Бесплатный фрагмент - Леденцы и ёжики

Посвящается Алексею Широкову (Demiurge Ash).

Эта книга — отголосок твоего гениального проекта Demiart, подарившего крылья невероятному числу творцов. Спасибо за эпоху!

Глава первая

По гмуриному календарю, во вторник, в три шестнадцать (если, конечно, верить башенным часам на Златовратной площади) наступила зима. Шаловливые пятки за дверью отбивали чечётку: войти — не войти.

— Входите, — зевнула Лалика, с улыбкой наблюдая, как гмуры суетливо забираются на постель, толкаясь и споря за места поближе к ней.

Один из них, с чутким носом, лепетал неразборчиво, но бойко, пока остальные возбуждённо сверкали черноплодными глазами и теребили пуховые варежки.

— Бельфелина, душенька, пойдём же торопяшнее, — повторял он меж прочего воркотания про снег-снег-снег.

А на улице и впрямь творилось невообразимое: деревья, балюстрады, крыши, трубы — всё припухло, отяжелело, обвалялось в блёстках и, казалось, ждало лишь Лалику. Окно — газировка с молоком, ничего толком не разглядеть. Остаётся только навыдумывать сказочных подробностей: памятник Пупелю IV надел двууголку и раздался в боках, Ночная Оранжерея нарастила этажей до неба, а Златовратная площадь теперь торт с глазурью и фонарями-свечками.

В спальне было на удивление светло, и без всякой помощи ночника Лалика легко разглядела ворох принесённых для неё одёжек: нагретые у камина байковые панталоны, вязаные полосатые рейтузы с пристёгивающейся водолазкой и кротовьи угги. Хотя гмуры кормили её от души, она всё равно никак не набирала вес и часто мёрзла, так что им оставалось только досадливо цокать языками и кутать её потеплее, приговаривая: «Щупленькая наша бельфелиночка».

Сходство гмуров с людьми казалось ехидной насмешкой природы, ведь у них даже не было общего пращура. Вероятно, разумная жизнь независимо от условий своего появления предпочитает один тот же набор: две руки, две ноги и круглую голову. Первое время все гмуры чудились Лалике близнецами: крепкие грушевидные тельца с жилистыми тонкими ногами в полуприседе, точно дети передразнивают старичков; головы одинаково лобастые, личики улыбчиво-морщинистые, с пугающе длинными носами, а раскидистые уши нежные и нелепые — не иначе как природа слепила из персикового марципана.

Но с каждым днём за этим носатым однообразием всё отчётливей проступало многогранное гмуриное нутро. Прожив месяц в особняке на Бесследном бульваре на правах бельфелины, она успела выучить имена полсотни его обитателей, но мысленно называла их по-своему — по ярким качествам или броским приметам: смешливый, верховный, с чутким носом, в гагачьей шапочке, лучезадый, тормошливый…

— Гмурочки, вы же мне не слуги, — с искренним смущением протянула она, влезая в накрахмаленное бельё с ароматом глажки и вышитыми вишенками.

Что уж скрывать, в морозное утро надевать тёплые панталоны несказанно приятно. Накануне гмуры снова вторглись в её подростковый бедлам: разобрали пирамиду носовых платков, подрались за право сортировать гольфы, отстирали в душистой пене каждую тряпицу, заштопали дырки на коленках и пришили оторвавшиеся пуговицы и пайетки.

— Мы тебе и слуги, и всё, что пожелаешь, — с жаром заклинания произнёс гмур с чутким носом, и все дружно отозвались особым звуком, которым сопровождали самые важные слова. Эта рудиментарная привычка — дыхательный причмок — досталась им ещё от раннеподземных предков. В былые времена причмок служил средством эхолокации в самоцветных приисках: короткий, ёмкий, не привлекающий кротов и не раздражающий нимф цикад. Теперь же он был, скорее, культурной особенностью старшего поколения.

— Одевайся быстряшней, — стоило им разволноваться, как человеческий язык неизбежно перемешивался с гмуриным.

Лалика заглянула под кровать в поисках Муты, где та обыкновенно дрыхла до запаха обеденных шкварок, но обнаружила лишь беглый ботинок.

— Ой, а Мута где?

Прежняя жизнь Муты не шла ни в какое сравнение с той чередой светлых радостей, в которую её погрузили гмуры. Кроме богатого меню, они баловали её игрой в мячик, массажем лап, хвоста и холки, а гулять водили куда ей вздумается: и мимо булочной, где дети часто роняли на мостовую свежую выпечку, и в кедровый бор, где интригующе пахло лисами.

— Ну что ж ты вертишься?! — мягко возмутился гмур, помогавший Лалике с одеванием, и деловито принялся за сложную систему кнопок-защёлок на её поясе. — Ты можешь не вырываться?

Он старательно пыхтел и выводил в воздухе круги кончиком языка, а каждую покорённую застёжку поглаживал ритуальным движением — для верности. Другой гмур торопливо расчёсывал Лаликины русалочьи волосы, похожие на выплеснутую в речку серебрянку, попеременно то гребнем, то пятернёй, и преувеличенно щурился от блеска.

— Снова строила баррикады? — он неодобрительно махнул головой, из-за длинного колпака напоминавшей кормовой редис. Отсутствие шей и наличие горбов вынуждало гмуров совершать это особенное, трогательное покачивание плечами, увлекающее за собой всё туловище, когда они выражали осуждение.

Лалика покосилась на своё оконное сооружение из парфюмерных флаконов и чашек из-под молока. Эта незамысловатая конструкция предназначалась для защиты от непрошеных гостей и должна была стать надёжной сигнальной системой. Как бы гмуры ни убеждали Лалику в неприступности окон спальни, она в который раз возводила на подоконнике этот звенящий заслон между собой и мордастой луной, чей надменный прищур вселял в девочку необоримый ужас своим сходством с её матерью.

— Я всё уберу, — соврала она, обдумывая, как бы зафиксировать оконную ручку шёлковым поясом от бального платья. — Просто приснилось что-то жуткое.

И это тоже была неправда. Здесь ей снилось лишь самое чудесное: пир-каскад в её честь, Рубирубино, живой и потому полный прекрасных несовершенств, и пирожные с кремовыми верхушками из кондитерской на углу улицы Рыбицы. Не сны, а ярмарочные карусели.

Два крепких гмура подхватили её за подмышки и втолкнули в угги, а гмур-чертыхун накинул на неё новёхонький, стоящий колом тулуп.

— Нет-нет-нет! — воспротивился верховный гмур, срывая с неё тулуп, в котором она почти не сгибалась, и нарядил в разношенную укороченную дублёнку из альбиносной носухи.

— Проверь-ка, тебе гибко? — забеспокоился он, и Лалика под его требовательным взором сделала несколько убедительных наклонов с разной амплитудой.

— Гибко! — заверила она.

Удовлетворённый ответом, он запихнул в её карман столь увесистый предмет, что от неожиданности она резко накренилась и, подгребая руками воздух, едва устояла на ногах.

Во дворике вспенился каждый куст. Богато замело, искусно, с запасом до весны. Кипарисы обращались к зиме вопросительными знаками, удивляясь или сетуя. Особняк стало совсем не узнать: остроконечные башенки исчезли под слоистыми наносами снега, витражные шары-купола затянуло матовым мармеладом, а мраморные изваяния медоедов на фасаде, выбеленные вьюгой, теперь напоминали пушистых снежных барсов.

К подошвам налипали снежные каблуки, и с каждым шагом ты становился всё выше и выше, пока они не отколются и всё не начнётся заново. Лалика вознамерилась отрастить себе такие огромные, чтобы дотянуться до неисправного фонаря и наконец выяснить, отчего ему так икается. Пойманная гмурами, далеко не ушла. Каблуки откололи, заправили непокорное ухо в шапку и повели к резным саням.

Ах, как гмуры гордились своими санями! Во всех областях транспортной инженерии гмуры превзошли человечество, за исключением авиастроения, потому что испокон веков летали на гусях. А зачем изобретать гуся?! Он и так уже отлично придуман. Зато сани они конструировали невероятные, и всё от любви к снегу и скорости. Полозья — из особого сплава для уникальной гармонии скольжения и торможения. Корпус обтекаемый и вместительный, с пышногрудой фигурой на носу и крыльями-подножками по бокам. В салоне бархатная обивка с перьевой подложкой против ушибов, а сверху откидной навес на случай бурана. Набивались внутрь десятками: ноги-руки-головы не там, где привычно, всё вперемешку. И мчались, бросая вызов гравитации и приветствуя перепуганных старушек, узнававших в снежном вихре своего провожатого на тот свет.

Пора санного катания начиналась в первый день зимы, и гмуры с трудом дожидались этой радости, заранее изводясь и тягостно канюча. В сани запрягали отборных мускулистых псин, играющих мышцами через шерсть, — такого Лалика не видала и на выставке быков мясных пород. И уж никак не ожидала обнаружить в упряжке свою белогривую Муту. Вылитый барашек, стоит посередине, привязанная декоративной ленточкой. Будет бежать за компанию, пока остальные собаки тянут сани. «Мута! Глупышка моя! Ты как там очутилась?» Не слышит, даже ухом не повела. Подрагивает курдюком от предвкушения и клацает пастью — охлаждает язык снежинками.

Кубарем ввалились в салон, и сани с подскоком рванули вперёд. За длинными колпаками и мельтешащими сапогами Лалика не видела почти полпути и, только когда привыкла к тряске и устроилась у щели под чьим-то локтем, поняла, что город давно позади. Холод душистый: еловый и мятный. Белые звёздочки сами по себе возникают на воротнике и рукавах — глаз не поспевает за их полётом. Кругом поля-скатерти и лес урывками. Низко идёт стая ворон, медленно, натужно — ленятся лететь как положено. Проснулись до рассвета, обманутые светом снега, и маются, неприкаянные. Дубы склеились кронами, воображают себя дворцами из сахарной помадки. А в кармане что-то тяжёлое, впилось в бок, но что, не разобрать сквозь варежку. «Как там Мута справляется? Наверно, давно выбилась из сил, обмякла на упряжи, лапки болтаются, глаза закатились. А эти собачьи кони всего лишь размялись!»

Сани с пронзительным скрипом по мокрому снегу встали как вкопанные перед высокой каменной стеной, обитой древним мхом. Гмуры засуетились, проталкиваясь к выходам и выпихивая Лалику. Её так укачало, что было не до элегантных манер, и она без сопротивления рухнула на лёд. «Бельфелина! Душенька!» — переполошились гмуры, поднимая драгоценное дитя и на ощупь проверяя целостность её суставов и костей.

Справа и слева неприступная стена уходила за горизонт, а сверху — в небо. Но у самой земли темнел проход, круглое отверстие, прикрытое для маскировки белёсыми веточками. Для среднего человека этот лаз оказался бы слишком тесным и непреодолимым, другое дело гмуры или худосочная девочка. Такие же лазы были раскиданы по всему городу, как отверстия в сыре, и являлись важным элементом гмуриной транспортной системы, охватывавшей мир во всех возможных плоскостях.

Уже во второй раз, после злополучной езды в санях, Лалике понадобилась повышенная гибкость тела. Через минуту возни в кромешной тьме — между чьими-то пятками спереди и бодливой головой сзади — Лалика с гмурами поочерёдно выпростались из лаза, оказавшись по ту сторону ограды. Перед ними вальяжно раскинулся старинный фруктовый сад, приземистый, с отяжелевшими от мокрого снега ажурными зонтиками. Кое-где ещё висели мёрзлые сливы с иссиня-чёрной жижей под тонкой кожицей. От холода ветки скрючились на кончиках, завились по-поросячьи. Зима — парикмахер с чувством юмора.

А в кармане-то была ложка! Ложка из гмуриного мочёного серебра, с глубокой круглой лопастью, явно не предназначенной для рта. Такой металл не холодил руку и не слепил бликами, а это, как-никак, важнейшее качество для оружия.

— Занимаешь позицию, — с заумным видом инструктировал Лалику верховный гмур, пока она следила за потешной прыгучей кисточкой на кончике его конусовидной шапки. — И лепишь: оп-оп!

Из ближайшего сугроба он щедро зачерпнул ложкой снега, утрамбовал с арбузным хрустом, щёлкнул рычажком — и в ладонь выкатился образцовый шар. Безупречный, как жемчужина, без единой шероховатости и намёка на рукотворное происхождение. «Поняла», — не поняла Лалика.

Остальные гмуры, подкидывая коленки и растопыривая узловатые ножки, уже вовсю взялись за дело: накатали посреди сада монументальный постамент, пока бесформенный, в буграх и ямках, но уже внушительного размера. Усилившийся снегопад метал строительный материал прямо в руки и лица, а мастера лепили самозабвенно: ввысь, вдоль, вширь и куда глаза глядят. Ровняли борта механизированными шпателями, соскабливали излишки, полировали до совершенства.

Прищурившись и разогнав плотное скопление снежинок перед лицом, Лалика то и дело вглядывалась в сооружение, росшее по какой-то неведомой скульптурной логике, но всё ещё не могла опознать в нём ни птицу, ни зверя, ни фрукт. Так и не разобравшись с кусачим рычажком на ложке, она скомкала несколько кособоких снежков — благо верховный гмур не следил за процессом и не забраковал этих рыхлых уродцев. Быть может, её вклад тоже окажется немаловажным в этом общем снежном творении, рассудила она и замахала ложкой с удвоенным усердием.

Полчаса спустя рассвет полился с макушек слив, и все дорожки стали рисовой кашей с ягодным киселём. Тут и снегопад унялся, и в прояснённом воздухе выступило старое мрачное здание, не заметное прежде под белой вуалью. Вот куда занесли крылатые гмуриные сани: в сирую Обитель беспорочных дев «Безмолвное сердце».

Суровое, неказистое домище с редкими оконцами-щербинами и плесневелыми водосливами весьма отдалённо напоминало образ из радужных замыслов муниципальных властей. Здесь проживали дети тех, на кого родительство свалилось разом с бедностью и школьными экзаменами. Были и отпрыски тех, кто так переполнился семейным счастьем, что был вынужден отдавать его излишки в соответствующие инстанции. Малышня оказывалась в этой каменной ловушке почти с самого рождения и ничего, кроме серых стен Обители, не знала, а сёстры-спокойницы делали всё, чтобы и не узнала. Но гмуры, пользуясь тайными лазами и обманными манёврами, нередко подкармливали бедняжек копчёными мясными рулетами, непотрошёной сельдью и миндальными тянучками на патоке. А на новогодний праздник по традиции заталкивали в каминную трубу связку фейерверков, чем неизменно вызывали у всех обитателей бурю ярчайших чувств.

Если бы гмуры не забрали Лалику к себе, жила бы она сейчас далеко за ледяным озером Луногаром, в «Чуровом Затоне», среди таких же неприкаянных горемык. На рассвете не лепила бы снежных баб в зачарованном саду, а маршировала бы на плацу под барабан, зовущий на путь перевоспитания — барабан, вышибающий глупые фантазии и вколачивающий дисциплину. Но Кура-мать, годами мечтавшая спровадить Лалику из родного дома с глаз долой, ни за что не оставит её в покое: разыщет, побреет налысо и загонит-таки в психиатрическую лечебницу. Чтобы все узнали, какую трёпку она задала беглянке и её бестолковой псине, и никто не смел сомневаться в её материнской правоте.

— Лалик! Ты чего?! — испугался гмур с чутким носом. Снял обледеневшую варежку, пошлёпал по щеке горячей ладошкой. — Знаю я этот твой взгляд. Если будешь жить в воображаемых кошмарах, они отравят твои мозги и ты сама станешь чудовищем.

Его голова, похожая на мордочку старой черепахи с длинным острым носом, раскачивалась взад-вперёд из-за гмуриной привычки во время серьёзных разговоров переваливаться с носка на пятку. Он сделал невольный причмок, расстроенно засопел, но вдруг нашёлся:

— Гляди-ка, вафля! — и извлёк из кармана пластину снега с отпечатком подошвы.

Бельфелина рассмеялась, и сад зарделся, заискрился мурашками рассвета.

— Кура-мать тебя не найдёт. Главное — не ищи её в себе.

С дребезжащим скрежетом распахнулись врата Обители, и все острые носы разом повернулись в сторону её разъярённой владычицы.

— Сатанята! — протрубила через весь сад громогласная Матушка-Смотрительница. — Опять вы за своё, опоссумовы отродья!

Наспех одетые в помятые саваны, лохматые и дезориентированные спросонок, сёстры-спокойницы высыпали вслед за управительницей. Успели сделать не больше десятка наступательных шагов, как вдруг оторопело замерли, немыми охами заглатывая морозный воздух и безвольно оседая. Перед их взорами предстал во всём великолепии гмуриный скульптурный шедевр.

Снег, что наметало неделями, оказался соскоблен со всех углов сада и свален в центре глыбистым нагромождением: то ли салазочная конструкция, то ли инопланетный ботанический экспонат. В его очертаниях, вздутых и ритмически вольных, поэзия одержала победу над физикой, а вдохновение — над моралью.

Теперь-то и Лалика разгадала этот художественный замысел. Как-то раз дядюшка Руззи в рыболовном запале угодил под лёд и, суша одежду у костра, ненароком обнажил перед невинным девичьим взором то, что ещё долго должно было оставаться лишь рисунком в анатомическом атласе. Летом Лалика с любопытством обнаружила знакомые очертания, но уже в миниатюре — на речке, где соседские мальчишки прыгали с причала нагишом. А сегодня случился третий раз, самый оглушительный по величию и неуместности.

— Сёстры! — опомнилась Матушка-Смотрительница, раздавая снегоуборочные лопаты, в любую из которых поместилось бы по несколько гмуров за раз, если бы было возможно их изловить. — Гнать паршивцев!

Гмуры, только того и ждавшие, с исступлением ворвались в снежную битву, к которой сёстры-спокойницы, наученные горьким опытом, явно были морально готовы. Однако плотное питание за счёт сиротских субсидий и гордый статус воспитателей придавали их телам характерную дородность, что, как следствие, привело к критической нехватке манёвренности и стало фактором гмуриного тактического превосходства.

— Я тебе мерещусь, голубушка! — горланил верховный гмур, уворачиваясь от лопаты Матушки-Смотрительницы и рассыпаясь таким раздражительным смехом, как шуршание блистера с успокоительными пилюлями.

К несчастью, снежки, изготовленные Лаликой, не имели никакой убойной силы и при самом метком броске оставляли лишь чавкающий звук да белую сыпь. Для исправления ситуации гмур-чертыхун начинял снаряды неслыханной бранью, колко затрагивающей тему женской невинности и последствий ночных перекусов. В ответ сёстры метали спальные тапки и книжицы-шептальники, пока их куцый арсенал не иссяк и они не прибегли к крайней мере — затянули «Гимн Дев Первой Снежности» в сорок куплетов. Гмуров скривило, как от вегетарианского меню.

— Однажды я приведу тебя в Обитель, нечестивец! И смою копоть с твоей тёмной душонки! — сулила Матушка-Смотрительница, на бегу раздуваясь полами белоснежного савана до размеров допотопного проаиста.

— Только когда я женюсь на тебе, моя зазноба, — гоготал гмур, притворно замедляясь, чтобы метнуть в глаза своей преследовательнице ледяную крупу из-под каблуков.

— Я тебе весь пух с заду поотрываю! — пыхтела ослеплённая, протирая лицо и не догадываясь, что прямо сейчас гмур шаловливо предоставил ей возможность исполнить обещанное.

Наряженные в длинные вельветовые салопы, гмуры носились по саду, путаясь в подолах и опрокидывая то друг друга, то сестёр-спокойниц, то самих себя. Но тут же вскакивали, не мешкая, и опять пускались в свои оголтелые горелки. Стоило гмурам замереть на месте, и можно было принять их за кургузых старичков, но эта мнимая немощь согбенных тел исчезала, когда они вновь неслись вприскок, пружинистые и вёрткие.

Разбуженные воплями сиротки не знали, что и думать. Торчали в мутных оконцах, ежеминутно протирая лунки в инее и нечаянно стукаясь висками. Гмуры, подрумяненные зарёй, походили на дьявольские фитили среди постной серости приютского утра. Маленькие огоньки надежды, что день пойдёт не по плану и уроки по чистке картошки возьмут да отменят.

— Боеприпасы на подачу! — в который раз проорал Лалике тормошливый гмур, отступая под вражеским натиском и шаря по оголённой земле отчаянным взглядом.

— Больше нет, — развела руками Лалика. — Ни снежинки не осталось.

Пока обезоруженные гмуры пятились к ограде, отпуская крамольные шуточки для поддержания боевого духа, напирающие сёстры-спокойницы зловеще скрежетали лопатами по каменной кладке и припоминали все козни, что эти поганцы вытворяли в храме чистоты и покоя. И в тот роковой миг, когда Матушка-Смотрительница почти дотянулась до пожарного гонга, чтобы поднять с постелей дежурную рать, Лалика с героическим отчаянием выскочила из укрытия, раскрасневшаяся от решимости, с облачком пара изо рта, шапкой набекрень и ухом наружу. А дальше всё как в сонном мареве.

Сливы держались на ветках лишь за счёт ледяной корочки — протяни руку, и вот уже в ладони зловонный чернильный снаряд. Мясистый, забродивший плод описал дугу и врезался точно в цель, произведя фурор среди всех участников сражения. Затем второй залп, третий… десятый! Взрывы гнилой мякоти осквернили не только белоснежный саван управительницы, но и половину двора: стены, брусчатку, испуганные лица сестёр, бронзовую учредительную табличку и незадачливого голубя, угодившего под обстрел по чистой случайности. Это красочное бесчинство ошарашило даже саму Лалику, и, не дожидаясь расплаты, она стремглав пустилась наутёк.

Позади гремел гонг, задорно пищали детишки, осмелившиеся распахнуть окна, и кто-то из гмуров озадаченно пробормотал: «Эта девочка не бельфелина, эта девочка — гмур».

Глава вторая

По прибытии домой решено было закатить Лалике пенную головомойку с полным циклом банного ритуала и песнопениями. Добрая половина гмуров сбежалась, чтобы отмыть и отогреть маленькую героиню славной баталии при «Безмолвном сердце».

В доме все стены и потолки подчинялись причудливой логике спиралевидных ракушек, и оттого ни в одной из комнат не возникало ощущения замкнутого пространства. Спальня хитрым образом перетекала в балкон, гардеробная выворачивалась на крышу, террасы вливались в гостиную, а оттуда по раздвоенному тоннелю можно было легко спуститься в винный погреб или подняться в хозяйскую ванную. Гмуры торжественно расчехлили купальную чашу из лунного селенита — на четырёх бронзовых птичьих лапах, растопыренных вприсядку, и с мягкими каучуковыми валиками для шеи и пяток. Соединили её с отверстиями в полу множеством латунных трубок, а на дно в особом порядке разложили прозрачные голубые грибочки.

Сначала в шарнирных муфтах что-то беспомощно хлюпало, потом трубки по всей длине весело заквакали, так, что у гмуров от смеха выступили слёзы, и, наконец, хлынул белый кипяток с сильным запахом серы. «Водичка из самого Ада», — доверительно шепнул Лалике гмур-мыльщик, ткнув пальцем в пол. Никогда нельзя было понять, говорили ли гмуры всерьёз или испытывали её доверчивость. «Адом» мог оказаться обыкновенный геотермальный источник, незаконная отводная труба от общегородской системы водоснабжения или прорыв в соседской прачечной. Лалика понятия не имела, откуда в трубах берётся горячая вода, и любой из вариантов вполне мог оказаться правдой — бойлерной в доме, во всяком случае, она не видела.

— Раз есть Ад, то где-то есть Рай? — смешливо спросила она, готовая к очередной шуточной байке.

— Есть, — твёрдо заявил лучезадый гмур и побарабанил пальцами по своему темечку. — Тут!

— В твоей голове?! — искренне удивилась она.

— В любой голове, если правильно думать, — спокойно пояснил он и на этот раз легонько постучал по её макушке.

Лалика ощупала место прикосновения гмуриных пальцев, закрыла глаза и прислушалась к внутренней темноте: там шныряли молниеносные искры, пучились концентрические радуги и дрожала стрекозья рябь. Видать, во время снежной битвы ей всё-таки попало по голове лопатой.

Когда чаша наполнилась до краёв, в комнату вкатили тарахтящую машинку для производства пузырей и шума, натолкали в топку эвкалиптовых щепок и раскочегарили. Грибочки всплывали задорными поплавками и, истаивая, подкрашивали воду в блёклую синь. А сморщенные ягодки, вброшенные полной горстью и тотчас разбухшие, поглотили всякий вулканический дух и насытили пары пряной цедрой. Строго по рецепту, гмуры подсыпали душистые соли и специи, будто задумали сварить из Лалики самый костлявый и волосатый суп на белом свете.

— К купанию! — призвал верховный гмур, побултыхав кончик пальца в кипятке.

У себя дома Лалика всего несколько раз принимала горячую ванну, и то по не самым радостным поводам: то провалившись в глиняный карьер, то после драки в шоколаднице. Родня приучила её к ледяному душу нарочно, чтобы девочка не размякла в баловстве и была готова к суровым реалиям «Чурова Затона» или к несчастному замужеству. Потому сейчас ей было чуть-чуть боязно и неловко из-за своей неискушённости в таких простых удовольствиях. Да и оголяться перед толпой ей тоже не приходилось, если не считать эпизод с поркой в крапиве на глазах у соседей. Но тогда она была совсем ребёнком и ещё не обладала ни девичьей грацией, ни представлениями о телесном стыде.

Верховный гмур, мгновенно считав все переживания по сморщенному носу, поторопился её успокоить:

— Специально к твоему появлению мы изготовили партию «наглазников целомудрия», — он протянул ей очки, похожие на авиаторские гогглы, с плоскими чёрными камнями вместо стёкол.

— Почти как у пилотов дирижаблей, — заметила Лалика, поднося очки к глазам для примерки.

Благодаря кожаным накладкам, они плотно прилегали к лицу, не оставляя ни малейшего просвета для подглядывания. А линзы из обсидиана преломляли телесные оттенки так, что кожа казалась чёрной до слепоты: сплошная темнота, как в ведьмином колодце.

— Наша прошлая бельфелина говорила…

Он запнулся о всеобщие тягостные всхлипы и тоже вздохнул с бурливым прононсом — эта потеря всё ещё приносила гмурам немало боли, хоть она и притупилась в вихре забот о новой подопечной. Немного посопев, он заговорил снова:

— Наша прошлая бельфелина говорила, что люди не ходят с голыми задницами, потому что на них ордена не прицепишь.

Линзы превратили в копчёных трубочистов не только гмуров. Чёрными стали все телесные тона: розовое мыло, бежевые полотенца, персиковые свечи. Даже чаша из селенита пошла изнутри тёмными кракелюрами, и кремовое облако в мансардном окошке обернулось грозовым.

— Конечно, ей, как и всем, приходилось носить платья, но предрассудков в её гардеробе не было. На склоне лет она была столь же прекрасна, сколь и мудра. Потому в доме никто «наглазники целомудрия» не носил. Впрочем, ты не она. И не обязана ею быть.

— А у меня и не получится, — бросила Лалика с лёгкой ревнивой укоризной. — Фигурой я не вышла, ну а мудрость… — она пожала костлявым плечиком, — как говорит ваша нынешняя бельфелина: рано пришедшая мудрость как дождь на фейерверк.

Сняв очки, она ещё несколько минут видела повсюду иллюзорные излишки розового и с удивлением трогала предметы, миг назад казавшиеся бездонной пустотой. От эвкалиптового дыма и мыльных пузырей глаза немного слезились и ванная колыхалась желатиновым миражом.

Гмуры одновременно надели наглазники и тут же, вторя шалости смешливого гмура, принялись наперебой изображать полную слепоту: вытянули перед собой руки и беспомощно распахнули рты. Если бы Лалика внимательнее читала книги про гмуров, то знала, насколько хитроумно устроено их зрение. Гмуриный глаз, за миллионы лет привыкший к мраку подземных лабиринтов, без малейшего труда восполняет недостающие оттенки и возвращает привычный баланс цветов. Чёрный обсидиан — лишь для человеческого взгляда непроглядная тьма. Для гмуриного же он прозрачен, как воздух.

Хотя гмуры на многое были готовы ради своей королевы сердца, признать наготу чем-то постыдным для них было немыслимо. При любых погодных условиях и светских обстоятельствах они предпочитали всяким сюртукам и фракам естественную наготу. Однако вынуждать бельфелину носить очки с обсидианом они находили негуманным и в её присутствии смиренно натягивали штаны.

Что-то с грохотом прокатилось по трубкам, и вместе с плюющимся потоком воды в ванну высыпалось несколько горячих алых камушков. Похожие на брызги свежесваренного компота, они обжигали кожу, и приходилось притапливать ладонь, чтобы вытерпеть их жар. Эти подземные дары — чуть вытянутые, с лакированными боками — очевидно, представляли для гмуров особую ценность. В ванной имелась отдельная ёмкость для этого адского барбариса, но чем он был так важен и для какого рукоделия предназначался, было непонятно. Снова гмуры от перевозбуждения тараторили на своём, только и разобрать, что «буски» да «бородень». «Многовато я не знаю», — задумалась Лалика и твёрдо решила выделять перед сном больше времени на зубрёжку гмуриного вокабуляра.

В ходе заварушки возле Обители беспорочных дев сливовыми брызгами окатило почти всех, но больше всего досталось рукам Лалики. Те из гмуров, кто не был задействован в щепетильной части банного ритуала и не имел возможности смутить Лалику прямым взглядом, обходились лишь лошадиными шорами, изготовленными в уменьшенном размере. Они тёрли её кисти мочалками из сушёных камелий, мазали отбеливающей восковой эмульсией, отмачивали в каолиновых сливках — безрезультатно. «Ой, ну и ладно! — ободряла их Лалика. — Буду теперь всегда ходить в варежках». В порыве отчаяния гмуры целовали её лиловые ладошки и повторяли процедуру с самого начала.

От монотонного бульканья и гмуриного вибрато её совсем разморило. Жаркая невесомость навевала мысли о полётах: «Уметь бы так без помощи воды и пузырей! Распластать руки по ветру, пнуть легонько землю мысками и заскользить, утекая бестелесно, без усилий и цели: над звёздами ёлок, над черепичными шахматами, над бескрайней гладью Луногара…»

— Эй-эй! Держи нос над водой! — побросав полотенца, возопили гмуры.

— Слушайте, — вынырнула она, водрузив локти на край ванны. — А давайте соорудим мне летательный костюм?! С крыльями, шасси и мотором. Летать на гусях я ни за что не соглашусь. Они на меня крысятся и ужасно больно щиплются. Да и на самом крупном я не доберусь дальше дворовой ограды.

Гмуры отложили щётки и серьёзно на неё уставились, затем переглянулись и молча приступили к обтиранию пушистыми полотенцами. В банных трико гмуры напоминали палеонтологическую реконструкцию лебедей, выполненную не самым льстивым художником. Только вместо лебединых шей — озимые дыни, нахлобученные прямо на плечи. Руки и ноги одинаковой длины и всегда согнуты, потому в покое гмуры казались скрюченными и компактными, словно складные. Но стоило им только ввязаться в драку или пуститься в пляс, как гмуриная натура разворачивалась в полной красе.

— Ещё нужна будет взлётная полоса и по мелочи: шлем, топливо, — не замечая их заботливого беспокойства, рассуждала она.

— Мало тебе синих рук?

— Ой, да бросьте! — смешливо скорчилась она, делая вид, что это сущая ерунда, но на ладони всё же украдкой поглядела.

Мало-помалу гмуры начинали догадываться, чем были вызваны воспитательные строгости в её родном доме.

— Лалика, милая! У гравитации нет любимчиков. Может, ты выберешь занятие не столь коварное? — упрашивал верховный гмур, ещё не зная, что её новый выбор заставит их глотать «психические» капли и приведёт к локальной эвакуации.

С гмурами она спорила до волдырей на языке. Знала, что с этими трепетно любящими существами можно позволить себе любые капризы. Они безоговорочно принимали каждую её причуду, потакали и лелеяли, а она всё никак не могла наиграться в эту восхитительную свободу — самую притягательную из всех её форм. Между тем ей хватало благоразумия в конце концов доверяться их вековому опыту, ведь ни разу они не отмахнулись от неё пресловутым «вырастешь — поймёшь».

— И всё же?!

— И всё же.

Тут их перебил резкий, назойливый звук из-за дверей: точь-в-точь шмель, застрявший в пионе, — то же шипение, ворчание и гул, только в сто крат громче. Гмуриные личики вытянулись от изумления так сильно, что разгладились заушные морщинки, и, навострив свои фенековые уши, они повскакивали, побросали массажные валики и, едва не расколов хрустальную шампунницу, сломя голову ринулись на шум.

— Опять! Оно!! — горланили набегу, спотыкаясь о зубатых гусей в коридоре. А оно зловеще призывало:

— Меныш… жж… фелин… жж… хитим…

Одеваться и сушить волосы Лалике пришлось уже самой, зато в блаженной тишине, что случалась нечасто. В незакрытую дверь заглянула взъерошенная после скачек Мута, обнюхала все лужицы, полакала голубой водички из ванны.

— Что там у них за переполох? — спросила Лалика.

В ответ Мута поглядела умно — головой набок. Наверно, что-то серьёзное.

Глава третья

После традиционного вечернего десерта — нуги из терпких гмуриных корнеплодов — все жители стекались на верхний этаж, в Домашний Театр. Сытый гмур куда более благосклонный слушатель, чем гмур с желудочной руладой. На закате Лалика рассказывала свои чарующие сказки, сотканные из сновидений, вымыслов и грёз, но гмуры внимали им не как колыбельным перед сном, ведь подземный народ, миллионы лет живший вдали от солнечного света, не ведал привычного людям чередования дня и ночи. Даже теперь, в период их частично наземной жизни, солнце оказывало на них столь слабое влияние, что не в силах было нарушить ритмы, отшлифованные веками.

У длинноспящих гмуров сутки могли длиться до тридцати часов, из которых десять они проводили во сне. У краткоспящих — примерно пять, из которых на сон уходил лишь один. Они спали, как коты, по несколько раз за земные сутки, и с каждым пробуждением встречали свой новый день.

Вскоре после переезда в особняк на Бесследном бульваре Лалика тоже овладела мастерством «естественного сна», как это называли гмуриные физиологи. Её сутки длились двадцать восемь часов, всё больше смещаясь относительно земных, и потому утро могло начаться в полночь, а вечер — средь бела дня. Она больше не мучилась бессонницей, потому что ложилась, когда действительно хотела спать, и не страдала от пробуждения, как прежде, когда вставать приходилось с рассветом. Во сколько бы для неё ни наступало утро, в доме всегда находилось множество бодрствующих гмуров, и ещё ни разу она не осталась без горячего завтрака с люпиновым чаем.

На вопрос, почему не всякое человеческое тело привычно к земному суточному ритму, у гмуров был уверенный ответ: жизнь занесена на Землю из далёких тёмных далей, и не так-то просто забыть свет родной звезды. В этих словах звучала невольная ирония, ведь Лалика всё ещё машинально жила по укладу покинутого родного дома: то путала двери, то ждала нагоняй за грязную чашку, то сердито бубнила перед зеркалом голосом Куры-матери.

— Любопытно, а я с какой планеты? — задумалась Лалика, высматривая в окне самую лучистую, с туманным венцом и газовым шлейфом.

— Легко выяснить! — пружиной взвился тормошливый гмур, и уже через мгновение его пятки дробно стучали по ступеням, ведущим в библиотеку.

— Из названия этой планеты можно сделать твоё второе, защитное имя, — смекнул гмур с чутким носом и припустился следом.

И пока они копались в библиотечной пыли, разыскивая планету с двадцативосьмичасовыми сутками, она уже успела вообразить себя обитательницей сапфирового гиганта с многолунным горизонтом и хоровыми гейзерами.

Строительство Домашнего Театра началось в тот же день, когда Лалика о нём заикнулась. Опоры соорудили из фульгуритов — ветвистых стеклянных трубок, выкопанных на заднем дворе после страшного удара молнии. На них накинули плюшевый занавес с волнистыми сборками у пола и бисерной бахромой по краям — чтобы гмуры могли теребить её дрожащими пальчиками в самые драматичные моменты сказочных чтений. Из душистого кедра сколотили сцену, водрузили на неё трон-гнездо с перьевой мозаикой, а внизу полукругом расставили шампиньоновые пуфики.

Её тягучие, медовые, дурманящие и непредсказуемые сказки, без сюжетных тисков и в вольной словесной упаковке овладевали гмуриным воображением без остатка. В них не было ни завязок, ни развязок, ни арок, ни архетипов — история текла, как сама жизнь, и потому могла оборваться в любой момент.

Сетчатый подвес с шарами-подсвечниками распускал по всему залу соцветия бликов, и возмущённая темнота подыгрывала рассказчице фигурными тенями, то щекоча гмуров испугом, то до икоты смеша. Иногда Театр не работал: закат заставал Лалику спящей, и тогда гмуры отчаянно тосковали и с мятежной надеждой топтались под её дверьми.

Прошли те времена, когда её историями наслаждались только патиссоны на тётушкиной грядке и старый вязаный медвежонок — теперь ей внимала самая что ни на есть почтенная публика. Восседая важной птичкой на тронной верхотуре, Лалика с запалом вещала обо всём, что видела во сне, или что в тот миг попадалось на глаза. Так, она могла часами сочинять чудесные небылицы про древнее зимнее божество Морозеня с длинной седой бородищей или про субсолнце из ледяной пыли за окном, похожее на призрак бесследно пропавшего дитя.

— Смотрите-ка, — и все поворачивались к лучезадому гмуру, на которого указывала её самодельная волшебная палочка, — у него начала расти борода, как у зимнего божества!

Они оценивающе щупали седую поросль и одобрительно соглашались.

А самой любимой была сказка-воспоминание про Рубирубино. Он редко посещал вечерние собрания, забредая в Театр лишь по случайности, и сидел среди гмуров, как орхидея в репьях — идеальный до свечения. Лалика еле дышала, ни разу за вечер не подняв ресниц, и её истории были сбивчивыми и тихими. Она всё ещё с трудом верила, что он вовсе не внук граммофонщика, а ухищрённая проделка гмуров — безупречно прекрасная механическая кукла.

— В тот день, — заводила она, и гмуры уже знали, что сказка будет про Него, — в центре города установили главную ёлку. Представьте, шишки обсусалены золотом, румяные свиристели рассажены по веткам, хвоя усыпана изморозевой пыльцой и озарена тысячами взволнованных свечей! А неподалёку раскинулся шатёрный базар со всеми сортами зимних лакомств и мишурных безделиц.

Мы с Мутой наелись масляных коврижек с повидлом, сделали по глотку глинтвейна из раздаточного половника, пока никто не видел, и отправились в Граммофонную лавку — вдруг произойдёт чудо и там окажется Рубирубино.

Гмуры сочувственно завздыхали, зная наперёд, что его там не будет. Лалика перевела дух и продолжила:

— Зайти внутрь я не решилась. Просто смотрела сквозь стекло, как над прилавками дрожат серебристые гирлянды, и слушала колдовские звуки новогодних пластинок. А когда Мута совсем продрогла и попросилась домой, я с ужасом поняла, что примёрзла носом к витрине и кто-то с обратной стороны стекла отогревает его своим дыханием.

— Это был я, — с потаённой гордостью прокомментировал граммофонщик, привставая с пуфика и по-беличьи скромно прижимая руки к груди.

Погружаясь в эти воспоминания, она могла ненадолго вновь поверить, что Рубирубино живой и самый что ни на есть настоящий. Но, опомнившись, леденела изнутри и долго сидела неподвижно. Целый год гмуры мастерили игрушку для своей драгоценной бельфелины, чтобы осчастливить дитя, грезящее о первой любви. Теперь же, низвергнутый с пьедестала возлюбленного и разжалованный до ходячего проигрывателя пластинок, Рубирубино стал укором её наивности, и она отчаянно спешила его забыть. Он открывал ей двери, носил на базаре корзинку с покупками, защищал от метели меховым зонтом и подавал в комнату полдник. А она принимала его ухаживания, робея по привычке, затухающей медленнее, чем сама любовь.

Но когда поблизости никого не было, а Рубирубино вдруг замирал на смене хода балансового механизма, она подкрадывалась к нему на цыпочках, вплотную прижималась ухом и затаённо слушала, как трепещет золотая слепушонка в его груди. Крохотный животворный моторчик, шедевр гмуриной инженерной мысли, дарил ему спонтанность жестов и лёгкость взгляда, грацию реверансов и плавность походки. Без золотой слепушонки Рубирубино был всего лишь грудой шестерёнок в шёлковом камзоле.

— А вы знали, что Клерлюм в нашем городе? — оживилась Лалика.

Гмуры не знали. Или делали вид, что не знают.

Сползая с трона и не замечая их хитрецу, она принялась объяснять:

— Маэстро Клерлюм — величайший пианист столетия! Как можно не знать? В городе не осталось ни одной стены без афиши с его лицом. Если мне нельзя сделать летательный костюм, то можно я хотя бы возьму у него несколько уроков фортепьяно?

— Фу-фу-фу, — с жаром зафуфукали гмуры. И так как их рты были заняты фуфуканьем, дальше объясняться им пришлось на пальцах.

Насколько она разобрала, ограниченный размах их пальцев был непреодолимым препятствием для игры на фортепьяно, да и в целом, гмуры этот инструмент не жаловали: не выносили его звуков, не терпели неуклюжей громоздкости и уж совершенно точно не уважали пианистов. Ни одному гмуру не покорилась эта шумная, сварливая громада, и ни разу она не была удостоена упоминания в богатой гмуриной культуре.

— У меня-то пальцы не короткие! — умоляла Лалика, лихо выписывая пассажи по невидимым клавишам.

Ситуацию осложняло и то, что чужакам вход в особняк на Бесследном бульваре был категорически запрещён. А тайный статус беглой Лалики вдобавок усугублял и без того непростое положение.

— Листовки с твоим лицом тоже на каждой стене, — причитали гмуры. — Тебя узнает любой постовой, кондуктор или впечатлительная дама, начитавшаяся газет!

— Но садовнику же можно здесь быть и видеть меня.

Ему единственному из людей были открыты двери гмуриного дома.

— О, поверь, нашего садовника интересует только сад. А ты, наша дорогая, отнюдь не махровый георгин.

— Но мы завяжем маэстро Клерлюму глаза и хорошо заплатим! — разошлась будущая пианистка.

Она пугающе широко расставляла пальцы и напирала с таким огненным запалом, что разбуженная и сбитая с толку Мута примчалась ей на выручку из другой части дома — спасать от драки или беды посерьёзнее.

Ни закатывание глаз, ни назидательное ноздревое гудение — ничто гмурам в аргументации не помогло. В итоге им пришлось согласиться на уроки с Клерлюмом и дать письменную клятву на краешке салфетки с тремя ажурными подписями и спонтанной печатью из остатков нуги.

В ожидании занятий с маэстро Клерлюмом Лалика целую ночь не могла сомкнуть глаз. Всё тревожилась: найдётся ли у него окошко в гастрольном туре, смогут ли гмуры заманить его на Бесследный бульвар, успеет ли прибыть концертный рояль, заказанный из столицы по каталогу, а главное, что ей делать, если её пальцы до октавы всё-таки не дотягиваются? Ведь почём ей знать — рояля она в жизни не видела.

Глава четвёртая

В доме к моменту пробуждения бельфелины уже стоял подготовительный гвалт. Гмуры заварили её любимый люпиновый чай, детский напиток, а себе — посерьёзнее, глиняное какао. Рубирубино поставили новую пластинку: свежайшие новости и сплетни гмуриного мира, собранные по городским закоулкам и ранжированные по степени правдоподобности и важности. Перебивая сладкозвучное выступление Рубирубино, из внутреннего дворика доносился скрежет лопаты садовника.

— Зима грызёт сухарики, — выдал смешливый гмур, и Лалика от смеха стукнулась зубами о фарфоровый край чашки.

— Утренняя почта, — невозмутимо продолжал Рубирубино. — «Достопочтенной бельфелине Лалике.

Его Сиятельство герцог Шпацшиканиирен и Её Сиятельство герцогиня Шпацшиканиирен, исполненные благоговения, имеют честь и удовольствие пригласить Вас в Гранд-Театр на предстоящую бурлеттину «Рассыльный Зла».»

Выдержав увесистую паузу, необходимую для переключения на пластинку со справочными сведениями, Рубирубино внёс ремарку:

— Бурлеттина «Рассыльный Зла» является непревзойденным образцом сказочной документалистики, созданным в лучших традициях гмуриного сценического искусства. В главной роли — украшение сцены, блистательная и неподражаемая Дива Сулемани.

— Дива Сулемани… Дива Сулемани, — эхом пронеслось по кухне: её имя гмуры смаковали, как лесорубы в харчевне смакуют вяленые рёбрышки. А Рубирубино продолжил, с щелчком переключив пластинку обратно на почтовую секцию:

— «Позвольте испросить у Вас милостивого согласия удостоить наш скромный круг Вашим присутствием. Действо состоится в наступающий декабрьский четверг, с началом в восьмом вечернем часу. С искренним почтением и предвкушением встречи, герцог и герцогиня Шпацшиканиирен».

— Вторник, среда, четверг, — на пальцах высчитала Лалика, восхищённая до немоты, а потом пытливо уставилась на гмуров, угадывая вектор их намерений. Судя по мечтательным личикам, поход в Гранд-Театр был делом решённым. Что угодно, лишь бы Лалика не вспоминала о фортепьяно.

— Сегодня на Пачули-Базаре, — заиграла новостная секция пластинки, — состоится аукцион диковин и редкостей…

— Мне срочно нужны диковины и редкости, — деловито решила Лалика, вскакивая из-за стола. — И новая театральная сумочка. И лорнет. И шёлковые перчатки, а то руки всё ещё со сливовым отливом, — тараторила она, сама поражаясь тому, как легко у неё вырываются желания, о которых дома она и помыслить не смела. Коржик с отрубями и тот приходилось просить с оглядкой на тёткины упрёки.

Всего пару дней Лалика не могла привыкнуть к тому, что стала баснословно богата. А на третий освоилась настолько, что купила маскарадное платье с витрины Королевского салона мод и трёхъярусный ромовый эклер. Золотые, серебряные, медные монетки-пупели, а также пупели из незнакомых цветных металлов были разбросаны по всему дому, как маргаритки на майском лугу. Их можно было собирать в подол или набивать ими карманы, пока не отвиснут от тяжести, а потом тратить без оглядки на всё, что взбредёт в голову.

Польза от денег была, в основном, в человеческих магазинах, а в гмуриных все сразу узнавали бельфелину и частенько рады были отдать ей даром что угодно и себя в придачу. И хоть она сказочно разбогатела и широко прославилась, всё равно ни чуточки не зазналась и по-прежнему со всеми здоровалась и прощалась, хотя, по её мнению, теперь не всякий это заслуживал.

Стояло идеальное утро для похода на базар: синее небо на снегу, мороз не колючий, чуть ершистый, и ни одна льдинка на лужах не тронута. От солнца приходилось щуриться, и полпути шли вслепую — досыпали то, чего не добрали в постели. Много болтали о герцоге: «да, он гмур», «нет, не сноб», «ну ты что, конечно, понравишься!» А ещё рисовали все виды и формы усов на листовках об исчезновении Лалики. Случай был беспрецедентный, ведь раньше в городе детишки бесследно не исчезали, и потому за сведения о пропавшей назначили немалый куш и от полосок с номером сыскного управления остались одни обрывки.

Впереди нёсся гмур-чертыхун, выстраивая оптимальный маршрут и поругивая проносящиеся мимо повозки. За ним кряхтел тормошливый гмур с вместительной корзиной на одном колесе, способной выдержать дубовый жбан пузереля. Справа от Лалики семенил гмур в гагачьей шапочке: вёл её под руку больше из желания прикоснуться, чем ради равновесия. Замыкал процессию Рубирубино с небольшой плетёнкой для ценных и хрупких покупок — вдруг Лалика отыщет на развалах статуэтку мифической Сурозлеи из чёрного хрусталя или ломкие бумажные фонарики для новогодней ёлки. К сезону гололёда ему для повышенной устойчивости и проходимости заменили коленные шарниры, и при малейшей угрозе падения вся компания инстинктивно вцеплялась в его пальто.

Теперь Лалика, конечно, знала, что гмуриные улицы повсюду: стоило лишь пересечь двор наискосок, свернуть в двоящуюся арку или проскользнуть в тайный лаз между лестничными пролётами. Раньше она бывала на улице Рыбице сотни раз, но не догадывалась, что за неприметным голубым домиком с невинно вскинутым козырьком простирался многоуровневый Пачули-Базар: с тоннелями-загогулинами, фрактальными аркадами, подземными и заоблачными павильонами и немыслимой толчеёй!

По приближении к знакомой арке, где Лалика всегда потчевала бродячих мяукающих мздоимцев рыбными гостинцами, она вдруг замедлилась, растерянно озираясь и кружась на месте. Внутри неё поднимались волны озноба и жара, и она не понимала, холодно ей или жарко. Она не узнавала арку, гипсовые маскароны на фасаде, кривую липу, простоявшую здесь целый век, и, что поразительнее всего, даже снег казался чем-то совершенно непонятным. Сейчас она могла поклясться, что ничего из того, что её окружало, она не видела ни разу в жизни.

— У меня, наверно, эпилепсия, — прошептала она, хватаясь за виски и энергично вживаясь в приступ.

— Это у тебя разыгралась ипохондрия, — успокаивающим тоном диагностировал гмур в гагачьей шапочке, — следствие глубоко неверной воспитательной стратегии в твоём родном доме.

— Похоже на жамевю. Я читала про это в психиатрическом справочнике моего прапрадеда. Это когда всё знакомое незнакомо. Как значение слова, которое повторил много раз: арка, арка, арка, арка…

— Мы поняли. Ну жамевю-то ты узнала, — бодро констатировал тормошливый гмур.

И не успел он договорить, а она уже снова узнавала и эти улицы, и фонари, и урны, и чуточку больше того, что видела до сих пор.

— Ходит байка, — рассказал чертыхун, — что как-то раз один смельчак не сделал на Пачули-Базаре ни единой покупки и даром ни кизилинки не взял. Шутка ли — такое умерщвление желаний! Любой врач заподозрил бы хворь по своей специальности. Так вот на его могиле и написали: «Равнодушие страшнее безденежья».

Ни один рынок не мог сравниться с Пачули-Базаром, даже стихийный развал кладоискателей или распродажа на пиратском судне. Гмуриные реалии, с которыми Лалика едва начала свыкаться, поразили её с новой силой: и без жамевю голова пошла бы кругом. Схожее чувство она испытывала в первые дни на Бесследном бульваре, когда, заворожённая, бродила по ракушечным изгибам дома, с опаской трогая незнакомые фактуры невообразимых вещей.

— Яды-мармелады! — загорланил продавец чёрных бархатных шайбочек, безуспешно предлагая прохожим пробные образцы. — На любой жизненный случай: от супружеской неверности до быстрого обогащения!

— С пылу с жару! Тушканчиковые шпикачки! — вливался в гомон другой бойкий голос. — Надеваются на пальцы!

— Молодильный крем! Пощиплет да отпустит! — голосила сморщенная старушка с бидоном молоковатой слизи.

Гмур-чертыхун макнул палец в бидон, дегустируя продукт, издал категоричное: «Бэ» и помчался дальше вдоль торговых рядов.

— На сытый желудок и совесть просыпается, — выкрикнул он и умял краденый расстегай.

— Простите, — робко извинялась за него Лалика, оплачивая съеденное, пока чертыхун на другом прилавке вгрызался в тугую кожицу джемовой груши, добираясь до её жидкого нутра и сразу переходя к следующей.

— С длинным носом — всё без спроса! — лаконично объяснял он свои проделки и на всякое возражение скалился и по-кошачьи шипел. Мало у кого на гмурином базаре не было длинного носа, чтобы эта присказка служила маломальским оправданием. Однако наглость он отрастил побольше, чем у гмура-сделочника, торгующего недвижимостью, как конфетами на развес.

— Два дома по цене одного! — прямо в ухо Лалике заорал он, выдёргивая из её рук кошелёчек, чтобы подсчитать, сколько у неё при себе монет.

Он безошибочно угадал в ней богачку и потому никак не отставал в надежде сбыть явную рухлядь:

— Это же лучшая сделка столетия! Оба дома — редчайшие образцы человеческой архитектуры. Крыши почти без изъянов времени и увенчаны гнёздами горлиц. В собственном саду имеется рукомойник из подлинного серебра. И вся эта размеренная роскошь пронизана безмолвным дыханием провинциальной поэтики, — выпалил он до тошноты зазубренную речь из рекламного проспекта.

— У меня уже есть дом, — протестовала она вежливо, но ему не терпелось поскорее скрепить контракт лисьей слюной и убраться в место потише, где подают горячий чай с пустырником и где после обеда можно ещё и вздремнуть. Из-под жилетки он извлёк скрученный в трубочку контракт и жуликовато огляделся по сторонам:

— Ну? Решено? По рукам?

Он обмакнул в слюннице помпон на шляпе, похожий на паппус одуванчика, занёс над документом и уже почти шмякнул в него эту лохматую печать. В последний миг его отогнала сметливая старушка с чёрной, как в дёгте вымоченной, курицей под мышкой:

— Кто же покупает дома на Пачули-Базаре! Вот мошенник.

И обращаясь к Лалике, предложила елейным голосом:

— Хочешь яйцо, деточка?! Из скорлупы моих наседок получается лучший во всём городе пигмент для губного вазелина, — но вдруг сбилась с мысли и оглянулась по сторонам. — Ты, кстати, не видела мой прилавок? Только что он был прямо здесь, а через миг исчез.

«Совсем сумасшедшая», — решила Лалика и, спасаясь от навязчивых торговцев, нырнула в толпу, как в детстве бросалась от тётушкиных наставлений в край ржаного поля.

Хотелось всего сразу: и дутый жаккард с модными зацепками от заячьих лап, и театральный веер для подачи знаков флирта, и костяной мундштук, который пригодился бы для солёной соломки. Пока она сметала с прилавков любую подмигнувшую ей блестящим боком безделицу, чертыхун успел незаметно смолотить краденую стерлядь, измазав рыбьим жиром руки, нос и сусликовую горжетку. А Рубирубино уже попался в романтические сети, раскинутые торговками выпечкой, и с равнодушием принимал от них горы пирожков и булочек, из которых позже, дома за обедом, Лалика с гмурами будут выковыривать любовные записки.

Одним своим появлением он производил настоящий фурор и, лишь приподняв бровь и улыбнувшись краешком рта, за раз влюблял в себя по дюжине девиц. Лалике то и дело приходилось возвращаться за ним, заявляя свои законные права и уводя его под руку, невозмутимого и покорного. Справедливости ради надо сказать, что и она купалась в почтительном внимании, как только в ней узнавали бельфелину. И если Рубирубино принимал комплименты с благородным металлическим достоинством, то она от похвалы таяла и неизменно щебетала в ответ что-нибудь милое.

На гмуриных улицах ей не нужно было прятать лицо под шарф, как в остальных частях города, и, прогуливаясь с Рубирубино, она нередко слышала вслед восхищённые возгласы: «До чего же красивая пара!» Но порадовавшись лишь миг, уже представляла, как ей стукнет страшные сорок или, того хуже, пятьдесят лет, а он так и останется восковым совершенством со слаженными шестерёнками. И тогда те же прохожие будут злословить: «Чем же эта жуткая старуха прельстила столь прекрасного юнца?!»

И, не дожидаясь сорокалетия, когда будет уже не до радостей, она скупала побрякушки и безделицы, счастливая настолько, насколько это вообще возможно в здравом уме.

— Смотрите-ка, там Щавелёчек! — просияла она, позабыв и о покупках, и о старости.

— Померещилось. Пойдём, — бросил чертыхун, украдкой вытирая испачканные рыбьим жиром руки и лицо о белоснежный кочень подвернувшегося кстати гуся.

— По-твоему, прямоходящий и говорящий ёж мне мерещится? — рассмеялась она. — Ещё скажи, таких не бывает, и вообще, дорога мне к мозгоправу.

Они часто препирались: чертыхун славился резким норовом, да и Лалика феей не была.

— Я уверен, это не наш ёж.

Если гмур решил темнить, он и не такое выдумает. И между прочим, до сих пор ни один из гмуров не дал ей внятного ответа, кто же накануне пробрался в дом и так страшно хрипел: «Меныш… жж… фелин… жж… хитим…» и куда он делся? Сразу сотня отговорок: «Некогда», «Не помню», «Пусти».

— Как это, не наш ёж? А чей? Скажешь тоже! Второго такого нет, — рассыпалась она дерзким смехом и полезла с локтями через толпу напрямик к Щавелёчку, поглощённому выбором заводной жужелицы для взбивания яиц.

От горячего дыхания его распушённые усы и шёрстка на щеках живописно покрылись инеем. А сухой морозный воздух так измял его мордочку, что ей срочно требовался сеанс травяного отпаривания в спа-салоне у Ведьмы Улиты. Сквозь запотевшие очки он не сразу разглядел Лалику и отпрянул, когда понял, кто перед ним стоит:

— Моя Желудёвинка! — от радости он хлопнул себя по бокам, осыпаясь слюдянистыми снежинками.

Разодетый по зимней гмуриной моде, он был безупречно элегантен и почти строг, если бы не уморительно милый фетровый цилиндр. А сапожки с небольшими каблучками (ох уж эти ежиные изыски!) делали его почти одного роста с Лаликой.

— Что ты тут делаешь средь бела дня? Ты же днём спишь. И вообще, я думала, ты уже в зимней спячке! — сострила она.

— Так ведь сегодня аукцион диковин и редкостей. Не мог же я такое проспать, — воскликнул он, целуя ей руку. — А ты, кстати, знала, что спячка это миф?! Да-да, животные инсценируют спячку, чтобы хоть зимой люди от нас отстали. У нас под землёй не тесные норы, как они думают, а просторные дома — с кухней, ванной и кладовой. Ты ведь уже была у меня в гостях?! — он словно позабыл, была ли.

В его тоне сквозило что-то неуловимое, слегка назидательное, и между ними вдруг возникла странная, ничем не оправданная дистанция, а ведь недели не прошло с того танцевального вечера, когда во время парной выплясницы среди всех светских красавиц он выбрал именно её и, подавая лапку, назвал прекрасной бельфелиной. Сейчас же он глядел на неё, пусть и ласково, но как на малое дитя, и впрямь, казался «не нашим ежом». Она вновь растерянно схватилась за виски, унимая проклятое жамевю.

Как от близости хищника затихает лес, все вокруг на полуслове стихли, и кто-то даже зажал рот непонятливому хнычущему сопляку.

— Ой, нам пора, — испуганно шепнул тормошливый гмур и, подхватив Лалику в охапку, точно полуживую куропатку, поволок к выходу. Но не успели пройти и три шага, как позади надрывно завизжал гмур-чертыхун:

— Только не кусай меня!

В почтенном поклоне, драматично закрывая голову руками и жалобно щурясь, он обращался к реющему на ветру чёрному полотнищу, острой стрелой пронзающему небо. В парализующей тишине лишь пощёлкивали шпикачки на вертелах да тревожно сопели растревоженные гмуры.

Подбежав к чернильному вихрю, Лалика наконец разглядела высокий конусовидный колпак, длинноносые туфли и многослойный ведьминский шлейф, какой рисуют в пособиях по борьбе с искусами тьмы. Это была немолодая женщина, всё ещё красивая, но не по человеческим лекалам. Остроносая, скуластая, с чёрными губами и злющими глазами, какими глядят плотоядные чудовища из ямы сонного паралича.

— Вы что, хотели его укусить? — выпятив грудь и загородив собой гмура, завопила Лалика и приготовилась принять раннюю и глупую смерть.

Но гмур успокаивающе почесал ей спинку и заверил:

— Мы шутим, милая. Лакрамора никогда не укусит гмура. Это был бы нонсенс.

Лалика всё ещё стояла зажмурившись, когда сквозь подобострастное хихиканье гмуров услышала голос Лакраморы:

— Неужто это… она?! Глазам не верю. Вы забрали её совсем крошкой!

Она говорила о Лалике так, будто та была глуховата или вовсе не понимала слов. — Вы же хорошо её кормите?

— Ты же знаешь! — разобиделись гмуры, складывая ручонки узелком у надутых подбородков. — Рульки, печенья, студень… — перечисляли долго и с такой страстью, что чуть сами слюной не захлебнулись.

Со стороны создавалось впечатление, что Лалика вовсе не важная гмуриная особа, а проблемный питомец.

— Ладно, ладно, — смягчилась ведьма, поверив настойчивым речам гмуров, и неожиданно погладила девочку по щеке, отчего у той едва глаза не вылезли из орбит.

Лакрамора была на базаре тоже в сопровождении гмуров, но на удивление неприветливых и нервозных. Впервые гмуры не встретили бельфелину ни светской беседой, ни любезными дарами. Более того, они нарочито избегали знакомства, держались поодаль и лишь настороженно на неё косились. А когда она ловила их взгляды, спешно задирали высокие воротники.

Оставив Лалику в покое, ведьма наклонилась к гмурам и принялась нашёптывать им какое-то важное поручение:

— Шесть старых, запомнили? Не детских. От них никакого толку… Смешать с аптечными забудками… — она говорила очень тихо, почти неразличимо для человеческого уха. — Растолочь в порошок, скатать в шарики и на три луны под самый печальный камень… Повторите.

Гмуры чётко повторили рецепт, кивая с обиженным видом, — её недоверие их задевало. Она выпрямилась, шумно выдохнув:

— Меня это спасёт, понимаете?

— Ты зря беспокоишься, — наперебой заверили они, и в доказательство самой серьёзной готовности начали выцарапывать инструкцию на вощёной обёртке от сыра.

Было ли их послушание вызвано страхом перед её мощными проклятиями или они действительно водили опасную дружбу с ведьмой, сказать было сложно. Но как бы то ни было, Лалика испытала самую настоящую, жгучую и острую ревность. Ранило её не столько их заискивание и услужливость, сколько та фамильярность, с которой они трогали её рукава и отпускали шутки, непонятные для посторонних.

Заметив в толпе Рубирубино, Лакрамора тотчас разительно переменилась: поникла растоптанным цветком, замолкла и как-то по-детски поджала губы, испачкав зубы помадой. Лалику было не обмануть: она точно видела, как на мгновение сверкнувшая в ведьминских глазищах нежность сменилась на плаксивую жалость, причиной которой было что-то поистине печальное.

Никто ничего и заметить не успел, и вот уже Лакрамора вновь прежняя: непроницаемая и неприступная, как графитовый ледник.

— Машинное масло, — протянула она, издалека вдыхая всеми лёгкими запах Рубирубино. Она мигом раскусила в нём механическую фальшивку — очевидно, у неё был намётанный глаз на чудеса гмуриной инженерии. Медленно подошла к нему, рассматривая с той жадностью, с какой гмур-чертыхун только что вгрызался в джемовую грушу.

— Однажды, когда бельфелина будет готова с тобой навсегда проститься, замурует тебя в склепе, глубоко под дном Луногара, — изрекла она пророчество и с шелестом крыльев летучей мыши растворилась в толпе.

Придя в себя, Лалика бросилась к Рубирубино.

— Не бойся! Я никогда так с тобой не поступлю, — утешила она его неизвестно зачем: он никогда по-настоящему её не слышал и не видел, как если был бы заточён в подводный склеп прямо сейчас.

К середине дня солнце иссякло и забрало с собой очарование множества товаров, манких лишь в его лучах. Навьюченные покупками и подарками, гмуры заплетались ногами и, утоляя жажду, клали в рот кусочки снега.

— А чего шесть старых, не детских? — на обратном пути допытывалась Лалика.

— М? — не сразу понял гмур с чутким носом.

— В рецепте Лакраморы.

— А! — сообразил он. — Зубов.

Глава пятая

Так и не сделав трудный выбор между шалью на носу и полумаской на глазах, Лалика решила отправиться в театр без всякой конспирации — под покровом тьмы, по подземному тоннелю, прямиком в ложу его сиятельства.

— Придём, когда в зале уже потушат свет, а уйдём, пока не зажгут, — командовала она. — Никто на меня и не взглянет, это же «Рассыльный Зла», главный спектакль года!

Лалика, впрочем, прекрасно понимала, что в таком вместительном зале непременно окажутся её знакомые, а то и сама родня, и втайне упивалась фантазиями о том, как Кура-мать и тётушка Тутия выпучивают глаза, увидев беглянку в сопровождении герцога, а через миг теряют её из виду под чёрной завесой дымовой гранаты, принесённой в театральной сумочке.

— Но хотя бы волосы твои лунные нужно спрятать, — уговаривал гмур с чутким носом. — В городе ты одна такая. С распущенными волосами тебя за милю видно, как светозарного филена.

— Филина?

— Нет, филена. Это некто вроде серафима из книг, только настоящий.

В шесть рук ей накрутили на голове прелестных узелков и закололи шпильками с муслиновыми цветками, почти полностью спрятав под ними её курчавое богатство. Подвели глаза кошачьими стрелками, подложили в корсет два мотка беличьего мохера (красота неописуемая!) — и вот она уже не худосочная девчушка из обветшалого пригорода, а обворожительная гмуронесса на выданье.

Она оценивающе прищурилась, разглядывая себя в трюмо.

— Не нравится? — опешили гмуры.

— На гмуриных улицах все меня узнают как бельфелину, и сразу столько мне чести. Все кланяются, руки целуют, отвешивают комплименты. Но мой статус ненастоящий, ведь вы его сами выдумали. Другое дело — Рубирубино. Его любят за красоту. Вот она — невыдуманная.

— Красота — та ещё выдумка. И меняется год от года и город от города, — с учёным видом завёл верховный гмур, незаметно вынимая из её сумочки пиротехнические шарики и крошечный антикварный стилет. — Всего век назад такие, как Рубирубино, считались женоподобными обмурзками, а теперь, во времена кинематографа и легкомысленных музык, его черты объявили эталоном. Но увидишь, уже назавтра этот триумф обернётся забвением.

— Но я хочу, чтобы у вас была причина меня любить. Вот если бы я умела летать или виртуозно играть на фортепьяно…

— Мы тебя любим без всяких причин. Они совершенно нам не нужны, — перебил он.

— Но это нечестно, — возразила она неуверенно, розовыми щёчками выдавая смущение.

— Мало ли что нечестно! — парировал гмур-чертыхун, укладывая всё конфискованное добро обратно в её сумочку. — Чучело хорька на Пачули-Базаре за четверть медного пупеля — тоже нечестно.

— А вы, кстати, нашли моё защитное имя? Название планеты с сутками в двадцать восемь часов? — вспомнила она. — Как раз к выходу в свет.

— Перерыли почти всю астрономическую секцию королевской библиотеки, — развели они руками, — пока безрезультатно.

Когда гмуры темнили, но не из циничного расчёта, а по велению сердца, их ушные мышцы непроизвольно напрягались, отчего носогубные складки разглаживались и придавали лицам подозрительно честное выражение. «И почему с ними всегда так: вроде бы вопрос невинный, а уши напряглись?!» — насторожилась она, но сказать ничего не успела.

В потолочном люке возник тормошливый гмур, выудивший из чердачной паутины, как ему казалось, решение всех проблем:

— Нос с усами! Для маскировки тебе нужен накладной нос с усами!

Примерили, расчесали усы, припудрили резиновый нос, но, увы, идея оказалась провальной: в таком виде Лалика была ещё больше похожа на свой портрет с розыскной листовки.

Счастье любит, когда ты к нему чуточку не готов. Как в парадоксе земляничного лукошка: взял с собой в лес корзинку — уйдёшь с пустыми руками, а не взял — вот тебе ягодные поляны до самого неба, да ещё и редчайший трюфель в довесок. От этого вечера Лалика ожидала чего угодно: унизительное разоблачение, столкновение с городскими сыскарями или публичную порку от Куры-матери, но действительность оказалась куда благосклоннее.

Путь до Гранд-Театра по тоннелям занимал всего полчаса неспешной ходьбы. Летом в шёлковых туфлях пришлось бы трястись на дрезине, чтобы их не стоптать, а зимой в тёплых сапогах прогуляться было одно удовольствие. Накануне в Ночной Оранжерее гмуры срезали цветов для Дивы Сулемани и несли охапку вчетвером, укрытые сквозистой вуалью влажных листьев. Лалика прихватила бы с собой и Рубирубино как эффектный аксессуар, неизменно вызывающий всеобщее восхищение и припадочную зависть. Он смотрелся бы не хуже клатча в сапфирах или эгрета с вихрящимся пером, но, несомненно, привлёк бы столько досужего внимания публики, сколько не удостоился даже ручной мопс леди О'Поссум, в прошлом театральном сезоне с утратой достоинства переживший кишечную неурядицу.

На последнем повороте к закулисному проходу их чуть не сбил с ног нахальный гренадер в пыльном балахоне — громадный, басистый хам, тоже опаздывающий к началу. Башенные часы где-то высоко в дебрях каменных сводов глухо отбивали восемь, и Лалика вдруг усомнилась в разумности своей затеи: явиться после третьего звонка это вернейший способ прослыть такой же сельской невежей. И без того опаздывая, они потеряли несколько минут на то, чтобы оправиться от последствий столкновения с этим зловонным и сквернословным смерчем — не хватало только усугубить впечатление неряшливым видом.

Под угасающие звуки увертюры они вбежали в ложу и, по-кротовьи щурясь от сияния сцены, на ощупь расселись по креслам. Лишь с первыми нотами вступительной арии Дивы Сулемани, переглянувшись и пересчитав друг друга по носам, обнаружили, что именитые хозяева ложи так и не соизволили явиться. Воспрянув духом, Лалика приосанилась, взмахнула юбками, как стряхивают муку с передника, и с упоением погрузилась в пучину музыки.

Из-под купола с грохотом литавр вылетела несравненная Дива Сулемани, держась на невидимых стропах, как на заклинании. Никто в зале не смел ни вдохнуть, ни шелохнуться, пока она, влекомая лучом прожектора, благополучно не приземлилась на залитый светом алтарь сцены. «Это, конечно, не летательный костюм, — с завистью подумала Лалика, — но мне непременно нужен такой для выступлений в Домашнем Театре».

Голос Дивы был точно изомальтовый шар: туго натянутый и почти прозрачный. Он выплыл в зал, перекатился гладким боком по партеру и, ударившись о ложи, отскочил и распался на сотни дрожащих пузырей. Они лопнули сочными брызгами трелей, и шар с удвоенной силой надулся вновь. А потом внезапно взорвался под куполом и прерывистым потоком обрушился в оркестровую яму. Вытек едва слышным шёпотом, тончайшей плёнкой прилип к лицам, прежде чем взметнуться, хлестнуть по щекам и сгинуть.

— Браво!!! — проревел зал, и у Лалики выступили сладчайшие слёзы.

Лорнируя соседние ложи, она заметила знакомый профиль: пружинистые кудри над мраморным лбом вдвое выше обычного, утёсистый нос и совершенно ничтожный рот — маэстро Клерлюм. В ответ на её любопытствующий взгляд он сверкнул пенсне и, узнав гмуров подле неё, резко вздрогнул всем телом, как на кочке. Это был верный знак того, что переговорный процесс продвигается и не ровен час состоятся их долгожданные занятия.

Пение и музыка совершенно её одурманили, как горячая пузырьковая ванна или стремительный спуск с ледяной глыбы, но в паузах до неё всё же доносилось тревожное жужжание мыслей, застрявших где-то в затылке: «А вдруг мы заняли чужую ложу, или перепутали дату, или моё имя в приглашении было ошибкой, или герцог передумал, или вовсе умер, или…»

— Милейшая бельфелина, для меня невероятная, невероятная честь! — взахлёб радовался знакомству герцог Шпацшиканиирен, возникший буквально ниоткуда. Он с жаром прижимал её руки к своей груди, после каждого слова делая дыхательный причмок и улыбаясь во всю зубастую ширь.

Сидя в кресле, Лалика оказалась с ним лицом к лицу, и их носы непременно бы соприкоснулись, будь для этого малейший зазор в этикете. Это был самый низкорослый и, пожалуй, самый головастый из всех гмуров, что ей доводилось встречать. Если герцогиня полюбила его не за богатство и титул, то уж точно за впечатляющий объём головы.

— Ваше сиятельство, — залепетала Лалика, порхая ресницами в такт движению своего веера. — Должна признаться, мне не случалось бывать здесь прежде, и я совершенно очарована.

Его упитанная стать, смело подчёркнутая зеркальным шёлком камзола и тугими чулками, указывала на жизнелюбие и неиссякаемый поток светских и плотских удовольствий. Энергичный и по-гмуриному юркий, он совсем не выглядел на свой почтенный возраст и ничем не выдавал принадлежность к чопорной аристократии.

В прошлом у герцога была одна беда: сытый, он воротил нос даже от деликатесов, а голодный — сметал любую дрянь. Увы, то же самое происходило и в делах сердечных. Всё изменилось в тот знаменательный день, когда он женился на Пулетте Штауфен. Бескомпромиссная и властная, она твёрдо взяла под контроль его желудок и сердце, подстроив распорядок дня и ночи под его сложную натуру, и тем самым безмерно его осчастливила.

— Мы все так любили Вашу предшественницу, — сетовал он, вскидывая свои маленькие ручки с той же страстью, что и актёры на сцене. — Ах, ну почему люди живут так мало! Как кошки или белки. Вспышка метеора в небе — ваша короткая жизнь… Вам сейчас сколько лет, милая? Ведь не больше пятидесяти?! — с надеждой уточнил он и поспешил объяснить, — я в этом абсолютно, абсолютно ничего не понимаю.

Пока Лалика искала подходящие слова, он уже потчевал друзей изысканными лакомствами — суфле и миндальным пузерелем, сопровождая трапезу обстоятельными рассказами.

— В стародавние времена гмуры бродили пузерель вовсе не на миндале — под землёй миндаль, знаете ли, не водится, — он игриво пихнул бельфелину локтем, намекая, где нужно смеяться. — А вот корни реликтовых орхидей были не такой уж редкостью: пролезали прямо через трещины в камне. Надёргаешь с потолка пучок-другой, промоешь от глины — и в дело. Корешки тщательно толкли, смешивали с тёртым мышиным трутовиком, доливали ключевой воды, профильтрованной через байковый лоскут, и всё это укладывали в бочку, в тёплое местечко, вроде преющей грибницы. Через полгода смесь начинала пузыриться, и это был верный знак, что пора шить наряды к Зимнему Карнавалу.

— Не знала, — протянула она.

— Ну, знания часто приходят с запозданием: только отрежешь волосы в носу, так сразу и поймёшь, зачем они там росли.

Лалика уставилась на его нос, опасаясь, что его сиятельство продемонстрирует печальные последствия этого незнания, но он вновь сменил тему:

— Вы, кстати, заранее приглашены к нам на все грядущие зимние балы, пиры и концерты!

Объясняя, насколько широко для неё распахнуты двери его дома, он так далеко разводил руки, что полностью заслонял обзор сцены остальным гмурам. А описывая веселье, которое её ожидает, заглушал хоровое многоголосие и бас-барабан. Не такую бурлеттину Лалика ожидала увидеть в Гранд-Театре.

Однако вскоре, ко всеобщему облегчению, он выдохся, раскинулся на подушках и застыл в полудрёме заядлого театрала. И тогда Лалика наконец смогла разглядеть её — герцогиню Пулетту, недвижно восседающую в глубине ложи. Считается, что после замужества всякая девушка превращается из солнца в луну — из сияющей звезды в чей-то спутник. Но не Пулетта, она осталась звездой.

По наивным представлениям Лалики, герцогиня была едва одета, и лишь дымчатое манто отделяло её от светского казуса. Усыпанная сонливо блещущими бриллиантами, она затмевала всё, что казалось Лалике восхитительным: и танцы теней от кружевных занавесок, и утренний сад сквозь хрустальную призму, и белую бабочку, уснувшую на макушке у Муты.

Даже со своего места Лалика улавливала запах, удивительно схожий с благоуханием священного гмуриного растения, чьё редкое цветение ей однажды посчастливилось застать в Ночной Оранжерее. Этот изысканный аромат мог принадлежать лишь такой красавице, как Пулетта, или самому цветку. Очевидно, духи, вобравшие его пыльцу и нектар, были созданы исключительно для неё и обладали той же чарующей силой. Влюблённый герцог то и дело с пылом погружал нос в её душистое манто и издавал звуки, в которых без труда угадывался экстаз. И, признаться, упрекнуть его было невозможно.

Разительный контраст герцогской четы невольно вызвал в Лалике болезненные раздумья о собственной паре с Рубирубино — этим живым олицетворением совершенства. Окажись он здесь, рядом с герцогиней, равной ему по красоте, их союз был бы столь ослепителен, что мог нарушить космическое равновесие и вызвать вселенский катаклизм.

Она с досадой отвернулась и допила перегревшийся пузерель. На сцене Рассыльный Зла кусал за шею трепетную героиню Дивы Сулемани, и потоки красного света, пульсируя и разбегаясь кольцами, повторяли её предсмертные пассажи. «Вот это любовь», — мечтательно подумала Лалика и от сочувствия коснулась шеи в том месте, где колье прикусило кожу.

— Я хочу играть в этом театре, — зашептала она в ухо верховному гмуру, и он мелко закивал, как кивал на все её просьбы. — Я стану ведущей актрисой Гранд-Театра, и вы полюбите меня не просто так.

Теперь он всё понял и повернулся к ней с безраздельным вниманием. И для кого, интересно, Дива Сулемани в этот момент истово содрогалась и брала четвёртую октаву!

— После спектакля сходим за кулисы, — пообещал он и, бросив почтительный взгляд на причину её переживаний, твёрдо заверил, — ты тоже очень-очень красивая.

Сплетение темноты с тишиной в первые секунды после спектакля действует, как наркоз: все чувствилища, только что надрывавшиеся, разом отключаются, и остаёшься наедине с собой, на миг выброшенный за пределы жизни. И вот щелчок ридикюля, шуршание фантика, кряк схватившегося за сердце поклонника и следом — живительный взрыв аплодисментов и первозданный свет.

Поблагодарив герцога с герцогиней за чудесный вечер и клятвенно пообещав в ближайшие дни прийти в гости на снежную шутобраньку в дворцовом парке, гмуры с Лаликой отправились в бархатное закулисье.

— До встречи, — шепнула герцогиня, проскользнув мимо Лалики и вложив ей в ладонь фантик от суфле, на котором убористым почерком были выведены дата и адрес. Лалика растерянно кивнула и потом долго глядела на её полуобнажённую спину со сверкающим шлейфом, не догадываясь, что Пулетта и есть её редчайший трюфель.

Как это обычно бывает, изнанка театра, необратимо обветшалая и пыльная, всё до последнего гвоздя пожертвовала сцене. Экономили не только на уборке и освещении, но и на аварийном ремонте. В смете Гранд-Театра существовало всего две неприкосновенные статьи: гонорар Дивы Сулемани и сусальное золото.

В гримёрке Лалика сразу узнала по скотскому запаху и злобному рыку того гренадера, что в подземном коридоре повёл себя с ними крайне бесцеремонно и теперь не спешил извиниться. Охваченные восторгом гмуры почтительно поднесли ему букет и устроили нескончаемую овацию, сопровождая её несвязными, но искренними похвалами. Из-за его исполинского роста Лалика могла видеть лишь нижнюю часть уродливого туловища, в то время как верхняя возвышалась где-то высоко под потолком, куда не доставал тусклый свет дешёвых масляных ламп.

— Вы что, притащили эту кудрёпу сюда? — басил он, гоняя пыльный воздух толстыми ручищами. — Это какая-то жестокая насмешка!

Его гнев ничуть не умалял веселье. Всё ещё под впечатлением от триумфального представления, гмуры, рассевшись на гримёрном столике и сундуках с реквизитом, напевали финальную арию Дивы Сулемани, размазывали по лицам грим из помятых жестянок, примеряли страусовые перья и, довольные до дрожи в копчиках, лепили на носы золотые звёздочки, найденные на полу.

И лишь когда хозяин гримёрки грузно опустился перед зеркалом и встретил в отражении растерянную Лалику, она наконец всё поняла. То, что с высоты балконов казалось россыпью драгоценностей, на деле было лишь здоровенными блямбами из фольги, прихваченными грубыми нитками. Белоснежная кожа — белила в три слоя, с подтёками на лбу и трещинами по щекам. Изящное кружево — аляповатый принт на мокром от пота балахоне. А нежнейший голос, обволакивавший театр тающей пеленой, — инструмент такой внушительной силы, что вблизи был почти нестерпим.

Перед ней была Дива Сулемани.

— Святы еноты! — вырвалось у Лалики от случившегося прозрения.

За оглушительным гамом она едва разбирала слова и смогла уловить суть разговора лишь после того, как улеглась потасовка из-за банки ртутной зубной пасты.

— После всего вы ещё осмеливаетесь что-то просить? — гремела Дива. — Клянусь вам пурпурой на жопе, нет в театре ни одной вакантной роли!

Невероятно, как существа с таким сверхчутким слухом выдерживали эти громовые раскаты. Да и что вообще могло быть общего между ними и этой неотёсанной великаншей с рыжими бобровыми зубами и казарменными манерами?!

— Почему она обозвала меня кудрёпой? — пробормотала Лалика в ухо гмуру, прикрывая рот ладонью и поглядывая на обидчицу.

— Да потому же, почему все люди обзываются: в ней накопилось слишком много кудрёп, вот одна и вырвалась, — ответил тот, по-кошачьи играя блестящим бумажным кружочком на театральном костюме.

— Вы и её считаете красивой? — нахмурилась она.

— Ты всё видишь в искажённом свете, — тихо объяснил гмур с чутким носом. — Её сценическое искусство неотделимо от её натуры — и то и другое в равной мере прекрасно. Для гмуров красота не временная мода, как для людей. Красота не форма, а следствие доблестных поступков и созидательных трудов. Например, шрамы и ожоги от великолепной ковки или слепота от ювелирного дела. Нажитый в самоцветных приисках горб красив, потому что нужен для закрепления удобной рабочей позы. А бельмо красиво, потому что позволяет видеть озёрные опалы, которые зрячий не заметит.

Чтобы не сгинуть на сцене букашкой, Диве Сулемани приходится трудиться как ломовая лошадь, затаптывать завистников и соперников, быть в прямом смысле слова Великой. И не нужно объяснять, почему она красива: ты сама стала свидетельницей её неподдельной красоты на сцене.

— Ну а почему гмуры всегда женятся на девушках, красивых по человеческим меркам?

— Потому что физическая красота — это их доблесть и труд. Не так-то просто оставаться красивой, когда в жизни столько печалей, забот и таких вредных факторов, как роды и солнце.

К слову сказать, гмуры до сих пор солнце недолюбливали. Утреннее или вечернее, зимнее или осеннее — куда ни шло. Но июльский полдень был для них страшнее сельской человечьей свадьбы.

— Мои поздравления, милая бельфелина! Тебя утвердили на роль, — торжественно объявил верховный гмур. — Будешь играть в новой пьесе по старинному гмуриному преданию, — взгромоздившись к Диве колени, он энергично расцеловал её в подбородок — куда дотянулся.

— А какая роль? — поразилась Лалика очередному стремительному повороту.

— Луногарская ундина, — гаркнула Дива.

Сложно сказать, знала ли она, что однажды Луногар чуть не забрал жизнь Лалики и едва в самом деле не сделал её своей ундиной или она нечаянно попала в этот страх, ранив «кудрёпу» роковым совпадением.

Глава шестая

— Рубирубино умер! — горланил гмур над распластанным телом в концертной комнате.

— Это из-за проклятия Лакраморы, — быстро сообразила Лалика, скатываясь по лестнице и теряя меховые туфли. — Я сама слышала, как она пророчила ему гробницу под дном Луногара — и вот!

Накануне отсюда вынесли всю мебель и с боем протиснули через окна прибывший из столицы рояль. Интерьер оголился, звуки сделались гулкими, пещерными, и говорить теперь приходилось вполголоса, чтобы не дразнить эхо.

Тело лежало в центре ковра, до груди укрытое лунным светом, как одеялом. Опустившись на пол рядом с головой Рубирубино и вглядываясь в его черты, Лалика в очередной раз поразилась, насколько искусны гмуриные поделки и как безнадёжно далеки от этого совершенства люди. Согрев дыханием ладони, она потрогала его виски, точно простуженному ребёнку, но тут же, устыдившись своего порыва, поспешно одёрнула руки.

Он никогда и не был для неё по-настоящему живым. Сначала бестелесной мечтой, потом механической куклой. Сушёная завитушка на кончике папоротника — вот что была её любовь. Может, и правда, к лучшему, что Рубирубино теперь окончательно мёртв.

В лёгких громко сипели запретные слёзы, и потому она не сразу расслышала, как за её спиной вырос рой звуков: шипение, гул и треск. Они подступали, царапая кожу волной мурашек, сгущались и заполняли комнату бесчисленными повторами:

— Жж… фелин… жж… хитим… меныш…

Обернувшись, чтобы разоблачить гремучую тварь, Лалика увидела лишь кучку до смерти перепуганных гмуров, нависших над старой радиолой. Нашёптывая версии одна страшнее другой, они пытались расшифровать сумбурные сигналы и лишь запугивали друг друга ещё больше:

— Похитим бельфелину?

— Подсунем им подменыша?

Что это, если не радиопереговоры частных сыскарей и не происки Куры-матери, думала Лалика. Вот-вот они окружат особняк и по штурмовым лестницам полезут в окна. Дядюшка Руззи раскидает хлипких гмуров по сторонам, а её, паршивую беглянку, Кура-мать схватит за волосы и поволочёт в психиатрическую лечебницу. А утром в газетах напишут, сколько бед девчонка принесла своим родным и вообще всё-всё плохое в мире случилось по её вине. Теперь и про гмуров узнает весь город. Ясное дело, их посадят в клетки на колёсах и станут возить по улицам, как цирковых уродцев. Вдобавок Рубирубино умер. И зачем только она повела его на базар, где, к ужасному несчастью, они повстречали ведьму Лакрамору.

Верховный гмур уложил Лалику в кровать, старательно подоткнул одеяло со всех сторон и пообещал, что Рубирубино к её пробуждению уже починят, а радиолу отнесут в лес — пугать кого-нибудь другого. Мута улеглась под бок и сразу отключилась, умиротворённо посапывая и дёргая лапками на виражах сновидений. Такая родная и уютная, она пахла кашей со сливочным маслом и самую малость — жёлтым снегом.

Всем паникёрам объяснили, что радиола передавала всего лишь вьюгу, и дали погрызть льда из сока мелиссы, дабы унять разыгравшееся воображение и размягчить мозги до кисельной жижи, какая растекается в голове у всякого, кто задремал, убаюканный мурлыканьем кота. Дом затих, зашторился, запыхтел в каминные трубы. И ни один сотрудник сыскного ведомства ни сном, ни духом не ведал об этом переполохе.

— А рассказать тебе, как я провалился в нору Сурозлеи? — вкрадчиво спросил Лалику гмур с чутким носом.

Обыграв других гмуров в ладушки-царапки, он получил единоличное право сторожить этой ночью тревожную полудрёму бельфелины и прикладывать к её лбу тёплый компресс.

— В нору Сурозлеи?! — заинтересовалась она, выпутываясь из заботливо надетого чепчика.

— Угу, — он не мог скрыть радости, что она ему верит.

В Сурозлею верили только малые дети и древние старушки: первые — по наивности, вторые — по опыту, который подсказывал, что в жизни и не такое встречается. Малолетние хулиганы в попытках запугать горожан нередко выводили углём на стенах её узнаваемые очертания, но страсть к эпатажу брала верх над знанием анатомии, и потому примелькавшееся чудовище постепенно утратило свою зловещую силу.

Гмур уселся на кровати поудобнее, вынул из кармашка мятый кулёк с засахаренными прудовиками и, предложив Лалике угоститься, завёл:

— Как-то раз (а дело было в новогодний канун) мы зашли за кочкарник чуть дальше обычного. То ли с проверенной тропы сманила прехорошенькая белка, то ли снегопад замёл ориентиры, и я провалился в чёрную-пречёрную дыру. Жить в таком страшном месте могло лишь нечто столь же страшное. Ну или барсук.

Лалика поёжилась, пугаясь за гмура и почему-то ещё и за барсука в придачу.

— Стены там были вусмерть исполосованы когтями бешеного существа. А на полу узорами уложены камни и самые грустные косточки, какие только можно найти в лесу: хвостовые позвонки снегиря, коленная чашечка мышовки и, как сейчас помню, заячий крестец.

С момента ухода нашей прошлой бельфелины я не испытывал такой сильной тоски. И выжил там лишь мыслями о тебе, нашей будущей бельфелине. Мы как раз собирались подложить тебе пряник в форме Сурозлеи — сильный оберег, если съесть до крошки, ни с кем не делясь.

— Я так и сделала, — закивала Лалика. — Только с Мутой немножко поделилась. Так ведь можно было?

— Можно, но тогда удача — на двоих.

— Так даже лучше. Мне и в голову не могло прийти, что пряник принесли гмуры. И Сурозлею я в нём не признала. Подумала, что сосед-пекарь по доброте душевной налепил всем окрестным детям пряничных медвежат и разнёс по домам.

— Вот тогда, в той норе, я и решил: увижу Сурозлею во плоти и смогу слепить пряник с точным сходством. Самый лучший оберег для бельфелины. Так и спасся мечтой, — расчувствовавшись, он задрожал кончиком носа, и Лалика накрыла его ладонь своей.

Анатомически Сурозлея была ближе всего к ктырям — хищным, злющим мухам, с той лишь разницей, что мухи не вырастают до полутора метров и не отгрызают головы младенцам. Хребет её, сплюснутый, как у высохшей рыбины, был присыпан бархатистой серой пыльцой, и по всей поверхности хитинового панциря торчали наросты, обрамлённые тонкими зеркальными ореолами, так что в темноте казалось, будто десятки красных зрачков прожигают ночь. Задние лапы, набитые мускулами, оканчивались страшными когтями с пушистыми пульвиллами, одно лишь прикосновение которых предвещало неминуемую лютую смерть.

Впрочем, байки про Сурозлею могли быть не более чем выдумкой для усмирения шебутных детей или для оправдания сомнительных закупок мэрии, официально проведённых под предлогом борьбы с насекомыми. Любой мало-мальски образованный человек, знакомый с проблемой масштабирования, ни за что бы не поверил в подобную чепуху. Однако образование — вещь дорогая, и стоило наступить паре неурожайных лет, как школьные парты пустели почти с той же скоростью, что и амбары.

По слухам, последняя в округе особь засела в норах за кочкарником, потому охотники и грибники обходили эти проклятые места стороной. И только отчаянные искатели волшебных кладов раз в год делали робкую вылазку к её логову в надежде разбогатеть, рискуя не только быть перемолоченными в труху, но и остаться в дураках. Считалось, что именно там, в затерянных хвойных дебрях, на исходе года гмуры оставляют сундук с сокровищем и так прославляют свой благородный род.

— А вы, правда, оставляете в лесу клад? — оживилась Лалика.

— Не то чтобы Клад! — засмущался гмур. — Немного новогодней всячины: конфеты, ёлочные игрушки и несколько горстей серебряных пупелей, чтобы прожить долгую безбедную жизнь или две не очень долгих и не очень безбедных, если есть супруга.

— Хорошо прячете — не знаю никого, кто нашёл ваш клад.

— Зато ты знаешь людей, которые ни с того ни с сего начинают покупать малину в феврале или добела чистить картофель, — многозначительно подмигнул он, и в её глазах мелькнули смутные догадки.

— А мы с дядюшкой Руззи однажды ходили за вашим кладом, — таинственно поведала она. — Он не верил ни в клад, ни в Сурозлею. А я очень-очень верила! И так долго искала ваш сундук, что дядюшка со скуки полез без страховки в заводь за линём и по пояс ушёл под лёд.

Они замолчали, погрузившись каждый в свои воспоминания и таращась в полумрак. Мута перекатилась через спину на другой бок и протяжно зевнула, обведя их мутным взглядом. Шерсть у неё впросонках была измята, как трава после прохода табуна.

— Ну раз у нас вечер страшных воспоминаний, я тебе тоже кое-что расскажу.

Дядюшка Руззи каждый год помогал нашей соседке-красавице Мирилим с установкой ёлки во дворе. У нас ёлку никогда не наряжали — считалось, что это для маленьких. Видать, я никогда не была для этого достаточно маленькой.

Кура-мать, изревновавшись до нервных волдырей, сделала на лбу праздничную завивку и отправилась в город, на Зимний Карнавал со своим любовником Пульвигом. Он был врачом, требухологом, но её лечил не от бурления в кишках, а от тяги к кухонным погромам, что, собственно, и было её истинным недугом.

Тётушка Тутия наотрез отказалась вести меня на городской фейерверк и от тоски приняла полпачки своих ночных пилюль, отчего её сразу замутило и сморил сон. Так мы с Мутой остались на всю новогоднюю ночь вдвоём.

Ёлку всё же очень хотелось, и теперь уж никто не мог мне помешать. В перелеске за домом я надрала целую гору лапника. В три захода приволокла к себе в комнату и скрепила ветки ярусами почти до самого потолка. Все руки исколола, но сначала не заметила, только потом поняла. А Мута вся измазалась в смоле, извалялась в иголках и сухих дубовых листьях — я её потом еле отмыла и насилу расчесала.

А какой стоял еловый дух! Я выбегала на лестницу, стояла там минутку, привыкая к обычному воздуху в доме, потом вбегала в свою комнату — и снова взрыв этого волшебного аромата, с новой и новой силой. Когда надышалась, вспомнила, что нужны ещё и украшения. А под рукой ничего подходящего. Абажур-то с хрустальной бахромой я уже давно приспособила, за что получила от Куры-матери большой нагоняй.