Бесплатный фрагмент - Конец времени. Том 2. Битва на краю времени

Глава 1

Романдус возвышался во весь свой исполинский рост. Его губы, полные и чувственные, искривились в улыбке, лишенной тепла, но полной холодного любопытства.

— Габриэлла, — произнес он, растягивая имя, будто пробуя на вкус каждый слог, — Я ждал, что однажды ко мне придет одна из вас… Но ставил на другую сестру.

Голос его звучал, как мёд, налитый в бокал изо льда — сладкий, но обжигающе холодный. Надменность сквозила в каждом слове, в каждом взгляде его глаз, напоминающих расплавленное золото с вкраплениями чёрного обсидиана.

Его взгляд скользнул за спину дочери, где у подножия ступеней застыли в ожидании Ли и Сун. В тот миг, когда Романдус поднялся с трона, оба воина — словно управляемые единой невидимой нитью — синхронно преклонили колено.

Его взгляд скользнул за спину дочери, где у подножия ступеней застыли в ожидании Ли и Сун. В тот миг, когда Романдус поднялся с трона, оба воина — словно управляемые единой невидимой нитью — синхронно преклонили колено.

Ирония ситуации витала в воздухе — они не обязаны были кланяться изгнаннику, свергнутому Правителю, чьи законы давно стерты из летописей. Но здесь, в этом позолоченном плену, где даже воздух пропитан силой его власти, он оставался божеством.

Толпа застыла. Музыканты замерли с поднятыми смычками. Дамы в вызывающих платьях затаили дыхание, сжимая веера. Мужчины в сверкающих камзолах замерли в почтительных позах. Даже пламя в сотнях светильников словно перестало колебаться, завороженное моментом.

Ирония ситуации витала в воздухе — они не обязаны были кланяться изгнаннику, свергнутому Правителю, чьи законы давно стерты из летописей. Но здесь, в этом позолоченном плену, где даже воздух пропитан силой его власти, он оставался божеством.

Толпа застыла. Музыканты замерли с поднятыми смычками. Дамы в вызывающих платьях затаили дыхание, сжимая веера. Мужчины в сверкающих камзолах замерли в почтительных позах. Даже пламя в сотнях светильников словно перестало колебаться, завороженное моментом.

— Можете встать, — бросил он снисходительно, и его голос, подобный гулу далëкого грома, покатился по залу.

Хранители поднялись с той же синхронностью, будто их движения зеркалили друг друга. Золото и серебро их доспехов вспыхнуло вновь, словно ожив после мимолетной смерти.

Бывший Правитель Детей Света широким жестом обвел зал, и его браслеты — сплетëнные из солнечного металла, холодного серебра и лунного перламутра — вспыхнули неистовым светом.

— Что ж, — произнес он, и в голосе зазвучали ноты театрального веселья, — Стоит устроить семейный ужин!

Его слова повисли в воздухе, обрастая подтекстами. Это была насмешка над понятием «семьи», намек на давние традиции пиров перед битвами и, даже, скрытая угроза в этом показном гостеприимстве.

Габриэлла стояла неподвижно, лишь тень промелькнула в её глазах — то ли вызов, то ли признание правил этой опасной игры. А вокруг них замок продолжал сверкать, как застывший в янтаре сон о власти, где каждое слово — ловушка, а ужин может оказаться последним для кого-то из присутствующих.

Последний придворный скрылся за массивными дверями, и зал погрузился в звенящую тишину, нарушаемую лишь шелестом шелков. Романдус — бывший повелитель, вечный узник, отец и противник в одном лице — поднял руку в повелительном жесте. Его пальцы, украшенные кольцами с чёрными камнями, поглощающими свет, указали Габриэлле покинуть подиум.

Она сошла по мраморным ступеням, каждый шаг отмеряя с холодной грацией. Её платье, сотканное из ночи и звёзд, струилось по телу, словно живая тьма.

Он двинулся к высоким арочным окнам, где витражи превращали солнечные лучи в цветные блики. Его походка была медленной, исполненной сознательного величия — каждый шаг короля, лишённого трона, но не привычки властвовать. Пурпурные шелка шелестели, как крылья редкой бабочки, а серебряные пуговицы на жилете сверкали, будто россыпи алмазов на бархате.

Габриэлла следовала в двух шагах позади, отмечая про себя этот тщательно выверенный спектакль. Её лицо оставалось непроницаемым, но в глубине глаз мерцало понимание — она знала эту игру в совершенстве.

Он занял позицию у окна, где лучи, преломляясь через витражи, окутали его золотистым сиянием. Его загорелая кожа заиграла медными оттенками. Пурпур одеяний вспыхнул глубоким винным отблеском. Серебряные нити на костюме засверкали, как река под лунным светом. Он стоял, будто сошедший с фрески Бог, искусно создавая иллюзию свечения. Даже воздух вокруг него казался более плотным, наполненным энергией и властью.

Габриэлла замерла, скрестив руки на груди. Она ждала — не как просительница, а как равный игрок, давно изучивший правила этого представления.

Ли и Сун остановились в пяти шагах за её спиной, создавая живой барьер между своим Луминором и остальным пространством. Их доспехи мерцали приглушенно, будто прикрытые дымкой. Они стали тенями — присутствующими, но не нарушающими священное пространство предстоящего диалога.

Габриэлла заговорила чëтко, отчеканивая каждое слово, будто вбивая гвозди в крышку собственного гроба:

— Пожиратель Времени вернулся. Но у него иная стратегия, чем в первый раз.

Её голос, холодный как сталь в морозное утро, резал воздух. Лучи, падающие через витражи, рисовали на её лице узоры из синих и багровых пятен.

— Я хочу провести обряд Ал-Тан-Вейр и призвать Силу. Открыть дверь в наш мир для Создателя.

Её пальцы непроизвольно сжались.

— Ты единственный, кто остался в живых из тех, кто первый раз проводил этот обряд.

Губы Романдуса растянулись в улыбке, от которой кровь стыла в жилах. Золотистые глаза сузились, словно у кота, видящего мышку в когтях.

— Так ты пришла за моей помощью, — голос его тёк, как мёд, смешанный с ядом, — И что же я получу за своё участие, Командующая?

Габриэлла не дрогнула. Её ответ прозвучал ровно, словно читала приговор:

— Это касается всех нас. Пожиратель уничтожит само время, включая твой замок тщеславия. Я здесь не для того, чтобы торговаться с тобой.

Её губы уже готовились произнести следующую фразу, когда… Романдус двинулся с быстротой змеиного удара. Его мощная рука вцепилась в её горло, поднимая в воздух, как тряпичную куклу.

Ноги Командующей Детей Света беспомощно задергались, ища опору. Пальцы вцепились в его руку, но мышцы под золотистой кожей не дрогнули. Капли пота выступили на её лбу.

Ли и Сун рванулись вперёд, но он лишь поднял свободную руку — и они застыли, будто в янтаре. Мускулы на их шеях напряглись до предела. Глаза выдавали ярость, смешанную с ужасом. Мечи так и не покинули ножен.

— Здесь я решаю, что ты будешь делать, Габриэлла, — его голос гремел, как подземный гул, — Ты допустила ошибку, явившись сюда одна.

Он сжал пальцы сильнее.

— Но ты права — мы не будем торговаться. Я буду называть условия, а ты смиренно кивать!

Он разжал пальцы. Она рухнула на пол, как подкошенный цветок. Колено ударилось о мрамор с глухим стуком. Кашель разрывал горло, когда воздух наконец хлынул в лëгкие.

Он отошëл к окну, снова освещëнный, как божество, холодно добавил:

— Ты меня расстроила, дочь. Вас проводят в покои. И позовут к ужину.

Габриэлла поднялась. Каждая мышца дрожала от унижения, но лицо оставалось каменным. Голова склонилась ровно настолько, чтобы это можно было назвать поклоном. Ресницы опустились, скрывая ярость в глазах. Платье шелестело, будто оплакивая свою хозяйку.

Ли и Сун, наконец освобожденные от невидимых оков, тоже склонили головы. Их доспехи звенели глухо, как погребальный колокол.

Они повернулись к двери — три теневые фигуры в золотом зале, где хозяином оставался лишь один — тот, кто давно потерял всё, кроме жажды власти.

За окнами замка второе Солнце начало садиться, окрашивая башни в цвет запекшейся крови.

***

Темнота расступилась, открывая взору чудо, рожденное самой землей в её тайных недрах. Подземная река, извиваясь как живой дракон, несла свои лазурные воды сквозь узкий каньон, выточенный веками в чёрной мраморной плоти мира. Вода сияла неестественным, почти волшебным светом — не голубым, не бирюзовым, а именно тем глубоким лазурным оттенком, что бывает лишь в снах о забытых морях. Её поверхность мерцала серебряными искрами, будто кто-то рассыпал по ней осколки лунного света, и они, не тонули, а танцевали на лëгких волнах.

Сквозь эту кристальную толщу ясно виделось дно — чёрный мрамор, отполированный течением до зеркального блеска. Казалось, это не камень, а застывшая ночь, вечно бегущая под ногами у лазурного потока. Вода, касаясь его, рождала странные блики — то ли отражения, то ли какие-то знаки, написанные на языке, который никто не мог прочесть.

Стены каньона смыкались высоко над головой, образуя свод, усеянный сталактитами. Они свисали, словно каменные слёзы земли — чёрные, как сама тьма, но с золотистыми искорками внутри. То ли минералы, то ли осколки древних сокровищ, они сверкали при малейшем движении света, будто подземные звёзды. Внизу им вторили сталагмиты — их острые вершины тянулись к своду, как пальцы спящего исполина, пытающиеся схватить невидимую добычу.

Мох покрывал стены причудливыми узорами — то густым ковром изумрудного оттенка, то редкими островками цвета молодой листвы, то почти чёрными пятнами, где зелень сливалась с мрамором. Он светился едва уловимым фосфоресцирующим сиянием, создавая ощущение, будто сам воздух здесь наполнен Силой.

Тишину нарушал лишь шёпот воды — не громкий, не резкий, а мягкий, как голос старого друга, рассказывающего тайну. Он отражался от стен, наполняя пространство эхом, которое казалось древнее, чем сама гора.

И в этом подземном царстве, где лазурь воды встречалась с чернотой камня, где золото сверкало во тьме, а мох светился, как призрачный огонь, время текло иначе — медленнее, глубже, словно сама вечность решила здесь отдохнуть.

Воздух был прохладным, влажным, с лëгким привкусом минералов и чего-то ещё — может, древней Силы, может, просто обещания тайн, которые эта река хранила в своих водах тысячелетиями.

Из темноты тоннеля выплыла лодка — узкая, изящная, словно выточенная из цельного куска шоколадного дерева, пролежавшего века в подземной сырости. Её борта, тёмные и гладкие, как старая полированная мебель, отражали лазурные всполохи воды, приобретая причудливые переливы. По всей поверхности судна тончайшей паутиной тянулись золотые узоры — извилистые линии, напоминающие корни древних деревьев, сплетëнные в замысловатый танец. Казалось, это не просто украшение, а карта забытых путей, нанесенная рукой какого-то подземного художника.

Лодка рассекала воду с почти невесомой грацией, оставляя за собой лëгкую рябь, где серебряные искры на поверхности вспыхивали ярче обычного. Её нос, слегка загнутый вверх, разрезал лазурную гладь, словно острый клинок, а корпус едва покачивался, будто сама река бережно несла это хрупкое творение.

Весла, сделанные из дерева на тон светлее основного корпуса — словно молодая поросль на фоне старого ствола — опускались и поднимались в идеальной синхронности. Их лопасти, широкие и плоские, входили в воду почти беззвучно, лишь лëгкий всплеск нарушал тишину подземного царства. При каждом гребке вода стекала с них сверкающими каплями, оставляя за лодкой мимолетный след из кругов, которые тут же растворялись в общем течении.

Движение было настолько плавным, что казалось — лодка плывет сама по себе, а весла лишь подыгрывают реке в этом странном танце. Золотые узоры на бортах мерцали при каждом повороте, отражаясь в чёрном мраморе дна, создавая иллюзию, будто корни на дереве оживают и тянутся вглубь каменной бездны.

И пока ладья скользила вперëд, сталактиты на своде каньона роняли на неё редкие капли, которые, попадая на золотые линии, заставляли их на мгновение вспыхивать ярче, будто кто-то невидимый проводил по ним влажным пальцем, оживляя древнюю Силу.

Вода, воздух, камень и дерево — всё здесь слилось в едином движении, в странной гармонии подземного мира, где даже время текло иначе, подчиняясь ритму весел и шёпоту реки.

***

Габриэлла стояла у высокого окна, где разноцветные стекла складывались в узоры, напоминающие звёздные карты забытых эпох. Комната, дарованная отцом-тираном, дышала тем же показным великолепием, что и весь замок — мраморные стены с позолотой, тяжёлые бархатные драпировки цвета спелой сливы, светильники в виде застывших пламеней. Но среди этой искусственной роскоши её фигура казалась инородным телом — островком трезвости в море безумного тщеславия.

Она сменила парадный наряд на простое тёмно-синее платье, будто сбросила маску, чтобы на мгновение стать собой. Ткань, мягкая и податливая, облегала стан, подчёркивая каждую линию тела — от чёткого V-образного выреза, открывающего ключицы, до широкого пояса, стягивающего талию. Свободная юбка струилась до самого пола, скрывая ноги, но не скрывая лёгкого трепета ткани при каждом вдохе. Волосы, заплетённые в простую косу и перехваченные синей лентой, лежали на спине, как река, уставшая от бурь.

Её взгляд, устремлённый вдаль, проникал сквозь витражи, сквозь стены замка, сквозь само время — куда-то в невидимую точку на горизонте судьбы. В глазах, обычно холодных и расчётливых, плавала тень чего-то неуловимого — может, сожаления, может, давно задавленного страха.

Тишину нарушил лёгкий шорох кожаных доспехов. Ли-Сун, снова ставший единым целым, подошёл к ней с той же осторожностью, с какой подходят к дикому зверю, затаившемуся в углу. Его чёрный жилет и штаны из мягкой кожи шелестели при движении, как паруса в ночном ветре. Он встал рядом, повернувшись к её профилю, но не нарушая границ этого хрупкого одиночества.

Они замерли — воин и Командующая, два острова в океане золота и лжи. Свет, проникающий сквозь витражи, рисовал на их лицах причудливые узоры — синие, как глубина океана, багровые, как свежие раны. Где-то за стенами этого позолоченного ада солнце касалось горизонта, но здесь, в комнате с витражами, время словно остановилось, заворожённое молчаливым диалогом взглядов.

И только тени на стенах шевелились, напоминая, что даже в этой искусственной вечности есть место движению — тихому, неотвратимому, как ход песчинок в часах судьбы.

Его голос прозвучал как тёплый ветер, затерявшийся в ледяном дворце, — бархатный баритон с той самой хрипотцой, что появлялась лишь в редкие моменты, когда он позволял себе быть не Хранителем, кем-то более значимым.

— Позволь разделить эту боль с тобой, — произнёс он, и слова его, тихие, но отчётливые, повисли в воздухе, словно дым от погасшей свечи, — Ты закрылась от меня. Я больше не чувствую то же, что и ты.

Она оставалась неподвижной, словно высеченной из мрамора, её пальцы, бледные и тонкие, лежали на подоконнике, не сжимаясь, не дрожа. Витражи окрашивали её лицо в синие и багровые тона, превращая кожу в живую карту забытых бурь. В её глазах, устремлённых в никуда, не было отражения тепла заката — лишь пустота, глубокая и бездонная.

Он не отводил взгляда, продолжая смотреть на её профиль, на резкую линию скулы, на губы, сжатые в тонкую нить.

— Это и моя утрата, — добавил он, и в голосе его прозвучала та самая настойчивость, что скрывалась за мягкостью, — не требование, но напоминание. Он говорил о том, что они так и не обсудили, о чём не осмелились заговорить. О той маленькой искре жизни, что горела в ней, неведомая даже ей самой, пока Пожиратель не вырвал её с корнем.

Она не ответила. Не дрогнула. Словно превратилась в статую, в призрак, в тень самой себя. С того самого мгновения, как осознала потерю, она захлопнула дверь в свою душу, и даже он — тот, кто знал каждый её вздох, каждый скрытый страх — остался за её порогом. Он не спорил тогда. Давал ей время. А потом не предоставлялось шанса на разговор. И вот сейчас, взаперти в замке чужого тщеславия, время нашлось.

Ли-Сун стоял рядом с Габриэллой, ощущая, как стена между ними становится всё толще, а её молчание — всё громче. Лучи солнца скользили по её волосам, по краю щеки, по ресницам, не дрогнувшим ни разу. Он смотрел, как свет играет на её холодном, отстранённом лице, и в его глазах читалась преданность и желание быть частью её души.

Пока за окном солнце продолжало падать, окрашивая мир в цвета утраты, тишина между ними растянулась, как тень в предзакатный час, став почти осязаемой, тяжëлой, словно пропитанной невысказанными словами. И тогда он усмехнулся — звук, рожденный где-то в глубине груди, прошедший сквозь зубы, сдавленный и горький, как дым от сгоревших надежд.

— Ну, конечно, — прошептал он, и в этом шёпоте слышалось самоистязание, — Как я мог возомнить себя достойным дотянуться до высшей крови.

Он сделал лёгкое движение, разворачиваясь к ней спиной, словно отрекаясь не только от этого разговора, но и от той незримой нити, что когда-то связывала их крепче любых клятв. Первый шаг — и он готов был уйти, раствориться в золочёных коридорах этого проклятого замка, но в последний миг добавил, почти беззвучно:

— Я уже нафантазировал, что нас связывает нечто большее, чем Харис-Лар.

Его тело уже подалось вперёд, когда её пальцы вцепились в его запястье — резко, без предупреждения, с силой, от которой даже он, привыкший к её порывам, замер. Она не произнесла ни слова, лишь развернула его к себе, заставив встретиться взглядами. В её глазах, обычно холодных, как зимние звёзды, плясали отблески заката, смешиваясь с чем-то неуловимым — тем, что он не видел в них уже слишком долго.

Медленно, будто боясь спугнуть хрупкость момента, она прижала его ладонь к своей груди — ровно по центру, где под тонкой тканью платья стучало сердце, учащённое и живое. Потом подняла свою руку и повторила жест на нём, ощущая под пальцами твёрдый ритм его сердца сквозь мягкую ткань жилета.

Оба замерли. Она — лицом к окну, где закат окрашивал витражи в кровавые тона, он — спиной к свету, его черты тонули в полумраке, лишь глаза, глубокие и сосредоточенные, ловили её взгляд.

Глаза их встретились всего на мгновение — два тёмных золотых озера, в которых отражались целые миры боли, — прежде чем она опустила ресницы. Он последовал за ней без слов, будто их веки были связаны невидимой нитью. И в этот миг она открыла дверь, ту самую, что последние дни держала на запоре, позволив их связи хлынуть сквозь сломанные плотины.

Их пальцы, всё ещё прижатые к груди друг друга, вдруг пронзили тонкие золотые узоры, вспыхнувшие под кожей, как карта забытых созвездий. Из-под ладоней полился свет — не ослепляющий, а тёплый, живой, будто само солнце рождалось в точке соприкосновения.

И тогда волна накрыла Ли-Суна с такой силой, что его тело содрогнулось, будто под ударом молота.

Сначала пришëл холод — пронизывающий до костей, выжигающий дыхание, превращающий лёгкие в ледяные глыбы. Потом горе, чёрное и бездонное, как пропасть, поглощающая всё светлое, что когда-либо было в душе. Оно обволакивало, разъедало изнутри, оставляя после себя лишь пепел воспоминаний. Затем отчаяние — всепоглощающее, делающее мир плоским и бессмысленным, где даже следующий день казался непосильной ношей.

Гнев пришëл последним — яростный, неукротимый, рвущийся наружу, как зверь из клетки. Он бился в его груди, требовал крика, разрушения, крови. Казалось, ещё мгновение — и ребра не выдержат, разойдутся, выпуская эту бурю наружу.

А потом… пустота. Та самая, что теперь жила в ней — в выжженном чреве, в разбитом сердце, в каждой частице её существа.

И так же внезапно, как началось, всё закончилось.

Сияние погасло, узоры растворились, оставив после себя лишь лëгкое жжение на коже. Они синхронно открыли глаза, всё ещё связанные невидимой нитью, всё ещё дышащие в одном ритме.

Её ладонь дрогнула, готовая соскользнуть с его груди — обряд завершен, прикосновение больше не нужно. Но едва пальцы её оторвались на волосок, он прижал их обратно — не для ритуала. Просто чтобы быть ближе. Чтобы сказать без слов: «Я здесь. Мы вместе в этом.»

И она приняла это, позволив его ладони остаться на своём сердце, как когда-то позволила ему войти в свою жизнь.

Потом она двинулась — едва заметный наклон вперёд. Он встретил её, и их лбы соприкоснулись, как две половинки разбитого амулета, наконец сложившиеся воедино. Ладони всё ещё лежали на груди, чувствуя под пальцами ровные удары сердец, а свободные руки нашли шею друг друга, пальцы слегка касались щек — он её, она его.

Так они и стояли — не воин и Командующая, не Хранитель и Луминор, а просто два Дитя Света, нашедшие друг друга в этом хаотичном мире. За окном солнце окончательно скрылось за горизонтом, и только последние отсветы заката дрожали на их сцепленных руках, как будто сама вселенная благословляла эту тихую минуту покоя перед грядущей бурей.

***

На носу лодки, неподвижная и величавая, сидела Аврора — словно изваяние, высеченное из чёрного атласного камня, холодного и неприступного. Её волосы, заплетенные в замысловатые косы, вились по контуру головы, подобно змеям, застывшим в ритуальном танце, прежде чем слиться в единую тяжёлую косу, ниспадающую на спину. Одежды цвета туманной дымки, облегали стройное тело, создавали резкий контраст с тёмной гладью воды и мрачными сводами пещеры — будто лунный свет, воплотившийся в материи. Её глаза, холодные и ясные, были устремлены вперёд, в черноту тоннеля, будто она уже видела то, что скрывалось за поворотом, и это зрелище не вызывало в ней ни страха, ни волнения.

За ней сидел её Хранитель Аулун, его мощные плечи напрягаясь при каждом взмахе. Его обнаженные руки демонстрировали переплетение мышц и шрамов — летопись бесчисленных битв. Лицо оставалось непроницаемым, словно выкованным из той же породы, что и стены каньона. Весла в его руках опускались и поднимались с механической точностью, будто он был не человеком, а частью самой лодки — неотъемлемым механизмом, созданным для этого подземного путешествия.

Дальше, в полной готовности в любой момент вступить в бой, замерла Хранитель Изабеллы Серамифона. Её глаза, острые как клинки, скользили по сталактитам, свисающим со свода, будто ожидая, что в любой миг каменные клыки оживут и ринутся в атаку. Пальцы её то и дело непроизвольно сжимались на рукояти кинжала, а дыхание было настолько тихим, что казалось, она и вовсе перестала дышать.

На корме, почти сливаясь с тенями, сидела сама Изабелла. Её медовые одежды, обычно тёплые и мягкие, здесь казались бледными, почти призрачными, делая её кожу прозрачной, как у существа, не принадлежащего этому миру. Кончики её пальцев едва касались водной глади, оставляя за лодкой лëгкие следы — будто невидимые нити, связывающие её с этой странной рекой. Её взгляд, обычно такой живой и любопытный, теперь был прикован к воде, словно в её глубинах она пыталась разглядеть ответы на вопросы, которые никто не решался задать вслух.

Тишина в лодке была густой, тяжёлой, как сам воздух в этом подземном царстве. Никто не произносил ни слова — ни упрека, ни страха, ни даже вопроса. Лишь плеск вëсел да редкие капли, падающие со сталактитов, нарушали это гнетущее молчание. Они плыли вперëд не потому, что хотели этого, а потому, что Габриэлла лишила их выбора, как лишают ребенка сладости — резко и без объяснений.

И пока лодка скользила по лазурной воде, унося их всё дальше в темноту, каждый из них оставался наедине со своими мыслями — Аврора с её холодной решимостью, Хранители с их готовностью к бою, Изабелла с её безмолвными вопросами. А река текла вперёд, безразличная к их страхам, унося их к месту, где, возможно, их ждало не спасение, а новая бездна.

Глава 2

Золотой свет тысячи светильников дрожал на стенах, отражаясь в хрустальных бокалах и позолоченных тарелках, превращая зал в живой организм из бликов и теней. Гости, развалившиеся на шёлковых подушках, напоминали пёстрых тропических птиц, застывших в неестественных позах — их наряды кричали богатством, переливаясь пурпуром, изумрудами и золотом, будто соревнуясь, кто перещеголяет в этом безумстве излишеств.

Между ними скользили слуги — стройные тени в платьях цвета утренней зари, того самого оттенка жёлтого, что бывает только в первые мгновения рассвета, прежде чем солнце окрасит небо в более смелые тона. Их движения были отточены до совершенства, будто они не ходили, а плыли над мраморным полом, неся на вытянутых руках золотые подносы с яствами, от одного взгляда на которые кружилась голова. Жареные павлины с распушенными хвостами, фрукты, вырезанные в виде диковинных существ, пироги, из которых при разрезании вырывались живые бабочки — каждое блюдо было шедевром не только кулинарии, но и театрального искусства.

Гости лениво подставляли свои золотые тарелки, даже не утруждая себя благодарностью — их пальцы, унизанные кольцами, хватали куски, оставляя жирные следы на драгоценном металле. Напитки, тёмные, как сама ночь, лились рекой из причудливых сосудов в кубки, украшенные самоцветами.

А во главе этого безумного празднества, у подножия своего же трона, восседал Романдус. Он не занял сам трон — лишь полулежал у его основания, на пурпурных подушках, расшитых золотыми и серебряными нитями, что переливались при каждом его движении. Его поза была нарочито небрежной — он слегка облокачивался на основание трона, но осанка оставалась безупречной, выдавала в нём властелина даже в моменты кажущегося расслабления.

Его наряд был воплощением изысканной дерзости — жилет из глянцевой ткани глубокого тёмно-зеленого цвета, напоминающего хвойный лес в лунную ночь, облегал торс, оставляя загорелую кожу груди и живота открытой. Серебряные пуговицы сверкали, как звёзды на этом искусственно созданном небосводе. Штаны того же оттенка, с серебряными узорами по бокам, словно дорожками из лунного света, обтягивали бедра, подчёркивая каждую линию мускулов. Кожаный пояс с серебряными вставками и пряжкой в виде восьмиконечной звёзды — символа, значение которого знали лишь посвящённые — завершал образ.

На его руках, выше локтей, одинаковые браслеты — сложное сплетение серебра, золота и перламутра, будто застывшая в металле музыка.

Он взирал на пир с выражением надменного удовольствия на лице, где в уголках губ пряталась едва заметная усмешка — то ли восхищения собственным творением, то ли презрения ко всем в зале, что так любезно играли его игру.

Где-то в углу, почти незаметно, играли музыканты — их мелодия терялась среди смеха и звона бокалов, создавая лишь призрачный фон, как далёкий шум моря для тех, кто никогда не выходил на берег.

Подушки у его ног на ступень ниже пьедестала — цвета молодой зелени, расшитые серебром — лежали нетронутыми, словно ожидая кого-то достойного занять это место. А ниже, у основания подиума, подушки того же цвета, что у гостей, сливались с морем роскоши, напоминая, что даже здесь есть иерархия, и каждый знает своё место.

И над всем этим царил он — полубог в мире смертных, узник в своём же дворце, отец, ожидающий дочь на пир, который давно перестал быть просто ужином, а превратился в очередное испытание, замаскированное под праздник.

Двери распахнулись с торжественным скрипом, и в зал вошла Габриэлла — словно холодный ветер с гор, ворвавшийся в душный пиршественный зал. Её походка была мерной и величественной, взгляд устремлен вперёд, будто разодетые гости по обеим сторонам были не более чем тенями, недостойными её внимания. Хотя так и было. Она шла прямо к трону, меж двух рядов пирующих, и каждый её шаг отдавался звоном в напряжённом воздухе.

Её платье — синее, как предрассветное небо в самый ясный день — казалось, вобрало в себя всю свежесть утреннего воздуха. Широкие лямки лежали на плечах, обрамляя V — образный вырез, достаточно скромный, чтобы не вызывать укоризненные взгляды, но и достаточно открытый, чтобы подчёркивать её статность. Лиф, облегающий стройный стан, был расшит серебряными нитями, складывающимися в замысловатые узоры — точь-в-точь как те, что появляются на коже Детей Света, когда они призывают Силу.

Широкий пояс серебряного цвета, словно обруч луны, подчеркивал её талию, а юбка, ниспадающая мягкими складками до самого пола, делала каждый её шаг плавным, будто она не шла, а скользила над землей. В свете тысячи огней юбка переливалась крошечными серебряными точками — словно кто-то рассыпал по ткани звёзды с ночного неба.

На правой руке, чуть выше локтя, сверкал изящный серебряный браслет — простой и совершенный, как само кольцо луны.

Её волосы, пепельно-русые, будто припорошенные утренним инеем, были заплетены в две тонкие косы, огибающие голову, словно корона, а на затылке сливались в одну, переплетенную синей и серебряной нитями.

За её правым плечом, на расстоянии двух шагов, шёл Ли-Сун — живое воплощение верности и боевой мощи. Его угольно-чёрный панцирь, украшенный серебряными узорами, будто повторял тайные символы на платье Габриэллы, создавая между ними незримую связь. Под доспехом виднелась тонкая туника светло-серого оттенка, её короткие рукава лишь наполовину прикрывали мощные плечи, скрывая древний символ его рода в виде двух дуг, соприкасающиеся в середине, концы одной смотрят вверх, другой — вниз.

Кожаные штаны, угольные и плотно облегающие бёдра, расширялись у голеней, не сковывая движений. Сапоги того же цвета, украшенные серебряными узорами, бесшумно ступали по мрамору. На поясе чёрного цвета в кожаных ножнах покоились: двойной изогнутый меч и короткий кинжал — их рукояти из чёрного дерева были нарочито просты, лишены украшений, словно говорили: «Этим оружием убивают, а не любуются».

Его короткие тёмно-русые волосы были слегка взъерошены, будто только что после схватки с невидимым ветром, добавляя образу воина ноту небрежной естественности. Загорелая кожа, гладкая и блестящая под светом ламп, выдавала в нём человека, который больше времени проводил под открытым небом, чем в позолоченных залах. Лицо оставалось невозмутимым — ни тени эмоций, только сосредоточенность и готовность. Его глаза смотрели только вперёд, следя за спиной своей спутницы с благородной преданностью.

Они достигли подиума.

Габриэлла слегка склонила голову, её голос прозвучал чётко и ясно, без подобострастия, но и без вызова:

— Отец.

Ли-Сун, не говоря ни слова, опустился на одно колено, его движения были отточены до автоматизма — ни секунды промедления, ни лишнего жеста.

Романдус, полулежащий на пурпурных подушках, медленно выпрямился, его золотистые глаза скользнули по дочери, затем по её Хранителю.

— Садись, — произнёс он, и в этом слове звучало не приглашение, а приказ.

Габриэлла поднялась по ступеням подиума и опустилась на зелёные подушки, расшитые серебром — место, подготовленное специально для неё. Ли-Сун занял отведённое ему место у основания подиума, где лежали подушки того же цвета, что и у остальных гостей, но даже здесь, среди роскоши и излишеств, он казался инородным телом — тёмным клинком, воткнутым в золотую оправу.

Теперь все были в сборе.

Воздух в зале стал ещё гуще, словно пропитанный невысказанными словами, старыми обидами и новыми угрозами. Музыка заиграла чуть громче, но её весёлые ноты уже не могли развеять напряжение. Гости перешёптывались, бросая украдкой взгляды на три фигуры у трона — отца, дочь и воина, связанных невидимыми нитями прошлого, которые вот-вот должны были натянуться до предела.

Романдус откинулся на пурпурные подушки, его пальцы с кольцами из чёрного обсидиана постукивали по белоснежному мрамору пьедестала. Взгляд, тяжёлый и проницательный, будто пробивающий душу насквозь, устремился на дочь.

— Ты хочешь призвать Создателя, — произнес он, растягивая слова, как будто пробуя их на вкус. Голос его звучал как мёд, смешанный с ядом — сладко, но с отчётливой нотой угрозы, — Смело с твоей стороны. А мудрец рассказал, чем обернулся обряд для нас?

Он наклонился вперёд, и свет витражей заиграл на его обнаженной груди, подчёркивая каждый рельеф мышц.

— Тебе известна судьба почивших Брата и Сестры Ночи? Готова рискнуть своим рассудком? Жизнями сестёр?

Габриэлла не дрогнула. Её пальцы, лежащие на коленях, оставались неподвижными, будто высеченными из того же мрамора, что и пол зала.

— Вас было трое, — ответила она, голос ровный, как поверхность озера перед бурей. — Нас будет шестеро. Каждому достанется меньшая доза Силы.

Романдус усмехнулся, и в этой усмешке было что-то хищное.

— В теории, — парировал он, медленно вращая в пальцах золотой кубок, — Но ты не ощущала её, не знаешь, каково нам было. Есть вероятность, что не всё переживут последствия Ал-Тан-Вейр.

— Против полного уничтожения всего живого, возможные последствия не так страшны, — отрезала Габриэлла, и в её глазах вспыхнул огонь решимости.

И тогда Романдус рассмеялся.

Этот смех разорвал воздух зала, как кинжал — резкий, громкий, заставивший даже музыкантов на миг замолчать. Гости замерли, кубки застыли на полпути ко ртам, глаза устремились к трону. В этом смехе не было радости. Он звучал как падение меча на плаху — холодный, металлический, наполненный надменностью и чем-то… пугающим. Будто за ним скрывалась тысяча кошмаров, которые он видел и которые теперь напоминал дочери.

Габриэлла почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она знала этот смех. Знала, что за ним последует. Сейчас будет урок — показательный, унизительный, тот, что он так любил преподносить, когда чувствовал, что контроль ускользает из его рук.

И ей это не понравится. Потому что она знала его. Лучше, чем кто-либо в этом зале. Лучше, чем он сам хотел бы.

Смех угас, растворившись в гуле празднества, будто его и не было. Гости, словно марионетки, чьи нити на мгновение ослабли, вернулись к кубкам и притворным беседам. Но в воздухе осталось напряжение — острое, как лезвие, приставленное к горлу.

Романдус откинулся на подушки, его пальцы с чёрными кольцами сложились в расслабленную пирамиду. Взгляд, холодный и проницательный, впился в дочь.

— Скажи мне, Габриэлла, — его голос звучал почти нежно, если бы не ледяная нотка, прячущаяся в глубине, — Если тебе придётся выбирать между спасением всего мира и жизнью Ли-Суна…

Он кивнул в сторону Хранителя. Тот сидел неподвижно, словно вырезанный из тёмного дерева, его пальцы не дрогнули даже над блюдом, к которому он обычно не остался бы равнодушным.

Габриэлла молчала. Её глаза, два озера из золотого льда, не отрывались от отца, выискивая подвох в каждом его движении.

И тогда он улыбнулся.

Улыбка растянулась медленно, как рана от хорошо отточенного клинка — красивая в своей жестокости.

Рука Романдуса взметнулась вперёд, жилы вспыхнули зловещим светом.

Габриэлла инстинктивно проследила взглядом — и увидела, как Ли-Сун вдруг задрожал. Его пальцы впились в горло, рот открылся в беззвучном крике. Глаза, обычно такие спокойные, расширились от ужаса, но не перед лицом смерти — а перед её причиной.

Сердце Габриэллы сжалось.

Она обернулась — и мир сузился до одного человека. До его судорожных попыток вдохнуть, до пальцев, бессильно цепляющихся за невидимую хватку.

Страх. Он накрыл её, как волна, солёная и безжалостная.

Но когда она повернулась к отцу, в глазах уже горел гнев.

— Гнев! — воскликнул Романдус с детским восторгом, — О, да, гнев, дочь моя!

Она снова взглянула на Ли-Суна — и почувствовала, как что-то рвётся внутри.

Не страх. Не боль. А понимание. Оно исходило от него, как тепло от костра. Он не винил её. Не требовал спасти его. Просто… принимал. Как принимал всё — её приказы, её гнев, её редкие моменты слабости. И это было хуже любых упрёков.

Она не заметила, как отец поднялся. Его губы коснулись её уха, холодные, как поцелуй змеи.

— Я отвечу за тебя, — прошептал он, — Раз ты не решаешься произнести это вслух сама. Жизнь твоего Хранителя для тебя превыше всех остальных. Даже твоих сестёр.

Его слова падали, как капли яда.

— И не потому, что вас связывает обет Сияния. А потому что ты испытываешь к нему… чувства.

Рука опустилась. Ли-Сун рухнул вперёд, жадно хватая ртом воздух. Габриэлла выдохнула — и в этом выдохе было столько облегчения, что отец рассмеялся.

— О, облегчение! Его ты сейчас чувствуешь.

Он вальяжно откинулся на подушки, наблюдая, как дочь пытается собрать осколки своего хладнокровия.

— Видишь ли, Командующая, чувства — это помеха. Главный враг лидера! Они играют против тебя… и делают тебя не только уязвимым, но и предсказуемым.

В его глазах танцевали огоньки — не веселья, а чего-то древнего и страшного.

— А я ведь всегда ненавидел предсказуемость.

Ещё до того, как в зале прозвучал первый насмешливый вопрос, до того, как холодный смех Романдуса разорвал воздух, пока все взгляды были прикованы к великолепному спектаклю отцовского унижения собственной дочери — по замку уже скользила тень.

Туника Ли-Суна, та самая, что так тщательно прикрывала его плечи, скрывала не просто знак рода, а куда более важную тайну. Под тканью, там, где должен был красоваться единый символ рода Илдвайн, теперь была лишь его добрая половина.

Пока Хранитель сидел в зале для пиров, неподвижный, как изваяние, с лицом, не выдававшим ни единой эмоции, его вторая половина уже пробирался по тайным проходам замка.

Тени обнимали Суна, цеплялись за чёрные доспехи, сливаясь с ними в единое целое. Он двигался бесшумно, как призрак, рождённый самим мраком. Его шаги не оставляли следов на полированном полу, дыхание не нарушало тишины коридоров. Даже воздух, казалось, не смел дрогнуть при его приближении.

Где-то впереди лежали покои Романдуса — сердце этого позолоченного ада.

А в зале в это время разыгрывался спектакль. Габриэлла, гордая и неприступная, отец, наслаждающийся своей властью, гости, жадно ловящие каждое слово. И никто — абсолютно никто — не догадывался, что настоящая игра уже началась. И что ставки в ней куда выше, чем просто жизнь одного Хранителя.

Сун скользнул в покои Романдуса, как тень, прилипшая к стенам, — бесшумный, неосязаемый, словно само дыхание ночи. Дверь, казавшаяся неприступной, поддалась его искусным пальцам без единого скрипа, будто знала, что сопротивляться бесполезно. И вот он внутри, в самом сердце логова того, кто правил Детьми Света железной рукой, обёрнутой в бархатную перчатку.

Но то, что открылось его взору, заставило сердце на мгновение замереть.

Здесь не было ни позолоты, ни вычурных фресок, ни тяжёлых драпировок, удушающих пространство. Вместо этого — холодная, почти монашеская строгость. Воздух, наполненный ароматом древесного ладана и старого пергамента, был чист и прозрачен, без приторной сладости благовоний, которыми пропитаны остальные залы замка. Лунный свет, не искажённый пёстрыми витражами, лился сквозь высокие окна серебристыми потоками, очерчивая геометрию пространства с математической точностью.

В центре комнаты возвышалась кровать из чёрного дерева — массивная, но лишённая каких-либо украшений. Белоснежные простыни, натянутые с почти воинской аккуратностью, казались неестественно яркими в этом полумраке, словно снежная равнина посреди ночи. Ни резных изголовий, ни балдахинов, только строгие линии и лаконичность, граничащая с аскетизмом.

Книжные полки, выстроенные вдоль стен, хранили фолианты в идеальном порядке — корешки их были выровнены так, будто над ними трудился не человек, а механизм, лишённый права на погрешность. Ни пылинки, ни намёка на хаос. Даже перо на скромном столике лежало под определённым углом, будто его только что положили руки, привыкшие к безупречности.

В соседнем помещении виднелся бассейн для омовений — безупречно прямоугольный, выложенный гладкими белыми камнями, отполированными до зеркального блеска. Вода в нём была абсолютно неподвижна, чёрная, как обсидиан, отражающая лишь бледный лик луны. Ни капель, ни ряби — будто этим местом никто никогда не пользовался.

Сун почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это был не просто контраст с показной роскошью замка — это был вызов. Романдус, чьи речи всегда были полны цветистых фраз и театральных жестов, здесь, в своём убежище, отбрасывал все маски. Каждый предмет, каждая линия интерьера кричали о дисциплине, о железной воле, о разуме, который не терпит суеты.

И в этом молчаливом порядке таилась угроза куда более глубокая, чем в любом демонстративном богатстве.

Сун заставил себя встряхнуться, отбросив оцепенение, навеянное странной аскетичной строгостью этих покоев. Время текло сквозь пальцы, как песок в узком горлышке часов, и каждый миг промедления мог стать роковым. Он вспомнил наставление Габриэллы, её голос, тихий, но чёткий, будто прорезавший туман его мыслей: «Не ищи глазами».

Закрыв веки, он погрузился в полумрак собственного сознания, отрешившись от зримых форм. Воздух наполнился едва уловимыми вибрациями — шёпотом камня, дыханием древесины, тихим гулом невидимых энергий, сплетающихся в незримую паутину. Шаг за шагом, медленно, как будто движимый неведомым ритмом, он скользил вдоль стен, ладонь едва касалась поверхности, словно слепой, читающий незримые письмена.

И вдруг — толчок, почти физический, волна, пробежавшая по жилам. Он замер, веки дрогнули, и когда он открыл глаза, то увидел перед собой бассейн, мерцающий в лунном свете, как огромное зеркало, затянутое чёрным шёлком. Вода была неподвижна, но в её глубине чудилось движение, будто там, внизу, клубилась тьма, живая и чуткая.

Не раздумывая, он шагнул в воду. Холод её обжёг кожу, но не остановил. Шаги его были тяжёлыми, словно сама стихия пыталась удержать его, но он шёл вперёд, к стене, где чувствовал это — зов, пульсацию, почти слышный стук чужого сердца. Рука протянулась, пальцы коснулись гладкой поверхности камня — и в тот же миг мир вокруг преобразился.

Камень дрогнул, заколебался, как поверхность озера, тронутого ветром, и стена расступилась, открыв узкую нишу, скрытую за иллюзией. И там, в глубине, лежал он.

Меч.

Это было не оружие, а существо — нечто, что не подчинялось законам смертного мира. Клинок его не был ни металлом, ни стеклом, ни камнем. Он напоминал застывшую лаву, но не мёртвую, а живую, будто под тонкой плёнкой окаменения бушевала огненная река. Поверхность переливалась, как крыло драгоценной жука, то вспыхивая багровыми отсветами, то погружаясь в глубокий, почти чёрный багрянец. Казалось, если прислушаться, можно услышать, как он дышит.

А рукоять… Рукоять была чернее самой тьмы. Глубже, чем беззвёздная ночь, чем пропасть между мирами. Она не отражала свет — она поглощала его, втягивала, как ненасытный зев, оставляя лишь ощущение пустоты, затягивающей взгляд. Казалось, стоит коснуться её, и пальцы навсегда исчезнут в этой бездне.

Сун не мог оторвать глаз. Это было гипнотическое, почти пугающее великолепие. Меч манил, звал, обещая Силу, о которой он даже не смел мечтать. Но вместе с этим в груди сжимался холодный ком — потому что теперь он понимал, почему он был заточён здесь ещё за долго до Романдуса.

***

Фреяна вошла в покои брата бесшумно, словно призрак, закутанный в струящееся белоснежное полотно платья. Длинные рукава скрывали её руки, делая каждый жест плавным и загадочным, а сама она казалась воплощённой зимней луной, нарушившей сумрак его раздумий. Эльдриан метался по комнате, его шаги были резкими, нервными, а под нос ему неслись отрывистые, шипящие слова, понятные лишь ему одному. Ярко-оранжевые штаны вспыхивали в полумраке, как яростное пламя, пойманное в ловушку четырёх стен.

— Куда отправились Правительница Детей Света и её Советник? — её голос прозвучал тихо, но чётко, разрезая напряжённое молчание.

Эльдриан резко вскинул голову. Его взгляд, обычно дразнящий и загадочный одновременно, благодаря чуть приподнятым уголкам глаз, сейчас пылал беспокойством и обидой.

— Я понятия не имею! — выпалил он, и слова его прозвучали как удар хлыста. — Аврора заявила, что это ради нашей победы… я должен ей довериться…

Он захлебнулся, гнев сдавил ему горло, заставив замолчать. На его обнажённой груди, напоминавшей отполированное бледное золото, играли тени от бешеного биения сердца.

Фреяна стояла неподвижно, её лицо, выточенное из древнего фарфора, выражало настороженность и растущее недоумение. Огненно-рыжие волосы, спадавшие крупными волнами, казалось, потускнели от мрачной вести.

— И ты не знаешь, когда они вернутся? — спросила она, и в её голосе зазвучала тревога. — Они оставили тут всю свою армию. Без Командующей. Без высшей крови…

— Аврора заверила, что, если Пожиратель нападёт до их возвращения! — резко оборвал её брат, и матово-белый браслет на его предплечье дрогнул, звёздные вкрапления на мгновение погасли. — Их воины и без приказа Габриэллы вступят в бой.

Фреяна лишь качала головой, поражённая услышанным. Её серьга в форме птичьего крыла сверкнула в свете ламп, словно и она прислушивалась к этому безумию. Наконец, собравшись с мыслями, она произнесла твёрдо:

— Я отправляюсь в патруль в небо. — Она сделала небольшую паузу, её взгляд скользнул по его напряжённой фигуре. — Тебе стоит успокоиться и вернуться на свой пост на стену. Твой взор нам пригодится.

— Успокоиться! — бросил он с горькой усмешкой, и чёрный хвост его волос резко дёрнулся. — Это не так-то просто.

— У тебя всё, что связано с Авророй, не просто, — холодно отрезала Фреяна, — Но сейчас на кону весь мир, а не твои задетые чувства. Соберись, брат мой. Возможно, нам самим придётся противостоять неизведанному.

Не дожидаясь ответа, она развернулась, и белоснежное платье взметнулось вокруг неё, как крыло испуганной птицы. Дверь закрылась за её спиной беззвучно, оставив Эльдриана наедине с его яростью, тревогой и гулким эхом её последних слов.

***

Лодка, изящная и молчаливая, словно тень, скользившая по воде, мягко упёрлась носом в небольшой скальный выступ. Её борта, тёмные и гладкие, как отполированная временем древесина, на мгновение застыли, отражая лазурное сияние реки и причудливые золотые узоры, что тянулись по ним, словно вены забытого мира. Вода вокруг затихла, лишь серебряные искры на её поверхности продолжали свой немой танец, освещая мраморное дно, чёрное и бездонное, как ночное небо.

Длинные лианы, густые и тяжёлые, свисали с потолка каньона, образуя живой, дышащий занавес. Их тёмно-зелёная плоть была испещрена серебряными прожилками, мерцавшими в призрачном свете мха, словно застывшие молнии. Они касались воды, образуя естественную арку — порог в место, куда не ступала нога живого существа долгие века. Земли Забвения. Река здесь, словно испугавшись того, что лежит впереди, делала резкий поворот и уходила вглубь под каменный завал, в недра земли, её лазурный свет постепенно угасал в темноте.

Аврора шагнула первой. Её движение было исполнено той же безмолвной решимости, что и всё её существо. Она отодвинула рукой свисающие лианы. Её пальцы, тонкие и уверенные, скользнули по прохладным, упругим стеблям, и завеса из зелени и серебра расступилась.

Она переступила невидимую границу.

Её изящный кожаный сапог ступил на белоснежную поверхность, и тишину разорвал тихий, сухой хруст. Мёртвый пепел, устилавший землю ровным, неестественным слоем, взметнулся облачком, медленным и густым, словно снежная пыль в безветренный день. Он осел на её сапогах цвета туманной дымки, на краю светло-пепельного плаща, задержался в воздухе мельчайшими частицами, отражающими тусклый свет. Это был пепел памяти, пепел жизни, пепел всего, что было стёрто с лица земли. И он хрустел под её ногой с тем звуком, который отзывается не в ушах, а где-то глубоко в душе — звуком окончательной, бесповоротной потери.

За Авророй, словно тень, рождённая её собственной решимостью, последовал Аулун. Его высокая фигура в бордовых доспехах и тёмно-багровом плаще скользнула сквозь завесу из лиан с тихой грацией большого хищника. Затем шагнула Изабелла, её плащ цвета медовой росы и белоснежные косы, отливающие серебром, казались единственным светлым пятном в этом мрачном переходе. Замыкала шествие Серамифона, её доспехи светло-бежевого оттенка с золотистыми вкраплениями и плащ на тон темнее, сливались с сумраком, а косы, перехваченные песочной лентой, лежали на спине неподвижно, как плети.

И вот они все стояли посреди бескрайнего моря пепла, залитые холодным светом луны. Вдали, на возвышении, ослепляя своим чудовищным великолепием, виднелся замок Романдуса. Даже ночью он слепил глаза — бесчисленные шпили, обитые золотом, витражи, в которых пойманы и преломлены лунные лучи, золотые стены, отполированные до зеркального блеска. Он был кричащим воплощением тщеславия, насмешкой над окружающей его мёртвой пустотой.

Аврора вздохнула, и в её голосе зазвучала едкая ирония, острая, как лезвие:

— Кажется, мои глаза сейчас ослепнут от его тщеславия.

В воздухе повисло молчаливое согласие остальных, слишком громкое, чтобы его не услышать.

Она сделала уверенный шаг вперёд, намереваясь дойти до невидимой черты, отделявшую эти проклятые земли от мира живых, и пересечь её. Но вдруг замерла, будто наткнувшись на незримую стену. Каждый мускул её тела напрягся, нечто неуловимое витало в мёртвом воздухе.

Изабелла безмолвно подошла и встала у её правого плеча, вопросительно глядя на сестру.

— Ты это чувствуешь? — тихо, почти шёпотом, спросила Аврора, не поворачивая головы.

Изабелла медленно кивнула, её лицо выражало глубокую сосредоточенность.

— Да. Что-то… не могу уловить.

Она положила свою левую руку на правое плечо Авроры, и в этом жесте была древняя, отточенная веками связь. Обе протянули вперёд руки — Изабелла правую, Аврора левую. Их головы склонились, веки сомкнулись. И по их коже, от кончиков пальцев к запястьям и выше, к локтям, поползли золотые узоры. Они переливались, словно жидкое солнце, по светлой коже Изабеллы и по глубокой чёрной коже Авроры, сливаясь в единый поток Силы.

Перед ними пепел взметнулся, будто подхваченный вихрем. Частицы сцепились, сформировав расплывчатый, колеблющийся силуэт, лишённый черт, но полный невыразимой скорби. И в ушах у всех четверых прозвучал голос — тихий, отдалённый, словно доносящийся сквозь толщу времени и камня: «Не пресекайте границу. Ждите у черты.» Пауза, тягучая и многозначительная. «Не пресекайте границу. Ждите у черты.»

Сёстры опустили руки. Золотые узоры растаяли, словно их и не было. Их глаза открылись, и в глазах Авроры бушевала буря. Её лицо исказила гримаса недовольства.

— Она и тут командует! — её голос прозвучал грубо, срываясь на низких, яростных нотах. — Мы пришли её спасать от её же глупости, а она нам тут послания с приказами оставляет!

Изабелла коснулась её руки, пытаясь смягчить гнев:

— Это лишь говорит о том, что она знает, что делает.

Аврора резко повернулась к ней, и её золотые глаза вспыхнули:

— Ты уверена, что она ещё способна здраво мыслить?

Не дожидаясь ответа, она двинулась вперёд к невидимой границе, её плащ взметнулся, взбаламутив пепел.

— Идёмте, — бросила она через плечо, и слова её были остры, как осколки стекла, — Нужно обойти замок. Нам нужны парадные ворота. Будем ждать напротив них.

Глава 3

Сун стоял, заворожённый мерцающим клинком, будто попавший в силки древнего колдовства. Время вокруг него замедлилось, превратившись в тягучую паутину мгновений, каждое из которых длилось вечность. Его пальцы уже почти касались рукояти, когда внезапно — резкая, жгучая боль, впившаяся в горло, как клыки невидимого зверя.

Воздух исчез.

Горло сжалось в тисках незримой длани, перекрыв дыхание с безжалостной точностью палача. Сун судорожно рванулся, но тело не слушалось — мышцы сковал ледяной спазм. Он рухнул на колени в ледяную воду бассейна, брызги взметнулись вверх, осыпаясь хрустальными осколками. Губы раскрылись в беззвучном крике, но вместо воздуха в лёгкие ворвалась лишь леденящая влага.

Это был не его страх. Не его боль.

Сквозь пелену паники проступило осознание — Ли. Они были связаны, их души сплетены невидимой нитью, и сейчас где-то там, в темноте, часть его души умирала. Сердце Сунна бешено колотилось, выстукивая отчаянный ритм, но мысли метались, как перепуганные птицы в клетке. Что пошло не так? Габриэлла… Он чувствовал её — далёкий, но яростный всплеск, будто пламя, бьющееся в каменных стенах. Её гнев, её страх, её жизнь.

Вода вокруг него почернела, слившись с наступающим мраком. Веки стали тяжёлыми, тело — чужим, словно уже принадлежащим бездне. Ещё секунда — и тьма поглотит его навсегда.

И вдруг — рывок.

Невидимые тиски разжались, и воздух ворвался в лёгкие, обжигающий и сладкий, как первый глоток после долгого удушья. Сун судорожно вдохнул, и мир взорвался кашлем, хрипами, слезами, выступившими на глазах. Он согнулся, опираясь ладонями о дно бассейна, вода вокруг него колыхалась, отражая его искажённое болью лицо.

Удушье отступило, но в груди осталось ледяное послевкусие смерти. Он был жив. Они оба были живы. Время заканчивалось.

Тишина в зале повисла, словно тяжёлый занавес перед последним актом трагедии. Габриэлла выпрямилась, её поза была безупречна — ни единого лишнего движения, ни малейшего дрожания в голосе. Она встретила взгляд Романдуса, и в её золотых глазах не было ни страха, ни гнева — только холодная, отточенная ясность, как лезвие, занесённое над обнажённой шеей.

— Чувства, дочь моя, худшее, что может быть, — повторил он, и его голос звучал, как скрип древних врат, ведущих в пустоту.

Но её улыбка не дрогнула. Лёгкая, почти неуловимая, она скользнула по её губам, как первый иней по поверхности зеркала — красивая, но предвещающая стужу.

— Из-за своей надменности и презрения к чувствам, ты не заметил заговора за своей спиной, — произнесла она, и каждое слово падало между ними, будто камень в бездонный колодец, — Тебя предали собственные дочери. Ты понял это только тогда, когда оказался…

Её взгляд медленно скользнул по залу, по позолоченным стенам, по витражам, в которых отражалось вся его надменность и показная спесь, — …в этой клетке тщеславия.

Романдус не шелохнулся, но в его глазах что-то дрогнуло — тень, пробежавшая по золоту, как трещина по идеальной маске. Он смотрел на неё так, будто впервые видел — не дочь, не предательницу, а нечто иное, чему ещё не нашёл названия.

Но она не дала ему заговорить.

— Скажи мне, о бывший великий Правитель Детей Света… — её голос был тихим, но он резал, как шёпот гильотины перед падением, — …чем ты руководствовался, когда решил устроить полное истребление Детей Ночи? Когда убил своих соплеменников, чтобы обвинить в этом других? Когда развязывал войну, манипулируя собственной дочерью, чтобы войско Света выполняла твою волю?

Пауза. Воздух между ними застыл, будто кристаллизуясь от её слов.

— Это был холодный расчёт… или просто честолюбие и нарциссизм?

Она слегка наклонила голову, будто изучая его.

— Это ведь тоже чувства, если ты не знал. Ты испытываешь их, отец. Просто все они направлены на тебя самого.

Её пальцы слегка сжались, но в остальном она оставалась безупречно спокойной — статуя, высеченная изо льда.

— Самолюбие. Надменность. Чувство превосходства над всем живым. Эгоизм… нет, даже не так — эгоцентризм, ведь весь мир существует лишь как зеркало для твоего отражения.

Каждое слово било точно в цель, будто стрела, выпущенная в промежуток между доспехами.

— А ещё жестокость. Безразличие к чужой жизни. Злоба. Презрение.

Она замолчала, позволив тишине впитать её слова. В зале не было ни звука — даже их дыхание казалось приглушённым, как будто сама реальность затаилась, ожидая, что же последует дальше.

Но Габриэлла уже сказала всё, что хотела. И теперь она ждала — не оправданий, не гнева, не ответа. Она ждала, когда отец сыграет по её правилам. Она хорошо его знала. Он твердил о презрении к предсказуемости, но сам того не замечая, грешил этим сам.

Тишина в зале стала густой, как смола, когда последние слова Габриэллы растворились в позолоченном воздухе. Она знала — знала каждой клеткой своего существа — каким будет его следующий шаг. И отец, словно актер, заученно исполняющий свою роль, не разочаровал.

Он встал резко, будто тень внезапно обрела плоть. Он был ранен — не как Правитель, не как стратег, а как отец, чье Эго только что публично растоптали изящными ступнями дочери. Его движение было настолько стремительным, что воздух заколебался, заставив пламя в канделябрах дрогнуть.

Габриэлла поднялась медленно, с царственным спокойствием, будто вставала не перед гневом отца, а, чтобы покинуть скучный прием. Ли-Сун последовал за ней, его поклон был глубок, почтительным. Но она держала голову высоко. Её золотые глаза встретились с отцовскими — два солнца, столкнувшихся в холодной войне.

— Ты злоупотребила моим гостеприимством, Габриэлла, — слова вырывались сквозь стиснутые зубы, каждый слог, пропитанный ядом, — Твоë поведение неприемлемо! Ты портишь весь праздник!

Он шагнул вперёд, и вдруг они оказались так близко, что она чувствовала тепло его дыхания на своей коже. Оно пахло горечью — как будто сама его сущность пропиталась разочарованием.

— Убирайся, — прошипел он так тихо, что только она могла расслышать, — Скройся в отведенных тебе покоях, пока я не призову тебя. Ты допустила ошибку, явившись сюда. Когда-то ты заточила меня здесь — теперь я заточаю тебя со мной.

Габриэлла позволила себе улыбнуться — всего лишь лёгкий изгиб губ, едва заметный, но от этого ещë более издевательский.

— Как пожелаете, Повелитель, — её голос был сладок, как мёд и полон скрытой отравы.

Она развернулась медленно, словно у неё была вечность, и её темно-синяя юбка, расшитая миллиардами серебряных искр, зашелестела, словно ночное небо, внезапно ожившее и заговорившее шëпотом звёзд. Каждый её шаг был вальяжным, уверенным — она уходила не как побежденная, а как та, кто просто решила, что зрелище больше не стоит её внимания.

Ли-Сун последовал за ней, его тень скользила по полу, словно вторая половина её силуэта.

А за спиной жгло — жгло как раскаленное железо — его ненавидящий взгляд. Она чувствовала его на своей коже даже тогда, когда тяжёлые двери зала закрылись за ней, отрезав её от мира позолоты и притворства.

Но она не обернулась.

Пока Габриэлла нарушала все запреты, и ещё до того, как её походные сапоги пересекли черту, на другой стороне мира, разворачивалась картина исхода.

По бескрайней равнине, под ласковым светом двух солнц, медленно двигался огромный караван. Он был подобен живой, дышащей реке, сотканной из тысяч переливающихся плащей всех цветов радуги. Алые, как закатное небо, изумрудные, как весенняя листва, сапфировые, глубокие, как ночная гладь озёр, и золотые, словно первые лучи утра — всё смешалось в этом величественном потоке. Дети Света шли молча, их обычно сияющие золотые глаза были притушены страхом и неизвестностью. Лишь спокойные, уверенные фигуры Хранителей, шедших с ними в ногу, вселяли в их сердца крупицы надежды.

Хранителей было немного, горстка стойких душ, уже связанных вечным обетом Харис-Лар. Их лица, обрамлённые плащами более тёмных, сдержанных оттенков, были суровы и непоколебимы. Они были готовы отдать свои жизни не только за своих Луминоров, но и за каждого, кто шёл рядом в этой разноцветной реке страха и надежды. И эту жертвенность чувствовали все — даже те, чья кровная Сила была слаба, кто едва мог призвать крупицы древней мощи, сжимали кулаки, готовые вступить в бой за своих собратьев. Тихая молитва, общая для всех, витала в воздухе: чтобы эта готовность не понадобилась.

Впереди, на горизонте, уже вырисовывались суровые очертания хребта Курф-Марца. У его подножия, словно дитя, прижавшееся к каменному исполину, раскинулся город Эфрасиг — цель их долгого пути. Поселение, удалённое от Священных вод, но дарящее иную жизнь. Его существование поддерживал подземный ручей, бегущий в неглубоких толщах земли вдоль всего хребта. Его воды не несли в себе древней Силы, но даровали нечто более простое и важное — саму жизнь.

Весь Эфрасиг был испещрён колодцами, словно кратерами на теле планеты. Их тёмные, прохладные жерла зияли на улицах и во дворах, являясь источником живительной влаги для полива скудных полей, для скота и для самих жителей. Дома, все одинакового размера и в один этаж, были сложены из удивительного камня цвета сочной зелени. Вырезанные прямо из скалы, они переливались всеми оттенками изумрудного и малахитового в зависимости от времени суток и игры света одного или двух солнц. На рассвете они светились нежно-зелёным, в полдень — глубоким и насыщенным, а на закате отливали тёплым золотисто-зелёным сиянием. Ночью же, под холодным светом луны, дома и сама скала темнели, становясь почти чёрными, с едва уловимым тёмно-зелёным отсветом.

Улицы, ровные и прямые, были вытоптаны из местного серого грунта, создавая строгий, но гармоничный контраст с зеленью домов и грозной величественностью скального хребта. И у самого подножия этой каменной стены возвышалось единственное двухэтажное здание — дом главы города, мудрого Тенариса по имени Нурса. Оно стояло твёрдо и надёжно, словно сам страж этого зелёного убежища, готовое принять под свою защиту всю реку уставших, испуганных, но не сломленных душ.

Солнце клонилось к зубчатым вершинам Курф-Марца, окрашивая скалы в глубокие изумрудные и багряные тона, когда ворота Эфрасига медленно распахнулись. Из-за стены, сложенной из зелёного камня, выдвинулся небольшой, но чёткий строй. Пять Хранителей шли впереди, их плащи — тёмно-зелёные, землистые, серые — не пестрели, как у беженцев, а сливались с подножьем хребта, словно высеченные из самой горы. Их движения были отточенными и экономными, а взгляды, скользящие по горизонту, видели дальше и острее, чем у обычных стражников. За их спинами, под незримым, но прочным куполом защиты, следовали их Луминоры — пятеро Детей Света. Их одежды были скромнее, но в их золотых глазах горела не робость, а решимость разделить долг своих защитников.

Они двигались навстречу каравану не как торжественная делегация, а как передовой дозор, готовый в мгновение ока превратиться в несокрушимый бастион. Расстояние между ними и медленно приближающейся радужной рекой людей постепенно сокращалось. Сперва караван был лишь цветным маревом на горизонте, затем в нём можно было различить отдельные фигуры, а потом уже стали слышны приглушённые звуки множества шагов, тяжёлого дыхания уставших людей и скрипа повозок.

И вот, когда до города оставалось несколько километров, две группы встретились. Не было громких приветствий или суеты. Хранители из Эфрасига замедлили шаг, их глаза встретились с взглядами Хранителей, шедших с караваном. Произошёл безмолвный диалог, понятный лишь им — мгновенная оценка обстановки, обмен уверенностью и грузом ответственности.

Нурса выступил вперёд. Его лицо, испещрённое сетью морщин у глаз — свидетельством многих лет, проведённых под неумолимым солнцем и в заботливой тени скал, — было серьёзно, но в его золотых глазах светилась не суровость, а твёрдая, спокойная уверенность.

Одетая в простой, но добротный плащ цвета высохшей земли, его фигура казалась продолжением самого хребта Курф-Марца — незыблемой и прочной. Он поднял руку в приветственном жесте, и толпа замерла, внимая его словам, которые прозвучали ясно и размеренно, словно удары молота о наковальню, выковывающие договорённость.

— Дети столицы Света, братья и сёстры по крови и по судьбе! — его голос, низкий и немного хриплый, нёсся над морем уставших лиц, достигая самых дальних рядов. — Эфрасиг склоняет голову перед вашей стойкостью и открывает для вас свои ворота. Мы не богаты пышными дворцами, но богаты крепкими стенами и силой духа. Я — Нурса, Тенарис славного Эфрасига.

Он обвёл взглядом бесконечный караван, и в его взгляде читалось понимание всей тяжести их пути.

— Для вас у подножия наших скал разбит палаточный лагерь. В нём есть всё необходимое: чистая вода из наших колодцев, пища и кров, чтобы дать отдых вашим утомлённым телам. Семьям с малыми детьми мы предложим разместиться в домах наших горожан — ни один ребёнок не должен спать на холодной земле.

Затем его голос приобрёл оттенок твёрдой, непреклонной честности.

— Все жители Эфрасига готовы помочь своим собратьям, делясь последним куском хлеба и глотком воды. Но… — он сделал небольшую паузу, позволяя этим словам проникнуть в самое сердце. — Но и вы должны внести свою лепту. Мы ждём от вас не просто благодарности, а рук, готовых к труду, умов, готовых к совету, и сердец, готовых стать частью нашего общего дела по защите этого убежища. Выжить мы сможем только вместе.

Из рядов уставших путников, словно само солнце, пробивающееся сквозь тучи, вышла женщина. Её появление заставило воздух замереть и заиграть иными красками. Она была статной и высокой, словно молодая пальма, выросшая под жарким солнцем дальних пустынь. Кожа её, цвета тёмного, почти чёрного шоколада, отливала глубоким бархатным блеском, а платье нежного малинового оттенка мягко облегало фигуру, подобно лепесткам экзотического цветка, распустившегося в сумраке северного вечера. На её правом плече, чуть выше локтя, обвивался браслет — не украшение, а знак, тонкая, идеально ровная линия из тёмной, почти чёрной бронзы, будто нанесённая на кожу искуснейшим из мастеров татуировкой из жидкого металла.

Она сделала шаг навстречу Тенарису, и её движение было полной безмолвной власти. Золотые глаза, яркие и пронзительные, как у горного орла, встретились с его взглядом. Это была Алариэль — та, чья кровь, хотя и отделённая двумя линиями от высшей, пульсировала древней Силой.

— Благодарим тебя, Нурса, и всех жителей Эфрасига, — голос её прозвучал, низкий и мелодичный, подобно звуку древнего горна, доносящемуся сквозь толщу веков. — За открытые врата и за готовность разделить с нами не только кров, но и свою судьбу в эти смутные времена.

Она не склонила головы, но её взгляд выражал бездонное уважение.

— Мы принимаем вашу помощь с сердцами, переполненными благодарностью, и, конечно, готовы внести свою лепту. Наши руки, хоть и уставшие от долгой дороги, ещё полны сил. Наши знания, хоть и отягощены печалью, ещё остры. Наша воля — непоколебима. Мы не просим милостыни, но ищем убежища и возможности быть полезными тем, кто проявил такую щедрость духа, какой редко одаривают даже ближайших родственников.

Бронзовый обруч на её руке сверкнула в последних лучах солнц, словно подтверждая её слова нерушимым обещанием. Она стояла перед ним не как просительница, а как полномочная представительница своего народа, готовая не только принять, но и отдать. В её лице читалась не только сила, но и мудрость, понимающая, что истинное благополучие рождается лишь во взаимном труде и уважении.

***

Массивные, обитые тёмным металлом двери Тронного зала с глухим, окончательным стуком сомкнулись за спиной Габриэллы, отрезав её от ослепительного света, лицемерных улыбок и тяжёлого взгляда отца. Она замерла на мгновение, прислонившись спиной к холодной резной древесине, и глубоко, почти жадно вдохнула. Воздух в пустынном коридоре был прохладным и тихим. Всё шло по плану. Но теперь предстояло самое сложное — покинуть замок, эту позолоченную клетку, и пересечь невидимую, но непроницаемую черту, удерживавшую её отца и всю его объемлющую Силу внутри этой величественной тюрьмы.

Сделав ещё один глубокий вдох, она оттолкнулась от двери и зашагала вперёд твёрдо и стремительно. И с каждым её шагом начиналось волшебное преображение, словно сама сила её крови откликалась на безмолвный призыв воли. Её праздничный наряд начал таять и переливаться, подобно чешуя мифического змея, сбрасывающего кожу.

Её волосы переплелись сами, будто невидимые руки создали для неё новый образ, в одну замысловатую косу. Её концы скрепила лента тёмно-синего шёлка.

Лиф платья, облегавший её стан, растворился, и на его месте появился кожаный жилет тёмно-синего, почти ночного оттенка. Он идеально облегал стройную фигуру, подчёркивая каждую линию, но не стесняя ни одного мускула, готовый к любым испытаниям. Широкий пояс из матового серебра, похожий на застывший лунный свет, исчез, растворился в тумане света.

Юбка, переливавшаяся тысячами крошечных серебряных точек, будто вобравшая в себя всё звёздное небо, сжалась и преобразовалась, превратившись в облегающие кожаные штаны того же глубокого синего цвета. Они сидели безупречно, позволяя мышцам работать свободно, готовые к бегу, прыжку или удару. Тяжёлая ткань с шуршанием отступила, сменившись мягким скрипом тонкой кожи.

На её ногах появились походные сапоги из мягкой, но прочной кожи, идеально сидящие, предназначенным для долгой дороги, а не для танцев в бальном зале.

И завершающим аккордом этого молчаливого превращения стал плащ цвета грозового неба — глубокого синего со свинцово-серыми, живыми переливами. Он ниспал с её плеч тяжёлой, но податливой волной, касаясь пола мягкими складками.

Теперь по роскошному коридору дворца излишеств и тщеславия, шла не изнеженная принцесса, а воительница, готовая к битве. Вся её сущность дышала силой, целеустремлённостью и непоколебимой волей. Она была воплощённой тенью, готовой исчезнуть в лабиринтах замка и раствориться в ночи.

За спиной Габриэллы, в такт её стремительному преображению, менялся и облик её Хранителя.

Воздух вокруг Ли заколебался, словно от зноя. Его преображение было подобно тому, как переливается на солнце кожа древнего дракона — чешуйка за чешуйкой, сбрасывая один облик, чтобы явить миру другой, более истинный и грозный.

Угольно-чёрный панцирь парадных доспехов, украшенный причудливыми серебряными узорами, мерцавшими, как замёрзшие звёзды, начал терять свою форму. Твёрдые пластины смягчились, поплыли, как смола, растекаясь по его торсу, чтобы обрести новую жизнь в виде кожаного жилета. Цвет его был чернее самой тёмной ночи, но при каждом движении мощных мышц на нём проступал таинственный синий отлив — глухой, как отблеск далёкой молнии на поверхности ночного озера.

Тонкая туника светло-серого оттенка, похожая на утренний туман, растаяла без следа, испарилась, оставив голое тело под жилетом. И на его правом плече, теперь ничем не прикрытый, отчётливо проступил знак рода — не татуировка, а скорее шрам, словно выжженный древней Силой, символ, говорящий о крови, долге и о чём-то тайном.

Кожаные штаны, бывшие до этого лишь частью нарядного костюма, вдруг ожили. Они сжались, переплелись волокнами, став плотнее, практичнее, идеально облегая его бёдра и стройные, накачанные ноги. Они были того же угольно-чёрного цвета, что и жилет, и казались отлитыми из единого куска ночи.

Сапоги, ещё мгновение назад украшенные изящными серебряными узорами, преобразились. Серебро словно стекло с них, как ртуть, исчезнув в небытии. Остались лишь простые, лишённые каких-либо украшений походные сапоги из мягкой, но невероятно прочной чёрной кожи, бесшумные и уверенные.

Лишь тёмный кожаный ремень с ножнами у каждого бедра, привычный и надёжный, остался неизменным. Там нашли пристанище верные спутники: двойной изогнутый меч и короткий кинжал. Их рукояти, выточенные из чёрного дерева, были нарочито просты и шероховаты, лишены малейших украшений. В этой аскетичной простоте таилась безмолвная красота.

Завершило образ появление плаща. Он материализовался у его плеч из клубящегося воздуха, тяжёлый и безмолвный, цвета грозовой тучи — тёмно-серый, почти чёрный, сотканный из теней и пепла. Он ниспал до самых пят, колышась, как живой дым, готовый в любой миг окутать своего хозяина и скрыть его от чужих глаз.

***

В тени надвигающейся бури, не только Дети Света ощущали холодное дыхание страха. В глубинах древних лесов и у тихих озёр, чьи воды хранили отражение луны, мирные жители Детей Ночи стояли перед мучительным выбором. Их сердца разрывались на части тисками невозможного решения.

С одной стороны — инстинктивное, животное желание спастись, уберечь от ужаса своих детей, чьи смеющиеся голоса пока ещё не смолкли, а глаза не помутнели от страха. Спасти стариков, чьи морщины хранили мудрость предков. Увести их подальше от мест, что вот-вот должны были превратиться в кровавую жатву.

С другой — священный долг, зов крови, неразрывная связь с теми, кто дарил им Силу. С изящными Миражейями, напоминающее гепарда с шерстью цвета песка и бирюзовыми полосами, чья шкура мерцает в жару. С железнорогими Громозубами, с каменно-серой кожей, покрытой трещинами, из которых сочится слабое оранжевое свечение. С ширококрылыми Левиэланоми, с перьями цвета грозового неба. И другими Священными животными.

Эти существа были хранителями, прародителями, источником самой их сущности, даровавшей им способность обращаться в зверей, вбирая в себя их мощь, ловкость и ярость. Оставить их теперь казалось величайшим предательством.

Ночью у костров, пламя которых отбрасывало тревожные тени на лица Детей Ночи, шли тихие, полные отчаяния споры.

— Мы не можем их заставить уйти, — звучал чей-то хриплый шёпот, и в нём слышалась беспомощная ярость. — Они — часть того места, где обитают. Там их дом, их душа.

— А мы? Разве мы не часть их? — в голосе другой, молодой женщины с кожей цвета полированного ореха и волосами, заплетёнными в сложные косы, звучали слёзы. — Бежать, как трусливые шакалы, пока наши защитники остаются на смерть?

Но находились и те, чей взгляд был суров и практичен.

— Если мы останемся, мы станем обузой, — говорили они, их слова падали, как камни. Пожиратель посылал своих тварей в самые крупные места обитания наших животных. Наше присутствие лишь усилит вероятность нападения.

Боль этого осознания была острее любого клинка. Они не могли защитить своих животных, не вступив в бой, для которого не были рождены. Они не могли увести их в убежище, ибо те не подчинялись их воле.

И тогда было принято тяжёлое, горькое решение, от которого в горле стоял ком, а руки сжимались в бессильных кулаках. Решение, продиктованное не трусостью, а леденящей душу логикой отчаяния.

Они уйдут.

Они спасут свои жизни, свои семьи, свой род, уводя его подальше от эпицентра грядущей бури. Они найдут убежище в глухих, забытых местах, где даже эхо битвы не донесётся.

И они будут надеяться. Надеяться, что объединённая армия Детей Ночи и Света, их лучшие воины, те, в ком кипит неукротимая ярость зверя и сияет несгибаемая воля света, одержит победу. Что они смогут вернуться к своим опустевшим домам, к своим Священным рощам и лесам, и найти там своих могущественных покровителей живыми и невредимыми.

А если нет… Если сплочённые рати падут перед всепоглощающей тьмой Пожирателя Времени… Тогда уже не будет иметь никакого значения, где они сами и где их животные. Исчезнет свет, исчезнет тень. Сотрётся история — сотрутся и её хранители. Мир погрузится в небытие, и не останется никого, кто мог бы оплакивать потерю.

И потому, с сердцами, тяжëлыми, как скала, и глазами, сухими от решимости не показывать свою боль, Дети Ночи собирали лишь необходимое и отправились в путь. Они бросали последние взгляды на Священные места, вдыхая их запах, словно надеясь сохранить его в себе навсегда. И тихо, как тени, уходили в ночь — спасать то, что ещё можно было спасти, и молиться о тех, кого должны были оставить позади.

Они смиренно исполняли приказ Брата и Сестры Ночи, своих Правителей, что ещё ни разу их не подводили. Мирные жители, что жили вблизи Священных мест, уходили в удалённые поселения и города. Туда, где была жизнь, но не было поблизости ореолов обитания Священных животных.

Глава 4

Четыре фигуры застыли в безмолвном ожидании, словно изваяния, воздвигнутые на краю мира. Аврора и Изабелла стояли плечом к плечу, разделённые лишь полушагом, но их позы говорили о безднах, лежащих между их душами. Они смотрели вперёд, туда, где невидимая граница пульсировала в воздухе, живая и дышащая, как гигантское невидимое сердце, заключённое в клетку из древней Силы. Каждая частичка их тел ощущала её — то ли как лёгкое давление, то ли как тихий, настойчивый гул, вибрирующий в костях.

За правым плечом Изабеллы, в полушаге позади, замерла Серамифона. Её тёмно-русые косы, обычно лежащие тяжёлыми, неподвижными жгутами, сейчас казались живыми — каждая прядь была напряжена, готовая в любой миг взметнуться и превратиться в смертоносную плеть. Её рука сжимала рукоять меча с такой силой, что кожа на костяках натянулась и побелела, но именно это физическое напряжение, этот якорь привычного действия, удерживало её от того, чтобы поддаться натиску инстинктов, кричавших об опасности и требовавших бежать.

За левым плечом Авроры, в такой же почтительной дистанции, стоял Аулун. Непроницаемый, как скала, омытая годами непогод, он был воплощением спокойной силы. Его тёмный взгляд, неподвижный и глубокий, как омут в безлунную ночь, был прикован к исполинским воротам замка вдали. Под холодным светом луны они казались отлитыми из призрачного серебра и тени, величественными и мрачными. Лёгкий туман, стелящийся по белому пеплу, то скрывал их, то обнажал, словно дразня наблюдателей. Взгляд Аулуна периодически скользил на спину Авроры, ощущая её нервозность, как лёгкий электрический разряд в воздухе. Он чувствовал её раздражение и сомнения, но, вопреки всему, его собственная душа была спокойна. Его восхищение холодным, расчётливым умом Габриэллы было тем фундаментом, на котором зиждилась его уверенность. Он знал — Командующая не станет действовать спонтанно. И эту свою веру он тщательно скрывал от Авроры, хотя в глубине души понимал тщетность этих усилий — их связь была мостом, по которому беспрепятственно текли все их чувства, обнажённые и честные. И он был безмолвно благодарен ей за то, что она никогда не упрекала его за эту его, возможно, слепую веру в её сестру.

Между ними, в этом полушаге, отделявшем от невидимой стены, бушевали невидимые бури. Аврора сжимала кулаки, её строгий взгляд был устремлён вперёд, но её душа вела яростный внутренний диалог. Она спорила с собой, с сестрой, с миром, её нетерпение было почти осязаемым, готовым вот-вот выплеснуться наружу вспышкой ярости или решительным шагом вперёд.

Изабелла же, казавшаяся снаружи воплощением ледяного спокойствия, внутри была похожа на море в шторм. Вся боль мира, вся тяжесть ответственности, все тревоги за сестру и ужас перед грядущим схлестнулись в её душе, угрожая разорвать её на части. Она чувствовала каждую трепещущую ноту опасений Серамифоны, и это лишь подливало масла в огонь её собственного беспокойства. Но её воля, закалённая годами, держала этот ураган в узде, не позволяя ему проявиться ни в одном мускуле её лица.

Они стояли так — четверо у границы, четыре сердца, бьющихся в разном ритме, но связанных одной целью, одной надеждой и одним страхом. Воздух трепетал от напряжения, а невидимая стена перед ними дышала, напоминая, что они стоят на пороге между тем, что было, и тем, что может наступить.

***

Из-за поворота золочёного коридора, где свет от призрачных светильников сливался с тенями в причудливый узор, возникла фигура. Она была беззвучной, как само дыхание тишины. Перед ними стоял Сун — абсолютная копия Ли. Та же стрижка, те же черты лица, отточенные, как лезвие, тот же взгляд золотых глаз, холодный и пронзительный. Та же осанка, готовность к движению — всё было идентично. Лишь один предмет выдавал в нём другую личность, другую душу в разделённом теле.

В его руках лежал Меч Создателя.

Оружие не просто лежало в его ладонях — оно жило. Клинок, словно выкованный из застывшей лавы и звёздной пыли, мерцал сдержанным внутренним светом. По его поверхности, будто по жилам, бежали тусклые всполохи, напоминающие биение сердца. Он был тёплым на ощупь и чуть вибрировал, издавая тихий, едва уловимый гул, больше ощущаемый костями, чем ушами.

Сун не произнёс ни слова. Его золотые глаза встретились со взглядом Габриэллы, и в этом молчаливом контакте заключалась целая вселенная понимания и преданности. Он просто протянул ей меч.

Габриэлла молча приняла его. Её пальцы сомкнулись на рукояти, и в тот же миг её сознание накрыла волна. Её золотые глаза, обычно такие ясные, затуманились, отражая бушующее пламя, клубящиеся туманности, бесконечные потоки энергии. Меч говорил с ней на языке, древнем, как само время, гипнотизируя её душу, затягивая в свои глубины. Он был не инструментом, а существом — могущественным, бесконечно старым и бесконечно одиноким.

С резким, почти невидимым со стороны вздрагиванием Габриэлла тряхнула головой, словно сбрасывая с себя паутину древнего забытья. Её взгляд снова стал острым и собранным.

Лёгким, отточенным движением она завела меч за спину. Полы её плаща цвета грозового неба сомкнулись, поглотив сияющий артефакт, скрыв его от посторонних глаз. Казалось, сама тьма приняла его в свои объятия.

Она обвела взглядом Хранителей. Её золотые глаза, теперь полные решимости, скользнули по их лицам.

— У нас мало времени, — её голос прозвучал тихо, но с такой силой и чёткостью, что слова, казалось, врезались в сами стены. — Пора выбираться отсюда.

Не было нужды в дополнительных командах, в обсуждениях или вопросах. Её воля стала приказом, воспринятым на уровне инстинкта. Все трое, две половины одной души и их верный соратник, развернулись и бесшумно двинулись вперёд по золочёному коридору, нацелившись к главным воротам. Их тени слились в одну стремительную, смертоносную форму.

Самое сложное было впереди. Но теперь, с живым сердцем древней Силы за её спиной, Габриэлла была готова пройти сквозь ад.

И вот три тени, отлитые из мрака и решимости, замерли перед исполинскими дверями замка. Высокие, уходящие в сумрак сводов створки, украшенные сложными золотыми узорами, похожими на застывшие солнечные сплетения, казались не просто преградой, а живой частью самой тюрьмы, её нерушимой печатью. Габриэлла стояла в центре, её стройный силуэт прямой и непоколебимый, а по бокам, словно тёмные крылья, выстроились Ли и Сун — абсолютно идентичные, словно отражения в идеальном зеркале. Мягкий, призрачный свет немногочисленных светильников отбрасывал их тени на полированный камень пола, и эти тени казались огромными, искажёнными, больше и могущественнее своих владельцев — словно тёмные гиганты, готовые ринуться в бой.

Габриэлла не отводила взгляда от массивных створок, лишённых ручек, замочных скважин или каких-либо иных намёков на механизм.

— Как только откроются двери, он это почувствует, — прошептала она, и её голос, тихий, но отчётливый, затерялся в гулкой тишине коридора.

Справа от неё Ли, не меняя бесстрастного выражения лица, тихо и спокойно спросил:

— Думаешь, твои сестры уже там, у границы?

Габриэлла не повернула головы.

— Если нет, то нас ждут изощрённые муки.

Она сделала крошечную паузу, и в её следующей фразе зазвучал холодный, отточенный сарказм:

— К счастью, тогда Пожиратель очень быстро уничтожит наш мир, и наши страдания будут недолгими.

Слева Сун хмыкнул, его голос прозвучал так же тихо, но был окрашен той же едкой иронией:

— Твой оптимизм воодушевляет!

Ли тут же подхватил, его настрой:

— И как за тобой беспрекословно следует целое войско Света?!

Уголок рта Габриэллы дрогнул в короткой, почти невидимой улыбке, но её взгляд по-прежнему был прикован к дверям.

— Я посмотрю, как вы будете отпускать остроты, когда мы будем бежать сломя голову к границе этой пафосной тюрьмы.

Ли и Сун синхронно, с идеальной координацией, чуть отклонились назад, чтобы стройная фигура Командующей, разделявшая их, не мешала им обменяться взглядом. Их золотые глаза встретились на мгновение — и в этом молчаливом контакте было всё: давняя связь, понимание абсурдности ситуации и безграничное доверие. Они улыбнулись — одинаково, лишь слегка приподняв одну бровь, — и снова выпрямились, собравшись с мыслями.

— Не стоит медлить, Габриэлла, — произнесли они в унисон, их голоса слились в один, идеально согласованный звук.

Она глубоко вздохнула, наполняя лёгкие воздухом, пахнущим пылью, холодным камнем и грядущими опасностями.

— Пока два солнца не померкнут…, — произнесла она.

— …под лунным светом до последнего вздоха, — тут же, без единой запинки, закончили за ней Хранители. Это была не просто клятва — это был их древний девиз, их кредо, выжженное в самой их сути.

И затем, без лишних слов, Габриэлла упёрлась ладонями в холодную, гладкую поверхность массивных створок и с тихим, но полным решимости усилием толкнула их…

Величественный зал превратился в подобие разгорячённого, душного грота, где царил хаотичный ритм вакханалии. Воздух, густой от аромата дорогих вин, пряностей и пота, вибрировал от громкого, разнузданного смеха и дисгармоничных мелодий, которые музыканты выводили на позолоченных арфах и серебряных флейтах с нарочитой, пьяной резкостью. Это уже не были изысканные придворные танцы — это было буйство плоти. Пары, сцепившись в причудливых, откровенных объятиях, кружились в немыслимых па, их движения были неслаженными, дерзкими, почти животными. Шёлк и бархат дорогих нарядов слипались на разгорячённых телах, а в полумраке, подчëркнутом алым светом витражей, мелькали оголённые плечи, пылали глаза, полные нездорового блеска.

Во главе этого безумного пира, на возвышении, утопая в груде шёлковых подушек, полулежал Романдус. Гнев, вспыхнувший было после ухода дочери, давно растаял, словно дым от благовоний, растворившись в опьяняющей атмосфере праздника. Он откинулся назад, и его голова, с густыми, тёмными волосами, покоилась на коленях юной красавицы. Её кожа была нежного медового оттенка, а волосы, рассыпавшиеся до плеч мелкими, упругими кудряшками, казались сотканными из самого солнечного света. На ней было облегающее платье цвета утренней зари — нежно-алого с золотистыми переливами. Круглый, откровенно низкий вырез открывал хрупкие ключицы и начало груди, а длинная юбка, разрезанная до самого бедра, при каждом её движении обнажала стройную, изящную ногу. Она лениво, почти гипнотически запускала свои тонкие пальцы с алыми ногтями в волосы бывшего повелителя целого народа, и на её губах играла загадочная, томная улыбка.

С другой стороны, к Романдусу прильнула вторая спутница — её совершенство было иным, но оттого не менее ослепительным. Её кожа была цвета тёплой, бархатистой ночи, а длинные, прямые, как струя дождя, волосы отливали синевой и ниспадали до самого пояса. В эту роскошную гриву были вплетены ленты тёмно-алого, почти запекшейся крови цвета, которые сливались с прядями, словно тайные ручьи. Её платье было того же глубокого, страстного оттенка, с открытыми плечами, подчёркивающими изящный поворот ключиц, и с такими же дерзкими разрезами на юбке, сквозь которые виднелись длинные, прекрасные ноги. Она, как ревнивая кошка, подносила Романдусу на серебряном блюдечке сочные дольки фруктов и сладости, и её движения были плавными, исполненными скрытой грации.

Сам Романдус был расслаблен и погружён в сиюминутное наслаждение. Он то прикрывал глаза, медленно пережёвывая поданную ему сладость, и на его лице появлялось выражение блаженства, то полуоткрывал их, обводя томным, тяжёлым взглядом зал, своих спутниц, это море разгорячённых тел. Слова дочери, эти отточенные, как кинжалы, фразы, давно растворились в хмельном угаре праздника, но где-то в самой глубине, на дне его сознания, они оставили тонкий, горький осадок — крошечную занозу, невидимую, но напоминающую о себе лёгким, назойливым уколом посреди всеобщего веселья.

В тот миг, когда массивные створки начали своё неторопливое, величавое движение, время для троих у порога изменило свою природу. Для Габриэллы, Ли и Суна каждая секунда растянулась, стала вязкой и плотной, как мёд, наполненной гулким скрежетом камня, биением собственных сердец и ледяной тяжестью решения, уже принятого и необратимого. Они видели, как узкая полоса темноты между дверями медленно расширяется, впуская в золочёную утробу замка прохладный, живой воздух ночи.

И в эту же растянутую, вечную секунду, в сердце пиршественного безумия, Романдус, полулежавший на подушках, вздрогнул, будто его ударили током. Его глаза, томные и расслабленные мгновение назад, резко, до боли, широко раскрылись, отразив пламя светильников и внезапно вспыхнувшее в них осознание. Одним резким, почти звериным движением он выпрямился, оттолкнувшись от колен красавицы с кожей медового оттенка. Его спина выпрямилась в струну, каждое мускульное волокно натянулось, как тетива лука, готового к выстрелу. Несколько невыносимо долгих секунд он сидел неподвижно, пытаясь осознать немыслимое — нарушение фундаментального закона его заточения.

Затем он вскочил с такой стремительностью, что воздух свистнул, разрезаемый его движением. Музыка смолкла на высокой, оборванной ноте, словно арфистке перерезали горло. Танцы замерли в немых, нелепых позах. Веселье испарилось, оставив после себя лишь густую, ошеломлённую тишину, в которой было слышно, как на ступенях пьедестала рассыпались фрукты и сладости с серебряного блюда, выбитого его резким движением из рук темнокожей красавицы. Сочные дольки апельсинов и гранатовые зёрна, словно капли крови, покатились по тёмному мрамору.

Он понял. Габриэлла покидает замок. Не просто ушла из зала в свои покои — она идёт наружу. Зачем? Тысяча мыслей, догадок, обрывков фраз и воспоминаний пронеслись в его сознании вихрем. Она не сможет! Её сил не хватит, даже с силами её Хранителя. Войти в эту ловушку было проще, чем выйти — так был устроен древний механизм его заточения. Но зачем? Этот вопрос, полный ярости и непонимания, на мгновение вогнал его в ступор.

Но уже в следующее мгновение его черты исказила решимость, холодная и всепоглощающая. Действовать. Немедленно.

И он ринулся вперёд. Не побежал — полетел, сметая всё на своём пути. Его фигура, ещё недавно расслабленная и томная, теперь была сгустком чистой энергии и гнева. Он нёсся через замерший в недоумении зал, к зияющему теперь проёму дверей, в тёмные коридоры, к выходу — чтобы остановить её, чтобы вернуть, чтобы понять. Чтобы доказать, что ничто и никто не может переиграть его волю.

Едва лишь щель между массивными створками стала достаточной, чтобы пропустить хотя бы одно тело, Габриэлла, подобно выпущенной из лука стреле, рванула вперёд. Не было ни мига на раздумья, ни секунды на оглядку — лишь чистейший импульс воли, преобразованный в молниеносное движение. И тут же, как её собственные тени, сорвавшиеся с поводка, за ней устремились Ли и Сун.

Они двигались не просто вместе — они были единым организмом, отточенным смертоносным клином. Габриэлла — его остриё. А за каждым из её плеч, на расстоянии всего в один локоть, неотступно следовали её Хранители. Их синхронность была сверхъестественной, будто ими управляла одна нервная система. Плащи их — цвета грозового неба у Габриэллы и угольно-дымные у воинов — взметнулись позади них, развеваясь, как крылья гигантских хищных птиц, сорвавшихся в пике.

Их ноги, обутые в мягкие, бесшумные сапоги, врезались в мёртвый белый пепел, вздымая его облаками. Лёгкий туман, стелящийся по земле, смешивался с этой взвесью, создавая призрачный шлейф, который тянулся за ними, словно хвост кометы, несущейся к своей цели. Они бежали, что есть мочи, заставляя мышцы гореть, а лёгкие — разрываться от недостатка воздуха. Их силы, ограниченные подавляющей мощью темницы, иссякали с каждой секундой, но они выжимали из себя каждую каплю, каждую искру энергии.

Они мчались к той самой невидимой границе, зная, что сами её не пересекут — древние чары были непреодолимы для тех, кто был заключён внутри. Вся их надежда, всё их отчаянное упование было обращено туда, вперёд, в ночь — на сестёр. Если Аврора и Изабелла уже там, у черты, у них есть шанс. Единственный, хрупкий, как стекло, шанс.

В это самое время, в золочёных коридорах замка, нёсся к распахнутым дверям бывший Правитель Детей Света. Его фигура, облачённая в атласные ткани тёмно-зелёного цвета, мелькала в арках и проходах, как призрак. Его лицо было искажено не яростью, но леденящей холодной решимостью. Ещё один поворот — и он у цели. Ещё один миг — и он увидит их, три убегающие тени в море пепла и тумана. Гонка, от исхода которой зависело слишком многое, только началась.

Туман, густой и молочно-белый, застилал пепельное поле, превращая его в призрачный ландшафт, лишённый ориентиров. Но трое беглецов не сбавляли скорости, их ноги отталкивались от хрустящего пепла с уверенностью, будто они видят сквозь эту слепящую пелену. Они бежали вперёд, ведомые не зрением, а неистовой надеждой, что там, у невидимой черты, их уже ждут.

В этот миг Романдус выбежал на порог дворца. Его могучая фигура, очерченная алым светом, лившимся из распахнутых дверей, замерла на мгновение, как тёмный идол на фоне позолоченного величия. Его взгляд, острый и яростный, пронзил туманную дымку и уловил три удаляющихся силуэта — три предательские тени, растворяющиеся в ночи.

Гнев, холодный и всепоглощающий, вспыхнул в нём. Он резко вскинул руки, и по его пальцам, кистям, предплечьям поползли золотые узоры. Они не просто светились — они жили, переливаясь и извиваясь, как раскалённые ручьи по тёмному камню, поднимаясь выше, к плечам, наполняясь сокрушительной Силой.

Габриэлла почувствовала его присутствие в тот же миг, как он появился в проёме. Не увидела — ощутила спиной, каждым нервом, древней связью крови, что превратилась в проклятие. Почти одновременно с отцом, не оборачиваясь, не сбивая шага, она вскинула руку, отведя её за спину. Её движение было резким, отточенным.

И в тот же миг по её коже, от кончиков пальцев до плеч, вспыхнули и поползли её собственные золотые узоры.

И в следующий миг резкая, невидимая волна Силы, посланная Романдусом, ударилась о созданный ею щит. Воздух сгустился, задрожал с глухим, упругим звуком, похожим на удар молота о наковальню из чистого света. За спинами беглецов на мгновение проступил вогнутый силуэт полупрозрачного барьера, осыпавшегося золотыми искрами, поглотившего и рассеявшего ударную волну, что должна была сбить их с ног и пригвоздить к земле. Лишь пара лёгких порывов просочилось сквозь щит, взъерошив волосы и подхватив плащи, что те обняли на миг своих хозяев.

Романдус увидел, как его мощь, способная сокрушать стены, разбилась о невидимую преграду, воздвигнутую его же дочерью. Это не остановило его, но разожгло ярость ещё сильнее. Его губы исказила немая гримаса бешенства. Игра только начиналась.

Он ступил за порог своего дворца, и его ноги, обутые в изящные сапоги из тончайшей кожи, утонули в хрустящем пепле, поднимая облака мертвенной белой пыли. Он двигался вперёд стремительно, но ещё не бежал — его гнев был холоден и расчётлив. Три убегающие тени в тумане были ещё в поле его досягаемости, и этого было достаточно. Он вскинул руки снова, и на этот раз золотые узоры на его коже не просто светились — они пульсировали, синхронно с яростным биением его сердца, и сквозь кожу на руках проступали жилы, налитые не кровью, а жидким, кипящим золотом.

Габриэлла, чувствуя сзади нарастающую волну мощи, не сбавляла скорости. Она знала отца — он не станет повторяться. Опасность могла прийти откуда угодно: с неба, из-под земли, из самого воздуха. И он не заставил себя ждать.

Земля прямо перед ней взорвалась. Не с оглушительным грохотом, а с глухим, подземным утробным гулом. Пласты мёртвой почвы и пепла вырвались из-под ног, взметнувшись вверх градом камней — от гигантских, размером с колесницу, до острых, как кинжалы, осколков. Они повисли в воздухе на мгновение, заслонив туманное небо, и обрушились вниз, угрожая раздавить, забаррикадировать путь, похоронить заживо.

Но Габриэлла была готова. Её руки взметнулись с точностью дирижёра, управляющего не оркестром, а самой хаотичной стихией. Золотые узоры на её коже вспыхнули ослепительно. Она не отбрасывала камни прочь — она управляла ими. Одну массивную глыбу она резким движением отвела в сторону, словно отшвырнула надоедливую муху. Другую, летящую ей под ноги, она швырнула вниз с такой силой, что она вмялась в землю, заполнив собой зияющую яму и создав мгновенный мост. Она не бежала — она прокладывала путь сквозь ад, её движения были резки, экономны и невероятно мощны.

За ней, в самом эпицентре этого каменного ада, мчались Ли и Сун. И если она была дирижёром, то они — идеальными танцорами в этом смертоносном балете. Их тела, абсолютно идентичные, двигались с изящной, сверхъестественной синхронностью. Они не ломали ритм, не замедляли бег. Ли резко развернулся боком, и огромный валун, вырванный из земли, промчался в сантиметре от его груди, не задев и волоска. Сун в тот же миг резко пригнулся, почти прижавшись к земле, и изящно, как угорь, проскользнул под несущимся на него обломком.

Они уворачивались, приседали, делали стремительные пируэты в воздухе, отпрыгивали в стороны. В один момент, абсолютно синхронно, они оба запрыгнули на несущийся мимо поток более мелких камней, пробежали по ним несколько шагов, как по движущейся дорожке, и так же легко и стремительно соскочили обратно на землю, не прервав бега ни на миллисекунду. Это был не бег — это было высшее проявление доверия и слаженности, где каждый знал не только своё движение, но и движение своего двойника. Они были тенью самой Габриэллы, её живым щитом и её самым острым клинком, огибающим любое препятствие.

Командующая мчалась сквозь хаос, но её сознание было кристально чистым и безграничным. Она смотрела вперёд не только своими золотыми глазами — её восприятие расширялось, захватывая поле зрения Ли и Суна, сливаясь с их ощущениями в единый, невероятно детализированный панорамный обзор. Она чувствовала малейшее напряжение в их мышцах перед прыжком, молниеносный расчет траектории, лёгкое касание ногой осколка камня. Они были не просто рядом — они были продолжением её воли, и сейчас она ощущала, с какой яростной грацией они справляются с угрозой, не требуя её помощи. Это позволило ей сконцентрировать всю свою мощь на главном — на прокладывании пути сквозь разверзающуюся под ногами и сыплющуюся с неба землю.

Позади них Романдус, наконец, перешёл на бег. Его фигура, окутанная клубящимся туманом и вздымаемыми им же облаками пепла, напоминала разгневанного бога, преследующего смертных. Его обычно бесстрастное лицо было искажено яростью. Он видел, как дочь с лёгкостью, оскорбительной в своей точности, раскалывает и отбрасывает посланные им препятствия, как её двойные тени уворачиваются от опасности с невозмутимостью, доведённой до совершенства. Его гнев достиг точки кипения.

Он раскинул руки в стороны, и его пальцы, изогнутые словно когти, впились в невидимую ткань реальности. Затем он с силой провернул ладони вверх — жест, полный нечеловеческой мощи и окончательности.

И в тот же миг земля перед беглецами взревела. Не просто треснула или вздыбилась — она разверзлась с оглушительным, подземным грохотом, и из её недр, с скрежетом ломающегося камня, выросла стена. Она была не из земли и пепла — она была из самого вещества этого проклятого места, тёмная, испещрённая древними прожилками. Высокая, насколько хватало глаз, и широкая, теряющаяся в тумане по обоим краям, она встала на их пути непреодолимой преградой, абсолютной и бескомпромиссной. Её поверхность дышала холодом и вековой Силой, став внезапным и грозным финалом их безумного забега.

Глава 5

Четверо стояли неподвижно перед невидимой, но ощутимой границей, словно застывшие часовые на краю света. Густой, молочно-белый туман застелил всё поле, поглотив собой очертания замка, превратив мир в слепое, беззвучное пространство. Тишина вокруг была абсолютной, гнетущей — барьер тюрьмы не пропускал ни единого звука извне, создавая совершенную, оглушающую изоляцию. Казалось, даже собственное дыхание замирало, поглощаемое этой неестественной немотой.

И вдруг в этой безмолвной пелене началось движение. Вдали туман разорвали взмывающие вверх и с грохотом, который они видели, но не слышали, падающие обратно гигантские глыбы. Камни разлетались в стороны, огромные валуны и мелкая щебёнка, описывая немые, устрашающие параболы в застывшем воздухе. Оттуда, из глубины тумана, к ним чёткой, неумолимой линией приближалась полоса вздыбленной, ожившей земли — словно невидимый гигантский плуг с безумной скоростью вспахивал мёртвую равнину.

Стало очевидно, что это Габриэлла. Она пробивалась к барьеру, прокладывая путь сквозь ярость собственного отца.

Глаза Изабеллы, широкие и ясные, расширились ещё больше, наполняясь немым ужасом. Весь её стройный стан напрягся. Страх за сестру — острый и холодный — смешался с лихорадочным волнением и гнетущим беспокойством, окутав её невидимым, но тяжёлым покрывалом. Она непроизвольно положила левую руку на правое плечо Авроры, ища опоры и в то же время готовясь к действию. Её пальцы слегка впились в ткань плаща сестры. Ожидание стало невыносимым, каждая беззвучно падающая глыба отзывалась залпом тревоги в её сердце.

Аврора же не отрывала взгляда от этого немого, сюрреалистического зрелища. Её черты, обычно отточенные и уверенные, были напряжены. В её золотых глазах горел не страх, а скорее яростный, сконцентрированный гнев — на отца, на обстоятельства, на эту проклятую тюрьму. Но глубоко внутри, сквозь бурю негодования, пробивались тонкие, цепкие щупальца беспокойства. Они молча наблюдали, затаив дыхание, которое не было слышно даже им самим, их сердца бились в унисон с немым грохотом рушащегося мира, ожидая момента, когда сквозь пелену тумана и летящих камней наконец проступит силуэт их сестры.

Туман, словно живое существо, слегка отступил, рассеявшись под напором невидимых вихрей, и наблюдателям открылось зрелище, одновременно повергающее в ужас и завораживающее своей мощью. За прозрачной, но непреодолимой стеной барьера, в гробовой тишине, разворачивалась немая драма. Они видели, как Габриэлла, подобно титану, раскидывающему горы, взмахами рук отбрасывала гигантские глыбы и россыпи камней, которые вздымались на её пути. Каждое её движение было наполнено яростной грацией, золотые узоры на её коже вспыхивали ослепительными всполохами в немом свете этого заточённого мира.

Рядом с ней, в идеальной синхронности, двигались Ли и Сун. Их фигуры, абсолютно идентичные, были воплощением смертоносного балета. Они уворачивались от падающих валунов с невероятной ловкостью, перепрыгивали через зияющие трещины, их тела изгибались и скручивались в воздухе с такой точностью, что казалось, они предвидят каждую крупицу хаоса. Это было ужасающее зрелище неминуемой опасности, где каждый миг мог стать последним, и в то же время — удивительное и прекрасное, как отточенное до совершенства искусство, где трое сердец бились в одном ритме, преодолевая невообразимые преграды.

И вот они уже были всего в нескольких шагах от барьера, их силуэты, искажённые дрожащим маревом энергии заточения, казалось, вот-вот достигнут свободы.

И в этот миг земля перед ними взорвалась в последний, самый сокрушительный раз. Из самых недр, с немым, но ощутимым грохотом, вырвалась стена. Не из камня и земли, а из самой субстанции тюрьмы — тёмная, испещрённая пульсирующими прожилками энергии, абсолютная и бескомпромиссная. Она взметнулась до невидимого неба, скрыв беглецов от глаз, отрезав им путь к свободе одним мгновением.

Изабелла непроизвольно ахнула, но звук застрял в её горле, поглощённый всё той же немотой. Всем своим существом, каждой клеточкой, она рвалась помочь сестре, проткнуть этот барьер, разбить эту стену — но она была бессильна. Её рука на плече Авроры непроизвольно сжалась, пальцы впились в ткань плаща, выражая всю её боль, страх и отчаяние. Но Аврора даже не заметила этого. Её взгляд, острый и неотрывный, был прикован к появившейся стене. В её золотых глазах не было страха — лишь яростное, жгучее ожидание. Она знала свою сестру. Она знала, что это ещё не конец. И она ждала, затаив дыхание, что же произойдёт дальше в этой немой, страшной пьесе.

Внезапно возникшая стена, взметнувшаяся из самых недр земли, поразила Габриэллу, но лишь на долю секунды, словно ледяная игла, вонзившаяся в сознание и тут же растаявшая перед сталью её воли. Остановка, раздумье, отступление — этих понятий для неё не существовало. У неё был только один путь — вперёд, сквозь любую преграду, любое препятствие, сотворённое гневом отца.

Ли и Сун, увидев непреодолимую, казалось бы, преграду, не дрогнули. Их мысли, как всегда, текли в унисон с мыслями Командующей. Остановиться — значит проиграть. Всё, что они могли — это довериться ей безраздельно, отдать ей последние капли своих сил, стать не щитом, а продолжением её могучей воли. Время, и без того растянутое до предела, словно замерло окончательно, превратившись в вязкую, плотную субстанцию, где каждое движение длилось вечность.

И в этот растянутый миг две руки легли на плечи Габриэллы — твёрдые, уверенные, знакомые до каждой черты. Левая рука Ли — на её правое плечо. Правая рука Суна — на левое. Это был не просто жест поддержки. Это был акт слияния, передачи энергии, полного и безоговорочного доверия.

Золотые узоры на руках Габриэллы, ещё не угасшие после яростного разбрасывания камней, вспыхнули с новой, ослепительной силой. Они поползли вверх с невероятной скоростью, словно раскалённая лава, — по её плечам, по шее, по щекам, добираясь до самых глаз. И её глаза вспыхнули чистым, слепящим золотым светом, будто в них зажглись два маленьких солнца.

Не сбавляя бешеной скорости, она выставила вперёд правую руку, нацелив её в самую сердцевину стены, что уже была в сантиметрах от них. Её голос, сорвавшийся с губ, был не криком, а сконцентрированным, металлическим повелением, полным нечеловеческой силы:

— Глаза!

В тот же миг Ли и Сун, не выпуская её плеч, свободными руками прикрыли свои глаза — быстрым, отточенным движением согнули руку в локте и заслонили взор предплечьем. Габриэлла сделала то же самое левой рукой для себя. Всё это произошло на бегу, в идеальной, смертоносной синхронности, без малейшей потери темпа.

А позади них, окутанный клубами поднятого пепла, мчался разгневанный Романдус. Он бежал, раскинув руки с развёрнутыми ладонями, удерживая возникшую стену. Он видел, что они не останавливаются, что они несутся на верную гибель, и это злило его ещё сильнее, смешивая ярость с внезапным, холодным недоумением. Разве она сможет пробить её? Хватит ли у неё сил? Даже если да — древний барьер тюрьмы её не пропустит. Она знает это. Тогда зачем? Куда? Каков её план?

Его разъедало изнутри жгучее, унизительное осознание: он не мог предсказать действий собственной дочери. Всего несколько часов назад на пиру он назвал её предсказуемой. Сейчас он понимал, насколько ошибался. Она обвела его вокруг пальца, обманула, сыграла на его тщеславии. Но что она сделала ещё? И почему сейчас, сломя голову, бежала на верную смерть? Тысяча вопросов, острых, как иглы, пронзали его сознание, не находя ответов, и от этого его ярость становилась всепоглощающей, слепой и беспощадной.

Кончики пальцев Габриэллы, расписанные сияющими золотыми узорами, едва коснулись холодной поверхности стены. И в тот же миг от точки соприкосновения во все стороны мгновенно разбежались бесчисленные трещинки — тончайшая, сверкающая паутина, словно морозный узор на стекле, но рождённый не холодом, а неукротимой силой воли.

Габриэлла не остановилась. Она не вошла в стену — она врезалась в неё на полной скорости, как метеор, встречающий атмосферу. Но вместо отпора и разрушения произошло иное. Стена не отбросила её. Она приняла её в себя.

Руки Ли и Суна, всё ещё лежащие на её плечах, тоже были опоясаны пульсирующими золотыми узорами. Через это прикосновение, через эту древнюю, нерушимую связь, Габриэлла вбирала их Силу, впитывала её, как губка, приумножая свою собственную мощь в геометрической прогрессии. Она была не одна — она была единым существом, сосредоточением воли трёх сердец.

И стена начала расступаться. Не рушиться обломками, а превращаться в мелкую, однородную пыль прямо перед ней, по мере её движения. Могучий монолит, вырванный из недр земли, рассыпался на бесчисленные крупицы, как замок из песка, встретившийся с приливной волной. Облако плотной, серой пыли взметнулось вокруг них, обволакивая их фигуры, забиваясь в складки одежды, пытаясь проникнуть под ткань, осыпая кожу и волосы тончайшим налётом. Они шли сквозь густой, немой туман собственного разрушения, не сбавляя шага, и стена, словно живое существо, покорно пропускала их на свою другую сторону, уступая силе, которую не могла сдержать.

Романдус замер на мгновение, его тело, напряжённое в беге, окаменело, будто поражённое невидимым громом. Его золотые глаза, пылающие яростью, увидели невероятное: Габриэлла не просто преодолевала его стену — она растворяла её, проходила сквозь неё, как призрак сквозь материю. Лёгкое облако пыли, поднявшееся на месте её прохода, скрыло на миг и её, и Хранителей, и в его душе на мгновение вспыхнуло острое, холодное замешательство. Но уже в следующее мгновение оно было сожжено дотла всепоглощающей яростью. Его черты исказились гримасой чистой, неконтролируемой злобы.

Он резко развёл руки ещё шире, его пальцы искривились, словно когти, впивающиеся в саму ткань реальности. Потом, с титаническим усилием, со всей мощью своего подавленного гнева и уязвлённого тщеславия, он с силой свёл их вместе.

Раздался хлопок — не просто звук, а ударная волна, физически ощутимая в воздухе. Его ладони ударились друг о друга с такой силой, что казалось, лопнул сам воздух. И из самой глубины его глотки, из самых недр его существа вырвался тяжёлый, яростный, животный крик — крик нечеловеческой злости и бессилия.

И стена ответила. Трещина, не та, что оставила Габриэлла, а гигантская, зияющая, роковая, пронзила её от основания до невидимой вершины. Монолит не просто рухнул — он раскололся на гигантские, острые глыбы, которые не падали вниз, а ринулись вперёд, к барьеру, подхваченные неистовой волной его воли. Это был не обвал — это была целенаправленная атака. Глыбы, обломки, тучи пепла и пыли понеслись вперёд с чудовищной скоростью, настигая беглецов, стремясь накрыть их, раздавить, размазать о невидимую, но непреодолимую преграду, поставить кровавую точку в этом безумном побеге.

Мгновения, проведённые в немом ожидании, растянулись для Авроры и Изабеллы в целые часы. Их взгляды, напряжённые до боли, были прикованы к тёмной, непроницаемой стене, за которой бушевала немая битва. И вдруг на её поверхности, прямо перед ними, проступили тончайшие трещинки — сверкающая золотая паутина, быстро расползающаяся вширь.

Ещё пара невыносимо долгих мгновений — и из самой сердцевины монолита, словно душа, вырывающаяся из каменной темницы, вырвалась Габриэлла. Мгновением ранее сплошная толща превратилась в облако мелкой, серой пыли, которое теперь обрамляло её, как призрачный нимб. Она выбежала из разваливающейся преграды с правой рукой, всё ещё вытянутой вперёд в немом призыве Силы, а левой, согнутой в локте, прикрывавшей глаза. Пыль покрывала её с головы до ног — кожу, ставшую пепельно-серой, волосы, превратившиеся в седые, одежду, потерявшую цвет. Она была похожа на ожившую статую, изваянную из самого пепла и воли.

Следом за ней, будто её неотъемлемые тени, из рушащейся стены вырвались Ли и Сун. Их руки всё ещё покоились на её плечах — акт абсолютного доверия и единства, — а вторые руки, так же, как и у неё, прикрывали глаза. Они походили на слепцов, ведомых своим бесстрашным поводырём, что протащила их сквозь немыслимое, сквозь саму плоть земли.

Они предстали перед взорами наблюдателей в бешеном, неослабевающем беге, покрытые единым саваном серой пыли, которая взлетала из-под их ног новыми облаками. Казалось, это бегут не люди, а живые, дышащие изваяния, сотворённые из хаоса и отчаяния.

Но не успела Изабелла сделать и вздоха облегчения, как произошло нечто новое. Стена, которую они только что преодолели, не просто рухнула — она треснула в мгновение ока с оглушительным, немым грохотом и начала обрушиваться с неестественной, злобной быстротой. Её осколки — не просто падающие глыбы, а острые, целенаправленные снаряды — ринулись вперёд, преследуя беглецов, стремясь настичь их, пригвоздить к земле или размазать о невидимый, но непреодолимый барьер, ставший теперь их последней надеждой.

Романдус не стал дожидаться исхода своей предыдущей атаки. Едва лишь грохот разрушающейся стены начал сотрясать воздух, его руки, всё ещё сведённые от мощного хлопка, вновь развелись в стороны с резким, порывистым движением. Его ладони развернулись, и золотые узоры на них вспыхнули с такой интенсивностью, что казалось, под кожей зажглось расплавленное солнце, готовое вырваться наружу.

Он не просто выпустил Силу — он выковал из воздуха оружие. Плотная, видимая даже невооружённым взглядом стена сжатого воздуха рванула вперёд. Она была не просто потоком — это была целая лавина, неистовая и сокрушительная, поднимающая с земли вихри пепла и мелких камней, вплетая их в своё смертоносное тело. Если падающие обломки могли лишь раздавить, то этот невидимый таран был призван сделать иное — пригвоздить, расплющить, прижать беглецов к самому барьеру, сделать их уязвимыми и беспомощными перед финальным, неминуемым ударом.

Воздух загудел низкочастотным, зловещим гулом, предвещающим нечто гораздо более страшное, чем каменный дождь. Это была последняя, отчаянная попытка остановить их, пронзить пространство между ними и свободой последним, самым мощным копьём его ярости.

Габриэлла вырвалась из облака пыли, тяжёлым саваном осевшей на её плечах, волосах, ресницах. Каждая крупица мёртвой земли делала её похожей на ожившее изваяние, высеченное из самого праха. Она отвела руку от глаз, и то, что увидела в нескольких шагах перед собой, вселило в её измождённое сердце слабый, но яростный огонёк надежды. Там, за дрожащей пеленой невидимого барьера, стояли её сестры — Аврора и Изабелла, застывшие в немом, напряжённом ожидании. Их силуэты были самыми прекрасными видениями в этом аду.

Но резкий, оглушительный скрежет ломающегося камня мгновенно развеял мимолётную радость. Ещё не кончено. Она поняла — ощутила спиной, — что стена рушится на них, и её обломки вот-вот станут их общей каменной гробницей. Она не сбавила скорости, чувствуя на своих плечах твёрдые, верные руки Ли и Суна. Её правая ладонь была по-прежнему вытянута вперёд, к барьеру, к спасению, в то время как левая взметнулась вверх, создавая хрупкое, сияющее подобие щита. Силы были на исходе. Здесь, в темнице отца, её мощь была лишь бледной тенью той, что бушевала за её пределами. Даже объединённая Сила Хранителей не могла компенсировать эту разницу.

И тут — хлопок. Немой, но ощутимый удар по воздуху. И в этот миг даже в её решительном, огненном взгляде промелькнула тень настоящего ужаса. Но ноги не замедлили бег.

Гигантские каменные глыбы, летящие сзади, с грохотом врезались в невидимый барьер и, отскакивая, обрушивались на них сверху, ударяясь о её силовой щит. Каждый удар отзывался в её теле острой, рвущей болью, будто молот бьёт по наковальне, которой стало её собственное существо. Габриэлла была напряжена до предела. Золотые узоры покрывали всё её тело, лицо, шею, пульсирующие жилы светились из-под кожи, залитой пылью, глаза пылали ослепительным золотым свечением. Но этого уже едва хватало.

И вот — граница. Сестры. Финиш.

С последним усилием она буквально впечатала свою ладонь в невидимую преграду, резко остановившись. Хранители, всё ещё не отрывая рук от её плеч, синхронно замерли следом. Их плащи, тяжёлые от пыли и пепла, поддались инерции, взметнулись и обняли их фигуры, догоняя в немой грации момента внезапной остановки.

Но гул — нарастающий, сокрушительный летящих обломков и сжатого воздуха — уже настигал их. Счёт вёлся на секунды. Тишина по ту сторону барьера была оглушительной.

Аврора и Изабелла замерли в немой, напряжённой готовности, их тела стали живыми проводниками древней Силы, их воля была направлена на единственную цель — вырвать сестру и её Хранителей из каменных объятий отцовской темницы. Они не слышали грохота, но видели всё: каждую крупицу пыли, каждый отблеск золотых узоров, каждый мускул на лицах беглецов, застывших в последнем, отчаянном рывке.

За мгновение до того, как ладонь Габриэллы прильнула к невидимому барьеру, сестры увидели не надежду в её глазах, а чистый, животный страх и внезапное понимание новой, нависшей угрозы. Ещё через секунду, бросив взгляд за её спину, они увидели его — плотный, сокрушительный поток воздуха, нёсшийся с дикой скоростью. Он разрезал туман и пепел, как клинок, и был всего в мгновении от того, чтобы раздавить, уничтожить, стереть в порошок.

Как только ладонь Габриэллы коснулась барьера, с другой стороны к нему прижались две другие ладони — Авроры и Изабеллы. Золотые узоры на их коже вспыхнули ослепительным светом, глаза залились жидким золотом, сливаясь в единый поток Силы. Начался обряд — древний и сложный, требующий времени, которого у них не было.

Ожидание длилось доли секунд, но для Габриэллы и её Хранителей это была вечность. Хрупкий силовой щит, окружавший их, треснул с болезненным хрустом. Мелкие, острые камни начали пробиваться сквозь него, впиваясь в спины, плечи, ноги троих замерших в ожидании беглецов. Гул нарастающего потока оглушал, давил на барабанные перепонки, заполнял собой всё сознание.

Ли и Сун повернулись друг к другу. Им не нужны были слова. Они обернулись через плечо, увидев несущуюся на них лавину воздуха, обменялись одним-единственным взглядом. В нём не было страха, а спокойное, горькое понимание. Понимание того, что они были так близки. Что это, возможно, конец. В этом немом диалоге промелькнуло всё — прощание, благодарность, принятие.

Габриэлла обернулась. Поток был уже за их спинами, его невидимая грудь уже касалась их плащей.

И вот он ударил. Мощная волна сжатого воздуха врезалась в спины Хранителей, с силой толкая их вперёд, на одну линию с Габриэллой. Их пальцы впились в её плечи с такой силой, что казалось, кости вот-вот треснут — лишь бы не разорвать связь.

И в тот же миг невидимая преграда исчезла.

Барьер пал.

Габриэлла, поддавшись мощному толчку и собственному порыву, сделала шаг вперёд — шаг в свободу. Ли и Сун, всё ещё держась за неё, шагнули за ней. Они не вошли — они ввалились, рухнули за границу, подкошенные инерцией, болью и внезапным исчезновением опоры.

Большая часть воздушного потока ударилась в барьер, но малая, яростная его доля прорвалась вслед за ними, проносясь сквозь всех стоящих за границей, с силой развеивая их плащи и волосы, обдавая их ледяным дыханием тюрьмы.

И тогда силы окончательно оставили их. Габриэлла, Ли и Сун рухнули на колени на мёртвый пепел свободы, едва способные дышать, покрытые кровью, пылью и славой своего невероятного побега.

***

Белоснежный конь, поджарый и стремительный, как вспышка молнии в ясном небе, мчался по изумрудным лугам, окаймляющим каньон реки Урус-Мистор. Его копыта едва касались земли, оставляя за собой лишь взметнувшиеся пряди сочной травы и лёгкую, быстро рассеивающуюся дымку. Он нёсся к крутому спуску в ущелье — чёрному, зияющему разлому в теле мира, что вёл прямиком к суровым стенам крепости Умертор.

На спине скакуна, слившись с ним в едином порыве, сидел всадник в одеждах цвета глубокой лазури. Это был мудрец Орсанар, хранитель знаний Башни Вечности. Несмотря на преклонные годы, его стан был строен и подтянут, а осанка выдавала не воина, но человека, чья сила заключалась в несгибаемой воле и глубине мысли. Его лицо с резкими, будто высеченными из древнего камня чертами, было напряжено и собрано. Глубоко посаженные глаза, обычно погружённые в изучение древних фолиантов, теперь пристально вглядывались в дорогу, отмечая каждый камень, каждый изгиб тропы.

Его длинные волосы, русые, с благородной проседью, будто тронутые инеем времени, были заплетены в тугую, идеальную косу, достигавшую пояса. С каждым мощным прыжком коня коса подпрыгивала, словно живое существо, повторяя ритм их бешеной скачки.

Лазурная туника мудреца, струящаяся до колен, развевалась на ветру. Простые, но изящные кожаные сандалии крепко сидели на ногах. Серебряные символы, вышитые по краям одеяния, вспыхивали в лучах восходящего первого солнца, как далёкие звёзды. Его бирюзовый плащ развивался в такт движениями коня. На его правом предплечье, чуть выше локтя, поблёскивал бронзовый обруч — древний знак его положения и мудрости.

Он мчался во весь опор, подгоняемый не только скоростью коня, но и тревожным призывом, что жёг его изнутри. Гонец, посланный ранее в столицу Детей Света, вернулся в Башню Вечности не с ответом, а с новым, куда более срочным повелением — явиться немедленно в крепость Умертор. Призыв исходил от одной из Трёх, Советника Изабеллы. И теперь Орсанар, обычно привыкший к тишине библиотек и неторопливому ходу мыслей, летел навстречу неизвестности, чувствуя, как ветер бьёт в лицо и треплет его плащ, а обруч на руке холодно поблёскивает в рассветных лучах, словно безмолвное напоминание о тяжести грядущих событий.

Белоснежный конь, словно призрачное видение, пронёсся мимо рядов палаток, раскинувшихся у подножия исполинской крепости. Он не сбавил шага, его лёгкие, мощные прыжки были полны той же целеустремлённости, что горела в глазах его всадника. Воины Света и Ночи, чьи доспехи — одни из бледного золота, словно застывший солнечный свет, и другие из серебра с чёрными вкраплениями, будто осколки звёздной ночи — стояли бок о бок, проводили скакуна молчаливыми, усталыми взглядами.

В их глазах на мгновение сверкнуло любопытство, подобное одинокой искре в пепле, — кто этот стремительный гонец в лазурных одеждах? Но давящая тяжесть ожидания неминуемой битвы быстро затмила этот мимолётный интерес. Это были дела их Правителей, тех, кто сейчас в залах крепости судорожно искали способы победить всепоглощающую тьму. Их собственный долг был прост и страшен — ждать.

Ворота крепости, массивные и неприступные, словно сами вросли в скалу, распахнулись перед всадником и мгновенно поглотили его, сомкнувшись за его спиной с глухим, окончательным стуком. Орсанар легко соскользнул с седла, его движения были отточены и экономичны, несмотря на возраст. Он не оглядывался, не терял ни секунды. Его ноги сами понесли его вглубь знакомых, высеченных в скале проходов.

Сдержанный, суровый стиль архитектуры крепости — гладкие стены, лишённые украшений, холодный камень, поглощающий звук — был ему знаком. Он уже бывал здесь много столетий назад, и память об этом визите жила не в сознании, а в самой плоти, в мышечной памяти. Это было будто в прошлой жизни, но тропа была вытоптана в самой его душе. Он не задумывался о пути — его ноги сами несли его туда, к сердцу крепости, к месту Силы.

К Древу. Во Двор Равновесия.

Могучие двери из чёрного дерева, достигавшие почти до самого свода, предстали перед взором Орсанара. Они были испещрены замысловатыми узорами, вырезанными искусной рукой древнего резчика — сплетениями корней, звёздными картами и символами равновесия, казалось, светившимися изнутри тёмного дерева. И у их подножия, словно тень, отброшенная самой дверью, стоял тот, кого мудрец никак не ожидал здесь увидеть.

Ранор — распорядитель дворца Света стоял неподвижно. Его фигура, обычно такая уверенная в роскошных залах, здесь, в суровых коридорах крепости, казалась инородной, но при этом полной странной решимости. Он чуть склонил голову в почтительном, но не подобострастном поклоне.

— Приветствую тебя, хранитель мудрости. Добро пожаловать в Умертор.

Голос его звучал ровно, без дрожи, но в нём слышалась усталость, которую не могли скрыть даже самые учтивые интонации.

Орсанар, хоть и был удивлён, ответил с присущим ему достоинством, слегка склонив голову в ответ:

— Приветствую тебя, Ранор.

Затем его взгляд, острый и проницательный, стал тяжелее.

— Какие пути привели тебя сюда, распорядитель? — спросил он, и в его голосе звучала скорее озабоченность, чем простое удивление. — Я полагал, ты, как и все мирные жители столицы, укрылся в Эфрасиге.

Ранор оставался невозмутим, его лицо не выдавало ни единой эмоции.

— Я там, где велит мне быть моя совесть, мудрец.

Ответ не удовлетворил Орсанара, породив больше вопросов, чем дал понимания, но он счёл неуместным расспрашивать дальше. Вместо этого он спросил прямо:

— Где Советник? Она послала за мной.

— Она скоро прибудет в крепость, — ответил Ранор, его голос был гладким, как отполированный камень. — Ты можешь пока расположиться в одних из покоев, чтобы перевести дух после долгого пути. Я уведомлю Брата и Сестру Ночи о твоём прибытии. И если они тебя призовут для приветствия, я лично сопровожу тебя.

Орсанар почувствовал лёгкое головокружение. Ему велели спешить, нестись сломя голову, а теперь он должен был… ждать? Его Правителей нигде не было видно, он не знал, нашли ли Габриэллу, понесла ли она наказание за свои поступки. Тысяча вопросов вертелась в его голове, не находя выхода.

Наконец, собравшись с мыслями, мудрец произнёс твёрдо:

— Я хочу сначала увидеть Древо, хранящее воды Урус-Мистора и родников Нагрьястина.

Ранор почтительно склонил голову, принимая его волю. Без лишних слов он сделал шаг вперёд и жестом пригласил мудреца внутрь, слегка толкнув массивные двери. Несмотря на их внушительный вид, они поддались его прикосновению с удивительной лёгкостью, отворившись беззвучно, словно невесомые.

Орсанар ступил на порог, и холодный, насыщенный влагой воздух ударил ему в лицо.

— Я не стану мешать твоему уединению, — сказал Ранор, оставаясь снаружи. — Буду ждать тебя здесь, чтобы сопроводить в покои.

Старый мудрец лишь кивнул, и шагнул вглубь зала. Двери за ним тихо и плавно закрылись, отрезав его от внешнего мира и оставив наедине с древней тайной.

Глава 6

Габриэлла стояла на коленях, её тело, ещё мгновение назад бывшее воплощением неукротимой воли, теперь безвольно поникло. Она уперлась ладонями в холодный, безжизненный пепел, и её пальцы, ещё секунду назад пылавшие золотыми узорами, теперь дрожали от перенапряжения. Она закрыла глаза, и узоры уже покинули её, оставив лишь кожу, покрытую тонким слоем серой пыли. Её грудь тяжело вздымалась, каждый вдох был глубоким и прерывистым, но с каждым следующим выдохом её дыхание становилось чуть спокойнее, чуть ровнее, возвращаясь из мучительного истощения к привычной бодрости.

Рядом Ли и Сун, которые рухнули на колени, ввалившись вслед за ней за барьер, теперь перекатились и уселись на мёртвую землю. Их позы зеркалили друг друга с почти пугающей точностью: одна нога была согнута в колене, ступня твёрдо стояла на пепле, вторая — полусогнутая, лежала на земле, слегка заходя под первую. Их руки, также идентичные, были упёрты в колени, и спины были сгорблены от усталости. Они дышали тяжело, хрипло, и казалось, что Габриэлла вытянула из них не просто Силу, а самую суть их жизней, оставив лишь пустые, измождённые оболочки. Их плащи, покрытые пылью, бессильно распластались по земле.

Аврора стояла над ними, пиля спину Габриэллы пронзительным, раскалённым до бела взглядом. Её собственное тело было напряжено, как тетива, каждый мускул готов был взорваться. Она сжимала кулаки так, что костяшки побелели, и её гнев был почти осязаем — горячий, густой, готовый излиться потоком яростных слов. Но она сдерживала себя, давая сестре эти драгоценные, тягучие секунды, чтобы прийти в себя после побега и ярости отца. Не из милосердия, а лишь для того, чтобы её собственный, выстраданный и накипевший гнев обрушился на голову Габриэллы с полной, сокрушительной силой.

Изабелла стояла чуть поодаль, молчаливая и неподвижная. Её взгляд, полный беспокойства и нетерпения, был прикован к сестре. Вопросы, которые она жаждала задать, уже танцевали на кончике её языка, готовые высыпаться градом, требовательные и обжигающие. Она видела их измождение, чувствовала исходящую от них волну боли и истощения, но её собственная тревога за будущее была сильнее.

Ожидание растягивалось, становясь тяжелее, гуще, невыносимее. Тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием троих беглецов, звенела в ушах, наполняясь невысказанными упрёками, страхами и требованием немедленных ответов. Каждая секунда этого затишья была лишь предвестником грядущей бури.

Наконец Габриэлла оттолкнулась руками от земли, и её движение было исполнено той самой врождённой грации, что не покидала её даже в самые тяжёлые мгновения. Она поднялась не просто — она выпрямилась, как тетива лука, готовящего выпустить стрелу, — точная, стройная, изящная, будто только что сошла с парадного портрета, а не чудом избежала каменной гробницы. Она подняла руки, поднесла их к лицу, развернув ладони изящным жестом — не тыльной стороной, а почти боком, — и провела ими ото лба назад, словно сметая со лба капли воды после глубокого нырка или просто зачёсывая непокорные пряди.

И в тот же миг началось преображение. Грязь, пыль, пепел, покрывавшие её словно второй кожей, стали исчезать. Они не осыпались, не смывались — они просто растворялись, уступая место чистоте. Её волосы, ещё мгновение назад седые от праха и растрёпанные, вновь обрели необычный пепельно-русый оттенок, уложившись в замысловатую косу. Кожа, загорелая и гладкая, засияла здоровым блеском, на которой не осталось и намёка на царапины или налёт. Одежда — тёмно-синий жилет, штаны, плащ цвета грозового неба — восстановилась, будто её только что надели, ткань заиграла глубоким цветом.

Когда последняя пылинка исчезла с края её плаща, она повернулась к сёстрам. Перед ними стояла не измождённая беглянка, а Командующая Детей Света во всей своей неоспоримой красоте и величии. Её загорелая кожа приобрела бархатистый, тёплый оттенок в лунных лучах, а тёмно-синие одежды создавали совершенный, царственный контраст, делая её золотые глаза ещё ярче и пронзительнее.

Ли и Сун поднялись следом, их движения были такими же отточенными и синхронными. Каждый из них поднёс руку к своим волосам и провёл по ним тем же сметающим, очищающим жестом. И пепельная грязь, покрывавшая их с головы до ног, точно так же рассеялась, как дым, обнажая под ней безупречные чёрные одежды, сияющую кожу и тёмно-русые волосы. Затем они сделали шаг друг к другу, и пространство между ними заполнилось лёгкой, золотистой, полупрозрачной дымкой. Она обволокла их на мгновение, сгустилась — и вот уже не два воина, а один.

Ли-Сун, цельный и завершённый, стоял перед ними. Его облик был воплощением смертоносной гармонии — стройный, красивый, атлетически сложенный. Загорелая кожа и идеально сидящие чёрные кожаные одежды превращали его в живого бога войны, сошедшего с древней фрески. Слегка растрёпанные тёмно-русые волосы мягко ниспадали, чуть прикрывая верхушку уха, а в его спокойном, но готовом ко всему взгляде читалась вся мощь воссоединённой души. Знак рода Илдвайн на его плече снова стал единым — две дуги касались серединами друг друга, устремляя свои концы в противоположные стороны.

Не успела Габриэлла встать в полный рост, как тишину ночи разорвал голос Авроры. Это был не крик, а настоящий рёв, вырвавшийся из самой глубины её существа, хриплый от неконтролируемой ярости:

— Ты совсем лишилась рассудка! — её слова обрушились на Габриэллу, как град острых камней. — Ты ограбила Священное хранилище Башни, нарушила законы и многовековые запреты!

Она задыхалась, её грудь бурно вздымалась, а глаза, обычно такие яркие и пронзительные, пылали ослепляющим гневом. Каждое обвинение било точно в цель, насыщенное болью и яростью.

— Ты сбежала в запретные земли, ты предала своих сестёр! Связалась с нашим врагом! С тем, кого должна ненавидеть всей своей душой!

Наконец её голос сорвался, захлебнувшись собственной злостью. Она замолчала, но не потому, что сказала всё, — потому что гнев сдавил ей горло, лишив воздуха. Она стояла, тяжело дыша, её пальцы сжимались и разжимались, будто ища, во что вцепиться.

Габриэлла молчала. Она не отводила взгляда, встречая яростную бурю сестры с ледяным, почти отстранённым спокойствием. Она давала ей выговориться, ожидая этого взрыва, этого потока обвинений. Она даже была бы удивлена, если бы этой сцены не произошло. Её собственная усталость и напряжение будто отступили перед этим ожидаемым штормом.

Аврора тяжело дышала, её ноздри расширялись, вбирая холодный ночной воздух. Она искала новые слова, ещё более острые, ещё более ядовитые, чтобы выразить всю глубину своего разочарования и гнева.

Но в этот момент рука Изабеллы, тёплая и успокаивающая, опустилась на её плечо. Это было не сдерживание, а молчаливое напоминание — тихое, но твёрдое. Изабелле тоже было что сказать, и её молчание до сих пор было красноречивее любых слов.

Аврора, всё ещё тяжело дыша, сжала губы, но отступила на полшага, давая сестре возможность говорить. Её взгляд, полный невысказанной ярости, всё ещё был прикован к Габриэлле, но теперь в нём читалось и ожидание — что же скажет Изабелла, чей гнев всегда был тихим, а потому ещё более страшным.

Изабелла заговорила, и её голос, обычно такой ровный и спокойный, теперь звучал тихо, с лёгкой дрожью, выдавшей глубокую, сокрытую тревогу. Каждое слово было наполнено немым вопросом, болью от предательства и страхом за будущее:

— Ты заполучила то, за чем пришла сюда? — спросила она, и её золотые глаза, широкие и ясные, не отрывались от сестры. — Ты уверена в том, что это того стоило? Ты обманула нас, нарушила законы, вынудила прийти на помощь тебе сюда, а не готовиться к битве?

Габриэлла встретила её взгляд, и на её лице появилось странное выражение — смесь усталости, решимости и лёгкой гримасы, будто она съела что-то неприятно кислое. Её ответ прозвучал с той же прямотой, но в нём чувствовалась тяжесть, будто каждое слово давалось ей с трудом.

— И да, и нет, — произнесла она, и пауза после этих слов повисла в воздухе, густая и многозначительная. — Я заполучила только первую часть того, за чем пришла.

Её фраза повисла в воздухе, явно неоконченная, но у присутствующих сложилось стойкое, почти физическое ощущение, что они не хотят слышать продолжение. Что за этими словами кроется нечто такое, что может оказаться ещё страшнее, чем всё, что они уже услышали.

Ещё в тот момент, когда Аврора начала свою гневную тираду, Хранители, словно по незримому сигналу, синхронно отступили. Аулун, Серамифона и Ли-Сун — все трое, понимая, что этот разговор предназначен только для трёх сестёр, что это семейная, кровная распря, в которой им нет места. Молча, без единого приказа, они сделали несколько шагов назад, отходя в лунную тень, и замерли. Они превратились в живые статуи — бдительные, неподвижные, их взгляды были устремлены в темноту, но уши, несомненно, ловили каждое слово. Они ждали, сохраняя почтительную дистанцию, пока их Луминоры, их Правительницы, не закончат этот тяжёлый обмен, не исчерпают гнев и не примут то самое общее решение, что определит судьбу всех их и, возможно, всего мира.

Аврора и Изабелла застыли в напряжённом ожидании, их тела стали неподвижными, будто высеченными из мрамора под холодным лунным светом. Изабелла, стараясь своим тихим, осторожным голосом как бы укротить грядущую бурю, спросила:

— И что ты ещё не забрала из этой темницы?

Её слова повисли в воздухе, хрупкие, как стекло, — будто самой интонацией она могла смягчить удар.

Габриэлла зажмурилась на мгновение, собираясь с духом, чтобы произнести то, что неминуемо вызовет новую волну ярости. И она выдала:

— Не что, а кого.

Эти слова прозвучали как удар грома посреди безмятежного летнего дня. Изабеллу словно физически отбросило назад, у неё перехватило дыхание, а глаза расширились от неподдельного изумления.

Но прежде чем она смогла что-либо произнести, глаза Авроры вспыхнули новым, ещё более яростным огнём:

— Да ты растеряла последние крупицы разума! — её голос, сорванный и хриплый, снова взметнулся в ночи. — То ли горе, то ли страх выдернули из твоего сознания умение здраво мыслить!

Изабелла, оправившись от шока, подхватила, но не кричала. Её голос был настойчивым, полным неподдельного ужаса:

— Ты не можешь его выпустить, Габриэлла! Ты же сама его туда заточила. Это был твой план. Нам стоило немалых сил…

Она не успела закончить, как Аврора снова взревела, перекрывая её:

— Да мы чуть не погибли, заточая его здесь! Да что с тобой?! Ты должна его ненавидеть больше нас, больше всех в этом мире!

Изабелла, не отступая, вновь вступила, её слова были чёткими и ледяными:

— Он опасен, зол, силён. Он предаст нас!

И тогда Габриэлла ответила. Её голос прозвучал на удивление спокойно, почти отстранённо, и это спокойствие было ошеломляющим, как удар обухом по голове. Сёстры замолкли, поражённые, не находя больше слов.

— Конечно, предаст, — сказала она, и в её голосе не было ни тени сомнения. — В первый же удобный момент он воткнёт нам по клинку в спину, фигурально выражаясь. И моя спина будет первой.

И с этими словами она резко, почти машинально, перевела взгляд за плечо Авроры, туда, где вдали высился мрачный силуэт замка за невидимым барьером.

Сёстры, повинуясь её взгляду, медленно, почти нехотя, повернулись. Их движения были тягучими, словно их конечности внезапно наполнились свинцом. И они застыли, охваченные леденящей смесью ужаса, ненависти и лёгкой, щемящей растерянности.

Прямо за их спинами, по ту сторону невидимого барьера, стоял Он — виновник их яростного спора, призрак из прошлого, воплощённый в плоть и кровь. Он стоял гордо и прямо, широко расставив ноги, будто врос в саму Землю Забвения, и эта поза излучала незыблемую уверенность и внушительную мощь. Луна, холодная и беспристрастная, освещала его, создавая из него образ злого, низвергнутого божества, явившегося потребовать своё.

Тёмно-зелёные одежды из атласной ткани, глубокие и переливчатые, как хвойная чаща в полночь, мягко поблёскивали в лунном свете. Серебряные пуговицы, рассыпанные по жилету, сверкали, как звёзды на этом тёмном небосклоне. Его фигура была стройной и властной, руки опущены вдоль тела, но в их неподвижности чувствовалась пружинистая напряжённость, готовность в любой миг сжаться в кулак или извергнуть свою Силу.

На его руках, чуть выше локтей, сверкали браслеты — не просто украшения, сплетение в удивительный танец матового золота, холодного серебра и переливчатого перламутра. Загорелая кожа его торса, выступающая из-под расстёгнутого жилета, поблёскивала, словно отполированный песчаник, хранящий тепло давно угасшего солнца. Тёмные волосы были уложены с безупречной, почти вызывающей точностью, каждая прядь знала своё место.

Он был прекрасен. Но та злоба и надменность, что были высечены в каждой черте его лица, в каждом изгибе его губ, делали его красоту зловещей, опасной, но оттого не менее гипнотически притягательной. Он медленно, с театральной неспешностью, переводил взор от одной дочери к другой. Золотые глаза, полные холодного, оценивающего любопытства, скользили по их лицам, выискивая слабости, читая страхи.

Он ждал. Он видел их спор, и, хотя не слышал слов, улавливал суть. Он знал, что Габриэлла уговаривает их выпустить его. И пока они стояли, парализованные его внезапным явлением, его разум уже рисовал яркие, чёткие картины кровавой расправы. С каждой из них. И с их верными Хранителями, что замерли поодаль, тоже. В его взгляде читалось не просто ожидание — читалось предвкушение.

Габриэлла сделала шаг к Авроре и взяла её руки в свои. Та машинально повернулась к ней, её глаза, ещё секунду назад пылавшие гневом, теперь выражали лишь глубочайшее смятение. Этот жест, неожиданный и несвойственный обычно сдержанной Габриэлле, окончательно выбил её из равновесия. Пальцы Командующей сжали её ладони — крепко, уверенно, но без боли, без попытки подчинить. Это было прикосновение опоры, а не захвата.

Габриэлла смотрела прямо в глаза сестре, и её голос, когда она заговорила, звучал непривычно — спокойно, чётко, и в нём сквозила капля нежности, которую Аврора не слышала, казалось, целую вечность. В этот миг Авроре показалось, что она впервые видит перед собой настоящую Габриэллу — без привычной дерзости, без защитного сарказма, без всей той шелухи, что всегда была частью Командующей. Сейчас она была просто сестрой.

— Аврора, — начала она, и каждое слово было выверено, выстрадано. — Ты думаешь, что я не мыслю ясно, что мои решения продиктованы безумием или болью утраты. И сейчас я испытываю просто невыносимую бурю переплетённых и спутанных чувств, и все они — с горьким привкусом. Но ни страх, ни гнев, ни скорбь не принимают участия в принятии мною решений.

Она на мгновение перевела взгляд на Изабеллу, давая понять, что эти слова предназначены и ей тоже. Та смотрела на сестру с тихой, глубокой грустью, читая на её лице отпечаток неподдельной муки.

Габриэлла вновь устремила свой пронзительный взгляд в глаза Авроры.

— Поверь мне, я перебрала все варианты, проиграла все сценарии. И если бы был хоть один шанс на другой способ — я бы за него ухватилась. Мы должны призвать Силу. Я знаю, ты её боишься, и не без причин. Но это единственный вариант. Это наш, пусть и хрупкий, но шанс. А чтобы призвать Создателя, для обряда нужен хотя бы один из тех, кто проводил его в первый раз.

Изабелла тихо вздохнула — это был звук не протеста, а горького понимания неизбежности.

— Аврора, — голос Габриэллы стал ещё тише, ещё проникновеннее. — Я бы предпочла совершить обряд с почившим Братом Ночи или Сестрой Ночи… но увы. Единственный, кто остался…

Она не стала произносить его имя, все и так понимали, о ком речь.

— Я ненавижу его каждой клеточкой души и тела. Он предал меня, обманул, вынудил на поступки, что до сих пор преследуют меня. Но. Мои чувства сейчас, когда мы стоим перед лицом полного уничтожения, не важны. В глубине души ты уже давно признала, что мы должны провести обряд. Теперь я прошу тебя, сестра, доверься мне. Моим решениям.

Аврора, всё ещё не находя слов, оглянулась через плечо, бросив беглый, почти инстинктивный взгляд на отца. Тот медленно прохаживался вдоль невидимого барьера, сложив руки за спиной — воплощение терпеливого, уверенного в своей победе зла, ждущего их решения.

Правительница Детей Света медленно повернулась обратно к сестре, и её плечи слегка поникли под тяжестью принятого решения.

— Он же понимает, что помочь — в его интересах, — тихо, с глубокой усталостью произнесла она, — и не потому, что выторгует себе свободу, а потому что иначе Пожиратель уничтожит и его.

Габриэлла кивнула, её взгляд был твёрдым и ясным:

— Понимает. И он всё сделает, чтобы выжить. Это единственное, в чём можно быть уверенным.

— А потом? — голос Авроры дрогнул. — Если мы победим?

— Мы уже заточили его один раз, — ответила Габриэлла, и в её голосе зазвучала холодная, отточенная уверенность. — Я считаю, что старого врага проще вновь одолеть, когда ты уже это делал.

Аврора запрокинула голову, будто вглядываясь в звёздное небо в поисках сил и подтверждения. Воздух с шипением вырвался из её груди — звук капитуляции перед неизбежным.

— Хорошо, Габриэлла, — выдохнула она. — Я верю в тебя.

Романдус наблюдал за ними, его фигура, чётко очерченная против бледного света луны, мерно раскачивалась в такт его шагам. Он прохаживался туда-сюда вдоль невидимого барьера, как хищник, высматривающий малейшую слабину в стаде. Его взгляд, острый и аналитический, не пропускал ни одной детали: вот Габриэлла взяла за руки Аврору, её пальцы сомкнулись на её ладонях не с силой, а с какой-то непривычной, почти нежной убедительностью. Он видел, как плечи Авроры, ещё мгновение назад напряжённые до предела, внезапно обвисли, как сломанные крылья. И по этому красноречивому движению, по тому, как её взгляд потускнел и утратил боевой огонь, он понял — она сдалась.

Затем Габриэлла отпустила её руки и подошла к Изабелле. Романдус слегка нахмурился. Неужели эта, с её тихим, но несгибаемым упорством, окажется менее сговорчивой? Он не мог разобрать слов — барьер поглощал звуки, оставляя ему лишь немую пантомиму. Он видел, как Изабелла чуть склонила голову в сторону — это было лёгкое удивление. Потом она бросила кроткий взгляд на отца. Это его немного насторожило. Но он быстро отмёл это чувство. И вот кивок.

И тогда в его груди, под спудом вековой ярости и холодного расчёта, вспыхнула яркая, жгучая искра торжества. Он осознавал — вот оно. Мгновение, которого он ждал. Вот-вот он покинет эту проклятую темницу, эту позолоченную клетку. Оставалось лишь немного терпения. Совсем немного. И его губы сами собой растянулись в едва заметной, холодной улыбке предвкушения.

Романдус замер. Его дочери, три предательницы, его личные тюремщики, подошли к самому барьеру и выстроились в чёткую, безупречную линию. Он остановился напротив них, его взгляд скользнул по их лицам, выискивая слабину. Аврора стояла в центре, её поза выражала нерешительность, которую он тут же отметил про себя. По правую руку — Изабелла, с лицом, застывшим в маске скорбной решимости. По левую — Габриэлла, непроницаемая и холодная, как лезвие.

Они прислонили ладони к невидимой преграде, и их руки легли на плечи Авроры, замкнув круг. В тот же миг золотые узоры на их пальцах вспыхнули ослепительным светом, и барьер под их ладонями задрожал, словно живой.

И Романдус услышал голос Авроры — чёткий, но напряжённый:

— Мы выпустим тебя, чтобы ты помог провести обряд и победить Пожирателя Времени. Ты должен дать обещание, что не причинишь никому из нас вреда, пока мы не исполним свой долг перед нашим народом.

Тот улыбнулся — холодной, язвительной улыбкой, от которой кровь стыла в жилах:

— Я не враг себе, Аврора. Но я требую свободы после победы. И свой трон!

Аврора закатила глаза с выражением глубочайшего раздражения, а Изабелла тихо, с печалью покачала головой. Он был совершенно предсказуемый в своей надменности.

Габриэлла, не меняя выражения лица, спокойно парировала:

— После победы ты будешь волен отправиться куда пожелаешь. Даже вернуться в свой замок тщеславия на золотой трон. Или из чего он там у тебя.

Романдус рассмеялся — коротко, сухо, без тени веселья.

— Я ни за что не вернусь в эту темницу. Особенно добровольно.

— Мы договорились?! — настойчиво, почти требуя, повторила Аврора, и в её голосе вновь зазвучала сталь.

Романдус сменил веселье на серьёзную, почти торжественную гримасу. Его глаза сузились, в них вспыхнул знакомый огонь властности и нетерпения.

— Открывай дверь, дочь моя.

Без единого слова или приказа, повинуясь лишь безмолвному зову своей крови и древней связи, Хранители двинулись к трём сёстрам. Их шаги были беззвучны по мёртвому пеплу, их действия — отточенной частью немого ритуала. Они выстроились позади них в идеальную, безупречную линию, каждый встав ровно за спиной своего Луминора, становясь их тенью, их опорой, их живым щитом.

Серамифона положила правую руку на правое плечо Изабеллы, её пальцы легли твёрдо и уверенно. Ли-Сун — левую руку на левое плечо Габриэллы, завершая симметрию. Аулун, замкнув круг, возложил свои руки — левую на плечо Ли-Суна, правую на плечо Серамифоны. Их прикосновения были не просто жестом — это было слияние воли, сплетение Сил в единый, неразрывный узел.

Руки сестёр, уже лежавшие на плечах Авроры, сомкнулись крепче, а их свободные ладони прижались к невидимому барьеру, словно вживляясь в его пульсирующую структуру. Аврора прислонила вторую руку к холодной, упругой поверхности. И тогда золотые узоры, что до этого лишь мерцали до локтей, внезапно ожили. Они рванули вверх по их телам с неистовой скоростью, подобно раскалённой лаве, заполняя каждую линию, каждую черту. Они поползли по шеям, поднялись к подбородкам, достигли лиц, и, наконец, добрались до глаз.

В тот же миг на руках Хранителей вспыхнули идентичные узоры, сливаясь в единый поток энергии с Силой их Луминоров. И вот глаза трёх сестёр вспыхнули ослепительным золотым пламенем, затмив бледный лунный свет. Их жилы на висках и шеях пульсировали жидким золотом, а узоры на их коже светились с такой интенсивностью, что казалось, вот-вот испепелят саму плоть. Они начали безмолвный обряд, их воли сплелись в единый импульс, направленный на одну цель.

Их отец молча наблюдал, его лицо было маской холодного, расчётливого любопытства.

Понадобилось время. Хранители стояли недвижимо, ощущая, как их собственная Сила, их жизненная энергия, перетекает к сёстрам через точки соприкосновения. Тяжесть накатывала на них волнами, сковывая мышцы, затуманивая сознание. Усталость, глубокая и всепоглощающая, апатия — они настигали их, но ни один не дрогнул. Они стояли смиренно, сохраняя круг, отдавая себя без остатка.

И вот барьер задрожал. Сначала — лёгкая рябь, затем — вибрация, и, наконец, в нём возникла щель. Небольшая, едва заметная, но вполне реальная. Проход, способный пропустить одну фигуру.

Романдус не стал ждать приглашения. Он шагнул вперёд с той же властной, неспешной уверенностью, с какой когда-то восходил на трон. Он пересёк черту. Как только обе его ноги оказались по ту сторону барьера, на земле свободы, всё завершилось.

Все резко опустили руки. Золотой свет в глазах сестёр погас, словно его захлопнули. Хранители вздохнули с глубоким, содрогающимся облегчением, едва удерживаясь на ногах. Узоры на телах сестёр стали быстро сползать вниз — от лица к шее, потом к плечам, по рукам — к самым кончикам пальцев, где и исчезли без следа за считанные секунды, оставив после себя лишь чистую кожу и гулкую, оглушительную тишину.

Романдус сделал глубокий, протяжный вдох, наполняя лёгкие ночным воздухом. Он ничем не отличался от того, что был за чертой — тот же запах пепла, тот же холодок, — но для бывшего Правителя Детей Света это был воздух свободы. Он даже прикрыл глаза, позволив себе миг абсолютного, безмолвного торжества, наслаждаясь ощущением пространства вокруг, больше не ограниченного невидимыми стенами.

Но когда он открыл их с выражением глубочайшего, почти животного удовлетворения, перед ним, словно возникшая из самой тени, стояла Изабелла. Его голова чуть склонилась набок, а брови слегка нахмурились в лёгком, почти недоумённом удивлении. Что нужно этой тихой, всегда сдержанной дочери?

И тогда Изабелла двинулась. Её движение было резким, властным, лишённым всякой скромности. Её правая рука молниеносно схватила его правую руку, её пальцы сомкнулись на его предплечье чуть ниже локтя с такой силой, что это было скорее захватом, чем прикосновением.

Лёгкое удивление Романдуса мгновенно сменилось яркой, обжигающей неожиданностью и полным непониманием. Он резко опустил взгляд и увидел, как от точки их соприкосновения по его коже и коже дочери стремительно поползли золотые узоры. Но это были не те мощные, пульсирующие символы призыва Силы. Эти были тоньше, сложнее, похожи на паутину из жидкого света, сплетающую невидимые путы.

Он резко поднял глаза на Изабеллу, впиваясь взглядом в её спокойное, почти отстранённое лицо. В его глазах вспыхнул гнев — чистый, яростный, — а за ним, словно холодная тень, промелькнул испуг. Он понял. Сейчас совершается обряд. Но какой? Его разум, острый и натренированный, лихорадочно перебирал древние ритуалы, но не мог найти аналога.