дале готовкой занималась, так ведь уже объедаю вас. Припасов-то только-только осталось, а где чо и откуда возьмётся…» Она махнула рукой, ещё раз поклонилась и ушла.

Жизнь в доме Мальцевых превратилась в ожидание. Ждали каких-то новых известий, ждали письма из Действующей Армии от Мити. Топили печку, ждали, когда тепло наполнит комнаты, варили картошку, кашу, кипятили воду в чайнике. За стол садились не есть, а перекусывать.

Долгожданное письмо пришло почти через два месяца после его отправки. Оно было датировано 24 декабря 1917 года. «Что было у вас во время последнего переворота?» — спрашивал Митя. Софья горько усмехнулась, бережно разглаживая письмо на скатерти: «Что у нас после последнего переворота…» Степан Иванович постоянно носит в кармане браунинг после того, как в госпиталь ворвались какие-то люди и всё перевернули в поисках морфия. Ничего не нашли, но врачам удалось уговорить их покинуть госпиталь. После сёстры дружно пили валерьянку и нюхали нашатырь. Прибывшие милиционеры обещали охранять госпиталь, но понятно было, что силы неравные: город наполнили уголовники.

Дядя Наркиз советовал на время всё-таки пробраться в Томск, чтобы переждать беспорядки. « А Митя? Как он найдёт их, когда вернётся? — сжимала виски Софья. — Как жить дальше? Ведь это невозможно! И страшно… на улицу страшно выйти. Господи, ну когда же это всё закончится!» Софья с тревогой поглядывала на часы: время было позднее, а Степан Иванович задерживался. Гнала прочь чёрные мысли, смотрела через оконное стекло на глухую тёмную улицу. Сердце билось часто и тяжело у самого горла. Наступал рассвет, часы в очередной раз отстучали положенное время, отзываясь в голове болью.

Степан Иванович пришёл после полудня. У Софьи уже не осталось сил, ноги не держали. Она села на стул в передней, ожидая, пока муж что-нибудь скажет. А он медленно снимал пальто, разматывал шарф, тяжело наклонившись, стащил калоши. Подошёл к жене, обнял её: «Сонюшка, мужайся…» Он не договорил, потому что Софья страшно вскрикнула, пытаясь освободиться от его рук: «Митя?..» «Нет, нет, что ты, нет! — повернув её лицом к себе, твердил Степан Иванович. — Послушай меня: Наркиза Мефодьича нашли убитым!» Софья ладонью прикрыла рот, не давая вырваться новому крику. Степан Иванович усадил её на диван в столовой, налил воды, придерживал стакан: зубы у Софьи стучали, и вода лилась по подбородку.

— Его увели из дома, сказали, что ведут в чрезвычайку. Капитолина прибежала в госпиталь сама не своя, сказала, что не только увели, но и прихватили по пути всё, что было ценного. Умоляла узнать, что с ним… — Степан Иванович передохнул, налил воды себе. — Сонюшка, я встретил Фёдора! Он только-только с фронта, помогал мне искать. Вот и нашли…

До Софьи не сразу дошло сказанное мужем. Она сидела на диване, закрыв глаза и сжав зубами краешек шали. Потом встрепенулась: «Что ты сказал? Фёдор вернулся? Жив…» Потом опять заплакала: «Бедный дядя Наркиз! Да так любого из нас могут убить ни за что. Надо, надо было уезжать, не тянуть, вот и дядя советовал…»

После похорон тётка Капитолина в одночасье уехала к каким-то своим родственникам, чтобы не оставаться в доме, заполненном чужими вселившимися людьми. Всё, что ещё оставалось, мигом растащили по комнатам новые жильцы. Она отказалась от предложения Софьи и Степана Ивановича жить у них: «Нет уж, Соня, ты как хочешь, а вдругорядь этот ужас пережить не хочу. И не дай Бог вам такого же…» Шамсутдинов проводил её до поезда, помог втиснуться в вагон, погрозив увесистой палкой какому-то мешочнику. Больше Мальцевы её не видели и известий от неё не получали…

Совершенно неожиданно оцепенелое существование Софьи разрушила Глафира, прибежавшая к Мальцевым. Громогласная, румяная, блестя глазами, она пересказывала городские новости: «Всё, Софья Викентьевна, у мешочников можно выменять: и муку, и сало, и мёд! На вещи, на мануфактуру, на скатерти, простыни! У вас же этого добра полно, так не помирать же! Вы мне дайте чего-нето, я обменяю, а за труды сочтёмся». Софья оживилась, для начала набрала небольшой узел, расставаясь без сожаления со своими кружевными сорочками, с полотенцами, украшенными вышивкой перевитью, скатертями. Всё это было ценно в другой жизни, а теперь поможет избавиться от навязчивых мыслей о надвигающемся голоде. Вновь Глафира пришла с целым сидором продуктов. Что и сколько она оставила себе «за труды», Софья не спрашивала. Обладая здравым и практичным умом, она понимала, что Глафира, занимаясь обменом, вовсе не благодетельствует бывших хозяев. К тому же эта пронырливая, молодая ещё бабёнка умудрялась оказаться везде, где происходило что-либо достойное внимания.

Однажды она прибежала в неурочное время и, торжественно поставив на стол бутыль постного масла, выпалила:

— Царя привезли и царицу, и несчастную красавицу-царевну!

И глаза её и рот от такого события сложились буквой «о».

— Ты ничего не путаешь, Глафира? — изумилась Софья.

Саша тоже заглянула на кухню, привлечённая шумом. Нянька ахала, Софья, понимая, что вымысла в рассказах Глафиры всегда было достаточно, слушала недоверчиво. А та, нисколько не обижаясь, с жаром принялась рассказывать, как народ окружил царя и едва не побил его.

— Всё, Софья Викентьевна, давайте, что припасли, да я побегла! — торопилась Глафира разносить такую новость дальше.

Писем от Мити всё не было. Заглянувший однажды ненадолго Фёдор успокаивал: «Почта работает плохо. Вы ждите, Софья Викентьевна, Митя вернётся». Софья с надеждой слушала Фёдора, разглядывала его, привыкая к новому, что в нём появилось. Мальчика, мечтавшего быть художником-камнерезом как Денисов-Уральский, больше не было. Молодой человек в кожаной куртке поверх линялой гимнастёрки смотрел твёрдо, говорил уверенно, и в его словах была сила.

— Значит, ты сейчас порядок в городе наводишь и ты с большевиками. И долго ли вы будете этот порядок наводить?

— Мы его наведём, — ответил Софье Фёдор.

— Ну что же, дорогой мой мальчик, помогай вам Бог в ваших делах. Хотелось бы поскорее… — голос её дрогнул, — а Митя вернётся, я тебе верю.

Жизнь обитателей зажиточных домов, к которым относились и Мальцевы, продолжала оставаться тревожной. По ночам с криком «Реквизиция!» в двери и калитки ломились какие-то люди, если им не открывали, устраивали стрельбу, забирали ценности, хорошо, не убивали. Показывали при этом какие-то бумажки, называя их «мандат», а кто они были на самом деле, представители властей или грабители, никто не знал. Дом Мальцевых пока обходили стороной, но берданка Шамсутдинова и браунинг Степана Ивановича всегда держались наготове. Однажды чуть не увели прямо со двора лошадь Рыску, не мобилизованную на войну по старости. «У, шайтан!» — закричал Шамсутдинов, бросаясь вслед за грабителем с берданкой. Он выстрелил несколько раз, похоже, попал, но не стал догонять убегавшего. Лошадь бросили, и она стояла, опустив голову, и мелко дрожала. Шамсутдинов увёл её в конюшню, накрепко закрыв ворота и калитку на все запоры.

Привезли остальных детей царя — трёх дочерей и царевича Алексея, слуг и врача Боткина. Новость эта мгновенно стала известной в городе. «Так Николашке и надо, пусть-ка посидит вместе со своей немкой! И не кормить их», — собираясь группами на улицах, кричали одни. Другие жалели дочерей и несчастного больного мальчика, но говорить громко боялись. Ходили слухи, что царскую семью попытаются отбить, поэтому такой высокий забор, за которым почти не виден дом инженера Ипатьева, и такая охрана.

Ходили совсем уже страшные слухи, что на работящий, основательный Екатеринбург надвигается война, что недалеко с лютой ненавистью люди стреляют друг в друга. И непонятно было, кто враг, а кто свой. Об этом Софья спросила у забежавшего к Мальцевым Фёдора.

— Я попрощаться, — сразу же сказал он. — Мы выступаем через час. Софья Викентьевна, я хочу сказать, что Дмитрий мне больше чем друг, он мне как брат, и я верю, что он жив!

— А куда же вы идёте? — растерялась Софья.

— Война, Софья Викентьевна. Взбунтовались чешские дивизии, которые двигались на восток с украинского фронта. Они захватили Челябинск и вместе с белыми идут на Екатеринбург.

— Но ведь белые — тоже русские! — Софья сжала виски. — И вы, что же, вы будете в них стрелять? Вы против немцев рядом воевали, а теперь друг друга убивать…

— Они враги, и они будут стрелять в нас, а мы в них, — резко и жёстко сказал Фёдор. — Прощайте, Софья Викентьевна, и ты, Сашенька, прощай. Может, свидимся когда-нибудь, не поминайте лихом!

«Храни тебя Господь… — на прощание перекрестила Фёдора Софья. И тут же мелькнул страшный вопрос, от которого она похолодела. — А если… нет… Но вдруг Митя с белыми? Да как же это? Они будут воевать друг против друга?»

Софья метнулась в спальню, взяла из шкатулки последнее Митино письмо, написанное 24 декабря 1917 года. « Где же это? А, вот: — «…а если только власть большевиков рухнет, то рухнет и мир…» Софья обессилено опустилась на стул, держа письмо в руке. « А если Митя с большевиками? Что же тогда… ведь оба племянника тётки Капитолины Васильевны после кадетского корпуса — с белыми. А кто убил дядю Наркиза, если не красные? Или красные не помешали убить? И кто виноват, кто затеял этот чудовищный ужас? Кто вернёт прежнюю мирную жизнь, белые или красные? Они будут воевать друг с другом, и никакого мира не будет… Всё, это конец».

У кого бы она могла спросить, кто бы смог объяснить, что происходит, и чем всё закончится. Разговоры с мужем стали короткими и ограничивались сухими вопросами и такими же сухими ответами. Софья вспомнила, что свёкор Иван Алексеевич называл её купчихой, и заплакала от обиды. И ещё горше заплакала, вспомнив давнюю, такую важную для себя запись в своём дневнике, перечитанную накануне: «Что такое труд женщины — бег белки в колесе: сегодня создал, завтра уничтожил, послезавтра снова создавай. А особенно это заметно при плохой прислуге, когда даже мытьё чашек не минует моих рук…» Какими нелепыми и мелкими оказались все её заботы! Всё вокруг рушится, всё летит в тартарары, и как сохранить семью и нежность, которой всё меньше достаётся сил, особенно сейчас, когда душа изболелась за Митю. Бросилась к иконам, прошептала: «Помяни, Господи, всех скорбящих в разлуке…»

25 июля 1918 года в Екатеринбург, оставленный красными, без единого выстрела вошли чехословацкие части. Появились незнакомые флаги и напечатанные листовки, из которых горожане узнали, что «…город занят сегодня авангардом чехословацких войск. Вся власть в городе, до особого распоряжения, принадлежит Военному Штабу… Предлагаю всем гражданам немедленно приступить к своим обычным занятиям. Порядок и спокойствие в городе будут обеспечены в полной мере. Самочинные обыски и аресты будут пресекаться самым решительным образом. Комендант города Сабельников».

Почти тотчас же стала известна страшная тайна дома Ипатьева, о которой по городу ходили слухи все последние дни. Вездесущая Глафира, появившись у Мальцевых, рассказывала жуткие подробности гибели царской семьи. Софья недоверчиво слушала, а Глафира крестилась: «Её-бо, не вру, Софья Викентьевна, всё так и было! А главный душегуб у них — Юровский!» Она оглянулась, опять перекрестилась и всхлипнула: «Бедные невинные деточки…»

— Какая жестокость! Какая неслыханная жестокость! — говорила Софья вечером Степану Ивановичу. — Дочери царя были едва старше Саши, а наследник — совсем ребёнок. Что же это за нелюди, которые стреляли в детей, а потом добивали и видели смертный ужас в их глазах!

Софья куталась в шаль, её бил озноб, она никак не могла унять его. Достала из папиросницы папироску, попыталась закурить, закашлялась, бросила её в пепельницу. Степан Иванович ходил по комнате, потом сел на диван рядом с женой, взял её руки в свои — они были ледяные.

— Успокойся, Сонюшка, — как прежде мягко сказал он. — Все революции начинались с крови, вспомни историю. Я не оправдываю большевиков, но…

— Что «но»? — крикнула Софья. — А доктор Боткин? Он-то чем не угодил революции и кому помешал? Нет, ты как хочешь, ни понять, ни оправдать их я не могу! Для них — что мой дядя Наркиз, что царь, всё едино. Суд скорый и бесправный! И попомни моё слово — это только начало. Ну и… всё.

Софья резко повернулась и вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с Сашей. «Девочка моя, — обняла за плечи дочку, — что же за время вам выпало, и как вы жить будете?»

С приходом белых порядок и спокойствие были «обеспечены в полной мере», как и обещал комендант города Сабельников. Улицы очистились от грязи и мусора, прекратились грабежи, «чрезвычайка» сменилась «контрразведкой», где шла своя жизнь, которую городские обыватели старались не замечать. Новый Городской театр готовился к открытию сезона, о чём сообщала газета «Уральская жизнь», вновь заработала гимназия, и Саша надеялась сдать экзамены экстерном за пропущенный год. Знакомые поздравляли Софью с возвращением порядка и с участием спрашивали, не вернулся ли Дмитрий. «Мой сын на фронте, где же ему быть, если война с немцами ещё не кончена», — сухо отвечала Софья на расспросы. Дома, когда не было Саши, она бродила по комнатам, кутаясь в шаль даже в жару. Бормотала: «Когда же, когда же это всё кончится…» Кончится бесконечная боль от ожидания известий, от телеграмм, напечатанных в газетах, которые она прочитывала в первую очередь: «Наше преследование красных продолжается…» «Противник пытался наступать по всему фронту, но был отбит нашими частями, которые перешли в решительную контратаку…» «Красные ведут наступление на деревню Ширяево…»

«Где же ты, сынок? Против кого воюешь?» — шептала Софья, перечитывая в который раз Митины письма. Она не позволяла себе даже на короткий миг усомниться в том, что сын жив. Страшно стало, когда увидела, как в контрразведку вели арестованных. Она долго смотрела вслед, всё казалось, что один из них похож на Митю. «Ведь что наделали, всю Россию взбаламутили!» — негодующий голос заставил Софью очнуться. «Да-да», — прошептала она, едва взглянув на благообразного обладателя голоса. «Сударыня, вам нездоровится?» — участливо поддержал её под руку всё тот же прохожий. «Нет-нет, благодарю», — улыбнулась Софья, высвобождая руку. Быстро перебежав улицу, поймала извозчика и только тогда немного отдышалась. Ехала, закрыв глаза, думая, что вот так же, как тех арестованных, могут вести где-нибудь её сына, и так же сзади будет подталкивать его в спину ружьём конвоир, неважно, белый или красный.

Дома она застала Степана Ивановича. Ещё из передней, заглянув в столовую, Софья увидела мужа, сидящим в какой-то странной позе: голова неудобно откинута на спинку стула, а рука свисает почти до пола. «Степан!» — бросилась к нему Софья. Степан Иванович открыл глаза, попробовал сесть прямо, рукой вцепился в скатерть на столе, потянул её на себя. «Сонюшка, — разлепил он бескровные губы, — отца и мамы больше нет… Вот письмо прислали с оказией из Кыштыма… Они погибли, Сонюшка!» Софья ахнула, прижала, баюкая, его голову к своей груди. Потом осторожно взяла со стола скомканный листок бумаги, расправила его и с трудом — слёзы застилали глаза — прочитала.

«Глубокоуважаемый Степан Иванович и супруга Ваша Софья Викентьевна!

С душевной скорбью сообщаем о страшном горе. Нет больше дорогого нашего Ивана Алексеевича и супруги его Полины Васильевны. Как началась битва за наш городок, и кто в кого стрелял, только бои жестокие были. Так вот и получилось, что домик родительский Ваш и оказался в самой гуще. Они, дорогие наши, выбежать-то не успели, всё сгорело дотла. А косточки ихние мы потом собрали и в одной могилке похоронили.

С этим прощаемся. Храни Вас Господь и всё Ваше дорогое семейство.

Друзья Вашего покойного батюшки Кузовкины. Кыштым, 1918г.»

Вернувшаяся из гимназии Саша застала маму и няньку с заплаканными глазами. «Что-то случилось?» — встревожилась она. Нянька всхлипнула и засеменила в свою комнату. Софья внимательно посмотрела на Сашу, обняла её и тихо сказала: «Сашенька, горе у нас большое… Ты уже взрослая совсем, перетерпи его. Бабушки и дедушки больше нет. Они погибли…»

***

Даже теперь, почти через полвека, Александра помнила, как горько она проплакала весь вечер, закрывшись в Митиной комнате. С усталым недоумением повторяла про себя: «Почему же надо было, чтобы погибли бабушка и дедушка, они-то не воевали… Русские стреляли в русских и убили бабушку и дедушку…»

Наступившее утро окончательно высветлило комнату и тот особый беспорядок, который бывает, когда её готовятся покинуть навсегда. Александра подошла к зеркалу, печально усмехнулась: «Проходит жизнь!» Села за стол и открыла толстую тетрадь в твёрдой обложке — свой дневник.

На первой странице было тщательно выведено и украшено затейливыми виньетками слово «Дневник» и пониже — «Жизнеописание Саши Мальцевой, начатое в 1914году». Этим же годом датируется запись, сделанная старательными округлыми буквами: «Началось лето, начались каникулы, и оттого много радости. Хотя «И ску…, и гру…, и некому ру…» Пока всё. Июнь 1914года». Дальше страница была пустой. Прошло четыре года, прежде чем Саша Мальцева решила продолжить своё « жизнеописание». Это случилось после получения известия о гибели бабушки и дедушки.

Александра Степановна откинулась на спинку стула, прикрыла глаза, провела ладонью по тетради…

…Тем вечером она сидела за Митиным столом и разглядывала знакомые с детства предметы: лампу под зелёным стеклянным колпаком, письменный прибор с забавными чугунными фигурками медвежат, ручки с чистыми перьями, заточенные карандаши и чернильное пятно на зелёном сукне стола, похожее на голову собаки. Потом обмакнула ручку в чернильницу — она оказалась пустой, чернила высохли. Нашла в столе пузырёк с чернилами, капнула в чернильницу. Вздохнув, открыла тетрадь в твёрдой обложке, прочитала забытые строчки, перевернула страницу и написала: «11декабря 1918г.»

Дневник Саши Мальцевой

«11 декабря 1918г. Какой смешной и маленькой я была, когда решила, что мне «И ску…, и гру…, и некому ру…» В свои десять лет я и знать не могла о печалях и невзгодах, живя вполне благополучно. Всё изменилось в один миг, но окончательно я повзрослела на много-много лет сегодня, когда оплакала своих дорогих бабушку и дедушку, убитых непонятно кем и непонятно за что.

От Мити вот уже целый год нет никаких известий. Мы все думаем, что он не может дать хоть как-то знать о себе из-за плохой работы почты, но после второго переворота наша многострадальная Россия поделилась на «красную» и «белую», что мне совершенно непонятно. Немцы заняли земли Украины и Крыма. Когда-то, очень давно, ещё до войны, папа обещал, что мы поедем к морю, которого я никогда не видела, и я не знаю, случится ли это когда-нибудь. Но всё-таки самое моё горячее желание накануне Рождества — мир и покой, и возвращение дорогого братика. Бог, которому так горячо молится няня Маня, видимо забыл о нас, как говорит мамочка».

«22 января 1919года. В нашем доме, в прежнее время таком добром и уютном, накрепко поселились тоска и тревога. Мой замечательный, умный, самый лучший папа уехал, и Бог знает, когда мы увидимся. В доме остались мы, женщины, — мама, няня Маня и я. Шамсутдинов по-прежнему живёт в сторожке и понемногу занимается извозом, заставляя работать Рыску, чтобы добывать ей сено. Очень жалко её, но другого выхода нет, иначе придётся…. Даже думать об этом не хочу.

А папа уехал на тиф, который подбирается всё ближе. Плохо с лекарствами, потому что доставлять их невозможно: говорят, железная дорога забита вагонами, а паровозов нет, и топлива для них тоже нет.

Мама сказала, что папа уехал, чтобы работой излечиться от горя, но я думаю, было бы странно, если бы папа отказался ехать: он всегда говорил о долге врача».

Дальше была вклеена пожелтевшая вырезка из газеты с обращением:

«Врачам, Фельдшерам, Сёстрам милосердия и сиделкам, желающим работать на эпидемии сыпного тифа и возвратного тифа в городе и уезде. Городское Медико-Санитарное Бюро (угол Дубровинской и Покровского пр. д. 2/44) предлагает подать прошения. Заведующий Бюро».

«А ещё в город прибывают « войска славной 7-ой дивизии Уральских Горных Стрелков» под командованием генерала князя Голицына. Звучит красиво, как в романе, а на самом деле — уставшие от войны и морозов люди. И среди них, наверное, есть раненые. Временная Городская Комиссия по встрече и чествованию приглашает граждан города объединиться, чтобы устроить им тёплую радушную встречу. А потом отправить на войну! Какое лицемерие! Или я ничего не понимаю!!!»

«28 января 1919года. Известий по-прежнему нет никаких ни от Мити, ни от папы. Хотя папа предупреждал, чтобы мы от него ничего не ждали, и были твёрдо уверены, что с ним ничего не случится.

Мамочка изо всех сил старается поддерживать привычный в нашей семье порядок, чтобы я не чувствовала себя несчастной и обделенной. Вероятно, поэтому совершенно внезапно она решила, что мы, непременно, должны посетить Новый Городской театр, где обосновалась Драма дирекции Вяхирева и Комиссаржевского. Будут давать «Осенние скрипки» в 4-х действиях И. Сургучева. Давным-давно, так, что будто прошло сто лет, мы ходили туда всей семьёй и смотрели балет «Коппелия» на музыку композитора Делиба. Мама собиралась в тот день дольше обычного, и приходил парикмахер, чтобы сделать ей причёску. Я в новом нарядном платье с перламутровыми пуговичками сидела у зеркала в маминой спальне и смотрела, как мама взяла пуховку на длинной костяной ручке, аккуратно сдула с неё лишнюю пудру и обмахнула ею своё лицо. Она была очень красивой, и папа с Митей, терпеливо ожидающие нас, при виде мамы щёлкнули каблуками и склонились в поклоне. А мама засмеялась, а потом огорчилась, что папа так и не заказал себе фрак, и опять пришлось брать напрокат.

Ах, какое это было счастливое и невозможно далёкое время!»

«5 февраля 1919 года. Как много событий произошло за такое короткое время! Мы были в театре! И опять сидели в ложе, хотя мне кажется, что в партере гораздо удобнее. Не могу сказать, что меня очень захватило происходящее на сцене, поэтому чаще я смотрела в зал. Нарядной публики было гораздо меньше, чем людей в военной форме и сестёр милосердия в белых косынках и белых передниках. В антракте в ложу зашёл молодой человек, кажется, поручик. Он извинился и занял свободное место. Он немного старше Мити и совсем не похож на него, но я прикрывала глаза, оставляя маленькую щёлочку, и представляла себе, что это мой брат.

После спектакля мы долго не могли уехать. И вдруг, надо же такому случиться, этот самый поручик поймал для нас извозчика!»

«9 февраля 1919 года. Известий от папы и Мити нет, как нет. А в городе полно беженцев. Их сразу можно угадать: в такой холод они одеты совершенно не по погоде, слишком легко и часто заметно с чужого плеча. И они всё время что-то ищут — комнату внаём, пусть самую захудалую, каких-то знакомых, дальних родственников, сообщений в газетах о тех местах, откуда им пришлось бежать.

Мама, несмотря на постоянное тревожное ожидание, которое она скрывает от меня, опять полна кипучей деятельности. Она работает в Комитете по делам беженцев: собирает вещи, продукты, устраивает на жильё. В нашем доме тоже появились беженцы, которых привела мама. Молодая женщина с измученными глазами и прелестная семилетняя девочка, укутанная в какие-то шали и байковое одеяло. Они бежали из Саратова и порядком настрадались в пути. А женщина, её зовут Лариса Константиновна, ещё простужена и сильно истощена. Я освободила для них свою комнату и перебралась в Митину. Лариса Константиновна шепотом благодарила за всё, и было видно, как ей неловко. После того, как они вымылись и переоделись в приготовленную мамой одежду, за обедом бедная Лариса Константиновна рассказала свою историю. Её муж погиб в первый же год войны, и она с дочерью Анютой осталась почти без средств. Работала в кинематографе тапёром, бегала по ученикам, обучая их игре на фортепиано. Но вскоре и этой работы не стало, а потом началось их бегство от войны, голода и тифа. Недавно я прочитала, что беженцев сравнивают с сухими листьями: буря оторвала их от дерева и несёт неведомо куда, и удастся ли зацепиться…»

«1 марта 1919 г. Начинается весна и вместе с ней ожидание перемен. Мама и Л.К. заняты работой с беженцами, а малышка Анюта постоянно крутится возле меня, но она совершенно необременительна и очень самостоятельна. Я читаю ей свои детские книжки, хотя она сама это делает довольно бегло. А ещё мы гуляем в хорошую погоду вдоль улицы. Мама достала из какого-то шкафа мою детскую белую шубку из лебяжьего пуха, сбереженную почему-то от загребущих Глафириных рук, и Анюта, как маленькая боярышня вышагивает рядом со мной на прогулке. Даже няня Маня с появлением этой девочки оживилась. Недавно слышала, как она пела ей знакомую колыбельную: «У речки над водичкой построен теремок, в нём курочка-сестричка и братец — петушок…»

«17 мая 1919г. Произошли два события, которые я считаю удивительными и прекрасными, несмотря на досадную неприятность в виде подвёрнутой ноги. Оступилась на каком-то камушке и вскрикнула от резкой боли в щиколотке. Совершенно беспомощная застыла, как цапля, на одной ноге, вцепившись в оказавшееся рядом дерево. Стояла я так недолго: проходивший мимо поручик бросился мне на помощь. Я его сразу узнала: театр, ложа, и я прищуриваю глаза, представляя себе, что это — Митя. А он меня не узнал, неужели я так изменилась? Уже подъезжая к нашему дому на извозчике, он внимательно взглянул на меня и рассмеялся: «А я всё пытаюсь вспомнить, откуда мне знакома эта неразговорчивая девица?» Потом он помог мне выбраться из коляски и почти на руках занёс в дом, чем страшно напугал всех моментально собравшихся в передней женщин: маму, Л.К., Анюту и няню Маню, которая появилась на шум. Меня усадили на диван в столовой, сняли ботинок, стянули ногу «восьмёркой» из бинта, приложили лёд и только тогда оставили в покое, чтобы обратить внимание на моего спасителя. Мама тоже его узнала, и наконец-то вся почтеннейшая публика была представлена друг другу. Его зовут Владимир Станкевич. Мама пригласила навещать нас, и он дал слово непременно быть с визитом.

Второе событие произошло на следующий день: доставили известие от папы! Он жив, и это главное, хотя и не совсем здоров. Но жив, жив, жив, какое счастье! За ним надо приехать на какую-то станцию, потому что он ещё очень слаб, и мама пытается придумать, как бы это половчее сделать. Но всё устроилось самым неожиданным образом. Пришёл, как было обещано нам, Станкевич. Мы его ждали к чаю, и откуда-то появилось варенье, оставленное с лучших времён, кондитерские пирожки и эклеры. Станкевич же принёс круглую бонбоньерку с конфетами, и больше всех этой бонбоньерке обрадовалась Анюта. За столом говорили обо всём, но разговор неизбежно возвращался к войне, эпидемиям, раненым и беженцам, которых становится всё больше. Мама не выдержала и поделилась своей тревогой со Станкевичем. Она хотела ехать сама вместе с Шамсутдиновым за папой, но Станкевич её отговорил, предложив себя в помощь. Он настоящий ангел-хранитель! Решено было, что он вместе с Шамсутдиновым, не мешкая, отправится за папой, как только будут улажены какие-то формальности.

«25 мая 1919г. Папа дома! Бледный, очень исхудавший после перенесённого тифа, о чём маме не сообщали, когда говорили, что папа был болен. И можно только догадываться, с какими трудностями столкнулись Станкевич с Шамсутдиновым, но по их приезду предосторожности были беспрецедентны. Достаточно того, что вся папина одежда была сожжена в летней печке во дворе. Одежда прочих участников этих событий, как и сами участники, тоже была подвергнута определённым мерам.

Папа совершенно не удивился, увидев, что в нашем доме появились чужие люди — Л.К. и Анюта. Да и какие же они чужие в такое время! Мы все сидели за нашим столом в столовой, как когда-то мирно пыхтел самовар, но беседа становилась всё более тревожной, хотя папа и Станкевич старались быть немногословными в обсуждении последних событий на фронтах, вероятно, чтобы не пугать нас, женщин.

Мама, очень чуткий человек, предложила устроить концерт в честь папиного возвращения. Станкевич попросил Л.К. сыграть популярный романс «Белой акации гроздья душистые…» Л.К. согласно кивнула своей хорошенькой головкой, заиграла и вполголоса запела: «Белой акции гроздья душистые вновь аромата полны; вновь разливается песнь соловьиная в тихом сиянье, сиянье луны…» Станкевич подпевал ей, а я вдруг почувствовала, что Л.К. мне перестаёт нравиться. А потом мне стало стыдно, нельзя быть такой собственницей! Концерт продолжился совершенно неожиданно: к пианино сел Станкевич и запел под собственный аккомпанемент незнакомый романс, пел он, впрочем, намного лучше, чем аккомпанировал. «Звуки вальса в гулком зале, Генералы смотрят гордо. Молодые офицеры вихрем кружат юных дам…» — пел Станкевич и нас он не видел. Оказывается, этот романс написан им и посвящён выпуску 1914года Николаевского училища. «Молодые офицеры кружат дам под звуки вальса. Им казалось всё навеки… Шёл четырнадцатый год», — допел Станкевич и тихо закрыл крышку пианино. «Пора и честь знать», — сказал он прощаясь. Целуя руку Л.К., он задержал её в своей руке дольше, чем мамину руку. На меня опять накатила волна лёгкой ярости, но я, улыбаясь, обратилась к Станкевичу с просьбой переписать мне слова романса. А Л.К., — нет, не могу! — глядя на него сияющими глазами, промурлыкала: «Да, Вольдемар, пожалуйста!» Конечно, так я потом и дам вам их, дорогая Л.К.!

«2 июня 1919г. Папа понемногу выздоравливает и всё более крепнет, чему все мы очень рады. И однажды, когда мы уселись с папой на наш любимый диван в столовой, я поделилась своей тайной. «Папа, я, кажется, влюбилась», — прошептала я ему на ухо. Он внимательно посмотрел на меня и сказал, что мне это только кажется, но Станкевич очень хороший человек и очень надёжный и, наверное, очень храбрый. Но всё должно рассудить время. Время, время! Он старше меня! Ему почти тридцать лет, и мне его не догнать никогда.

«3 июня 1919г. Какая же я дурная со своей выдуманной влюблённостью! Кругом война идёт, люди гибнут, а у меня на уме какие-то глупости. Приходил папин коллега, они закрылись у папы в кабинете и долго о чём-то говорили. После его ухода папа сказал маме, будто поговаривают об эвакуации госпиталя Союза городов вместе с врачами, и будто бы сам старший врач Андрей Васильевич Линдер занимается подготовкой эвакуации. Мама страшно побледнела и прошептала: «Что, неужели всё так плохо?» Л.К. тоже побледнела, а потом заплакала. «Опять бежать? Я больше не могу, это же невозможно выдержать!» — твердила она, стуча кулачком по столу. Папа накапал капель ей, а потом маме. «Тихо, дамы! Мы никуда не собираемся бежать. И я думаю, что опасность всё-таки сильно преувеличена», — твёрдо сказал папа.

Я взяла Анютку за руку и увела к няне Мане в комнату. Она вязала какие-то нескончаемые носки, говорила — «солдатикам». Я стала читать вслух сказки Лидии Чарской, но сказанное папой не выходило из головы. Под моё чтение няня задремала, Анютка тоже клевала носом, я уложила её в постель и вернулась в столовую. Все немного успокоились и с надеждой смотрели на папу. Мама нерешительно сказала, что папа недостаточно выздоровел, поэтому всё-таки лучше подождать, не принимать никаких решений. Тем вечером так ничего и не придумали.

«11 июля. Бегство, которое превращает нашу семью в «сухие листья» — в беженцев, уже неизбежно. Только Анюта не понимает всей трагедии, которая обрушивается на нас, и радуется. Правда, Л.К. пока так и не знает ехать или не ехать. И даже решение Станкевича разделить с нашей семьёй отъезд, не придало ей уверенности. А Станкевич говорит, что красные в нескольких днях от Екатеринбурга, что кольцо вокруг города сжимается. Он говорит, что будут бои, но с кем, если город покидают все, кто может воевать? Тогда зачем бросать родной дом и всё, что нам дорого? Папа отвёл глаза и сказал, что будет сопровождать раненых, которых ещё не успели вывезти. Пока мы едем в Томск. Для папы это почти родной город: там он учился в университете, и там живёт его студенческий друг. Представляю, как мы будем проситься на постой к этому другу, и меня переполняет бессильная злоба и тоска. В доме полным ходом идут сборы. Всё перевёрнуто вверх дном, нянька непрерывно голосит и молится. С нами ехать отказалась, сказала, что за ней и так смерть вот-вот придёт. Остаётся добрый наш Шамсутдинов. Няню Маню мама поручила ему и уверена, что он её не оставит.

Вечером за чаем Л.К. объявила о своём окончательном решении никуда не ехать. Её не поколебали такие доводы как стрельба, неизбежные болезни, эпидемии и голод, и помочь ей будет некому. «Ну, хорошо, — согласилась мама. — Я очень надеюсь, что всё это скоро закончится, и мы вернёмся. И если Митя появится здесь раньше нас, он будет знать, где нас искать».

«12 июля 1919 г. Вот и всё — завтра мы уезжаем. Что нас ждёт в пути, одному Богу известно. С неподвижным лицом мама прошлась по дому, и почему-то остановила маятник настенных часов. Их бой я слышала всю свою жизнь. Два дорожных сундука, саквояжи и корзинка с провизией — это всё, что мы берём из родного дома. Л.К. с заплаканными глазами сидит на диване, обнимая Анюту. Всё-таки очень она беспомощный человек и страшно её оставлять одну с маленькой дочерью. Моя няня крестит всё время меня и маму, прощаясь с нами навек, говорит, что больше не свидимся — стара очень, не дождётся. Я стараюсь не плакать, хотя в горле ком. Тяжело расставаться с няней, с её вечным ворчанием, которым она прикрывала свою любовь к маме и к нам, детям. Папу-то она всегда не очень жаловала за то, что «безбожник», и за то, что он, «голодранец», не пара был Сонюшке. Папа пока занимался сборами, сохранял свою обычную собранность и деловитость. После чая ушёл к себе в кабинет, сказал, разобрать какие-то документы. Какие документы, если всё уже уложено в багаж?

Вечером прибежала попрощаться Агаша. Она остаётся в городе и совершенно не понимает, зачем мы уезжаем. Мама обрадовалась её приходу и упросила жить в нашем доме с няней и Л. К. Да, всё-таки Бог оберегает таких слабых и плаксивых, как эта Л.К.

Опять понаписала всякой ерунды, вероятно, на душе кошки скребут. Всё. Сейчас уложу свой дневник к себе в саквояж до лучших времён.

Прощай, Екатеринбург! Надеюсь всё-таки вернуться».

«17августа 1919г. Мы добрались до Томска, живём, как и предполагали, у папиного студенческого приятеля. Из Екатеринбурга выехали рано утром 13 июля. Прощание с домом, няней, Шамсутдиновым было очень тяжелым. Мама поцеловала дверь нашего дома, и впервые за время сборов у неё на глазах появились слёзы. Няня повалилась маме в ноги, плакала, просила прощения непонятно за что. Запрягли Рыску, и Шамсутдинов уложил нашу поклажу в тележку. Для всех нас посчастливилось добыть извозчика. Шамсутдинов, всегда крайне молчаливый, что-то бормотал, и я впервые заметила, какой он уже старый, какой седой в неизменной своей круглой чёрной шапочке. Расцеловались с Ларисой Константиновной, с малышкой Анютой, и тоска сжала сердце: что же мы делаем? Папа был внешне спокоен, но очень бледен, и щека его беспрерывно дёргалась…

В вагон прорвались с трудом. Станкевич удерживал слишком нетерпеливую публику, Шамсутдинов и папа занесли багаж и буквально втолкнули меня и маму. Какая-то дама презрительно бросила Станкевичу: «Стыдно, господин офицер! Приличные люди воюют, а вы корзины носите!» Станкевич сжал зубы и так на неё посмотрел, что она замолчала. Когда вагон дёрнулся, и поезд стал набирать ход, мы все прильнули к окнам. Проехали мимо знакомого здания вокзала под шатровой крышей с надписью на фасаде «ст. Екатеринбургъ». Перрон был замусорен, бежала рядом с вагоном и отчаянно лаяла оставленная хозяевами маленькая собачка. Я никак не могу забыть эту собачку, с трудом удерживая слёзы».

«20 августа 1919г. Да, мы беженцы, мы «сухие листья», но устроились по сравнению со многими неплохо. Папин студенческий товарищ Бахметьев Григорий Кузьмич и его жена Мария Кондратьевна встретили нас радушно, хотя подозреваю, что они надеются на наше недолговременное пребывание в их доме. Григорий Кузьмич — невысокий, плотный, с бородкой клинышком, какой-то очень уютный. Мария Кондратьевна же, напротив, крупная, говорит контральто и постоянно курит папироски в длинном мундштуке. Она вечно что-то читает и когда отвлекается от книги, взгляд её становится недоумевающим, словно она пытается понять, что это вокруг неё происходит. У них двое детей — близнецы тринадцати лет, которых родители попросту называют Юрка и Генка. После обеда они сбегают из дома и куда-то исчезают, живя своей тайной жизнью. Впрочем, это, как мне кажется, никого особенно не волнует.

Екатеринбург был занят красными 14 июля, на следующий день после нашего отъезда. Об этом сегодня папа и Григорий Кузьмич говорили за утренним чаем. А мы уехали, нет, бежали 13 июля! Сведения о том, что там происходит, весьма противоречивы. А здесь, в Томске, так много беженцев, что население города, говорят, увеличилось, в два раза. К тому же прибыли русские и чешские полки и военные училища. Бедный Станкевич нашёл пристанище в каком-то общежитии прямо на лестнице. У власти белые во главе с Колчаком. Я совсем как Юрка и Генка тихо исчезла из дома, чтобы не слышать ни предположений, ни доводов. От этих разговоров хочется плакать. Я гуляла по улицам Томска. Какие же здесь дивной красоты деревянные дома! С башенками, балкончиками, большими окнами, и все разные. Бахметьевы тоже живут в деревянном доме, украшенном деревянной резьбой, и я рада, что всё это нисколько не напоминает мне родной Екатеринбург.

«21 августа. Юрка и Генка сегодня после обеда, к которому не хочется выходить — уж очень чувствуются наши птичьи права, таинственно с выразительными подмигиваниями поманили меня на улицу. «Чего сидишь, айда с нами!» — позвали они шёпотом. Я с готовностью побежала вместе с ними, только бы не слышать густого голоса Марии Кондратьевны. Куда бежим, зачем, мальчишки не объясняли. Потом пролезли через дыру в ограде, втянули меня за собой, и мы очутились во дворе, заваленном и заставленном странными предметами: какими-то деревянными статуями, отдалённо напоминающими античные, сваленными в кучу мечами, алебардами, большими картонными деревьями. «Это театр, что ли?» — удивилась я. «Театр, театр», — пробурчали мальчишки. Но потом я удивилась ещё больше, потому что они втиснули меня среди сваленных декораций за кулисами и велели сидеть тихо, а сами опять стремительно исчезли. Когда они появились вновь, я их едва узнала в целой толпе чертенят с рожками и хвостами. Юрка и Генка, приплясывая, показывали языки и очень веселились. Оказывается, местный театр набрал городских мальчишек, чтобы они скакали, изображая чертей в спектакле опереточной труппы. Но на этом сюрпризы не кончились. После первого отделения началось то, ради чего Юрка и Генка притащили меня с собой. Еле отмывшись от краски, которой были вымазаны их рожицы, они, схватив меня за руки, понеслись в зал, устроились в углу у самой сцены прямо на полу и сердито бросили: «Чего ждёшь, садись!» Я плюхнулась тут же на пол, а рядом оказался молодой человек, тоже плохо отмытый. Как выяснилось потом, он тоже был из «опереточных чертей». А дальше началось выступление атлета и борца Ивана Заикина. Я впервые видела такую силищу, а уж зрители восторженно встречали каждый его номер. На его плечах гнули рельсу 30 человек, ковали железо на наковальне, установленной на его груди, что мне кажется совершенно невозможным. Он настоящий сказочный богатырь! Вдруг молодой человек вскочил с пола и, схватив меня за руку, потащил прямо на сцену. Я и опомниться не успела, как оказалась сидящей вместе с «чёртом» на сиденье, привязанном к бревну, которое лежало у Заикина на плечах. На втором конце бревна тоже было сиденье, и там тоже сидели. Заикин сначала медленно, а потом всё быстрее раскручивал эту «карусель», так что дух у меня захватило. Со сцены я сошла на негнущихся ногах под гром рукоплесканий. Впрочем, «рукоплескали», конечно, не мне, а богатырю Ивану Заикину.

Добрались до дома Бахметьевых уже в сумерки. «Чёрт», которого зовут совершенно по-человечески Константином Покровским, дошёл с нами до самого дома и вообще оказался очень симпатичным молодым человеком.

«22августа 1919г. Возвращались с мамой с базара, где купили на «николаевские» деньги кое-каких продуктов к столу, чтобы не обременять хозяев. Когда подошли к дому, услышали из открытого окна голос Марии Кондратьевны, что-то сердито выговаривающей Григорию Кузьмичу. Он беспомощно оправдывался, уговаривая «Мусеньку» потерпеть. «Я надеюсь, твои друзья понимают, что мы не можем содержать их бесконечно!» — гремела Мария Кондратьевна. Лицо у мамы при этих словах окаменело, потом она посмотрела на меня и твёрдо сказала: «Мы ничего не слышали, ты поняла меня?» Я кивнула головой, но мне хотелось немедленно бежать, куда глаза глядят. Вечером мама и папа надолго отлучились, а я опять ходила по Томску. Чужой город, чужие люди, вот уж верно — «И ску…, и гру…, и некому ру…» Завтра опять убегу с Юркой и Генкой в театр.

Мама и папа пришли поздно вечером, хозяева делали вид, что спят. Мама не захотела в их отсутствии идти на кухню, чтобы налить нам всем хотя бы холодного чаю. В нашей комнате в кувшине была вода, а в корзине оставались сухари, которые мы и сгрызли. Оказывается, мама с папой ходили к Станкевичу, чтобы посоветоваться с ним, как с военным человеком. Папа решил, что мы должны ехать дальше в Сибирь или даже в Харбин вместе с ранеными. Не одному папе пришла в голову такая мысль. Уехать хотят многие, потому что красные наступают, и бои за Томск будут нешуточные.

«23 августа. Была опять на выступлении Заикина и опять каталась на „карусели“ вместе с „чёртом“ Покровским. Сказала ему, что мы, возможно, вот-вот уедем. А этот большой мальчишка ответил мне, что тоже готов ехать немедленно даже на крыше вагона. Право, несмотря на его возраст, кажется 19—20 лет, он такой же, как Юрка и Генка».

«30 сентября. Мы должны уехать неведомо куда и неведомо насколько, но поскорее от унизительного положения просителей, в которых мы превратились в доме Бахметьевых. Григорий Кузьмич смотрит виновато, а папа ему ещё и сочувствует! Мария Кондратьевна, «Мусенька», узнав о нашем решении, напоследок само великодушие, собрала нам на дорогу кое-какие продукты. Но у нас есть «николаевские» деньги, и мама надеется что-нибудь покупать в дороге.

Неугомонный Костик Покровский познакомился с папой и попросил содействия в отъезде. Оказывается, он студент Московского университета! Причём учился на двух факультетах: физико-математическом и медицинском. Как обманчива бывает внешность! А история, рассказанная им папе, просто трагична. Его отец — священнослужитель, был арестован и расстрелян. Костю, как сына священника, выгнали из университета и должны были тоже арестовать, но он ухитрился сбежать прямо из-под ареста. Уехал из Москвы в «собачьем ящике» под вагоном, имея при себе лишь студенческий билет. Так и добрался до Томска — где на крыше, где под вагоном. В пути на еду зарабатывал, как мог. В Томске задержался, прибившись к театру, где актёры его немного ещё и одели. Разве подобная история не для романа! Но как тяжела эта ноша даже для такого лёгкого человека, как Костя! И всё-таки я чувствую себя его старшей сестрой.

«27 октября. Через несколько часов уезжаем. Собирать нам нечего, так что и сборы недолгие. Покровского взяли санитаром, чему он очень рад, Станкевич тоже едет с нами. Наша семья, таким образом, выросла. Осень наступила холодная, ночью совсем по-зимнему подмораживает. В Томске плохо с углем, электричеством. Тиф пробрался в город и начал косить в первую очередь беженцев, живущих в тесноте и холоде. Газеты призывают становиться «под бело-зелёные знамёна Сибирской армии».

Мы пока в доме у Бахметьевых. Собрались в комнате, которая называлась «нашей» довольно долгое время, и ждём момента, когда присядем перед дорогой. Папа сказал, что поговаривают о том, что скоро могут запретить выезд мужчин способных носить оружие. Станкевич при этом посмотрел как-то диковато и пробормотал, что стрелять больше ни в кого не может и не хочет: «Руки от крови не отмыть до конца жизни». А Костик заявил, что он вообще пацифист.

Надо собираться. Опять уберу свой дневник в саквояж и не знаю, когда сделаю следующую запись. Прощайте, Юрка и Генка! Вы хорошие мальчишки, и я буду вас вспоминать. Прощай, Томск!»

***

…Александра Степановна откинула штору на окне, открыла форточку и какое-то время постояла, глядя, как морозный воздух лёгким облачком влетает в комнату. Вздрогнула, закуталась в шаль, вспомнила страшную их дорогу из Томска. Запрещала себе вспоминать, но память оказалась немилосердной, бесконечно возвращая в переполненный выстуженный вагон… Долгое время по ночам, стоило закрыть глаза, виделся вагонный фонарь с расколотым стеклом, в котором трепетал огонёк свечного огарка. И страшно было, что огонёк вот-вот погаснет, и наступит беспроглядная тьма. Но приходил день, мелькала за вагонным окном тайга со снежными проплешинами, вспыхивали и проносились мимо кроваво-красные гроздья рябины. Папа и Костик Покровский шли к раненым, делая вместе с другими врачами и сёстрами милосердия свою повседневную работу: лечили, перевязывали, резали и сшивали. Когда поезд останавливался на станциях и полустанках, из вагонов выгружали тела умерших. Пассажиры покидали вагонный смрад, чтобы вдохнуть чистого «хрустального» воздуха. Если такие остановки затягивались на несколько часов, вдоль состава возникала бивуачная жизнь с кострами, на которых в котелках что-то кипело и булькало. Бывало, что поезд, вдруг резко дёрнувшись, начинал набирать ход без всякого предупреждения, и люди хватали свои котелки, бросались к вагонам, неминуемо теряя какие-то пожитки.

…Что это была за станция, куда, натужно пыхтя, паровоз втащил их состав, Александра не знала. Помнилось только, что пути были забиты вагонами. Но зелёный свет им дали на удивление быстро, снабдив топливом и водой. Мимо окон проплывали строения, вот уже и последние готовы были скрыться, как вдруг мама вскрикнула и попыталась, раскинув руки, заслонить собой окно: «Не смотри!», — кричала она Саше. Вдоль железнодорожного полотна на столбах висели люди… Шел снег, крупные хлопья падали на землю, оседали на деревьях, на елях и кедрах и на трупах, укрывая их саваном.

Саша сидела, сжавшись в комочек, пытаясь унять дрожь.

— Революционные ёлочные украшения, — криво усмехнувшись, тихо сказал Костя.

— Покровский, вы или циник, или дурак! — сверкнула глазами Саша.

— Будешь тут циником или дураком, — уныло согласился Костя. — Чем дальше, тем страшнее.

Поезд шёл и шёл на восток, надолго останавливаясь, чтобы переждать составы, преградившие путь. Прошло уже три недели, как покинут был Томск. Наступила настоящая зима, и заснеженная тайга, через которую пробирался поезд, в другое время могла бы поразить силой и сказочной красотой. Но только не теперь, когда обрывались последние ниточки, связывающие людей с прошлым…

Санитарные вагоны, составлявшие часть состава, были заполнены ранеными из Екатеринбурга и Томска. Кончались лекарства, нечем было кормить больных, а дорога всё не выпускала из своего ледяного плена. По-прежнему снимали из вагонов покойников на стоянках, относили подальше от дороги и закапывали в снег. Костик Покровский после таких похорон становился всё молчаливее, лишь однажды тихо пропел: «Вы скажите, зачем и кому это нужно, кто послал их на смерть не дрожавшей рукой? Только так беспощадно, так зло и не нужно…» Он закрыл лицо ладонями, и у него затряслись плечи.

— Держитесь, Покровский. Нам выжить надо и вернуться обратно, — хмуро бросил Станкевич.

— А мы вернёмся? — с надеждой спросила Саша.

— Уж вы-то, Сашенька, непременно вернётесь, — улыбнулся Станкевич.

…Ах, как хотелось верить, что через несколько дней, ну пусть через неделю они покинут, наконец, вагоны с выбитыми стёклами и окажутся в каком-нибудь доме, где в печке пылает огонь, а в чайнике кипит вода. Но однажды под вечер оглушительно грохнуло и заскрежетало. Поезд замедлил ход, вздрогнул напоследок и остановился. Саша, выскочившая вместе со всеми из их, к счастью, непострадавшего вагона, с ужасом увидела столб огня. Горел первый вагон от начала состава, и огонь уже подбирался к следующему, смятому, словно картонная коробка.

«Саша!» — напрасно звала Софья, выбежавшая следом за дочерью и тут же потерявшая её в страшной сумятице. «Что это? Что это?» — спрашивала она, ни к кому не обращаясь. «Стреляют! Уходите!» — на бегу крикнул бородатый казак. «Кто стреляет? Куда идти?» — опять в пустоту растерянно обращалась Софья. Внезапно увидела Степана Ивановича, бросилась к нему на помощь, вместе вытащили окровавленного человека, его подхватили казаки и отнесли подальше от вагонного крошева. Среди шума и криков слышался треск, словно разом ломали деревья: то были винтовочные выстрелы. Стреляли беспорядочно и отовсюду.

Саша бежала по глубокому снегу, когда её толкнуло, и, поначалу не почувствовав боли, она удивленно увидела, что заснеженная земля оказалась вдруг рядом с лицом, а потом ничего не стало… Очнулась, когда кто-то бережно перевернул, спросил: «Жива? Жива!» Она застонала, открыла глаза, всё вокруг качалось — её быстро несли на руках. Спохватившись, накатила боль, от которой не было спасения. Не было спасения и от безостановочного, громкого треска выстрелов и взрывов. Тут же что-то, захлёбываясь, застучало откуда-то сверху. Опять проваливаясь в темноту, Саша увидела огромного дятла. Он слетел с крыши вагона и, прицелившись, начал стучать острым клювом в плечо и грудь. «Больно… Уберите дятла!» — шептала Саша. «Бредит», — в темноте сказал папин голос. Дятел исчез, появился свет, близко наклонилось папино родное лицо. «Сашенька, ты ранена, — папа снял пенсне, смотрел устало. — Пулю мы достали, теперь отдыхай»

— Там был дятел, огромный, стучал громко, — прошептала Саша.

— Это пулемёт стучал на крыше. Всё уже кончено, Сашенька, никто больше не стреляет… пока, — всхлипнула мама.

Изуродованный поезд замер, загородив дорогу всем следующим эшелонам. Горящий вагон казаки и юнкера обожжёнными руками отцепили от состава, а потом и от паровоза, когда он отъехал подальше, унося пылающий хвост.

До глубокой ночи погибших складывали в ряд на снегу. В молчании пассажиры оставляли свои и так переполненные купе для раненых. Лишь однажды истерично закричала женщина: «Вы не имеете права, мы будем жаловаться Александру Васильевичу Колчаку!» «Прекратите, мадам, стыдно!» — оборвал её стенания седой человек.

Всех выживших определили, наконец, по местам. Священник, от усталости еле державшийся на ногах, прочитал над погибшими заупокойную молитву. «Вот и всё… Мы привыкли к смертям, потому что их слишком много. Сначала на той станции повесили красных, наверное, красных, а теперь красные напали на наш поезд и обстреляли нас. В них тоже стреляли и убивали. Станкевич сказал, что больше не может убивать, но как это сделать?» — устало думала Саша, пытаясь устроиться удобнее, чтобы не бередить рану.

— Сашенька, — позвал мамин голос. — Ты пить хочешь? Мы тебе брусничных листочков заварили…»

Нескольких глотков лесного чая притупили жажду. Саша открыла глаза — в купе было пусто, только она и мама.

— Мама, а кто меня принёс? Я помню, что меня несли, и всё вокруг качалось, а потом ещё этот дятел начал долбить плечо, а ты сказала, что я бредила.

— Тебя нашёл есаул Плетнёв, Илья Семёнович, — голос Софьи дрогнул. — Он твой спаситель. Вечно буду молиться за него. Его ведь тоже ранили, когда он тебя нёс и собой прикрывал. Сейчас казаки охраняют наш поезд, пока помощь не придёт, и Илья Семёнович где-то там.

— А папа, Костик, Станкевич? Что с ними? — встревожилась Саша.

— Папа и Костик у раненых, а Станкевич вместе с казаками.

— Значит, он всё-таки опять стрелял и убивал, — прошептала Саша. — И ничего пока не поделать. А как же наш пацифист Покровский? Он что, ждал, когда всё закончится?

— Зачем ты так, Сашенька? Костик на себе раненых носил, а теперь помогает перевязки делать, вот уже сутки на ногах.

— Сутки? — шевельнула Саша сухими губами. — А мне казалось, что прошло всего каких-то часа два.

— Спи, родная моя, набирайся сил. — Софья погладила Сашу по щеке и тут же испуганно отдёрнула руку. — Боже мой, да ты же горишь!

Это было последнее, что слышала Саша, прежде, чем опять навалился на неё горячечный бред. Иногда она выныривала из тёмного безвременья и видела мамино измученное лицо. Папа осторожно перевязывал рану, а потом держал Сашину горячую руку в своей руке. «Она потеряла много крови, — откуда-то издалека услышала Саша его голос. — Её бы подкормить, да как это возможно в наших-то условиях…» Тоже издалека ответил незнакомый мужской голос: «Что-нибудь добудем».

…«Ну, Сашенция, попробуй только не выздороветь». «Сашенция…» Так называл Сашу только Митя, но это был Костик. Он приподнял Сашину голову и осторожно поднёс к её губам чашку. «Пей, это бульон!» Саша сделала несколько глотков, удивилась: «Откуда курица?» Костя ловко вытер Сашино лицо влажным полотенцем, довольным голосом проговорил: «Откуда, откуда… Господа есаул Плетнёв и поручик Станкевич устроили охоту! Представляешь, из карабина стреляли по зайцам!

— Костик, а мы когда поедем?

— Когда-нибудь поедем… — неопределённо пожал плечами Покровский.

***

Они всё-таки поехали. Саша, пролежавшая большее время в беспамятстве, не знала, что стоило людям, запертым в снежном плену, освободить путь от развалившихся вагонов. И каждый день ожидали новой перестрелки. На крышах уцелевших вагонов дежурили казаки, и пулемёты стояли готовые в любой миг закашляться неистовым стуком.

— Девочка моя, Сашенька! — в мамином голосе перемешались слёзы и радость. — Едем! Сейчас всё будет хорошо. И ты будешь поправляться! Даст Бог, до Иркутска доедем, а там уж совсем недалеко будет.

Но до Иркутска надо было миновать полустанки и станции забитые составами, для которых не было паровозов, не было угля, не было воды. Эшелоны с чешскими легионерами, растянувшиеся на сотни километров от Красноярска до Иркутска, торопились покинуть разбушевавшуюся Россию через Сибирь, направляясь во Владивосток. Чехи перекрывали пути своими эшелонами даже санитарным составам.

Об этом с тревогой говорили Станкевич, Костя и Сашин спаситель есаул Плетнёв. Опять почти сутки их вагоны стояли, загнанные в тупик на какой-то станции.

— Господа, я на разведку, — застёгивая бекешу сказал Плетнёв. — Надо же знать, куда нас завезли.

— Я, пожалуй, тоже пройдусь с есаулом, — вскочил Костик со своего места. — А вы, Станкевич, с нами?

— Куда же я без вас, — усмехнулся Станкевич. — Или вы без меня? Дайте-ка, Софья Викентьевна, чайник, может, воды удастся раздобыть.

Степан Иванович, Софья и Саша тоже решили немного пройтись вдоль вагонов, чтобы подышать морозным воздухом. А день был хорош, и зимнее солнце сияло на чистом небе, и снег скрипел под каждым шагом.

— Благодать-то какая! — прикрыла глаза Софья. — Кто же это придумал — отобрать у людей право просто жить и дышать!

Степан Иванович с тревогой посмотрел на жену:

— Сонюшка, голубчик, ты держись! Всё когда-нибудь проходит, пройдёт и это.

— Да-да, только бы дожить до этого светлого дня, — печально кивнула головой Софья.

— Что-то наши три богатыря задерживаются, — Саша, закрываясь ладонью от яркого солнца, беспокойно всматривалась вдаль.

— Как ты их назвала, три богатыря? — засмеялся Степан Иванович. — Сонюшка, ты слышишь — три богатыря! Остроумно! Илья Муромец — это разумеется Плетнёв, он же Илья! Добрыня Никитич — наш Станкевич. Ну а уж Алёша Попович — поповский сын Костя Покровский! Спасители земли русской!

— Да, остроумно, — через силу улыбнулась Софья. — А вон, кстати, и Добрыня наш с чайником бежит. Только почему-то один…

— Зайдите, пожалуйста, в вагон, кое-что произошло, — на ходу бросил Станкевич. — Мы в Нижнеудинске, — через силу проговорил он. Налил себе воды в чашку, залпом выпил и продолжил. — Мы в Нижнеудинске, и до Иркутска было бы рукой подать, если бы пути были свободны, и локомотив нам дали, и уголь засыпали. То есть, если бы чехи всё это не забирали. Они арестовали Колчака! Мы шли мимо его эшелона и видели вагон Адмирала с флагами Чехии, Франции, Польши и кого-то ещё из наших так называемых друзей. Якобы он находится под охраной дружественных государств. Мы попытались подойти поближе к вагону, но на нас тут же были наставлены винтовки. Мы видели Адмирала — он стоял у окна. Мы отдали ему честь, и он нам ответил… А потом нас оттеснили от вагона. — Станкевич замолчал, молчали все: известие оглушило. — Но это не всё, — продолжил, кашлянув, Станкевич. — Колчак в своём эшелоне вёз золотой запас России… Судьба русского золота становится трагичной, его попросту разворуют, судьба Адмирала…

Он не договорил, молчали все.

— Есаул с Покровским решили разузнать что-нибудь ещё, подождём, какие вести принесут… — нарушил тишину Станкевич.

Так они сидели, не замечая времени, пока не раздался щелчок, после которого вагон дрогнул и тихо-тихо поехал. «Что же это? — забеспокоилась Софья. — Мы едем? А Илья Семёнович с Костиком? Боже мой, они же нас не найдут!» Вагон ехал всё быстрее, и впервые не было радости от внезапного движения, мучило бессилие от невозможности что-нибудь изменить. Оставалось надеяться, что Плетнёв и Костик объявятся в Иркутске, где, словно в огромной воронке, собирались эшелоны с беженцами, санитарные составы, военные эшелоны с казачьими войсками Семёнова, войсками Колчака, военными училищами. И невероятным казалось, что всё это людское месиво когда-нибудь успокоится. От Иркутска впереди был долгий путь с неизведанным концом.

Глава вторая

«Милый город, строг и строен,

Будет день такой,

Что не вспомнят, что построен

Русской ты рукой»…

А. Несмелов

«Стихи о Харбине»

Жестокой зимой 1920 года тысячи беженцев добирались до Хабаровска, Читы, Владивостока, оставляя за собой в снегах Сибирского Ледяного пути умерших от ран, голода, морозов, тифа. Эшелон, в котором ехали Мальцевы, миновав Российскую границу, двинулся в Харбин. Лишь качнулся на прощание хобот станционной водокачки, отрезая от прошлого, и никто не мог ответить на тоскливый вопрос: «Что же дальше-то будет?»

По прибытии беженцы и сумевшие выжить раненые разместились во временном жилье. «О, Господи!» — вздохнула Софья, оглядев длинное барачное помещение с двумя рядами двухэтажных нар вдоль стен. Их стали спешно заполнять, кое-где отгораживаясь вывешенными простынями.

— Сонюшка, мы с поручиком уходим, а вам с Сашей придётся здесь побыть какое-то время одним, — Степан Иванович замолчал, увидев ужас в глазах Софьи. — Сонюшка, ты не тревожься, мы постараемся все дела быстро сделать. Надо раненых как-то определить да и жильё снять поскорее, да?

Софья замотала головой, ладонями вытирая слёзы:

— Ты забыл, что Костик и Илья Семёнович вот так же ушли, и мы их потеряли, потеряли навсегда! Я больше не могу терять, нас слишком мало осталось…

Станкевич, сидевший тут же, поднял голову: «Степан Иванович, вы идите, я останусь, так будет надёжнее, мало ли что…» Мальцев благодарно пожал ему руку и быстро пошёл по проходу между нарами.

Время словно остановилось, и ожидание было непереносимым от тревожных мыслей. Отвлеклись немного, когда Станкевич принёс миски с горячим супом, за которым выстроилась очередь из беженцев. От давно утраченного ощущения сытости и тепла разморило, и сон помог прогнать тревогу. Саша и Софья крепко спали, когда вернулся Степан Иванович.

«Ну, кажется, всё хорошо складывается, — зашептал он Станкевичу, боясь разбудить их. — Я своего коллегу нашёл! Служили вместе в лазарете в японскую войну. После войны он уехал в Харбин, и поначалу мы с Рождеством друг друга поздравляли да с Днём ангела, а потом как-то всё заботы, времени вечно не доставало, и не то, чтобы забыли друг о друге, помнили, конечно… Как забыть, что вместе вынесли, но уж слишком далеко он жил, на другом конце света. А теперь вот нас сюда, за тридевять земель, судьба забросила. Ну, утро вечера мудренее, а потому давайте-ка поспим, и поутру все вместе двинемся к Иваницкому, коллеге моему. Да-да, не возражайте, вы тоже званы. Вместе подумаем о жилье, с этим здесь трудно, да и работу найти надо».

Едва рассвело, простившись со своими спутниками по гибельному пути, Мальцевы и Станкевич отправились к Иваницкому Кириллу Антоновичу. Как их встретят в незнакомом доме чужие люди, и что будет дальше — это было уже несущественно. Добрались, выжили, всё наладится… Так думала Софья, гоня прочь тревогу. «Ой! — удивлённо вскрикнула Саша, — вывески на русском языке! И дома совсем не китайские! И церкви!»

Пролётка двигалась по широкой улице, и, несмотря на утренний час, она не была пустынной. Проехал трамвай, задержался на перекрёстке автомобиль. Шли по своим делам горожане, но необычным был бегущий человек, который вёз коляску с сидевшей в ней дамой в красивой шубке. И здесь, в Харбине, это видимо было привычно.

Саша, проводив взглядом очередную рекламную тумбу, сплошь заклеенную театральными афишами, снова вскрикнула и схватила за руку отца: по тротуару с достоинством шествовал китаец в юбке, а по спине его болталась длинная коса. Он был точной копией китайца с дедушкиной фарфоровой чашки! Голова у Саши закружилась от впечатлений и слабости, и когда пролётка остановилась у дома Иваницкого, она лишь мельком отметила высокие окна на фасаде из красного кирпича и заснеженный газон.

Дверь дома была распахнута настежь, а навстречу торопливо шёл крупный, совершенно седой человек с бритым моложавым лицом. Говорил он громко и так же стремительно двигался. Как-то неожиданно быстро все очутились внутри дома, и там уже стоял их багаж. Софья, посмотрев на свои грязные пимы, попятилась с ковра, который лежал на полу, и вдруг увидела себя в большом зеркале: крестьянский тулупчик, купленный ещё в Томске, зиял прорехами, и из них торчала шерсть. Саша выглядела не лучше в таком же тулупчике. «Душенька Софья Викентьевна, — загремел Кирилл Антонович, — не надо глядеться в зеркало! Сейчас вы все отмоетесь, переоденетесь, за самоваром посидите — не узнаете себя! Ваши баулы в дальние комнаты пока перенесут, располагайтесь». И столько доброжелательной силы было в Иваницком, что дальше всё именно так и произошло, и к столу Мальцевы и Станкевич вышли чистыми, переодетыми и отдохнувшими.

«Да-да, — думала про себя Саша, — всё повторяется. Такими же «сухими листьями» оказались в нашем доме Лариса Константиновна с малышкой Анютой, потом уже нас занесло в томский дом к Бахметьевым. Интересно, какая жена у Кирилла Антоновича? Только бы не «Мусенька Бахметьева». Этот же вопрос, видимо, волновал и Софью.

— Кирилл Антонович, а как ваша супруга отнеслась к нашему приезду? — нерешительно обратилась она к Иваницкому.

— Не волнуйтесь, уважаемая Софья Викентьевна, — добродушно захохотал Иваницкий, — моя супруга к вашему приезду никак не отнеслась — её нет… Да не извиняйтесь, дорогая, она жива, в полном здравии и находится в данный момент в Америке, куда укатила со своим новым мужем, бросив нас с Юлькой. Вот так… А Юлька — моя дочь и ровесница вашей Александре, она скоро появится».

Постепенно застольная беседа становилась всё более оживлённой, и даже немногословный и хмурый Станкевич разговорился. Но пережитое не хотело отпускать даже здесь, в красивом, благополучном, мирном доме, и разговор возвращался к бегству от войны.

— Вот что, господа, — тихо заговорил Кирилл Антонович, — то, что случилось с Россией — большая трагедия. Мы здесь, в нашей «счастливой Хорватии», никогда в полной мере не сможем понять, как же до этого было допущено. Мы можем только помочь, сколько будет в наших силах… Теперь предлагаю отправить наших милых дам отдохнуть, а мы в одиночестве пропустим рюмочку-другую за ваше будущее!

Уже с наслаждением вытянувшись в чистой постели, пахнущей какими-то душистыми травами, и почти засыпая, Саша в полусне вдруг снова увидела китайца с длинной косой, сошедшего с дедушкиной чашки.

Сколько она проспала в этой тихой комнате, но когда внезапно проснулась и села, сумерки смотрели в окно. В дверь постучали, Саша вздрогнула от неожиданности; «войдите», — тихо ответила, и на пороге появилась девушка лет шестнадцати. Она с любопытством смотрела на Сашу, а Саша на неё. «Юлька! — представилась девушка, — а ты Саша, я знаю». Саша внезапно оробела, почувствовав себя бледной и худой с кое-как остриженными волосами.

— Ты ещё хочешь отдохнуть? — после недолгого молчания спросила Юлька.

— Нет-нет, — заторопилась Саша, — я встаю! — И надевая приготовленное для неё платье, видимо, Юлькино, чтобы не молчать, спросила: — А что такое «счастливая Хорватия?

— Это такое шутливое название всей нашей маленькой страны, — важно ответила Юлька и засмеялась. — Ну, посуди сама, что такое «полоса отчуждения вдоль Китайской Восточной Железной Дороги»? Да ещё и с административным центром во главе — городом Харбин! Нет, мы любим эту полосу отчуждения и потому она — «счастливая Хорватия», а во главе у неё генерал Дмитрий Леонидович Хорват, управляющий Администрацией Железной дороги. А «счастливая»… Потому что счастливая, и всё!

Юлька опять засмеялась, не забыв при этом с удовольствием посмотреть на себя в зеркало. Кивнув головой, Саша спросила, указывая на фотографический портрет усатого человека в мундире с двумя рядами пуговиц: «А это кто?»

— Мой дед, папин отец, — гордо ответила Юлька. — Он был инженером-фортификатором! Но я его совсем не помню. А это моя мама, правда, красавица? В неё влюбился американский миллионер и отбил у папы…

Юлька замолчала, а Саша, взглянув на фотографию её матери, искренне заметила: «Ты очень похожа на маму, и ты тоже красивая».

Потом они немного помолчали, приглядываясь друг к другу. От внимательных Сашиных глаз не ускользнуло, что Юлька не только красива и благожелательна, но ещё по-взрослому уверенно держится. Она весело болтала, решив, видимо, что Сашу надо непременно развлекать, рассказала, что учится в очень хорошей гимназии Оксаковской, что собирается стать артисткой, а завтра покажет Саше Харбин. «Да, — думала Саша, — это другой мир, и они здесь совсем другие. И сколько мы будем делиться на „они“ и „мы“, неизвестно. Ведь всё, что было с нами, едва ли забудется. А если когда-нибудь вернёмся в Россию, то и там разделимся».

Так началась жизнь в Харбине, похожая на жизнь в довоенной России, и всё же совсем другая, словно явившаяся из забытого сна.

Отказавшись от предложения Иваницкого занять часть его коттеджа, Мальцевы устроились в небольшом, на две комнаты и кухню, флигельке, предназначенном для прислуги. Как и в коттедже, там было центральное отопление, водопровод и даже ванная. Кирилл Антонович распорядился послать для уборки приходящую слугу-китаянку. Домик отмыли, принесли кое-какую мебель, он принял вид вполне обжитой и даже уютный. Пройдясь по их новому жилью, Софья бодро заметила: «Ну, что же, мои дорогие, всё неплохо складывается… Но я думаю, мы здесь не очень надолго задержимся». Последние слова были сказаны ею нерешительно. Ах, если бы знала она тогда, в 1920 году, что проживёт в Харбине многие годы! И хорошо, что не знала…

***

После смерти Софьи Викентьевны прошло несколько месяцев. Начиналось лето 1966года, и Александра с растущим беспокойством ждала хоть каких-то вестей из советского консульства. В Китае набирало силу то, что назвали «культурной революцией», и на русских хунвэйбины посматривали со скрытой угрозой. Но Александра по-прежнему преподавала русский язык в китайской школе, и по-прежнему к ней традиционно почтительно относились её ученики.

Письмо из Советского Союза, оклеенное незнакомыми марками, пришло вслед за полученной наконец-то визой. Торопясь, Александра разрезала конверт с портретом космонавта Юрия Гагарина и вытащила оттуда свёрнутый лист бумаги. Из него выскользнула на стол фотография. Мгновенно похолодев, задрожавшей рукой Александра поднесла её поближе к свету… Сначала она увидела Митю, совсем взрослого, но всё такого же брата Митю, а возле него стояла девочка в белом берете. Женщина, вероятно, жена Мити, кого-то напоминала, но волнение никак не давало памяти зацепиться за нечто знакомое. На обороте фотографии было написано женской рукой: «Дмитрий, Анюта и Лидочка. 21 июня 1941 года».

«Уважаемая Александра Степановна! Дорогая Сашенька!» — так начиналось письмо.

«Вам пишет друг Вашего брата Фёдор Данилов или Федька, как меня называл в детстве Митя. Так получилось, что Ваше письмо, где Вы просите сообщить что-либо о возможных родственниках, попало ко мне, и я постараюсь рассказать о том, что происходило у нас почти полвека назад с того дня, 13 июля, когда Ваша семья покинула Екатеринбург.

Части Красной Армии вошли в Екатеринбург 14 июля, и отряд, в котором воевали Митя и я, ворвался в город одним из первых. Так что разминулись мы только на сутки. Мы искали вас в Томске, куда вы уехали, там вас не оказалось, и дальнейшие поиски тоже не дали результатов. Но думать, что вы сгинули в том чудовищном водовороте, не хотели, надеясь, что когда-нибудь вы все-таки объявитесь. И, наконец, чудо свершилось, но Митя не дожил до него.

После Гражданской войны он учился в педагогическом техникуме, а в 1930 году поступил в педагогический институт на математический факультет. Учился и преподавал в школе и был очень хорошим учителем. Женился он на Вашей, Сашенька, старой знакомой, на Анюте, дочери Ларисы Константиновны. В 1929 году у них родилась дочка Лида, Ваша родная племянница. Когда началась война, Митя ушёл добровольцем на фронт. Фотография, посланная Вам, последняя его мирная фотография. Он умер в 1944 году от тяжелого ранения, вечная ему память.

У Вас, Сашенька, есть внучатая племянница Елена, дочка Лиды. Лида журналистка, живёт с мужем в Ангарске, работает в газете, Лена студентка. Я не стал художником-камнерезом и не добился славы Денисова-Уральского. Пришлось всю жизнь бороться с теми, кто мешает людям жить — с преступниками. Вышел в отставку, но читаю лекции студентам в юридическом институте. Ваша няня Маня дожила до глубокой старости возле своего «ненаглядного Митеньки». Судьба Шамсутдинова мне неизвестна: однажды он попрощался со всеми и ушёл, несмотря на уговоры остаться.

Сашенька, мы Вас все очень ждём и надеемся, что Родина станет для Вас не мачехой, а матерью.

До встречи, милая Сашенька, теперь уже до скорой встречи.

Фёдор Данилов. 29 июня 1966 г.»

«Ах, Митенька, дорогой ты мой братик, — горестно покачала головой Александра. — Всего только сутки разделили нас навсегда, только сутки! Вот ведь больно-то как…» Вновь поднесла фотографию к глазам и улыбнулась сходству девочки Лиды с собой. А молодая женщина в простом белом платье — малышка Анюта! Помнят и ждут! « Спасибо тебе, друг Федор, за весточку! Теперь не одна на свете». Мигом собралась навестить могилы на кладбище и навсегда попрощаться с ними. Обошла всех, кто был дорог, всем положила цветы, пошепталась-поговорила со всеми, облегчила сердце. На обратном пути зашла в Свято-Николаевский собор. У входа погладила его деревянную стену шоколадного цвета совсем как в юности, когда торопилась на экзамен. Поставила свечки во здравие тех, кто жив, за упокой — тем, кого нет. Отдельно, — прошептав: «Помяни, Господи, убиенных воинов…»

Ранним утром накануне отъезда домой в Россию, в Советский Союз, в разорённой комнате присела в мамино кресло и огляделась. Багаж был упакован, дорожный сундук, с которым, бросая всё, уезжали из Екатеринбурга, ждал отправки. Домой-домой! Как когда-то девочка Саша в доме у Бахметьевых прощалась в своём дневнике с Томском, Александра взяла толстую тетрадь в твёрдой пёстрой обложке, чтобы перечитать страницы, рассказывающие о такой длинной жизни вдали от России.

«Жизнеописание Саши Мальцевой», — в который раз прочитала на первой странице. Ах, девочка Саша, ничего-то ты не знала о том, что тебя ждёт! И всё в этой тетрадке: и удачи, и потери, и любовь. Жизнь почти прожита, сколько осталось, может, десять — пятнадцать лет, и самое большое счастье — на родную землю вернуться.

***

Дневник Саши Мальцевой

«19 февраля 1920 года. Мы в Харбине, далеко от родного дома, от всего, что было нам дорого, от тех, кого мы любили. И всё-таки судьба, какой бы жестокой она ни была, сохранила нас в пути. Мама с папой при мне старались не говорить о папиных поисках работы, боясь обеспокоить меня, а наш домик так мал с его тонкими стенами, что я поневоле была в курсе их разговоров. Не без участия Кирилла Антоновича папу взяли врачом в Харбинскую рабочую поликлинику. Но мама решила, что я должна учиться в гимназии Оксаковской, несмотря на внушительную плату за обучение. Кроме того, мне надо навёрстывать упущенное, что невозможно без репетиторов, а это тоже немалые деньги. «Ну что же, — бодро сказал папа, — буду заниматься ещё и частной практикой». И тогда мама торжественно достала из комода широкий пояс, в который были зашиты золотые червонцы. Мамочка героически носила этот пояс под платьем и только в Харбине сняла его! А дальше была немая сцена.

«21 февраля 1920 года. Юлька водила меня по Харбину. Она ликовала, когда я буквально застывала с открытым ртом перед каким-либо зданием, напоминающим подобное в родном Екатеринбурге. Она что-то говорила о стиле «модерн», и я с уважением слушала её, потому что не так образованна. Теперь я знаю, что река Сунгари, на которой построен Харбин, горожанами зовётся Сунгирка совсем на русский манер. Что город, основанный русскими в 1898 году, состоит из трёх частей: Старый город, Новый город и Пристань. Что есть гимназии, колледжи, институты. И о чём Юлька говорила с большим энтузиазмом — театры, кинематографы и магазины! В один такой под названием «Торговый дом И.Я.Чурина» Юлька затащила меня, и я испытала ещё одно потрясение. После нищеты и разорения, которые окружали нас последние годы, это великолепие оказалось непосильным для меня. Ну, Бог с ним совсем!

«1 марта 1920 г. У меня совершенно неожиданно появился новый знакомый, о котором пока никто не знает. Я познакомилась с ним, когда в ясный день шла по Китайской улице, предаваясь любимому занятию: глазела на дома, людей и витрины магазинов. Вдруг передо мной возникла маленькая чёрная лохматая собачка. Сначала она дружелюбно повиляла хвостиком-крендельком, а потом встала на задние лапки. «Рынька, не приставай к барышне!» — послышался мужской голос. Я обернулась и увидела невысокого пожилого человека, лохматого, как его собачка. «Вы ей понравились, — сказал он мне, — обычно она более сдержанна».

— А почему Рынька? — спросила я.

— Её полное имя Рында, а сокращенно — Рынька, — очень учтиво поддержал разговор хозяин собачки, которая в полном восторге от внимания выписывала круги вокруг нас.

— А что такое «Рында»? — продолжила я разговор, не боясь быть назойливой.

— «Рында» — корабельный колокол. А у моей собаки такой же громкий голос — потому я назвал её Рындой или Рынькой. А вы, судя по всему, недавно в Харбине?

И столько искреннего внимания было ко мне, что я рассказала и про Митю, и как мы пробирались через всю Сибирь, что было с нами, и как потеряли своих друзей, и как Харбин похож на Россию. «Да-да, — пробормотал мой новый знакомый, — Харбин — осколок России. Я ведь тоже здесь оказался после японской войны. А брат ваш, возможно, ищет вас и ждёт, надеяться надо. Вот так, милая барышня! И друзья ваши тоже найдутся, не печальтесь!»

Мы не торопясь шли по улице, и мой новый знакомый, который представился просто «Ник-Ник», поведал удивительную историю. Она случилась в дни смертельной осады Порт-Артура. Чтобы корабли не достались японцам, эскадру затопили, и только нескольким эсминцам и катерам удалось вырваться и уйти. Среди них был эсминец «Статный» с ценным грузом на борту — полковыми и корабельными знамёнами. Моряки соединились с сухопутными войсками, и оборону крепости возглавил генерал Кондратенко. Защитники Порт-Артура, хотя их было гораздо меньше наседавшей армии японского генерала Ноги, не щадя своих жизней отбивали атаки противника…

Ник-Ник помолчал, посмотрел на меня, словно проверяя, интересен ли мне его рассказ. А мне было очень интересно! Ведь мой папа и Кирилл Антонович служили в госпитале Порт-Артура во время обороны!

…И вот после жестокой штыковой атаки генерал Кондратенко, обходя места схватки, наткнулся на окровавленный труп русского солдата. Бой был яростный и неравный, судя по тому, сколько врагов положил этот солдат. Генерал Кондратенко снял свой георгиевский крест и прицепил солдату на мокрую от крови гимнастёрку. А дальше подхватила убитого похоронная команда и отправила на погребение. И вот тут-то «труп» застонал! Бегом понесли его в лазарет! А раненых там было — шагу некуда ступить. «Генерал приказал — немедленно! Только что едва не похоронили!» Колдовали над ним врачи, и выжил солдат. Сохранил его генеральский крест — на обороте у него была надпись «Да вознесёт вас Господь в своё время».

Я с гордостью возразила Ник-Нику, что не только крест сохранил солдата, но и руки врачей, возможно даже, моего папы.

17 марта 1920 года. Ник-Ник пропал! Он больше не гуляет с Рындой, и мне обидно и тревожно. Юлька успокаивала меня, говорила, что мало ли какие могут быть дела у этого таинственного «Ник-Ника». Но мне очень грустно.

19 марта 1920года. Всё разъяснилось, но, как же печально разъяснилось! Вчера пришёл мальчик-китаец с запиской для «дочери врача из России» от Ник-Ника. В ней было сказано, что «в результате полученных в дни обороны Порт-Артура пробоин ложусь на грунт». Я поначалу не поняла, что Ник-Ник написал о старых ранах. Но вспомнила, что когда мы гуляли, он рассказывал мне о своей канонерке, затопленной вместе с другими судами в бухте Порт-Артура в 1904 году, и всё стало ясно: его больше нет! Умирая Ник-Ник просил позаботиться о собачке Рынде.

На похороны Ник-Ника отправились папа, Кирилл Антонович, мама и я с Юлькой. Мальчик-китаец, что нашёл меня и принёс прощальную записку от Ник-Ника, прицепил поводок к ошейнику Рыньки, и она безропотно пошла рядом со мной.

2 апреля 1920 года. Ах, как быстро бежит время! Вот уже и весна, но мороз, жгущий до костей, пока мы пробирались в Харбин, не даёт о себе забыть. У папы постоянно болят ноги, суставы раздуты. Он ходит с тростью и стесняется этого.

Вчера, наконец, у нас объявился Станкевич. Он ни разу не приходил к нам, хотя Кирилл Антонович предлагал свою помощь в поисках работы, а мы готовы были потесниться, чтобы на первых порах он пожил у нас. Но Станкевич очень гордый и независимый человек. Он работал в каком-то гараже механиком, а недавно стал водителем автомобиля — такси. Комнату себе он нашёл в районе Пристани. Мама взяла с него слово, что он не будет нас забывать. «Ведь мы почти родственники», — сказала мама, и это правда. Станкевич — часть нашей прошлой жизни. После его ухода Юлька вдруг замучила меня расспросами, желая выведать о Станкевиче всё, что я знаю. Из чего я с изумлением делаю вывод: он ей небезразличен! А мне некогда, да-да, некогда! Мне надо хорошо закончить гимназию. Я поняла, что хочу быть учительницей, вспоминая малышку Анюту. Гимназия Марии Алексеевны Оксаковской действительно замечательная, в особенном почёте там гуманитарное образование и языки. Но золотые червонцы из маминого пояса заметно тают. Пока ещё обменивают на какие-то «боны» «николаевские» ассигнации, привезённые из России. Мы-то думали, что они совершенно бесполезны! «Боны» пошли на покупку одежды и обуви. То, что приехало с нами, настолько старомодно, что хотелось плакать. Местные дамы такие франтихи! Удивительно: подобные мысли мне и в голову раньше не приходили.

***

…Настойчиво звенел колокольчик, извещая о чьём-то приходе. Торопливо захлопнув тетрадь, Александра поспешила в прихожую, распахнула дверь и радостно вскрикнула: «Илья Семёнович, как хорошо, что вы пришли!»

Прошли в комнату, посидели немного, глядя друг на друга и улыбаясь. Александра вдруг заплакала, начала искать платок, под руку подвернулось полотенце, вытерла им лицо, посмотрела на своего гостя: «Вот видите, всё уже упаковано… Ночью еду. А вы-то как же? Почему не хотите тоже уехать?»

— Нам некуда ехать, и нас никто не ждёт, некому… А вы, Сашенька, передайте поклон родной земле от меня и моей супруги. Она тоже собиралась проститься, да что-то задерживается.

Илья Семёнович беспокойно посмотрел в окно: «На душе тревожно, и колокола звонят по всему городу. Пойду встречать жену… Сашенька, а вы бы дома остались». «Вот уж нет! — решительно возразила Александра, — вовсе не хочу вас одного отпускать!»

Они быстро шли по улице, и Александра, чуть отстав от своего спутника, в который раз удивилась его лёгкой походке и прежней выправке. «Сколько же ему лет? — раздумывала она. — Лет восемьдесят точно есть…»

Между тем, спешили рядом, отставали или забегали вперёд люди, и тревожный ропот сопровождал их. Добежав до Соборной площади, они увидели дикий шабаш, происходящий вокруг Свято-Николаевского собора. Деревянный храм, ровесник Харбина, возносился ввысь шестигранным куполом и был виден издалека. И вот теперь на его ограде кривлялись, орали и раскачивались молодые китайцы, совсем недавно воспитанные и учтивые. Такие же мальчишки забрались на крышу и сбивали кресты с луковиц, стоящих по краям купола. Горели костры, в которые летели иконы и церковная утварь. Женщину, пытавшуюся спасти из костра икону, наотмашь ударил совсем молодой парень. Женщина упала, и парень начал избивать её. С потемневшим от бешенства лицом, бывший казачий есаул Плетнёв Илья Семёнович рывком отшвырнул этого хунхуза, подхватил женщину и смешался вместе с ней в толпе. «Уходим немедленно, Илья Семёнович! — закричала Александра, повиснув на его руке. — Мы ничего не сможем сделать. Хорошо, что они заняты были, а то бы и вам досталось!»

Опьянённые разрушениями, криками, колокольными стонами, хунвэйбины подожгли храм, и огонь начал лизать деревянные стены. Поднимался к небу чёрный дым костров, а с горящих икон смотрели скорбные глаза святых…

Напрасно тянула за рукав Александра, молила: «Уйдём, Илья Семёнович!» Стоял есаул Плетнёв, в бессильной ненависти глядя на огонь. Он что-то тихо пробормотал. «Что, что вы говорите? — пыталась перекричать шум Александра. — Вам плохо? Илья Семёнович, милый, пойдём, прошу вас!» Он тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, сказал отчётливо: «Всё повторяется!» Повернулся и пошёл прочь от пожарища, гоня давние воспоминания. Рядом шла Александра, бережно поддерживая старого есаула под руку. Оба молчали, думая о своём, и не сразу заметили жену Плетнёва, спешившую навстречу. Она, запыхавшись, подбежала к Илье Семёновичу, обняла его и расплакалась: «Ну, где же ты ходишь? Я всё вокруг обошла, искала вас обоих! У Саши дверь нараспашку и никого нет. Что я могла подумать? Тут такое творится!» Плетнёв гладил её по голове, успокаивал: «Ну что ты, девочка моя, что же со мной может случиться?»

На проводы Плетнёвы решили прийти вечером, чтобы до отхода поезда посидеть вместе в последний раз. И от сказанного «в последний раз» у Александры заныло сердце.

Чтобы скоротать время решила полистать свой дневник. Улыбнулась: «Жизнеописание»! Открыла наугад тетрадь и наткнулась на неоконченное письмо, всего в несколько строчек: «Дорогой мой братик Митенька! Как же я скучаю по тебе! Наши письма, видимо, не доходят, хотя мы посылаем их на прежний адрес». Больше ничего не было написано на свёрнутом пополам листе бумаги.

***

Дневник Саши Мальцевой

2 марта 1922 г. Теперь я знаю, что в каждой снежинке может отражаться луна, как когда-то, в прошлой жизни, говорил Митя. Я влюблена! На всю жизнь! Мы встретились с НИМ на благотворительном балу. Это был «Белый бал», и я, совсем непривычная к таким событиям, ждала каких-то чудес. Мне сшили белое крепдешиновое платье, а к нему купили вышитый бисером пояс и такую же сумочку. Юлька тоже была в белом платье с жемчужным ожерельем. Она загадочно и таинственно поглядывала на меня, пока я стояла у зеркала, поправляя волосы, и потом, когда мы вошли с ней в зал. Она помахала кому-то рукой, и я увидела спешившего навстречу Станкевича. Я была немного ошеломлена: Станкевич давно знаком мне, но я впервые заметила, что он очень привлекателен, насколько я могу судить о мужской привлекательности. Он подошёл не один, и нас представили друг другу. Его зовут очень длинно: Коррадо Маттео Серджо Чезаре, он итальянец, торговый представитель автомобильной фирмы «Фиат». Мне показалось, что пол у меня под ногами качнулся, когда я подняла на него глаза. Он самый непохожий ни на кого из мужского племени, даже его длинное имя с двумя «т» в «Маттео» и раскатистым «р» в «Коррадо».

Он не отходил от меня целый вечер, мы танцевали, ели мороженое, болтали на забавной смеси русских и английских слов. Я, спасибо Юльке, значительно преуспела в английском, а у Коррадо очень милый акцент, когда он говорит по-русски.

С бала мы уезжали в автомобиле Коррадо. На водительском месте сидел Станкевич, рядом — Юлька, а сзади устроились мы — Коррадо и я. Станкевич предложил немного покататься по ночному городу, мы с восторгом согласились. В автомобиле было холодно, поэтому Юльку и меня закутали пледами, и мы поехали. И луна отражалась в каждой снежинке! Хотя снег начал кое-где уже чуть-чуть подтаивать — весна!

19 апреля 1922 г. Сегодня произошло событие, смешавшее вместе нежданную радость и печаль. В одном из магазинов Чурина, куда я и мама зашли, чтобы купить какую-то мелочь, увидели Лору Бухбиндер! Она, оказывается, работает там продавщицей и манекенщицей. Удивительно, что мы не встретились раньше — Лору наша общая судьба забросила в Харбин летом 1920 г. Вечером она пришла к нам, и мы дали волю слезам. Родители Лоры погибли, она осталась совершенно одна, и просто чудо, что ей удалось добраться до Харбина. Конечно, вопрос, который мучил нас, — Митина судьба, остался без ответа.

7 мая 1922г. Коррадо и Станкевич устроили для Юльки и меня пикник за городом. Но перед этим Станкевич представил Коррадо моим родителям, иначе мамочка с её пуританским воспитанием никуда бы меня не пустила. А мне восемнадцать лет!

Это первый пикник в моей жизни. Когда я росла и взрослела, была война с германцами, революция, гражданская война и наше бегство из родного Екатеринбурга, из России.

Всё было удивительно! Что ещё можно сказать о солнце, сиявшем изо всех сил, о нежной зелёной траве, мимо которой мы проносились в автомобиле, а ещё больше — об ожидании счастья, которое не покидало меня с нашей первой встречи с Коррадо. Мы сделали привал на лужайке и стали запускать воздушных змеев. Когда же мы изрядно набегались, и очередь дошла до корзинки с бутербродами, аппетит был неукротим у всей компании. Потом завели патефон, и Юлька учила меня танцевать танго. Вдруг вместо Юльки напротив меня оказался Коррадо, и обучение пошло гораздо быстрее. Теперь я могу сказать, что умею танцевать танго!

13 июля 1922г. Он уехал, уехал! Дела фирмы заставили Коррадо покинуть Харбин, и я не знаю, как скоро мы увидимся вновь. И когда на меня накатывает тоска, я ухожу с Рынькой на берег Сунгари. Собачка моя давно уже привыкла ко мне, а я привязалась к ней. Мы идём к маленькому прудику, скорее, большой луже, оставленной рекой после весеннего разлива. По вечерам там начинается лягушиный хор, по воде носятся жуки-водомеры, и всё это так напоминает Кыштым, речку Течу, что, кажется, вот-вот бабушка позовёт меня ужинать, а за столом дедушка уже шуршит газетой и пьёт чай из своей китайской чашки.

Меня застала гроза. Она была короткой, но бурной. Я сидела под перевёрнутой лодкой, прижав к себе, скулившую при каждом громыхании Рыньку. Дождь закончился быстро, мы вылезли из своего укрытия, и, Боже мой, какая же красота была вокруг! Над Сунгари повисли целых две радуги! И под одной радугой-коромыслом плыла лодочка с парусом, совсем такая же, как на дедушкиной чашке.

***

…Александра торопливо листала тетрадь, выхватывала взглядом дневниковые записи сорокалетней давности, посвящённые первой любви. Итальянец Коррадо, ворвавшийся внезапно, поначалу захватил её жизнь без остатка. Но Коррадо, к досаде Саши, оставаясь неизменно галантным, сдержанным и немного снисходительным, относился к ней, как к маленькой девочке.

Летом 1924 года Коррадо и Станкевич участвовали в автомобильных гонках и надеялись, что их «Фиат» придёт первым. Ради этой победы они всю последнюю неделю доводили до немыслимого совершенства автомобиль Коррадо. Так сказала Саше Юлька, которая была в курсе всего, что касалось Станкевича.

Они стояли среди группы болельщиков, ожидая сигнал старта нескольким автомобилям, которые уже нетерпеливо рычали моторами. Но Юльку мучил вопрос, не слишком ли затянулся «бестемпературный», как она выразилась, период у Саши и итальянца. Не обращая больше внимания на происходящее вокруг, она поделилась своими сомнениями с Сашей.

— Ах, всё очень непонятно, — в ответ на жадное Юлькино любопытство вздохнула Саша.

— Да, очень непонятно, — согласилась Юлька. — А ты целовалась с ним?

— Юлька! — возмутилась Саша и покраснела. — Конечно, нет…

Она так громко вскрикнула, что стоявшие неподалёку люди обернулись. В это время автомобили, сорвавшись с места, пронеслись мимо, образовав небольшой ураган. Он подхватил Сашину шляпку с незабудками и понёс её вслед за автомобилями.

— Алекс! — весело закричала Юлька. — Твоя шляпка решила выиграть в гонках! А впрочем, она всё-таки поймана, вон спаситель уже несёт её.

Саша не ответила Юльке. Она тихо-тихо пошла навстречу «спасителю», но смотрела не на него, а на свою шляпку с незабудками, потому что боялась смотреть и боялась поверить невозможному! Потому что, о Господи, это был Покровский, Костик Покровский, отставший в страшном 1920 году от их поезда в Нижнеудинске.

Она уткнулась ему в грудь и заплакала. Потрясённый Костик Покровский обнял Сашу и что-то бормотал.

— Сашенька, — прошептал он, — жива… А Степан Иванович, Софья Викентьевна? А Станкевич?

— Папа и мама живы, а Станкевич мчится в автомобиле навстречу рекорду. Как же вы не видели его, он же возле «Фиата» стоял. В такой кожаной куртке поверх белой фуфайки, ещё очки большие…

И вдруг замерла в тревоге, не решаясь спросить, но Костик уже догадался, кивнул головой: «Да, всё в порядке, есаул тоже в Харбине». Саша прерывисто вздохнула и внимательно посмотрела на Покровского. Он возмужал, стал выше ростом, шире в плечах и совсем не походил на того смешного Костика, каким был в Томске. Покровский тоже смотрел на Сашу с радостным удивлением.

— А я ведь вас поначалу не узнал, Сашенька!

— Столько лет прошло, что я успела вырасти и чуть-чуть состариться, да? — сквозь непросохшие слёзы засмеялась Саша. — Ой, я же вас не познакомила. Это — моя самая близкая подруга Юлия Иваницкая. Юля, вот тот самый Константин Покровский, который потерялся, и вот он нашёлся. Прав был Ник-Ник, когда говорил, что надо верить и надеяться. Костенька, вы сейчас ничего не рассказывайте о себе, вечером соберёмся, вот тогда и послушаем вашу историю. Ах, Боже мой, какое счастье, вы живы, Илья Семёнович жив, и мы все опять будем вместе!

Они ничего не видели вокруг и, занятые разговорами, очнулись лишь тогда, когда Юлька, радостно взвизгнув, побежала к автомобилю, первым завершившим гонку. И по Юлькиному звонкому голосу стало понятно, что это «Фиат» Коррадо. Плотное кольцо почитателей окружило Коррадо и Станкевича, а потом их принялись качать, и лишь после этого им удалось, наконец, вырваться.

— Алекс! — кричала Юлька. — Мы победили!

Она держала обоих друзей под руки и, приплясывая от восторга, тащила их к Саше. Коррадо снисходительно улыбался и с настороженным вниманием поглядывал в сторону Саши и незнакомого молодого мужчины. Станкевич, занятый тем, что снимал на ходу свою куртку, не обращал на них внимания, пока Юля торжественно не произнесла: «Уважаемые господа, сюрприз!»

…Станкевич, увидев Костю замер от неожиданности, не веря в правдивость происходящего, потом они крепко обнялись…

— А есаул? — опомнился Станкевич.

— Здесь он, тоже здесь! — счастливо засмеялся Костя. — Он у Бринера в охране. Он в охране, а я — в конторе у того же Бринера.

— Алекс, — напомнил о себе молчавший до той поры Коррадо, — поздравьте же нас!

— Да-да, поздравляю! Мы были уверены в победе, — смущённо заторопилась Саша. С весёлым ужасом она внезапно поняла, что Коррадо, ещё недавно занимавший так много места в её мыслях, куда-то исчезает. Неловко извинившись, она представила ему Покровского. — Это наш старый друг… — Саша хотела сказать «мой старый друг», но в последний момент смутилась и начала предательски краснеть.

Сделав вид, что не заметил её заминки, итальянец протянул руку Покровскому. Они внимательно смотрели друг другу в глаза, и рукопожатие, как показалось Саше, немного затянулось, и было излишне крепким.

— Господа, — весело обратился ко всем Коррадо, — приглашаю посидеть в каком-нибудь ресторанчике, отметить нашу победу! — Он посмотрел на Покровского и добавил: — И наше знакомство.

— Я согласна! — захлопала в ладоши Юлька. — Алекс, мы на полчасика, а? Ну поедем!

Коррадо спокойно и небрежно вёл автомобиль, не переставая говорить. Он обращался в основном к Покровскому, иногда смотрел на Сашу, словно призывая её в сообщники.

— Имена харбинским кафе давали люди с хорошим чувством юмора. Ну, например, — «Вася, заходи!» Как вам это понравится? Но мы туда не поедем, так, Алекс? А вот, смотрите! «Привал трёх бродяг»! Но нас больше трёх, поэтому и это весёлое место мы проезжаем. К некоему Яше тоже не по пути, хотя хозяин кафе уверяет, что «Яша — свой человек». Что же вы молчите, Покровский? Вам не нравятся названия? Станкевич, ваш друг всегда так немногословен? А Жюли очень нравятся — смешно, правда? А вот сюда мы, пожалуй, зайдём!

Автомобиль остановился возле дорогого ресторана «Эдем». Юлька перестала смеяться и взглянула на Станкевича. Тот пожал плечами и усмехнулся. Никто из их компании никогда не был в «Эдеме». Даже храбрая Юлька внутренне слегка поёжилась, входя в роскошный зал с фонтанами, зеркалами и хрустальными люстрами.

— Зачем вы это сделали, Коррадо? — уже потом, когда они покинули ресторан, спросила Саша.

— Чем вы недовольны, милая Алекс? Я хотел развлечь вас и вашего друга.

— Нет, Коррадо, вы лукавите. Вы хотели унизить его, прекрасно понимая, что у него нет денег, и он не сможет ответить вам тем же.

— И всё-таки, Алекс, должен сознаться, держался он великолепно — спокойно и с достоинством. Но… Вы правы, я хотел, чтобы вы сделали выбор…

Коррадо не успел договорить: они уже подходили к автомобилю, где их ждала вся компания. Станкевич и Покровский беседовали о чём-то своём, а Юлька смотрела на Сашу с таким интересом, что стало понятно: вечер будет посвящён обсуждению событий.

У дома Иваницких Коррадо церемонно со всеми распрощался.

— Милые девушки, благодарю вас за этот необыкновенный день. — Он протянул руку Покровскому. — Прощайте, Покровский, рад был нашему знакомству. Станкевич, мы увидимся нескоро: мне предстоит поездка в Италию. Прощайте, Алекс!

Он взмахнул на прощание загорелой рукой, автомобиль резко сорвался с места и вскоре исчез.

— Был Коррадо, и нет Коррадо. Один синий дымок остался, — засмеялась Юлька. — Умчался поспешно, как будто его обидели. — Она взглянула на Сашу и замолчала.

— Надо было маму как-то подготовить, а то разволнуется… — Саша вела себя так, словно разговор с Коррадо нимало не задел её. Она озабоченно посмотрела на Костю и подтолкнула его к флигелю.

Увидев на пороге Покровского, Софья Викентьевна вскрикнула от неожиданности, миска со спелым крыжовником выскользнула из её рук, и крупные зелёные ягоды, похожие на нефритовые бусины, раскатились по полу. Должно быть, чтобы справиться с волнением, Покровский наклонился и начал быстро-быстро собирать их.

— Костенька, милый мальчик, нашёлся! — заплакала Софья Викентьевна. –Да оставьте вы эти ягоды, дайте я обниму вас. — И тут же беспокойно посмотрела за его плечо. — А где?.. — Она не успела договорить.

— Он жив, жив! Есаул тоже в Харбине! — радостно крикнул Костя.

Тем же вечером в просторной столовой Иваницких, на чём настоял Кирилл Антонович, собрались Мальцевы, Станкевич, есаул Плетнёв и Лора Бухбиндер, за которой специально послала Софья Викентьевна: «Бедная девочка совсем одна, да и мне будет казаться, что Митя где-то недалеко». После неизбежных объятий, слёз, поцелуев и восклицаний все расселись по местам. Кирилл Антонович, дождавшись тишины, торжественно обратился к гостям:

— Дорогие мои! Я рад, что Степан Иванович и его супруга Софья Викентьевна обрели утраченных друзей. Четыре года они надеялись на это, и наконец, встретились. Вот за что мы и поднимем бокалы. Ура!

Посреди общего радостного возбуждения заплакала Софья Викентьевна. Степан Иванович обнял её за плечи и тихо-тихо, успокаивая, начал что-то шептать на ухо. Тревожно глядя в их сторону, Саша громко попросила слова:

— Покровский, вы так и не рассказали, как же Илье Семёновичу и вам удалось оказаться в Харбине?

Мгновенно все замолчали, молчал и Покровский. Есаул подошёл к открытому окну и закурил трубку.

— В Нижнеудинске мы решили зайти на станцию, чтобы хоть что-то разузнать, — начал свой рассказ Покровский. — Разузнать, особенно после того, как увидели Колчака арестованным. Было понятно — его арестовали чехи, но пока ещё лицемерно делали вид, что охраняют Адмирала. Еле-еле протиснулись в здание станции, такое скопище народу! Больные тифом лежат недалеко от покойных, дети плачут, у матерей глаза страшные — пустые… Продуктов нет, лекарств нет… Вдруг кто-то крикнул, что на путях стоят вагоны с морожеными тушами, к ним никого не подпускают. Что тут началось! Обезумевшая толпа ринулась к выходу, давя тех, кто упал. Нам повезло: нас вынесло наружу. Мы побежали к нашему составу, но опоздали…

С казаками Семёнова добрались до Иркутска, а там — до Хабаровска. Что делать? Решили осмотреться, пожить, а потом продолжить поиски… Я начал работать в газете, а есаул…

Плетнёв повернулся от окна, продолжил рассказ Покровского:

— Выяснили с Покровским, что многие санитарные вагоны отправлены были в Харбин, стали думать, как туда пробираться. Этой весной Хабаровск заняли красные, на казаков охоту устроили, а значит и на меня. Покровский-то что? Он газетчик, но и за ним следили: подозрительная личность! Решили плыть через Амур на китайскую сторону. Ширина — 2 километра, июнь, вода холодная. Сделали маленький плотик, сложили на него одежду, замаскировали ветками. Покровский свой студенческий билет и мои документы в клеёнчатые мешочки уложил и воском залил. Поплыли тайно, глубокой ночью. Оглянулись на Хабаровск: прощай, Россия! Господи, помоги! Обратной дороги не было… Вскоре нас обнаружили, открыли стрельбу, пришлось нырять, плыть под водой, несколько раз прощались с жизнью, но всё-таки выплыли на безопасное расстояние…

Саша зябко передёрнула плечами, представив себе холодную чёрную воду Амура и двух друзей, решивших, во что бы то ни стало доплыть до другого берега. Вспомнилась зима 1920 года и барак, в котором оказались, когда приехали в Харбин. Неужели нет обратной дороги в Россию, домой? Но обещал же Станкевич, когда ехали в промёрзшем вагоне неведомо куда: «Уж вы-то, Сашенька, непременно вернётесь».

— Ничего не хочу, только бы домой вернуться! — тихий голос Софьи Викентьевны среди полной тишины прозвучал с отчаянной силой. — Да! На родную землю, к родным людям, кто ещё жив остался… Ведь душа изболелась! За что это всё нам? Как можно было нас поделить навек?

— Эх! — вдруг воскликнул Кирилл Антонович и так стукнул кулаком по столу, что подпрыгнула, зазвенев, посуда. — Всё-таки не верится, что когда-нибудь в этой истории не будет поставлена точка! Вот только дожить бы… — Он залпом выпил рюмку водки и обратился к дочери. — Вот что, Юлька, любимая дочь наша! А спой-ка ты нам, да развесели нас, артистка!

Шепнув что-то Станкевичу, Юлька подала ему гитару и легко присела на подоконник распахнутого настежь окна. Первые же аккорды, сорвавшиеся из-под пальцев Станкевича, были Саше знакомы. Навсегда, казалось, забытый романс, который Станкевич пел в их екатеринбургском доме, нежно и печально зазвучал в Харбине. Переплетался Юлькин голос с голосом бывшего поручика Станкевича, пели они об ушедших в никуда выпускниках Николаевского кавалерийского училища:

Звуки вальса в гулком зале,

Генералы смотрят гордо,

Молодые офицеры вихрем кружат юных дам.

Хрусталём звенят бокалы,

Воздух дымкою подёрнут…

«А слова-то романса Станкевич мне так тогда и не переписал, — грустно думалось Саше. — И Ларису Константиновну я напрасно ревновала к нему. Как они там, живы ли? Анюта уже подросла, а няня совсем старая стала. На Шамсутдинова всё так же ворчит наверное… И Митя с ними, а не с нами…»

Очнулась от своих невесёлых мыслей с последними словами романса: «Им казалось всё навеки, Был четырнадцатый год». Замолчали Юлька и Станкевич, ждали, что им скажут… Есаул сидел, опустив голову, положив крепко сжатые кулаки с побелевшими костяшками на стол. Степан Иванович, сняв пенсне, протирал стёкла, глядя куда-то далеко. Софья Викентьевна плакала, не стесняясь, и Лора гладила её по руке.

— Да, развеселили, — подал голос Кирилл Антонович. — Эх, жизнь наша! Угробили поколение сначала на одной войне, потом на другой…

Расходились за полночь. Есаул пошёл провожать Лору, и Софья Викентьевна, глядя им вслед, сказала, ни к кому не обращаясь:

— Как в шестнадцатом году… Митя провожал её тогда, и она походила на красивую лёгкую бабочку. Лора по-прежнему хороша, дай ей бог счастья с Ильёй Семёновичем.

Дождавшись, когда останутся одни, Саша и Юлька устроились на террасе, чтобы всласть наговориться. День с его продолжением был таким длинным, событий произошло так много, что непременно надо было всё обсудить. Ночные тени и полная луна, освещающая лица девушек, добавляли таинственной значимости каждому слову.

— Ах, Алекс, — начала Юлька и подула в сторону луны. Серебристый парок тут же растаял, а Юлька продолжила. — Алекс-Алекс, мне очень понравился твой Покровский. Не спорь, — твой Покровский! Ведь у них с Коррадо настоящая дуэль была, неужели ты ничего заметила? И Покровский выиграл! Но не знаю, хорошо ли это для тебя: судя по всему гордый итальянец, потомок римлян, исчезнет из твоей жизни навсегда. А что такое Покровский? Пока ничего… Тебе же нужна основательность, прости меня за такую прозу. Ну что ты молчишь, не согласна?

— Ничего я, Юлька, не понимаю. За один день всё так изменилось. Целых два года была влюблена в Коррадо, страдала, думала, что не дождусь от него признания, и тут вдруг, как ты говоришь, дуэль! А Покровский когда-то такой забавный был! Я считала его неповзрослевшим мальчишкой, а он — вон какой!

Помолчали обе, вслушиваясь в ночь, потом Юлька тихо сказала:

— За есаула можно не беспокоиться — Лора надолго, если не навсегда, рядом окажется.

— Она Митина невеста была, и я её тайно ненавидела. Уехала с родителями из Екатеринбурга в 1917 году, они в дороге погибли, осталась одна. Здесь мы случайно встретились, так жалко её стало… А Илья Семёнович… Не знаю, мне кажется, он очень сложный человек… Хотя надёжный. Ну, давай, моя дорогая Юлька, расходиться. От ночи маленький кусочек остался, немного поспать надо.

***

Осенью 1924 года в Харбине стало тревожно. Отстранили от должности Дмитрия Леонидовича Хорвата — «за несоответствие». КВЖД перешла в совместное советско-китайское управление. По требованию властей надо было принимать гражданство — советское или китайское. Кончалась эра благоденствия в «счастливой Хорватии».

Многие из эмигрантов покидали Харбин, отправляясь в Канаду, Америку или Австралию. Забытый за несколько лет спокойной жизни страх толкал их всё дальше от России. Опять у Мальцевых, когда на чай с пирогами пришли Станкевич и есаул, зашёл разговор об отъезде. Степан Иванович, утратив обычную сдержанность, раздраженно постукивал ложечкой в своей чашке, пока Софья Викентьевна не отодвинула её. Степан Иванович, глядя в пол, тихо заговорил:

— Какая Америка! Разве мы сможем там жить… Только домой! Только в Россию! Не верю я в эти слухи, не хочу верить, что с репатриантами там разговор короткий. Мы никому не причинили зла…

Есаул Плетнёв криво усмехнулся:

— Ну, мы-то со Станкевичем не можем рассчитывать на снисхождение советской власти: братской кровушки было много пролито. Так что возвращаться некуда. Поживём пока здесь, а там видно будет. Гражданство вот только! Китайское не хочу, советское, сами понимаете, не дадут, да и не надо, верно, Станкевич? Будем жить по нансеновским паспортам. К тому же новость у меня: я сделал предложение Лоре, венчание через неделю. Милости просим!

Новость не была неожиданной: Лора, не скрываясь, сияющими глазами смотрела на Илью Семёновича. А он, не очень молодой, потрёпанный войной, ожесточившийся и потому, казалось, неспособный на нежную привязанность, вдруг, как заметила Софья Викентьевна, «оттаял».

После венчания Илья Семёнович стал появляться в компании молодых друзей только в сопровождении своей жены Лоры. Юлька однажды скептически заметила Саше:

— Отказываюсь понимать, Алекс, что мужчины могут находить в этой Лоре. Ну да, она красивая, недаром манекенщицей у Чурина работала. Но она, по-моему, просто дура!

— Дорогая моя, успокойся! Должно быть, с такими, как Лора очень уютно жить. Никаких бурь, никаких потрясений! А ты, милая Жюли, просто ревнуешь: раньше бесспорной красавицей у нас была ты.

Юлька фыркнула, а потом засмеялась. Отсмеявшись, внезапно спросила:

— Тебе про Коррадо ничего неизвестно?

Саша внимательно посмотрела на Юльку и отрицательно покачала головой.

— Что-то он слишком стремительно исчез, — продолжала раздумывать Юлька, — и мне кажется, что это связано не только с тобой. Тут какая-то тайна… Даже Вольдемар ничего не знает.

— Как ты сказала, — «Вольдемар»? — встрепенулась Саша. — Так его называла одна очень и очень привлекательная особа. Да не волнуйся ты! Это было давно и очень далеко… В тридевятом царстве… в России, у нас в доме. И мне это ужасно не нравилось, но у тебя выходит весьма мило. Всё, больше ничего не скажу! Пусть будет ещё одна тайна.

Саша работала учительницей в начальной школе, и оттого, вероятно, появился у неё слегка покровительственный тон и постоянная ответственность за подругу, умную, красивую, но немного легкомысленную. Юлькина мечта о сцене исполнилась совсем не так, как она того желала. «Понимаешь, — говорила она Саше, — ведь знаю, что большой артистки из меня не получится. Да, я могу быть очень убедительна и обаятельна, но это я! Я в предлагаемых обстоятельствах, вот и всё. Немного грустно, хотя я танцую в ревю, я в кафе пою, меня слушают, кажется даже специально приходят. Ты согласна, Алекс?»

Саша кивала головой, в глубине души полагая, что её подруга чересчур требовательна к себе. В остальном же, когда речь заходила об искусстве, Юлькино мнение было непререкаемым.

Они неспешно шли вдоль Китайской улицы, по давней привычке разглядывая витрины магазинов и афиши. Собачка Рында, утратившая с возрастом свою резвость, трусила рядом с Сашей знакомым маршрутом. Возле афишной тумбы она, как обычно, остановилась и вопросительно посмотрела на Сашу.

— Алекс, — засмеялась Юлька, — Рынька каждый раз останавливается у театральной рекламы. И что же нас ожидает? Смотри-ка, гастроли Камерного театра из Советской России! И. Сургучёв «Осенние скрипки». Пойдём?

— Непременно пойдём, — откликнулась Саша, — у меня с этим спектаклем связано одно давнее воспоминание, которое и тебя касается. Было мне тогда всего четырнадцать лет, шла война, Митя на фронте, папа на тиф уехал. Но мы пошли в театр — мама и я! А спектакль назывался «Осенние скрипки»… Театр у нас в Екатеринбурге был красивый, большой. Зал такой полукруглый в несколько ярусов. Места наши были в ложе партера… И как ты думаешь, кто сидел рядом с нами? Станкевич! Я прикрывала глаза, смотрела на него в щёлочку и представляла, что это Митя. Так и познакомились.

Саша грустно вздохнула и посмотрела на Юльку. Та тоже вздохнула, потом засмеялась и поцеловала Сашу в щёку:

— Вот и спасибо тебе, что познакомились! — Потом ревниво спросила: — А что, зал нашего Железнодорожного собрания уж никак не хуже вашего полукруглого зала? Всё-таки — 1200 мест! Такой занавес роскошный — бархатный с золотом! Люстры хрустальные! В фойе — картины на стенах, а ещё…

— Юлька, уймись! Не хуже, и даже богаче, но там была Россия. Там был дом, там мой брат, и я верю, что он жив. И как бы я хотела оказаться там, в родном городе, в Екатеринбурге, пусть даже имя у него отобрали. Я бы привыкла к новому имени, что имя! Всё равно это Россия.

Саша замолчала, отвернулась от Юльки, чтобы вытереть слёзы. Рынька, встав на задние лапки, обеспокоенно поскуливала, пока Саша не погладила её.

— Алекс, милая, я понимаю, как это больно, но придёт когда-нибудь время, и ты вернёшься!

— Знаешь, мне слово в слово это сказал Станкевич, когда мы ехали, мёрзли, голодали, нас обстреливали, и мы не знали, останемся ли живы… Ну, всё-всё, я не плачу. Пойдём, мои дорогие!

***

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.