Бесплатный фрагмент - Лекции по антропологии

Лекция зимнего семестра 1772/73 гг.

по записям Парова

Лекции по антропологии

Эмпирическая психология есть своего рода учение о природе. Она трактует о явлениях нашей души, составляющих предмет нашего внутреннего чувства, и притом точно таким же образом, как эмпирическое учение о природе, или физика, трактует о [внешних] явлениях. Отсюда сразу видно, сколь мало учение сие может составлять часть метафизики, поскольку последняя имеет своим предметом исключительно conceptus puri, или понятия, данные либо одной лишь чистотой разума, либо, по крайней мере, познание коих коренится в разуме. Заблуждение это происходит, однако, частью от того, что древние собрали ещё мало наблюдений над душою, частью же от того, что они не знали, куда следует поместить сие учение, ибо они принимали всю метафизику за расширенную психологию, поскольку душа есть предмет внутреннего чувства, а из души проистекают все рассудочные понятия. Но поскольку мы ныне, благодаря особенно английским писателям, получили целое собрание сведений из сего источника человеческих поступков, или же разнообразных явлений души, то мы можем излагать сие учение точно так же, как и физику. Достойно удивления, что древние, хотя и объявляли сие занятие полезнейшим, не более занимались познанием человека. Но нет ничего обычнее, чем полагать, будто вещь, с коей привыкли иметь дело, уже познана, и не считать её достойной исследования. Сие мнение, в нас укоренённое, нанесло наукам необычайный урон и лишило нас познания многих вещей. При сём надлежит также заметить, что науки получили великое приращение и широкое распространение именно благодаря тому, что в Академиях они излагаются в определённом порядке и отдельно от других наук. То же самое происходит и с эмпирической психологией, ибо, пока она была придатком метафизики и не излагалась особо, объём её был весьма невелик. Она заслуживает и особого курса лекций, частью потому, что вовсе не принадлежит к метафизике, частью же потому, что может быть усвоена каждым без необходимости предварительного изучения других наук. Здесь можно последовательно изучить источник всех человеческих поступков и характеры людей, кои находишь лишь разбросанными там и сям в науках, романах и некоторых моральных трактатах. Тогда можно каждый штрих человеческой природы, замеченный в сочинении, вывести из его источника и таким образом умножить свои познания о человеке. Монтень, написавший двести лет назад книгу на старофранцузском наречии, до сих пор ещё пользуется уважением у всякого разумного учёного единственно потому, что из его труда познаёшь человека в его различных обстоятельствах, хотя читать его и неприятно оттого, что он вечно говорит о самом себе.

Мы также при изложении сего учения намерены рассматривать человека в различных состояниях, [таких как] в состоянии грубости и необразованности, в различном возрасте, и намерены различать, что в человеке есть природа и что — искусство.

Первая мысль, возникающая у человека при употреблении его внутреннего чувства, есть Я.

Примечательно, что мы под Я подразумеваем так много, ибо, анализируя оное, находим, что мыслим под ним следующее:

I. Простоту души, ибо Я выражает лишь единичность, и если бы душа была сложна и каждая часть её имела бы мысль, то следовало бы сказать: мы мыслим.

II. Субстанциальность души, то есть что Я не есть предикат какой-либо иной вещи, хотя ему как субъекту и может быть приписано множество предикатов. [Так, например: ] когда я говорю: «Я хочу то, я мыслю то», — я всё же отделяю все эти предикаты от Я и рассматриваю себя как субъект, о коем всё это сказывается.

III. Разумную субстанцию, ибо, мысля Я, я чувствую, что могу сделать себя объектом своих мыслей, а в сём особенно проявляется разум, или высшая способность души, которая как бы обозревает низшие; и, делая себя объектом своих мыслей, я рефлексирую о способностях, заключённых в душе.

IV. Свободу души. Когда я мыслю Я, я отделяю себя ото всех прочих и мыслю себя независимым от всех внешних вещей. Именно это — то, что, произнося Я, человек как бы делает себя средоточием или точкой отсчёта всех вещей, по отношению к коей всё имеет свою соотнесённость, — делает его нежеланным в обществе; неохотно слушают того, кто вечно говорит о себе, и хотя иногда можно поставить себя на место говорящего о себе, делают сие всё же неохотно. Напротив, желают, чтобы никто не делал себя точкой отсчёта всех вещей, но чтобы говорили о вещах общих, имеющих отношение ко всем. Поэтому и считается вежливостью, что все государи (король Испании в новейшие времена есть исключение) называют себя не Я, но Мы, ибо в старину они всё делали лишь с согласия высших сословий. Я в широком смысле означает человека, а в узком — душу. То, что душа есть нечто простое и отличное от тела, видно из того, что, даже когда одна часть тела за другой разрушается, человек без рук и без ног всё же называет себя целым Я. Стоики и Платон понимали под Я исключительно бессмертное существо, душу, и полагали, что тело она должна носить с собою, подобно тому как улитка носит свою раковину. Они пребывали, таким образом, в заблуждении, будто их никоим образом нельзя оскорбить, ибо их душе никто не может повредить, даже если станет мучить их тело. Каждый раб у них почитал себя свободным, ибо имел свободную душу. Эпикурейцы придерживались противоположного мнения.

У человека всегда надлежит различать животность и разумность. В отношении первой он мало отличен от прочих животных; более того, Локк и некий итальянский врач (Москати) даже желают утверждать, что люди были бы более склонны ходить на четырёх, нежели на двух ногах, ибо всё их телесное сложение устроено так, что они должны были бы ходить на четырёх ногах, и от хождения на двух ногах проистекают многие болезни, коим они, однако, в необразованном состоянии умели бы противостоять.

Сколь мало отличается готтентот от орангутанга, если отнять у него душу! И действительно, кажется, что, лиши человека души, он станет не добрым ручным, но, пожалуй, даже хищным животным. Итак, человек имеет двойственную личность, а именно: как человек и как душа. Мы, таким образом, уверены, что душа есть существо простое и совершенно отличное от тела. [Греческое слово] ψυχή (душа) собственно означает бабочку, которая, сбросив червеобразную личинку, становится летающим насекомым. Сей личинкой греки уподобляли тело, а бабочка изображала душу. У египтян уже эта бабочка была символом души.

Когда Анаксарх по приказу тирана был растолчён в ступе, он сказал: «Толчи, ты толчёшь не Анаксарха, но мех Анаксарха». Мы отсюда действительно видим, что человек чувствует субстанциальность души. Мы отсюда действительно видим и также чувствуем, что наша душа иногда претерпевает, а иногда действует, и потому уже Лукреций называл душу в отношении её претерпевающего состояния anima, а в отношении её деятельности — animus.

Мы наблюдаем, однако, душу с трёх различных точек зрения, а именно: как Anima (душа), Animus (ум, дух, настроение) и Mens (дух, разум).

Поскольку душа мыслится в связи с телом и, таким образом, не может предотвратить сообщение ей того, что воздействует на чувства, она есть душа (anima), и в сем качестве она лишь претерпевает.

Поскольку же душа реагирует на чувственные впечатления и проявляет себя как действующая, она есть ум (animus).

А поскольку она представляет себе нечто совершенно независимо от всякой чувственности, она есть разум (mens).

[Так, например: ] я не могу предотвратить, чтобы боль, причинённая моему телу, не перешла также и в мою душу; однако я могу предотвратить рефлексию моей души об сём. [Например,] когда я страдаю подагрою и размышляю о том, что из сего произойдёт в будущем, как я смогу зарабатывать себе на хлеб, и сие вызывает печаль о моём здоровье, — здесь действует ум (animus). Сия болезнь ума именно и есть то, что делает [человека] несчастным. Поскольку рефлексия не свойственна животным, они никогда не бывают несчастны. Наконец, высшая степень печали возникает тогда, когда мой разум (mens), отвлекаясь от всех болей, пробуждает во мне самоукорение, когда он представляет, как я сам навлёк на себя сей недуг и по собственной вине стал несчастлив. Сия печаль духа всегда воздействует на тело с удвоенной силой.

Весьма обычно, что люди говорят, будто охотно поменялись бы с другим человеком, желают себе его внешности, его памяти, и если бы они могли поменяться всем, то всё же не променяли бы своё Я, ибо каждый считает себя совершенным в своём роде. Заключается в сем утверждении и некое противоречие, ибо они хотят и променяться, и — нет. Мы часто говорим: «речь не имеет духа», «общество не имеет духа» и т.п., и отсюда видно, что под духом мы понимаем всё же первое начало движения.

Ум в обыденной речи называют также сердцем. Когда же говорят: «человек имеет добрый ум» или «доброе сердце», — мы разумеем под сим не что иное, как то, что телесная конституция человека такова, что его склонности не могут быть иными; и потому вполне возможно, что человек может быть очень добродетельным, но при этом иметь злое сердце. Таковым считают Сократа, у коего, хотя склонности и не согласовывались с принципами разума, он, тем не менее, умел направлять оные разумом. Однако мы питаем больше доверия к тому, у кого добрый ум, нежели к тому, кто хотя и добродетелен, но имеет сердце злое. Причина сему вот какая: всегда безопаснее довериться тому, чьи склонности уже согласуются с принципами разума, нежели тому, кто должен всегда с ними бороться, ибо как часто мы не бываем захвачены чувственной мыслью ещё прежде, чем успеваем fully осознать её. Надлежит, однако, заметить, что никогда не говорят «у него злой дух» — разве лишь если он одержим дьяволом, — по той причине, что дух, действующий независимо от тела и внешних побуждений, solely по принципам разума, никогда не может действовать иначе как хорошо, ибо избирает не то, что приятно, но то, что хорошо. Поэтому и говорят: «плоть противится духу». Если бы дух мог действовать один, то было бы очень полезно, чтобы плоть противилась духу.

Мир имеет отношение как к нашему телу, так и к нашей душе, и, смотря по тому, рассматриваем ли мы мир с той или иной точки зрения, он является нам то так, то иначе. Однажды житель скалистого острова, не знавший в мире ничего, кроме сей скалы и нескольких малых островов вокруг, попал ко двору властителя сего острова и увидел его дворец: он провозгласил его счастливцем как властителя половины мира. Если человек впадает в несчастное положение, будучи беден и покинут, все красоты природы вокруг него не могут его порадовать, всё для него — печальное зрелище; если же ему хорошо, то всё вокруг него проясняется.

Мы переходим теперь к представлениям и замечаем, что отчасти мы сознаём их, отчасти же — нет. Величайшее богатство нашего познания заключено в тёмных представлениях, кои впоследствии сознанием возводятся в больший свет, ибо сознание не порождает представлений, но лишь проясняет их. Когда искусный музыкант садится за клавикорды и начинает фантазировать в уме, он должен, дабы не возникла диссонанса, partly вглядываться в будущие тоны, partly оглядываться на произведённые; он должен правильно ставить пальцы, и, после того как он играл довольно долгое время, он совсем не отдаёт себе отчёта в том, что играл. Далее, когда мы даём женщине или лицу, коего чтим, идти по правую руку, мы делаем сие для того, чтобы не лишить его употребления его правой руки.

Если мы, наконец, рассмотрим скупость, то обнаружим, что скупой имеет множество представлений, не сознавая их. [Например: ] если у кого-то много денег в кармане, его аппетит возбуждается очень мало; почему? Он знает, что может легко получить всё это, если захочет. Скупец, у коего дома сундук с деньгами, видит, как другие разъезжают в великолепных каретах, другие пируют за пышными и богато сервированными столами, слышит гром литавр и труб, однако остаётся при своём и не поддаётся никаким внешним побуждениям к подражанию. Отчего? Оттого, что всё это он имеет в своём сундуке и знает, что посредством своих денег может иметь, что пожелает.

Мы сознаём лишь самую малую часть [наших] представлений. Здесь можно было бы рассказать бесконечно много феноменов человеческой души, которые философ извлекает из их тьмы на свет, подобно тому как в физике, рассматривая тела, он выявляет их сокровенные силы посредством разума. Мы укажем основание лишь для пары обычных феноменов. Мы замечаем, [например], что матери всегда любят сыновей более, нежели дочерей, а среди сыновей — более всего того, кто бойчее или распущеннее прочих. Откуда сие происходит? Из двоякого основания.

1.) Расположение к противоположному полу уже вложено в природу человека.

2.) Мать смотрит на сына как на того, кто должен в будущем её защищать, и потому надеется, что тот, кто бодр и расторопен, скорее сможет защитить её лучше, нежели сонливый или благовоспитанный. Сие суть её тёмные представления.

Далее, мы замечаем также у самого мудрейшего тайный страх перед смертью, хотя он и знает, что краткость жизни есть величайшее утешение против всех несчастий и забот. Причина сему кроется в тёмном представлении. Очень часто мы и вовсе не имеем силы преодолеть разумом тёмные представления, коренящиеся в чувственности. [Например: ] когда мы находимся на высокой башне и смотрим вниз с прохода, прочно построенного, мы ощущаем головокружение, особенно если сквозь перила, поддерживаемые тонкими столбами, можно видеть [пропасть]. Отчего сие происходит? Из тайного представления, что все тела имеют тяжесть и посредством оной движутся к центру [земли], а следовательно, склонны к падению. Наш разум, правда, утешает нас, когда мы размышляем, что всё сооружение так прочно построено, что мы упасть не можем, однако же дрожь тотчас же пронзает наши члены, и мы не можем сему воспрепятствовать.

Поскольку люди не сознают сего тёмного представления, они полагают, что ощущают то, что никоим образом не воздействует на их чувства, но проистекает из неосознанной рефлексии рассудка; поэтому они говорят: «Я чувствую, что это стихотворение прекрасно»; «Я чувствую доверие к сему честному человеку»; отсюда же возникло и моральное чувство, кое, однако, на деле есть ничто, ибо всё, что проистекает из рефлексии рассудка и не есть предмет чувств, я не могу выдавать за ощущение. И уж конечно, ничто так не препятствует расширению наших познаний, как то, что люди выдают свои тёмные представления за ощущения, ибо этим пресекается всякое исследование, ибо если мы что-то ощущаем, то не стоит и труда это исследовать.

Мы часто находим себя, как наяву, так и во сне, в состоянии безмыслия, где мы представляем себе очень многое, но лишь смутно. Мы тогда позволяем всем предметам и явлениям протекать мимо, не направляя нашего внимания особенно ни на что, и сие состояние наиболее благоприятно для человеческого тела. Опыт вообще учит:

I. Что для человека нет ничего здоровее и лучше, чем направлять всё своё внимание на внешние предметы, даже если бы то были предметы разума.

II. Что для человека нет ничего вреднее, чем когда он становится пристальным наблюдателем самого себя и обращает всё своё внимание внутрь. Сие мы ясно видим на примере ипохондрика, который, как только начинает наблюдать за собою и углубляться в свою болезнь, чувствует себя всё хуже, и нет для такого человека ничего вреднее медицинской книги, ибо все болезни, о коих он читает, у него [есть]. Поэтому долгом всякого врача было бы осведомляться о занятиях своего пациента и стараться направить его так, чтобы пациент забывал о себе.

Существует также тщеславное наблюдение за собою, и поведение такого человека, который всегда наблюдает, какую он фигуру составляет в человеческом обществе, называют натянутым. Подобно тому как тот, кто пишет книгу и всегда следит за выражением и выбором слов, никогда не будет писать наивно.

Источник сих тёмных представлений называют глубиною ума, и долг философа — исследовать оную, насколько это возможно.

Когда в морали и даже в Евангелии сказано: «Не судите», — сие заповедано не по иной причине, как потому, что мы часто судим о ком-либо из склонности или по темпераменту и полагаем, будто сие проистекает из принципов разума.

Мы переходим теперь к ясным и смутным представлениям. Следует сразу заметить, что здесь смутные представления не совсем правомерно противопоставлять ясным. Ясность возникает тогда, когда не только сознаёшь свои представления, но и знаешь, что в них содержится. Смутное противопоставляется упорядоченному, и хотя ясность всегда предполагает порядок, лучше противопоставлять ей неясность.

Ясность бывает либо ясностью созерцания, либо ясностью понятия. Ясность созерцания основывается на впечатлении, которое внешние предметы производят на мои чувства. Ясность же понятия состоит в том, что я могу подвести это созерцание под общие признаки, которые я прежде замечал у других предметов, — короче, в подчинении [общему понятию]. Можно здесь представить рассудок как необъятное пространство, разделённое на определённые логические места (loci logici), из коих каждое содержит понятие; если я могу поместить своё представление в такой логический место, я имею [чёткое] понятие. Ясность созерцания составляет эстетическое совершенство, а ясность понятия — логическое совершенство.

Мы переходим далее к определению человека в отношении познаний и замечаем:

I. Отношение наших познаний к объекту, которое состоит в истине; и если наше познание однородно по количеству с объектом, то наше познание адекватно.

II. Отношение познания к субъекту, которое состоит в изменении нашего состояния. [Например: ] приятное и неприятное, удовольствие и неудовольствие, — впечатления, имеющие большую пользу в эстетике.

III. Психологическое отношение, или отношение наших познаний между собой, которое называют сходством и которое всемерно способствует остроумию.

Наконец, мы замечаем также две несовершенства нашего познания, а именно неведение и заблуждение. Неведение есть просто недостаток познания; заблуждение же есть препятствие к истинному познанию и гораздо опаснее и хуже неведения; ибо при неведении требуется лишь одно действие, а именно: сообщить невежде недостающее истинное познание; но при заблуждающем необходимы два действия, а именно: сперва надлежит очистить его рассудок от заблуждения и сделать его невежествующим — что весьма трудно — и лишь затем сообщить ему истинное познание. Посему совершенно правы философы, говорящие, что у детей сперва должно иметь место отрицательное воспитание, т. е. следует сперва лишь оберегать их от заблуждений.

Мы замечаем, однако, что все люди скорее впадают в заблуждение, нежели остаются умышленно в неведении; поэтому и судят так быстро и вовсе не желают, чтобы суждение было приостановлено до выяснения истины. Сие есть истинный инстинкт, вложенный природою в человека, в силу коего он должен быть всегда деятелен, даже если и заблуждается. Но затем Бог дал человеку разум для управления сим инстинктом.

Человек ощущает жизнь лишь через свою деятельность: поэтому сочинения, в коих, хотя и много заблуждений, но которые расширяют познание людей, гораздо полезнее тех, что содержат лишь известные и общие принципы.

По той же причине нам нравятся и парадоксальные сочинения — или такие, которые противоречат общепринятому познанию и сразу показывают, что можно сильно заблуждаться, — ибо мы надеемся, что благодаря им получим иной взгляд на ту или иную науку, быть может, сможем открыть нечто неизвестное.

Примечание. Таким парадоксом была система Коперника — учение об антиподах, которое Лактанций так осмеял, сказав при том, что мог бы легко его опровергнуть, если бы только не должен был заканчивать книгу.

Безусловно установлено, что всякий гений пишет прежде всего для будущего или отдалённого столетия, и в ту эпоху, когда он творит, его почитают нелепым — по той причине, что его судят исходя из тех самых заблуждений, против которых он и пишет. Примечательно, что убеждённость людей требует немалого времени.

Перейдём теперь к perceptionibus concomitantibus et sociis [сопутствующим и ассоциированным представлениям]. Сопровождающие представления легко отличить от объединившихся. Это подобно тому, как если бы чужеземный путешественник попал на поле, исполненное всех природных красот: эти восхитительные явления природы лишь сопровождают его взор; но если он станет хозяином и владельцем сей местности — они будут восприниматься как бы объединившимися с ним. Однако зачастую сопровождающие представления принимают за perceptiones sociae [ассоциированные представления]. Надлежит заметить, что связанное с предметом представление зачастую невозможно отличить от самого предмета, и потому их смешивают. Например, видят прекрасную девицу, которой прощают многие недостатки ради её приятной наружности. Сопровождающим её красоту обстоятельством является то, что она шепелявит; это ей к лицу, считают причиной её прелести и привыкают также к шепелявости. Объединившиеся представления также весьма часто затмевают главные. Например, если человек, знаменитый своими заслугами, одевается пышно, то забывают о его внутренних достоинствах и взирают лишь на его наряд, позументы на платье и т.д.; отсюда происходит правило, что человеку заслуженному подобает одеваться не пышно, но лишь опрятно и, в крайнем случае, со вкусом, если он не желает, чтобы его достоинство было затменено одеянием.

Примечание. У русских есть поговорка: «Встречают гостя по одёжке, а провожают по уму».

Перейдём теперь к остроумным выражениям.

Выразительное [praegnanter] выражение — то, что заключает в себе много смысла. После греческого языка немецкий — тот, который объединяет множество понятий в одном слове и одновременно упорядочивает их аналитически, например: Kleinmüthigkeit [малодушие]. Это служит как логическому, так и — главным образом — эстетическому совершенству. У арабов есть очень краткие молитвы до и после еды. Перед трапезой они молятся: «Bis inilla» — «Благослови, Боже» — а после: «Adi milla» — «Благодарение Богу».

Мы охотно пребываем в пассивном состоянии и всё же превыше всего ценим состояние активности. Мы позволяем, например, чтобы о нас заботились и нам прислуживали, и в этом отношении мы пассивны; но если бы кто-то пожелал устроить наше благополучие при условии, что мы вовсе не должны ничего выбирать, а всецело предаться распоряжениям другого, — мы бы воспротивились, ибо в таком случае мы были бы полностью лишены возможности действовать.

Мы охотно соглашаемся, чтобы нами руководили, потому что знаем, что, если захотим, можем проявить самостоятельность и уйти. У нас есть способность, которая лежит в основе всех изменений нашего состояния или наших ощущений, и эту способность мы подразделяем на низшую и высшую.

Нижняя состоит в чувственности, в отношении которой мы лишь страдательны; Верхняя же — это рассудок, посредством которого мы также деятельны. Но помимо этой способности у нас есть также Высшая сила, то есть свободная воля, посредством которой осуществляется состояние ощущений, заключённое в способности. У нас есть двойная сила, подобно тому как есть двойная способность. Нижняя сила — это слепая воля, а Высшая сила — свободная воля. Нижняя способность вместе с нижней силой составляет животность; а Верхняя способность с высшей силой есть человечность. — Если мы сопоставим Высшую силу с Нижней способностью, то обнаружим, что посредством свободной воли мы можем направлять наши чувственные ощущения по нашему желанию. Мы можем даже облегчать боли, отвлекаясь от них и направляя наши представления на другие вещи. Даже известно, что небольшую боль можно подавить выдумыванием большей. Например, если кто-то опечален потерей единственного сына, и ему внезапно приносят известие, что его корабль с товарами потонул, — он забывает о смерти сына и обращает мысли лишь на потерю имущества; затем ему сообщают, что корабль благополучно прибыл; теперь жало прежней печали притупилось, и он избавлен от обеих печалей. Жаль только, что этим средством нельзя пользоваться всегда. Мы настолько доверяем Высшей силе, что даже не беспокоимся о наших умонастроениях, хороши они или дурны, ибо полагаем, что можем изменить их в мгновение ока, когда пожелаем, — хотя в этом сильно заблуждаемся.

Эта свободная воля, или Высшая сила, ограничивается:

I. Непроизвольными представлениями. Например, когда представление о дурном обращении, которое я претерпел, нарушает мой покой; часто я желаю изгнать его, ибо это досадные представления, но не могу этого сделать, несмотря на все усилия моей свободной воли. Кто способен на это, тот никогда не может быть оскорблён.

II. Чрезмерными вожделениями, которые вызываются побуждениями.

Чувственное познание отличается от рассудочного познания лишь по источнику, но не по форме; поэтому смутные представления, сколь бы неотчётливы они ни были, остаются представлениями рассудка; а чувственные представления, сколь бы отчётливы они ни были, остаются всё же лишь чувственными. Однако в этом заблуждались многие, включая даже знаменитого Мендельсона, который считал отчётливые представления представлениями рассудка, хотя он и понимал, что чувственность зачастую имеет grandes avantages [большие преимущества] перед рассудочными понятиями; но он хотел вывести это из запутанности, что, однако, невозможно; ибо отчётливость чувственных представлений может быть очень велика, и тем не менее можно ещё не иметь рассудочных понятий о предмете. Например, если бы дикарь попал в наш город и увидел большое здание, он, конечно, различил бы все его части ясно и распознал бы каждую в отдельности отчётливо, но от этого у него ещё вовсе нет понятия о доме: он ещё не знает, для какой цели он воздвигнут. Чувственность даёт нам материалы, а рассудок имеет, так сказать, лишь potestatem rectoriam [правящую власть] и располагает ими. Отсюда следует, что чувственность вовсе не презираема; ибо подобно тому, как не могло бы быть правителя государства, если бы низшее сословие, как-то крестьяне, не содержали его, точно так же и рассудок без чувственности не может быть ни к чему полезен. Таким образом, быть лишь чувственным — не порок, но лишь недостаток; ему недостаёт только знания. Это подобно часам, у которых отсутствует циферблат; однако из-за последнего нельзя считать их неисправными, ибо, стоит его добавить, они готовы. Таким образом, нет необходимости морщить нос, когда встречается слово «чувственность»; она полезна, когда направляется рассудком и не злоупотребляется.

Возникает вопрос: принадлежит ли сознание к Верхней или к Нижней способности? Посредством сознания не производится никакое представление, но оно лишь ставится в более яркий свет. Таким образом, оно есть лишь условие, при котором Высшая сила может быть действенной.

Чувственность столь ненавистна для некоторых, что (г-н Паллас в своих описаниях путешествий якобы открыл пилюли, которые, если кто-то примет их перед смертью, должны навеки освободить его от всякой чувственности). Правда, что чувственность всегда указывает на низшее, ибо она весьма препятствует свободной воле человека; но способность представлять что-то чувственно очень полезна, поскольку человек имеет лишь чувственные созерцания, и только способность рассматривать общее in concreto [в конкретном] приводит человека к отчётливому познанию истин.

Было бы очень хорошо, если бы те писатели, которые перешли от трогательного способа письма к насмешливому, стремились делать пороки людей более смешными, нежели преследовать их словно фурии; последнее легко делает писателя мизантропом. Лучше и полезнее облечь человека в шутовской колпак, нежели предавать анафеме его ошибки, ибо ничто так не страшит человека, как быть осмеянным; скорее уж он предпочтёт иметь всех врагами. Лучше быть Демокритом, нежели Гераклитом. Следует рассматривать мир как великий дом дураков и планету, на которую люди сосланы для соблюдения карантина due to their folly [из-за их глупости]. Следует смеяться над глупостями людей, не исключая и себя самого, — тогда останешься другом всем людям, будешь смеяться над их глупостями и одновременно любить их, тогда как тот, с мрачным настроем, становится мизантропом и человеконенавистником. Ведь разве глупости мира заслуживают того, чтобы из-за них гневаться? Разве заслуживают они более чем осмеяния? Таким поведением мы сохраняем благороднейшее сокровище человека — ясность души. Даже цель самых ревностных устремлений людей и даже их самых серьёзных действий — что есть иное, как тщеславие? Нерон, несомненно, был более глупцом, нежели злодеем.

Перейдём теперь к рассмотрению отрицательных и положительных познаний. Отрицательные познания суть лишь средства предотвращать заблуждения. Отрицательные действия, направленные на предотвращение заблуждений, в которые никто бы и не впал, называют пустыми действиями. Initium sapientiae est, caruisse stultitia [Начало мудрости — отсутствие глупости]. Так, план воспитания Руссо в первые годы — purely negative [чисто отрицательный]; он показывает, что вначале детей должно лишь оберегать от заблуждений. Тот отрицательно честен, кто не из принципов, но лишь таков, потому что ему удобнее идти прямым, нежели кривым путём. Отрицательная гордость — спутник добродетели.

Человек, обладающий этой гордостью, лишь предотвращает тем, что его не презирают. Отрицательные действия имеют свою великую пользу, и человек никогда не может быть иным, как отрицательно мудрым. Тот человек, несомненно, высоко ценим, кто, хотя и не оказал никому благодеяния, но никого не оскорблял, никогда не нарушал своего обещания, никогда не говорил неправды и, таким образом, лишь отрицательно добродетелен. Нет необходимости объявлять такого бессердечным; ему не нужно действовать, дабы чего-то не было, подобно тому как заблудившийся должен сначала вернуться по пути, на котором он ошибся, дабы его не было.

Стихия людей — шутка и смех, и когда они делают что-то серьёзное, то принуждают себя. Греки рассказывают о жителях Фиринфа, что они при всех делах разражались смехом; и когда они спросили Аполлона, что им делать, дабы не смеяться постоянно, он изрёк, что они должны принести в жертву Нептуну быка у воды — не смеясь; и когда они были заняты этим, меж них протиснулся мальчик, который смотрел то на них, то на быка. Они уже скорчили рожи и вытолкали мальчика, дабы он не заставил их рассмеяться; тот закричал: «Неужели вы думаете, что я съем вашего быка?» — после чего они разразились громким смехом и так и остались дураками.

О действии и противодействии

Поскольку же бездействие противно самой природе человека, в коей заложен инстинкт деятельности, то он всячески стремится действовать положительно. Когда человек ощущает движение всех своих нервов, он чувствует полноту жизни и пребывает в довольстве; если же все нервы пребывают в равном напряжении, так что он может по произволу привести любой из них в движение, он обретает некое спокойствие и удовлетворение, ощущает ясность ума и телесную гармонию, сознаёт, что никого не оскорбил, — и это есть состояние подлинного человеческого счастья.

Когда же человек, действуя, впадает в заблуждение и кто-либо возражением прерывает течение его деятельности, он тотчас ощущает неприятное чувство от того, что ему противоречат; потому-то для возражений и были введены вводные формулы, как то: «прошу прощения». Однако здесь всё весьма зависит от тона, каким сия формула произносится, ибо ею можно выразить ровно столько же, сколько словами: «ты — глупец». Вообще, сия формула есть не что иное как вызов на поединок, коим приглашают другого к спору, и нет ничего удивительного, что тот, к кому она обращена, тотчас настораживается и становится врагом. Посему, если кто заблуждается, лучше не начинать прямо с сей формулы, но сперва одобрить его в том, в чём он прав, и затем постепенно стараться обратить его к иному мнению так, чтобы он даже не заметил, что вы мыслите иначе.

О трудном и лёгком

Хотя мы и говорим о тяжести и лёгкости тел, но преимущественно называем трудным то, что находится в большом соотношении с нашими силами, а лёгким — то, что находится в малом соотношении с оными. Поскольку же во всех предприятиях мы сообразуемся с избытком наших сил, исходя из коего мы можем и быть деятельны в иных вещах, то мы всегда отвращаемся от трудного и избираем лёгкое. Тот, кому легко то, что для большинства людей трудно, — удостаивается чести. Тот же, кто может сделать трудное лёгким для другого, — заслуживает meritum [заслугу]. Весьма мало тех, кто может сделать трудное лёгким, то есть изложить его доступно. Среди сих последних Алан [Ален] особенно ценит Фонтенеля, бывшего секретарём Парижской Академии наук, и Вольтера.

Вообще, французы суть те, кто способен изложить самое трудное для кого бы то ни было наиболее легко и внятно. Различают трудность и лёгкость внутреннюю и внешнюю. Внутренняя трудность и лёгкость состоит в том, насколько человек ощущает в себе малый или великий избыток сил. Внешняя — в том, сколь много препятствий в самой сей вещи, кои должны быть устранены силами.

Таким образом, можно одновременно ощущать внутреннюю лёгкость и внешнюю трудность. Например, если надлежит обучать метафизическим предметам юную девицу, озабоченную единственно приумножением своих прелестей: учитель может обладать великим искусством излагать сие как можно проще, однако девица сия рассеяна и помышляет лишь о нарядах, ассамблеях и прочем. Здесь-то и есть внутренняя лёгкость при внешней трудности.

О внимании и отвлечении

Внимание состоит не в ясности самих вещей, ибо порою вещь является яснее, когда мы пребываем в состоянии пассивном, нежели когда деятельны; но оно состоит в напряжении наших сил и в том направлении, какое мы придаём нашим мыслям относительно некой вещи, сосредоточивая их исключительно и преимущественно на одном предмете. Отвлечение же также состоит в напряжении, посредством коего мы как бы отделяем вещь от всех сопутствующих ей обстоятельств и рассматриваем её саму по себе. Но что при сем происходит в нашей душе — необъяснимо; достаточно сказать, что сие весьма трудно, особенно когда речь идёт об отвлечении от чувственных познаний и ощущений таким образом, чтобы они не проникали в душу или по крайней мере производили бы в нас лишь смутное представление. Эмпирический ум отвлекается слишком мало, ум же спекулятивный — слишком много. Например, когда при рассмотрении нравственности отвлекаются от самого субъекта, то есть человека.

Бывает внимание и отвлечение произвольные, но бывает и непроизвольное — а сие есть состояние плачевное; напротив, весьма благотворно, когда внимание и отвлечение находятся в нашей власти, ибо тогда никакое оскорбление не может сделать нас несчастными: мы отвлекаемся и тем делаем невидимым образ, нас терзающий. Так можно победить даже величайшую боль; рассказывают, будто некто, претерпевая пытку, вынес жесточайшие страдания лишь тем, что направил всё внимание своё на некий образ. Посему нет для человека состояния нестерпимее, нежели быть меж страхом и надеждой, ибо тогда он не может привести себя в какое-либо определённое расположение духа. Например, если мой друг при смерти, я думаю: «Может быть, ему ещё можно помочь»; но тут же мне приходит на ум: «Всё же он должен умереть» — и тогда не прибегают к средству, могущему успокоить, а именно — к возможности того и другого. Если же он уже умер, я как бы распоряжаюсь своим душевным состоянием и отвлекаюсь от сего. Когда Сократу дали понять, что афиняне присудили его к смерти, он сказал: «Что ж, природа присудила к смерти афинян» — и таким образом привёл себя в такое расположение духа, что с лёгкостью перенёс смерть. Руссо замечает, что врачи сделали людей столь малодушными перед лицом смерти, ибо дикарь умирает спокойно. Но поскольку медик вселяет в больного надежду на выздоровление, а больной затем по лицам окружающих и по своим страданиям замечает, что должен умереть, — он пребывает как бы в постоянном ужасе и становится малодушным. У ипохондрика главный недостаток — неспособность к отвлечению, ибо от мыслей, однажды ему пришедших, он не может так легко освободиться. Прежде также полагали, будто человек вполне способен от всего отвлечься и тем можно способствовать сну; однако на опыте известно, что сон скорее приходит тогда, когда отвлекают внимание от всех вещей и думают обо всём подряд, что приходит в голову.

О сложных представлениях

Название «сложные представления» мы применяем не к тому случаю, когда мы представляем себе множество вещей одновременно, но к тому, когда в силу субъективных причин одно представление сопровождается множеством других, побочных. Так, например, когда нам на ум приходит грамматическое правило, заученное в школе, мы вспоминаем и ту напыщенную важность, с которой преподносил его учитель.

То представление, которое мы произвольно создаем об объекте, называют perceptio primaria (первичным представлением), те же, что сопровождают главное представление, — perceptiones adhaerentes или secundariae (сопутствующими или вторичными представлениями).

Нередко случается так, что объективно сопутствующие представления (perceptiones adhaerentes) становятся субъективно господствующими. Например, когда идешь в церковь и слушаешь пышно украшенную проповедь, то выходишь оттуда назиданным, однако долго об этом не размышляешь; а происходит это оттого, что наше благоговение было пробуждено более сопутствующими представлениями, нежели зиждилось на первичном.

Особенно заметно мы наблюдаем это у людей, действующих не по принципам, — у них сопутствующие представления преобладают. Например, у женщин, которые более взирают на наряды и убранство дома, нежели на благополучную жизнь.

Когда Мильтона супруга призвала оставить свой патриотический долг и примкнуть теперь к партии короля, тем более что ему была предложена при дворе должность секретаря, он, любя ее, ответил: «Вы правы, ибо помышляете лишь о езде в каретах, но я должен оставаться честным человеком». Она же мыслила, что негодяй в карете лучше честности, идущей пешком.

Когда некое общество сетовало на тяжкие времена, а один из присутствующих, спокойно сидевший и куривший трубку, был спрошен: что он об этом думает? — то он, вытряхнув свою трубку, начал говорить о том, как люди умножением своих потребностей сами отягчают себе времена, и произнес целую речь. Его слушали, как проповедника, разошлись по домам и остались при прежнем.

Примечательно, что люди часто вовсе не тронуты главным представлением, но сильно тронуты побочным. Так, английский офицер, вернувшийся с битвы, в которой англичане были разбиты французами, явился с донесением королю, а затем зашел в кофейный дом и рассказал тамошним картежникам печальную сцену о том, как пали многие тысячи людей; картежники лишь кивнули головами и продолжили игру. Тогда он рассказал, как жена одного капитана, из любви последовавшая за мужем на поле боя, по окончании сражения нашла его бледное тело, без чувств рухнула на него и также скончалась. При сем рассказе все общество перестало играть, и сострадательная слеза задрожала в их глазах. Отчего же они остались совершенно равнодушны при упоминании о стольких тысячах, но остолбенели и растрогались от смерти одной-единственной женщины? Происходит сие единственно от симпатического чувства к другому полу, и здесь ценится более чувство субъекта, нежели ценность объекта.

Вообще не существует представления без сопутствующих, и такое представление без сопутствующих было бы для нас весьма неприятно.

Мы называем представление без вторичных представлений (perceptiones secundariae) сухим представлением. Так говорят: «он сказал ему сущую правду совершенно сухо», то есть без всяких околичностей, без церемоний. Это наименование заимствовано от яств, которые, будучи сухими, неприятны. Посему науки, сами по себе трудные, будучи изложены сухо, становятся оттого еще досаднее.

Мой Рабле говорит: «Ум — это как говядина и баранина, кои хороши для горожан и крестьян; однако же хорошее блюдо глупости, подлитое добрым соусом из остроумия, есть яство, кое можно поставить и на королевский стол». Порою в проповедях, как и в яствах, соус — то есть сопутствующие представления (perceptiones adhaerentes) — значит более, нежели первичное представление (perceptio primaria).

Всё зависит лишь от повара, что его приготовит.

О убеждении и удостоверении

Эти два понятия неразличимы в субъекте; в отношении субъекта они производят одинаковое действие. Удостоверением мы называем то состояние, когда представление согласуется с объектом. При исследовании истинного и ложного в нас происходит некий упорядоченный процесс: рассудок выступает судьёй, два противоположных суждения — спорящими сторонами, а критерии, которые каждое из них приводит в свою пользу, — их адвокатами. Тогда рассудок выслушивает обе стороны, однако нередко находятся такие спорщики, которые стараются снискать у рассудка милость для достижения того, чего они не добились бы в ходе процесса. Однако, поскольку рассудок не склонен долго пребывать в сомнении, он вскоре завершает слушание и выносит решение. И тогда часто происходит то же, что и в светских судах: более слабая сторона побеждает лишь потому, что более сильная излишне гордится своей правотой и упрямится, ибо человек всегда склонен противоречить тому, кто упрямо настаивает на своей правоте. А так как рассудок с такой поспешностью выносит свой приговор, то часто случается: «и вор быстро пошёл на верёвку», ибо судьи спешили пообедать; как то нередко бывает в Англии, поскольку судьи не могут приступить к трапезе, пока дело не будет решено. Если турецкий судья выслушивает стороны, и обе приводят множество доводов в свою защиту, он приходит от этого в полное замешательство и полагает, что стороны говорят слишком много лишь от излишнего жара; посему он приказывает положить обеих на живот и отсчитать им по полсотне ударов для охлаждения.

Общее учение о чувственности есть эстетика, однако она трояка: Aesthetica transcendentalis — занимается лишь познанием, возникающим по законам времени или пространства; Aesthetica physica — занимается природой чувств; и Aesthetica practica.

О чувствах

Материя чувственности, форма, чувственное созерцание — поскольку мы представляем себе нечто, параллельное этому ощущению. Однако при всяком чувственном восприятии одновременно происходит и отображение, в коем мы собираем образы впечатлений, произведённых на наши чувства, и представляем их себе все сразу; поэтому зачастую невозможно составить себе образ некоей вещи, как раз потому, что в нём недостаёт простоты, — например, в готическом зодчестве, где применено множество украшений. Но мы также обладаем способностью представлять себе образ и в отсутствие объекта, и это называют воспроизведением или предвосхищением — понятия, различающиеся лишь во времени. От сего же совершенно отлично воображение, посредством коего мы создаём себе совершенно новый объект; общеупотребительное словоупотребление указывает на истинное понятие сего слова, хотя у философов оно зачастую использовалось вместо «воспроизведения». Таким воображением должен обладать поэт. Тех, кто считает внешние предметы merely явлениями, называют идеалистами. Романы, помещающие человека в вымышленный мир, совершенно бесполезны, но, быть может, служат тому, чтобы всячески напрягать нервы человека.

Человек имеет власть подчинять свои ощущения — как внешнего, так и внутреннего чувства — своей свободной воле. Американские юноши кладут угли между своими связанными руками и смотрят друг на друга, кто из них первый скорчит гримасу, над чем они затем и смеются. Тем самым они приучаются абстрагироваться от всякого ощущения и становиться как бы бесчувственными. Подобает мужчине в игре судьбы оставаться как бы нечувствительным и путём применения внимания и абстракции уменьшать своё несчастье; в этом можно достичь весьма многого.

Все наше познание имеет свой источник в опыте, хотя мы и не汲取ваем всё наше познание из опыта; мы приобретаем даже разумные познания исключительно по поводу объектов чувств, и что особенно примечательно — все наши познания, даже те, что мы получаем посредством разума при рассмотрении мира о первоначальном существе или о Боге, имеют своё отношение к объектам чувств, ибо, будучи убеждены в существовании Бога, мы также побуждаемся вести себя в отношении мира так, чтобы стать достойными блаженства, которое обещает нам благость высшего существа.

Тот метод суждения о мире, при коем мы, имея в виду то, что в нас находится, считаем внешние предметы merely явлениями, называют идеализмом; его подразделяют на теоретический, эстетический и практический. Существует разумный идеал, а именно когда мы приписываем внешним предметам ценность лишь постольку, поскольку они имеют своё отношение к разумному существу. Поэтому при рассмотрении бесчисленных мировых тел, как скоро мы не мыслим на них разумного существа, к коему столько объектов имеют отношение, мы чувствуем тайное презрение ко всем этим громадным телам, в коих, быть может, находятся хрустальные горы и т. д. Однако из сего разумного идеала произошёл теоретический идеализм, когда полагали, что в мире можно допустить лишь разумные существа, а телесным вещам вне нас отказать во всей реальности. А именно, представляли, будто явление мира есть не что иное, как сон, в коем, однако, явления следуют в определённом порядке, и не было бы иного различия между действительным сном и явлениями телесного мира, кроме как между беспорядком и порядком. Однако сие теоретическое идеалистическое воззрение имеет столь малое воздействие в отношении человеческих поступков, что каждый человек при действительных ощущениях, происходящих от внешних предметов, как бы принуждён, несмотря на все ухищрения, признавать реальность объектов.

Что касается эстетического идеала, то он отчасти химеричен, отчасти действителен. Он состоит в презрении к ценности вещей, каковы они есть в действительности, и в высоком уважении к ценности вещей, каковыми они могли бы быть согласно идее, заключённой в рассудке. Нам нравится в природе не всё, но мы всегда полагаем, что если бы было так или иначе, как мы бы того желали, было бы лучше. Так, например, когда мы рассматриваем наш обнажённый тело и видим мускулатуру, как она создаёт всяческие изгибы и впадины, это нам не нравится, и происходит сие оттого, что человеку не нравится ничего, что выдаёт нужду, ибо человек как бы стыдится своих нужд. Поэтому в обществе мы привыкли со всей тщательностью скрывать наши нужды. Величайшую красоту человеческого тела мы, согласно идее, в нас заключённой, помещаем в середину между тучностью и худобою. Такую пропорцию соблюдали древние в статуях Вакха, Аполлона и пр., коих ни один живописец и художник ныне не может повторить. Так, истинный знаток лошадей имеет идею совершенно прекрасной лошади, хотя такую и не встретить никогда, и он сам, даже если бы и мог рисовать, не в состоянии перенести её на бумагу. Тем не менее, сей идеал служит ему для суждения о лошадях. Каждый человек с дарованием имеет такой идеал; но поскольку ныне людей, особенно юношество, указывают на образец — в собственном смысле не существует образца, он заключён лишь в рассудке и в идее, это лишь пример — то они становятся merely подражателями и не смеют привнести нечто от себя. Да, нет ничего неразумнее, чем заставлять детей заучивать наизусть даже латинские фразы, употреблённые другими, так что они учатся лишь сшивать лоскуты в центон. Так, во Франции дух единообразия и подражания столь велик, что, познав десять французов, познаёшь весь мир. Напротив, англичанин, необщительный и не привыкший приспосабливаться к другим, гораздо легче производит нечто, вытекающее из его собственной идеи и обнаруживающее дарование. Следовало бы при обучении юношества, конечно, предлагать им примеры, но также и стараться развивать их дарование и удерживать от подражания.

Наконец, что касается практического идеала, то человек обладает особой способностью придавать ценность тем вещам, коим он пожелает. Поэтому некто, прежде разъезжавший в каретах, а ныне живущий в стеснённых обстоятельствах и передвигающийся пешком, может сделать своё состояние вполне сносным, если он припишет сему своему состоянию некое преимущество перед прежним. Ему стоит, например, лишь подумать, что, идя пешком, он видит куда больше предметов, нежели будучи запертым в ящике. Далее, что, отправляясь сам к торговцу, он может выбрать себе материи куда лучше, нежели если пошлёт слугу. Короче, ему стоит лишь помыслить о краткости жизни и о том, что ему безразлично, как ударят сей земной шар, если только он останется на своей точке стояния. Стало быть, человек, горюющий о своём плохом состоянии, достоин осмеяния.

О чувствах и чувственных органах

Прежде всего, нам надлежит тщательно различать ощущение от явления. Через ощущение мы выражаем изменение, происходящее в нашем теле; явление же — это когда мы представляем себе нечто, соответствующее этому ощущению. Порой преобладает то ощущение, то явление. К примеру, если мы положим на язык купоросное масло [серную кислоту], в нас преобладает ощущение, мы уже более не различаем, кислое оно или сладкое. Однако у объектов, воздействующих на наши глаза, господствует явление, поскольку равновесие нашего тела в целом нарушается этим лишь незаметно; вот почему простой человек и полагает, будто не лучи света от предметов падают в наши глаза, а что они из наших глаз исходят на предметы.

Когда же ощущение столь сильно, что всякое размышление о предметах у нас прекращается, это называют: чувствование [Gefühl]. К примеру, если кого-то выводят из тёмного погреба в очень светлую комнату, представление объектов у него называют не видением [Schein], а чувствованием.

Наши чувства отчасти опосредованны, отчасти непосредственны. Единственное чувство, посредством которого мы представляем объекты непосредственно, — это осязание [Gefühl или Tactus]; все прочие суть опосредованные. Мы ощущаем предметы не иначе как при посредстве некой промежуточной среды, находящейся между предметом и нашими органами. Так, мы слышим что-либо — к примеру, — лишь посредством колебаний воздуха, производимых объектами. Мы видим что-либо — к примеру, солнце — лишь посредством лучей света. Мы обоняем что-либо лишь посредством воздуха, наполненного растворёнными частицами вещества. Мы ощущаем вкус чего-либо лишь посредством растворённых слюною и внесённых в papillae, или сосочки, соляных частиц.

Далее, предметы воздействуют на наши чувства либо механически — через толчок и давление, либо химически — через растворение. Чувства, на которые предметы воздействуют механически, суть осязание, слух и зрение. Те чувства, на которые предметы воздействуют химически, суть вкус и обоняние.

Чувство, почитаемое за грубейшее, а именно осязание, является самым существенным и сильнейшим, ибо посредством слуха я ничего не представляю, у меня вовсе нет понятия о предмете, вызывающем движение воздуха. Посредством зрения я познаю лишь форму вещей и, быть может, их цвет, что также может иногда быть обманом; однако посредством осязания я познаю вещи по их материи.

Рассказывают, будто были две сестры, одна из которых оглохла, но тем не менее могла говорить со своей сестрой в темноте, а именно таким образом, что она клала пальцы на губы сестры и по их движению могла безошибочно угадывать её слова — единственно посредством осязания.

Один слепорожденный в Лондоне, которому сделали операцию [по снятию] катаракты, хотя и имел множество представлений, однако не мог распознать их, пока не сопоставил с осязанием; и хотя после он уже мог всё распознавать через осязание, он всё же не мог отличить кошку от собаки, пока не ощупал их обеих. Более того, когда его однажды ввели в зал, стены которого были украшены перспективной росписью, он обрадовался, что попал в прекрасный сад, и направился прямо, пока не упёрся носом в стену; здесь он остановился в изумлении и начал ощупывать стену, вскоре обнаружив, что это была лишь fallacia optica [оптическая иллюзия].

Ближе всего к осязанию стоит вкус, поскольку там растворённые соляные частицы втягиваются во вкусовые железы; оттого ничто так не услаждает человека, как вкус. Дикарь-американец, обнаружив харчевню рядом с оперным театром, непременно оставит самую прекрасную музыку без внимания и устремится утолить голод.

Здесь нам надлежит заметить, что вкусовые железы простираются по всей полости рта, вплоть до глотки и молочных сосудов; поэтому, когда затрагиваются внутренние железы, возникает аппетит, и если бы люди не портили вкус из тщеславия, им не казалось бы вкусным то, что не полезно для их здоровья. Очень часто то, что приятно воздействует на железы языка, при глотании оказывается несогласным с задними вкусовыми железами. Так обстоит дело со всеми сладкими блюдами; напротив, рейнское вино не гармонирует с передними железами, хотя послевкусие у него весьма приятное. Всегда здоровее то, что вначале имеет несколько неприятный вкус, но приятно на послевкусии.

Ближе всего ко вкусу стоит обоняние, поскольку при этом всегда влажные железы так или иначе приятно или неприятно затрагиваются. У кого нос всегда сух, тот ничего не обоняет.

Среди наших чувств некоторые можно назвать частными [Privat Sinnen], другие — общими [gemeinschaftliche Sinnen]. К частным чувствам относятся те, где лишь один [человек] может иметь ощущение, как вкус и осязание; к общим чувствам, посредством которых очень многие могут ощущать один объект одновременно, относятся зрение, слух и обоняние.

Зрение — сильнейшее чувство, посредством которого также можно одновременно представить наибольшее количество объектов. Так, французы, к примеру, когда хотят измерить большое расстояние, разводят огонь на удалении в несколько миль, который всё же можно увидеть, тогда как звук выстрела из пушки достигнет такого расстояния лишь спустя несколько секунд.

Хотя посредством зрения можно представить себе очень многие вещи сразу и требуется лишь внимание, чтобы наблюдать множество предметов по отдельности, — тогда как при отсутствии зрения можно составить понятие о вещах лишь по их форме, твёрдости и мягкости, а посредством слуха вообще нельзя составить представления о самой вещи, — всё же ещё не решено, что зрение предпочтительнее слуха. Зрение производит в нас объективное явление, слух же — лишь субъективное. Но поскольку поистине прекрасным можно назвать лишь то, что нравится многим в явлении, то определять, что прекрасно, мы также можем лишь через зрение и слух, ибо то, что имеет хороший вкус и хороший запах, мы можем назвать приятным, но не прекрасным.

Слух собственно не имеет качества, ибо от того, что на натянутую барабанную перепонку приходится много или мало ударов, мы не получаем ни представления о приятном, ни о прекрасном; но мы обнаруживаем, что душа обладает способностью быть особенно внимательной к пропорции чисел и, следовательно, также ощущать удовольствие или неудовольствие от ударов, происходящих на барабанной перепонке гармонично или дисгармонично. Таким образом, слух есть лишь средство арифметики через ощущения. Но достойно восхищения, как посредством слуха можно в одно мгновение разделить время на столь многие части; ибо подсчитано, что самый низкий тон, который человек может признать за тон, производится 90-кратным (или, как другие говорят, 24-кратным, или, как говорят иные, 12-кратным) повторяющимся касанием барабанной перепонки в ухе, и что для самого высокого тона, какой только человек может распознать, требуется 6000 колебаний; если же будет примерно на 100 колебаний меньше, то сразу признают, что это другой тон. Из этого видно, что душа человека в тот миг, когда издаётся звук, должна делить время на 6000 частей.

И отсюда же можно усмотреть, почему для передачи своих мыслей другому [человеку] избрали речь [Wurfe? — вероятно, описка или устар. слово; контекст suggests «Sprache» — речь], а не пантомиму и жесты, — единственно потому, что звук распространяется во все места, и вообще впечатления на слух воспринимаются гораздо сильнее, чем на зрение.

Возникает вопрос: как выходит, что люди называют вкусом удовольствие от некоторых явлений, хотя те вовсе не воздействуют на это чувство? Так, говорят: человек имеет вкус к архитектуре. Причина сего, видимо, в том, что всё, в конечном счёте, что бы люди ни делали, сводится к еде и вкусу. Так, Гомер говорит: когда зовут к столу, все бегут, даже если он прочёл лишь половину своей песни, которая была необычайно прекрасна. Вкус доставляет человеку greatest удовольствие, ибо через него нечто действительно входит в тело человека, тогда как через прочие чувства он затрагивается далеко не так сильно.

Что касается обоняния, которое является аналогом вкуса — настолько, что посредством запаха вкусовые железы также в некоторой степени затрагиваются, и можно, к примеру, распознать кислоту уже по одному запаху; что до этого самого запаха: то действительно кажется, что он есть вещь сугубо воображаемая, ибо у детей и у дикарей никогда не замечается, чтобы что-либо могло для них смердеть. Более того, индейцы не находят дурного запаха у асафетиды, тогда как те, кто обладают утончённым обонянием, зачастую падают в обморок от скверного запаха. Существуют и свои моды в области запахов — в прежние времена в бельё и одежду клали амбру, мускус и т.д., дабы те благоухали; ныне же в ходу воды, извлечённые из цветов. Отвращение возникает преимущественно из запаха и также несвойственно дикарям.

Хотя осязание и есть самый необходимый смысл, ибо через него мы познаём субстанцию, оно оттого ещё не является совершеннейшим, ибо смысл совершенен лишь постольку, поскольку он служит к познанию предметов и к моему благополучию. Одни чувства, куда более совершенные, нежели осязание, служат рассудку, другие же — главным образом разуму. Так, зрение служит рассудку и доставляет нам знание об очень многих предметах; слух же служит преимущественно разуму, ибо через него мы сообщаем друг другу наши мысли. Слух есть смысл общества или, точнее, общительности, почему глухой почти всегда подозрителен и угрюм. Слепой же, обладающий лишь слухом, часто очень оживлён и весел, ибо человек испытывает величайшее удовольствие в общении. Причина, по которой люди предпочли бы быть глухими, нежели слепыми, заключается в том, что зрение более служит удовлетворению потребностей: посредством его можно отыскать средства для удовлетворения своих нужд. Однако слух доставляет нам куда большее удовольствие, нежели зрение. Если мы спросим о причине, почему женщины так любят говорить, то мы ответим вместе с одним автором, полагающим, что провидение нарочно создало женский пол столь болтливым, дабы мы, воспитываясь ими, научились говорить — иначе мы научились бы этому очень поздно.

Обоняние и вкус уже принадлежат к куда более грубому порядку, нежели зрение и слух. Обоняние в цивилизованном состоянии кажется нам совершенно бесполезным и даже вредным, поскольку многие из-за него падают в обморок; однако в природном состоянии оно, несомненно, приносит великую пользу. Дикарь может учуять огонь, даже если не видит дыма, он чует водку, как бы та ни была спрятана.

Наши ощущения суть либо тонкие, либо острые, либо чувствительные. Тонкими ощущения называют, когда воспринимают нечто очень малое. К примеру, если кто-то может читать очень мелкий шрифт, говорят: он обладает тонким зрением. Острое ощущение — это когда можно заметить малейшее различие, а чувствительное ощущение — когда нечто очень быстро на нас воздействует. Чувствительность вредна для человека. Если же спросить, обладают ли старые или молодые люди более острыми или тонкими ощущениями, то ответ будет таков: хотя чувства у стариков и притуплены, но они замечают различие гораздо скорее, нежели молодые. Причина в том, что для этого требуется долгое упражнение. Поэтому старики также обладают и более развитым вкусом и любят мягкое, тогда как юность любит сильно трогательное.

О пользовании чувствами

Пользование чувствами двояко, а именно: ощущение и применение чувств для порождения рефлексии, или для рассудка. Когда мы ощущаем, мы еще ни о чем не мыслим, но мы должны размышлять о предметах.

Мы обычно говорим о том, кто привык по долгой практике легко о чем-либо размышлять, что у него сильные ощущения. К примеру: если идти вместе с охотником, то он, лишь взглянув на отдаленную местность, сможет сказать, луг это или болото. Мы видим ту же самую местность, ощущение у нас столь же сильно, однако мы еще не привыкли тут же над ним размышлять. Далее, мы замечаем, что охотник в лесу с легкостью находит дорогу, даже если был в нем лишь однажды, тогда как другой, погруженный в свои мысли, мог быть в нем десять раз и на одиннадцатый все еще finds всё новым. Причина в том, что охотник уже в первый раз, едва войдя, сразу же обо всем размышлял.

Ощущение от частого употребления притупляется, однако способность к рефлексии становится все сильнее, разве лишь если от частого употребления возникает некая пресыщенность в размышлении об одном и том же, ибо человек имеет склонность постоянно расширять поле своего познания.

Мы сказали, что ощущение от частого употребления притупляется, но это следует понимать не так, будто бы от этого органы чувств сильно ослабевают, — нет; скорее, притупляется внимание к предметам. Привычка под конец лишает человека почти всякого ощущения; так что Лейбниц в своей «Теодицее» рассказывает, как три служанки жили вместе, и одной из них случайно упал на руку уголек, и когда та вскрикнула, другая на это сказала: «Насколько же мучительнее будет чистилище!», но третья ответила: «О, глупая, ко всему можно привыкнуть». Старые люди часто говорят, что чувствуют себя в старости куда здоровее, чем в юности, однако это происходит оттого, что привычка лишила их тонких ощущений, коими они обладали в молодости, и это, несомненно, есть новое зло, ибо, поскольку они теперь почти ничего не ощущают, то в их теле всё совершается к их погибели — кровь приходит в разложение и т.д., — без того чтобы они от этого испытывали неудобство, покуда зло не возрастает настолько, что становится неизлечимым. Сонное состояние и всякое опьянение ослабляет ощущение как внешнего, так и внутреннего чувства.

Человек может быть настолько полон мыслей, что почти ничего не ощущает; но он может также пребывать и в бессмысленном состоянии, когда он также ничего не ощущает, и это есть самое жалкое состояние человека.

Если же человек слишком чувствителен, то это также для него вредно; поэтому врачи часто должны заботиться и печься о том, чтобы отнять у человека часть его чувствительности. К примеру, при бессоннице употребляют опий, однако здесь требуется большая предосторожность.

Те, кто почти ни о чем не мыслит, имеют сильнейшие ощущения; это мы замечаем у дикарей. Да, некий автор повествует: когда переодетые женщины прибыли на остров к дикарям, где оба пола позволяют себе всё что угодно, дикари бросились к ним и единогласно признали их женщинами; посредством какого чувства они это ощутили — определить невозможно.

Человека в его нечувствительном состоянии легко сделать внимательным через его интерес. Так, к примеру, если человек в обществе весь погружен в мысли и услышит, что говорят о нем, или же кто-то совсем тихо произнесет его имя, — он тут же станет внимателен. Да, человек имеет совершенно особую склонность обращать свой интерес даже на самое незначительное: так, к примеру, если кто-то живет внаем и из своего окна может видеть прекрасный вид, он уже полагает, что этот вид ценен именно потому, что интересует его; или если хотят привлечь чье-то внимание к какой-либо местности, достаточно лишь сказать ему, что это место прежде принадлежало его деду или что здесь живет кто-то из его земляков, — и он тут же станет внимателен.

Но привычка делает человека нечувствительным не только к страданию, но и к наслаждению; поэтому человек вскоре пресыщается жизнью, если живет в постоянном покое, и печалится, что никакое беспокойство не прерывает его покой. Чтобы человек мог по-настоящему ощутить свое счастье, он прежде должен пребывать в несчастье, поэтому и писатели романов сначала вовлекают своих героев в бедственные состояния, прежде чем увенчать их давно желанным счастьем. Фетида погрузила своего сына Ахилла в воды Стикса, дабы он закалился.

О заблуждениях чувств

Чувства не обманывают, ибо они не судят; обман же — дело рефлексии. Так, многое мы приписываем ощущению, что на деле является произведением рефлексии. Надлежит, однако, строго различать явления от понятий: первые суть лишь созерцания, вторые же мы формируем по поводу явлений; но поскольку мы уже столь привычны к рефлексии, что даже не замечаем сего, — мы нередко смешиваем явления с понятиями. Заблуждение же, возникающее при чувственном явлении, проистекает либо из оптического обмана, когда явление принимают за понятие. Например, туман есть причина такого обмана, ибо вещи, видимые сквозь туман и кажущиеся удалёнными, принимаются за действительно удалённые; то же происходит и с увеличительным стеклом. Либо же заблуждение возникает из игры воображения, когда то, что производит imagination, принимают за действительные явления. Так, люди часто видят то, чем полны их головы. Например, когда проповедник дал одной даме, у которой в голове были одни лишь любовные истории, посмотреть на луну через подзорную трубу, она сказала: «Вижу, как томляется влюблённый, и, кажется, красавица его не отвергает». На что проповедник воскликнул: «О, сударыня, устыдитесь! Видны не влюблённые, а церковные шпили».

Те, кто не слишком заняты своим воображением, довольно хорошо защищены от обмана чувств, состоящего в играх воображения. Так, дикарь никогда не увидит призрака; напротив, дикари более подвержены оптическим обманам, ибо надлежит сначала научиться пользоваться чувствами, чтобы составить надлежащее понятие об ощущениях. Так, понятия о близости и удалённости, величине и малости можно приобрести лишь посредством рефлексии. Ибо если, например, видишь собаку вблизи и лошадь вдали, то они кажутся одинаковой величины, и лишь благодаря рефлексии об удалённости этих объектов можно составить о них верное понятие. Так, некоторые студенты, привыкшие рано вставать и совершать прогулки, приняли в тумане стаю гусей за драгун, ибо в тумане всё кажется далёким, и они рассудили, что если бы на том же расстоянии, на котором, как им казалось, находились гуси, стоял отряд драгун, то они представили бы точно такой же вид, как гуси. Чувство зрения более всего подвержено оптическим обманам, поскольку здесь мы более всего рефлексируем; так, всё, что поднимается высоко, кажется нам находящимся у нас над головой. Например, в игре в ракетки. Море в тропиках кажется нам выше земли, что происходит от световых лучей и легко объяснимо с точки зрения оптики. Всё это суть подлинные явления, но понятие, которое мы о них составляем, ложно. Очень часто мы принимаем ложное понятие, которое имеем о вещи, за явление. Например, когда луна восходит на горизонте, мы говорим, что образ её больше, нежели когда она стоит над горизонтом; мы выводим это из преломления световых лучей в испарениях, но если измерить её диаметр посредством астролябии, то окажется, что на горизонте он в точности такой же, как и над горизонтом. Стало быть, здесь налицо подлинный обман суждения, поскольку наше понятие дано нам через явление. Мы рассматриваем все вещи на некотором удалении; теперь мы судим, что поскольку между луной на горизонте и нами находится множество предметов, то она должна быть дальше, нежели когда она стоит над горизонтом; или же, поскольку на большем удалении она кажется нам такой же величины, как и на малом, мы заключаем отсюда, что на горизонте она должна быть больше. Но этот ложный вывод мы принимаем за ощущение.

Однако обманчиво не только зрение, но и другие чувства. Например, осязание: если положить два пальца один на другой и затем прикоснуться шариком из хлеба к внешней стороне одного или внутренней стороне другого пальца, то мне кажется, что я касаюсь двух шариков. Далее, если дать ребёнку кусок замороженного сыра в рот, он закричит: «Горячо!». Это происходит оттого, что тепло и холод сжимают нервы и производят одинаковое действие во рту, откуда происходит и противоречивое выражение: «жгучий холод».

Но существует не только обман внешних чувств, но и обман внутреннего чувства. Последний имеет место, когда принимают за ощущение то, что состоит в воображении; и тот, кто подвержен обману внутреннего чувства, называется фантазёром, тот же, чьё воображение постоянно пребывает в мире духов, называется визионером.

В кантоне Берн жил весьма добропорядочный человек, майор Давель, который вдруг вообразил, будто услышал глас Божий, сказавший ему, что он должен marchiren со своими войсками в Лозанну, где тогда произойдёт полезное изменение в религии. Он отправился туда, и поскольку сделал это без позволения, то был вызван в ратушу и спрошен о причине, на что он ответил, что особое провидение возложило на него сей поход; между тем все его солдаты были арестованы, а он сам, дабы кто-либо под вымышленным предлогом не предпринял подобного, был казнён. Он умер спокойно, думая, что Бог, возможно, в ином мире произведёт с ним некую перемену. — Здесь можно прочесть о визионерстве Сведенборга.

Обман внутреннего чувства всегда возбуждает подозрение в расстройстве душевных способностей, поскольку ощущения весьма легко отличить от продуктов воображения. Этот фанатизм, когда человек постоянно мыслит себя в общении с высшими духами, всегда очень опасен. Нет для человека ничего вреднее, чем постоянно направлять свои мысли на собственное состояние и, в отрыве от всякого общества, лишь подстерегать движения своей души. Это всегда есть повреждение душевных способностей, которое в конце концов может обратиться в полное их расстройство.

Такой человек, всегда имеющий внутренние созерцания, легко нарушает и все обязанности, которые он должен другим. «Виды на вечность» Лафатера интересно читать, однако он сам признаётся, что, ложась спать, он как бы замечал отделение души от тела, что уже есть изрядное визионерство.

Жрецы Великого Ламы даже дают пилюли, которые отвлекают человека от всякой чувственности и погружают его в чистые видения. Вообще мы можем заметить, что всё, что не может быть сообщено, должно быть отброшено, ибо наш разум коммуникативен и участлив.

Теперь мы переходим к отношению представлений между собой, где одно то оживляет, то ослабляет другое.

О том, что мы любим

I. Многообразие.

Многообразие состоит в множестве различных вещей, существующих одновременно. Так, мы любим многообразие за столом; далее — в книгах, почему сочинения Монтеня и нравоучительные недельные листки (Wochenschriften) так и пришлись по вкусу; далее — многообразие в обществе, когда присутствуют не только те, кто вечно толкуют об учености и торговых делах, но когда всё смешано; любим мы также и многообразие в строениях. Когда некий человек собрался ехать в Рим и ему сказали, что путь его пролегает через длинную аллею, он тотчас повернул назад, единственно из опасения столь долго пребывать в однообразии и не видеть ничего, кроме тесно посаженных деревьев. Лес любят как раз за многообразие, ибо деревья в нём находятся в полном беспорядке. Мы подчас смешиваем дурное с прекрасным тоже лишь ради многообразия. Да и сам Творец избрал его.

Пользы многих творений вовсе не разглядеть; быть может, они существуют единственно для приумножения многообразия. Словом, многообразие есть великое богатство природы.

II. Смена.

Смена есть многообразие в вещах, поскольку они существуют в различные времена. Здесь дурное часто следует за прекрасным — единственно дабы предотвратить единообразие в последовательности вещей; наш дух через смену всегда обретает новые силы — подобно пушечному ядру, которое, ударившись о землю, с новою силою отскакивает. Причина, по которой человек так сильно любит смену, в отношении тела весьма механистична: тело наше устроено так, что мы не можем подолгу оставаться в одной и той же позе. Да и без нюхательной соли легко можно вспотеть, если некоторое время не шевелить ни одним членом. Чирнгаузен даже рекомендует сие как наилучшее средство вспотеть. В этом легко убедиться, если, скажем, лечь в постели на спину и, не двигая ни единым членом, полежать некоторое время: вокруг сердца станет так тесно, и вскоре после того выступает пот. Во всем теле человека уже заложено стремление к смене и движению, ибо каждая мышца имеет своего антагониста, требующего встречного движения. То же происходит и с духом: если чересчур ограничивать себя одним и тем же предметом, органы мозга утомляются. Подобно тому как капанье воды, падая всегда на одно место, производит величайшее действие, так и опоры нашего тела, будучи всегда напрягаемы одинаковым образом, под конец совершенно расшатываются. Дерхэм рассказывает, что некий человек не пожелал сдать свой дом музыканту как раз потому, что от его контрабаса дом постоянно сотрясался, и он опасался, как бы дом со временем не рухнул. Когда солдаты маршируют через мост, он от равного шага легко может выйти из своих соединений. Посему не должно чрезмерно напрягать душевные силы на один и тот же объект, но подкреплять их временами чтением приятных книг, ибо через промежутки сознание жизни нашей умножается, что и составляет наше благополучие.

III. Новизна.

Новизна всегда предполагает нечто такое, чего не было во всём нашем предыдущем состоянии, хотя для некоторых вновь ново то, что было позабыто. Новизна столь нам приятна, что мы могли бы заниматься ею целый день, ибо, приходя в общество, обыкновенно первым делом спрашиваем: «Что нового?» В новизне дело не столько в новизне самой вещи, сколько в [новизне] познания; когда же оба соединены, действие сильнее, ибо имеет место сообщение, а посему охотно рассказывают то, чего другие еще не ведают. За столом обыкновенно сначала говорят о новостях, и если кто-то приходит и не знает ничего нового, то обычно говорят о погоде, ибо пришли с улицы и почувствовали ее на себе. Можно также говорить о благополучии присутствующих и о комнате, в которую входишь, но каждый бы удивился, если бы, входя в горницу, кто-то заговорил о греках и римлянах и прочих старых материях. Если же человек совсем не знает, о чем говорить, итальянцы обычно говорят: «Человек сей потерял Трамонтан». Трамонтаном они называют северные ветры, дующие через горы. Тем самым они полагают, что человек мог бы по крайней мере говорить о погоде или о ветре, если уж не знает ничего иного. Новизна делает даже владение вещами приятным.

Редкость.

Редкость состоит в том, что нечасто встречается или не является обычным. Потому люди часто обретают ценность, если имеют нечто особенное, даже если в остальном оно не заслуживает похвалы. Вообще от каждого человека требуют чего-то характерного. Монета, о которой говорят, что она редко встречается, имеет у людей ценность единственно по сей причине. Однако тот, кто ценит вещь только из-за редкости, обнаруживает испорченный вкус, ибо это не может быть выведено из всеобщего представления, но есть лишь действие тщеславия. Так, иной высоко ценит ножницы для завивки лишь потому, что ими пользовался Эпиктет. В таком расположении можно как раз узнать человека.

В Голландии некогда страсть к цветам была столь велика, что в прошлом веке с кафедры предлагали 2–3 тысячи гульденов тому, кто достанет редкий цветок. И если у кого-то был весьма редкий цветок и он видел такой же в саду у другого, то мог выкупить его за 5000 гульденов и растоптать, дабы единолично владеть таким цветком. Впрочем, известно также, что голландцы не имеют вкуса.

Но влечение к виденным редкостям — это совсем особый побудительный мотив. Такого человека, который повидал много редкостей, уже поэтому почитают за человека редкого. Однако не должно замечать такие редкости, как подмастерье, который частенько особенно запоминает герб над городскими воротами, дурно и безвкусно намалеванный, и называет его приметой, — нежели, скажем, стефанов камень, или особый сорт мрамора, и камень, который ни на что не годен, кроме как для использования в стене.

IV. Контраст.

Если хотят как следует обозначить редкости и их свойства, обычно сначала говорят, чем вещь не является. Контраст состоит в том, что вещь сопоставляют с тем, что ей противоположно. Это называют также противопоставлением, и оно весьма приятно человеку. Так, дама нередко держит горничных дурного сложения, дабы ее собственная красота выступала рельефнее. Так, в природе существует множество контрастов. Например, Понтоппидан описывает, как в северных краях он встречал то чудовищные скалы, то суровые горы, то превосходные и плодородные долины. Так, китайцы при разбивке садов соблюдают контраст. Хэй в своей книге о безобразии упоминает о человеке маленького роста, который очень опасался сидеть в парламенте рядом с кем-то ростом в шесть футов, дабы из-за своего малого роста не показаться совсем уж смешным.

Сюда же следует отнести и «Микромегаса» Вольтера. Однако когда контраст соединен с противоречием, это очень унижает человека. Например, если замечают у хорошо одетого человека, что на нем черная и рваная рубаха, — это контраст, соединенный с противоречием. Далее, непрерывность, или постепенный переход, следует отличать от резкого скачка, ибо первое мы любим, а второе для нас отвратительно. Мы всегда желаем, чтобы наше состояние изменялось постепенно, поэтому нам всегда неприятно всё отрывистое, обрубленное, и речь, не имеющая связи и последовательности, равно как и резкие тени в живописи. Внезапный скачок всегда нечто противное; если кто-то желает привести другого в аффект, он должен подготовлять его к тому постепенно.

Приведем еще несколько примеров контраста. Преемнику, точному и аккуратному, хорошо, если у него был неаккуратный предшественник, ибо он выгодно отличается. Всегда опасно жениться на вдове, ибо если у нее был хороший муж, она всегда будет вспоминать о нем и будет недовольна нынешним. Было бы очень хорошо, если бы при замещении должностей смотрели на то, чтобы каждому ведомству был предпослан такой, кто имеет больше заслуг, нежели требуется для сей должности, ибо это хорошо оттеняет. Так, иной может быть превосходным ученым мужем, который, будучи проповедником, был бы презираем.

При противоречащих контрастах, где соединяются две вещи, из коих одна противоположна другой, контраст, правда, усиливается, но соединение ослабевает; такой контраст всегда вреден, и его должно избегать. Так, например, это противоречащий контраст, когда я слышу, как хорошо одетая и с виду милая девушка изрекает грубые выражения или говорит на простонародном наречии, или когда проповедник употребляет французское слово, ибо немецкий язык, будучи языком изначальным, столь деликатен, что всякое слово из чужих языков в нем заметно. Противоречащие контрасты часто вызывают у нас смех. Например, когда множество лиц собрано на торжественном акте, где всё должно происходить чинно, тогда-то они всего более настроены смеяться; стоит лишь появиться среди них собаке или кому-то отпустить шутку, как все разражаются смехом, и тогда они не могут удержаться от смеха, ибо стоит лишь взглянуть на другого и вспомнить о предыдущем чинном расположении, чтобы снова рассмеяться. Так, мы смеемся, когда видим, что кто-то споткнулся и вот-вот упадет, что кажется злорадным смехом — а таковым он всегда является, когда другой не может присоединиться к смеху. — Но происходит это оттого, что мы думаем о его прежней горделивой походке и сравниваем ее с спотыканием. Далее, если кто-то вышел в пышном одеянии и по пути замечает, что у него дырка на чулке, он от того совсем теряется, ибо при каждом шаге думает, что идущий сзади это замечает. Так же мы замечаем, что из двух противопоставленных вещей одна резка и как бы кричит. Отсюда мы обычно судим, подходят ли цвета друг другу или нет. Например, не подходит цвет, очень близкий другому, но не вполне одинаковый. Так, если у кого-то темно-синий кафтан и несколько более светлый жилет, мы представляем себе, что жилет мог бы быть несколько более синим и что это недостаток, а всякий недостаток неприятен. Мы представляем себе здесь, что человек, конечно, намеревался иметь хорошие одежды, но своей цели не достиг. Почему синий кафтан и красный жилет хороши, но не красный кафтан и синий жилет? Причина в том, что синий кафтан отчасти прикрывает красный жилет, и взор человека переходит с синего кафтана через фиолетовый, или смесь многого синего и малого красного, к красному — здесь, стало быть, есть переход. Но когда мы смотрим от красного платья к синему жилету, мы проходим через грязно-красный цвет, возникающий от смешения многого красного и малого синего. Здесь всегда лежит в основе суждение: светлое должно всегда составлять наименьшую часть; далее, подкладка у платья должна быть всегда светлее, если должно быть противопоставление, или, если она должна быть того же цвета, то должна быть шелковой, которая из-за своего блеска уже сама по себе светлее.

Нарастание.

Нарастание очень приятно. Резкое больше подходит для молодости, нежели для старости. Дикарь всегда любит красное. Так, североамериканцы раскрашивают все свое лицо киноварью, которую получают от французов. Пунцово-красный — самый сильный цвет. Светлые цвета пристали всем молодым людям; для старости подходит лишь мягкое — не потому, что человек стар и должен умирать для мира, но из-за цвета лица и черт его. Человеку, которому нехорошо, при виде резких цветов становится еще хуже. Неопределенные цвета почитаются за мягкие. Людям светлым, но при том здоровым, подходит бледный цвет, а смуглым — резкие цвета. Также черный цвет подходит светлым особам именно через контраст, ибо здесь полная противоположность.

Длительность.

Наши ощущения слабеют единственно от длительности. Они ослабевают сами собой, и происходит это оттого, что дух в внимании к предмету, который всегда один и тот же, ослабевает. Говорят, например, если кто-то теряет супругу, то скорбь об этом должна быть такая же, как когда ушибешься об локоть: хотя и сильная, но скоро проходит. Посему не должно долго размышлять об одном и том же, но предпринимать что-то иное в промежутках, через что внимание вновь обретает силы. Порой совсем не можешь отвлечь свой дух от чего-то противного. Если мы хотим, чтобы нечто длилось долго, мы должны устраивать так, чтобы всегда оставалась надежда на рост. Так, дружба, скоро достигшая полной зрелости, длится недолго. Если мы желаем быть счастливыми, мы не должны сразу показывать себя с самой выгодной стороны.

Дух питает полное отвращение к монотонности, или единообразию; ничто так не ненавистно ему, как быть всегда привязанным к одному и тому же месту. Если мы обратимся к состоянию человека, то обнаружим, что ощущения человека бывают то ясными, то темными. Четырежды человек находится в состоянии, когда он лишь смутно сознает свои ощущения: в здоровом состоянии, при опьянении и сне и в болезненном состоянии — при обмороке и умирании.

Говорят, что человек не владеет собой, когда его внутреннее состояние, или же он сам, не подчинены его произволу. Так, иной раз кто-то пребывает в страхе и тревоге, даже если его разум твердит, что бояться нечего; отсюда же проистекает и сомнительность мужества, ибо отвага порой отказывает даже иному храброму генералу. Порой же мы пребываем в счастливом состоянии самообладания.

Монтескьё приводит пример о генерале, который, будучи в халате, при известии о выступлении неприятеля оказывается куда менее отважен, нежели в мундире. Причина сему, быть может, в том, что человек, будучи полностью одетым, бодрствует куда лучше, ибо подобающая одежда лучше стягивает мускулы, а может, и оттого, что видит себя тогда готовым ко всяким предприятиям. Слишком удобная жизнь делает человека робким; величайшая степень блаженства состоит, пожалуй, в том, чтобы быть господином над самим собой, ибо беды поражают нас лишь в той мере, в какой овладевают обладанием души. Это самообладание было учением стоиков, и хотя эпикурейцы полагали свое блаженство в веселии, однако состояние, когда человек animi compos [владеет духом], свидетельствует о большей силе.

Далее, человек не владеет собой, когда душевное волнение приводит его к действиям непроизвольным. Таково состояние человеческого гнева. Таков же и вопль женщин — движение непроизвольное; однако природа наделила сей слабый пол сим к великой пользе, ибо вопль тотчас освобождает от испуга и вновь распространяет кровь, что от страха сжалась. Непроизвольные действия называют также страстями. Гневливый часто бывает бессилен из-за самой силы гнева отомстить и выразить свою ярость. То же бывает и с влюбленным, чья страсть слишком пылка.

Когда же человек однажды стал господином над собой, ему остается лишь просвещать свой разум. Если же установлено, что одно весьма ясное ощущение затмевает все прочие, то легко понять, что состояние «бытия-вне-себя» и производит эту темноту в отношении всех прочих ощущений.

Автор (Баумгартен) говорит теперь об экстазе, или о «бытии-вне-себя». Если кто-то выведен из себя ощущением приятным — это восхищение; если же неприятным — то это уныние. Чернь понимает под восхищением, будто дух выходит из тела и переносится в иное место. Физически кто-то впадает в уныние, когда слишком сильно кричит и шумит; нравственно — когда все ощущения от того помрачаются. Это уныние обыкновенно делает состояние бодрствования для человека сомнительным; ему кажется тогда, будто он видит сон.

Мы хотим кое-что сказать о состоянии опьянения. Не учи тому опыт — никто бы не поверил, что человек, не вредя своему здоровью, может привести себя в такое состояние, когда он полон химер и познает все вещи совсем не такими, каковы они в действительности. В тех странах, где природа не производит столь крепких соков, ничего не ведают об опьянении — как гренландцы, эскимосы. Все дикие народы бывают тогда счастливее всего, когда пьяны, посему все они любят хмель, и, раз отведав такого питья, не отходят от него (как канадские дикари в Северной Америке), покуда не останется ни капли. Народы Востока от хмеля становятся почти безумны. Так, турки, когда пьяны, обыкновенно впадают в ярость, тогда как у народов северных опьянение рождает общительность. Но должно строго отличать хмель, делающий общительным, от пропойной склонности, что, напротив, к общительности неспособна. Еще не решено, не дозволителен ли, быть может, опьянение умеренное — или же непритворная веселость. Обнаружится, что если человек пьет и напивается дома один, он всегда стыдится, если его в таком состоянии кто навестит; если же он напился в компании — то не стыдится вовсе. Опьянение умеренное делает человека общительным, откровенным и разговорчивым, и в сей мере оно дозволительно. Но надлежит заметить, что не все крепкие напитки делают общительным, но имеют они различные действия. Так, водка — напиток необщительный: она делает человека подозрительным, а по сей причине и скрытным; все он держит при себе и не склонен открывать кому-либо свое истинное мнение, посему и того, кто напивается водкой, почитают бесчестным. Пиво делает тяжелым и необщительным, вино же — одухотворенным.

В отношении лиц надлежит заметить, что не всем людям должно напиваться, как-то: женщинам, духовным лицам. Вообще все те, кому надлежит блюсти некое достоинство, должны отречься от хмеля.

Теперь может показаться, будто природа расточила все средства на женщин, дабы казаться тем, что они не есть, и наоборот. А поскольку для обладания качествами и для того, чтобы казаться обладающей тем, чего нет, требуется большая осмотрительность и осторожность, то ни одной женщине не должно напиваться; и если она напивается, то уже известно, что утратила она искусство казаться не тем, что она есть. Столь же удивительным кажется, когда напивается иудей. Причина в том, что иудеи во всех правилах общежития составляют исключение — как в яствах, так и в церковных обрядах, — а посему им надлежит быть еще более настороже и не напиваться. Опьянение, кажется, есть привилегия лишь граждан.

О древних германцах говорят: советы свои они держали в хмелю, дабы быть отважными, а судили о них в трезвости — дабы не быть безрассудными. И, конечно, сему нельзя порицать, ибо, поскольку советы их касались по большей части войны и мира, им надлежало быть отважными, и посему в хмелю воля уже была once proclaimed; на следующий же день стыдились все это отрицать, что накануне было наговорено с таким бахвальством, и посему лишь несколько умеряли решение, если оно было слишком безрассудным.

Сенека говорил, что о Катоне говорили так: Virtus ejus incaluit mero [доблесть его разгорячилась вином]; я хочу либо утверждать, что Катон не напивался, либо, если уж напивался, то утверждать, что опьянение — не порок. — Конечно, пристрастно.

Отсюда следует, что те, кому нечего скрывать и кто всегда прямодушен, могут скорее упьянеть, нежели лукавые. Посему и германцам хмель не ставится так сильно в вину. Однако не должно думать, будто в опьянении познаешь характер человека, хотя temperament его через то и обнаруживается. Умонастроения пьяных людей весьма различны: иные становятся тогда сварливы, иные хвастливы, иные нежны и унылы — что обыкновенно замечают у простого народа; но все сие — не свидетельства их характера, ибо, когда такие люди трезвеют, они обыкновенно смеются над своим поведением. Но темперамент их через то обнаруживается; так, некоторые люди бывают несколько гневливы после трапезы или до оной.

При Генрихе III, короле Франции, некий знатный муж совершил тяжкое преступление, но, зная короля всегда как великодушного, надеялся получить прощение и с той целью отправился в Париж. Коннетабль, услышав о сем, сказал другому: «Сей муж наверняка сложит свою голову». А когда другой спросил, откуда он сие ведает, ответил: «Сегодня день холодный, а король в такие дни обыкновенно суров». Муж тот прибыл в Париж и был действительно обезглавлен.

Ныне мы вознамеримся рассуждать о сне, обмороке и произвольных движениях. Сон есть полная бесчувственность нервной системы. Кто в юности много спит, в старости будет спать мало. Сон наступает постепенными степенями; наше внимание к предметам становится всё слабее, или же напряжение всех волокон ослабевает, что происходит от того, что днём мы истратили много сил. И если сколь приятно ощущать свою деятельность, столь же приятно и становиться понемногу бездеятельным; когда кажется, что всё приятно нам, что производит применение и восстановление жизненных сил. Поскольку же во сне силы восстанавливаются, то и приятно, когда он на нас находит. Замечаем же мы, что когда нас клонит ко сну, мы начинаем зябнуть; внешнее тепло нас тогда покидает. Вообще же во время сна теплота во всём теле уменьшается, что доказано опытами, когда спящему вкладывали в рот термометр. Также и моча, испускаемая человеком после сна, гораздо холоднее обычной. Стало быть, внутренняя теплота убывает. Охлаждение крови вызывает сон. Так, известно, что люди от холода впадают в сон. Землеройка и сурки спят на холоде весьма крепко, и даже если вытащить соню из её норы и ущипнуть, она хотя и вскрикнет, но всё же продолжит спать; жизненная теплота её тогда выше теплоты воздуха, а кровь её совершенно клейкая. Поскольку же сонливость происходит от убыли жизненной теплоты, то легко понять, сколь вреден излишний сон: он сгущает кровь. У сонного внимание к предметам ослабевает, и химеры занимают место ощущений. Вообще, каждый человек, даже бодрствуя, полон химер, но внешние ощущения позволяют легко отличить их от действительности; подобно тому как зажжённый светильник при свете дня меркнет от солнца, хотя и освещает совершенно тёмную комнату, — так же обстоит дело и с силой воображения; при бодрствовании она ослабляется чувственными ощущениями, но ночью становится весьма заметной.

Замечаем далее, что быстрое засыпание всегда сопряжено с некоей тревогой. Молодым людям, когда они быстро засыпают, кажется, будто они падают с башни или в воду; происходит это единственно оттого, частью, что систола и диастола сердца слишком быстро ослабевают, или потому, что мышцы, движущие грудь, слишком поспешно расслабляются. Такая тревога сопутствует лишь глубокому сну; перед засыпанием видишь всяческие предметы в преломлённом свете; зрачок, обычно пребывающий в постоянном движении, застывает тогда неподвижно, подобно стеклянному глазу, почему по глазам человека и можно распознать сон. Состояние сонного всегда сопряжено с вялостью, и после этой вялости наступает дремота. В ней человек ещё имеет некоторые внешние ощущения. Он нечто слышит, но при этом составляет себе ложные понятия. В этом состоянии дремоты и возникают сны, но не в глубоком сне. Чувства должны упражнять воображение, и хотя во сне и бывают химеры, вспомнить их upon пробуждении невозможно, ибо лишь те химеры, коих человек может вспомнить, бодрствуя, именуются снами. Человек в глубоком сне весьма схож с мёртвым. Дыхание его столь тихо, что почти неприметно. Это состояние сна случается с человеком по крайней мере один раз в 24 часа. Благоразумно, когда естественный сон отступает, не стараться заснуть вновь, ибо состояние засыпания всегда есть нечто судорожное, и если засыпать часто друг за другом, то природа привыкает к сему судорожному состоянию, отчего обыкновенно и происходят нервные лихорадки; посему-то послеобеденный сон и вреден.

Все наши ощущения происходят посредством нервов, так что части тела, не имеющие нервов, не имеют и ощущения; как то доказал Галлер на примере лёгкого и других частей тела. Общий корень всех наших нервов — мозг; в нём пребывает нервная система, или главный ствол, именуемый продолговатым мозгом, из которого нервы распространяются во все части тела. И подобно тому как можно отрубить кусок от корня дерева, не погубив его, так же можно и повредить часть мозга, и всё же остаться в живых.

Мозг есть фабрика нервного сока. Состоит он из cerebrum и cerebellum — из переднего и заднего мозга. В cerebellum, по-видимому, пребывает начало всякого жизненного движения, тогда как в cerebrum, или переднем мозге, находятся органы чувственного восприятия и произвольного движения.

Алан проделал эксперимент с собакой: когда разделили передний и задний мозг, собака заснула. Отсюда lethargic sleep, или летаргия, по-видимому, происходит единственно от угнетения переднего мозга некоей влагой. Поскольку произвольные движения совершаются лишь по поводу внешних ощущений, то и органы оных должны находиться в переднем мозге. Если же человек бодрствовал весь день, то он весьма упражнял произвольные движения; когда же истечение нервного сока из мозга ослабевает, то ослабевают и напряжения, отчего и возникает сонливость, и некое однообразное колебание, происходящее от невнимания к различиям. Сие однообразное колебание вызывает сонливость, отчего люди и засыпают в церкви, слыша проповедника, говорящего всё в одном тоне; если же проповедник кричит постоянно и однообразно, то обыкновенно спишь крепко и просыпаешься не ранее, чем он перестаёт кричать, — это производит резкая перемена. Вообще, речь уже есть некое снотворное. Сонливость возникает также, когда жизненные души отвлекаются на нечто иное. Например, они отвлекаются на перистальтическое движение внутренностей и на пищеварение. Сон охлаждает кровь. А поскольку для пищеварения особенно требуется теплота, то сон сразу после трапезы не полезен. Хотя покой после еды весьма здоров, ибо когда мышцы не движутся произвольно и поддерживаются в упражнении весёлой беседой, они становятся лучше и способнее для пищеварения. Посему-то человек за едой и любит всякую беседу, возбуждающую смех, ибо от того сотрясается грудобрюшная преграда. По утрам человек охотно говорит о делах, а по вечерам — о привидениях. Толстяки смеются над всем, и к смеху приличествует лишь невысокий дюжий малый, ибо долгий и худой человек вовсе не создан для смеха. Надобно дивиться, что природа даровала нам столь сообразный с нашими потребностями инстинкт.

Итак, со сном происходит следующим образом: жизненные духи и нервный сок должны в течение 24 часов переместиться из переднего мозга в задний; ибо если соки в большом количестве испарились за день, то между передним и задним мозгом как бы задвигается заслонка у мельницы, дабы нервный сок мог вновь получить приток. Когда же во сне произойдёт достаточное притекание, эта заслонка как бы вновь поднимается, и жизненные соки начинают изливаться вновь. В обыденной речи принято называть сонным всё, где господствует вялость. Беда, если сон часто овладевает человеком против его воли, и его должно прогонять усилием. И сколь здоров сон, столь же вреден он, если преступает меру.

В северных странах люди в своем сне обыкновенно сообразуются с временами года. В Якутске люди зимой обычно спят часов двадцать и бодрствуют лишь три или четыре. Эта неправильность в чередовании дня и ночи вызывает у народов также и беспорядок в образе жизни, как, например, в одной части России. Напротив, люди в более теплом климате, где почти двенадцать часов дня и двенадцать часов ночи, живут куда умереннее и упорядоченнее.

У нас есть способности, и они суть лишь как бы орудия; но есть у нас и сила, которая может приводить эти способности в действенность, и это есть свободная воля. Если же эти способности подчинены физическим силам, то в нас действуют не высшие силы. Так, вода обладает способностью двигать мельницы, даже если не всегда их движет. Эти способности приводятся в движение либо физической необходимостью — это суть низшие силы (это составляет низменность, животность человека), — либо свободной волей, и это есть высшая сила.

Состояние опьянения лишает нас власти в отношении внешних вещей, ибо пьяный человек всегда слаб, хотя и куда предприимчивее, чем в трезвом состоянии; и именно этот призрак, который является пьяному, побуждает его к пьянству, а не приятность напитка. Ибо известно, что люди пьют самые отвратительные напитки лишь для того, чтобы опьянеть. Если бы кто-то напивался ради приятности напитка, это еще можно было бы скорее простить. Последствия же пьянства суть:

1. Бессилие.

2. Неспособность.

3. Высшая сила затрудняется.

Часто пьяный человек желает казаться трезвым, но стоит лишь поручить ему почистить свечу [1].

Все спирты, состоящие из перебродивших соков, порождают призрак великой способности; поэтому такой человек воображает, что куда сильнее чувствует свою жизнь, что происходит оттого, что нервы хотя и более расслабляются, но менее укрепляются. Эта мнимая способность, кажется, и есть основание, почему люди напиваются. В медицине еще надлежит исследовать, откуда возникает это ложное мнение; и допустим, что пьяный человек имел бы при себе все свои силы, ему все равно недоставало бы власти над самим собой властвовать, у него все равно были бы непроизвольные фантазии, и, несомненно, если бы человек в таком состоянии не был слаб, он от этих фантазий стал бы еще опаснее; но природа уже позаботилась о том, что напитки, делающие безумным, одновременно делают и бессильным эту безумность проявлять.

Что касается бессилия, то оно проистекает из ослабевшего жизненного движения. Но у бессильного обнаруживается мечтательное благополучие и мягкое состояние.

Если мы здесь говорим о смерти, то говорим лишь о переходе от жизни к смерти. Когда человек умирает естественным образом, он умирает как животное, по механическим законам. Теми самыми средствами, коими человек растет и питается, теми же он должен и умирать, ибо питательные вещества присоединяются к каждому члену, а старые выталкиваются далее; так происходит, что, когда все больше новых органических частиц добавляется, а старые уже не могут проникать сквозь части тела, они закупориваются, так что человек восьмидесяти лет чувствует это куда меньше; это вызывает неизвестность смерти и причиняет малый страх перед смертью. Каждый человек надеется жить еще долго, да даже больной, которому врач и все окружающие родственники отказывают в жизни, надеется жить, даже если он говорит, что наверняка умрет. Очень часто старые люди хвалятся здоровьем, а смерть уже лежит в их членах, ибо как же иначе они могли бы умереть спустя малое время? Но это происходит от недостатка восприимчивости, которая с возрастом убывает; он больше не чувствует боли, даже если внутренние недуги трудятся над его погибелью. Боль в болезнях есть указание на многие жизненные способности, но у того, кто уже совсем бледен и лежит в постели и говорит, что не чувствует боли, можно наверняка сказать, что в нем уже ничего не живет, кроме мозга. Так, притупление ощущений предшествует естественной смерти. Нечувствительность стариков делает и то, что они любят крепкие напитки, которых молодые люди переносить не могут. После утраты живости должен, наконец, ослабеть и рассудок; о действительной смерти мы поговорим позже.

Мы должны проводить различие между высшими и низшими силами и высшей и низшей способностью. Между некоторыми определениями есть естественная связь, некоторые определения возникают произвольно, но это предполагает естественную определенность вещей заранее.

Произвольная связь наших представлений возникает, когда мы обращаем внимание на соответствие вещей. Например, действия рассудка, посредством которых я подвожу различные вещи под роды, суть произвольные действия. Другие определения протекают единообразно по законам чувственности, как при слове «Рим» мы необходимо должны мыслить себе город. Как части тела стоят в необходимой связи, так и естественные идеи имеют свой ход. Рассудок, правда, может давать им направление, но он должен к ним приспосабливаться. Так, если хотят иметь воду в низком месте, не применяют машин, чтобы сбрасывать воду вниз, а лишь проводят каналы.

К деятельностям, которые связаны с физической способностью, принадлежат:

1) способность образования,

2) способность воспроизведения,

3) способность предобразования,

4) способность воображения,

5) способность разработки.

Чувственность порождает одни лишь образы, рассудок же — понятия.

I. О способности образования. При открытии глаз происходит множество чувственных впечатлений; моя душа сочетает их и создает из них целое, и это есть способность образования. Так, у живописца, если он должен перенести комические черты целого общества на картину, большая трудность. При всех ощущениях или чувственных созерцаниях мы пребываем в страдательном состоянии, но способность образования деятельна.

II. О воспроизведении. Мы можем представлять себе вещь, происходившую прежде, как теперь present, это есть источник плодотворности прошедших времен в отношении будущих. Называют эту способность также имагинацией; в обществе бывает претензия: когда все тихо, «расскажите-ка что-нибудь», и вот именно тогда не знают, что рассказать. Как это происходит? Запас образов может быть у кого-то очень велик, но их нельзя сразу воспроизвести. Очень часто настоящее есть причина обновления прошлого. Так что есть связь между ощущениями и образами прошедших времен, и притом связь физическая.

III. Предобразование происходит так же, как и воспроизведение. А именно, переносят целый образ прошедших времен на будущее время, и это есть естественное течение. Даже собака знает, когда охотник берет охотничье снаряжение, что охота должна состояться. Кто понимает эту игру нашей души, тот будет легко уметь трогать в поэзии и речи.

Мы хотим здесь кратко повторить предыдущие положения. То, что способность образования совершенно отлична от созерцания, мы видим из того, что тот, кто впервые видит вещь, имеет, правда, то же ощущение, что и тот, кто видел ее часто, но первый еще не умеет составить себе ее образ. Мы замечаем далее, что душа так охотно образует, что, если даже есть лишь некоторое сходство между вещами, она тотчас делает образ завершенным. Например, если человек, находясь в полудремоте, лежит в постели и совсем равнодушно смотрит на предметы, которые вокруг него, и он замечает на стене пятно, где, скажем, откололась известь, то ему это скоро является как человеческая голова с седой бородой. Но почему же душа всего охотнее склонна повсюду обнаруживать сходство с человеком? Например, если кто-то вечером едет и видит вдали дерево, то оно ему скоро является как человек? Это происходит оттого, что ничто так не лежит на уме у человека, как человек, поскольку ничто не важнее в отношении нас, чем человек, ибо от человека часто зависит наше счастье и несчастье. Но видно также, что душа должна упражняться в формировании образов. Так, например, известно, что, когда патеры-миссионеры прибыли в Китай, они среди прочих искусств затронули и музыку. Китайцам музыка уже была известна, они даже имели музыкальный трибунал, но их музыка всегда была лишь одноголосой; когда же они услышали музыку европейцев, состоявшую из многих голосов, то она показалась им шумом, и они не могли заметить единства; это произошло единственно оттого, что их душа не могла составить себе ее образ. Иной может очень легко составить себе образ вещи, другой — с трудом. Способность образовывать проявляется либо при присутствии вещей, что называют созерцанием, либо это лишь повторенное прежде бывшее созерцание, и это есть способность воспроизведения. Но мы можем также и нечто предобразовывать. Так, мы должны, например, сразу, когда хотим построить дом, предобразовать себе его форму.

IV. Но мы можем также и нечто воображать, если вещь никогда прежде не лежала в явлении. Мы, правда, при каждом воображении копируем материалы для новых образов, ибо совсем оригинальным никакой образ не бывает, но сочетание происходит по произволу; это называют силой воображения, которая есть основание всего того, что изобретается. Но способность образовывать всегда лежит в основе воображения; воспроизведение называют фантазией; наше настоящее время есть образ предыдущего. При каждом слове воспроизводят себе представление, которое привыкли связывать со словом, и при назывании имени всегда воображают себе человека. Мы полны фантазиями, даже ночью они так сильны, что верится, будто видишь воспроизведенные представления; днем они затмеваются внешними ощущениями. Эти репродукции у разных людей также очень различны. Молодые люди смотрят более на будущее, старые — более на прошедшее, и притом у старых эта способность к репродукции подчас так сильна, что они считают нынешний мир недостойным своего внимания, ни одно представление не производит на них более настоящего впечатления, ничто более не проникает до их мозга, и отсюда происходит, что они легко могут репродуцировать давно прошедшее состояние, а недавно прошедшее — почти совсем не могут. Они полагают, что теперь ничто не так приятно, как во времена их юности, да даже солнце кажется им не светящим так ярко, как прежде; и отчего это происходит? Единственно оттого, что их нервы окружены более толстой кожей и они не обладают более той восприимчивостью, которую имели в юности. Но очень часто пристрастность есть также причина этого недовольства этим миром, потому что они должны вскоре с ним проститься. Эта репродукция есть либо репродукция ощущения, либо репродукция образов. Последняя объективна, первая субъективна. Мы можем представлять себе образы яснее, чем ощущение. Например, если кто-то прежде был в самом жалком состоянии и затем становится богатым, он может, правда, живо представить себе образ своей бедности, но очень слабо — напротив, ощущение, которое он имел при тех обстоятельствах; поэтому такая репродукция имеет мало Wirkung [2]. Однако бывают случаи, когда и ощущения репродуцируются живо, поэтому о такой вещи неохотно слушают. Способность воспроизводить, правда, необходима всем людям. Но очень живое воспроизведение нам также нередко мешает. О том, что редко ощущается, нельзя легко сформировать образ; но если вещь ощущается слишком часто, образ в нас становится все слабее. Поэтому вещь должна забываться с определенными интервалами, если она должна иметь настоящую силу воздействия на нашу душу. Отсюда происходит, что в стране, где за все следует наказание, в конце концов совсем не обращают внимания на наказание. Руссо приводит пример, как отец привел своего сына, преданного всем voluptés [3], однажды в лазарет, который был наполнен одними такими несчастными людьми, которые претерпевали естественное наказание своих пороков, и посредством удачного применения этого образа к его состоянию совершенно отвлек его от его вредных излишеств. Отсюда видно, как силен редкий образ. Далее, надо действовать так, чтобы можно было усиливать свои ощущения. Ибо известно, что в странах, где за малейшие преступления установлено варварское и бесчеловечное наказание, меньше всего на него обращают внимания. Причина в том, что сильный образ затмевает предыдущий, более слабый, и кто по привычке может без стыда смотреть на величайшие наказания, тот будет тем меньше бояться меньших. Там, где воров вешают поспешно, больше всего воруют. Далее, новизна также придает силы имагинации; это видно по ощущениям влюбленных, которые тотчас исчезают, когда вступают в брак. Имагинация упражняется новизной, и произведенный образ держится дольше; образ всегда держится в душе дольше, чем сама вещь, ибо когда мы рисуем образ вещи в нашей душе, то сюда привходят всевозможные склонности, сообразно различию которых и образ выходит различным. Некоторые страсти причиняют, что некоторые предметы нравятся более в отсутствии, чем в присутствии. Так обстоит с так называемой влюбленностью-чародейством, когда имагинация внушает влюбленному о красавице более выгодный образ, когда он ушел от нее, чем когда он при ней. Такие влюбленные неизлечимы, поскольку удаление более увеличивает, нежели уменьшает, их душевную болезнь; то, что нравится после рефлексии, нравится куда глубже, чем то, что навязывается нашим ощущениям. Поэтому случается, что женщина, если она не так очаровательно красива, чтобы нравиться с первого взгляда, но у которой благодаря рефлексии обнаруживают выгодные черты, всегда бывает счастливейшей; здесь обстоит так, как с послевкусием. Сладкие вина обыкновенно имеют в глотке противный вкус, и наоборот, те, что вначале проявляют противный вкус, имеют в глотке, благодаря тонким солям, приятный вкус. С годами люди всегда любят вина, которые нравятся им в послевкусии. — Так же есть и люди, которые нравятся лишь в послевкусии, и это обыкновенно такие, которые в обществе имеют в себе нечто такое, что отчасти нравится, отчасти не нравится. Если мы, например, видим в обществе человека, который несет в себе противоречивый контраст, у которого, скажем, распоролся шов на платье, он нам уже не нравится; но если мы приходим домой и думаем о нем, то имагинация опускает этот недостаток и обращается лишь на высокое, что он, возможно, показал в своих речах; словом, он нам нравится. Так обстоит с по-настоящему остроумными выдумками, когда вначале изумляются; но они развиваются без потери времени, и мы легко замечаем, к чему они aimieren [4]. То же самое обстоит со смехом. Материя, над которой смеются, должна иметь как бы две стороны; если смотрят на нее лишь с одной стороны, и в мгновение ока в глаза бросается противоположное, в нас возникает смех. Когда папа указал поэту, сочинившему на него стихотворение, на место, где недоставало стиха, последний ответил ему: он мог бы дочитать стихотворение до конца, вероятно, в конце оказался бы один лишний; так святой отец начал смеяться. Здесь именно то противоположное, что стих в нужном месте — слишком мало, а в ненужном — слишком много. Воспроизведение приятно, поскольку мы представляем себе что-то из пристрастности с выгодной стороны. Напротив, в силу этой способности образования можно набрасывать себе о будущих вещах ужасный образ, и в этом случае человек несчастен, ибо он здесь без надежды, тогда как надежда и сон суть средства, посредством которых мы можем делать всякое несчастье переносимым.

Сила, правильность и распространенность имагинации очень отличаются друг от друга. — Так, у женщин сильная и распространенная имагинация, но она оттого не всегда правильна. Люди, которые все могут передразнивать, показывают сильную имагинацию; это обыкновенно принимают за остроумие, но это лишь живость. Эта имагинация должна помогать нам, когда мы становимся на место других. — Так, оратор, поэт должны иметь сильную имагинацию, как и комедианты. Никто не годится для дел, у кого нет имагинации. Когда однажды актриса играла роль возлюбленной, и директор сказал ей потом, что она сыграла роль плохо и холодно, и одновременно спросил ее, что бы она сделала, если бы ее возлюбленный был неверен, она ответила: «Я бы выбрала другого», на что директор сказал: «Она не заслуживает, чтобы ее любили, и меньше всего — быть актрисой». Лучшее средство для комедиантов хорошо играть свою роль — это представить себе вещь так, чтобы забыть подражать и, представляя вещь согласно природе. Такие люди также не могут изучать никакой подлинный характер, да и не иметь его, потому что они должны слишком заниматься чужими.

[1]: Оригинальный пример, основанный на игре слов или недоразумении: «das Licht putzen» может означать «чистить светильник» или «чистить (убирать) свет». Вероятно, поручение требует тонкой моторики и трезвости, которые пьяный не может выполнить, выдавая себя.

[2]: Воздействия, влияния (нем.).

[3]: Сладострастиям, удовольствиям (фр.).

[4]: Стремятся, aimer (фр.) — любить; здесь, вероятно, в значении «на что они направлены, чего желают достичь».

Говорят, что некий математик Таллис обладал столь мощной способностью воображения, что мог извлекать кубический корень из ряда в 15–20 цифр в полной темноте. Народы Востока наделены сильным воображением, оттого все их писания столь богаты образами; напротив, разум их тем слабее.

Арабы и турки не выносят изваянных изображений, ибо, по их уверениям, злые духи населяют такие статуи, лишённые души; или, как утверждают другие, потому что эти изваяния в вечности будут укорять остальных людей за то, что им не дали души. Однако же истинная причина, вероятно, в том, что их воображение при виде этих статуй столь велико, что представляет их как живые; установлено, что чем менее люди склонны к рефлексии, тем более они подвержены фантазиям. Величайшее несчастье ипохондриков состоит лишь в том, что они не властны над своим воображением, отчего такой человек может вдруг рассмеяться над пришедшей ему на ум химерой, хотя и отдаёт себе отчёт, что это противно приличиям.

Ипохондрик весьма сходен с безумным. В страстях образы всегда искажаются в своей точности, поэтому глубоко заблуждается оратор, полагающий прекрасной ту речь, что волнует страсти. Трогательное всегда есть низший продукт человеческого гения, поскольку является лишь применением уже имеющегося представления к пружинам души. Если в волнении нет точности, оно причиняет впоследствии взволнованному величайшую досаду, ибо досадно, что другому словно бы служил орудием, тогда как он играл на моих нервах, словно на струнах. Так досадуют на поэта, который порождениями своего разнузданного воображения ещё и желает растрогать. Но если в стихотворении царит истина, то есть если вымыслы сообразны человеческой природе и разуму, и я тогда растроган, это меня нимало не огорчает, ибо я чувствую себя словно перенесённым в страну возможного.

Необузданное воображение скорее вредно, нежели полезно; разум и опыт должны ставить ему границы. Дабы обуздать свои фантазии, следует проверить, царит ли в них точность, и затем остерегаться, дабы они не преследовали нас повсюду невольно. Ибо все излишества происходят от него. Тот, кто зависит более от своей фантазии, нежели от наличности вещи, несчастен.

О остроумии и способности суждения, или о способности подмечать сходство и различие

Эти способности состоят, собственно, лишь в актах сравнения и совершенно отличны от чувственности, посредством которой представления порождаются в нас. Таким образом, в этой способности действительно кое-что зависит от физического состояния нашего мозга, и не будет неверным, если Свифт в своих физикалистских рассуждениях о поэзии говорит, что мозг поэтов наполнен червями, которые разнообразным прогрызанием нервов производят разнообразные выдумки. Хотя он говорит это сатирически, всё же несомненно, что ни одна характерная способность человека невозможна без физического изменения в мозге. Хотя никто не сможет заметить это изменение в самом мозге даже с помощью увеличительных стёкол. Всякое отчётливое ощущение требует особой организации мозга, ибо известно, что существуют некие эмпирические гении, способные всё наблюдать с точностью, особенно те, что обладают превосходным глазомером.

Так где же сохраняются образы вещей — в моей душе или в моём мозге? Мы порой пребываем в таком замешательстве, что, будучи в обществе и получив приглашение что-нибудь рассказать, не знаем, за что взяться; но если кто-то начинает, мы весьма легко находим темы для беседы. Стало быть, в голове должно существовать нечто, что содержит смежные образы. И когда один образ приводится в движение, он вызывает другой. Вероятно, все образы, раз попавшие в наш мозг, никогда из него не исчезают, но, будучи невостребованными, лежат погребёнными, словно под слоем пыли и обломков, так что становятся совершенно неузнаваемы. Те медики, что соединили науку врачевания со знанием о душевных силах, утверждают, что образы вещей сохраняются именно в мозге.

Истинная учёность есть не что иное, как искусство сохранять в памяти то, что заслуживает быть сохранённым ради своей пользы в обыденной жизни. Любопытство же состоит в суетном внимании ко всему, что к этому не относится и на что мир, по причине бесполезности, менее всего обращает внимания. Точная правильность есть верное соотношение частей между собой и их согласованность в целое; тот, кто её не имеет, довольствуется точностью в мелочах и занимается слогами и словами.

Мы обладаем как живым, так и слабым воображением. Когда мы хотим о чём-то подумать и что-то написать, множество мыслей должно само предлагаться нашей душе, дабы мы могли выбрать из них то, что полезно для нашей цели: подобно тому как офицер, которому надлежит отобрать самых рослых людей из полка, строит их всех вместе, — так же мы должны поступать и с нашими образами. Мы должны тогда словно поднять в мозгу тревогу и привести все образы в движение; затем мы отдаёмся потоку наших представлений, ибо одно представление рождает другое. Нам здесь остаётся лишь следить, чтобы не упустить из виду главную мысль, тогда как образы непрерывно текут согласно тому, как они сгруппированы в мозгу. Поскольку воображение часто следует тому порядку, который образы имеют во времени, мы можем быть легко уведены совсем от нашей цели, если невнимательны.

Мы столь же мало властны над нашим воображением, как и над течением нашей крови; мы можем лишь, когда оно слишком уж разбредётся, остановить его. Тогда следует вновь начать думать с исходной точки и дать ему свободный ход; на сей раз оно, вероятно, изберёт уже иной путь. Однако должно остерегаться применять к своему воображению насилие, ибо таким образом прерывается весь ход мыслей. В этом потоке воображения образы струятся либо по принципу смежности (в зависимости от того, как они расположены рядом), либо по сходству, что отлично от первого.

Порой такое соседство идей раздражает нас точно так же, как в обычной жизни раздражаешься из-за недостойного соседа. Воображение само не мыслит; я лишь наблюдаю, не обнаружу ли я в потоке своих фантазий образы, которые подходят к моей теме. Временами случается, что в этом потоке один образ, который я мог бы использовать, мгновенно ускользает; тогда обычно чувствуешь беспокойство и озабоченность. Лучшее средство вновь поймать этот образ — это начать думать заново; если же мне всё ещё не удаётся его отыскать, я начинаю с той же самой точки, и обычно удаётся поймать требуемый образ, ибо стоит ему лишь появиться вновь, и его легко заметить, поскольку ум уже приготовился его схватить.

Итак, если желаешь что-либо написать, следует за некоторое время до того дать воображению свободный ход; стоит лишь словно прикрепить в сознании записку с главной идеей, затем можно без забот идти в общество. И когда оно разделится на группы и ты получишь мгновения для себя, мысль, которую в ином случае добыл бы лишь с трудом, обычно сама приходит на ум. Когда же находишься дома и занят этой работой, следует взять в руки книги совсем на другие темы — например, забавные истории, повествования, описания путешествий; если воображение ослабевает, читаешь в такой книге, и порой случается, что одно-единственное встретившееся в ней слово предлагает превосходнейший образ, подходящий к моей теме. То, к чему менее всего подготовлен, часто оказывается самым наивным и искренним.

Но при всём этом мыслительном процессе следует иметь под рукой лист бумаги, на котором все образы, могущие относиться к материи, записываются беспорядочно. Кроме того, следует делать некоторые интервалы в мышлении, которые чрезвычайно способствуют отдыху и укреплению воображения. Следует также остерегаться часто перечитывать то, что сам записал, но лишь постоянно думать о деле и собирать образы. Когда же все материалы для нашей материи собраны, при прочтении в нас рождается схема, которую мы облекаем в краткие предложения и без принуждения улучшаем. Если схема верна, мы обращаемся к нашему хранилищу образов. Затем мы записываем материю в один приём, без раздумий, и если что-то сразу не приходит на ум, оставляем пробел и отмечаем на полях словом то, что должно быть вставлено; затем просматриваем, восполняем недостающее и затем переписываем вновь; во время переписывания кое-где ещё немного полируем, и так оно завершается. Кто хочет сделать что-то сразу хорошо и при этом напрягает свои мысли, тот глупеет и наверняка не достигает своей цели.

Также и при чтении книг целесообразно сначала пробежать её бегло, и если, даже не всё понимая, обнаружишь, что автор сам мыслил, а не является писакой или тем, кто пересказывает нам избитые вещи, то читаешь её ещё раз после недолгого перерыва. И затем берёшь в руки карандаш и отмечаешь наиболее выдающиеся места — будь то хорошая история, или нечто весьма дурное, или красивая выдумка, ибо всё это можно использовать. Поскольку мы уже при первом прочтении увидели intention автора, мы остановимся на некоторых доказательствах или определениях, на которых автор основывает всё своё изложение, и тщательно исследуем сказанное им, что мы сначала, не зная, что автор хочет из этого вывести, пропустили.

Всё вышеизложенное служит тому, чтобы можно было уяснить, каким образом идеи связываются между собой и как из потока своих представлений можно по произволу извлекать некоторые из них. Память есть способность произвольного воспроизведения прежде бывших представлений. Она отличается от фантазии главным образом тем, что позволяет по желанию воспроизводить свои представления, тогда как фантазия непроизвольным образом возвращает прежние образы в нашу душу. Фантазия подобна неустанной деятельности, она — словно поток образов, непрерывно текущий. Эти образы мы осознаём порой, а порой и нет; один образ пробуждает другой, и так без конца.

Если мы желаем что-либо утаить, то в беседе должны тщательно избегать всего того, что могло бы пробудить у другого человека смежный образ того, что я хочу скрыть. Если, например, кто-то намерен отправиться в путешествие, но не желает открывать другому свой план, дабы не быть обременённым поручениями, то в разговоре с ним следует избегать упоминаний о почте или дороге, ибо от дороги он легко перейдёт к путешествиям, затем — ко мне, и спросит, не собираюсь ли я отправиться в тот или иной город? И тогда мне придётся терпеть неудобства.

Глупца принято отличать от умного не по тому, что он мыслит, но по тому, что глупец говорит всё, что думает, тогда как умный — лишь то, что уместно.

Если бы каждый в обществе говорил всё, что приходит ему на ум по законам фантазии, то самого умного сочли бы глупцом. Отсюда также следует, что если дикарь сходит с ума, он никогда не сможет стать таким глупцом, как другой, собравший в фантазии больше материала. Наша фантазия предоставляет материал для рассудительности, но если она не подчинена нашей воле, то более вредна, нежели полезна. Бывают люди с сильной способностью воображения и слабой памятью. И зачастую наибольшая живость фантазии является причиной слабой памяти. Однако то, как душа может из всех образов извлекать именно то, что желает, остаётся непостижимым.

Для памяти требуются преимущественно три составляющие:

1. Схватывание чего-либо.

2. Удержание чего-либо.

3. Воспоминание чего-либо.

Эти способности у одних проявляются медленно, у других — весьма легко. Можно иметь хорошую память, но при этом очень медленно и с трудом схватывать; такое обычно встречается у людей с малым остроумием; но если они что-то запомнили, то воспроизводят это с гораздо большей точностью, чем другие. Схватить что-то в памяти — значит закрепить это в фантазии так, чтобы можно было извлечь вновь, когда пожелаешь. Чтобы достичь последнего, необходимо связывать идеи между собой. Это происходит прежде всего через частое сопоставление образов. Например: если кто-то не может запомнить имя, достаточно назвать другое, схожее, так чтобы, запомнив одно, он сразу же пришёл к сопряжённому с ним подобному.

Таким образом, первое средство для лёгкого извлечения идей из фантазии — простая ассоциация или объединение понятий. Эта ассоциация отличается от сопровождения. Ибо кто-то может какое-то время сопровождать меня по узким улицам, но оттого ещё не становится моим спутником. Спутник же — тот, кто сопровождает меня постоянно. Однако по природе фантазии сопровождение является основой ассоциации. Эта ассоциация часто бывает причиной отвращения к чему-либо: так, некоторые не могут больше пить чай лишь потому, что чувствуют в нём вкус ревеня, который некогда принимали вместе с ним. Даже слова приобретают иное значение благодаря случайной ассоциации. Например: «делать кур» [фр. cour] кто-то использовал в шутку вместо «ездить ко двору» [фр. aller à la cour], и теперь почти каждый при первом думает и о втором; да и идеи порой обманывают людей.

То, что приходит в нашу душу окольным путём фантазии, производит гораздо менее сильное впечатление, чем то, что приходит прямо. Почему авторы или даже люди в обществе учёных говорят о naturalia hominis не по-немецки, а по-латыни, хотя понимают её так же хорошо, как и немецкий? Потому, что слово приходится мысленно переводить, и thus понятие приходит в нашу душу окольным путём, который исчез бы, употреби они немецкое выражение. Thus, латинское выражение не оскорбляет скромность так прямо. Но если такой окольный путь используется часто, мы в конце концов опускаем его и воспринимаем понятие непосредственно. Так, болезнь сластолюбцев, зародившуюся в Вест-Индии, или венерическую болезнь называли неаполитанской болезнью; но since со временем это стало звучать слишком грубо, стали использовать французское выражение: mal de Naples; однако когда французский язык стал настолько обыденным, что для восприятия понятия более не требовалось окольного пути, вновь стали употреблять выражение «неаполитанская болезнь». Здесь человек может truly проявить остроумие, если в обществе, беседуя с дамами о вещах, которые те охотно слушают, но которые противоречат законам приличия, он сможет использовать такие слова, которые все понимают, но при которых каждый может сделать вид, что не понимает их.

Итак, первый метод лёгкого воспроизведения — ассоциация. Когда дети заучивают стих наизусть, они повторяют его так часто, что у других уши болят, но thereby они partly ассоциируют слова между собой, partly весь стих со всякими другими представлениями, возникающими при повторении, и thus запоминают его. Далее, когда ребёнок заучивает таблицу умножения, он ассоциирует в мыслях одно число с другим так, что одно число воспроизводится через другое; поэтому, когда его спрашивают, сколько будет, например, пятью семь, он must повторить весь ряд, пока не дойдёт до этого числа. Эта ассоциация опасна, ибо он может забыть всю таблицу умножения, что часто и происходило бы, если бы не необходимость считать.

II.) Второе средство лёгкого воспроизведения — сходство. Здесь через игру остроумия одно представление ассоциируется с другим. Но если лишь постоянно играть, так сказать, внешней стороной вещей, то этим разум повреждается. Как в иллюстрированной Библии Буно [Иоганна Буно], чтобы запомнить Юлия Цезаря, подписано: «сова копается в сыре» [нем. Eine Uhl scharrt im Käse — игра слов: Julius Caesar → Uhl scharrt], или чтобы запомнить название из Пандект: de Heredibus suis et legitimis [«О своих и законных наследниках»], был нарисован большой денежный сундук — Heredibus — возле него пара свиней — suis — и наконец скрижали Моисея — et legitimis. — Эти подобия запомнить труднее, чем саму вещь.

Замечаем также, что если кто-то что-то угадал неверно или раз запомнил incorrectly, то так и остаётся; поэтому первые впечатления всегда должны быть верными. Также не одинаково легко учить историю и географию: в географии я merely вожу пальцем по карте и показываю провинции, и если я покидаю одну провинцию, она остаётся на месте, поэтому она гораздо легче истории, где один король уходит, когда приходит другой. Также интереснее, что страна лежит в мире, чем то, что курфюрст жил в мире.

Законы грубой фантазии [лат. Leges phantasiae brutae] называют тогда, когда образ порождается лишь через составление или сопряжение. Если хотят воспроизвести что-то через сходство, оно должно быть истинным сходством в вещах, а не в произвольных знаках.

Далее, средства лёгкого воспроизведения суть:

I.) Связь понятий по логическим законам, поскольку вещи подводятся под классы. Можно представить рассудок как безмерное пространство; в этом пространстве для каждого понятия есть разделы, которые можно назвать логическими местами [лат. loci logici], в них must быть помещено каждое новое представление, если желают его воспроизвести.

II.) Сравнение вещей по отношению рассудка и разума, namely сравнение причины со следствием. Если, например, хотят запомнить Mumia mineraliter [минеральную мумию], нужно знать, что это бальзам, посредством которого можно исцелить сломанную ногу мелкого животного за 24 часа.

III.) Необходимо соотносить вещи с законами наших склонностей — это величайшее сходство.

Поэтому и случается, что о рассудительных людях говорят, будто у них всегда плохая память. И это не совсем ложно, ибо такие люди запоминают лишь то, что могут связать с законами рассудка; но так как это применимо к немногим вещам, они и запоминают мало. Будь у таких людей меньше рассудка, они бы больше упражняли своё остроумие и таким образом больше запоминали. Однако не следует хвалиться тем, что имеешь плохую память, а значит, сильное суждение [лат. judicium], ибо это всегда является недостатком, когда низшие способности слабы, ведь рассудок можно использовать лишь тогда, когда имеешь много материала. Этот материал дают нам внешние вещи, которые должны быть удержаны памятью. Даже локальная память [память на места] весьма полезна.

Ассоциация, о которой мы упомянули выше, отчасти чувственна, отчасти образна. Первое — это ассоциация ощущений, второе — ассоциация наглядных представлений [нем. Anschauungen]. Все вещи, которые можно, так сказать, вместить в один план, легко удержать в памяти. Так, географию запомнить легче, чем историю, ибо в последней такое наглядное представление невозможно, поскольку места, где жили умершие короли, более не сохраняются. Нет также средства, чтобы легче усвоить историю. Лучшим средством было бы, пожалуй, разделить время на большие периоды, а их — на малые части. Так как у каждой страны своя история, синхронистическое рассмотрение (синхронизм) весьма способствует запоминанию. Сходство также позволяет легко что-то запомнить, как и разделение целого на части. Вообще, любой порядок помогает памяти.

То, что не подводится под общие правила, удерживается в памяти с трудом. Вообще люди не придают особого значения тому, что память у них слаба, но если у них попытаться отнять хоть крупицу рассудка, они воспримут это весьма дурно, ибо каждый считает свой рассудок достаточно обширным. Основание сему следующее: ибо величину собственного рассудка каждый познаёт лишь посредством самого же рассудка.

Суждение о том, что следует запомнить, для человека в летах — дело лёгкое, но механическое запоминание даётся ему тяжело; посему благоразумно, чтобы молодые люди вплоть до тридцатилетнего возраста усваивали множество материала, ибо после тридцати это становится почти что невозможным. Посему непростительно, когда учителя в школах обременяют детей своего рода философией, естествознанием и прочими подобными науками, кои подобают лишь людям зрелым. Однако же это всеобщая ошибка родителей и учителей — желать против природы превратить детей в стариков, тогда как следовало бы наставлять их лишь в том, что приличествует их детскому возрасту. В сей период надобно позволять им многое заучивать механически, ибо тогда они к сему наиболее способны. Порой кажется, что нечто позабылось, однако же оно всё ещё пребывает в мозгу. Так, известно, что некий англичанин, выучивший прежде немецкий язык, затем пробыв в Англии более трёх лет, по возвращении полагал, что совершенно его позабыл; однако же спустя несколько недель он говорил по-немецки так же свободно, как и прежде.

Что до степени силы памяти, то о сём можно рассказать удивительные вещи. Один полигистор хранил в уме содержание целых библиотек, и, если бы возможно было всё, что заключено в душе такого человека, представить в ясном созерцании, — мы бы изумились. Необычайной памятью обладал Мальябеки, библиотекарь герцога Флорентийского, первоначально бывший крестьянским мальчишкой, который повсюду разыскивал книги, где только мог их добыть; сперва он служил у садовника, затем у книготорговца, где и выучился читать и выказал свою счастливую память — всё, что он прочитывал, он удерживал; наконец, за свою великую начитанность он был назначен библиотекарем в упомянутом месте. Он был оракулом Европы: если не могли отыскать, где находится та или иная цитата, обращались к Мальябеки, и он мог сказать, что цитата сия находится в той или иной книге, в библиотеке Константинополя, на таком-то стеллаже, на такой-то странице. Однако сей Мальябеки был при том необычайно неряшлив, он носил кожаные штаны, до того засаленные, что он порою записывал на них свои мысли булавкой.

Не менее примечателен пример счастливой памяти Роберта Хилла, портного из Англии, который жил ещё лет пятнадцать назад и понимал арабские письмена и иные языки куда лучше величайшего учёного. Смотрите у Бентли в «Полигисторе» арабскую рукопись Хилла. Он также был назначен библиотекарем в Кембридже, однако чувствовал себя там хуже, нежели при своём ремесле.

Весьма вероятно, что все впечатления прочно закрепляются в нашем мозгу и дело лишь в том, что один обладает перед другим лучшим средством представить вещи в определённом свете. То, что дети нечто легче запоминают, если повторяют это под вечер, имеет своё основание в том, что заученные слова и речения парят в фантазии всю ночь, и она может представлять их себе тем легче и изображать тем живее, чем менее могут им препятствовать чувственные предметы, коих тогда недостаёт.

Далее, мы обладаем способностью вызывать представления, кои никогда не сохранялись в нашей фантазии, да и никогда не лежали в наших чувствах, — и это есть сила воображения. Сия способность — не просто хранитель кладовой, что достаёт представления, да и представления через неё не обновляются, но порождаются новые или вымышляются. Горшечника называют Figulus лишь потому, что он придаёт форму глине; но как горшечник сперва должен иметь глину, прежде чем придать ей некую форму, так и поэту всегда должны быть даны материал для творчества. У чувственных поэтов в основе лежат фантазмы явлений и ощущений, кои ими всячески изменяются.

Человек творит и во сне, но материал для того коренится в ощущении; и поскольку никто не может выдумать себе ощущение, отсюда и произошла формула: «Вы не можете себе представить, что это за страх, или боль, или печаль». Зачастую нам мнится, что нечто непременно должно быть пережито. Творение в нас происходит то непроизвольно, либо по физической необходимости, то произвольно. Непроизвольное творение относится к способности воображения. Чтение романов делает мечтательным и вызывает непроизвольное творение; при том обращается и вся учёность, так что, читая после иные книги и одолев страницу, не знаешь, что прочёл. Творение во сне обладает такою силою, что принимается за подлинное явление. Всякая надежда есть род творения; но если вымышляемое не содержит в себе возможности, то это — химера. Ипохондрик всегда творит непроизвольно, и в том-то как раз и состоит его главный недуг; но обыкновенно над ипохондриком смеются, поскольку ипохондрия в высшей степени сходна с глупостью и поскольку полагают, что такой человек, если бы захотел, мог бы оставить все эти шутки, — однако же для него это невозможно. Замечено, что меланхолики обыкновенно склонны к творчеству, и стихи их живы; быть может, меланхолия как раз и состоит в творении. Творение для нас отчасти полезно, отчасти вредно; дабы же освободиться от непроизвольного творения, мы должны направлять своё внимание всегда на опыт. Человек рассеян единственно оттого, что творит. Но мы можем, как сказано, умерять сильнейший порыв к творчеству; праздное уединение даёт повод к непроизвольному творению, посему должно тщательно его избегать. Ипохондрик обыкновенно думает, что он в тягость обществу, и потому остаётся дома. Он отвергает единственное средство, коим ему можно было бы помочь. Мы можем творить и по одной лишь склонности фантазии, и тогда либо рассудок, либо вкус придают форму тем материалам, кои представляет нам фантазия.

Есть разница между вымыслом при лжи и вымыслом у поэта. Первый не имеет того подобия [истине], что встречается у поэта. Далее, с поэтом мы вступаем в уговор, что он нам нечто «насоврёт»; но это совсем иная ложь. Есть люди, что лгут по особому instinctus’у, который проистекает либо из необузданной силы воображения, либо из тщеславия, поскольку истина есть нечто обыденное. Бывают и лгуны, кои зачастую суть добрые люди, ибо существуют поистине совершенно безвредные лжи; мало того, такой лгун своим искусством может порой примирить врагов, уверяя каждого поочерёдно, что другой не питает к нему враждебных чувств, но желает ему всего доброго. Такого лгуна не то чтобы ненавидят, но презирают. Льются сии лжи единственно из распущенной склонности к вымыслу.

Если рассматривать поэта именно как поэта, а не как того, кто придаёт повседневным мыслям красивый полёт и облекает их в рифмы, то требуемые его свойства суть следующие:

I. Он должен быть нов в тех образах, что себе создаёт. Так, строгий рецензент говорит, что Геллерт есть поэт ψευδής [лживый], не заслуживающий имени поэта, ибо хотя он и умел хорошо рассказывать известные вещи, однако не был подлинным поэтом; если он и был удачлив в басне, то для сёго не требовалось великого таланта цельного поэта; сверх того, басни Геллерта по большей части заимствованы из других сочинений.

II. Поэт в своих сочинениях должен всегда соблюдать аналогию истины; условия его повествования должны согласовываться с принятым характером, посему он не вольен говорить, что взбредёт на ум. Мильтон есть поэт в собственном смысле. Клопшток ему не ровня, ибо он всегда действует через симпатию, говоря чувствительно: так он увлекает за собою читателя, подобно тому как мы, видя побледневшего, и сами бледнеем; этого не узрели те, кто сравнивал Клопштока с Мильтоном.

Поэт должен творить новое и обладать даром облекать свои творения в яркую, зримую форму. Произведение искусства рождает множество ощущений. Если вымыслу не соответствуют никакие реалии, то это — праздная фантазия. То, что вымышлено, ещё не является бессодержательным; стих называют пустым, когда он противоречит природе; вялым же его называют тогда, когда поэт не прилагает достаточных усилий для воплощения задуманного.

Благие упования (лат. Pia desideria) суть не что иное, как образы нравственно совершенного мира; задача философа заключается в практическом мышлении, направленном на то, чтобы найти средства для осуществления этих благих упований; философ же, который лишь разбрасывается такими благочестивыми пожеланиями, — философ вялый и бесплодный.

Набросать картину счастья человеческой жизни более совершенную, нежели та, что мы находим в действительности, есть дело сочинителя романов; посему чтение романов оказывает вредное действие — разве только когда изображается подлинный характер; поскольку же романы изображают мир иным, нежели он есть в действительности, они более вредны, нежели полезны. Они делают душевный склад химерическим и изнеживают его, они делают мысли человека праздными и похищают у государства полезного гражданина. Такой человек охотнее занимается в своём мозгу великими государственными акциями, нежели своей работой; они делают сердце вялым и изнеженным, тогда как человек должен стремиться сделать себя самодостаточным и стойким против превратностей человеческой жизни. Да если уже взрослый человек читает роман, то после чтения он всегда обнаруживает, что не так бодр, как если бы прочёл истинную историю или нечто иное поучительное; он чувствует тайный укор. Посему несчастен муж, у коего жена читает романы; уж наверно она в мыслях своих была замужем за Грандисоном, а ныне овдовела; какая уж тут охота заглянуть на кухню?

Идея всегда есть некое поэтическое творение и отличается от понятия [Notion] тем, что последнее есть общее понятие, абстрагированное от опыта. Понятия о сущем, о высшем существе, о небе и т. д. — все они рождаются через творчество и суть идеи. Человек расширяет вещи до тех пор, пока не доводит их до совершенства. Доброжелательство и дружба между людьми весьма несовершенны, однако же человек по законам разума творчески созидает себе совершенную дружбу, каковой и является идея дружбы, — идея, к воплощению которой следует стремиться.

Творческое созидание происходит либо по законам разума — и тогда это есть интеллектуальное творчество, — либо, основываясь на одном лишь явлении, — и тогда это есть чувственное творчество. Идея всегда есть максимум, нечто завершенное, служащее мерилом, по коему измеряются все прочие вещи: так стоики и эпикурейцы мыслили себе идеал человека — первые полагали его в силе духа, вторые — в мудром выборе средств к длительному блаженству. Книга Платона «О государстве» содержит, по сути, такой идеал.

Правильная идея необходима для суждения, хотя она никогда и не может быть достигнута. Идеал означает идею, рассмотренную в конкретности, или же максимум, явленный конкретно. Так, Грандисон [имеется в виду герой романа С. Ричардсона] должен был бы быть идеалом совершенного мужа, однако же он далек от этого. Идеал должен быть выверен очень точно. Сократ может быть идеалом, если он жил так, как его описывают; однако люди всегда склонны восполнять [suppliren] недостающее даже в том, что совершенно, но не абсолютно совершенно, ибо всякий недостаток ненавистен человеку.

Идеал бывает либо порождением спекулятивного разума, либо эстетическим, либо практическим идеалом. Что касается идеала эстетического: из одних лишь ощущений невозможно сформировать идеал; поэтому все сказанное о блаженстве в мире ином есть слова, лишенные для нас конкретности. Такое блаженство, хоть и является общим понятием, но идеалом — не является. В форме явления идеал себе создать можно, ибо в основе его лежит бесконечное пространство.

Живописца можно рассматривать в тройном отношении: либо он лишь подражает — и тогда он не есть оригинальный живописец; либо он пишет творение собственного создания; либо же он пишет идеал. Существует лишь один-единственный идеал, который может написать живописец, а именно: совершеннейший человеческий образ. Знаменитый живописец Менгс различал:

I. Рафаэля, который лучше всех писал идеал, поскольку опускал все низменное в человеке, что выдает потребности [т.е. телесные, животные начала].

II. Корреджо, который был живописцем прелести, наблюдал приятное, избегал резких теней и посредством игры чувств вводил предметы, отражением которых смягчалась тень других.

III. Тициана, который был лишь живописцем природы.

Наша свобода в творческом созидании ограничена условием возможности; даже в сочинении басен наша вольность ограничена. Характер, придаваемый животному, должен соответствовать его природе. Если желают создать характер человека, он должен быть хорошо выражен, и тогда следует пытаться возбуждать нравственные чувства, ибо в этом заключается практическое; здесь Филдинг имеет преимущество, ибо кажется очень остроумным: так, он не негодует на зло, но представляет его смешным. Однако не должно требовать от человека слишком многого.

Порой творчество, помимо самой способности к нему, требует некоего основания в натуре, побуждающего нас творить согласно нашему характеру; и такое творчество мы можем назвать творчеством из темперамента. У людей ипохондрических голова постоянно полна печальными вымыслами; они при каждом случае усматривают опасность, а в малейших поступках — злые намерения; кажется, Тацит в своих сочинениях, помимо присущей им проницательности, выдавал подобную натуру. В том же упрекают и Руссо, который, впрочем, обладает добрым сердцем. Познать его можно из распри с Юмом. Мы называем это склонностью к фантазированию, когда кто-либо принимает вымыслы, созданные по его желанию, за действительные вещи. Подобные фантастические образы создает себе обыкновенно молодежь о предметах своей страсти и при каждом случае видит перед собой ясное супружеское небо. Это вполне согласуется с их пылкой кровью. Порой фантазия обращается к доброму, и людей, соединяющих добродетельные понятия со страстями, называют фантазерами. Такие приверженцы фантастической добродетели очень легко и по большей части очень скоро превращаются во врагов человечества, ибо никто не в состоянии жить в соответствии с их идеалом добродетели.

Способность к творчеству безотносительно к чувству, рассудку и т. д. и отсутствие характера составляют сущность поэта. А именно: все те, кто имеет природную склонность к поэзии, но не обладает к тому большим умением и часто из-за этой натуры производит дурное впечатление и марает лишь жалкие стихи, — кажется, не имеют собственного характера, и природа отказала им во всем том, что требуется для хорошего творчества. Такие люди умеют приноравливаться ко всему и во всех положениях ведут себя одинаково, чего не случилось бы, будь они преданы какому-либо одному характеру. Тот, кто растроган, не может принимать противоположных движений [души], и всякий иной аффект умолкает.

Следует полагать, что всякий поэт шутит, и обманываются те, кто не понимает шутки и вкладывает в его речь одну лишь истинность, тогда как поэтический огонь всегда остается лишь подражательной гримасой. Актер также, вопреки распространенному мнению, не должен быть растроган тем, что говорит, но, скорее, обладать великой способностью воображения относительно состояния того, кого он представляет. О поэте и адвокате говорят, что они лгут; первый лжет в шутку и в шутку же получает плату, второй же делает это всерьез и всерьез же получает за то награды; более того, он постоянно представляет себе неправоту дела, которое намерен защищать как правое, именно как нечто действительное, и затем, решив для себя однажды трактовать событие как правомерное, ищет [способ], как в лице обиженного [как, например, Цицерон, защищая Милона] говорить.

Творчество порой бывает и плодом праздности, ибо ленивый никогда не полностью ленив, но питается своими мечтаниями, а чтение романов поддерживает эту пагубную вялость.

Идея есть представление, содержащее в себе основание возможности вещи: так, я не усматриваю в камне, но усматриваю в растении, что оно должно было пребывать в идее еще до своего существования.

Среди идеалов моральный идеал есть наисовершеннейший; того, кто жил согласно сему идеалу, древние называли мудрецом; однако же на деле это невозможно, ибо ни один человек не получил от природы таких даров, чтобы мог жить согласно сему идеалу. Все эти идеалы истинны в разуме, но не реализованы в мире, а те, кто помышляет их реализовать, именуются фантазёрами разума

О непроизвольном поэтизировании

Наша душа постоянно занята тем, что создает себе новые виды на окружающие предметы и формирует из имеющегося в ее распоряжении материала новые образы. Это происходит и во время бодрствования, и во сне; последнее не требует от нашей души какой-то особой силы, а различие между творчеством во сне и наяву заключается лишь в том, что при бодрствовании чувственные впечатления и их живость лишают нас сознания химерических событий и затемняют череду вымышленных образов, которые, между тем, продолжают свой бег в нашем воображении. Подобно тому как фосфоресцирующая земля перестает светиться, будучи вынесена на дневной свет.

Пока человек спит, он не способен отличать истинное от ложного; того же, у кого никакие внешние изменения и ощущения не задерживаются и не производят впечатления, называют бодрствующим сновидцем, — впрочем, его нельзя за это осуждать, ибо он может находить отраду в своем вымышленном мире. Однако подлинный сон предполагает два условия:

1. Сон как таковой.

2. Пограничное состояние между бодрствованием и сном.

Ибо как только сон полностью прекращается, мы перестаем и видеть сны; то же самое происходит, когда мы погружены в глубокий сон и все произвольные движения рассеяны. Это видно из того, что больше всего снятся сны под утро, и то же самое замечается у тех, кто спит очень чутко. Начало сну всегда дает какое-либо чувственное ощущение, к которому затем присоединяется свита, позаимствованная у воображения. В состоянии дремоты или полусна мы всегда испытываем притупленные ощущения, которые сливаются с нашими фантастическими картинами. Таким образом, можно по желанию пробудить у кого угодно сны, по большей части страшные, если тело спящего примет такое положение, что кровь не сможет свободно циркулировать; таково же и действие, обыкновенно производимое кофе. Но если лишь глубокий сон приносит отдых, то следует особенно соблюдать меру в покое и вечерней трапезе, ибо пока человек видит сны, он спит лишь посредственно. Во сне и в грезах произвольные движения прекращаются, однако воображаемое тело в сновидении движется по нашей воле; но как только то же самое происходит и с нашим действительным телом, так что оно соединяется с воображаемым, это называют лунатизмом, который в мягком смысле означает лишь говорение во сне, но в собственном — относится к произвольным движениям. Так называемых лунатиков лучше всего можно ободрить и излечить от этого недуга, если положить перед кроватью циновку, смоченную холодной водой, поскольку такой человек тут же просыпается, как только его ступни коснутся ее. То, что лунатики действуют совершенно правильно, несмотря на все игры воображения, показывает история одного итальянского мажордома, состоявшего на службе у графа. Вечером он был чем-то расстроен, около десяти часов уснул и, самое большее, через две минуты поднялся с остекленевшими глазами (по которым легко можно было судить, что он спит), быстро засуетился, распорядился насчет угощений, пошел в винную лавку и принялся за разные дела, но, казалось, не possessed иным чувством, кроме осязания, и постоянно грезил о гостях. Причина такого состояния, по-видимому, в том, что нервы произвольного движения еще сохраняют нервную силу, тогда как нервы чувственного восприятия, за исключением определенной степени ощущения, лишены оной. То, что лунатики якобы просыпаются, когда их зовут по имени, не кажется простым суеверием.

Еще примечательно одно особое состояние, которое, однако, редко удается наблюдать, — это состояние оцепенения, когда не испытываешь ни ощущений, ни чувств. Особый пример тому явила некая девица, с которой проделывали удивительные и зачастую жестокие эксперименты, что она потом, пробудившись, остро чувствовала; между тем она говорила, и притом разумно, как наяву, однако не отвечала на задаваемые вопросы, и ее нельзя было вывести из сна ни водой, ни огнем.

Далее мы должны рассмотреть болезни нашей души. Фантазерство и расстройство, для которых еще не установлено никаких законов и правил, тогда как правил, по которым мы действуем в здоровом состоянии, найдено предостаточно и даже в избытке. Фантазер — это тот, кто принимает то, что у него в мозгах, за действительные вещи. Всякая аффектация становится фантастичной, если отдавать предпочтение идеальному перед чувственным. Так, в любви между полами идеальное составляет большую часть. Вообще, аффекты ни к чему не служат и исчезают, когда верх одерживает разум; однако в мире они не бесполезны, но являются как бы уделом глупцов, о коих пожелала позаботиться и мудрая providence. Они превращают в причуды самую разумную идею, которая иначе не была бы химерой, поскольку слишком усердно за ней гоняются; и Руссо заблуждается лишь в том, что приводит реальный пример того, как воспитание таким способом, как он его излагает, могло бы увенчаться успехом. Идеалы не встречаются в готовом виде, поэтому Аристотель совершенно прав, говоря: «О друзья, нет друзей!».

Разновидностью фантазерства является энтузиазм, берущий свое начало в идеале совершенства; однако энтузиаст — это всегда благородный фантазер, полный жизни и силы. — Поэтому молодежь и склонна к нему — да, много хорошего исчезает из страны, где его искоренили. Однако энтузиасты все же словно бы опьянены идеальным, и духовное опьянение всегда вредит больше, чем телесное. Энтузиазм совершает великие дела, но холодный разум должен делать их прочными. Существуют также фантазеры умозрительного созерцания, которые верят, что созерцают вещи, проистекающие исключительно из рассудка и познаваемые через него, — их называют визионерами. Те же, кто подменяет в реальном мире вещи, высиженные их воображением, и при каждом призраке мнят, что имеют дело с духовными явлениями, именуются иллюзионистами.

Род всех душевных болезней, поскольку они представляют собой не просто отклонение, но действительные извращения, называется расстройством. В отношении чувств они суть либо безумие (mania), либо слабоумие (stupidity): первое видит слишком много, второе — слишком мало. Слабоумные слишком притуплены в отношении чувств, которые сами по себе могут быть хороши, и то, что они лишены внимания и рефлексии рассудка, которые должны иметь место при всех явлениях; впрочем, слабоумие всегда свидетельствует о слабости рассудка. Наконец, следует еще заметить, что слабоумные по большей части тугоухи.

Безумие основывается не на defect рассудка, но возникает оттого, что ощущения вдруг приобретают великий блеск. Оно связано с большинством горячечных лихорадок, и ипохондрия является как бы подготовкой к нему, особенно когда ипохондрик становится фантазером своих собственных предположений; здесь он совершенно невыносим, тогда как в ином случае ему еще можно простить, что он жалуется лишь на свои боли.

Извращения в отношении рассудка суть сумасбродство (delirium) и глупость (foolishness). Сумасбродный размышляет там, где разум вовсе не применим, тогда как глупец судит слишком мало. Различие между сумасбродством и безумием состоит в том, что при последнем может иметь место хороший рассудок, при первом же применение разума плохо, и к нему приближаются те, кто преступает границы разума, — как мы имеем тому бесконечные примеры в восторженных сочинениях Бёме. Однако сумасбродство всегда остается большим defect, нежели безумие, поскольку оно постоянно указывает на основную испорченность человека.

От этих defects рассудка отличается нелепость (absurdity) как недостаток соответствия с объектом и состоящая в игре остроумия, которая, однако, не сообразна с обстоятельствами. Это постоянно некая веселость, но проявляемая невпопад, например, в старости. Также различаются глупцы (fools) и простаки (simpletons). Глупостью называют нечто несообразное, что вредно или порочно; если же оно не несет в себе такого действия, то именуют это простоватостью. О простоватости же можно сказать, что все люди ею отмечены, ибо впадают в нее, когда высказывают все, что лежит в мозгах. Умный отличается от простака лишь тем, что умеет сделать искусный выбор предмета для беседы. Глупость же имеет ту особенность, что сама себя разрушает в своем намерении, что необходимо вытекает из ее природы. Нелепая гордость или напыщенность, возникающая отсюда, побуждает насмешников унижать гордеца и забавляться этим. Однако это не относится ко всякому желанию быть почитаемым; более того, это даже не считается глупостью, если кто-то требует сверх меры почестей, на которые имеет право, и желает большей чести, — если только такие желания не становятся заметны внешне.

Здесь легко можно было бы поставить вопрос: не являются ли все пороки людей глупостями? Демокрит, чей характер, впрочем, не особенно известен из истории, смотрел на людей с этой точки зрения, поскольку считал самых блистательных особ лишь замаскированными простаками. Его метод философствования создает хорошее настроение духа. Если бы люди вообще решились обуздать свои амбиции и отбросить тщеславия, а также больше заботились бы о наслаждении, которое является гораздо более полезным желанием, чем честолюбие, то общественное удовольствие достигло бы высокой степени. Для нас очень полезно, что мы познаем человека и с его нелепой стороны; также лучше рассматривать порок с его смешной, нежели с его отвратительной стороны.

Мы замечаем, что в этом есть истина, ибо человек обычно запутывается в пороках из-за нелепых намерений, и этот метод — рассматривать порок со стороны глупости — также сохраняет хорошее настроение у того, кто судит о людях. Он не побуждается к тому, чтобы ненавидеть человека и относиться к нему враждебно, и презрение к пороку скорее увеличивается, нежели уменьшается. Манера письма такого рода, когда все, кроме честности, рассматривается как пустая забава, также чрезвычайно приятна. Филдинг имеет здесь большую заслугу.

Человек склонен к игре и серьезен лишь по необходимости. Чем больше кто-либо познал мир, тем больше растет желание смеяться, и молодые люди лишь временами серьезны, что также необходимо, поскольку иначе они не стали бы прилагать усилий, чтобы достичь в себе некой степени ценности, если бы обнаруживали скрытую простоватость под всякой правдивой мукой. Это и есть истинная причина, почему природа рисует юности все в важном свете.

Кажется, человека никоим образом нельзя склонить к чему-то серьезному, кроме как через церемонии, которые, однако, если взирать на них спокойным разумом, в высшей степени смешны; но они показывают, что человек имеет склонность к чувственному.

Человек, по-видимому, рожден для удовольствия, поэтому неестественность в обществах, где каждый старается принять серьезную позу и в то же время втайне желает, чтобы можно было выкрикнуть все глупости, которые приходят ему на ум, в высшей степени смешна. И об этих обществах можно сказать то же, что Цицерон говорил о гаруспиках: ему удивительно, как они, встречая друг друга на улице, могут смотреть один на другого без смеха. Говорят, что мунгалы в стране Хами смеялись почти постоянно.

Поскольку, таким образом, человек создан для удовольствия, то нам неприятно, когда мы видим кого-то, выступающего с мрачным лицом, особенно если это страсть, с которой нельзя посочувствовать, например, когда кто-то расстроен из-за выпавшего локона и того, что он не может пойти на ассамблею. Поэтому также не любят видеть слезы, разве только когда печаль рассеивается через плач, что обыкновенно можно наблюдать у женщин.

У всех людей есть свои глупости, и кажется, будто величайшая из них — это когда кто-то делает из своей глупости еще и нечто важное.

У каждого человека есть своя любимая «лошадка» [Steckenpferd] или излюбленная глупость. Так, один желает быть поэтом и прославиться под этим именем; он бросает ради этого свои дела, дабы наслаждаться своим счастьем в поэзии. Нерон почитал величайшим искусством управление шестеркой лошадей, запряженных цугом, — в целом Нерон был более глупцом, нежели жестоким. Пусть каждый сохранит при себе свою любимую «лошадку». Стерн говорит: «Пусть каждый скачет на своей любимой „лошадке“ вверх и вниз, лишь бы он не принуждал меня сидеть у него на заде» — прекрасная мысль.

Поскольку каждый человек обладает своей долей глупости, то необходимо, чтобы он имел терпение к глупостям других. Слишком уж далеко заходят, когда представляют кого-либо как великого человека; каждый человек в своих заслугах — карлик, поэтому мы никогда не назовем человека великим, но — хорошим. Часто таланты кажутся имеющими величину, однако это не составляет ценности человека. Моральность не дает нам идеи о величии человека.

О предвидении

Предвидение есть особое свойство души. Мы в любой момент обозреваем некий круг времени, а именно: прошлое, настоящее и будущее; мы лишь меняем свое местоположение во времени. Всякая связь мыслей, всякое изложение требуют способности prospicire (заглядывать вперед). Да и все наши способности чувств и воображения возможны лишь благодаря этой проспекции. Поскольку настоящее — всего лишь точка, то подлинное поле времени — это именно прошлое и грядущее. Прошлое полезно лишь постольку, поскольку содержит в себе семена будущего. Пояснение: когда ученые и крестьяне видят огненный шар [в небе], первые спросят: «Какова же причина сего?» Вторые же — «Что бы это значило?» Одни взирают на прошлое, другие — на будущее.

Предвосхищение возможно лишь постольку, поскольку мы обозреваем определенный охват времени. Мы всегда заглядываем в будущее больше, чем оглядываемся на настоящее, по крайней мере, мы взираем в бесконечную даль времени. Будущее для нас также гораздо важнее прошлого, и познание наше становится практическим тогда, когда оно имеет влияние на грядущее. Мы также способны к некоей презенсии (предчувствованию) будущего. Благодаря предвидению будущего человек побуждается вносить различия в порядок [вещей] в отношении своего благополучия. Так, турки, дабы побудить себя к умеренности, говорят, будто на небесах для каждого человека уже отмерены определенные пищевые припасы, и когда они будут consumed [израсходованы], то ему надлежит умереть. Кто ест мало, тот долго растягивает свою порцию и, таким образом, живет долго.

Однако же должно удивляться тому, что предвидимая смерть не страшна человеку. С человеком в жизни происходит то же, что с тем, кто гуляет по очень длинной аллее: вдали аллея кажется сужающейся, и конец ее видится вот тут; но когда приходишь туда, то вновь видишь в отдалении кажущийся конец; на третий или четвертый раз вновь представляется, будто конец вот здесь, и выходишь из аллеи раньше, чем предполагал. Так часто сама наша превизия (способность предвидеть) обманывает нас. Кажется, однако, что Провидение намеренно вложило это в нашу душу, дабы каждый завершал свой круг; но обычно человек откладывает исполнение своих обязанностей, ибо отодвигает конец своей жизни словно через оптический инструмент (который видится дальше, чем есть), хотя разум и говорит старому человеку, что он не может жить долго. Зачастую человек смотрит на настоящее время лишь как на связующее звено с будущим благополучием, и тогда этот переход кажется ему слишком долгим, а настоящее время становится в тягость. Если же кто-то счастлив в настоящем, то время кажется ему очень коротким; поэтому Шекспир сравнивает время с лошадью и говорит: оно скачет галопом с вором, которого ведут на виселицу, и шествует иноходью с женихом. Поскольку настоящее время считают лишь переходом, то жизнь свою словно проводят в грезах. Ощущают от нее очень мало, ибо превизия непроизвольна, и мы лишь постоянно помышляем о будущем. Посему необходимо, чтобы способность души заглядывать в будущее умерялась и направлялась разумом.

О предчувствии (презагиции)

Обычно люди охотно желают знать свою будущую судьбу, ибо в действительности нет ничего важнее этого. Поскольку же астрономия — единственная наука, благодаря которой можно знать о явлениях за несколько сот лет вперед, то возомнили, будто в светилах можно прочесть свою грядущую судьбу, — отсюда и пошло составление гороскопов. На деле же предвидение нашей судьбы принесло бы нам больше вреда, чем пользы. Одно-единственное предстоящее зло приводило бы человека в смятение за несколько лет до того, и ход мира пошел бы совсем иначе, нежели ему надлежит.

Из той же склонности желать заранее знать будущее проистекает и стремление предсказывать перемену погоды. Одни пророчествуют о сем по старым ранам, другие — по барометрам, третьи — по луне; однако все это показывает не более, чем настоящую погоду. И если бы человек мог с уверенностью предсказывать перемену будущей погоды, это породило бы множество беспорядков, ибо люди не знали бы, чем им заниматься при каждой погоде.

Это страстное желание предчувствовать делает человека очень легковерным. Отсюда проистекает склонность к ворожбе, вера в вещие сны и внимание к голосам животных. Человек предается этой необузданной склонности не из-за недостатка разума, но по причине чрезмерного аффекта.

Мы хотим несколько исследовать это безхлебное искусство толкования снов. Невозможно, чтобы сны что-либо предзнаменовали, разве что причина будущего уже заключена в моем нынешнем телесном состоянии. Пояснение: болезнь. Обычно говорят: если мужчинам снится плеть, а женщинам — булавки, то это сулит им ссоры и распри. Если это сбывается, то причина тому не что иное, как то, что во сне в теле человека произошло желчное расположение [духа], и, поскольку человек встает уже в дурном расположении, нет ничего удивительного, если он легко ввязывается в драки. Если же сны не имеют причины в себе самих, то они и ничего не значат.

Люди, которые много видят снов, тем самым показывают, что и наяву они склонны к грезам. Женский пол видит сны чаще, чем мужской. Порядок, замечаемый в снах, стал причиной того, что возомнили, будто души во время сна странствуют в мире духов.

Мудрый муж обладает facultatem divinatricem (способностью предвещания), ибо может обозревать причины настоящих вещей и их связь с будущим. Если бы все предсказания принимались за истину, это чрезвычайно нарушило бы правило разума. Разумные люди не могут предсказывать, а невежественные женщины — могут. Говорят, что при Карле IX, короле Франции, нашелся предсказатель, которого король велел к себе привести. Король спросил его: «Сколько же мне еще осталось жить?» Поскольку предсказатель знал, что король — жестокий государь и может велеть убить его на месте, то он ответил: «Точного дня своей смерти я не знаю, но знаю, что умру за три дня до короля». Поскольку король счел, что это вполне может сбыться, если он убьет его (то есть он умрет через три дня после казни предсказателя), то он оставил того в живых.

О знаках, коими пользуется человек

Суть некие знаки, которые суть лишь средства вызывать представления, и другие, которые замещают собой понятие вещи. Знаки первого рода — это слова, употреблением коих лишь возбуждается наша способность воображения. Знаки же, замещающие понятия вещей, мы находим у поэтов, и суть то образы, коими они пользуются, — как, например, образ Зависти. Так, ясность воздуха может рассматриваться как знак, представляющий понятие о душевном покое мудреца.

Итак, образы и слова весьма различаются, ибо слова, дабы вызвать одно и то же понятие, должны меняться в зависимости от различия языков, тогда как образ у всех и всяких наций может замещать место одного и того же понятия. Такой знак, замещающий представление о вещи, называют символом, который отличается от характеров (письменных знаков).

Для сопровождения понятия мы пользуемся словами: чем более понятие лежит в чувствах, тем меньше нужно слов; но чем абстрактнее понятия, тем больше слов требуется.

Мы хотим рассмотреть символы несколько ближе. Люди имеют великую склонность к образам, так что даже детям понятия можно привить лишь через образы. Таков гений всех восточных народов — они особенно богаты образами, и это есть доказательство недостатка проницательности. В символах на место вещей ставятся другие, схожие чувственные образы. Но что образы имеют очень большую силу, видно из того, что люди все сопровождают символами. Так, титулы суть символы ранга. Одежды суть символы богатства, орден есть символ милости; да и в наших внешних религиозных обрядах господствует столь множество символов. Печальнейшее же здесь, пожалуй, то, что люди могут дойти до того, чтобы оставаться при одних лишь символах и забывать при этом о самой сути. Смотрят лишь на титул, не задумываясь о том, как можно сделаться достойным того или иного ранга заслугами.

Так, все символы и церемонии суть представления некоего тайного значения. Пояснение: траур. Отсюда видно, что для того, чтобы проникнуть сквозь покров символов, требуется великий разум, и тем более, чем более символы захватывают чувства. Эти символы, далее, приносят человеку множество заблуждений. Пояснение: представляют себе Бога как князя, а людей — как подданных. Этот символ хорош, но простой человек забывает, что князь нуждается в подданных, а подданные — в князе, и что князь не может видеть в сердца подданных; поэтому человек привыкает служить Богу лишь внешне, хотя в сердце помышляет совсем иное. Посему должно остерегаться, чтобы не принять чувственный образ за подобие в качестве определения.

Познание символично, если мы приходим к нему по нити сходства. Проповедник может проповедовать символически прекрасно, хотя проповедь и не имеет истинной красоты, то есть если она не производит решимости к исправлению.

Числа суть символические представления величин; если же они должны стать интуитивными, их должно применить к какой-либо вещи. Когда захотели дать гренландцам понятное представление о множестве людей в Лондоне, то назвали им не число, а сказали, что их так много, что они могут съесть кита на завтрак. Хассelquist в своем путешествии в Египет увидел, что имел о пирамидах вполне особое понятие, прежде чем поехал в Египет, но при виде их забыл, что когда-либо знал о них. Иногда символ служит лишь для того, чтобы сделать нам ясным другое понятие.

Профессор Кейл из Кембриджа вычислил количество мельчайших частиц асафетиды, поднимающихся в воздух из одного только лота; и хотя полученное число весьма велико, его всё же сочли незначительным. Дабы же вызвать изумление, он избрал иной расчёт. Он исчислил песчинки, находящиеся на горе Пико, которая имеет высоту в одну милю и пять миль в окружности, и затем заявил, что в одном лоте асафетиды заключено столько мельчайших частиц, сколько песчинок в пяти горах, равных по величине Пико. Это повергает в изумление.

Порой люди могут говорить о вещах так, что кто-то их вполне понимает, но самой сути при этом не постигает. Так же и люди порой могут говорить чувствительно, хотя никакого чувства не испытывают. Поскольку людям доводится много слышать похвал в адрес добродетелей, слова у них оказываются сопряжены с похожими душевными движениями, хотя саму добродетель они высоко не ставят. Женщины более inquiren о том, что люди говорят о какой-либо вещи, нежели о её собственной ценности, отчего и происходит, что они по симпатии выражают в определённых словах уважение или презрение к предмету. Посему от женщины не должно требовать того, что превышает её силы; не должно, например, требовать от неё чрезмерной щедрости, ибо коль созданы они не для того, чтобы стяжать состояние, то не должны его и расточать.

Одни лишь слова могут быть сопряжены с чувством у человека. Если, к примеру, у какого-нибудь английского писателя читаешь, что Вулкан куёт стрелы для Юпитера, подмешивая к ним молнию, град, гром и густую тьму, — то здесь действуют одни лишь слова. Если желаешь кого-то растрогать немедля, хорошо воспользоваться трогательными словами. Однако в проповедях дело заключается в самой сути произносимого.

Клопшток отнюдь не поэт в собственном смысле слова, ибо он трогает по симпатии, поскольку говорит взволнованно; но если читать его хладнокровно, сочинения его многое теряют. Он зачастую пользуется совершенно необычным языком, который подчас наполовину польский, говорит отрывисто и показывает, как он растроган. Посему, читая что-либо, надобно различать, трогает ли тебя сам язык, или образ, в коем представлена вещь, или же одни только слова.

О остроумии и о способности суждения

Наш автор противопоставил остроумию проницательность, определив первое как способность усматривать сходное, а вторую — как способность распознавать различие вещей. Однако лучше противопоставлять остроумию способность суждения: для изобретения требуется остроумие, для обработки и трактовки изобретённого — способность суждения. К способности суждения относится и умение постигать согласованность соотношений. Остроумие не судит, но лишь поставляет материал, над коим затем произносится суждение. Остроумие есть способность сравнивать, способность суждения — способность связывать или разделять. Люди остроумные могут быстро находить сходства. Однако сходные вещи ещё не связаны. Идеи вещей могут быть связаны в нашей голове, хотя сами вещи разнятся до небес.

Проницательность (нем. Scharfsinnigkeit) — это общая основа всех познавательных способностей, которая, так сказать, определяет степень остроты ума, благодаря чему мы замечаем даже малейшие детали. Следовательно, проницательность (acumen) может проявляться как в остроумии, так и в способности суждения.

Адвокат должен обладать проницательным остроумием, если желает, к примеру, защищать заведомо несправедливое дело; он должен уметь отыскивать все законы и прецеденты, которые кажущимся образом поддерживают его позицию. Судья же, напротив, должен обладать проницательной способностью суждения, чтобы видеть слабые места в этой искусной защите, различать кажущееся и действительное и способствовать своим решением правому делу.

Теоретическая часть правоведения принадлежит памяти, практическая — рассудку, управление государством — воображению.

Ножницы хорошего адвоката суть острый ум, коим он отмеряет каждому случаю свою меру и подгоняет его под тот закон, коий его решает. Уарте.

Аристотель утверждает, что люди с великим рассудком, хотя бы и имели недостаток в памяти, обладают весьма сильной способностью воспоминания.

Человек без остроумия есть тупая голова, а человек без способности суждения — глупец. Глупый человек не может составить себе никакого понятия о вещи, ибо понятие обретается лишь через отвлечение того, что многие вещи имеют между собой сходного. Многие, кто являются лишь тупыми головами, почитаются за глупцов; такое мы видим на примере Клавия. Клавий, бывший учеником иезуитов, достиг в школе высшего класса; когда же ему надлежало самостоятельно сочинять стихи и хрии, он никак не мог сложить даже стиха, как ни напрягал все свои душевные силы. Иезуиты, которые, как и все учителя, почитали составление хрии или стиха высшей ступенью искусства, доступной ученику, сочли Клавия глупцом и отдали его в кузнецы. Клавий, чувствуя свои душевные силы, ушёл от кузнеца, предался математике и стал величайшим математиком своего времени; он был тупой головой, но не глупцом.

Между тем остроумие есть любимец нашей души, и поэт скорее подвергнется опасности быть повешенным, нежели подавит остроумную мысль. Он почитает это почти за детоубийство. Игривое остроумие называют таковым постольку, поскольку оно не занимается действительными соотношениями вещей, а лишь сравнивает, но не служит тому, чтобы постигать связь. От истинного остроумия оно отличается тем, что принимает случайные сходства за постоянные. — Так, можно играть словами; например, на дворце Бленхейм в Англии, где были изображены деяния Мальборо, красовался петух и латинское слово Gallus, кое должно было намекать на французов.

Игривое остроумие может стать поверхностным, если направлено лишь на произвольные наименования и случайные мелочи. Так, Кестнер пишет, что слово «Sot» (глупец) переводят как «немец, отправляющийся во Францию», а «Fat» (щёголь, франт) — как «немец, возвращающийся из Франции», ибо он мог бы выучить в Германии именно то, что намеревался познать во Франции, и возвращается из Франции, набитый смехотворными вещами.

Человек не досадует, если кто-то в обществе не предоставляет ему занятия, но он раздражается, если кто-то занимает его смехотворными пустяками. Хотя человек и не может быть счастлив без усилий, в таком состоянии он всё же счастливее, когда предоставлен самому себе, нежели когда должен заниматься пустыми вещами. Если бы кто-то посоветовал мне для моциона звонить в колокол без языка, ибо я достиг бы thereby своей конечной цели, и имел бы motion, и своим motionом не тревожил бы город, или же предложил бы скакать на палочке-лошадке, — разве не сделает меня это пустое занятие несчастным или раздражённым? Замечают, что корабельщики, гуляя на берегу, проходят лишь длину корабля вперёд и затем возвращаются обратно. Это происходит от привычки; однако когда мы гуляем, мы совершаем долгий круговой путь и затем возвращаемся, хотя имели бы ту же motion, если бы прошлись несколько раз по короткому отрезку туда и обратно. Но пустота мешает нам так поступать. Равно приятнее нам, если мы заранее назначили отдохнуть в определённом месте после прогулки, ибо мы не любим действовать без конечной цели.

Ещё один пример игры слов, которая сперва вызывает смех, но всё же поверхностна, следующий. Когда некий человек, бывший за столом у президента, был облит слугой, подававшим ему суповую миску, он сказал: «Summum jus, summa injuria» (Высшее право — есть высшее бесправие). Смехотворно, что он применил это бородастическое изречение юристов к супу.

Остроумие и способность суждения нравятся; однако первое также и услаждает. Того, кто обладает большой способностью суждения, — уважают, а того, кто обладает большим остроумием, — любят. Остроумие приводит все душевные силы в движение, способность суждения собирает их вместе и держит в порядке; остроумием нам всё предлагается, а способность суждения располагает по порядку. Остроумие требует лёгкости, ибо в сём состоит его рекомендация. Если же кто-то начинает говорить и приводит всех в ожидание изящной остроты, но затем произносит нечто натянутое или пустое, то, как это часто бывает, сколь бы ни смеялся он над своим own высказыванием, он вынудит у общества разве что приличную усмешку или деланную смеющуюся мину, ибо он всё же желает, чтобы над этим смеялись, и вежливость требует поддакивать его смеху.

Если чьим-либо суждениям противятся трудности и он их счастливо преодолевает, такого человека высоко ценят — например, Ньютона. Общественная жизнь требует более остроумия, нежели размышления.

Остроумие порождает остроты — bons mots. Рассудительность же производит суждения. У французов больше острот, нежели суждений, отчего их философские и прочие серьёзные сочинения полны острот. Сочинения Террасона могут служить тому примером. Слава Ирбле состоит сплошь из острот. Монтескьё также являет более остроумия, нежели глубины суждений. Англичане же имеют множество глубоких суждений, и если порой кажется, что нечто есть острота, то при внимательном рассмотрении видно, что оно было обдумано заранее. Основательные науки не поддаются обработке посредством одних лишь острот.

Тонкость и наивность остроумия надлежит различать. Тонкое остроумие всегда проницательно, наивное же забавляет более, нежели тонкое. Но существует наивность как грубая, так и утончённая; в чём можно убедиться, стоит лишь прочесть «Дон Кихота»: когда тот спросил Санчо Пансу, что же такое рыцарь странствующий, тот ответил: «Странствующий рыцарь — это тот, кто ни днём не может быть уверен, что избежит побоев, ни ночью — что избежит короны». Остроумие изменчиво, жаждет новизны и теряет терпение, когда нечто долго его задерживает. Оно стремится сопоставить столько вещей, сколько только возможно. Остроумные люди обычно весьма переменчивы; это наблюдается как у целых народов, так и у отдельных лиц. Однако существует и некое устойчивое остроумие; так, один англичанин о сочинениях Попа сказал, что их остроумие подобно куску золота, который под молотом француза можно было бы расплющить весьма широко. «Гудибрас» являет величайшее остроумие, хотя и применяет его лишь к предметам низким и площадным, отчего Юм, Вольтер и другие почитали его остроумнейшей книгой в мире. Когда Колехо советовал Гудибрасу навестить вдову, ибо он обещал ей это, Гудибрас ответил ему: «Совесть подобна коллегии, где вершатся многие дела; но как у коллегий бывают каникулы, так и у моей совести ныне каникулы, а посему я не могу ныне принять твое предложение». Подобная острота нравится при первом предъявлении, когда смотрят серьёзно, затруднения её вскоре преодолеваются, и потому она нравится своим послевкусием.

Остроумие имеет влияние на смех. Правда, и люди без остроумия могут вызывать смех, но это происходит за их собственный счёт. Однако существует умение вызывать смех посредством острот. Остроумие подчас бывает серьёзным, как, например, остроумие толкователей, которые отыскивают всевозможные сходства, дабы оправдать своё дело. Серьёзное остроумие проявляется также в изобретениях, ибо все гипотезы подаются остроумием. Разновидности остроумия, вызывающие смех, таковы:

1. Остроумие, поддерживающее настроение; это называют также забавными выходками. «Гудибрас» полон ими, как по большей части и сочинения англичан. У французов этого недостаёт. Сюда же относится и «Тристрам Шенди». При таком роде остроумия, кажется, вовсе не имеют намерения вызвать смех.

Наши речи о счастье и несчастье обычно выражают склад нашего ума, коим мы воспринимаем отношение вещей к нам. И вот, называют это мизантропическим настроением, когда все люди на свете почитаются лицемерами, злобными льстецами, и оттого на всё взирают с досадой; напротив же, считать всё игрою, удерживать поступки людей от мрачности и обладать способностью как бы украшать мир — такой склад ума называют вообще настроением. Представляют себе дело сообразно особому характеру ума. Если бы каждый человек мог обрести такое настроение, чтобы взирать на всё в мире как на игру, это было бы величайшим счастьем для человека, при условии, что это не мешало бы ему исполнять свои обязанности.

Люди вообще весьма склонны к смеху, а иные могут смеяться над всем. Люди тучные, полные обычно к тому наиболее склонны, отчего и в театре, желая изобразить весьма весёлого малого, обычно поручают эту роль человеку весьма дородному, ибо будь он долговязым и худым, смех его не казался бы столь естественным. Чем более предрасположен человек к тучному телу, тем более он старается за столом побудить всех к смеху. Не так-то легко подвигнуть на смех всех прочих разумных людей. Всё, что должно возбуждать смех, должно быть неожиданным; и вслед за тем должен обнаружиться контраст.

Во Франции строительной комиссии было поручено возвести мост. И вот, когда люди однажды пошли обедать и увидели гасконца, который всё ходил взад и вперёд и весьма озабоченно рассматривал мост, они сказали друг другу: «Должно быть, и этот гасконец — знаток строительства; пригласим его к обеду и спросим его мнение». Предложение было одобрено, гасконец сел за стол, и пока другие разговаривали, был занят утолением своего голода. Они ждали, пока он не поел, и тогда один спросил его, что он думает о строительстве моста, коим они ныне заняты, ибо полагали, что он знаток строительства. «Да, — начал гасконец с серьёзной миной, — я вижу, что вы сделали своё дело весьма хорошо, особенно то, что положили мост поперёк реки, ибо задумай вы проложить его вдоль по реке, вам не удалось бы завершить работу столь скоро». Тут все разразились смехом, ибо многого от него ожидали, а теперь узрели противоположное.

При подобных остротах душа как бы направляется в определённую сторону и вдруг, подобно мячу, отбрасывается назад. Это вызывает в теле некое сотрясение, которое и называется смехом.

Но почему смех столь приятен человеку, если он не обращён к рассудку (ведь его причинами всегда являются несообразности и противоречия), — это вопрос, требующий более тщательного исследования.

Мы хотим рассмотреть смех сначала со стороны души. Уже установлено, что во всём смешном должно быть противоречие; однако порою мы смеёмся и без оного. Осмеяние совершенно отлично от весёлого смеха, ибо тот, кто всегда смеётся, зол по нраву; добросердечный же, если кого-то высмеивают, не станет смеяться вместе, хотя в ином охотно смеётся, а делает это лишь тогда, когда смеются все. Осмеяние всегда аффектированно, ибо хотя при этом и смеются во весь голос, однако ощущают нечто, что не одобряет сей смех. Некоторые люди могут весьма смеяться, видя, как другой падает, другие же не находят в том ни малейшего повода к смеху, ибо ставят себя на место упавшего и думают, каково бы им тогда было. Весёлый смех должен быть всегда незлобивым; однако существует и смех, происходящий от некоего извращения и служащий во вред другому. Смеются, например, когда кто-то хочет во всех своих деяниях явить пышность, а выходит, что против воли он выдаёт свою убогость. В этом случае смеются над тем, что высокомерный унижен; и хотя тут всему человеческому роду учиняется удовлетворение, всё же смех есть нечто злорадное. Так же смеются, когда кто-то хотел произнести патетическую речь, а затем запнулся. Сей смех дозволен, ибо зачем брался он держать речь, если не умеет говорить? Но когда добрый кандидат впервые проповедует и запинается, нам становится при этом же холодно, ибо кандидат страдает, и мы легко можем представить, что в нём происходит.

Смех есть род развязности, и она дозволена, если только не противоречит нравственному закону. Если мы взглянем на материю смеха, то он всегда происходит от внезапно являющейся противоположности. Когда один гасконец увидел изображение, на котором был нарисован король, коему гений возлагал на голову лавровый венец, он сказал: «Да ведь не видно, возлагает ли гений на короля лавровый венец или снимает его». Невеста у готтентотов думает, что является своему жениху весьма миловидной, когда намазывается овечьим жиром и проводит на лице шесть чёрных полос. Она думает, что носит теперь на лице все стрелы божков любви, коими могла бы поразить сердце своего возлюбленного.

Всякая внезапная несообразность возбуждает смех. Кажется также, что смех оставляет в нас воспоминание, ибо когда мы давно забыли все великолепные яства, кои были в обществе, мы всё же помним ту или иную историю, над коей так heartily смеялись, и мы недовольны, если другой, кому мы рассказываем эту забаву, не желает смеяться вместе. Но это показывает слабость его самого, если он не может забыть такую вещь, а смеётся над нею про себя.

Злобен смех над глупостями других, ибо он показывает мало ума, и у человека мало причин радоваться, что он не так глуп, как другие, — а то пришлось бы ему смеяться беспрестанно на улице. Когда Генрих IV в Лувре увидел одного провинциального дворянина, который так важничал, он спросил его: «Кому вы служите?» Тот ответил: «Я никому не служу, а сам себе господин». На это король возразил: «Я весьма также сожалею, что у вас такой грубиян в господах». Здесь контраст — то, что король сперва как будто соболезнует ему, а затем говорит ему колкую реплику, — вызывает смех.

Когда один индеец был в гостях в английской фактории и увидел, что, когда откупорили бутылку шампанского, вино брызнуло до потолка, он изумился тому, пока наконец один англичанин не спросил его, чему он дивится, ведь в этом нет ничего особенного; тогда индеец устыдился, что так себя выдал, и сказал: «Я дивлюсь не тому, что оно вытекает, а тому, как вам удалось запихнуть это в бутылку».

Чем более душа, кажется, настроена серьёзно и чем сильнее она отбрасывается назад, тем мощнее её колебание.

Истинная причина весёлости при смехе — механическая. Механически смех у людей возбуждается щекоткой. Это вызывает лишь произвольный смех, отчего нельзя вести себя враждебно по отношению к тому, кого щекочут, смеясь. Эти раздражения суть подёргивания волокон, сотрясение коих распространяется вплоть до диафрагмы, которая есть часть внутренностей. Оттого человек, когда знает, что его будут щекотать, уже заранее стягивает и напрягает все волокна; если коснуться этих напряжённых волокон, они издают напряжённый испуг. Колебание диафрагмы производит движение в лёгких, а лёгкие, которые затем втягивают и извергают воздух быстрее, нежели обычно, приводят в движение все кровеносные сосуды, и это великое внутреннее движение и есть смех. После смеха испарение усиливается, и человек чувствует себя совершенно обновлённым; напротив, неумеренный смех ослабляет нервы; оттого некоторые, сильно посмеявшись, сидят совсем ошеломлённые. Если бы медики знали, что внутреннее движение гораздо лучше внешнего, они бы у пациентов подробно осведомлялись, кто доставляет им много удовольствия, и, советуя им ездить в экипаже, верхом, гулять, предлагали бы им делать это в обществе такого человека. Все действия души имеют согласованное движение в теле; мысли движут волокна, или движения мозга продолжаются дальше и вызывают действия; оттого и внезапный скачок мысли производит дрожательное движение в диафрагме.

Когда Генриху IV навстречу вышли магистратские чины одного маленького городка и привели с собой ослов, один из них держал речь перед королём; во время речи один осёл начал ужасно реветь, на что король сказал: «Господа магистратские чины, не говорите же все разом, дабы я мог понять речь одного».

Целительная сила смеха делает весёлым, а не несообразность; оттого тот, кто хочет побудить других к смеху, не должен initially подавать и виду и должен по возможности сохранять контраст до последней строки. Всё, что вызывает смех, нравится душе не непосредственно, а потому, что скачок мысли потрясает нервы, потрясение же доходит до диафрагмы, от неё — до лёгких и thus causes внутреннее движение. В обществе охотнее рассказывают самому, лишь потому, что это causes большее движение, нежели когда потрясает другой; он смеётся над рассказом другого, потому что тот наводит его на нечто гораздо более смехотворное, что он может тут же рассказать. Он удерживает в памяти такую историю, дабы ею можно было насмешить других.

То же и с трагическими движениями, где нас то трогает гнев, то надежда, то великодушие. Многие из наших членов таковы, что требуют расширения, другие же — что требуют сокращения сосудов; оттого и ходят в комедию для испарины, и когда идут в трагедию и проливают слёзы или по крайней мере ощущают всё то, что может cause слёзы, это так же хорошо, как если бы пустили себе кровь. Несомненно, что плач облегчает, даже если и стыдятся плакать в трагедиях, ибо все движения там всё же были; только бы это не касалось наших собственных дел, ибо те слишком долго сидят у нас в голове. Также хорошо, если человека occasionally приводят в аффект. Только ему никто не должен противиться, если он, например, приходит в гнев, дабы он мог выкричаться; такой человек потом возвращается в общество весьма бодрым. Многие врачи испытывали это на своих пациентах, и это было весьма полезно для их здоровья.

Мы опускаем здесь главу о вкусе, поскольку намерены сначала говорить обо всех познавательных способностях, а затем обстоятельно изложить учение о чувстве удовольствия и неудовольствия, куда относится и учение о вкусе.

Рассудок есть способность суждения, разум — способность умозаключения, или суждения a priori. Иметь рассудок — значит нечто понимать: так, мы пользуемся многими пословицами, не зная их смысла; однако мы хотим здесь излагать не логику, а антропологию.

Итак, мы сказали далее: из всех сил души мы ни к одной не питаем большей ревности, чем когда дело касается пункта рассудка; да, в отношении здравого рассудка и доброго сердца мы не желаем уступать никому; мы признаём, что у нас слабое зрение, слабая память; мы во многом уступаем в отношении нашего остроумия; словом, в отношении прочих свойств нашей души мы весьма уступчивы, только не в отношении нашего рассудка. Это происходит оттого, что рассудок может сделать полезными все остальные способности, ибо без рассудка наши душевные силы ни к чему не служат, и, напротив, диспропорция наших познавательных способностей с рассудком составляет величайшее безобразие души. Душа без рассудка — ущербна. Человеку, например, который имеет много вещей в памяти, но мало в рассудке, часто приходят в голову многие вещи, которые, поскольку он часто применяет их не к месту, часто делают его смешным. Многие люди учатся, дабы стать подлинно великими глупцами, ибо они много слышали и ничего как следует не понимают, а потому хотят судить обо всём; что и выходит глупо.

Когда некто был в обществе, куда явился такой крикун, который говорил обо всём и ничего не понимал, он так повернул разговор, что рассказал, как Ксеркс приставил человека, который должен был всегда за столом выкрикивать: «Помни, царь, что ты — человек!»; затем он применил это к крикуну и сказал: ему тоже следовало бы приставить кого-нибудь, кто бы всегда выкрикивал: «Помни, что ты — глупец!»

Подобно тому как небо часто осыпает расточителя миллионами, так же случается, что иной, лишенный ума, получает иные способности в великой мере. Мы можем помыслить ум, который стал мудрым благодаря опыту. Однако многие не становятся мудрыми и через опыт, поскольку мало внимают себе; и весьма немногие, лишь проницательные умы, обладают этим эмпирическим рассудком; ибо способность познавать нечто in abstracto совершенно отлична от способности судить in concreto. Почему говорят: этот человек — великий теоретик, но не практик? Иной обладает эмпирическим, но не спекулятивным рассудком; иной не может выработать для себя всеобщее правило. Многие имеют лишь практическую голову. Так, мы находим, например, что некоторые обладают превосходным глазомером в отношении произведений искусства. Есть люди, которые в искусстве составлять из разбитого фарфора красивые композиции — например, выкладывать столешницы, украшать грядки — столь искусны, что сразу видят, осколок какого цвета им следует взять, чтобы изящно выложить стол. То же и в отношении чувств: хорошей лошади, когда она подходит к рву, стоит лишь опустить поводья — у нее уже есть глазомер, чтобы оценить, сможет ли она перепрыгнуть его или нет.

В основе своей существует двойной ум: один можно назвать талантом, а другой — заслугой. Те люди, которые понимают предложенные вещи и могут хорошо о них судить, имеют талант; но требуется также и ум, который обдумывает, какую пользу можно извлечь из этого таланта, — и это есть направляющий рассудок, или заслуга, посредством которой от целого нисходят ко всем возможным частям; тогда как талант, или подчиненный рассудок, восходит от части к целому. Хотя в поместье много понимающих в хозяйстве крестьян, тем не менее назначается арендатор, ибо у крестьян — подчиненный рассудок: все они работают, однако им недостает направляющего разумения, которое обозревает хозяйство в целом и должно распределять работы так, чтобы каждый день был связан с тем, что надлежит совершить в течение всего года. Подчиненный рассудок можно также назвать исполнительным рассудком. Мы встречаем многих людей, которые обладают исполнительным рассудком: они ко всему способны, однако им недостает направляющего рассудка — они не умеют применять эти способности для всеобщей цели.

Как же выходит, что одни считают королеву Швеции Кристину весьма умной, а другие, напротив, — весьма ограниченной дамой? Обе стороны правы: у нее были великие таланты, короче говоря, у нее был исполнительный рассудок, однако ей казалось, будто ее подданные слишком грубы, поскольку не признавали ее заслуг; она путешествовала, сменила веру и под конец сложила с себя корону; впоследствии она стала обузой для других дворов и, при всем своем уме, была несчастлива — ей недоставало направляющего рассудка. То же происходит и с комедиографами: они знают, как дать персонажу роль и позволить ему играть ее превосходно, как хорошо ее выразить и т. д. Но когда комедия дочитана до конца: читатель мысленно пробегает всю пьесу, вглядывается в связь событий, и тогда часто невозможно понять, зачем поэт ввел того или иного персонажа. У таких комедиографов есть исполнительный рассудок, но нет направляющего; в этом недостаток даже у Лессинга. Таким образом, если мы слышим, что одних хвалят за ум, а других порицают, нам следует лишь сослаться на этот двойной рассудок.

Этот [направляющий] рассудок не приходит с годами; более того, этот рассудок, служащий для оценки ценности вещей, часто так запаздывает, что редко появляется ранее сорока лет. В этом возрасте в рассудке происходит словно бы палингенезия: нередко утрачивается привязанность к той или иной вещи, которая прежде была для нас очень ценна.

Существует ум точный, основательный, обширный, глубокий. Точный — это тот, которого нельзя сбить с толку остроумием. Остроумие — это словно фокусник в человеческой душе. Из всех наций точным умом обладают англичане. Точность ума зависит не от живости; точный ум часто очень медлителен, но тем надежнее. Замечают, что у женщин, пожалуй, есть подчиненный рассудок, или таланты, но нет направляющего рассудка; поэтому они способны исполнять средства, данные им в руки, но никогда не могут сами поставить себе истинную цель; мужчина же, напротив, способен оценивать ценность вещей. То же происходит и в отношении наук. Одни люди имеют техническую голову, другие же — архитектоническую; так, плотники и каменщики имеют техническую голову: они могут очень хорошо построить дом, если им предоставлен план. Но этот план должен сделать архитектонический ум, который, возможно, не имеет технического. То же происходит и с некоторыми философами. Некоторые могут очень хорошо излагать философские положения, однако они никогда не вкушали возвышенного в философии. Такой человек подобен тому, кто побывал во многих странах, но никогда не видел карты; он сможет рассказать многое из того, что видел там и сям, но никогда не сможет составить цельного понятия обо всей местности и ее расположении. То же происходит с молодежью, которой многому научили, но никогда не извлекали дух из множества наук. Некоторые науки таковы, что в них нужно идти от целого к частям, как география и астрономия.

Этот председательствующий рассудок, о котором мы до сих пор говорили, есть высшая сила души. Все люди, полные страстей, соотносят то, что они делают, не с совокупностью всех своих целей, а лишь с одной из своих склонностей; поэтому их и называют рабами своих страстей. Позорно, когда великий господин — рассудок — должен, словно будучи низложенным, идти позади толпы страстей. Король Македонии сказал своему генералу: «Теперь я хочу пойти в Италию и победить римлян». Генерал спросил: «А потом?» Король ответил: «Затем я совершу поход на Сицилию и покорю тамошних жителей». Генерал спросил далее: «А потом?» — «Затем я отправлюсь в Малую Азию, а после — в Сирию, и после всего этого мы выпьем здесь в покое бокал вина». — «Эй, — сказал генерал, — давайте выпьем наш бокал вина теперь и не будем ждать так долго, ибо кто знает, каким беспокойствам мы тогда себя подвергнем».

Существуют необычайно умные женщины, но всем им недостает направляющего рассудка; они не могут понять, почему им не достается господства, и все же, когда они ввергают мужа в несчастье и им это ставят в вину, они говорят: «Муж должен был быть умнее». Нельзя отрицать, что бывают и случаи, когда мужчине недостает направляющего рассудка, и лишь женщина обладает оным (мне не хотелось бы иметь дело с такими женщинами); однако каждое правило должно быть насколько возможно всеобщим, даже если некоторые случаи от него уклоняются (по мнению Канта, согласно которому господство повсеместно вверялось мужчинам). Причина в том, что природа все же заложила в мужчине нечто, что тщетно искать у женщины.

Великий поэт Мильтон держал сторону Кромвеля; когда же сторона короля стала могущественнее, большинство перешло от стороны Кромвеля на сторону короля, но Мильтон не сделал этого; однако, желая сохранить такого великого человека, ему предложили, если он перейдет на сторону короля, место секретаря, где он получал бы ежегодно многие тысячи фунтов стерлингов. Но Мильтон, убежденный в достоинстве республиканской свободы и формы правления, остался непоколебим. Его жена, которую он сердечно любил, не могла постичь поведения своего мужа; она представила ему все возможные доводы, чтобы побудить его принять милость короля. Мильтон ответил ей на это: «Вы и ваш пол желают разъезжать в каретах, я же должен оставаться самим собой».

Рассудок совершенно отличен от остроумия. Остроумных людей без рассудка называют остряками. Остроумие легкомысленно, рассудок деятелен. Остроумие лишь играет и сравнивает вещи между собой, рассудок же познает вещи так, как они есть, и не только сравнивает их, хотя остроумие должно поставлять рассудку материал. Один ум склонен к выдумкам, другой — к прозрениям. Ум первого рода — у французов. Выдумка (Einfall) есть познание, которое возникает без продуманной связи его с другими познаниями. Выдумка нравится тем более, чем она неожиданнее и чем менее можно заметить, что она стоила провозглашающему ее усилий; но целая книга, полная выдумок, невыносима. Немцы не склонны к выдумкам; их натура медлительна. Англичане тоже порой имеют остроумные выдумки, но их можно по праву назвать остроумными гримасами, поскольку они кажутся слишком обдуманными. Французская нация — мать вкуса; в этом с ней не сравнится никакая другая нация, если только не сравнивать ее с древним греческим народом или не поставить рядом с нею итальянцев. Однако итальянцы имеют вкус лишь чувственный — например, в архитектуре, скульптуре, музыке и живописи. Французы же имеют, так сказать, идеальный вкус; он проявляется, например, в поэзии, в обществе и т. д.

Далее, ум подразделяют на поверхностный и основательный. Поверхностный ум познает, так сказать, лишь поверхность вещей, основательный же проникает вплоть до внутренней сути вещей. Иная голова от природы поверхностна (superficiell), иная — глубокомысленна и основательна. Риторика создает поверхностные головы, математика же могла бы формировать основательные умы, если бы она занималась не одним лишь предметом, а именно величиной. В воспитании следует остерегаться начинать с риторики; лучше — с математики. Но еще лучше, если молодым людям с самого начала предлагают моральные положения и достаточным образом их доказывают; этим их учат не принимать ничего без основания.

Англичане — те, кто мыслит наиболее основательно; и хотя работа французов обнаруживает больше вкуса, ей недостает точности и соразмерности английской работы. Основательный ум отличается от поверхностного главным образом тем, что он исследует вещи полностью, вплоть до первых оснований. Плотник, который делает все так, что оно подходит друг к другу, имеет основательный ум, ибо как только вещь адекватна идее, лежащей в ее основе, она основательна.

Далее, существует ум устойчивый и мимолетный, или сумбурный. Последний — это тот, кого увлекает за собой остроумие.

Рассудок отличается от разума следующим образом. Рассудок судит о том, что предложено ему через опыт; таким образом, он должен лишь понимать то, что ему дано. Разум же судит a priori, то есть о вещах, которые не даны никаким опытом, и это называют умозаключением; и лишь через умозаключение можно нечто вывести для будущего. Отсюда происходит требование к тому или иному человеку; говорят, мол, если бы у человека был хоть какой-то разум, он мог бы легко сообразить, что то или иное случится — например, если дать в долг деньги еврею, место пребывания которого неизвестно, то можно предположить, что он никогда их не вернет. Таким образом, представления, принадлежащие к познанию опыта, относятся к рассудку. Представления, служащие для предвидения, осуществляет разум. Когда, например, генералу приказывают удерживать позицию и не допускать врага, ему требуется лишь рассудок, чтобы правильно понять этот приказ; если же ему приказывают нанести урон врагу, то здесь требуется разум, ибо здесь он должен сам умозаключать, как это удобнее всего осуществить. Господа, желающие править деспотически, охотно имеют слуг, которые обладают лишь рассудком.

Не следует использовать понятия раньше, чем их понимаешь; однако многие люди используют слова, которые они в своей жизни не понимают; даже философы делают так, и отсюда возникает многолетний спор, пока наконец не догадаются и не спросят: «А что под этим понимают?» Так, например, обычно больному предписывают «тяжелую» пищу; но если спросить, что такое «тяжелое», то сам врач окажется в затруднении и перечислит несколько таких яств — свинину, белый горох, — не зная, в чем состоит «тяжелое». То же и со словом «яд»: то называют ядом, что вредно, то — что используется в медицине, и в конце концов запутывают это понятие так, что не знают, что есть яд. Если бы объяснили яд как то, что не может составлять часть человеческого тела и потому выводится внутренней механикой, — это было бы истинное понятие яда. Но тогда можно было бы многие лекарства обратить в яд, например, ртуть; ибо она не может оставаться частью тела. Хина же и железо действительно дают питание человеческому телу и, следовательно, не являются ядом. Старинное слово «Gift» [яд] означает то же, что «Dosis» [доза], поэтому говорят также «Zugift» [придача, добавка]. Латинское «venenum» происходит от «venundare», что переводится как «продавать». Если бы так прошлись по всему языку, то изумились бы множеству слов, которые люди используют и все же не понимают; иной человек и себя самого не понимает.

Таким образом, если мы хотим развивать (excoliren) рассудок у детей, то должны стараться достичь того, чтобы они научились правильно понимать слова, с которыми они связывают двусмысленное понятие; этим они будут поставлены в состояние ничего так легко не принимать без основания. А что такое определения, как не средства раскрыть для себя понимание слов?

Рассудок аналитичен, когда он расчленяет свои собственные понятия.

О здравом рассудке

Существует ум проницательный, живой и обширный, однако же наибольшее одобрение снискал себе здравый рассудок, — и хотя он имеет свои границы, подобно тому как здоровье тела есть величайшее из того, что человек может желать, и желания, простирающиеся далее, кажутся уже дерзновенными просьбами. Здравый рассудок — это, так сказать, всего лишь хлеб насущный, о коем нам подобает просить, а всё прочее относится уже к излишеству. Далее, подобно тому как телесное здоровье, достигнутое искусственно и поддерживаемое лишь лекарственными снадобьями, не есть подлинное здоровье, — так и здравый рассудок должен быть неискусственным. Стало быть, здравый рассудок относится к природным свойствам, но также требует и некой правильности: так, Диоген сказал, когда попросил у Платона что-то, а тот дал ему вдвое больше: «Вот ведь Платон — пустомеля; он дает больше, чем я хочу». Диоген требовал здесь точности — ни больше, ни меньше.

Подобно тому как к здоровью нельзя причислять веселость, — так и здравый рассудок не обязан быть живым; он познает истины лишь in concreto, то есть в случаях, данных опытом. Ум, познающий истины in abstracto, — это ум уже утонченный. Если предложить простому человеку, обладающему лишь здравым рассудком, правовой вопрос — например, должен ли тот, чье животное причинило вред соседу без его вины, возместить ущерб? — то он сперва этого не поймет; но если дать ему время, он сначала представит себе подобный случай и затем вынесет суждение, тогда как юрист познает это in abstracto и немедленно вынесет решение. Итак, способность судить in concreto и есть обыденный рассудок; поскольку же он правилен, его называют здравым смыслом. В Папской области четырёх лиц (i quattro illetterati), не умевших ни читать, ни писать, возвели в высшие правители по той причине, дабы они судили лишь по здравому рассудку и не примешивали бы к нему никаких интриг.

Здравый рассудок вместе с тем практичен; абстрагирующий же [ум] познает общие правила, по которым судят в частном случае. Например: «творить с радостью волю Божью — значит любить Бога»; вот такой случай, следовательно… Потрясает то, что никакая ученость, никакое наставление и даже высшая степень проницательности не могут возместить недостаток здравого рассудка. Учитель арифметики дает своим ученикам общие правила для счета; если же у ученика нет здравого рассудка, он не сможет подвести частный случай под это правило, ибо нельзя для каждого случая давать новые правила, так как это противоречило бы самой природе общих правил. Научить человека подводить случай под правило — невозможно.

Простаков распознают очень скоро, ибо они всегда действуют по правилам; это уже показывает, что их, словно младенцев в ходунках, должно вести. Управлять глупцом всего удобнее по правилам; так, говорят, например: «Этот человек положил себе за правило не отдавать ничего, кроме самого необходимого и того, что другой вправе у него потребовать». Однако же человек, следующий этому правилу, может стать весьма смешным, поскольку благоразумие и приличие подчас требуют некоторой щедрости. Если люди не имеют проницательности, чтобы подводить всё под [нужное правило], они устанавливают себе одно общее правило, по коему действуют постоянно.

Родители имеют склонность к сохранению своего рода, поэтому они слишком уж внушают своим детям жениться так, чтобы получить большое состояние, даже если невеста или жених им не нравятся; они представляют им, как скоро первая горячность проходит, ведь любовь, а с нею и красота увядают; более того, они порой говорят: «Любовь придет потом». Всё это имеет целью лишь одно — заботу о сохранении своего рода.

Здравый рассудок эмпиричен; но если бы все науки излагались in concreto, у нас не было бы общего понятия о вещи, и тогда не было бы вовсе никакого понятия.

Разум есть способность познавать a priori, то есть независимо от всякого опыта. Рассудок нужен для неукоснительного исполнения предписаний, разум же — для того, чтобы судить, что в том или ином случае было бы полезно совершить. Посредством рассудка мы узнаём, что если солнце восходит багровым, то будет дождь; если же мы желаем заключить о дожде по разреженности воздуха, то здесь необходим разум. Всякое предвидение совершается благодаря разуму. Цицерон говорит: философ, который прочитывает историю с философским духом, может стать прорицателем. Разум судит a priori. В каждом умозаключении присутствует:

1. Всеобщее положение, которое постигается разумом.

2. Приложение конкретного случая к всеобщему положению, и это совершается рассудком.

3. Заключение, которое выводится как рассудком, так и разумом.

Например: Все изменчивое имеет причину — это усматривает разум.

Человек изменчив — это подводит под категорию рассудок.

Следовательно, человек имеет причину [своего существования].

Здравый рассудок применяет правило к данному случаю; очень часто люди, обладающие тонким умом, не имеют здравого рассудка; так, многие ученые, познающие всё в абстракции, не могут с уверенностью подвести данный случай под правило, ибо для этого требуется эмпирическая способность. Разум можно обогатить правилами, здравый рассудок — нет. Здравому рассудку более всего противоположно подражание. Это подражание сильнее всего действует в юности; и этот дух подражания остается присущ человеку, если не происходит, так сказать, философского перерождения (палингенезии), когда человек, придя в разум, затем как бы заново воспитывает себя. Это подражание противоречит здравому рассудку потому, что при подражании не познается ничто ни a priori, ни a posteriori, а лишь создается копия чужого понимания. Отсюда происходит то, что там, где кто-то видит колдовство, человек здравого рассудка усматривает лишь обман. Всё то сообразно здравому рассудку, что согласуется со средствами, благодаря которым разум может судить a priori. Эти же средства, посредством которых разум делает умозаключения a priori, суть законы природы. Таким образом, тот, кто делает невозможным применение моего познания согласно законам природы, действует вопреки употреблению здравого рассудка, например, тот, кто притворяется, что творит колдовство.

Впрочем, разум впоследствии причиняет неудобства, и охотно снимают рассудок с караула, поэтому охотно предаются склонностям других и фантазиям; более того, втайне человек враждебен строгому велению пользоваться своим разумом, ибо несколько утомительно познавать всеобщие законы и избегать ослепления остроумием в данном конкретном случае. По той же причине человек склонен к чудесам: они избавляют его от необходимости пользоваться своим разумом, у разума наступают, так сказать, каникулы. К таким чудесам можно причислить сны, фантазии беременной женщины, влияние луны на растения, явления духов и т. д.

Заблуждение, бытующее среди беременных, будто сильное воображение оказывает влияние на [внешность] ребенка, продержится долго, поскольку оно исходит от женского пола. Это заблуждение также весьма полезно для женского пола, ибо, не говоря уже о том, что очень часто непроизвольное сходство ребенка с посторонним мужчиной можно списать на эти мнимые впечатления от сильного воображения, муж также должен во всем уступать своей беременной жене и в точности исполнять ее прихоти, если не желает, чтобы ребенок, к примеру, родился с кошачьими ушами.

Что касается волшебной лозы [лозоходства], то с рудокопами возник бы большой спор, если бы кто-то вздумал оспаривать приписываемые ей действия; даже Валлериус в Швеции придерживается этого мнения. Говорят, что с волшебной лозой дело обстоит так: необходимо срезать в ночь на Ивана Купалу ореховую ветвь, имеющую форму развилки, и если, взявшись за эти два конца, подняться на гору, то металлы должны притягивать к себе кончик лозы. Те, кто считает все приведенные обстоятельства ничтожными, предполагают скорее электрическое воздействие металлов на человека, так что его мускулы приходят от этого в такое движение, что он вынужден наклоняться с прутиком; но это мнение столь же нелепо.

Что касается влияния Луны на людей и растения, то это, по крайней мере, заслуживает исследования. Однако нет ничего удивительного в том, что все эти заблуждения так легко были приняты, ибо во времена схоластов в монастырях можно было доставить приятное развлечение, рассказывая людям подобные чудеса, при которых вовсе не нужно было пользоваться рассудком. Более того, в конце концов было создано целая система, состоящая из одних таких причуд.

О душевных способностях

Познавательные способности в обыденной речи называют «головой», так же как человеческие желания и склонности обозначают словом «сердце»; так, различают людей по их душевным способностям: на остроумные, рассудительные умы и т.д.; по объекту [познания] или наукам — на поэтические, математические, философские умы и т. д.

Изучение особых душевных способностей каждого человека в высшей степени важно. Иной человек имеет хорошую медицинскую голову; для этого требуется, например, дух наблюдения. Медик должен обладать здравым рассудком, который одновременно наблюдает, то есть эмпирической головой; одно лишь знание о строении человеческого тела еще не составляет хорошего медика. Он должен уметь наблюдать, и не только иметь хорошие чувства, но и обладать способностью сравнивать; он должен иметь хорошую память, чтобы припоминать множество других случаев. Медики, не имеющие такой эмпирической головы, часто после смерти того, кого они лечили, спорят над вопросом: от какой же болезни он страдал?

Прекрасный пример пользы эмпирической головы в медицине можно найти в «Гамбургском журнале». В Саксонии у некоего крестьянского сына была особая болезнь, от которой он совершенно иссох, но все же ходил; при ходьбе же все его члены клацали. Медики спорили тогда о виде его болезни и о средствах, как ее излечить; наконец, было объявлено, что болезнь происходит не от чего иного, как от высыхания соков, находящихся в мышцах, посредством которых члены сохраняют гибкость. Однако затем возник вопрос, как добраться до этих соков и восстановить их. Долго ломали голову, пока наконец один эмпирический ум не вспомнил на основе опыта, что ртуть можно смешать со слюной так, что она даст вязкую материю; из этого он заключил, что посредством подобных ртутных средств, возможно, соки также смогут обрести прежнюю текучесть. Он испытал это на больном и полностью исцелил его. Отсюда можно объяснить, как врачи, имеющие мало теории, могут предпринимать многие успешные лечения; более того, даже Гиппократ, стоящий во главе всех врачей и чей прах по праву почитаем всеми, всегда был самым удачливым врачом, хотя еще ничего не знал о кровообращении. Таким образом, врачи, имеющие много теории, но не имеющие эмпирической головы, сначала изучают природу болезни, а затем уже лечат ее.

Было бы полезно, если бы гений молодого человека сначала хорошенько испытали, прежде чем позволить ему начать заниматься какой-либо наукой, ибо науки очень различны, и один предрасположен к одной, другой — к другой. Так, математический ум от философского отличается на небеса; ибо математику можно изучить обычным образом, и такой ум, способный ее изучить, должен обычным образом иметь выдержку, чтобы подолгу удерживать свое внимание на одной и той же вещи; он должен также иметь память; но не необходимо, чтобы математический ум что-то изобретал, он может без этого быть великим математиком. Он должен уметь обуздывать игру остроумия, дабы оно не мешало ему в размышлении. Более того, иногда хорошо, если математик имеет тупую голову, и хотя бывают в математике гении, которые сравнивают и изобретают, это проистекает из совершенно иного источника и не принадлежит существенно к изучению математики.

Напротив, для философского ума expressly требуется остроумие, дабы он мог рассматривать вещь со всех сторон, прозревать последствия и сравнивать их между собой. Далее, простые понятия точек, линий и т. д. в математике легче всего, а в философии — труднее всего; в философии также необходимо, чтобы здравый рассудок всегда шел рука об руку с тонким рассудком и контролировал его. Кроме того, в философии конкретное предшествует абстрактному, в математике же абстрактное предшествует конкретному. Если в философии хотят составить себе всеобщее понятие о справедливости, то необходимо помыслить некий случай конкретно и уже от него абстрагировать справедливость. В математике же сначала говорят о прямой линии и лишь затем применяют ее к горам и холмам. Если философ желает абстрагировать идею текучести, он должен сначала ознакомиться со свойствами воды или иной текучей материи.

Что касается поэтического ума, то он чрезвычайно отличается от всех прочих, ибо он творческий. Те же, кто сам творит, мало заботятся о творениях, уже существующих. Поэт должен уметь подставлять вместо вещей тени, ибо тени он может творить. Если он желает изобразить добродетель, он должен уметь говорить языком героической души. Поэт не обладает ни одним единственным характером, но он должен уметь подражать и принимать все другие характеры, подобно тому как, например, сургуч сам по себе не имеет особой формы, но способен принимать любые формы.

Поэт должен познавать лишь явления всех вещей, и если он говорит о внутреннем мире человека, то это должно быть ограничено лишь явлениями внутренними. Он должен уметь проводить множество сравнений. Замечено, что если поэт желает писать истинно, он должен перенимать и мины того, чью речь изрекает; и опыт учит, что невозможно в совершенстве изобразить чей-либо характер, не переняв и его выражений лица. Так, рассказывают о профессоре Пиче, поэте знаменитом, что, желая воспеть героя, он облекался в сапоги со шпорами и в таком виде расхаживал во время сочинения.

Что до головы механической [склонной к ремеслу]: замечают, что дети уже с юных лет любят что-нибудь вырезать, и это уже указывает на их склонность к ремесленному труду. Если бы можно было всегда анализировать голову каждого юноши, можно было бы заранее определить, какому ремеслу ему следовало бы в будущем предаться; однако никогда не должно позволять самим молодым людям делать сей выбор, ибо зачастую дитя, имеющее голову механическую, желает стать медиком единственно потому, что видит таких мужей, разъезжающих в каретах, или потому, что оно само увечно, или потому, что слышало, сколь много городских новостей он обычно рассказывает своим родителям. Или же он желает стать священником лишь оттого, что видел, как господина пастора почитает весь мир.

Но нет ничего плачевнее, нежели когда человек обретает призвание к науке, к коей не имеет вовсе способностей; тогда случается, что конёк-хобби выгоняет из конюшни всех прочих коней, — человек оставляет не возделанным всё то, к чему он пригоден, и трудится над тем, к чему в высшей степени непригоден. А происходит сие единственно оттого, что люди всегда желают быть чем-то иным, нежели то, что они суть в действительности. Они мыслят: «Ведь не отнимет же никто у тебя то, что ты уже есть; однако ж хорошо, коль ты стремишься стать ещё и чем-то другим». Так, иной целыми днями стучит по клавишам и при этом запускает все возможные дела, ибо всё ещё желает стать музыкантом.

Люди ищут перемены, словно бы Прометей оживил их грубой глиной. Из всего сего видно, сколь необходимо и полезно изучение голов [способностей], для коего, хотя и учреждены школы и экзаменационные комиссии, должного попечения ещё не имеется. Ныне должности в науках замещаются по случаю, часто выбор происходит по нужде или по заблуждению, и оттого выходит, что люди в мире по большей части попадают не на своё место. Сколько людей, созданных таскать на спине добротные тюки, бегают ныне с цирюльническими тазами.

Если бы теперь взять да и расставить всех людей по их настоящим местам, какой бы занятный план тогда получился! Тогда иной, кто ныне вершит правосудие, а меж тем в обществах ходит, дабы вызывать смех и много болтает, стал бы почтенным трактирщиком; иной иезуит, министр, иной генерал — барабанщиком. Но поскольку осуществление сего плана несбыточно, остаётся верить, что сия перевёрнутая расстановка, быть может, и составляет прекрасное многообразие мира.

Из всего доселе изложенного проистекает, наконец, идея гения. Он есть дух оригинальный. Слово «дух» употребляется во многих случаях, например: речь не имеет духа; мы провели сегодня дискуссию, что была без духа. Отсюда видно, что слово «дух» означает не что иное, как принцип жизни.

О чувстве удовольствия и неудовольствия

Рассмотрев силы познания, мы переходим к чувству, посредством коего определяется ценность человеческого состояния. Но прежде чем обратиться к характерам людей, мы должны установить некоторые понятия.

То, что нравится в ощущении, — то услаждает; то, что нравится во вкусе, — то прекрасно; а то, что нравится в рассудке, — то хорошо и получает одобрение. Что услаждает — то приятно; что нравится — то прекрасно; что одобряется — то хорошо. Если мы рассматриваем Сократа в оковах и Цезаря, сопровождаемого всем советом, — с точки зрения ощущения и вкуса, — то состояние Цезаря нам нравится более. Но если мы оцениваем их состояние рассудком, то мы предпочитаем состояние Сократа состоянию Цезаря.

Удовольствие и неудовольствие имеют троякое отношение:

1. Они относятся к нашим ощущениям, и тогда мы называем это наслаждением или болью.

2. Ко вкусу, и тогда мы называем это прекрасным или безобразным.

3. К разуму, и тогда мы называем это добром или злом.

Если бы добродетель была столь же приятна, сколь одобряема, то всякий был бы добродетелен. Но сама по себе и поначалу добродетель не услаждает. Истинное добро должно быть познано рассудком.

Мы указали на различные виды удовольствия и неудовольствия. Возникает вопрос: в чём состоит различие между удовольствием и неудовольствием? Поскольку в конечном счёте всё должно быть отнесено к чувству, мы сперва хотим рассмотреть само чувство и отыскать принцип наслаждения и страдания.

Мы находим, что чувство всей жизни в целом содержит в себе всё, что нас увеселяет. Всякий орган, будучи приведён в наибольшую деятельность согласно своему механизму, ощущает тогда всю свою жизнь. То же и со вкусом. Кажется, что вкусовые железы на нёбе, языке и в желудке связаны очень точно, ибо то, что хорошо на вкус, можно и хорошо переварить. Сии железы пирамидальны, а следовательно, заострённы. Когда же частицы соли в пище приводят в движение их острия, то в отношении вкуса ощущается высший принцип жизни. Точно так же обстоит и со слухом. Следующие друг за другом в равные промежутки времени впечатления производят в теле, способном колебаться, в конечном счёте очень сильное колебание. Поэтому не советуют, чтобы солдаты, идущие через понтонный мост, шли в ногу, ибо сии следующие в равные промежутки времени друг за другом толчки могли бы в конце концов сообщить мосту такое колебание, что он рухнет. Всякий звук одновременен [гармоничен] (в этом его отличие от шума), и сии одновременные звуки производят в ухе в конечном счёте сильнейшее движение.

Отсюда же — что расчленение тела причиняет сильную боль. Когда же части тела растягиваются, это есть длительное препятствие жизни, и тогда-то и возникает величайшая боль.

Многие наслаждения, однако, кажутся слишком пагубными, как, например, хмель. Когда человек пьёт, он усиливает чувство своей жизни двояко:

1. В отношении вкуса.

2. В отношении опьянения.

Замечено, что у человека самые пагубные вещи не всегда причиняют наибольшую боль, но часто, напротив, самые безвредные. Например, зубная боль ужасна, однако от неё ещё никто не умер; между тем лёгкие могут быть совсем истощены, и больной — если он не поднимается по высоким лестницам — не чувствует боли, ибо лёгкие не имеют нервов и, стало быть, не чувствительны.

Есть у нас также некое удовольствие, которое проистекает из чувства жизни какого-либо одного органа. Тот, кто чувствует всю свою жизнь в целом, — доволен. Можно непосредственно чувствовать сумму всех ощущений, не размышляя над ними. Так, после еды, когда можно пребывать в покое, чувствуешь свою жизнь. Удивительно, что человек почти никогда не чувствует своего здоровья, ибо мы ощущаем лишь то, что выделяется [на общем фоне]. Многие молодые люди недовольны как раз оттого, что здоровы. У них всегда аппетит, их одолевают многие проекты наслаждений; меж тем бывают и мгновения, в кои чувствуешь своё здоровье, то есть после еды, во время переваривания и усвоения [пищи]. Человек может быть доволен, пребывая в состоянии благополучия, хотя некоторые боли и нарушают его покой, ибо жизнь его в целом ему всё же нравится.

О довольстве

Мы встречаем людей, способных, конечно, вкушать то, что доставляет удовольствие, но чье душевное спокойствие не усиливается усладами и не уменьшается от какой бы то ни было утраты; они, правда, также чувствуют боль, они также стонут, ибо это есть средство к облегчению страдания — подобно тому как криком рассеивается кровь, что при испуге прилила к сердцу. Кто не желает стонать под гнетом боли, тот притворствует. Некоторые чувствуют боль и все же довольны, ибо их жизнь в целом всё же кажется им желанной!

Нам следует проводить различие между тем, что не нравится, и тем, что делает нас довольными. Можно многого желать и при этом быть довольным. Это кажется противоречием; однако можно желать умножить прелести своей жизни, и если достичь этого не удается, то перестают желать. У такого человека жизнь подобна тяжелой массе: никакое удовольствие не делает его особенно веселым, никакая боль — особенно опечаленным. Веселость и печаль суть видоизменения слабых душ, тогда как стойкость — приятна и достойна желания. Стойкий человек никогда не бывает предметом зависти, но также и не предметом сострадания; он владеет самим собой. Всё то, что не препятствует ощущению жизни, вносит свой вклад в наше благополучие; боль — это зарубка, [призванная] умножить удовольствие от жизни. Довольство не есть нечто положительное. Но когда не ощущаешь никаких препятствий ни в жизни духовной, ни в жизни телесной, тогда пребываешь в благом состоянии, или доволен. Эпикур полагал всё счастье в веселом сердце — а именно, когда довольство или удовольствие проистекают из самого человека.

Существуют различные рода людей: одни имеют сердце веселое, другие — веселы, третьи обладают шутливым настроением. Обнаруживается, что вещи мира сего не с необходимостью делают состояние человека болезненным, но все зависит лишь от того, как человек воспринимает боль. Встречаются такие люди, что словно бы издеваются над тиранией судьбы и при всем том, что могло бы быть для них мучительным, умеют находить себе оправдания. Даже умирая, такой человек умеет собраться с духом. Он размышляет, к примеру, о краткости жизни и о том, что прожил не жизнь, а лишь годы.