Бесплатный фрагмент - Крест на Ленине

Посвящается всем альпинистам, навсегда оставшимся на склонах пика Ленина.

Тем, кто погиб в страшной лавине 13 июля 1990 года.

Отважным девушкам, навеки уснувшим в снежном плену в 1974-м.

Всем остальным, кто, следуя зову гор, обрёл в их безмолвных объятиях вечный покой.

А также всем безвинным жертвам межнациональных конфликтов.

Ваши имена не забудутся, а память о вас будет вечно жить в наших сердцах. Ваш пример учит нас ценить жизнь, стремиться к взаимопониманию и беречь хрупкий мир. Вы ушли, но эта потеря будет напоминать нам о том, что нет ничего дороже человеческой жизни.

Эта книга — дань уважения вашему подвигу, самоотверженности и страданиям, призыв к единению и состраданию.

Ещё.

Искренняя благодарность моему инструктору по скалолазанию Г. К., десантнику и участнику боевых действий, который не только научил меня покорять вертикали, но и поделился бесценным жизненным опытом. Его рассказ лёг в основу пролога «Блокпост», я лишь слегка отредактировал текст и адаптировал его к общей канве повествования. Спасибо, мой друг и наставник, за уроки мужества и человечности, которые ты преподал мне. Твоя история — ещё одно свидетельство того, насколько хрупка и бесценна жизнь и как важно беречь этот хрупкий мир. С глубоким уважением и признательностью, автор.

И наконец.

Мама Габриэли, моли Бога о нас…

Пролог. 1990

Восемнадцать бетонных блоков, выставленных квадратной буквой «С» высотой в три блока, перекрывают шоссе со стороны моста от Джалал-Абада. Два бойца устало курят и разглядывают в щели между блоками двоих пеших путников, которые приближаются по мосту через Яссы, по виду «студенты» — в серо-зелёных брезентовых ветровках, с огромными рюкзаками за плечами.

Один боец — младший сержант, другой — рядовой. Красные погоны «ВВ» просматриваются под плечевыми лямками пузатых тяжёлых бронежилетов. На головах каски поверх распластанных пилоток, на шеях короткие АКС-74У. С видимым огорчением и раздражением они поднимаются. Не дав «студентам» дойти до блоков десяти шагов, сержант орёт:

— Стой, стой, сука! Завалю!

Лязгнул автоматный затвор, хлопнул одиночный выстрел. Предупредительный вверх. «Студенты» разом пригнулись, вздёргивая руки.

— Не стреляйте! Мы свои! Русские! Советские!

— Какие свои, на хрен? Шо-то вы на русских не очень похожи!

Один из «студентов» явно с восточными чертами.

— А кто мы, по-твоему?

— Шо в мешках?! — гаркает сержант. — У местного населения отобрали? Хде?! Мародёры!

У сержанта — явный южнорусский казачий говор: утрирует «гы» ближе к «хы» и шокает. То ли с Донбасса, то ли с Луганщины.

— Да какие мародёры? Альпинисты мы! Чимкент. Куйбышев. Идём на Памир! Пик Ленина, слышали? А в рюкзаках снаряжение горное!

— Откинули от себя мешки! Быстро! Отошли… Ишо! ишо дальше, пять шагов… Лечь, говорю! Быстро — рылом в землю! Федь, глянь, шо там у них? Держу на мушке…

Боец с погонами рядового закинул автомат за спину и потрусил к «студентам». Развязал один рюкзак, толкнул: сыпанула связка из пяти страховочных карабинов на одном большом и выпали металлические «кошки», скрученные синей изолентой по остриям.

— Ишо поройся, ишо, может, хде стволы спрятаны! — настойчиво требовал младший сержант.

Рядовой вытряхнул половину рюкзака на асфальт. Вывалились модная дутая куртка, анорак, рукавицы, аптечка в белом пластиковом коробе с красным крестом и огромные кожаные ботинки-говнодавы…

— Не-э-э, вроде бы не брешут, Словян, — протянул по-волжски Фёдор.

— Шо-то не нравятся мне они. Встали! — скомандовал «Словян». — Руки за головы! Во, смотри, Федя, на того вон узкоглазого. В Куйбышеве такими бывают, спрашиваю? А?!

— У меня папа — казах! Мама — русская!

— Казах? Хорошо, что не узбек… твой папа…

— А что такого? У нас в стране все нации равны!

— Ага, жди! Некоторые равнее! Вам шо, в институте не рассказывают, шо тут творится? Политинформацию не проводят? И по телевизору не видели ничего?

— Вы о чём?! Нет, конечно!

— В армию идите, всё знать будете! — И строже: — Как попали в Узхен?!

— Местные подбросили.

— Откуда и куда?!

— Из Каракуля в Ош.

— Дорого взяли?

— Да ерунда… по-божески… — улыбнулся тот, что посветлей.

— Значит, дорого… И не предупредили, шо здесь творится? Взяли и выкинули на мосту?

— А что творится-то?

— Война! Поня́л? Вот шо!

— Да какая, на хрен, война?! — взорвался чернявый. — Вы что?! Даже из Афгана уже войска вывели!

— Аха, а сюда ввели… Какая-какая война?! Межнациональная! Киргизы с узбеками рубятся! Поня́л?! Федь, вот шо тут с этими «студентами» делать? Они совсем тютю. Чудаки с другой планеты. Лёгкая добыча для националистов… А ну, руки опустили, вещи собрали, сюда греби! Будем думать, куда вас девать… таких…

Кое-как забив вещи в рюкзак, альпинисты заползли к солдатам за блоки. Сели на разложенные вдоль стен доски.

— Как звать-то, студенты?

— Сергей, — чернявый подал руку Вячеславу.

— Точно Сергей? — засомневался тот, протягивая руку.

— Ну, Ержан, — нехотя поправился чернявый.

— Как?! — заржал Славян. — Смотри, Федь! Он тоже сержант! Как я! А тебя как, Самара?

— Роберт, — откликнулся второй. — И не студенты мы. Преподы. Курить будете?

— Майору рассказывать будешь… преподы… — Слава сначала взял у Роберта из пачки сигарету себе, Феде, а потом в заначку, за ухо, пояснив: — Снайперу нашему, — и подкурил.

Альпинисты огляделись. На двух деревянных складских поддонах в противоположных углах лежали СВД, РПК, заряженный РПГ-7 и пять «морковок» в промасленной бумаге. На поддоне с СВД спал боец. Его даже выстрел не разбудил, умаялся.

— Нехило вы так вооружились… — затягиваясь, кивнул на реактивный гранатомёт Сергей. — РПГ-7! Атаку танков ожидаете?

— Почём знаешь про граник?

— Срочную отслужил. Механик-водитель БМП. А…

— Бэ! — резко прервал Вячеслав. — Пока ещё не офицеры, сидите тихо и не рыпайтесь… — Он почему-то упорно продолжал считать захожих студентами. — Танки не танки, но пытались тут недавно прорваться и протаранить. На угнанном из части МТЛБ. А на нём ПКМ. Не знаю — было ли там БК или нет… Даже десант в отсек набили, человек двадцать. За ними «Урал» бортовой. И тоже не пустой! Кучу узбеков бы ухайдокали… В землю бы закатали, если б не наш блокпост…

— Прорвались?!

— Да ла-а-адно, у нас не прорвёшься… — гордо расплылся в улыбке рядовой Фёдор.

— Подбили?! Не побоялись?!

— А шо нам побаиваться? Кумулятивкой…

— С людьми?! Врёшь!

— Глянь на мост! Дистанция пятьдесят метров — пятно чёрное видишь? Я ему два опорных катка вынес и левую гусеницу сорвал. Они, когда нас увидели, газ прибавили и в лоб на пост попёрли, я из блока выскочил и тоже в лоб отработал. Боялся, срикошетит… Утром уволокли на металлолом!

Вячеслав глубоко затянулся и выдохнул дым.

— Люди… Эти «люди» ехали херачить стариков, женщин и детей…

Альпинисты «то» пятно заметили, ещё когда походили к блокпосту. В глаза бросилось. Словно костёр пионерский жгли прямо на мосту, во всю ширину, а сверху и кругом ещё и гудроном полили.

— А «Урал»? — тихо спросил Роберт.

— Ты бы видел, как они после взрыва все повыскакивали, человек пятьдесят, с «мотолыги» и с «Урала». Все с арматурой. Думал, если на нас, то валить всех придётся… А они с моста попрыгали и на ту сторону убёгли. «Урал» целёхонький бросили, наши его в часть отогнали. Мы им ещё вслед над головами постреляли.

Тут сержант Вячеслав снова посерьёзнел.

— Так! Ни боже дай, шо если кому ляпнете про то, шо здесь слышали! Кабздец вам! Да и не поверит никто.

— Не сболтнём. Присягу давали…

— Фёдор! Сменимся и сдадим их командиру. Пусть сам разбирается. А то мы тут как перцы…

Старший лейтенант Анатолий Шорохов подъехал на БМП-2 сменить наряд на северо-западном блокпосту — старший наряда Вячеслав Чудилов уже доложил ему по связи о «туристах». Шорохов осмотрел блокпост и забрал смену. Наряд спрессовался вместе с альпинистами и сопровождающими в десантном отсеке машины, рассчитанном на семерых. Альпинисты сели на рюкзаки, прямо на пол, в них упёрлись колени в пыльных кирзовых сапогах.

— Отвезём бойцов в расположение, а вас — в аэропорт! — кричал сквозь рёв мотора альпинистам старлей. — Час назад штаб прозвонил в Куйбышев, в КуАИ! По Мальцо́ву всё подтвердилось! Сейчас Чимкент запрашивают! Совсем не вовремя вы в горы, парни, собрались! Наведём здесь порядок, и приезжайте на здоровье! Лазайте, ходите тут, хоть до упаду!

По небольшому городу ехали долго. Останавливались на блокпостах, старлей с кем-то ругался, что-то медленно объезжали.

— Товарищ старший лейтенант, — вдруг взбодрился Роберт, — это же Узген? Я читал, здесь остатки крепости первого века и минарет двенадцатого. Городу две тысячи лет!

— Нас всего неделю назад из Фрунзе перекинули, — пожал плечами Шорохов. — Ничего не успели посмотреть! Сначала палки резиновые, щиты, оцепления! Теперь вот автоматы, газовые гранаты, блокпосты, вертолётный десант! Некогда, понимаешь?! Нет времени на культурную программу!

И тут словно железный град врезал снаружи по броне. И ещё раз — жёстко, настойчиво.

— Обстрел! — взревел старлей. — Неклюдов — на пушку, остальные — к бойницам! Сука! сука, кто стреляет? При обнаружении стрелка с оружием — огонь на поражение, без предупреждения!

Бойцы развернулись к бортам, открывая лючки на бортовых бойницах. Старлей дёрнул и закрутил перископ. Снайпер пропихнул ствол винтовки в переднюю слева амбразуру позади механика-водителя. Младший сержант с трудом втиснулся на место стрелка.

Впереди вдруг что-то полыхнуло. В машину влетела бутылка с огоньком на горлышке и, задев край люка, разбилась. Вспыхнули старлей и водитель. Роберт и Ержан бросились тушить их руками, но в тесноте получалось плохо. Машина резко встала и закачалась, как лодка на воде.

— Прикрываю! Прикрываю! Командира и механа тушить! Бегом! — орал Чудилов.

С трёх сторон на пылающих полились струи из огнетушителей. Над головами оглушительно загрохотала автоматическая тридцатимиллиметровая пушка. Бам-бам, бабаб-бам, бабам… Бойцы, сидящие сзади, попытались открыть тяжёлые двери десантного отсека, но по металлу снова брякнула очередь.

— Витёк, сзади! Долби!

И над головой, уже в другую сторону, заработало: бах-бабах. Потом ПКТ, как трещотка: тр-р-р-р-р-р, тр-р-р-р-р…

— Наружу! — скомандовал Чудилов. — Витя, крой! Командира и механа в десантный отсек, осмотреть. Бегом!

Снаружи продолжалась перестрелка, бойцы открыли десантные двери, двое убежали к голове машины, в щель приоткрытой двери куда-то медленно и хлёстко стрелял снайпер.

Ержан перебрался на место механика-водителя, закрыл люк и убирал осколки. А Роберт в прострации уставился в пол, положив на колени грязные обожжённые руки. В машине остро пахло порохом и бензином. Вдруг его пронзительно затошнило и вырвало прямо на пол. Ержан глухо матюгнулся. Движок заглох.

Снаружи стрельба прекратилась, солдаты под руки завели в отсек Шорохова и механика-водителя: у механика бордовая кровь из рассечённой щеки серо оттекала поверх гари. Старлей чёрными обгорелыми руками держался за глаза. Бойцы промыли раненым лица, руки, глаза физраствором.

— Все на борту?! — крикнул Чудилов.

— Все!

— Товарищ майор! Обстреляли с автоматического! Да! Так точно! Как минимум два АК. В машину бутылка зажигательная… — орал Славик в переговорку, забыв своё казачье хэканье. — Механик и командир!.. Живы, так точно, «трёхсотые», ожог лица, рук, возможно, глаз. Вышлите подкрепление… Встретить… Район Жаны-Турмуш. Что?! Да, альпинисты на борту… Никак нет! Не могу знать кто! Может, узбеки… Есть! Понял прибыть в расположение! — И бросив переговорку: — Гоним!

Ержан запустил движок:

— Куда, Слава?

Младший сержант оторвался от прицела и тупо посмотрел на казаха:

— Ты шо уселся? А, ты ж у нас вроде как «водитель-механик БПМ»! Ладно, тогда жми: прямо по улице триста метров, правый поворот… Там по ходу скажу…

В части выгрузили раненых, унесли в санчасть.

Темнело. Чудилов бегал на доклад. В расположении какой-то дядька с перебинтованной головой курил и негромко рассказывал:

— Не, ну всегда случались драки. А у кого их нет? У нас пацаны школа на школу колошматились. Бывало, башку кому проломят. Драка же. Но главное! Слышь? Школа на школу дрались! Усекаешь? Никто никогда не делился — русский ты или хохол, узбек или киргиз, немец или турок. Махались за школу! Не за то, что один киргиз, а другой узбек. Узген, кстати, вообще узбекский город. А кругом киргизы. И всем пофиг. А теперь? Озверели… Сроду землю не делили, а теперь взялись. И главное, слышь, сидели киргизы в горах, нормально сидели, а тут вдруг все в города собрались. — Дядька затянулся и выдохнул: — Что с миром творится…

Вышел комбат — майор Шаповаленко, суровый дядька под два метра. Русский богатырь. Сурово осмотрел построившихся в шеренгу у БПМ бойцов.

— Бывает, — пробасил он спокойно. — А пока в вас бутылочку кидали, ваш блокпост обстреляли. Попытка нападения отбита. Выслали дополнительное подкрепление… Всё. Все свободны… Отдыхаем. Альпы, со мной.

— …Не знаю, что с вами делать, пацаны. Гражданские самолёты из Оша не летают, только Ил-76 — военные транспортники. И там уже несколько дней узбеки на взлётках живут, чтобы улететь… В Бишкек бы вас… Тьфу ты! В как его, чёрт! Во Фрунзе бы! Обратно отправить… Но на выезде, в Прогрессе и Янги Узгене, стреляют. За мостом. Вы-то как умудрились проехать?

— Утром за мостом не стреляли, — пожал плечами Ержан.

— А сейчас — вовсю! Вам серьёзное прикрытие требуется! Это целая военная операция… У меня нет столько людей и техники. Куда, говорите, вы хотели, покажь по карте… Сюда? Думаю, там вполне безопасно… Давайте я пока вас в альплагерь Оша на стадион закину? Там охраняют… И просьба, товарищи офицеры. — Парни поднялись. — Обо всём, что тут с вами происходило, ни слова! Никому! Так понятно?!

— Так точно, товарищ майор! — в голос ответили парни.

---

Первому заместителю

Председателю КГБ СССР,

Бобкову Филиппу Денисовичу,

генерал-майору армии.

7 июня 1990 года

Докладная записка.

Настоящим довожу до Вашего сведения, что 4 июня сего года в городе Ош — областной центр Киргизской ССР — произошли события, имеющие в корневой основе явно провокационный националистический окрас. Прошли столкновения между киргизским и узбекским населением. Организаторами побоища стали националистические организации «Ош-Аймагы» с киргизской стороны и «Адолат» с узбекской стороны. Данные действия явно инспирированы иностранными разведками стран НАТО, в частности Турции.

После продолжительного митинга на поле совхоза имени Ленина, где должны выделять земельные участки (собралось около 1 500 лиц киргизской национальности и 10—12 тысяч лиц узбекской национальности), узбеки прорвали милицейский кордон и начали избивать киргизов. Действиям войск ВВ и МВД избиение остановили, толпу рассеяли. Однако часть митингующих переместилась в город, где нападали на встречных.

В течение 4–5–6 июня произошли многочисленные погромы, убийства, изнасилования, поджоги, разорение и разграбление государственных и партийных учреждений. В частности, подожгли здание облисполкома. Пожар оперативно локализовали силами трёх пожарных расчётов, хотя при выполнении ими служебных обязанностей им явно препятствовали группы демонстрантов. Часть здания все же выгорела и теперь не пригодна для дальнейшей эксплуатации, настоятельно требуя капитального ремонта. Также бросили бутылку с зажигательной смесью в здание РОВД. Сотрудники не пострадали, но само здание сгорело.

Столкновения носили крайне ожесточённый характер. Применялись подручные средства: палки, стальные прутья, кастеты, ножи, а также незарегистрированное охотничье оружие.

Попытки сотрудников МВД остановить преступные действия толпы погромщиков нейтрализовались активным противодействием участников. Количество сотрудников МВД и ВВ оказалось недостаточным, надлежащая экипировка отсутствовала. Спецсредства не применялись. Отдельные группы нападающих захватывали районные отделы ВД и отдельных сотрудников, в результате чего завладели автоматическим огнестрельным штатным и табельным вооружением. Данное вооружение потом использовалось при нападении на населённые пункты и части.

Подобного характера противостояния и нападения происходили в то же самое время в городах и сёлах Узген, Кара-Суу, Джалал-Абад и других населённых пунктах Ошской и Джалал-Абадской областей.

Полагаю, что события являются явным продолжением трагических происшествий в Ферганской долине в прошлом году.

После получения части спецсредств и необходимой экипировки войска ВВ начали активное подавление преступных действий со стороны экстремистки настроенной молодёжи.

Удачными можно считать операции по пресечению нападений на мирных граждан. Пресекли попытку нападения в городе Узгене, где с вертолёта на группу, готовящуюся к беспорядкам (не менее тысячи агрессивно настроенных человек), сбросили гранаты РГ-1 со слезоточивым газом «Черёмуха-5», и отстреляли с помощью ракетниц СПШ гранаты «26Г» с действующим веществом раздражающего типа «Черёмуха-4». После чего высадили десант, окончательно рассеявший толпу.

Оперативно получены сведения, что на окраине селения Кара-Суу собиралась группа агрессивно настроенных людей порядка 300 человек. Об их намерениях данных не имелось. Для предупреждения противоправных деяний с трёх вертолётов высадили десант, открывший стрельбу холостыми патронами. Однако толпа продолжала движение в сторону военнослужащих, так как кто-то из толпы кричал, что у военных патроны только холостые и в людей стрелять не будут. В связи с чем получена команда подразделению открыть огонь боевыми патронами поверх голов нападающих. Пулемётчик из ПКМ 7,62 х 54 обстрелял сарай, собранный из шлакоблоков. Действие пуль, прошивавших навылет толстые стены постройки, произвело шокирующее воздействие на толпу, что сразу же начала разбегаться. Как раз заметили на земле раненого: возможно, поражённого рикошетом от стен или асфальта. Его тут же подхватили на руки и унесли. О характере его ранения и дальнейшей судьбе ничего не известно. Во всяком случае, в медучреждения человек с данным характерным ранением не поступал.

Тем не менее, превентивные действия силовых подразделений МВД и КГБ Киргизской ССР считаю успешными. Острая массовая фаза конфликта погашена. Однако одиночные нападения на жителей, сотрудников МВД, солдат ВВ продолжаются. Сохраняется напряжённость обстановки. Вероятны повторные массовые выступления.

В настоящее время в областных и районных медицинских учреждениях создалась крайне напряжённая ситуация. Не хватает коек, персонала и медикаментов, особенно обезболивающих препаратов и перевязочных материалов, из-за огромного количества раненых. Большинство травм имеет колото-резаный и дробящий характер.

Дополнительно сообщаю: сложилась сложная и неоднозначная ситуация с альпийскими группами, идущими на Памир по маршрутам на пик Ленина и пик Победы. Туристы и альпинисты, опасаясь стать участниками чуждых им столкновений, минуя Ош неизвестными обходными путями, скапливаются в базовых и приштурмовых лагерях. Известно, что среди альпинистов есть иностранные граждане из капиталистических стран: Израиля, Швейцарии, ФРГ, Испании, Италии, — и туристы из стран Варшавского договора: ЧСФР и ГДР. В лагерях скопилось около 300 альпинистов, ожидающих очередей для акклиматизационных и штурмовых восхождений. Из них зарегистрированы в спасательных службах не более 250 человек. Данный вопрос хоть и не имеет отношения к беспорядкам в Оше, но является дополнительным фактором дестабилизации и бесконтрольности в регионе.

Агент КГБ СССР в Киргизской ССР,

оперативная кличка «Жанболот баатыр»

---

Часть первая.
Три мушкетёра
(1980—1990)

Глава первая.
Робин, Лёха и Бро

Они были странными друзьями.

Шурка Ребров — свои звали его просто Бро, сократив фамилию Ребров сначала до Ребро, потом до странного Бутербро, а потом уже до Бро (про негритянское обращение тогда, в семидесятых, никто ничего не знал).

Роберт Мальцо́в — именно так, с ударением на последнюю «о» — Малец, Робин-Бобин, Роб, Боб и даже Бобочка, как его всегда называли женщины.

И Лёшка Седых, или просто Лёха (Седой — к жгучему брюнету Алексею так и не приклеилось).

К началу девятого класса они сдружились не разлей вода.

А началом их дружбы, наверное, следует считать майский классный час, когда их классный руководитель Тамара Александровна затеяла дурацкую игру в демократию, поставив на голосование годовую оценку по поведению трёх их других одноклассников. Парни регулярно мучили и избивали четвёртого. Подлые удары в печень доставались не только Виталику, но и остальным, в том числе слабому очкарику Шуре Реброву. Правда, к восьмому классу Шура уже достаточно окреп и мог за себя постоять, хоть очки не снял. Голосование окончилось бы предсказуемо, девочки за «неуд», мальчики за «уд», если бы не демарш наших «трёх мушкетёров». Они показали негодяям «большой палец вниз». Голосовали парни независимо друг от друга, каждый для себя решил — нельзя оставлять безнаказанными издевательства над слабыми. Виталик в голосовании не участвовал, лежал в больнице с отбитой печенью. Голосование троим смельчакам обошлось в битые морды, да и… в общем-то всё. Не особо усердствовали негодяи. То ли испугались, то ли — во что, конечно, верится с трудом! — осознали свою неправоту.

Решение на классном часе сблизило парней до состояния настоящей мужской дружбы. И уже в девятом классе они были во как! — как «три танкиста, три весёлых друга, экипаж машины боевой». Впрочем, более странной тройки учителя не видели давно: разные по темпераменту и характеру, пацаны всегда считались соперниками.

С седьмого класса Шура Ребров перешёл в разряд отличников — круглых, что, как говорится, аж катаются. Хотя при этом, как и положено всем дистрофикам, считался приспособленцем, всегда вписываясь в главную идеологическую линию школьного руководства. Тогда подобное означало — «быть настоящем комсомольцем».

Мальцов — отличник отродясь, слыл бунтарём и диссидентом. Он терпеть не мог разного рода комсомольские игры, вовсю слушал «вражеские голоса», вещавшие на коротких волнах, а ещё играл на гитаре пинкфлойдовскую Another Brick in the Wall и орал «Запущенный сад» «Машины». Да и сам ходил, как тот самый «сад». И, конечно, он к девятому стал любимцем девчонок школы, всех без исключения, метр восемьдесят пять, светлые волосы и вообще.

Лёша Седых учился хорошо, ровно, местами отлично, однако относился ко всему с лёгким налётом иронии и небрежения, девчонок избегал, с парнями держался отчуждённо, но к Реброву и Мальцову проникся нереальным уважением — чему виной оказалась физика, где эти двое безраздельно царили в классе, да и в школе вообще.

Дополнительной инициацией их дружбы стала поездка после девятого класса в трудовой лагерь. Шуру Реброва к тому времени избрали секретарём комитета комсомола школы, и это вносило дополнительный диссонанс в головы педагогов, ибо Мальцов, твёрдо удерживая позицию «беспартийный», в комсомол категорически не вступал, а Седых хоть давлению и поддался, но готов был распевать с Мальцовым про «hey teacher leave the kids alone», правда, не особенно громко.

В трудовом лагере жилось весело. Днём, конечно, приходилось работать: собирать огурцы, выпалывать траву, но вечером и ночью начиналось самое интересное. Великая гормональная революция в организмах наших героев уже свершилась, а потому… А потому по вечерам творился полный и абсолютный бардак. (Так им, во всяком случае, казалось самим.) Мальчики и девочки учились выстраивать сексуальные отношения. Чтобы выглядеть брутальнее — инстинктивно было понятно, что девочкам должны нравиться хулиганы и те, кто переступают запреты, — мальчики потихоньку выпивали и курили. Вино и сигареты привозили водители — молодые ребята, входившие в «нелёгкое» положение пацанов и проявлявшие мужскую солидарность. Мушкетёры тоже решили не обходить стороной вредные пристрастия и как-то вечером вместе с главными школьными хулиганами (застрельщиком от троицы выступил, конечно же, Мальцов) выпили бутылку портвейна на троих и в первый раз закурили. А потом прибыли на танцы, где принялись чудить.

Как их не заметили и не замели? Или заметили? Но в глазах девочек седьмого, восьмого и даже девятого класса они сразу же стали… героями! Девочки посмелее позволяли нашим «героям» в тени фонарей немыслимое, отчего у мальчишек подкашивались ноги и крýгом шла голова. Ради этого стоило выпить… Ей-ей!

Со стаканом портвейна они влились в общество «нормальных пацанов», и даже их круглые пятёрки с ребровскими погонами комсомольского комиссара уже не мешали. Отличными оценками они поддерживали авторитет среди учителей и родителей, а бесшабашностью, авантюризмом, пьянками (так они гордо называли свои невинные сопливые выпивки) и даже дебошами — авторитет у одноклассников и школьной шпаны. Мимикрия! Как ни странно, дружбу это только укрепляло.

---

Глава вторая.
Всё кувырком

Шурка примчался прям из аэропорта, бородатый, как Отто Юльевич Шмидт, и злой как чёрт, он готов был разорвать Робина на части.

— …Галька телеграмму прислала! — буйствовал он, тряся бланком в воздухе. — «СРОЧНО ПРИЛЕТАЙ ПЯТОГО ГРУШУ НЕ ЕДЕМ БОБ ЧУДИТ». И вот я хочу спросить, а чего вдруг так засрочнило?! Почему мы не едем на Грушинский? Ты все уши прожужжал: «седьмого на Грушу, девятого в Питер, я вас там с такими людьми познакомлю»… А знаешь ты, чего мне стоило поменять билеты?! Знаешь, как улететь с Севера летом на сутки раньше? Ничего ты не знаешь! Ты — эгоист! И, главное, что теперь?! Куда сваливаешь?!

Робин молчал и смущённо паковал рюкзак. Бабушка Робина, Антонина Ивановна, испуганно заглянув в комнату, скромно поинтересовалась:

— Мальчики, чай будете?

Шура, только что из крайней вежливости переживший вербальную атаку бабушки при входе в квартиру: «Куда они смотрят?» и «Они ещё на воздух талоны бы ввели…», а также «Соседи талоны на колбасу подделывают!», интенсивно помотал головой. Робин, буркнув: «Бабуль, некогда», поднялся и прикрыл дверь.

— Бро! — повернулся он к Шурке. — Ну чё ты орёшь? Немцы объединились.

— Немцы? — опешил Ребров. — При чём тут немцы? Ты в Германию собрался? Немецкие корни обнаружились? Чудишь?

---

— Да какой там… А новую композицию «Депеша» слышал? Personal Jesus.

— А это тут при чём? Какой-такой персонал? У кого? У Иисуса, что ли? Апостолы?

— Да не-е-е-ет… «Личный Иисус». Ну, твой собственный, что ли. — Робин засуетился. — Давай поставлю. Там… Там такие, понимаешь, слова…

— Какие слова? Ну какие слова? Ты же знаешь, я английский со словарём… Ты чо мне зубы заговариваешь? — Шурка упал на диван и пнул рюкзак Мальцова.

— Не психуй, Бро. Послушай.

Комнату заполнили ритмичные звуки депешевской бас-гитары: «Reach out and touch faith!» Тын-дын, дыдын-дын.

Трёх с половиной минут Depeche Mode хватило, чтобы Шурка успокоился. Ход Робина оказался верным.

— Ты это… особо не пакуйся, — буркнул Шурка, когда закончилась композиция. — Я тебе энцефалитку привёз. И свитер водолазный. И ещё тушёнки.

— Во! Брат с Севера приехал! Бро! О, то-о-очно! Смотри, как интересно. Брат — Brother. Бро!

— Да пошёл ты! — снова начал заводиться Шурка. — «Брат»… «Бро»… Куда ты?!

— Всё, Бро, не сепети! На Ленина я. Понятно? На Ле-ни-на.

— К киргизам, что ли?

---

— К ним родимым. В два ночи ленинградский рейс на Фрунзе. 4710. Оттуда на Ош. Там встреча. Потом на авто до МАЛа.

— Точно чудишь. Фрунзе. Ош. Ты хоть в курсе, что они в Оше узбеков режут? Вот-вот самостоятельность объявят?

— Да всё уже там тихо, Бро. Десантников ввели. Говорят…

— Ёпрст! Кто говорит-то? Председатель Комитета государственной безопасности Крючков говорит? Говорят, в Москве кур доят. Страна на ушах! Распадётся вот-вот! А ему дела нет… У него немцы объединяются…

А государство, действительно, валилось как сноп, разделённый врагами на пятнадцать тонких пучков. 1989 год и последовавший за ним 1990-й продолжали сотрясать смертельно заболевшую спорыньёй страну. Страна гнила на корню и галлюцинировала.

Бесславное окончание афганской войны.

Бессовестная болтовня Горбачёва про «углýбим и расширим».

Дурацкие, ничего не решающие съезды.

Идиотский антиалкогольный закон, приведший к появлению чёрного рынка, к росту самогоноварения, к бесчисленным отравлениям суррогатами.

И пьяный Ельцин, падающий с моста в Москву-реку.

Страна проживала в безвременье между двумя колоссальными предательствами: горбачёвским, уже свершившимся, и готовившимся ельцинским. А пока…

А пока центральная власть билась в конвульсиях, местная устраивала парад суверенитетов, а с ними массовые беспорядки с гонениями на инородцев, и в том числе на русских, и часто в первую очередь на русских, вплоть до смертоубийств.

В Баку резали армян и русских.

В Грузии разгорался конфликт с Южной Осетией и Абхазией.

Прибалтика отложилась.

На Украине «мову» объявили государственным языком.

Вспыхнула война в Нагорном Карабахе.

Затрясло Среднюю Азию, в феврале 1990-го начались массовые беспорядки в Душанбе.

Некогда бывший общим дом горел адским пламенем, рассыпаясь на части. Десантников не успевали перебрасывать из республики в республику, чтобы тушить националистические пожары.

В июне 1990-го в Киргизии случилось то, что потом назовут Ошской резнёй. Киргизы резали узбеков. В Ферганской долине, где испокон веков уживались десятки национальностей, кровь потекла рекой. Тысячи! тысячи избитых, изувеченных, изнасилованных собирались на лётном поле Ошского аэропорта. Десантники высаживались прямо на взлётную полосу и совместно с внутренними войсками и местным ОМОНом вставали на линию разделения враждующих сторон. В Оше, Узгене и Фрунзе объявляли комендантский час.

— Слушай, а как тебе вообще билет продали? — встрепенулся от раздумий Шурка. — У них же там комендантский час.

— Бардак, Бро! Полный! Наш советский форменный, или фирменный, бардак. Всё как обычно. Иногда бывает на руку. И вообще, что ты расстраиваешься? СССР у него распадается. Ё-моё! Давно пора! Заживём без всяких… «нерушимых республик свободных»… С Европой подружимся, со Штатами. С объединёнными немцами. Поедем работать туда. Чё мы тут не видели? Севера, что ли, твоего? Запад нам поможет!

---

— Да не поможет твой Запад, не поможет! Быстрее сам сдохнет. Об этом ещё Карл Маркс в девятнадцатом, а Ленин в двадцатом веке писал.

— Ленин! — презрительно фыркнул Роб. — На Ленине давно пора крест поставить! — Роб покопался в рюкзаке, достал небольшой, сантиметров на десять, православный деревянный крест и подал его Шурке. — Вот! В «Петра и Павла» прикупил…

Шура взял, покрутил в руках, пожал плечами:

— И куда ты его? На стену? Над брачным ложем? — Он вернул крест Робину.

— Над каким, блин, над ложем… Я чё? Католик? На Ленина нужно! Пойду ставить на Ленине крест! Ленина закрывать буду. А потом закон Ома закроем. А? Закроем, Бро? Там, если посмотреть в дифференциальной форме…

— Погоди! Погоди! Закрывальщик! Каламбуришь всё? «На Ленине крест ставить». «Телом бел, калом бур!» Ржевский ты наш.

— Я не Ржевский! Я — Робин-Бобин Барабек! — Мальцов поднял палец. — «Скушал сорок человек, и корову, и быка, и кривого мясника»! Я — потомок Мальцовых-Нечаевых, владельцев Хрустального завода в Гусь-Хрустальном.

Ребров сначала напрягся, но потом выдохнул, улыбнулся, грустно посмотрел на «потомка» и «владельца» и примирительно предложил:

— Мы хоть водки с тобой выпьем, гусь ты наш… хрустальный?

— Водки нет, Бро. Лететь ночью. А пива отопьём, много. Обещаю. Только рюкзак добью, и поедем ловить пиво.

В Самаре, в тогдашнем Куйбышеве, в конце восьмидесятых — начале девяностых практиковалась такая забава — «ловить пиво». Подъезжали к воротам пивзавода, дожидались очередной машины с ящиками, садились ей на хвост и доезжали до магазина. Там договаривались с продавцами на разгрузку и получали право купить пол-ящика на брата (в свободной продаже пива-то не было). Десять бутылок. Для ловли нужен был транспорт, у Робина он был, древний дедовский «Москвич-412» — раритет! Дед им почти не пользовался, и тот всю жизнь простоял в гараже, пока до него не добрался Робин. Но уж как добрался… Сколько они на нём намотались!.. Пиво. Девочки…

— Галька об этом, что ли, в телеграмме писала? — поинтересовался Ребров. Они уже минут двадцать стояли возле ворот пивзавода, откуда вот-вот должна была выехать очередная машина. — Про твой «дранг нах Ленин»?

— Ну да, об этом, — нехотя подтвердил Робин, затягиваясь и пуская дым в окно.

— «Об этом», — передразнил Шурка. — И что говорит?

— Да тут… История, понимаешь, вышла… С неделю уже. — Робин поморщился. — Зашёл я к ней в общагу с работы, часов в семь. Ну, цветы там, вино, закуска. Как обычно. К двери подхожу… Дверь приоткрыта, слышу: крики приглушённые и возня! Я дверь пинком, влетаю, а на Галькиной кровати мужик без штанов… — Робин затянулся и выдохнул. — А под ним Галька. Голая! И орёт. Я его за шкирняк. Он в драку! Вижу, бывший её с третьего фака. Пьяный в говно! Я ему технично так в челюсть… Во, смотри, — он протянул кулак Шурке, — костяшки до сих пор не зажили. Он лёг. Я его прям без штанов в коридор за майку вытащил, на кухню затащил и одежду туда же за ним, все его трусы-носки-кроссовки… А сам обратно. Галька уже халатик надела… Спрашиваю: чё случилось? А она: хотел изнасиловать! А на столе бутылка водки полупустая и два стакана. Бухали, спрашиваю? Нет, говорит, тебя ждала, в дверь постучали, я думала, ты… А это Андрюша! Пристал — давай выпьем и поговорим. А я, говорит, думаю, не отстанет. Выпили. И этот, Андрюша, с её слов, целоваться полез. Укусил, гад! У неё и правда губы такие… аж алые. А потом, говорит, штаны снял, халат сорвал, повалил, а тут — я… Слушал её, Бро, слушал, ладно, говорю, хрен с вами! Выглянул в кухню, хахаля уже нет. Вернулся. Смотрю, а у неё на халате все пуговицы — целые! И чё-то мне так мутно стало, Бро… А она ещё чё-то капризничать последнее время стала и про Андрюшу этого поминала. Ну, думаю, задолбала! Поднялся и свалил. — Робин щелчком послал окурок за окно. — Такие, брат, дела.

— Хера се дела…

— Ага… — Робин подкурил новую сигарету.

— И чего дальше?

— Да звонила, трубки обрывала… Приезжала, только не застала меня: я как раз удачно на кафедре задержался. Бабуля с ней говорила, потом мне сообщила, что у неё на локте вот такенный синяк. А ещё, — Робин втянул табачный дым и резко выдохнул, — это я уже потом вспомнил. На Анькиной кровати другой халат лежал, пеньюар атласный. На поясе. Она меня всегда в таком встречала. И того козла встретила…

— Погоди… Погоди! Так получается, это правда, что тот козёл хотел её изнасиловать, а она отбивалась?

— Ну, получается так…

— Так ты ж мудак! Отелло хренов. Девка переживает, у неё травма психическая, а ты сцены ревности закатываешь. А через тебя-то самого сколько баб прошло?!

— С тех пор, как с Галей, ни одной, — спокойно ответил Робин, затянулся и тут же сорвался: — Да, да, да! Мудак! Полный мудак! Но билет во Фрунзе уже куплен. И сегодня в ночь уезжать!

— Нашёл повод. Воспользовался, так сказать, обстоятельствами и сваливаешь?

Роб пожал плечами.

— Поня-а-а-атно… — протянул Ребров. — И как вы теперь? Вы хоть заявление подали?

— Приеду, подадим.

— С зимы собираешься. — Шурка взял сигарету из мальцовской пачки и подкурил. Курили болгарские — «Родопи».

— Деньги жду, Бро! Деньги! В сентябре по кооперативу заплатят, и тогда…

— Слушай, — перебил его Ребров, — ты где болгарские берёшь? У нас на Севере даже «Фильтра» сраного нет.

— У цыган. Блок за полтинник.

— Охереть! Денег у него нет… Слушай, а чё вообще творится с куревом…

— А хер его знает. А чё вообще творится со страной, Бро?

— О! Ворота открывают… — заметил Шурка… И тут же вспомнил, как они почти десять лет назад втроём прямо отсюда ездили «выручать» очередную мальцовскую пассию в Рождествено.

---

Глава третья.
Операция «Светка»

В 1981-м, в конце десятого класса, перед самым выпускным экзаменом по истории к Реброву ввалились Седых с Робином. Последний пребывал в расстроенных чувствах: его новая пассия — Светка (а может, и не Светка… ну пусть Светка) из 9 «Б» — умотала за Волгу в село Рождествено на спортивные сборы, а его не предупредила. Робин страдал и зловещим шёпотом грозился истребить всех мужиков в Куйбышевской области, кто хотя бы только посмеет приблизиться к его Светке.

— И чего вы предлагаете? — Шура откинул учебник истории.

История ему эта… новая и не новая… Вот где история! — он внимательно разглядывал Мальцова. Вот где страсти! Шекспир! Гёте! Евгений Онегин! Э… — Пушкин!

— Дык, убогий он какой-то у нас. Видишь? — Лёшка копался у магнитофона, выбирая, чего бы такого поставить более соответствующего моменту. — А-а-ахри-и-иневший.

Седых часто употреблял это полуцензурное выражение в варианте разных частей речи: «охренеть», «охреневший», «охренительный». Причём произносил подчёркнуто через «а» и через «и»: «ахринеть» — это специально им выделялось и явственно слышалось.

— Поставь «Стену»… — посоветовал Шура.

— Где она?!

— Синяя бобина… Двести семьдесят метров. Нашёл?

— Нашёл.

Потекло пинкфлойдсковское повествование, залетали самолёты, завзрывались бомбы, закричали люди. Шурка мерно расхаживал по комнате.

— И что мы с товарищем Мальцовым будем делать? — копируя манеру «товарища Сталина», поставил он вопрос, когда из колонок заплакал ребёнок и началась композиция «Тонкий лёд».

Робин, уже растративший энергию в бесконечных стенаниях, услышав страдающий голос Роджера Уотерса, совсем поник и зашмыгал носом.

— А может… — Лёшка крутил в руках пачку болгарских сигарет, — а может… — пачка вырвалась и улетела под стол, он вздохнул и полез её доставать.

— Чего «может»? — нетерпеливо спрашивал Седыха Шура, заглядывая под стол.

— А может, Роб, тебе Светку на хрен послать? — наконец-то родил Лёха, выбираясь из-под стола.

— Ты эт брось! — вступился за друга Шурка. — Что значит послать? У него чувства, любовь!

— У меня чувства… и любовь! — эхом откликнулся Робин, глядя на друзей глазами больной собаки. Такой — больной, побитой, с грустными голубыми, но всё же волчьими глазами. — Слушайте, а может, её спасать надо, а? Может, съездить к ней надо?.. Туда?

— Ахри-и-инеть! — поразился Лёха.

— С дуба рухнул! — всплеснул руками Шурка. — Через четыре дня история. Куда ты поедешь?

— Плевать на историю.

— И как? Туда чего-нибудь ходит?

— Трамвайчиком нас через Волгу в Рождествено закинут, а там… на велосипедах.

Лёшка занервничал, он то доставал сигарету из пачки, то засовывал её обратно. Идея ему явно начинала нравиться.

— Кого это нас? — с нехорошим прищуром поинтересовался Ребров. — Попрошу уточнить, кого нас?

— Меня, товарища Седыха… и вас, товарища Реброва. Ты же не бросишь нас, Бро? В беде…

— Ахри-и-инеть! — восхитился Седых.

— Я? Вас?..

Мысли у Реброва замельтешили. Через четыре дня история… И?

Ну история. А может, правда, фиг с ней, с историей…

— А предкам что скажем? — спросил он, разглядывая друзей.

— Скажем, с ночёвкой на Волгу поедем, на пляж! — подхватил идею Седых.

Так безумные идеи обретают воплощение.

Спланировали всё быстро. Договорились ехать завтра в ночь, чтобы на Куйбышевской дороге меньше моталось машин и чтобы поспеть на первый трамвайчик. А пока нужно взять велосипеды и проверить их. А ещё чего-то поесть, сигарет, и наконец… поговорить с родителями.

Но, что удивительно, с родителями прошло всё легко. Взрослыми, что ли, они им уже казались? Даже мама Робина, всегда беспокойная — а то как же, куда же её ненаглядный Бобочка да без присмотра, вечно она с ним как курица с яйцом — в этот раз не возражала. И у Лёшки предки к их идее «съездить на пляж» тоже отнеслись равнодушно. Лёшкин отец только спросил: «А история?» «А мы её там учить будем», — не моргнув соврал Лёшка, и Седыхи махнули рукой. А Шурке предки даже еду собрали: варёные яйца, картошку, хлеб и тепличные огурцы. Чудны дела твои, Господи!

Сигареты они купили, велики взяли. Старт назначили на 22:30 из детского сада «Терем-теремок», где в последнее время по вечерам ошивалась их компания.

К отъезду собралась вся кодла: Димка Царёв, Пашка Кортнев, Егор, Игорь Кизилов, Мумрик, Гришка Великанов и они трое. Лёшка по очереди обходил велосипеды, проверяя их, Егор и Царёв помогали. Шура разбирался с едой, термосами и рюкзаками, а Робин, как лицо пострадавшее, печально курил, вздыхая.

— Ну вы, чуваки, придумали, — сплёвывал через губу Пашка. Невысокий, белобрысый, длинноволосый любитель Sweet, Пашка всё время сплёвывал и прикалывался, манера такая, дурацкая. — Всякое, чуваки, я видел в жизни…

— Да хера ли ты, Паша, в жизни-то видел? — с пафосом изрёк Гриша Великанов, держался он, как всегда, с достоинством. Он единственный в компании не курил. Осознанно, так сказать, по идеологическим соображениям. А ещё у него, как и у Шуры, мама была учителем в школе.

— Человек же за любовью едет, — продолжал он. — А ты: «чуваки… придумали…»

— А я чё? Я ничё… Другие вон чё, и то ничё… — начал отнекиваться другой своей дежурной дурацкой присказкой Пашка.

— Как поедете? Вéрхом или низом? — Кизилов крутил в руке отвёртку.

— Вéрхом, — ответил Шура, раскладывая по рюкзакам еду и тёплые вещи. — По Куйбышевской до пивзавода. А там в четыре тридцать — первый трамвайчик.

— Это километров тридцать, — прикинул Мумрик.

— Меньше, — не согласился Игорь, — двадцать пять, никак не больше.

— Так вы за час туда доедете! На фига так рано выезжать? — Кортнев мусолил бычок «Примы».

— За какой час? Ну за какой час? — Царёв подошёл к столику и ткнул Пашку в плечо. — Дай подкурить.

— Им… — Димка подкуривал от Пашкиной сигареты, — там в гору ещё пилить. Здесь и в Самаре. Часа два на всё, не меньше. Малой, а ты махаться будешь?

Вопрос оказался неожиданный. Шура уставился на Роба, держа на весу рюкзак. А действительно, будет Робин махаться? А он и Лёха?

— Всё! — сообщил Лёшка, они с Егором закончили осмотр великов, подошли и тоже закурили. — Готово! Ну что, Роб, ты доволен?

Но на Робина снова накатила волна страдания. Его буйной и впечатлительной натуре мнилось, как его любимую обнимает какой-нибудь прыщавый урод из лыжной секции, а она отбивается. Надо заметить, уродов, желающих обнять Светку, на доступном горизонте событий всегда наблюдалось предостаточно. И не только выпускного возраста, но и студентов — настоящих соперников! «Ох, придётся махаться, — распереживался Ребров, — ох, придётся…» Но вслух произнёс другое:

— Ты не ссы, Роб! Всё будет ништяк! — он дёрнул верёвку на последнем рюкзаке, бросил его в траву и присоединился к «трубке мира».

Короткие июньские, почти белые ночи Среднего Поволжья. Мягкая прохлада, лёгкий освежающий ветерок, пение соловья, свежая пьяная зелень и ощущение, что лето здесь надолго, даже навсегда, что осени не будет и жизнь прекрасна и удивительна.

Медленно в июне заходит солнце, неохотно, словно бы жалея, что уйдёт сейчас за горизонт и не досмотрит, как пацаны поедут в Самару.

В десять, ещё посветлу, пришёл Сагира. В модном джинсовом комбинезоне. Месяц как демобилизовался после госпиталя из Афгана. Желтоватый среднеазиатский загар ещё не сошёл с его лица — госпиталь в Ташкенте. У Сагиры нет руки по локоть. Но это что… В их двор уже приходила пара цинковых гробов. Сагира сел и подкурил. Пацаны притихли. Сагира затянулся, выпустил дым и снова, с одного и того же места, принялся рассказывать. Историю эту они все слышали не раз и даже не два, но никто не перебивал. Ты сначала полежи там под автоматным огнём и миномётным обстрелом, не обгадься от страха, а потом перебивать будешь.

---

Робин тайком глянул на часы — времени ещё хватало. Если в институты не поступят, может, и придётся полежать. Впрочем, Мальцова, в силу его беспокойного и даже авантюрного характера, такая перспектива не пугала: он даже был бы не прочь полежать под обстрелом, особенно сейчас, когда Светка выкидывает такие фортеля. Робин живо представил, как он лежит убитый, а Светка получает письмо… Вот она повоет, зараза! Вот… А что скажет мама? — поднялась, как рыболовный сторожок, мысль. Робин мотнул головой: «Нет-нет-нет, только в институт». Сагира, словно прочитав мысли Роба, резюмировал:

— В институт, пацаны, вам надо. Не ваше дело за «духами» гоняться. Я вот дурак — не учился. Теперь руку мне ни манды не пришьют. И бабу за две титьки не схватишь. Ладно хоть остальное целое. — Он затянулся и струйкой выпустил дым. — А ещё ору по ночам. Так ору… Мать пугается. Да мать-то ладно… А я тут с Маринкой…

И Сагира снова, в который уже раз, принялся пересказывать, как напугал свою девчонку. Как они сначала «это», а потом он задремал, и она тоже, и тут он как заорёт: «Мины!» Маринка прям без трусов к его матери в комнату выскочила. «Теперь точно жениться придётся», — добавлял обычно в конце Сагира и подмигивал. И сейчас — всё то же самое, и добавил, и подмигнул. Пацаны, как всегда, вежливо посмеялись.

В половине одиннадцатого только-только стало темнеть, Сагира ушёл, а велосипедисты, пожав пацанам руки, один за другим выехали из детского сада. Поехали.

До улицы Киевской добрались. С середины Киевской потянули в гору, у всех спортивные велосипеды, переключились на большую тягу. У двоих переключилось, у третьего, у Роба, велик переключаться отказался. Так он и пёр на повышенной до самой Куйбышевской дороги. Но Робин — лось! Робин — олень! Не зря его в лыжной секции называли «наш Юха Мието», десятку бегал на КМСа, не то что эти два очкарика: Ребров с Седыхом (к десятому классу и Лёха надел очки).

От Киевской дорога выровнялась и даже пошла под горку, начался длинный спуск. Это стало решающим фактором в выборе того, как они поедут обратно. На обратном пути спуск превращался в длиннющий подъём — значит, домой, твёрдо решили они, поедут на электричке.

Нефтеперекачку — отметка пять километров — проскочили на скорости ещё в сумерках. Лихо подрулили к Воскресенскому мосту, и тут… у Лёшки до рамы провалилось седло. Они стояли на мосту и в свете фонариков пытались починить, но гайка срывалась и не хотела держать седёлку. Кое-как законтрили гайку в крайнем положении. Но наверх от моста к селу поднимались уже пешком. Как-то очень быстро стали выходить из строя велосипеды.

От Воскресенки дорога снова пошла вниз, они вновь помчались по пустой трассе, изредка обгоняемые поздними мусоровозами. Куйбышевский нефтеперерабатывающий комбинат проехали в полночь. Комбинат переливался огнями, отсвечивая в ещё полноводной Кривуше и освещая дорогу горе-путешественникам. Перед въездом в город дорогу перебежала кошка. В том, что она черная, никто не был уверен, но седёлка у Лёшки опять провалилась. Теперь Седых, демонически хохоча, ехал, постукивая коленками о руль. Хохотал, однако, недолго — крутить педали, не разгибая коленей, нелегко. Лишь у Реброва велосипед всё ещё ехал. На Самарский мост они снова взошли пешком, Робин к тому времени устал тянуть на повышенной передаче, а Алексей шёл, ругаясь и пиная непослушный велосипед.

Вымотанные, злые, к часу ночи они наконец добрались до паромной переправы возле пивного завода. Отправление первого трамвайчика ожидалось в половине пятого, и они сели на лавочку отдохнуть.

И тут обнаружилась ещё одна напасть — комары! Им бы обратно в город, но они, бестолковые, лишь остервенело хлестали себя ветками клёна по рукам и ногам, пытаясь отогнать проклятущее племя. Их странные «танцы» заметил сторож на переправе и, сжалившись, пустил в трамвайчик.

Но комары весёлой, гудящей толпой пробрались и туда. Мальчишки попытались накурить, рассчитывая, что кровопийцы уйдут, но те бесстрашно переживали дымные атаки и с аппетитом продолжали жрать внутри катера. Оставшуюся ночь путешественники не сомкнули глаз и восход встретили вялые, уставшие, невыспавшиеся, искусанные. Допив второй полуторалитровый термос чая и съев все назначенные на утро бутерброды, они еле дождались половины пятого, выкупили билеты и уже в пять прибыли на пристань села Рождествено.

И тут «неожиданно» выяснилось: куда дальше ехать — никто не знает.

— От пристани направо, — жестикулировал Мальцов. — Помнишь, Лёх, мы же направо поехали на автобусах?

Оба за год до описываемых событий побывали на этих сборах, но как туда ехать, точно не помнили. Так… Относительно… Тут направо… там направо… здесь налево.

— А х-х-хто его знает?! Направо или налево! — Лёха зло сосал палец, он его сорвал велосипедным ключом, пытаясь в очередной раз прикрутить седёлку на место.

— Ну вы даёте… — Шурка весело курил. — «Направо! Налево!» Я тут не был никогда, а вы?

— Мы… — Робин отстранил Лёху и попробовал затянуть сорвавшуюся гайку. Со второй попытки ему это удалось. — Что мы-то?

— Ахри-и-инеть! — Седых с изумлением смотрел на отремонтированный велосипед. — А ночью ты не мог, орясина?

— Не мог! — отмахнулся Робин, сел на велосипед и поехал с пристани по дороге вправо.

Спортивные велосипеды, они хороши на ровных асфальтовых дорогах. И совсем не годятся для грунтовых, а особенно — для песчаных. В конечном итоге пацаны спешились и потопали по неизвестному пути, ведомые смутными воспоминаниями Роба и Лёшки.

— Зуб даю, по той дороге проезжали! — Мальцов встал и отёр вспотевший лоб пыльной майкой.

— Имеешь в виду вон тот коровник? — мотнул Седых головой, он тоже запыхался по разгоняющейся жаре.

— А вы что дорогой называете? — Ребров сбросил рюкзак, достал воду и присосался. Лёха потянулся к нему.

— О, мужик! — Робин заметил какого-то крестьянина, бросил велик и пошёл к нему. Шура с Лёшкой, напившись, спрятали воду и достали сигареты.

Солнце поднялось уже высоко и с каждой минутой жарило всё сильнее. А вокруг — поля, поля, поля. А лагерь — в лесу. А на лес намекала лишь тонкая полоска на горизонте.

— Нам туда, — ткнул в полоску вернувшийся Робин, — километров пять-шесть… Потом ещё по лесу. Дорога, говорит, сейчас будет лучше, без песка. Ну, отдохнули? Покурили?

— А может… — начал Ребров.

— Звездеть команды не было! — жёстко пресёк дискуссию Робин. — Поехали!

До леса они добрались за час, ещё почти столько же ехали по нему, пока вдруг не выскочили на поляну, где резвились спортсмены.

Робин взбодрился и побежал спасать Светку, а Ребров с Седыхом приползли к палатке Новокуйбышевской лыжной спортивной школы. Там их знали (и, может, даже любили), хотя точно не ждали, но всё же накормили кашей, напоили чаем и отправили отдыхать в палатку, где они, растянувшись на надувных матрацах, сразу заснули как убитые.

Просыпались парни только раз, когда в палатку вполз Мальцов. Лёшка его о чём-то невнятно спросил, Робин отмолчался, упал и тотчас заснул. Очнулись ближе к двум, когда объявили всеобщий обед и «водяное перемирие». Выбравшись на воздух, опухшие от жары и сна, они ещё минут десять хлопали бессмысленными глазами и слонялись как неприкаянные, пока их не усадили за стол и не налили первого. Второе — строго по счёту, им не полагалось.

Пока хлебали щи, виновник торжества угрюмо молчал, игнорируя осторожные расспросы друзей. Минут через сорок, окончательно проснувшись, они покинули лагерь. Только на пристани Робин всё рассказал.

Не зря он ожидал худшего. Светка таки спуталась со студентом, и Робин чуть не устроил грязную драку — хорошо, разнял тренер. Потом Робин попытался поговорить со Светкой, но был не принят, не понят и послан.

А ещё ему заявили: «Чё припёрся? Тебя ждали, да… Ещё и уродов своих приволок».

— Она так про вас, если чё… — уточнил Мальцов Шурке и Лёшке.

— Вот сука! — фыркнул возмущённый Лёха. — Ахри-и-инеть просто! А я говорил! Малой, так, может, хрен с ней? Пошли её. Пожалеет ещё…

Робин ничего не ответил. Выглядел он подавленным и сокрушённым. Шурка тоже промолчал, только подумал, что как-то уж очень быстро Роб втянул его в эту безнадёжную авантюру.

Они сели в трамвайчик и через двадцать минут высадились возле проходной пивзавода, а ещё через час стояли на платформе электрички в Новокуйбышевск. До вокзала от пристани ребята добирались на троллейбусе: кондуктор и водитель, поначалу не пускавшие их с велосипедами, потом сжалились. Робин поведал им леденящую душу историю своей неразделённой любви: как они, трое друзей, прошли двадцать километров пешком за Волгой — туда и обратно. А всё потому, что велосипеды им сломали враги-ухажёры. Робин умел подобрать нужные слова и мог убедить и уговорить любого.

А ещё Робин, единственный из них, всегда оставался настоящим спортсменом. И отчаянным авантюристом. А потому — альпинистом.

Интересно, все альпинисты — авантюристы?

---

Глава четвёртая.
Трусы из парашютных строп

Альпинизмом Робин увлёкся в 1982-м, после того как наши поднялись на Эверест.

Знаменитая 1-я Гималайская экспедиция. Одиннадцать советских альпинистов: Балыбердин, Мысловский, Бершов, Туркевич, Иванов, Ефимов, Валиев, Хрищатый, Хомутов, Пучков и Голодов. Они стали национальными героями. Почти космонавты! Впрочем, нет. Всё прошло скромнее.

Шура, Робин и Алексей тогда уже учились на первом курсе радиотехнического факультета Куйбышевского авиационного института.

Они все болели за наших альпинистов, но только Мальцов заболел горовосхождением тяжело и неизлечимо и уже осенью 1982-го, после летнего стройотряда, записался в секцию альпинизма куйбышевского «Спартака». Ни Шурка, ни Лёша серьёзно к данному факту не отнеслись: мало ли кто куда записывался? Не стали же они лыжниками. И хоккеистами не стали. Но Робин проявил присущее ему упорство (или упрямство?) и летом 83-го, съездив на альпинистские сборы на Кавказ в Узункол, вернулся с бело-золотым значком «Альпинист СССР». Это уже выглядело серьёзной заявкой.

Теперь он не расставался с только что вышедшей книгой Юрия Роста «Эверест-82», цитировал, зачитывал и распевал оттуда вслух: «…дни как таковые ничего не значили, были периоды. Период работы и период отдыха… Первый — когда наверху заставляешь делать себя то, что необходимо; второй — когда внизу ешь, спишь, читаешь… Полтора месяца — эти три периода внизу и три наверху, затем полтора дня на траве под деревьями монастыря Тхъянгбоче, и там время шло не на дни, а на часы, каждый из которых дарил тёплую зелень; воздух, чья плотность просто физически ощущалась, ровный, без признаков удушья сон, и никакого кашля… А потом штурм… Вот и вся экспедиция».

В то же лето 83-го Шура и Алексей бездарно съездили в стройотряд. Ничего не заработав, они даже позавидовали Робу. Виду, однако, не подали, а взялись над другом подтрунивать. На вопросы преподавателей: «А где у нас сегодня Мальцов?» — хором отвечали: «В дюльфер ушёл». Аудитория кисла от смеха.

Робин на хохмы внимания не обращал, совместные пивопития в общаге не пропускал, учился на отлично, за девчонками ухлёстывал перманентно, но при этом он всё больше и больше погружался в странный и загадочный альпинистский мир и уже втайне начал мечтать о загадочном «Снежном барсе».

Тогда же он стал собирать горную библиотеку: объект собственной гордости и предмет тихой зависти таких же сумасшедших коллег-альпинистов из секции.

О-о-о-о… У него там были замечательные экземпляры!

Уникальная, издания 1934 года, книга М. Ромма «Восхождение на пик Сталина» (пик Сталина! Представляете? Он уже с 1962 года — пик Коммунизма!).

Евгений Абалаков «На высочайших вершинах Советского Союза», ещё издания Академии наук.

Воениздатовский «Эльбрус в огне» Александра Михайловича Гусева, альпиниста и воина, в 1943 году снявшего фашистский флаг с Эльбруса.

«Побеждённые вершины», Ежегодник Советского альпинизма №2 под общей редакцией Симонова. (Аж 1949 года издания!)

В голубой обложке со слепым альпинистом и шерпой «Аннапурна» Мориса Эрцога.

Жёлто-фиолетовый, потрёпанный, с шерпой, «Тигр снегов» Ульмана Джеймса, с иллюстрациями и чёрно-белыми фотографиями, с биографией Норгея Тенцинга, записанной с его слов. Самого Норгея! Легендарного Тенцинга — кто первым стоял на Эвересте.

Простенькая «Чо-Ойю — Милость богов» Герберта Тихи.

«Категория трудности» Владимира Шатаева, зелёно-коричневая 1982 года издания с альпинистом, спускающимся по ледовой стене, с чёрно-белыми фотографиями.

И гордость мальцовской библиотеки — сине-золотой на мелованной бумаге с уникальными цветными фотографиями «Эверест-82» Юрия Роста.

Сколько стоили некоторые из этих книг, даже спрашивать страшно. Настоящее сокровище. Но Робин уже тогда перебрался в Куйбышев к бабушке и вступил во владение дедовым наследством, в коем имелся не только уже известный «Москвич-412», но и сберегательная книжка на пять тысяч рублей. Тогда же он начал собирать и горное снаряжение.

Восьмидесятые — сложное время… В магазинах и еды не всегда найдёшь, а за хорошей обувью и одеждой провинциальный народ ездил в Москву. Но Робин где-то умудрялся доставать импортные спортивные товары: итальянскую болоньевую куртку, спортивный костюм и кроссовки Adidas; из специального снаряжения: вэцээспээсовские ботинки-вибрамы, мотоциклетную каску, геологический спальник и целую кучу самодельных металлических вещей. Что-то он делал сам, например сам сшил обвязку из парашютной стропы.

Но пацаны продолжали подтрунивать над Мальцовым, пока однажды тот не пригласил их на тренировку клуба на гору Барсук. Случилось всё уже в конце октября 1984-го. Шура только-только сделал предложение своей Соне — свадьба намечалась в декабре, и по этому поводу друзья собрались попить пива у Роба. Антонина Ивановна никогда особо не возражала против таких коллективных возлияний, да и «не особо» — тоже. Терпела бабушка от любимого внука всё, а он — паразит такой! — бессовестно пользовался её добротой.

— И что, прям вот так и женишься?

Робин не мог взять в толк, как же так: Шурка Ребров (их Шурка, их Бро, кореш, друг лепший, брат, можно сказать!) и вдруг — женатый человек.

— Отвали от него, — защищал друга Лёшка. — Не все такие ахриневшие трусы́ из парашютных строп шьют. Кое-кто — люди серьёзные. Даже можно предположить, взрослые…

— А чего сам-то не женишься? — Робин перевёл огонь с Реброва на Седыха.

— А не встретил ещё такую Соню… — выдохнул Лёха и приник к трёхлитровой банке пива: пили из тары, чтобы меньше убирать, и так рыбой уже насвинячили.

— Присосался… А ну дай! — Роб отобрал банку у Седыха. — Не встретил он… Ты смотри, Бро, а то этот тихоня на Соньку так и поглядывает…

Шурка видел. С некоторых пор Лёха принялся вздыхать по девчонкам друзей. Заведёт себе Робин подругу, и Лёха тут как тут, ходит, вздыхает. Или Шура познакомится — не успеешь оглянуться — девушка уже откуда-то знает Лёшу Седыха. Опасная, надо сказать, тенденция. Правда, отбивать Лёшка никого не отбивал, он скорее служил девушкам носовым платком, жилеткой, куда можно поплакаться. После расставания с Робом или с Шурой девушки прямиком направлялась к Лёшке, досыта выплакивались и с лёгкой душой исчезали из жизни друзей.

— Дураки вы оба, — задумчиво грызя плавник, произнёс Лёша. — Ахри-и-иневшие. В женской душе ничего не смыслите.

Шурка дождался очереди, отхлебнул пива, передал банку Лёшке, вытер губы и поворошился в рыбьих останках.

— А ты у нас, Роб, видимо, никогда не женишься…

— Ага, — поддакнул Лёшка, — он у нас, как Елизавета Английская, — женат на альпинизме.

Робин не мигая уставился на Седыха.

— Ты сам-то понял, что сейчас ляпнул? Умник «ахриневший». Сколько ты сейчас логических ошибок сделал? Программист блинский. А вообще, — он вдруг с вызовом обвёл друзей взглядом, — вы чего ни разу не приходили ко мне на тренировку? Друзья, тоже мне… Прикалываются… Трусы́ я им из строп шью.

— Ахри-и-инеть! — возмутился Седых. — А ты звал?!

— Зову! В воскресенье, на Барсуке! Позырите, хоть…

На Сокольих горах левого берега Волги, практически в городской черте Самары, расположились живописные доломитовые скальные выходы Барсука, их давно облюбовали разного рода туристы: от нудистов до парапланеристов, и, конечно, не могли их обойти стороной альпинистские секции. Добирались туда любители обычным городским транспортом — пятидесятым автобусом. Доезжаешь до «Сорокиных хуторов», а дальше просёлочной дорогой через лес пару километров, и перед тобой красивейшее место: Волга, острова, скальный обрыв, нависший над величественной рекой, а за спиной — лес.

В воскресенье, 28 октября погода задалась. Конец золотой осени. Листва почти вся опала. Воздух тих и прозрачен. Утром ещё холодно, но к обеду солнце скалы прогревает, и по ним лазать вполне комфортно.

Когда на площадку Нижних Барсуков добрались Шура с Алексеем, там уже было человек десять альпинистов-скалолазов из «Спартака». Собирали станции, провешивали верёвки, готовились к спускам. Робин крутился среди них, в той самой самошивной обвязке, оранжевой строительной каске, перчатках и калошах. Да-да, не удивляйтесь, в обыкновенных калошах. Ещё в семидесятые советские скалолазы, удивив весь мир, стали использовать калоши в качестве специальной обуви для скального прохождения. От наших калош потом и скальные туфли произошли.

Часть спортсменов ушла вниз. С ними отправился Лёшка с фотоаппаратом — Роб попросил его сделать фотографии. Шура остался наверху.

Роб в дюльфер уходил третьим. Ребров весь процесс в деталях рассмотрел на первых двух скалолазах: вот спортсмен встаёт спиной к обрыву; вот вставляет верёвку в спусковое устройство — «восьмёрку», закреплённое на нижней обвязке, самостраховка пока ещё пристёгнута к станции; вот он приседает, выстёгиваясь из станции, и пятится, пятится, отклоняясь спиной к высоте, и зависает! На верёвке! На одной верёвке! И идёт, перебирая ногами, вниз вертикально, скрываясь за обрывом и страхуя себя рукой.

Шура так разволновался, что, когда в дюльфер отправился Робин, у него едва не случился разрыв сердца.

Не-е-е-ет!

Нет-нет-нет!

Он бы так не смог. И не просите! И не уговаривайте! Никогда!

Но Робин-то! Робин! Ай да Мальцов, ай да сукин сын! А они прикалывались…

Потом Робин ходил траверсом по стене, лазал вертикально вверх, и всё у него получалось так ловко, так легко, просто загляденье, и со стороны казалось: что может быть проще, чем ходить по стенам?! Да, его страховали. Но друзья видели, как следом за Робом, сорвавшись с криком и едва избежав столкновения с выступающим камнем, повисла на верёвке девушка-альпинистка. И тут стало понято, что нет, вовсе это не легко.

---

Когда тренировка закончилась, друзья подошли к Робу, крепко пожали руку, обняли, а Лёшка восхищённо произнёс: «Как в кине, блин! Ахриненно!» Тут же выяснилось, что Седых так впечатлился, что забыл сделать фотографии. А Шурка просто промолчал: он внезапно понял, что друг у него — серьёзный мужик и сильный человек. Нет-нет, Шура не позавидовал. Как можно завидовать, к примеру, космонавту? Но уважение к другу выросло до немыслимого размера.

— На следующий год на Кавказ едем, — приобняв Седыха, сообщил ошеломлённым друзьям Мальцов. — А потом… может, и на Памир! А там семитысячники! Сечёте? «Снежный барс»!

Робин пух. Пух от гордости. Он видел восторг друзей ещё на скале и хотел вдоволь им насладиться. Но друзья, уловив его настроение, как-то сразу отвлеклись и принялись рассматривать Волгу.

— Вы чё, пацаны? — Робин дёрнул Лёшку за плечо. — Ахринели?

— Шур, — обратился Седых к Реброву, — а этот ахриневший герой теорему Котельникова точно помнит? Или он может только девкам головы кружить самовязаными труса́ми с железками?

— Куда ему, убогому! — отмахнулся Ребров. — Видел, какой камень ему в башку прилетел?

— Ага… Вот такенный булыжник!

— Вы чего? — растерялся Мальцов. — Чего вы?!

Седых засмеялся и двинул плечом Робина:

— Пиво пошли пить, герой! Альпинист, блин, хренов! «Снежный барс» недоделанный.

---

Но после той тренировки друзья над Мальцовым больше не прикалывались.

На следующий год Робин, как и планировал, съездил на Кавказ и вернулся с третьим разрядом. Но в 1986-м летом поехать не удалось: приболела бабушка, а тут и преддипломная практика подоспела, приближался диплом.

С дипломом они снова отличились. Глобально тему им дали общую — разработка системы автоматического управления антенного блока радиолокационной станции дальнего обнаружения. Понятно, что конкретные задания были индивидуальные, но всех, абсолютно всех, включая руководителя дипломных проектов, волновала устойчивость работы системы при таком мизерном соотношении сигнал/шум (система была реальная). Долго пацаны не могли определиться с критериями той самой устойчивости. Потом их замучила множественность решений дифференциального уравнения. Система то впадала в генерацию: на практике ревела и тряслась, как психическая; а то реагировала совсем вяло, едва шевеля исполнительными сельсинами.

Решение, как всегда неожиданно, принёс в клюве Робин.

Они собрались попить пива, а за пивом взялись чихвостить куйбышевский футбольный клуб «Крылья Советов», и тут Робин, внезапно замолчав, уставился невидящими глазами в стену, а потом подскочил и вдруг начал фонтанировать идеями. Извергался он минут десять, мечась по комнате, словно дикий зверь, размахивая руками и брызжа слюной.

В какой-то момент Шура его поймал, усадил, сунул ему кружку — в этот раз пили по-культурному, — сел за стол, и теперь уже он, Ребров, двадцать минут в полной тишине что-то чиркал и перечёркивал в тетради, после чего закрыл её и вручил Лёшке. Тот глянул записи, почесал затылок, хмыкнул, поднялся и, не прощаясь, вышел.

Через два дня Седых принёс изящный, нет, изящнейший алгоритм, не только находящий приличные решения, но и не «зависающий» на генерациях и избыточных затуханиях.

Пролистав Лёшкину тетрадку, Мальцов внимательно поглядел на друга и изрёк:

— Ну ты, блин, колдун!

Потом ещё раз перелистал тетрадь и вдруг спохватился:

— А программу? Программу ты не написал, что ли?!

И Шура с Лёшкой чуть не выбросили нахала в форточку.

Руководитель радовался как ребёнок: ему как раз не хватало такого решения в кандидатскую диссертацию. И после защиты всем троим предложили остаться в институте. На разных кафедрах, но с большими перспективами.

Они остались. Хотя спустя всего лишь год друзья уже провожали Седыха на Камчатку. Ждали его там лейтенантские погоны, казённый дом, вулканы и аэродром дальних всепогодных перехватчиков в Елизово. Такая, понимаешь, романтика.

Летом того же года Робин укатил на Урал и привёз оттуда второй разряд. «Снежный барс» приближался.

Шуре Реброву было некогда: Влад учился ходить — парню шёл второй год.

---

Глава пятая.
Мифология советского альпинизма

«Снежный барс» — вожделенная мечта любого альпиниста Советского Союза. Не имея возможности поехать в Непал и Пакистан к поднебесным восьмитысячникам — непростое мироустройство и сложное политическое положение СССР не позволяли нашим парням свободно разъезжать по миру, — советским альпинистам приходилось «довольствоваться» родными среднеазиатскими семитысячниками. Однако общий уровень подготовки у наших альпинистов считался весьма и весьма приличным. И в 1982-м они это доказали, взойдя сверхсложным маршрутом на Эверест (превосходная степень указана не зря, поверьте или проверьте, почитав отзывы ведущих, с мировым именем иностранных альпинистов), сохранив при этом всех членов команды живыми и относительно здоровыми, что по тем временам — явление чрезвычайно редкое.

А готовились наши спортсмены как раз таки на пяти среднеазиатских семитысячниках. На трёх памирских: пике Ленина (7 134 м), пике Коммунизма (7 495 м) и пике Евгении Корженевской (7 105 м). (Пик Ленина находится на границе Киргизии и Таджикистана, а пик Коммунизма и Корженевской — в Таджикистане.) И двух тянь-шаньских: пик Хан-Тенгри (6 995 м) и пик Победы (7 439 м). (Хан расположен на границе Киргизии и Казахстана, Победа — на границе Киргизии и Китая.)

И вот восхождение на все пять семитысячников — Хан-Тенгри, недотянувший пяти метров до 7 000, тоже причислялся к ним — давало право носить жетон «Покоритель высочайших гор СССР», в народе именуемый «Снежным барсом».

Кто из альпинистов не мечтал о таком жетоне? Мечтал и Роберт Мальцов.

Самый крутой, самый сложный, самый опасный и самый престижный из этой пятёрки, безусловно, — пик Победы. Будучи не самым высоким, уступая пику Коммунизма пятьдесят с лишним метров, Победа добирает «крутизны» длинным четырёхкилометровым гребнем-ножом перед выходом на вершину. Гребень сформирован гигантскими снежными карнизами, готовыми в любую минуту обрушиться на непроходимую, отвесную китайскую сторону. А ещё непредсказуемая погода, ураганные ветры и сумасшедшие снегопады. Пик Победы твёрдо удерживает первенство по смертям из барсовой пятёрки. При восхождении на него погибло больше альпинистов, чем на любом другом из пятёрки (с учётом того, что любителей на нём практически не бывает).

Укороченный список происшествий на пике Победы за последние шестьдесят пять лет таков:

• в 1955 году команда из двенадцати человек на 7 000 метрах попала в ураган, выжил один восходитель;

• в 1959-м узбекская команда потеряла троих;

• в 1960-м спасатели, пытаясь эвакуировать тела альпинистов, погибших в 1959-м, и сами попали под лавину, часть сумела откопаться и откопать других, но десятерых откачать не удалось;

• в 1961 году в грузинской экспедиции погибли три человека;

• в 1981-м — пять человек;

• в 1984-м — шесть.

Каждый год Победа забирала альпинистов… И это ещё до распада СССР, когда работала советская школа, где традиционно всё строго выверялось: кто, когда и где имеет право подняться на ту или иную гору.

К 2019 году на пике Победы в общей сложности погибли 76 человек. Из них: 31 пропал без вести, 16 сорвались, 11 замёрзли, в лавинах погибли 12, от инфаркта и отёка лёгких — 10. 2021-й прибавил ещё троих. Знаменитый питерский альпинист Николай Тотмянин, зная печальную статистику, утверждал, что если Победа в каком-то году не забрала жизнь, то и успешных восхождений в тот год не случалось. А ещё рассказывают анекдот. Русского альпиниста на Эвересте спрашивают: «Ты на какой горе готовился к Эвересту?» А тот отвечает: «Это я на Эвересте готовлюсь к Победе». Такая она, Победа. Её даже в 1985-м на четыре года закрывали.

Вторым по сложности следует признать Хан-Тенгри, Властитель неба в переводе с тюркского. Хан — сосед пика Победы. Это не совсем «правильный» семитысячник. В Советском Союзе ему давали «всего лишь» 6 995 метров. Изначально он даже не входил в список вершин «Снежного барса», его туда добавили в 1985-м вместо Победы. И за четыре года, пока Победа была закрыта, сразу же более 150 альпинистов получили «Снежного барса» (сегодня их называют «Барсы без хвоста»). В 1985 году Хан-Тенгри зашёл в список «барсовских» вершин, да так там и остался. Сегодня ему накинули ещё 15 метров за счёт ледниковой шапки. Но даже если он недотягивает до семи тысяч по метражу, это не умаляет его технической сложности. Сложности и красоты. Хан — почти правильная пирамида, покрытая снегом и льдом. В зависимости от времени суток и освещённости он обретает цвета от золотистого до кроваво-красного. Удивительная вершина. Но и она не щадит жизни: 72 альпиниста погибло при восхождении на Хан-Тенгри.

Два соседа на Памире — пик Коммунизма и пик Евгении Корженевской («Корженева», как его обычно называют альпинисты) — в «табели о рангах» по сложности занимают положение среднее. «Среднее» — для профессионалов. Простым смертным на них тоже ходить не стоит. Обе горы имеют участки, кои нужно проходить, уже имея приличный опыт скальных восхождений. Верёвки. Кошки. Жумары. Карабины. Всё по полной! И Коммунизм забрал 48 жизней, а Корженева — 11… меньше всех.

Кто там на галёрке крикнул: «Мало!»? Дать в ухо, чтобы не орал…

Развелось, понимаешь, диванных экспертов. Ты задницу оторви да попробуй для начала взойти на Эльбрус с юга, с его механизацией, тогда, может, промолчишь с достоинством. А то орут, понимаешь…

На чём остановились?

А!

Но все перечисленные семитысячники, как и само звание «Снежный барс», начинаются с пика Ленина, технически самого несложного, трекингового, не требующего серьёзной подготовки, только — крепкого здоровья, хорошей физической формы и опыта восхождения выше пяти тысяч. И первые сорок пять лет восхождений пик Ленина (до 1928 года пик Кауфмана) альпинистам злых сюрпризов не преподносил.

Да, в июле 1968 года на вершине погибли четверо десантников, но то не альпинистская история, к этой трагедии привела завиральная идея военного руководства страны — десантироваться в горы на предельных высотах.

В альпинизме всё началось в 1974-м, когда восемь девушек, стремясь доказать состоятельность и самостоятельность женского альпинизма, угодили в кошмарный ураган на 6 900, не смогли к нему приготовиться, не смогли устоять и загибались в прямом эфире…

«У нас умерли двое… Унесло вещи… На пятерых три спальных мешка… Мы очень сильно мёрзнем, нам очень холодно. У четверых сильно обморожены руки…»

Они звали, но мужчины ничего не могли сделать. Руководитель экспедиции Эльвира Шатаева специально выбрала время, когда возле вершины не осталось ни одной мужской команды, а снизу к ним пробиться не получалось. Локальная воронка аномально низкого давления встала над Горой. Безумный ветер, космический холод и высота не позволили даже предпринять попытку спасательной операции. Даже пошевелиться! И всё же мужчины пробовали. Обмораживались, возвращались, но пробовали. Снова и снова. Пробовали наши. Пробовали американцы и японцы, они оказались ближе всех. Безуспешно. Изнемогшие, с примёрзшими к щекам слезами, они ползали по пояс в снегу обратно.

«Нас осталось двое… Сил больше нет… Через пятнадцать-двадцать минут нас не будет в живых…»

Их тела нашли через двое суток те самые американцы.

Семь женщин лежали вместе (восьмую найдут позже под тканью палатки), лежали так, будто даже не пытались спастись. Выглядело всё это настолько ужасно, что у мужчин начались нервные срывы.

«We got back to the tent… (Мы вернулись в палатку), — рассказывал ошеломлённый увиденным американец, — and started having auditory hallucinations, Jack and I heard a voice outside — a girl’s faint, pleading voice. (У нас с Джеком начались слуховые галлюцинации, и мы услышали голос снаружи — слабый, умоляющий голос девочки). We stepped out to check, but all we could hear was the creaking of the guy lines under the weight of the snow. (Выходили из палатки посмотреть, но слышали только скрип растяжек под тяжестью снега.) Back inside the tent, the voice came back again. (Возвращались, и в палатке голос слышался снова)».

Восемь девушек ушли в вечность. Ленин открыл свой страшный счёт.

Эльвира Шатаева (35 лет);

Элла Мухамедова (33 года);

Нина Васильева (42 года);

Валентина Фатеева (37 лет);

Ирина Любимцева (41 год);

Галина Переходюк (35 лет);

Татьяна Бардашева (27 лет);

Людмила Манжарова (27 лет).

«Снежный барс» — не шутки. Горы вообще — не шутки.

А «простенький» Ленин ещё всех переплюнет.

---

Глава шестая.
Любовь — зла…

Витьку прозвали Ватником за то, что весь холодный сезон второго курса он проходил в ватнике и кирзовых сапогах. «Митёк» этакий. Не сказать, что у него не хватало денег, но чего-то не хватало точно. Наверное, в голове. Или там сломалось что-то. На третьем курсе военная кафедра голову ему починила, но прозвище осталось. День рождения у Витьки 7 июля.

А в начале июля 1989-го у Реброва вся семья уехала в Крым.

Роберт при этом на работе мучился бездельем: шеф отбыл в длительную командировку.

Седьмого после обеда Шура позвонил Мальцову на кафедру микроэлектроники и спросил, а есть ли у Роба планы на вечер, ибо в этот прекрасный пятничный день Шура хочет отдохнуть и отметить отъезд семьи. «И, кстати, — громким шёпотом добавил он в трубку, — у нас тут на Самарской винище без талонов!» (На минуточку: у нас 1989 год, антиалкогольный закон в действии.) Робин не заставил себя ждать и прикатил со своим знаменитым пластиковым дипломатом, рассчитанным на шесть бутылок по ноль семь.

Отстояв положенные полтора часа, они затарились по полной — по две бутылки портвейна по ноль семьдесят пять в руки, — и заявились к Витьке.

Сабантуй у Ватника был в полном разгаре. Витька тоже где-то удачно разгрузил машину, раздобыв шесть бутылок портвейна и два килограмма колбасы. Кто-то принёс солёной рыбы и бутылку водки. Имелась в ассортименте и экзотика — столовские слипшиеся пельмени с томатным соусом.

Кроме самого именинника, двух его однокашников и Витькиной подруги Нельки на торжестве тусовались две Нелькины подружки, студентки-четверокурсницы с факультета прикладной математики — Галя и Аня.

Когда друзья нагрянули, народ уже был изрядно навеселе: орал «Мираж», ему хором подпевали, портвейн лился рекой — ну, может, не рекой, но хорошей толстенькой струйкой.

Витька кинулся обниматься и знакомить. Девчонки Шуре сразу показались знакомыми, чуть позже он вспомнил, что как-то выгнал их из дисплейного класса ввиду окончания их рабочего времени — вот незадача. К счастью, девчонки его не помнили, выглядели весёлыми, дружелюбными, но особые знаки внимания оказывали почти исключительно Робу. Кто бы сомневался?! Мальцова пропустить никак нельзя. Красаве́ц. Плечи. Руки. Нос ломаный, как у Бельмондо (по пьяни въехал в дверной косяк, врал, что в драке). Голубые волчьи глаза, когда Роб глядел ими в девушек, оборону они держали недолго.

Спустя полчаса Мальцов, под предлогом летней жары, растелешился до пояса и живо управлялся в танце с Галей. Аня осталась Шуре, и Ребров развлекал её как мог, балагуря и шутя на грани фола.

Закончилось предсказуемо. Напились.

Галя и Анька вдруг оторвали какую-то безумную джигу под Маликова и завершили всё выкриком «Ха!», дружно сорвав с себя майки — понятное дело, под ними никаких бюстгальтеров не обнаружилось. Шурка ржал. А Мальцов кинулся искать ключ от незанятой комнаты. Выгнав задолжавшего ему по лабораторке студента из комнаты на третьем этаже, он утащил туда Галю. Шуре с Аней при этом досталась совершенно свободная комната девчонок — ничего даже искать не пришлось.

Проснулся Шура голый в обнимку с Аней, хотя хорошо помнил, что ложились порознь. И одетые. И не собирались ничего такого. Засиделись, знаете ли, за вином и спором о семье. Шура доказывал необходимость хранения семейных ценностей, Аня не возражала, но при этом обоим казалось, что они спорят.

«М-да. Ненадолго хватило ценностей», — констатировал Шура, выбираясь в туалет.

И тут в комнату ввалился счастливый, как носорог, Мальцов.

— Шампанское осталось? — ни на секунду не смутившись голым видом друга, поинтересовался Робин.

— Изыди! — отмахнулся Ребров.

— Было же! — не хотел исчезать Роб.

— Приснилось, — не соглашался Шура, надевая трусы. Они оказались аккуратно, как и вся остальная одежда, развешаны на стуле. «Сам, значит, разделся».

— Вчера пол-ящика притащили! Шесть бутылок! Не могли всё выпить… — и Робин кинулся на четвёртый этаж к Витьке.

— Тебе шампанское-то зачем?! — крикнул вслед Ребров.

— Ты чего с утра кричишь? — хрипло поинтересовалась Аня.

— Да вот, пришёл странный человек, Роберт Мальцов, может, помнишь такого, вчера тут нагишом плясал, песни орал, потом куда-то ушёл с женщиной по имени Галина и теперь спрашивает, где у нас шампанское. Сумасшедший…

— У Витьки. Три бутылки…

— Один я, значит, ничего не помню, — расстроился Шура.

— Не переживай, Шурочка, — Аня нашла сигарету и подкурила. — Всё было замечательно!

— Ты о чём, Анечка?

— Обо всём, Шурочка.

— А шампанское мне надо… — в дверях снова появился Мальцов с двумя бутылками в руках, — потому что я, Бро, влюбился! Вот сейчас придёт Галю́, и мы все вместе будем праздновать. Ну что ты на меня смотришь глазами Пенелопы, Бро? Заметь, только обнажённые девушки прекрасны. Вы, Сан Саныч, с кривыми ногами и волосатой грудью травмируете мою нежную влюблённую душу…

Одним из последствий того дня рождения стал побег Реброва на Север.

Никак Шура не мог решить, с кем он: с Соней и Владом или с Аней? Хотелось и того и другого, но по странному стечению обстоятельств так не получалось. Женщины сначала дружно тянули Реброва каждая в свою сторону, а потом так же дружно отпустили. Он вылетел, как камень из пращи, и упал за три тысячи километров в Западной Сибири.

Не так сложилось у Роба с Галей. У них получилась сказка. Праздник получился. Любовь. Свободные, красивые, умные, они казались идеальной парой. Да они и были такой! А главное, они действительно искренне любили друг друга, обожали друг друга, наслаждались друг другом. Робин нежно называл её на французский манер Галю́, а она млела.

Одно им мешало. Точнее Гале. Бобкино увлечение альпинизмом.

Господи, она, как все женщины, называла его Бобка. Парадокс прям какой-то. Они же не сговаривались?

---

Глава седьмая.
Если я не вернусь…

— А у тебя что с Аней? — спросил Роб. Путём сложных итераций им наконец удалось раздобыть аж два с половиной ящика пива, и теперь они выбирали сушёную рыбу у бойких самарских бабушек, разложивших пахучий товар на железных столах прямо на улице.

— Да ничего хорошего. Думал, съездим в Питер… всё как-то наладится. Или не наладится. — Шура взял крупного подлещика, покрутил, понюхал и показал Робу. — Как тебе?

— Мелковат… — Роб пощупал рыбу. — И суховат. Ну так и поезжайте! У вас же билеты на девятое? Ещё же потом с Ватниками в Крым и Киев?

— Слушай, — Шура положил рыбу. — А ты Лёху предупредил, что уезжаешь? Он же девятого прям в Питер прилетает.

— Не-а. Ничего не писал. Да он и не расстроится сильно. Лёха наш. У него же будет Галя.

— Всё! Хорош! Не шути! Дошутился уже. Нравится ему твоя Галька. Она всем нравится, сам видишь…

— Бро! — перебил друга Робин. — Это она тебе «нравится». И тому козлу, Андрюше, тоже. А Лёха её любит. Понимаешь? До само-от-ре-че-ни-я.

— С чего ты взял? — оторопело уставился на друга Ребров.

— С того! Он ещё этой зимой признался. И мне, и ей. Мол, хочет он на ней жениться. Сказал всё это при мне и улетел в свою Камчатку. Давай этого возьмём, — Робин ткнул в огромного полуметрового леща, — ходим всё вокруг да около.

— Действительно… — согласился Шура, доставая деньги.

— Брат с Севера, а ты мне три сотни одолжишь? — с надеждой в голосе спросил Мальцов Реброва, когда друзья уже поднимались на четвёртый этаж к Ватнику, на второй к Ане и Гале они не пошли, Мальцов свой уже ненужный демарш решил не отменять. Из упрямства, что ли? Или реально стыдно стало?

— А чего сразу не пять? Кооператор хренов… Ладно-ладно… — Шура потрепал Роба по плечу. — Куды ж я денусь, милай? Одолжу. Тебя ночью-то кто везёт? Или на такси?

— Уго́льный. Его попросил. Стучи!

Барагозили весь день. Начали вчетвером с Витькой и Нелькой, потом Нелька как бы незаметно привела Галю с Аней, а потом и вовсе народу набежало, сессия заканчивалась, студент расслабился, и к вечеру в комнате у Ватника набилось уже человек десять-двенадцать. Шум, гам, тарарам, дым коромыслом.

— Ну куда ты прёшься?! Кто тебя там ждёт?! — с пристрастием допрашивал Шура Мальцова в кухне, из которой все давно устроили курилку. Друзья вышли, у Ватника в комнате курить стало невозможно, надымили, хоть топор вешай.

— Бро, дружище, ну как «куда»? Памир же! Пик Ленина. Там Бэл, там Трощ. Монстры! Они там к Гималаям готовятся, к Чо-Ойю.

— Чего? Куда ты меня сейчас? К какой-такой «ю-ю»?

— Чо-Ойю! Шестой восьмитысячник мира. 8 201 метр. Он там рядом с Джомолунгмой. Сразу за углом.

— И ты думаешь, тебя туда возьмут?

— На Чо-Ойю?

— На Ленина, Роб, на Ленина. Без разрешения в горы ходить не положено. Разве нет? Тебя возьмут?

— Да никто никуда меня не возьмёт. Зайцем я. На авось. Русский я, Бро, понимаешь?

Шура пускал дым и понимал. Пытался. Из комнаты доносился нестройный хор мальчиков-инвалидов умственного труда:

Друзья, давайте все умрём,

К чему нам жизни трепетанье,

Уж лучше гроба громыханье

и смерти чёрный водоём.

Друзья, давайте будем жить

и склизких бабочек душить,

Всем остальным дадим по роже,

ведь жизнь и смерть — одно и то же.

Най-нанай-нанай-нанай-на…

— И, Бро, — продолжил Роб, — зимой, когда на Ленина работала экспедиция Троща… Заметь, официально работала! — Робин поднял палец вверх. — Понимаешь? С разрешением Федерации и Заалайского КСП. В то же самое время работала ещё одна. Простые туристы из Москвы. Неофициально! Понимаешь? — Роб поднял палец выше. — Такого раньше никогда не было. Приехали вчетвером, без разрешения, без регистрации. Игорь Разуваев, Павел Чечуев, Максим Чайко и этот… как его? Алексей Братцев! И взошли! — Роб ткнул пальцем в направление окна. — Понимаешь? Их никто не знал. И не знает. Туристы какие-то. Шобань. У них даже толковой снаряги не было: ботинки из пенопласта, галош и этой… эпоксидки делали. Прикинь? И Трощ знал, что рядом работают любители. — Роб снова поднял палец вверх. — Понимаешь? Знал! Но не сообщил. А что ему Федерация? Они ему же Эверест обломили. А он им… — Робин махнул рукой, всем своим видом показывая: чё, мол, говорить-то?

— А ты здесь при чём?

— Я думаю, — Робин опять поднял палец вверх. — А вдруг Шевченко, земеля из Волгограда, из ЛЭТИ, словечко за меня Трощу? Я же тебе рассказывал про него? Ну, мы ещё вместе в физтех поступали. Да рассказывал-рассказывал… Он едет. И меня зовёт: говорит, всё равно будут незарегистрированные, может, и с Трощем договориться сможет. Шанс ведь, Бро! Понимаешь? А ещё, может, «кофлачи» выменяю на титан. У меня…

— Погоди, погоди… Но ты же, — как-то вкрадчиво, почти интимно начал Шура, — на вершину-то не попрёшься? Там же… ёклмн, аж семь километров. Или я что-то путаю?

— Не путаешь. 7 134 метра. Не попрусь. Мне бы к ним хоть в группу попасть, уже хорошо. Да не переживай ты так, Бро! — Робин легонько ткнул в плечо Шуру. — Всё будет ништяк. Готовься на свадьбу в октябре. Свидетелем. Пошли, а то нас там уже заждались.

— Ага, заждались… Ватник Стругацких читает… Слышишь? Грамотей хренов.

Ватник читал. Театрально. С выражением:

«Хуже всего, — рассказывал Федя („Федя — снежный человек“, — уточнял Ватник) — альпинисты с гитарами». (Ватник, оторвавшись от четвёртого тома белого сборника братьев Стругацких, ткнул им в вошедшего Роба.)

«Вы не можете себе представить, как страшно, когда в ваших родных тихих горах, где шумят одни лишь обвалы, да и то в известное заранее время, вдруг над ухом кто-то зазвенит, застучит и примется реветь про то, как „нипупок“ вскарабкался по „жандарму“ и „запилил по гребню“ и как потом „ланцепупа“ „пробило на землю“. Настоящее бедствие, Эдик. У нас некоторые от такого болеют, а самые слабые даже умирают…»

Ватник читал, а толпа тихо умирала от смеха по кроватям. Все понимали, кому читает Ватник. Одна Галя не корчилась от смеха. Девушка, широко раскрыв глаза, сидела тихо-тихо, словно боялась, что её сейчас заметят и выпроводят.

Ватник понял руку:

«У меня дома клавесин есть, — продолжал он (Федя) мечтательно. — Стоит у меня там на вершине клавесин, на леднике. Я люблю играть на нём в лунные ночи, когда тихо и совершенно нет ветра. Тогда меня слышат собаки в долине и начинают мне подвывать». (Так, тут неинтересно… Ага. Вот!) «Но вы, наверное, хотели бы узнать, откуда у меня клавесин. Представьте себе, его занесли альпинисты. Они ставили рекорд и обязались втащить на нашу гору клавесин. У нас на вершине много неожиданных предметов. Задумает альпинист подняться к нам на мотоцикле — и вот у нас мотоцикл, хотя и повреждённый… Гитары попадаются, велосипеды, бюсты разные, зенитные пушки…» Роб, а у вас на горе Ленина бюст Ленина попадается?

— Попадается, — Роба трудно было чем-то смутить. — Бюст Ленина больше полувека стоит. С 1934 года. Ещё сам Абалаков ставил. И, кстати, Сталина заносили.

— Роб, ты же не любишь коммунистов, — Ватник не отставал.

— Он даже крест несёт. — Шура протиснулся к Ане, раздвинул соседей и сел на кровать. — Будет крест на Ленине ставить. Крест на Ленине, сечёшь?! Это же не секрет, Роб?

— Не секрет!

Народ загомонил: «Крест…», «А чего крест?», «Почему не звезда Давида?», «Да ты охренел, Давида!», «А на фига крест?», «Как на фига? Мы же русские! Православные!», «Кто православный? Ты, что ли?», «Ну я!», «Да ты даже некрещёный!», «А вот пойду и покрещусь!», «А нельзя быть православным и не креститься?», «Как же это, интересно узнать?»

— Ну понеслось… — обрадовался Робин. Он сидел во главе стола довольный, как именинник, улыбаясь в свойственной ему странной манере — не размыкая челюстей. Он всегда любил такие минуты дружеской бузы.

— Ша! — крикнул он. — Наливай водки!

— Боб, ты ж не собирался! — ужаснулась Галя. — Тебе ж лететь!

Шура видел, что они вроде бы помирились и даже поговорили, но чувствовала себя всегда весёлая и разбитная Галя неуютно, глаза на мокром месте, улыбка натянутая.

— Я чуть-чуть… — Роб чмокнул Галю в ухо. Кровь бросилась девушке в лицо. — Их всё равно не остановишь… Видишь, раздухарились.

В девять Ребров, взяв на себя миротворческую инициативу, вытолкал Роба и Галю в комнату девчонок на второй этаж: «Давайте-давайте, у вас есть чем заняться». А народ меж тем продолжил гулять, уже сам не понимая, чего он, собственно, гуляет.

В десять примчался Уго́льный отвезти Робина.

— Всё, Бро! — посерьёзневшей Мальцов, с неожиданно раскрасневшимися глазами, крепко сжал руку друга. — Писать и звонить там неоткуда, да и некуда, потом дам дневник почитать. Как вернусь — сразу позвоню. А не вернусь… — Роб секунду помолчал, а потом, понизив голос и наклонившись к самому уху Реброва, тихо произнёс: — Ты сам приезжай. Всё, брат с Севера, давай! Не грусти!

Они обнялись, и Робин с Галей уехали. А народ продолжил.

Галя вернулась на рассвете, часа в четыре. Вошла нетвёрдой походкой, достала из-за тумбочки початую бутылку водки (того хрена, понял Шура), налила, выпила не закусывая, постояла, прикрыв лицо руками, и рухнула ничком на кровать, завыв как по покойнику. У Шурки аж волосы дыбом встали.

---

Глава восьмая.
Чего боишься…

До Роба Галя как бы даже и не жила. Как бы и не существовала вовсе. Точнее, может, и жила, но «не совсем она». Ну, так она про себя думала…

Нет-нет, она вела жизнь активную, даже, можно сказать, насыщенную. Институт. Волейбол. Мальчики. Галя девочка симпатичная: ноги, попа, грудь — всё на месте. А ещё приятное личико, лёгкий характер — мальчишки так и крутились, не отставая. Нет, она их и не гнала, но и меняла не задумываясь. Как, впрочем, не сильно задавалась вопросами, ложиться в постель с очередным избранником или нет. А почему, нет? Человек она современный — как говорится, без предрассудков. Секс ей нравился, он будоражил кровь, обогащал впечатления, делал отношения с парнем простыми и понятными, безо всяко-разной тягомотины «здрасьте, пожалуйста, будьте любезны». Без всей этой тургеневщины и сомнений дурацких. Главное — не залететь. А ещё к такой жизни располагала спортивная жизнь. Игровые эмоции требовали выплеска, алкоголь в умеренных дозах и мальчики неплохо разгружали.

В общем, до третьего курса Галя не сильно задумывалась над серьёзностью отношений, как не задумывалась и её соседка Аня, они только старались не перехлестнуться на одном парне, а в остальном проблем в сексе не видели. Часто парни оставались у них вдвоём. Нет-нет, оргий они не устраивали, но и не сильно стеснялись друг друга. Жизнь, говорили они, есть жизнь. А половая жизнь — тоже жизнь! «Что естественно, то не без оргазма!» — модно тогда было приговаривать.

Когда девушки познакомились с Робертом и Александром и парни выказали желание провести с ними ночь, Аня и Галя не увидели в том ничего необычного. Прикольные пацаны — старше, почти преподы, умные, с хорошим чувством юмора — почему бы не получить с ними удовольствие?

Однако по факту вышло не всё так просто, как хотелось.

И у Гали, и у Ани.

Аня никак не могла определиться с отношениями: Ребров мужчина женатый, у него ребёнок, характер непростой, обидчивый, нервный. Аня часто жаловалась подруге, что Шура психует, когда она отказывает ему в близости. «Ну не хочу я сегодня… устала! А он сразу начинает: и кручу динамо я, и что-то от него хочу. Хочу, конечно! Чтобы он был только со мной. Но я же понимаю, что семью он не бросит. А он обижается… Достало уже всё!»

У Гали таких проблем не было. Свободный Робин никогда не наскучивал. Выдумщик, балагур, неисправимый хулиган. С ним Галя чувствовала себя легко и весело хоть в кино, хоть в постели. С Робином она летала, парила, выходила в эфирное тело, особенно когда он её называл Галю́… А ещё нескончаемые цветы-шампанское-шоколады, и хоть по всем правилам конфетно-букетный период уже давно должен был кончиться, он никак не заканчивался! С возрастающим ужасом Галя чувствовала, понимала, осознавала, что втюрилась в Роба по самые уши…

Никогда! Никогда прежде она не любила. Нет, конечно, пару раз влюблялась, даже как-то раз плакала, но по-настоящему, так, чтобы потерять голову, — никогда! А тут… О, ужас! Такое с ней в первый раз. И она постоянно ловила себя на мысли, что ей хочется от Боба ребёночка, мальчика или девочку — всё равно! Во-о-о-о-от такусенького маленького Бобика или Бобочку. Лялечку. От этой мысли горячей волной заливало весь низ живота, хотелось петь, танцевать, и ещё беспрерывно хотелось Бобку. Так хотелось, так, что, когда он зимой на даче предложил ей выйти замуж, она чуть не кончила у него на руках. Последними словами ругала она себя за свою неуёмную экзальтированность. «Как дурочка, как школьница!» — злилась она, рассказывая Аньке, но ничего поделать с собой не могла, и была счастлива до неприличия. У неё самый лучший мужчина на свете: самый красивый, самый умный, самый смелый, и он её так любит.

Поэтому Галя и боялась так сильно. Нет-нет, не того, что Бобка её бросит. Она даже нисколечко его не ревновала, хотя вокруг вечно крутились девчонки. Ну разве что совсем уж немножечко: она верила своему Бобке. По-настоящему она боялась лишь его гор. К ним ревновала. Галя знала, как любит Мальцов горы. Он ей часто рассказывал про них: вдохновенно, с восторгом, про альпинистов, про восхождения. И в каждой истории у него обязательно кто-нибудь погибал. А он восхищался: «Представляешь, до вершины дошёл, а уже на спуске у него остановилось сердце! Во сила воли! Во мужик! Кремень!» Галя грызла ногти и представляла себе любимого Бобку: как тот идёт к вершине — трудно, тяжело (Робин рассказывал, что дойти до вершины всегда непросто). И вот вершина. Они там обнимаются, поднимают советский флаг (а то какой же ещё!), а на спуске у Роба останавливается сердце. Бобка садится на снег, закрывает глаза, ложится на спину и перестаёт дышать. И так явственно она себе всё это представляла, что у неё и у самой чуть сердце не останавливалось.

А ещё ей в душу запала страшная история про восемь девушек, погибших на пике Ленина. Группа… этой… как её… Шаталовой? Шалаевой? Шатаевой! Они замёрзли на вершине. Их не могли спасти. Страшная пурга и холод. Потом за телом этой Шатаевой пришёл её муж, тоже альпинист… Бобка читал вслух его книгу, мужа этого, а Галя рыдала навзрыд. И потом почти всю ночь проплакала — Анька насилу успокоила. Робин, видя, как она переживает, перестал рассказывать и читать ей всякие дурацкие «героические» истории. Но она всё равно боялась. Горы виделись ей злом. Тёмным, непонятным, неуничтожимым, всесильным злом, готовым прийти, отнять Бобку, разрушить и уничтожить её счастье. Все говорили, что горы белые, что блистательные, что красивые, но Галя знала точно: они чёрные-пречёрные и злые-презлые.

Кстати, после Бобкиного предложения она перестала предохраняться. Ему об этом она вроде бы говорила, хотя когда именно — определённо вспомнить не могла, но точно знала, что он ей разрешил.

Катастрофа разразилась, когда нежданно заявился Андрюша. Из бывших. Она уже и думать забыла о его существовании, а он вдруг заявился.

Галя ждала Бобку: намылась, надушилась, надела его любимый коротенький атласный пеньюар с поясом (знала, что выглядит в нём очень сексуально), и только села перекурить, как в дверь постучали. Аньки не было: ушла к Нельке. Галя глянула на электронные часы — 18:30. Бобка обычно приходил не раньше семи. «Кто там?» — крикнула она. И шальной гость откликнулся…

Нет! Не нужно было открывать, не нужно!

Андрей ввалился пьяный, наглый и какой-то влажно-липкий. Пахло от него перегаром и… неухоженностью. Он принёс бутылку водки, потребовав стаканы и закусить. Галя, как зомби (вот дура-то!), послушно достала стаканы, нарезала колбасы. Андрей разлил. Себе полстакана сразу, а ей — грамм пятьдесят. Она не хотела пить, но он настоял. Этот наглый мускулистый блондин с третьего факультета всегда умел настоять. Потом ещё раз налил себе и Гале — у неё уже зашумело в голове. Потом снова, больше не приглашая, выпил, поднялся со стула и начал снимать с себя всё. У него уже стояло, и Галя поняла, что пропала… Рванувшись, она закричала, но негодяй успел крепко схватить её за руку: сильно, больно. Он рванул с неё пеньюар. «О! Да ты голая! — взревел он. — Меня ждала?!» — и повалил на кровать… Галя билась, кричала, он укусил её за губы, надавил всем телом и коленями всё раздвигал и раздвигал ноги, норовя всунуть, вставить… Он же сильный, этот мерзкий блондин! И Галя с ужасом поняла, что ей с ним не справиться. А в голове билось! билось! билось: «Как же я потом с Бобкой? Как же!»

И тут, когда силы уже почти оставили её, когда она уже готова была сдаться, что-то изменилось. Негодяя словно ветром унесло. Она открыла глаза и увидела, как Бобка метелит козла, а потом, уронив, тащит его в коридор, прямо без трусов. Вернувшись, он зло рявкнул: «Трусы где?!» Галя, давясь слезами, зажимаясь и прячась под одеялом, ткнула пальцем в пол. Бобка подхватил и снова вышел в коридор. Галя вскочила и заметалась: срочно, срочно нужно привести себя в порядок, но пеньюар сексуальный надевать не стала, стал он ей теперь ненавистен! Кинувшись к шкафу, она нашла Анькин халат и впрыгнула в него, судорожно застёгивая пуговицы.

Боб вернулся. Подчёркнуто спокойный. Холодный. Как снег. Как лёд. Как глыба льда с его чёртовых горах. Раньше она таким его никогда не видела. Он что-то спросил. Она машинально ответила. Он взял бутылку водки, покрутил, усмехнулся, поставил.

«Сейчас уйдёт, — поняла Галя. — Соберётся и уйдёт. Насовсем. Навсегда!»

И она принялась оправдываться и кричать, что нет… что не может быть.. что никогда… что…

Но он совсем не слушал. Просто встал и… ушёл…

Когда вернулась Аня, Галя неподвижно сидела в её халате и сухими глазами зло смотрела в стену. Анька спросила: «Ты что, Галь?» И её прорвало. Она закричала, зарыдала, забилась.

Целую неделю Галя пыталась поймать Бобку в институте. Но тот ускользал. Звонила на кафедру, звонила домой, но он не брал трубку. Поехала к нему, но и дома его не оказалось. И тогда она решила убить Андрюшу. Но зачем-то рассказала об этом Аньке, и та спрятала все ножи в комнате. И тут позвонил Боб.

Комендантша, баба Варя, прибежала за Галей: она была в курсе их отношений и в курсе их разлада. «Он! К телефону! — многозначительно мигала она и потом подгоняла, пока Галя торопливо надевала спортивный костюм. — Да быстрее ты! Господи! Копаешься!» — а Галя путалась в рукавах. Наконец, одевшись, она спустилась на вахту и как можно спокойнее и дружелюбнее произнесла в трубку: «Да, алё, слушаю…» И Боб ответил. Он назвал её Галей (ужас!). Потом объявил, что уезжает на Ленина (Боже, какой кошмар!). Но на днях ещё зайдёт (о, Господи!). И положил трубку.

Баба Варя заглядывала в глаза и спрашивала: «Ну что? Сказал-то что? Что? Чего молчишь? Что сказал-то?!» Галя не ответила, она подхватилась и помчалась на почту прямо так, в тапочках, давать телеграмму Реброву.

То, что Боб позвонил, было и хорошо и плохо. Хорошо, потому что он пошёл на контакт. Можно поговорить, попробовать оправдаться.

А плохо, потому что он собрался на ужасного Ленина. Он уже говорил ей, что, если бы не планы с Грушинским фестивалем и Питером, он бы уехал на Ленина, но не хочет Шурку и Лёху подводить.

И Галя бежала давать телеграмму в Западную Сибирь Шурке, до Лёшки в его Камчатке совсем не докричишься.

А назавтра пришёл Бобка. Весёлый, насмешливый, почти как обычно. Но Аньку, когда та собралась к Нельке, остановил: мол, он ненадолго. Галя пыталась начать что-то объяснять, но он прикрыл ей рот и твёрдо заявил, что это он — полный мудак. И что просит прощения. А потом дежурно поцеловал её и ушёл… Он и отвальную свою не стал проводить у них в комнате. Она даже начала думать, что так и уедет, не попрощавшись… Спасибо Нельке: та их с Анькой привела к Ватнику, а потом Шурка — дай ему Бог здоровья! — почти вытолкал Бобку с ней. «Идите-идите… Вам нужно побыть одним!»

Она всё делала не так… Всё не вовремя… Несинхронно… Так нервничала, что пропустила самое важное. И поняла это, только когда Бобка присел на кровати и закурил. Она села рядом, прижалась, хотела заговорить. Но он начал сам. Пообещал, что, как только вернётся, они сразу пойдут и подадут заявление в загс, и что в октябре — свадьба, и что деньги к тому времени как раз подоспеют — а если нет, то займёт, или у Реброва, или у Седыха. А потом затушил сигарету, повернулся к ней, обнял и заплакал. И ей стало страшно, так страшно, как не было даже тогда, когда он ушёл в тот проклятый день… Бобка прощался. Она это поняла — дурацким, женским, мягким и слабым сердцем. Сердцем праматери Евы. Прощался навсегда!

Галя стояла в аэропорту, заглядывала в зону пропусков и всё ждала, когда Бобка выглянет. Он выглянул, смущённо улыбнулся, неуверенно махнул рукой и скрылся в накопителе.

Весь вечер она не пила, не притрагивалась, но тут ей смертельно захотелось напиться. Дома нашлась водка. От козла осталась.

Ох, Робин-Бобин, ох, ненаглядный Бобочка… На кого же ты оставил свою Галюшу? На Шуру? На Лёху? Лёша от Гали бы не отказался. Конечно, если бы у Гали с Робом не получилось. Галя про Лёшу тоже всё видела и понимала. Лёшка — хороший. Лёшка — добрый. Лёшка — надёжный. Лёшка из них троих, наверное, самый хороший, самый добрый и самый надёжный. Если бы Галя встретила Лёшу, а Бобку не встретила, она бы, может быть, даже вышла за него, если бы позвал. А он бы позвал! Галя по глазам его видела. Да и чего там видеть! Он всё открытым текстом сказал! Но есть Роб. И разговаривать не о чем.

Ох, Робин-Бобин. Ох, Бобочка…

И ещё одна женщина плакала той ночью. Антонина Ивановна. Бабушка Бобочки. К её семидесяти двум у неё, кроме внука, уже никого не осталось. Мужа, кадрового офицера и партийного функционера, она похоронила семь лет назад. Инфаркт забрал его так быстро, что никто даже ужаснуться не успел. Вчера только читал лекции в обществе «Знание», а сегодня — венки, орденские подушечки, звонки высокопоставленных людей: «Соболезнуем… Навечно в списках… Не забудем…» Забыли! Года не прошло, забыли! Хотя нет. Не все. Мальчишки — ученики его, а теперь офицеры — звонят до сих пор. Правда, год от года их всё меньше. Говорят, что Афганистан. Может, и Афганистан.

А дочка уходила не спеша. Как будто готовилась. Мучилась, пытались лечить, но рак — он и есть рак. Сама ушла, а Бобочку ей оставила. Это дочь назвала внука таким странным именем — увлекалась Робертом Рождественским. Антонина Ивановна сначала возмущалась: «С ума ты сошла! Откуда такое имя?! Почему! Ты про отца вспомни! Про деда! Про предков! Владимир, Фёдор, Юрий! Ну какой Роберт? Англосакс, прости Господи, какой-то. Ещё бы Джоном назвала…» Но потом привыкла.

Бобочка остался с ней… И хорошо, что остался! И замечательно! Впрочем, с кем ему было оставаться? Геолог тот, Женя, так больше и не появился в их жизни… Но гены бродяжные оставил. И Бобочка увлёкся горами, а они такие опасные. И в телевизоре показывали, и книжки она у Бобочки находила. Там же всё время кто-то погибает. И ведь не Афганистан. И не только мужчины, но и женщины! В 74-м, на Ленине, аж восемь девушек сразу. Ужас! Кошмар! А сама она уже не молодая. Справа под ребром болит, во рту горчит. Печень, наверное. Сколько она ещё протянет? А так хочется дожить до Бобочкиных деток. Хорошую бы ему девушку… Правильную.

Девушек водилось у Бобочки много, интересных, из хороших семей, прямо красавицы встречались! Одна — дочка проректора: ноги длинные, а волосы такие, вразлёт. Они хорошо дружили. А с таким-то тестем можно бы и диссертацию, и должность…

А тут Галя! Господи! И что там он в ней нашёл? Мордашка обыкновенная. А родители — из какого-то Балаково… Где вообще это Балаково?! Не-е-е-ет, не такая девушка нужна их Робочке! Но он к ней как прикипел. А тут она ещё недавно приходила вся в слезах. На руке синяк. Откуда синяк? Правда, Робочка говорил, она играет в волейбол. Да какой, чёрт возьми, волейбол?! А на фортепиано она играет?! Нет-нет-нет, не такая девушка нужна ему… Не такая!

Ох, Робин-Бобин, ох, ненаглядный Бобочка… На кого же ты оставил свою бабушку?

---

Глава девятая.
«Всё не так, ребята…»

Без Мальцова всё пошло наперекосяк.

Годовщину знакомства собирались отметить на Груше, все вместе: Ватники со своим днём рождения, Шура с Аней и Робин с Галей. Но Робин уехал. Ватники на Грушу тоже не поехали. У Витьки неожиданно открылся понос, он уверял, что на нервной почве, но на самом деле сожрал, наверное, что-то, проглот эдакий.

И Шура с Аней и Галей уехали втроём с одной палаткой.

Шура страшно не любил всю эту самодеятельность. Только Робин с его заводным характером, гитарой и неистощимым энтузиазмом мог завлечь Шурку на этот великовозрастный пионерский слёт (так про себя называл фестиваль Ребров). Только Робин мог организовать вокруг себя поляну, выйти с гитарой в центр и ничтоже сумняшеся объявить: «А сейчас мы исполним вам песню про индейца Тугезу и его верного коня!» — и в одиночку сбацать битловскую Come together, да так, что толпа начинала подпевать.

Но Роба нет, и Шурка скучал. Девчонкам же всё нравилось, по крайней мере так они себя вели. Не успев поставить палатку, они тут же умчались к Гитаре на воде. Шура поначалу взялся готовить и наварил макарон с тушёнкой. Потом, не дождавшись девчонок, стал пить.

Через час он обнаружил себя на какой-то незнакомой поляне, где пели какие-то юноши, буквально дети. Шура стоял, сунув руки в карманы джинсов, покачиваясь и улыбаясь разъезжающейся улыбкой, а потом, вдруг склонив голову к девушке, стоящей по соседству, принялся вполголоса читать стихи Гребенщикова. «Ты видишь? Небо становится ближе! С каждым днём!» «Видишь?» — настойчиво переспрашивал он, но девушка отворачивалась от него, а он не отставал и всё переспрашивал, точно ли она видит? А потом неожиданно стал рассказывать про горы, про Кавказ и Памир, про Роба. «А где это, твой Памир?» — насмешливо спросил парень, он стоял рядом с девушкой, с другой стороны. Шура на мгновение замолчал, потом пьяно рассмеялся и заплетающимся языком предложил: «Слышишь, чувиха, бросай сваво козла безрогого и пошли перепихнёмся, у меня палатка свободная».

Кулак, летевший в ухо Шурке, цели не достиг. Ребров упредил его, мешком рухнув на траву. Для порядка Шуру пнули пару раз, но он свернулся калачиком, закрыв живот и лицо. Когда все ушли, Ребров перевернулся на спину, вытянулся и неожиданно уснул. Проснулся часа через два, вернулся к палатке, снова никого не застал, выпил весь чай и завалился спать.