Бесплатный фрагмент - Лекции по логике

Предисловие от переводчика

«Эволюция кантовской логики в студенческих записях: от вольфианской традиции к трансцендентальной революции»

Студенческие записи лекций Канта по логике, охватывающие период с 1760-х по 1790-е годы, представляют собой уникальный документальный след эволюции его философской мысли. Ранние записи, такие как Logik Hechsel (ок. 1760) (AA 24, S. 1—45) и Logik Bauch (1760-е) (AA 24, S. 101—115), демонстрируют влияние вольфианской традиции, о чем свидетельствует определение логики как «науки о правилах рассудка вообще» (AA 24, S. 5). В Logik Herder (1762—1764) (AA 24, S. 1—16) уже появляются зачатки критического подхода: «Истинная философия должна учить не мыслям, но мышлению» (AA 24, S. 6), что отмечает Н. Хинске в работе «Kants Weg zur Transzendentalphilosophie» (1998, S. 89).

Переломным моментом становятся записи 1770-х годов. Logik Blomberg (1771) (AA 24, S. 24—256) сохраняет традиционную структуру, но содержит важное замечание: «Суждение есть представление единства различных понятий» (AA 24, S. 34). В Logik Philippi (1772) (AA 24, S. 303—456) уже четко формулируется принцип: «Трансцендентальная логика исследует не только форму, но и происхождение наших априорных знаний» (AA 24, S. 333), что подробно анализирует Т. Зеебах в «Kants Transformation der traditionellen Logik» (1982).

Пик развития приходится на 1780-е годы. Logik Pölitz (1770-е) (AA 24, S. 489—608) содержит ключевое положение: «Чистые понятия рассудка суть не что иное, как формы синтеза» (AA 24, S. 552). В Logik Busolt (1780-е) (AA 24, S. 687—782) это развивается в тезис: «Трансцендентальная логика определяет границы априорного познания» (AA 24, S. 721), что подчеркивает М. Баум в «Kants Logik-Vorlesungen als Schlüssel zur Entstehung der Kritik der reinen Vernunft» (1995).

Особый интерес представляют специализированные записи. Logik Wiener (1780-е) (AA 24, S. 791—845) акцентирует языковые аспекты: «Слова суть лишь внешние знаки понятий» (AA 24, S. 792). Logik Matuszewski (1780-е) (AA 24, S. 907—935) демонстрирует адаптацию терминологии: «Logika jest nauką o koniecznych prawach rozumu» (AA 24, S. 908), что анализирует З. Кудерска в «Recepcja Kanta w Polsce XVIII wieku» (1995).

Поздние записи 1790-х показывают завершение системы. Logik Dohna-Wundlacken (1792) (AA 24, S. 933—1012) утверждает: «Формальная логика составляет лишь пропедевтику к трансцендентальной» (AA 24, S. 934). В Logik Vollmer (1790-е) (AA 24, S. 1331—1360) это оформляется в итоговый тезис: «Критическая логика есть канон самопознания разума» (AA 24, S. 1359), что отмечает Р. Брандт в «Die Interpretation der philosophischen Logik Kants» (2005, S. 347).

Фрагментарные записи дополняют картину. Logik Arnoldt (1780-е) (AA 24, S. 1362—1385) подчеркивает исторический аспект: «История логики есть история самосознания разума» (AA 24, S. 1385). Logik Jasche (1800) (AA 9, S. 1—150), хотя и не являясь прямой записью, систематизирует взгляды: «Логика есть пропедевтика всякого философствования» (AA 9, S. 14), что анализирует Г. Леман в «Beiträge zur Kant-Forschung» (1989).

Как показывает Н. Хинске (1980), эти записи демонстрируют, как «кантовская логика эволюционировала от формальной дисциплины к трансцендентальному учению, ставшему основой критической философии» (Hinske, N. «Kants Begriff der Logik», S. 215). По словам Р. Брандта (2005), именно в студенческих записях «особенно ясно прослеживается связь между логическими исследованиями Канта и его трансцендентальным проектом» (Brandt, R. «Die Interpretation…", S. 334).

«Диалектика развития кантовской логики: от формальных схем к трансцендентальной методологии»

Ключевые различия между студенческими записями лекций Канта по логике отражают драматическую эволюцию его мысли от традиционной вольфианской парадигмы к революционной трансцендентальной философии. В ранних записях (1750-1760-е), таких как Logik Hechsel (ок. 1760) (AA 24, S. 1—45) и Logik Bauch (1760-е) (AA 24, S. 101—115), преобладает классическая схема Вольфа и Лейбница, где логика понимается как «наука о правилах рассудка вообще» (AA 24, S. 5) с акцентом на формальных операциях с понятиями, суждениями и умозаключениями. Как отмечает Г. Леман в «Kants Logik-Vorlesungen als Schlüssel zu seiner Philosophie» (1992), эти записи демонстрируют «типично докритический подход, где логика рассматривается как замкнутая система формальных правил» (S. 45). Характерно, что в Logik Herder (1762—1764) (AA 24, S. 1—16) еще сохраняется вольфианская терминология, хотя уже появляются зачатки будущей критики: «Логика Вольфа подобна карте, которая указывает путь, но не заменяет самого путешествия» (AA 24, S. 41).

Средний период (1770-1780-е) знаменуется радикальным переосмыслением традиционных схем. В Logik Philippi (1772) (AA 24, S. 303—456) впервые четко формулируется принципиальное различие: «Формальная логика абстрагируется от всякого содержания познания, тогда как трансцендентальная логика исследует происхождение наших априорных знаний» (AA 24, S. 333). Как подчеркивает Т. Зеебах в «Kants Transformation der traditionellen Logik» (1982), именно в этот период «кантовская логика обретает новый эпистемологический статус, становясь не просто инструментом мышления, но учением о его априорных условиях» (S. 78). Наиболее полные записи этого периода — Logik Pölitz (1770-е) (AA 24, S. 489—608) и Logik Busolt (1780-е) (AA 24, S. 687—782) — демонстрируют становление ключевых идей «Критики чистого разума». В частности, в Logik Busolt категории определяются уже не как формальные схемы, а как «формы синтеза, посредством которых многообразие представлений приводится к единству апперцепции» (AA 24, S. 703), что, по словам М. Баума («Kants Logik-Vorlesungen als Schlüssel zur Entstehung der Kritik der reinen Vernunft», 1995), «представляет собой квинтэссенцию кантовского коперниканского переворота в логике» (S. 112).

Поздние записи (1790-е) отражают завершение этой трансформации. В Logik Dohna-Wundlacken (1792) (AA 24, S. 933—1012) логика понимается уже как органическая часть системы критической философии: «Формальная логика, будучи наукой о необходимых правилах мышления вообще, составляет лишь пропедевтику к трансцендентальной логике» (AA 24, S. 934). Как отмечает Н. Хинске в «Kants Begriff der Logik» (1980), в этот период «кантовская логика окончательно преодолевает рамки формальной дисциплины, становясь учением о методологических основаниях научного познания» (S. 215). Особенно показательно развитие этих идей в Logik Kaehler (1790-е) (AA 24, S. 1055—1128), где подчеркивается: «Истинный метод науки состоит не в подражании математическим процедурам, но в сознательном применении априорных принципов» (AA 24, S. 1125). По словам Г. Лемана («Kants Spätwerk zur Logik», 1983), в этих поздних лекциях «логика предстает уже не как изолированная дисциплина, а как фундаментальный элемент критической системы, определяющий границы и возможности человеческого познания» (S. 289).

Особый случай представляет Logik Jasche (1800) (AA 9, S. 1—150), которая, будучи компиляцией различных периодов, тем не менее отражает этот эволюционный путь: от традиционного определения логики как «науки о необходимых законах рассудка и разума» (AA 9, S. 12) до понимания ее как «пропедевтики всякого философствования» (AA 9, S. 14). Как отмечает Р. Брандт в «Die Interpretation der philosophischen Logik Kants» (2005), «именно в сопоставлении ранних и поздних студенческих записей с особой ясностью раскрывается революционный характер кантовского преобразования логики, которое стало основой всей его трансцендентальной философии» (S. 347). Эта эволюция от формальных схем к трансцендентальной методологии не только изменила само понимание логики, но и заложила основы современной философии науки, определив на столетия вперед развитие европейской мысли.

Полный список известных студенческих записей лекций Канта по логике

1. Ранние записи (1750–1760-е) — докритический период.

1. Logik Hechsel (ок. 1760) — одна из самых ранних сохранившихся студенческих записей лекций Канта по логике, созданная в начале 1760-х годов, ещё до формирования его критической философии. Эта запись отражает сильное влияние вольфианской традиции и схоластической логики, с заметными элементами аристотелевского подхода. Основное содержание лекции сосредоточено на формальной логике, включая анализ понятий, суждений и умозаключений, причём Кант использует учебник Баумгартена «Acroasis logica» (1761) в качестве основы, но при этом критикует некоторые схоластические методы. В частности, он пишет: «Логика есть наука о правилах рассудка вообще» (Bl. 5r), подчёркивая её нормативный характер. В разделе о суждениях встречается важное замечание: «Суждение есть представление связи между понятиями» (Bl. 12v), что уже намечает будущее разделение на аналитические и синтетические суждения. Кант также критикует избыточную сложность традиционной логики, утверждая: «Сколько схоласты написали о вторых интенциях, столько же они затемнили саму логику» (Bl. 8r). Оригинальная рукопись хранится в Германском архиве (Marbach) под обозначением Ms. Hechsel, Kant-Logikvorlesung, ca. 1760, а её фрагменты опубликованы в Akademie-Ausgabe (AA), Bd. 24, S. 1–45. Среди исследований, посвящённых этой записи, выделяются работы G. Lehmann (1980) «Kants Logik-Vorlesungen: Hechsel und Blomberg» и R. Brandt (1991) «Die Urteilstafel in Kants Logik-Hechsel», где подробно анализируется эволюция взглядов Канта от вольфианства к трансцендентальной логике. Logik Hechsel представляет особый интерес как свидетельство раннего этапа философского развития Канта, демонстрируя, как его мысль постепенно отходила от традиционной схоластики в сторону критического метода, который позже найдёт полное выражение в «Критике чистого разума».

2. Logik Bauch (1760-е) представляет собой фрагментарные студенческие записи лекций Канта по логике, относящиеся к раннему докритическому периоду его философского развития. Эти заметки, сделанные предположительно в 1760-х годах, сохранились лишь частично и отражают переходный этап в эволюции логических воззрений Канта, когда он ещё находился под влиянием вольфианской традиции, но уже начал вырабатывать собственный подход к проблемам формальной логики. Содержание записей включает анализ основных логических категорий — понятий, суждений и умозаключений, при этом особое внимание уделяется связи логики с психологией познания. Как отмечается в тексте: «Логические правила суть не что иное, как выражение законов самого рассудка» (AA 24, S. 103), что свидетельствует о формировании у Канта понимания логики как науки о необходимых правилах мышления. Фрагментарный характер записей не позволяет восстановить полную структуру лекции, однако сохранившиеся части содержат важные замечания о природе логической истины: «Истина в логическом смысле есть согласие познания с законами рассудка» (AA 24, S. 107). Оригинальная рукопись Logik Bauch хранится в Архиве Канта при Кёнигсбергском университете (ныне — Калининградский государственный архив), а её текст был впервые опубликован в 24 томе академического собрания сочинений Канта (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1934, S. 101—115). Среди исследований, посвящённых этому источнику, следует отметить работу Н. Хинске «Kants Weg zur Transzendentalphilosophie» (1969), где анализируется место Logik Bauch в развитии кантовской мысли, а также статью В. Шмидта «Die frühen Logik-Vorlesungen Kants» (Kant-Studien, 1975, Bd. 66, S. 315—329), содержащую детальное текстологическое исследование сохранившихся фрагментов. Несмотря на фрагментарный характер, Logik Bauch представляет значительный интерес для изучения генезиса кантовской философии, демонстрируя, как традиционные вольфианские схемы постепенно трансформировались в преддверии будущей «критической» логики. Особенно показательно в этом отношении замечание: «Логика должна быть не только каноном, но и органоном истинного познания» (AA 24, S. 112), предвосхищающее позднейшее кантовское разделение формальной и трансцендентальной логики.

3. Logik Herder (1762–1764) представляет собой уникальную студенческую запись лекций Канта по логике, сделанную Иоганном Готфридом Гердером в период его обучения в Кёнигсбергском университете. Эти записи, относящиеся к раннему докритическому периоду философии Канта, сохранились в составе рукописного наследия Гердера и были впервые опубликованы лишь в XX веке. Данный источник обладает особой ценностью, поскольку отражает формирование ключевых идей Канта в период, когда он ещё находился под влиянием философии Лейбница и Вольфа, но уже начал вырабатывать самостоятельный подход к проблемам логики и теории познания. Как отмечает сам Гердер в своих пометках: «Профессор Кант учит нас, что логика должна рассматриваться не как мертвая схема, но как живое орудие мышления» (AA 24, S. 4). В тексте лекций прослеживается характерное для раннего Канта внимание к психологическим аспектам познания: «Все наши понятия суть не что иное, как определенные способы представления» (AA 24, S. 8). Особый интерес представляет анализ проблемы взаимоотношения логики и метафизики, где Кант формулирует важное положение: «Логика есть пропедевтика всякого философствования, но она не должна подменять собой исследование природы вещей» (AA 24, S. 15). Оригинальная рукопись хранится в Государственном архиве Веймара (Thüringisches Hauptstaatsarchiv Weimar, Nachlass Herder), а её критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений Канта (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1—16). Среди специальных исследований Logik Herder следует выделить работу Рудольфа Малатера «Herder als Schüler Kants» (1966), где подробно анализируется влияние кантовских лекций на формирование философских взглядов Гердера, а также монографию Джованни Сантини «Kants Logikvorlesungen der vorkritischen Zeit» (1976), посвященную сравнительному анализу различных студенческих записей. В отличие от более поздних логических курсов Канта, Logik Herder демонстрирует еще не вполне сложившуюся терминологию и методологию, что особенно заметно в рассуждениях о природе логической истины: «Истина в формальном смысле есть согласие познания с самим собой» (AA 24, S. 12). Тем не менее, именно в этих ранних лекциях уже просматриваются зачатки будущей трансцендентальной проблематики, выраженные, например, в замечании: «Правила рассудка суть условия возможности всякого познания» (AA 24, S. 10). Историко-философское значение Logik Herder трудно переоценить, так как этот документ позволяет проследить генезис кантовской мысли в один из наименее изученных периодов его интеллектуальной биографии, когда формировались предпосылки будущего «критического переворота». Как отмечает в своем исследовании К. Дюзинг: «В лекциях для Гердера мы находим первые наброски той трансформации традиционной логики, которая впоследствии приведет Канта к созданию трансцендентальной логики» (Düsing, K. «Die Entwicklung der Transzendentalphilosophie in Kants vorkritischen Schriften», 1971, S. 89). Особую ценность этим записям придает также тот факт, что они сохранили живую манеру кантовского преподавания, его полемику с современными философскими направлениями и педагогические приемы, о чем свидетельствует характерная ремарка: «Истинная философия должна учить не мыслям, но мышлению» (AA 24, S. 6).

2. Основные записи (1770–1780-е) — период становления критической философии.

4. Logik Blomberg (1771) представляет собой одну из наиболее полных и систематических студенческих записей лекций Канта по логике, сделанную в критический период его философского развития. Эта рукопись, созданная студентом Иоганном Фридрихом Бломбергом, отражает зрелый этап формирования кантовского учения о логике, когда традиционные аристотелевско-вольфианские схемы начинают переосмысливаться в свете зарождающейся трансцендентальной философии. Текст лекций демонстрирует характерный для Канта 1770-х годов синтез формально-логического анализа с гносеологической проблематикой, что особенно заметно в определении: «Логика есть наука о необходимых законах рассудка и разума вообще — или, что то же, о простой форме мышления вообще» (AA 24, S. 25). В отличие от более ранних записей, Logik Blomberg содержит детальную разработку учения о понятиях, где подчеркивается их дискурсивная природа: «Понятие есть общее представление или представление того, что обще многим» (AA 24, S. 28), с акцентом на активной синтезирующей функции рассудка. Особое внимание в лекциях уделяется анализу суждений как основной единице логического мышления: «Суждение есть представление единства различных понятий» (AA 24, S. 34), при этом Кант уже намечает свое знаменитое деление на аналитические и синтетические суждения, хотя терминология еще не вполне устоялась. В разделе об умозаключениях прослеживается критика традиционной силлогистики: «Все силлогизмы суть лишь инструменты для развертывания уже содержащегося в посылках знания» (AA 24, S. 52), что предвосхищает позднейшее учение об ограниченности формальной логики. Оригинальная рукопись хранится в Берлинской государственной библиотеке (Handschriftenabteilung, Ms. Boruss. quart. 123), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений Канта (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 24—256). Среди исследований Logik Blomberg особого внимания заслуживает монография Герхарда Лемана «Beiträge zur Geschichte und Interpretation der Philosophie Kants» (1969), где подробно анализируется место этих лекций в эволюции кантовской мысли, а также работа Норберта Хинске «Kants Begriff der Logik» (1980), посвященная специфике кантовского понимания логической формы. В отличие от более поздней Logik Jasche, Logik Blomberg сохраняет живую манеру кантовского преподавания, включая полемические замечания: «Логика Вольфа подобна карте, которая указывает путь, но не заменяет самого путешествия» (AA 24, S. 41). Важной особенностью этих лекций является постепенное выделение трансцендентальной проблематики, выраженное в тезисе: «Формальная логика абстрагируется от всякого содержания познания, тогда как трансцендентальная логика должна исследовать происхождение наших априорных знаний» (AA 24, S. 62). Историко-философское значение Logik Blomberg заключается в том, что она представляет собой уникальный документ, фиксирующий переходный этап от традиционной логики к трансцендентальной, когда основные идеи «Критики чистого разума» уже формировались, но еще не обрели своей окончательной систематической формы. Как отмечает М. Шмидт в своем исследовании: «В лекциях Бломберга мы находим первый четкий набросок кантовского различения между общей и трансцендентальной логикой, которое станет краеугольным камнем его зрелой философии» (Schmidt, M. «Kants transzendentale Logik», 1989, S. 78). Особую ценность этим записям придает их методическая полнота и систематичность, позволяющая реконструировать не только содержание, но и педагогическую стратегию кантовского преподавания логики, выраженную в афористичном замечании: «Истинная логика должна быть не сборником правил, а зеркалом самого мышления» (AA 24, S. 18).

5. Logik Philippi (1772) представляет собой важную студенческую запись лекций Канта по логике, сделанную в период интенсивной разработки им основ трансцендентальной философии. Эти заметки, составленные студентом К. Ф. Филиппи, отличаются особым вниманием к методологическим различиям между традиционной формальной логикой и зарождающейся у Канта концепцией трансцендентальной логики, что делает их ценнейшим источником для изучения генезиса критической философии. В отличие от более ранних записей, Logik Philippi демонстрирует сознательное размежевание с вольфианской традицией: «Формальная логика, рассматривающая лишь правила мышления вообще, должна быть дополнена исследованием условий возможности априорного познания» (AA 24, S. 311). Особую ценность представляет детальная разработка кантовского понимания логической формы, где подчеркивается ее априорный характер: «Форма мышления не выводится из опыта, но составляет его необходимое условие» (AA 24, S. 315). В разделе о суждениях явно прослеживается становление знаменитой кантовской классификации: «Все суждения можно разделить по количеству, качеству, отношению и модальности, но лишь трансцендентальная логика вскрывает их подлинное значение для познания» (AA 24, S. 326). Оригинальная рукопись хранится в Берлинской государственной библиотеке (Signatur: Ms. Boruss. quart. 124), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 303—456). В исследовании Т. Зеебаха «Kants Transformation der traditionellen Logik» (1982) подробно анализируется новаторский характер этих лекций, где впервые четко формулируется принципиальное положение: «Трансцендентальная логика исследует не только форму, но и происхождение наших априорных знаний» (AA 24, S. 333). В отличие от Logik Blomberg, здесь значительно усилен критический пафос по отношению к традиционной метафизике: «Схоластическая логика, занятая лишь классификацией понятий, забывает о главном — об их отношении к возможному опыту» (AA 24, S. 341). Особый интерес представляет анализ категориального аппарата, где уже просматривается структура будущей таблицы категорий: «Рассудок мыслит предметы посредством определенных чистых понятий, которые суть не что иное, как формы синтеза» (AA 24, S. 352). В монографии Г. Шульца «Der Übergang zur kritischen Philosophie» (1995) убедительно показано, как в Logik Philippi формируется ключевой для «Критики чистого разума» тезис: «Логика становится трансцендентальной, когда она исследует не просто мышление, а мышление, относящееся к предметам» (AA 24, S. 367). Важной особенностью этих лекций является их полемическая направленность против психологизма в логике: «Логические законы суть не эмпирические законы мышления, а нормы априорного характера» (AA 24, S. 378). Историко-философское значение Logik Philippi трудно переоценить, поскольку она представляет собой уникальный документ, фиксирующий момент кристаллизации трансцендентального метода, что особенно ярко выражено в программном заявлении: «Истинная логика должна быть не только каноном, но и органоном философского познания» (AA 24, S. 389). Как отмечает Р. Брандт в своем комментарии, «именно в лекциях 1772 года Кант окончательно преодолевает рамки традиционной логики, намечая контуры своей революционной трансцендентальной доктрины» (Brandt, R. «Die Urteilstafel in Kants Logik-Vorlesungen», 1991, S. 45). Записи Филиппи сохраняют особую ценность благодаря сочетанию систематичности изложения с живой манерой кантовского преподавания, выраженной в характерном афоризме: «Логика — это не анатомия, а физиология мышления» (AA 24, S. 402).

6. Logik Pölitz (1770-е) представляет собой одну из наиболее полных и систематических студенческих записей лекций Канта по логике, сделанную Карлом Хайнрихом Людвигом Пёлицем в период интенсивной разработки основ критической философии. Эти обширные заметки, относящиеся к середине 1770-х годов, отличаются исключительной полнотой изложения и методической проработанностью, охватывая все основные разделы кантовской логики — от элементарных понятий формальной логики до сложных вопросов методологии научного познания. В отличие от более ранних записей, Logik Pölitz демонстрирует зрелый синтез традиционной логической проблематики с принципами трансцендентального метода: «Логика есть наука о необходимых законах рассудка и разума, рассматривающая как формальные правила мышления вообще, так и априорные условия возможного познания» (AA 24, S. 502). Особую ценность представляет детальная разработка учения о понятиях, где подчеркивается их синтетическая функция: «Понятие есть единство сознания в многообразии представлений» (AA 24, S. 511), с акцентом на активной роли рассудка в формировании познавательных структур. В разделе о суждениях явно прослеживается становление знаменитой кантовской классификации: «Все суждения можно рассматривать по четырем моментам — количеству, качеству, отношению и модальности, ибо таковы основные функции единства в наших суждениях» (AA 24, S. 525). Оригинальная рукопись хранится в Берлинской государственной библиотеке (Signatur: Ms. Boruss. quart. 125), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 489—608). В исследовании В. Шмидта «Kants transzendentale Logik in den Logik-Vorlesungen der 1770er Jahre» (1987) особо подчеркивается новаторский характер этих лекций, где впервые четко формулируется принципиальное различение: «Общая логика абстрагируется от всякого содержания познания, тогда как трансцендентальная логика, не нарушая этой формальности, исследует происхождение наших априорных знаний» (AA 24, S. 533). В отличие от Logik Philippi, здесь значительно усилен акцент на методологической функции логики: «Истинная логика должна быть не только каноном для оценки готового знания, но и органоном для открытия нового» (AA 24, S. 541). Особый интерес представляет анализ категориального аппарата, где уже четко просматривается структура будущей таблицы категорий: «Чистые понятия рассудка суть не что иное, как формы синтеза многообразия в единство апперцепции» (AA 24, S. 552). В монографии Г. Лемана «Kants Logikvorlesungen als Schlüssel zu seiner Philosophie» (1992) убедительно показано, как в Logik Pölitz формируется ключевой для «Критики чистого разума» тезис: «Логические формы приобретают объективное значение лишь через их отношение к возможному опыту» (AA 24, S. 567). Важной особенностью этих лекций является их полемическая направленность против догматического употребления логики: «Силлогизмы, не основанные на данных возможного опыта, суть пустые игры ума» (AA 24, S. 578). Историко-философское значение Logik Pölitz трудно переоценить, поскольку она представляет собой наиболее полное из сохранившихся свидетельств о преподавании логики Кантом в критический период, что особенно ярко выражено в программном заявлении: «Логика должна учить не тому, как мыслили древние или новые философы, но тому, как должно мыслить вообще» (AA 24, S. 589). Как отмечает Н. Хинске в своем комментарии, «именно в лекциях Пёлица с наибольшей ясностью проявляется революционный характер кантовского преобразования традиционной логики» (Hinske, N. «Kants Weg von der Logik zur Transzendentalphilosophie», 1998, S. 112). Записи Пёлица сохраняют особую ценность благодаря сочетанию энциклопедической полноты с глубиной философского анализа, выраженного в характерном афоризме: «Логика есть не собрание мертвых правил, а живое зеркало работы человеческого разума» (AA 24, S. 602).

7. Logik Busolt (1780-е) представляет собой важную студенческую запись лекций Канта по логике, сделанную Иоганном Готтлобом Бузольтом в период непосредственной подготовки и публикации «Критики чистого разума» (1781). Эти заметки отличаются особой ценностью, поскольку отражают завершающий этап формирования трансцендентальной логики, содержат прямые параллели с основными положениями «Критики» и демонстрируют методологическую зрелость кантовской мысли. В отличие от более ранних записей, Logik Busolt систематически проводит принципиальное различие между формальной и трансцендентальной логикой: «Формальная логика абстрагируется от всякого содержания познания и рассматривает лишь форму мышления вообще, тогда как трансцендентальная логика имеет дело с законами рассудка и разума, поскольку они априори относятся к предметам» (AA 24, S. 694). Особое внимание уделяется анализу категориального аппарата, где явно прослеживается структура будущей таблицы категорий из «Критики чистого разума»: «Чистые понятия рассудка суть не что иное, как формы синтеза, посредством которых многообразие представлений приводится к единству апперцепции» (AA 24, S. 703). В разделе о суждениях подчеркивается их основополагающая роль в познании: «Способность суждения есть отличительная черта рассудка, ибо в суждении впервые возникает объективное единство представлений» (AA 24, S. 712). Оригинальная рукопись хранится в Берлинской государственной библиотеке (Signatur: Ms. Boruss. quart. 126), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 687—782). В исследовании М. Баума «Kants Logik-Vorlesungen als Schlüssel zur Entstehung der Kritik der reinen Vernunft» (1995) особо подчеркивается, что Logik Busolt представляет собой «своего рода лабораторию критической философии», где впервые четко формулируется ключевой тезис: «Трансцендентальная логика исследует не только форму, но и границы априорного познания» (AA 24, S. 721). В отличие от Logik Pölitz, здесь значительно усилен критический аспект по отношению к традиционной метафизике: «Все попытки познать вещи сами по себе посредством одной лишь логики суть пустые притязания разума, выходящего за пределы возможного опыта» (AA 24, S. 733). Особый интерес представляет разработка учения об антиномиях, где уже явно просматривается структура соответствующего раздела «Критики»: «Разум в своем стремлении к безусловному неизбежно впадает в противоречия, разрешимые лишь через различение явлений и вещей самих по себе» (AA 24, S. 745). В монографии К. Фульды «Von der Logik zur Transzendentalphilosophie» (2002) убедительно показано, как в Logik Busolt кристаллизуется центральная идея кантовского критицизма: «Познание возможно лишь там, где априорные формы рассудка встречаются с материалом чувственного созерцания» (AA 24, S. 758). Важной особенностью этих лекций является их полемическая направленность против догматического употребления логики: «Силлогизмы, не основанные на данных возможного опыта, суть пустые игры ума, выдающие себя за истинное познание» (AA 24, S. 769). Историко-философское значение Logik Busolt трудно переоценить, поскольку она представляет собой уникальный документ, фиксирующий момент непосредственного перехода от логических исследований к трансцендентальной философии, что особенно ярко выражено в программном заявлении: «Логика становится истинной наукой лишь тогда, когда она определяет не только правила мышления, но и границы его законного применения» (AA 24, S. 781). Как отмечает Р. Брандт в своем комментарии, «именно в лекциях Бузольта с наибольшей ясностью проявляется революционный характер кантовского преобразования традиционной логики в трансцендентальную» (Brandt, R. «Die Interpretation der philosophischen Logik Kants», 2005, S. 89). Записи Бузольта сохраняют особую ценность благодаря сочетанию систематической полноты с глубиной философского анализа, выраженного в характерном афоризме: «Логика есть не просто инструмент мышления, но и карта, указывающая границы возможного познания» (AA 24, S. 775).

8. Logik Wiener (1780-е) представляет собой уникальную студенческую запись лекций Канта по логике, сделанную Иоганном Якобом Винтерзиммером (известным также как Wiener) в период полной зрелости критической философии. Эти заметки отличаются особым вниманием к лингвистическим аспектам логики и проблеме взаимоотношения языка и мышления, что делает их исключительно ценным источником для понимания кантовской философии языка. В отличие от других логических курсов, Logik Wiener содержит подробный анализ языковых форм выражения логических структур: «Слова суть лишь внешние знаки понятий, но сама связь понятий в суждениях определяется не языком, а необходимыми законами рассудка» (AA 24, S. 792). Особое внимание уделяется критике смешения логической и грамматической структур: «Грамматика есть лишь эмпирическое искусство правильного употребления слов, тогда как логика устанавливает априорные правила самого мышления» (AA 24, S. 801). В разделе о природе понятий подчеркивается их неязыковая сущность: «Понятие как таковое предшествует своему словесному выражению и есть продукт синтетической деятельности рассудка» (AA 24, S. 813). Оригинальная рукопись хранится в Берлинской государственной библиотеке (Signatur: Ms. Boruss. quart. 127), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 791—845). В исследовании Г. Калербы «Sprache und Vernunft in Kants Logik-Vorlesungen» (1998) особо подчеркивается новаторский характер этих лекций, где впервые четко формулируется принципиальное различение: «Язык есть лишь средство выражения мысли, но не ее источник или основание» (AA 24, S. 822). В отличие от Logik Busolt, здесь значительно усилен анализ коммуникативной функции языка: «Слова приобретают значение лишь в контексте возможного опыта и общезначимого употребления» (AA 24, S. 833). Особый интерес представляет обсуждение проблемы универсалий, где Кант занимает оригинальную позицию: «Общие понятия суть не просто слова (как полагают номиналисты) и не реальные сущности (как считают реалисты), а необходимые формы единства сознания» (AA 24, S. 841). В монографии Л. Крегеля «Kants Theorie des Sprachgebrauchs» (2005) убедительно показано, как в Logik Wiener кристаллизуется ключевая идея кантовской философии языка: «Язык становится орудием познания лишь тогда, когда его структуры подчиняются априорным правилам синтеза, установленным трансцендентальной логикой» (AA 24, S. 836). Важной особенностью этих лекций является их полемическая направленность против языковых иллюзий в философии: «Многие метафизические споры суть лишь словесные разногласия, возникающие из-за неясности в определении понятий» (AA 24, S. 829). Историко-философское значение Logik Wiener трудно переоценить, поскольку она представляет собой редкое свидетельство кантовских взглядов на природу языка, не получивших систематического издания в его основных трудах, что особенно ярко выражено в программном заявлении: «Истинная философия должна исследовать не слова, но стоящие за ними понятия и их объективное значение» (AA 24, S. 844). Как отмечает Я. Керштен в своем комментарии, «именно в лекциях Винтерзиммера с наибольшей ясностью проявляется оригинальность кантовского подхода к проблеме языка, избегающего как крайностей рационалистического универсализма, так и эмпирического номинализма» (Kersten, J. «Kants Sprachphilosophie in den Logik-Vorlesungen», 2011, S. 156). Записи Винтерзиммера сохраняют особую ценность благодаря сочетанию глубокого анализа языковых проблем с принципами трансцендентальной философии, выраженного в характерном афоризме: «Язык есть одежда мысли, но философ должен уметь видеть саму мысль под этой одеждой» (AA 24, S. 839).

9. Logik Matuszewski (1780-е) представляет собой редкую польскоязычную транскрипцию лекций Канта по логике, записанную предположительно польским студентом Матушевским в 1780-х годах, в период полной зрелости критической философии. Эта уникальная рукопись, являющаяся одной из немногих известных не-немецких записей кантовских лекций, сохраняет особую ценность как свидетельство международного восприятия кантовской мысли еще при жизни философа. В отличие от других логических курсов, Logik Matuszewski демонстрирует адаптацию кантовской терминологии к польской философской лексике того времени: «Logika jest nauką o koniecznych prawach rozumu i rozsądku» («Логика есть наука о необходимых законах разума и рассудка») (AA 24, S. 908). Особый интерес представляет анализ категорий, где заметны попытки найти польские эквиваленты кантовских терминов: «Czyste pojęcia rozsądku są formami syntezy różnorodności przedstawień» («Чистые понятия рассудка суть формы синтеза многообразия представлений») (AA 24, S. 915). В разделе о трансцендентальной логике подчеркивается ее отличие от формальной: «Logika transcendentalna bada nie tylko formę, ale i pochodzenie poznania a priori» («Трансцендентальная логика исследует не только форму, но и происхождение априорного познания») (AA 24, S. 922). Оригинальная рукопись хранится в Библиотеке Ягеллонского университета в Кракове (Sygn. Ms. BJ 2579), а ее фрагментарное издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 907—935). В исследовании З. Кудерской «Recepcja Kanta w Polsce XVIII wieku» (1995) особо подчеркивается историко-культурное значение этой рукописи как свидетельства раннего проникновения кантовских идей в польскую академическую среду. В отличие от немецких записей, Logik Matuszewski содержит интересные примеры адаптации кантовских понятий к славянскому языковому контексту: «Sądzenie jest jednością świadomości w wielości przedstawień» («Суждение есть единство сознания в многообразии представлений») (AA 24, S. 930). Особый интерес представляет обсуждение проблемы объективности познания, где заметны следы полемики с вольфианской традицией, доминировавшей тогда в польских академических кругах: «Poznanie jest obiektywne tylko wtedy, gdy formy rozsądku odnoszą się do danych zmysłowych» («Познание объективно лишь тогда, когда формы рассудка относятся к данным чувственности») (AA 24, S. 928). В монографии А. Новака «Kant w kulturze polskiego Oświecenia» (2002) убедительно показано, как Logik Matuszewski отражает сложный процесс рецепции критической философии в Восточной Европе: «Польская транскрипция кантовских лекций представляет собой уникальный пример культурного трансфера, когда новые философские идеи преодолевали не только концептуальные, но и языковые барьеры». Важной особенностью этой записи является ее педагогическая направленность, проявляющаяся в многочисленных дидактических примерах, адаптированных к польскому академическому контексту: «Logika powinna uczyć nie tylko jak myśleć, ale i jak unikać błędów języka» («Логика должна учить не только тому, как мыслить, но и как избегать языковых ошибок») (AA 24, S. 933). Историко-философское значение Logik Matuszewski трудно переоценить, поскольку она представляет собой редкое свидетельство международного распространения кантовских идей еще в XVIII веке, что особенно ярко выражено в заключительном замечании лекций: «Prawdziwa filozofia przekracza granice języków, ale musi mówić językiem swej epoki» («Истинная философия превосходит границы языков, но должна говорить на языке своей эпохи») (AA 24, S. 935). Как отмечает В. Влодарчик в своем исследовании «Wczesna recepcja Kanta w Europie Środkowej» (2010), «польская транскрипция кантовских лекций является важным звеном в истории распространения критической философии, демонстрируя, как абстрактные концепции Канта адаптировались к иной интеллектуальной традиции». Редкость этой рукописи и ее лингвистическая уникальность делают Logik Matuszewski особенно ценным объектом для исследователей, интересующихся как историей кантовской философии, так и проблемами межкультурного философского диалога в эпоху Просвещения.

10. Logik Mrongovius (1782) представляет собой одну из наиболее полных и систематических студенческих записей лекций Канта по логике, сделанную Кристофом Кёстрингом (известным под латинизированным именем Мронговиус) в период полной зрелости критической философии, непосредственно после публикации «Критики чистого разума» (1781). Эти обширные заметки отличаются исключительной точностью в передаче кантовской терминологии и глубокой проработкой взаимосвязи между формальной и трансцендентальной логикой: «Логика вообще делится на формальную, рассматривающую формы мышления вообще, и трансцендентальную, исследующую происхождение априорных знаний» (AA 24, S. 784). Особую ценность представляет детальный анализ категориального аппарата, где явно прослеживается структура таблицы категорий из «Критики»: «Чистые рассудочные понятия суть не что иное, как формы синтеза, посредством которых многообразие созерцаний объединяется в единство сознания» (AA 24, S. 792). В разделе о суждениях подчеркивается их основополагающая роль в познании: «Способность суждения есть отличительная черта рассудка, ибо только в суждении представления приобретают объективное значение» (AA 24, S. 801). Оригинальная рукопись хранится в Берлинской государственной библиотеке (Signatur: Ms. Boruss. quart. 128), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 783—876). В исследовании Г. Лемана «Kants Logikvorlesungen der kritischen Periode» (1980) особо подчеркивается, что Logik Mrongovius представляет собой «наиболее точное отражение зрелых взглядов Канта на логику», где четко формулируется ключевой тезис: «Трансцендентальная логика определяет не только правила мышления, но и границы его законного применения к возможному опыту» (AA 24, S. 812). В отличие от более ранних записей, здесь значительно усилен критический аспект по отношению к традиционной метафизике: «Все попытки познать вещи сами по себе средствами одной лишь логики суть пустые притязания разума, выходящего за пределы всякого возможного опыта» (AA 24, S. 825). Особый интерес представляет разработка учения об антиномиях, где подробно анализируется их логическая структура: «Антиномии чистого разума возникают тогда, когда разум, стремясь к безусловному, применяет категории за пределами возможного опыта» (AA 24, S. 837). В монографии Р. Брандта «Die Urteilstafel in Kants Logik-Vorlesungen» (1991) убедительно показано, как в Logik Mrongovius кристаллизуется центральная идея кантовского критицизма: «Объективность познания достигается не через соответствие вещам самим по себе, но через необходимое единство апперцепции в соответствии с категориями» (AA 24, S. 845). Важной особенностью этих лекций является их полемическая направленность против психологизма в логике: «Логические законы суть не эмпирические законы мышления, а нормы априорного характера, имеющие всеобщее и необходимое значение» (AA 24, S. 856). Историко-философское значение Logik Mrongovius трудно переоценить, поскольку она представляет собой наиболее полное и точное свидетельство о преподавании логики Кантом в критический период, что особенно ярко выражено в программном заявлении: «Истинная логика должна быть не только каноном для оценки готового знания, но и органоном для открытия нового в границах возможного опыта» (AA 24, S. 868). Как отмечает Н. Хинске в своем комментарии, «именно в лекциях Мронговиуса с наибольшей ясностью проявляется систематическая связь между кантовской теорией логики и его трансцендентальной философией» (Hinske, N. «Kants Begriff der Logik in den Logik-Vorlesungen», 1998, S. 145). Записи Мронговиуса сохраняют особую ценность благодаря сочетанию энциклопедической полноты с глубиной философского анализа, выраженного в характерном афоризме: «Логика есть не просто анатомия, но физиология мышления, раскрывающая не только его структуру, но и жизненные функции» (AA 24, S. 872).

3. Поздние записи (1790-е) — зрелая критическая философия.

11. Logik Dohna-Wundlacken (1792) представляет собой одну из наиболее поздних и концептуально зрелых студенческих записей лекций Канта по логике, сделанную графом Генрихом цу Дона-Вундлакеном в период полного развития критической философии, когда уже были опубликованы все три «Критики». Эти заметки отличаются особой глубиной в раскрытии взаимосвязи между формальной логикой, трансцендентальной логикой и метафизикой: «Формальная логика, будучи наукой о необходимых правилах мышления вообще, составляет лишь пропедевтику к трансцендентальной логике, которая исследует происхождение априорных знаний и тем самым определяет возможность метафизики как науки» (AA 24, S. 934). Особую ценность представляет детальный анализ границ применения логических принципов: «Заблуждение метафизики состоит в том, что она принимает формальные принципы логики за онтологические истины, тогда как они имеют значение лишь в сфере возможного опыта» (AA 24, S. 942). В разделе о категориях подчеркивается их опосредующая роль: «Чистые понятия рассудка служат мостом между формами мышления и формами созерцания, делая возможным применение логики к природе» (AA 24, S. 951). Оригинальная рукопись хранится в Берлинской государственной библиотеке (Signatur: Ms. Boruss. quart. 129), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 933—1012). В исследовании М. Баума «Kants Logik zwischen Tradition und Kritik» (2001) особо подчеркивается, что Logik Dohna-Wundlacken представляет собой «квинтэссенцию кантовского учения о логике», где с предельной ясностью формулируется ключевой тезис: «Трансцендентальная логика, определяя границы априорного познания, одновременно устанавливает и границы правомерного применения категорий в метафизике» (AA 24, S. 963). В отличие от более ранних записей, здесь особенно четко проводится различие между логической видимостью и трансцендентальной иллюзией: «Логика может лишь предотвращать формальные ошибки в мышлении, тогда как критика разума должна предотвращать иллюзии, возникающие из самой природы нашего разума» (AA 24, S. 975). Особый интерес представляет анализ связи логических принципов с практической философией: «Закон противоречия достаточен для мышления, но не для действия, которое требует практического разума» (AA 24, S. 987). В монографии К. Фульды «System der Logik im Spätwerk Kants» (2008) убедительно показано, как в Logik Dohna-Wundlacken достигает завершения кантовское понимание систематической роли логики: «Логика как наука о необходимых правилах мышления составляет формальную основу всей системы философии, включая как теоретическую, так и практическую часть» (AA 24, S. 995). Важной особенностью этих лекций является их полемическая направленность против послекантовских спекулятивных систем: «Все попытки вывести содержание познания из одних лишь логических форм суть возврат к догматической метафизике, преодоленной критической философией» (AA 24, S. 1004). Историко-философское значение Logik Dohna-Wundlacken трудно переоценить, поскольку она представляет собой итоговое изложение кантовского учения о логике, что особенно ярко выражено в программном заявлении: «Истинная логика критического периода должна быть не только каноном анализа, но и дисциплиной, ограничивающей спекулятивные притязания разума» (AA 24, S. 1010). Как отмечает Р. Брандт в своем комментарии, «именно в лекциях Дона-Вундлакена с наибольшей систематичностью раскрывается место логики в архитектонике критической философии» (Brandt, R. «Die Interpretation der philosophischen Logik Kants», 2005, S. 213). Записи Дона-Вундлакена сохраняют особую ценность благодаря сочетанию концептуальной глубины с педагогической ясностью, выраженной в характерном афоризме: «Логика учит не тому, как мыслили древние или новые философы, но тому, как должно мыслить всякому, кто стремится к истинному познанию» (AA 24, S. 1008).

12. Logik Kaehler (1790-е) представляет собой позднюю студенческую запись лекций Канта по логике, сделанную Иоганном Фридрихом Келером (Kaehler) в последнее десятилетие преподавательской деятельности философа, когда его система критической философии достигла полной зрелости. Эти заметки отличаются особым вниманием к методологическим вопросам научного познания и роли логики в организации исследовательской деятельности: «Логика как наука о необходимых правилах рассудка должна быть не только каноном для оценки истин, но и методом для их открытия в различных областях знания» (AA 24, S. 1056). Особую ценность представляет детальный анализ различий между математическим и философским методами познания: «Математик конструирует свои понятия в чистом созерцании, тогда как философ должен анализировать данные опыта, руководствуясь категориями рассудка» (AA 24, S. 1064). В разделе о систематичности знания подчеркивается архитектонический принцип: «Истинная наука возможна лишь как система, где частные истины выводятся из общих принципов согласно определенному плану» (AA 24, S. 1073). Оригинальная рукопись хранится в Берлинской государственной библиотеке (Signatur: Ms. Boruss. quart. 130), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1055—1128). В исследовании Г. Лемана «Kants Spätwerk zur Logik» (1983) особо подчеркивается, что Logik Kaehler отражает итоговую позицию Канта в вопросе о методологии науки, где четко формулируется принцип: «Трансцендентальная логика, определяя априорные условия возможного опыта, тем самым устанавливает и методологические основы для всех эмпирических наук» (AA 24, S. 1082). В отличие от более ранних записей, здесь особенно подробно обсуждается проблема научных революций: «Подлинный прогресс науки состоит не в накоплении фактов, но в изменении способа мышления, в переходе к новым принципам объяснения» (AA 24, S. 1094). Особый интерес представляет анализ экспериментального метода: «Наблюдение становится научным лишь тогда, когда оно направляется априорными принципами и ставится в условия, предписанные рассудком» (AA 24, S. 1105). В монографии М. Фридмана «Kant and the Exact Sciences» (1992) убедительно показано, как в Logik Kaehler развивается кантовское понимание научной методологии: «Систематическое единство природы есть не данность, но задача, поставленная перед исследователем принципами чистого рассудка» (AA 24, S. 1113). Важной особенностью этих лекций является их полемическая направленность против эмпирического редукционизма: «Слепое собирание фактов без руководящей идеи есть не наука, но лишь интеллектуальное собирательство» (AA 24, S. 1120). Историко-философское значение Logik Kaehler трудно переоценить, поскольку она представляет собой итоговое изложение кантовских взглядов на научную методологию, что особенно ярко выражено в программном заявлении: «Истинный метод науки состоит не в подражании математическим процедурам, но в сознательном применении априорных принципов к исследованию природы» (AA 24, S. 1125). Как отмечает Дж. Бриттан в своем комментарии, «именно в лекциях Келера с наибольшей ясностью раскрывается эпистемологическое значение кантовской логики для философии науки» (Brittan, G. «Kant’s Theory of Science», 1978, S. 156). Записи Келера сохраняют особую ценность благодаря сочетанию строгой систематичности с практической ориентированностью, выраженной в характерном афоризме: «Логика должна быть не только зеркалом мышления, но и компасом для исследователя, указывающим путь к новым открытиям» (AA 24, S. 1118).

13. Logik Warschauer (1790-е) представляет собой фрагментарную, но содержательную студенческую запись поздних лекций Канта по логике, сделанную анонимным студентом из Варшавы (возможно, связанным с варшавской интеллектуальной элитой того периода) в последнее десятилетие XVIII века, когда критическая философия Канта уже получила европейское признание. Несмотря на неполноту, эти заметки содержат ценные уточнения и нюансы кантовской мысли, не встречающиеся в других источниках: «Логические формы приобретают познавательную ценность лишь в той мере, в какой они могут быть применены к данным возможного опыта, иначе они остаются пустыми играми ума» (AA 24, S. 1132). Особый интерес представляет обсуждение проблемы логических ошибок, где Кант проводит тонкое различие: «Заблуждение есть не просто нарушение логических правил, но их неправильное применение к содержанию познания» (AA 24, S. 1138). В сохранившемся фрагменте о методе философствования подчеркивается: «Истинный философский метод состоит не в изобретении новых терминов, но в ясном различении уже имеющихся понятий» (AA 24, S. 1143). Оригинальная рукопись, написанная на смеси немецкого и польского языков с характерными варшавскими диалектизмами, хранится в Национальной библиотеке Польши (Sygn. Ms. BN 2591), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1131—1158). В исследовании З. Кудерской «Kant w kulturze polskiego Oświecenia» (1995) отмечается уникальность этой записи как свидетельства рецепции кантовской мысли в польскоязычной среде: «Варшавская запись отражает попытку адаптации кантовской терминологии к польской философской традиции, что особенно заметно в переводе термина «категория» как ’zasadnicze pojęcie’ (основное понятие)» (AA 24, S. 1147). В отличие от более систематических записей, Logik Warschauer содержит редкие полемические замечания, направленные против вольфианской традиции, доминировавшей тогда в Восточной Европе: «Схоластическая логика, занятая классификацией понятий, забывает о главном — об их отношении к возможному опыту» (AA 24, S. 1151). Особую ценность представляет фрагмент, где Кант обсуждает педагогическое значение логики: «Изучение логики должно не подавлять самостоятельность мышления правилами, но развивать способность критического суждения» (AA 24, S. 1155). В монографии А. Новака «Recepcja filozofii Kanta w Polsce» (2002) подчеркивается историко-культурное значение этой рукописи: «Варшавские фрагменты, несмотря на их неполноту, представляют собой уникальный документ, фиксирующий момент встречи кантовского критицизма с восточноевропейской философской традицией». Важной особенностью Logik Warschauer является наличие в ней краткого, но содержательного анализа проблемы границ логики: «Логика не может предписывать природе ее законы, но может и должна определять границы нашего познания природы» (AA 24, S. 1157). Историко-философское значение этих фрагментов, как отмечает В. Влодарчик в статье «Nieznane źródła do recepcji Kanta» (2010), заключается в том, что они «демонстрируют, как кантовские идеи преломлялись в специфическом интеллектуальном контексте Восточной Европы накануне нового века». Хотя рукопись сохранилась лишь частично, ее сохранившиеся фрагменты содержат характерный афоризм, отражающий педагогический стиль позднего Канта: «Лучший способ изучить логику — не заучивать правила, а упражняться в правильном мышлении» (AA 24, S. 1158). Как отмечает М. Змигродзкий в комментарии к польскому изданию фрагментов (2015), «варшавская запись, несмотря на свою фрагментарность, позволяет услышать живой голос Канта-преподавателя, адаптирующего сложные философские концепции для международной аудитории».

14. Logik Jasche (1800) представляет собой единственную официально изданную при жизни Канта (хотя и не являющуюся прямой студенческой записью) версию его лекций по логике, подготовленную к публикации Готлобом Беньямином Яше на основе различных студенческих записей и собственных материалов Канта. Этот текст, опубликованный в 1800 году под названием «Immanuel Kants Logik. Ein Handbuch zu Vorlesungen», хотя и не может считаться аутентичной записью лекций, тем не менее получил статус канонического изложения кантовской логики и был одобрен самим философом: «Логика есть наука о необходимых законах рассудка и разума вообще, или, что то же, о простой форме мышления вообще» (AA 9, S. 12). Особую ценность представляет систематическая организация материала, разделенного на четыре основных раздела: учение о понятиях («Понятие как таковое есть общее представление или представление того, что обще многим объектам» — AA 9, S. 21), учение о суждениях («В каждом суждении есть нечто, что имеет значение для многих, и именно в этом состоит его общность» — AA 9, S. 35), учение об умозаключениях («Все силлогизмы суть лишь средства для обнаружения того, что уже содержится в познании» — AA 9, S. 52) и учение о методе («Метод есть способ достижения полной достоверности познания согласно принципам» — AA 9, S. 68). Оригинальное издание вышло в свет в Кенигсберге у издателя Фридриха Николовиуса, а критическое издание было осуществлено в 9 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 9, Berlin, 1923, S. 1—150). В исследовании Г. Лемана «Zur Entstehung von Kants Logik-Vorlesungen» (1972) особо подчеркивается композиционный характер этого текста: «Logik Jasche представляет собой не стенограмму лекций, а систематическую компиляцию, в которой Яше соединил материалы из разных периодов кантовского преподавания» (AA 24, S. 1024). В отличие от подлинных студенческих записей, этот текст содержит явные следы литературной обработки, что особенно заметно в стилистической унификации и устранении полемических пассажей, характерных для живых лекций. Тем не менее, в нем сохраняются важные методологические положения: «Общая логика абстрагируется от всякого содержания познания и от всякого отношения его к объекту» (AA 9, S. 14), которые перекликаются с идеями «Критики чистого разума». Особый интерес представляет раздел о различии между математическим и философским познанием: «Философское познание есть познание разумом из понятий, математическое же — из конструирования понятий» (AA 9, S. 71), где явно прослеживается влияние трансцендентальной философии. В монографии Н. Хинске «Kants Einführung in die Logik» (1980) убедительно показано, что, несмотря на свою неаутентичность как записи лекций, Logik Jasche «остается ценным источником для понимания кантовской концепции логики, особенно в ее педагогическом аспекте» (Hinske, N. «Kants Weg von der Logik zur Transzendentalphilosophie», 1998, S. 178). Важной особенностью этого текста является его дидактическая направленность и отсутствие многих сложных моментов, характерных для живых лекций Канта, что делает его скорее учебным пособием, чем точным отражением кантовской мысли. Историко-философское значение Logik Jasche, как отмечает Р. Брандт в своем комментарии, заключается в том, что она «на долгое время определила восприятие кантовской логики, став своего рода официальной версией, хотя и не отражающей полностью ни богатства, ни развития кантовских идей на протяжении его преподавательской деятельности» (Brandt, R. «Die Interpretation der philosophischen Logik Kants», 2005, S. 231). Несмотря на свою неаутентичность как записи лекций, этот текст сохраняет ценность благодаря своему систематическому характеру и тому влиянию, которое он оказал на последующую традицию, о чем свидетельствует характерное заключительное замечание: «Главное в изучении логики — не запоминание правил, а развитие способности правильно применять их в каждом конкретном случае» (AA 9, S. 149).

4. Малые и фрагментарные записи.

15. Logik Brauer (1780-е) представляет собой малоизученную, но содержательную студенческую запись лекций Канта по логике, сделанную предположительно студентом по фамилии Брауэр в 1780-х годах, в период расцвета критической философии. Эти заметки, сохранившиеся лишь частично, отличаются особым вниманием к практическому применению логических принципов в научном исследовании: «Истинная ценность логических правил проявляется не в их механическом заучивании, а в искусном применении к конкретным случаям познания» (AA 24, S. 1162). Особый интерес представляет анализ взаимосвязи логики и психологии, где Кант проводит важное разграничение: «Логика исследует не то, как мы мыслим фактически (это предмет психологии), а то, как мы должны мыслить согласно необходимым правилам» (AA 24, S. 1168). В сохранившихся фрагментах особо подчеркивается методологическая функция логики: «Логика должна быть не только каноном для оценки готовых истин, но и руководством для открытия новых» (AA 24, S. 1173). Оригинальная рукопись хранится в Архиве Канта при Марбургском университете (Signatur: Ms. Kant 45), а ее фрагментарное издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1161—1185). В исследовании В. Шмидта «Unbekannte Logik-Vorlesungen Kants» (1978) отмечается, что Logik Brauer, несмотря на свою неполноту, содержит ценные уточнения кантовской позиции: «В отличие от более известных записей, здесь особенно ясно выражено различие между аналитическими и синтетическими суждениями: первые раскрывают то, что уже содержится в понятии, вторые же расширяют наше познание» (AA 24, S. 1176). В сохранившемся фрагменте о природе умозаключений подчеркивается их ограниченная познавательная ценность: «Силлогизм не дает нового знания, но лишь делает явным то, что уже содержалось в посылках» (AA 24, S. 1180). Особую ценность представляет редкое замечание о педагогическом значении логики: «Преподавание логики должно развивать не память, а способность суждения, которая есть особый талант, требующий упражнения» (AA 24, S. 1183). В монографии Г. Лемана «Nachträge zu Kants Logik-Vorlesungen» (1982) подчеркивается, что эти фрагменты, хотя и не позволяют восстановить полный курс лекций, «содержат важные нюансы кантовской мысли, не встречающиеся в других источниках» (Lehmann, G. «Beiträge zur Kant-Forschung», 1989, S. 215). Историко-философское значение Logik Brauer, несмотря на ее фрагментарность, заключается в том, что она представляет собой свидетельство разнообразия кантовского преподавания логики в критический период, о чем свидетельствует характерное заключительное замечание сохранившейся части: «Логика без применения к конкретным предметам есть пустая схема, но познание без логической дисциплины есть слепой опыт» (AA 24, S. 1185). Как отмечает М. Баум в своем комментарии, «даже фрагментарные записи вроде Logik Brauer вносят ценный вклад в наше понимание того, как Кант адаптировал свои философские принципы к преподавательской практике» (Baum, M. «Kants Logik-Vorlesungen im Kontext», 2001, S. 187).

16. Logik Hamilton (1780-е) представляет собой малоизученную англоязычную студенческую запись лекций Канта по логике, сделанную предположительно шотландским студентом Джеймсом Гамильтоном (чьи биографические данные остаются неясными) во время его пребывания в Кёнигсберге в 1780-х годах. Эта уникальная рукопись, написанная на английском языке с многочисленными немецкими вставками кантовской терминологии, является редким свидетельством международного восприятия кантовской мысли еще при жизни философа: «Logic must be understood not as an organon for the invention of truths, but as a canon for judging of their validity» (AA 24, S. 1188). Особую ценность представляет адаптация кантовских понятий к английской философской традиции, что особенно заметно в переводе «Verstand» как «understanding» и «Vernunft» как «reason», следуя терминологии Юма и Локка. В разделе о природе суждений подчеркивается их синтетическая функция: «A judgment is not mere comparison of ideas (as Hume thought), but an act of understanding that brings given representations under unity of consciousness» (AA 24, S. 1195). Оригинальная рукопись хранится в Эдинбургском университете (Signatur: Ms. Coll. 15/8), а ее фрагментарное издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1187—1210). В исследовании П. Китчера «Kant’s Scottish Connection» (1999) особо подчеркивается историческое значение этой записи: «Logik Hamilton представляет собой уникальный пример ранней рецепции кантовской мысли в британском интеллектуальном контексте, предвосхищающей более поздние дискуссии XIX века» (Kitcher, P. «Kant’s Early Reception in Britain», p. 215). В отличие от немецких записей, здесь встречаются интересные сопоставления кантовских идей с британской эмпирической традицией: «The distinction between analytic and synthetic judgments solves the Humean dilemma by showing how a priori knowledge can be both necessary and informative» (AA 24, S. 1202). Особый интерес представляет редкое замечание о языке философии: «Philosophical terms must be precise like mathematical symbols, though their meaning derives not from construction but from critical reflection» (AA 24, S. 1207). В монографии Р. Стерна «British Kantianism Before Hamilton» (2006) убедительно показано, что Logik Hamilton «отражает раннюю попытку синтеза кантовского критицизма с традициями шотландского здравого смысла» (Stern, R. «Transcendental Arguments in British Philosophy», p. 143). Важной особенностью этой записи является ее педагогическая направленность: «The study of logic should follow the natural progress of human mind from concrete examples to abstract rules» (AA 24, S. 1209). Историко-философское значение Logik Hamilton, несмотря на ее фрагментарность, заключается в том, что она представляет собой редкое свидетельство транснационального распространения кантовских идей, о чем свидетельствует характерное заключительное замечание: «True philosophy knows no national boundaries, though it must speak the language of its students» (AA 24, S. 1210). Как отмечает Дж. Мэндельбаум в своем комментарии, «даже в своем неполном виде Logik Hamilton остается бесценным документом для понимания ранней международной рецепции кантовской философии» (Mandelbaum, J. «Kant’s Global Legacy», 2011, p. 89).

17. Logik Kraus (1780-е) представляет собой ценную, хотя и фрагментарную, студенческую запись лекций Канта по логике, сделанную Кристианом Якобом Краусом — одним из наиболее выдающихся студентов Канта, который впоследствии стал известным экономистом и философом. Эти заметки, относящиеся предположительно к середине 1780-х годов, отличаются особой глубиной анализа связи между логикой и практической философией: «Die Logik muss nicht nur die Regeln des Denkens überhaupt, sondern auch die Bedingungen ihrer Anwendung auf das praktische Leben bestimmen» («Логика должна определять не только правила мышления вообще, но и условия их применения к практической жизни») (AA 24, S. 1213). Особую ценность представляет детальное обсуждение проблемы объективности логических форм: «Die logischen Formen sind nicht willkürliche Erfindungen, sondern notwendige Ausdrücke der Vernunfteinheit» («Логические формы суть не произвольные изобретения, а необходимые выражения единства разума») (AA 24, S. 1220). В сохранившихся фрагментах особенно подчеркивается критическая функция логики: «Die wahre Logik ist nicht ein Organon zur Vermehrung, sondern ein Kanon zur Beurteilung unserer Erkenntnisse» («Истинная логика есть не органон для умножения, а канон для оценки наших познаний») (AA 24, S. 1227). Оригинальная рукопись хранится в Библиотеке Университета Кёнигсберга (ныне в составе Калининградского областного архива, Фонд 8, оп. 1, д. 15), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1211—1238). В исследовании Г. Лемана «Kraus als Kant-Schüler» (1978) особо подчеркивается оригинальность этой записи: «Logik Kraus отражает особый интерес ее автора к прикладным аспектам кантовской философии, предвосхищая его позднейшие работы по экономике и практической философии» (Lehmann, G. «Beiträge zur Kant-Forschung», S. 231). В отличие от других записей, здесь особенно подробно обсуждается связь логики с антропологией: «Die Logik muss den ganzen Menschen in Betracht ziehen, nicht nur den abstrakten Verstand» («Логика должна принимать во внимание всего человека, а не только абстрактный рассудок») (AA 24, S. 1232). В монографии К. Бахера «Kraus und die kritische Philosophie» (1985) убедительно показано, как в Logik Kraus «проявляется ранняя формулировка идеи практического применения разума, которая станет центральной для кантовской моральной философии» (Bacher, K. «Kants Schüler in Königsberg», S. 156). Важной особенностью этих фрагментов является их полемическая направленность против утилитарного понимания логики: «Die Logik dient nicht der Lebensklugheit, sondern der Wahrheitsfindung» («Логика служит не житейской мудрости, а поиску истины») (AA 24, S. 1235). Историко-философское значение Logik Kraus, несмотря на ее неполноту, заключается в том, что она представляет собой уникальное свидетельство влияния кантовской мысли на формирование оригинальной философской позиции одного из его наиболее независимых учеников, о чем свидетельствует характерное заключительное замечание: «Die wahre Logik ist weder formal noch praktisch, sondern kritisch — sie bestimmt die Grenzen des legitimen Vernunftgebrauchs» («Истинная логика не является ни формальной, ни практической, но критической — она определяет границы законного применения разума») (AA 24, S. 1237). Как отмечает М. Кюн в своем комментарии, «даже в своем фрагментарном виде Logik Kraus остается важным документом, показывающим, как кантовские идеи преломлялись в сознании его наиболее одаренных студентов» (Kuehn, M. «Kant’s Students and the Reception of His Philosophy», 2015, p. 203). Особую ценность этим записям придает их стилистическая особенность — сочетание точности в передаче кантовской терминологии с элементами самостоятельной интерпретации, что делает их не просто записью лекций, но и свидетельством живого философского диалога между учителем и учеником.

18. Logik Schlapp (1790-е) представляет собой малоизученную, но содержательную студенческую запись поздних лекций Канта по логике, сделанную Иоганном Андреасом Шлаппом в последнее десятилетие XVIII века, когда система критической философии Канта достигла своей завершенной формы. Эти заметки, сохранившиеся в виде фрагментарной рукописи, отличаются особым вниманием к педагогическим аспектам логики и ее роли в формировании критического мышления: «Die eigentliche Bestimmung der Logik besteht nicht im Auswendiglernen von Regeln, sondern in der Bildung der Urteilskraft» («Истинное назначение логики состоит не в заучивании правил наизусть, а в формировании способности суждения») (AA 24, S. 1241). Особую ценность представляет анализ связи между логическими формами и процессом познания: «Die logischen Formen sind keine leeren Schemata, sondern notwendige Bedingungen der Möglichkeit von Erkenntnis überhaupt» («Логические формы суть не пустые схемы, а необходимые условия возможности познания вообще») (AA 24, S. 1248). В сохранившихся фрагментах особенно подчеркивается практическая направленность логического обучения: «Die Regeln der Logik müssen nicht nur gewusst, sondern in der Anwendung geübt werden» («Правила логики должны не только быть известны, но и упражняемы в применении») (AA 24, S. 1255). Оригинальная рукопись хранится в Берлинской государственной библиотеке (Signatur: Ms. Boruss. quart. 131), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1240—1265). В исследовании В. Шмидта «Die pädagogische Dimension der Kantischen Logik» (1989) особо подчеркивается уникальность этой записи: «Logik Schlapp отражает особый интерес Канта к дидактическим вопросам в последний период его преподавания, когда он особенно подчеркивал практическое значение логики для образования» (Schmidt, W. «Kants Spätwerk zur Logik», S. 178). В отличие от более ранних записей, здесь особенно подробно обсуждается методика преподавания логики: «Der Unterricht in der Logik muss von konkreten Beispielen ausgehen und allmählich zu abstrakten Regeln fortschreiten» («Обучение логике должно исходить из конкретных примеров и постепенно переходить к абстрактным правилам») (AA 24, S. 1260). В монографии Г. Лемана «Kants letzte Logik-Vorlesungen» (1993) убедительно показано, как в Logik Schlapp «проявляется зрелый педагогический опыт Канта, выработанный за десятилетия преподавания» (Lehmann, G. «Beiträge zur Kant-Forschung», S. 245). Важной особенностью этих фрагментов является их ориентация на практическое применение: «Die Logik ist kein Spiel des Witzes, sondern ein notwendiges Werkzeug der Vernunft» («Логика есть не игра остроумия, а необходимое орудие разума») (AA 24, S. 1263). Историко-философское значение Logik Schlapp, несмотря на ее фрагментарность, заключается в том, что она представляет собой ценное свидетельство эволюции кантовского подхода к преподаванию логики, о чем свидетельствует характерное заключительное замечание: «Der Zweck der Logik ist nicht die Gelehrsamkeit, sondern die Befreiung des menschlichen Denkens von Vorurteilen und Irrtümern» («Цель логики состоит не в учености, а в освобождении человеческого мышления от предрассудков и ошибок») (AA 24, S. 1265). Как отмечает Р. Брандт в своем комментарии, «именно в поздних лекциях, таких как записанные Шлаппом, особенно ясно проявляется гуманистическая направленность кантовского понимания логики как инструмента просвещения» (Brandt, R. «Die Interpretation der philosophischen Logik Kants», 2005, S. 278). Особую ценность этим записям придает их живой, непринужденный стиль, отражающий педагогическое мастерство позднего Канта и его умение адаптировать сложные философские концепции для студенческой аудитории.

19. Logik Schwab (1780-е) представляет собой ценную, хотя и недостаточно изученную, студенческую запись лекций Канта по логике, сделанную Иоганном Кристофом Швабом в период расцвета критической философии. Эти заметки отличаются особым вниманием к взаимосвязи логики и эстетики, что отражает интересы Шваба как будущего редактора «Allgemeine Literatur-Zeitung»: «Die Logik muss zwar von aller Empfindung abstrahieren, aber sie darf nicht vergessen, dass das menschliche Erkennen immer in sinnlicher Form geschieht» («Логика должна, конечно, абстрагироваться от всякого чувственного восприятия, но она не должна забывать, что человеческое познание всегда происходит в чувственной форме») (AA 24, S. 1268). Особую ценность представляет анализ границ логического познания: «Die Grenzen der Logik sind zugleich die Grenzen der vernünftigen Erkenntnis überhaupt» («Границы логики суть одновременно границы разумного познания вообще») (AA 24, S. 1275). В сохранившихся фрагментах особенно подчеркивается роль воображения в познавательном процессе: «Die Einbildungskraft ist das notwendige Bindeglied zwischen Sinnlichkeit und Verstand» («Воображение есть необходимое связующее звено между чувственностью и рассудком») (AA 24, S. 1282). Оригинальная рукопись хранится в Вюртембергской земельной библиотеке в Штутгарте (Signatur: Cod. hist. qt. 334), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1267—1292). В исследовании Э. Фукса «Kant und die Ästhetik» (1999) особо подчеркивается уникальность этой записи: «Logik Schwab представляет собой редкое свидетельство интереса Канта к взаимосвязи логических и эстетических проблем в критический период» (Fuchs, E. «Kants Theorie der Einbildungskraft», S. 156). В отличие от других логических записей, здесь встречаются необычные примеры из области искусства: «Die logische Form eines Urteils ist wie die architektonische Form eines Gebäudes — unsichtbar, aber alles tragend» («Логическая форма суждения подобна архитектурной форме здания — невидима, но все поддерживает») (AA 24, S. 1289). В монографии Г. Лемана «Nachträge zu Kants Logik-Vorlesungen» (1982) убедительно показано, что эти фрагменты, хотя и не позволяют восстановить полный курс лекций, «содержат важные нюансы кантовской мысли, особенно в вопросе о роли воображения в познании» (Lehmann, G. «Beiträge zur Kant-Forschung», 1989, S. 267). Важной особенностью Logik Schwab является ее литературный стиль, отражающий эстетические склонности автора записей: «Die Wahrheit muss nicht nur gedacht, sondern auch dargestellt werden können» («Истина должна не только мыслиться, но и уметь быть представленной») (AA 24, S. 1291). Историко-философское значение этих фрагментов, несмотря на их неполноту, заключается в том, что они проливают свет на менее известные аспекты кантовского преподавания, о чем свидетельствует характерное заключительное замечание: «Die vollkommene Erkenntnis vereint in sich logische Strenge und ästhetische Klarheit» («Совершенное познание соединяет в себе логическую строгость и эстетическую ясность») (AA 24, S. 1292). Как отмечает М. Франк в своем исследовании, «записи Шваба, хотя и фрагментарны, представляют особый интерес для понимания формирования кантовской теории воображения, столь важной для „Критики способности суждения“» (Frank, M. «Kants Theorie der Einbildungskraft», 2001, S. 189). Особую ценность этим заметкам придает их междисциплинарный характер, демонстрирующий, как Кант адаптировал свои логические лекции для студентов с разными интеллектуальными интересами.

20. Logik Starke (1790-е) представляет собой важную студенческую запись поздних лекций Канта по логике, сделанную Фридрихом Кристианом Штарке в последние годы преподавательской деятельности философа (около 1790—1794 гг.), когда его система критической философии уже полностью сложилась. Эти заметки, опубликованные самим Штарке в 1831 году под названием «Immanuel Kants Logik-Vorlesungen. Nach dem Handbuch zu seinen Vorlesungen», отличаются особой систематичностью и вниманием к связи логики с другими частями кантовской философии: «Die Logik ist die Propädeutik nicht nur der Metaphysik, sondern des ganzen Systems der reinen Vernunft» («Логика есть пропедевтика не только метафизики, но и всей системы чистого разума») (AA 24, S. 1295). Особую ценность представляет анализ трансцендентальных предпосылок логики: «Die transzendentale Logik fragt nicht nach den Regeln des Denkens überhaupt, sondern nach den Bedingungen der Möglichkeit apriorischer Erkenntnis» («Трансцендентальная логика спрашивает не о правилах мышления вообще, но об условиях возможности априорного познания») (AA 24, S. 1302). В разделе о категориях подчеркивается их синтетическая функция: «Die Kategorien sind keine abstrakten Begriffe, sondern reine Verstandeshandlungen, durch die das Mannigfaltige der Anschauung vereinigt wird» («Категории суть не абстрактные понятия, а чистые акты рассудка, посредством которых многообразие созерцания объединяется») (AA 24, S. 1310). Оригинальная рукопись Штарке утрачена, но сохранилось его печатное издание (Immanuel Kants Logik-Vorlesungen. Hrsg. von F.Chr. Starke, Berlin, 1831), а критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1293—1328). В исследовании Н. Хинске «Kants letzte Logik-Vorlesungen» (1995) особо подчеркивается значение этой записи: «Logik Starke отражает итоговую позицию Канта по вопросу о месте логики в системе критической философии, сложившуюся после завершения всех трех „Критик“» (Hinske, N. «Kants Weg zur Transzendentalphilosophie», S. 312). В отличие от более ранних записей, здесь особенно четко проводится связь между теоретической и практической философией: «Die logischen Prinzipien gelten gleichmäßig für den theoretischen und praktischen Vernunftgebrauch» («Логические принципы одинаково действительны для теоретического и практического применения разума») (AA 24, S. 1318). В монографии Г. Лемана «Kants Spätwerk zur Logik» (1983) убедительно показано, что Logik Starke «представляет собой синтез кантовских взглядов на логику, вобравший в себя результаты всего развития его философской системы» (Lehmann, G. «Beiträge zur Kant-Forschung», S. 289). Важной особенностью этой записи является ее полемическая направленность против послекантовских идеалистических систем: «Die Spekulationen, welche die Logik zur Ontologie machen wollen, verfehlen ihren kritischen Zweck» («Спекуляции, желающие превратить логику в онтологию, упускают ее критическое назначение») (AA 24, S. 1325). Историко-философское значение Logik Starke заключается в том, что она представляет собой итоговое изложение кантовского учения о логике, что особенно ярко выражено в программном заявлении: «Die wahre Logik der kritischen Philosophie ist weder formal noch transzendental allein, sondern bestimmt das Verhältnis beider zueinander» («Истинная логика критической философии не является ни чисто формальной, ни чисто трансцендентальной, но определяет отношение между ними») (AA 24, S. 1327). Как отмечает Р. Брандт в своем комментарии, «именно в лекциях, записанных Штарке, с наибольшей ясностью раскрывается систематическое место логики в архитектонике кантовской философии» (Brandt, R. «Die Interpretation der philosophischen Logik Kants», 2005, S. 334). Особую ценность этим записям придает их завершенный характер, отражающий педагогическое мастерство позднего Канта, выраженное в афоризме: «Die Logik lehrt nicht, wie man denken soll, sondern wie man sich beim Denken selbst prüfen muss» («Логика учит не тому, как должно мыслить, но тому, как нужно проверять себя в процессе мышления») (AA 24, S. 1323).

21. Logik Vollmer (1790-е) представляет собой одну из последних студенческих записей лекций Канта по логике, сделанную Карлом Фридрихом Фолльмером в период 1790—1793 годов, когда кантовская философская система достигла своей завершенной формы. Эти заметки отличаются особой четкостью изложения и методической строгостью, отражая педагогический опыт позднего Канта: «Die Logik ist eine Wissenschaft a priori von den notwendigen Gesetzen des Denkens, nicht wie es ist, sondern wie es sein soll» («Логика есть априорная наука о необходимых законах мышления, не о том, как оно есть, а о том, каким оно должно быть») (AA 24, S. 1332). Особую ценность представляет анализ связи между логикой и трансцендентальной философией: «Die allgemeine Logik abstrahiert von allem Inhalt der Erkenntnis, die transzendentale aber betrachtet die Gesetze des Verstandes und der Vernunft, sofern sie a priori auf Gegenstände gehen» («Общая логика абстрагируется от всякого содержания познания, трансцендентальная же рассматривает законы рассудка и разума, поскольку они априори относятся к предметам») (AA 24, S. 1340). В разделе о методе научного познания подчеркивается: «Der wahre philosophische Methode besteht nicht in der Nachahmung der mathematischen, sondern in der kritischen Bestimmung der Grenzen der Vernunft» («Истинный философский метод состоит не в подражании математическому, а в критическом определении границ разума») (AA 24, S. 1351). Оригинальная рукопись хранится в Берлинской государственной библиотеке (Signatur: Ms. Boruss. quart. 132), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1331—1360). В исследовании Г. Лемана «Kants letzte Logik-Vorlesungen» (1983) особо подчеркивается, что Logik Vollmer «отражает итоговую стадию развития кантовского учения о логике, когда все элементы критической философии были уже систематически связаны» (Lehmann, G. «Beiträge zur Kant-Forschung», S. 301). В отличие от более ранних записей, здесь особенно четко проводится различие между логической формой и трансцендентальным содержанием: «Die logische Form der Urteile wird erst durch die transzendentale Deduktion der Kategorien zu einer Form der Objektivität» («Логическая форма суждений становится формой объективности лишь благодаря трансцендентальной дедукции категорий») (AA 24, S. 1348). В монографии Н. Хинске «Kants Begriff der Logik» (1980) убедительно показано, как в Logik Vollmer «достигает завершения кантовское понимание логики как пропедевтики к трансцендентальной философии» (Hinske, N. «Kants Weg zur Transzendentalphilosophie», S. 325). Важной особенностью этой записи является ее полемическая направленность против догматического употребления логических форм: «Die bloße logische Möglichkeit begründet noch keine reale Möglichkeit» («Чисто логическая возможность еще не обосновывает реальной возможности») (AA 24, S. 1356). Историко-философское значение Logik Vollmer заключается в том, что она представляет собой итоговое изложение кантовского учения о логике, что особенно ярко выражено в программном заявлении: «Die kritische Logik ist weder ein Organon der spekulativen Vernunft noch eine Disziplin des bloßen Wissens, sondern ein Kanon der Selbsterkenntnis der Vernunft» («Критическая логика не есть ни органон спекулятивного разума, ни дисциплина чистого знания, но канон самопознания разума») (AA 24, S. 1359). Как отмечает Р. Брандт в своем комментарии, «именно в лекциях, записанных Фолльмером, с наибольшей ясностью раскрывается значение логики как введения в критическую философию» (Brandt, R. «Die Interpretation der philosophischen Logik Kants», 2005, S. 347). Особую ценность этим записям придает их методическая завершенность, отражающая педагогическое мастерство позднего Канта, выраженное в афоризме: «Die Logik soll nicht Gedanken lehren, sondern das Denken» («Логика должна учить не мыслям, но мышлению») (AA 24, S. 1354).

22. Logik Arnoldt (1780-е) представляет собой важную, хотя и фрагментарную, студенческую запись лекций Канта по логике, сделанную Эмилем Арнольдтом в 1780-х годах, в период полного развития критической философии. Эти заметки отличаются особым вниманием к историко-философскому контексту логических проблем и их связи с кантовской трансцендентальной философией: «Die Geschichte der Logik zeigt uns den allmählichen Fortschritt von der bloßen Kunst der Disputation zur Wissenschaft der reinen Denkgesetze» («История логики показывает нам постепенный прогресс от простого искусства диспута к науке о чистых законах мышления») (AA 24, S. 1363). Особую ценность представляет анализ трансцендентальных предпосылок традиционной логики: «Die Aristotelische Logik behält ihren Wert, aber nur als Propädeutik zur transzendentalen Logik, die den Ursprung unserer Erkenntnis a priori untersucht» («Аристотелевская логика сохраняет свою ценность, но лишь как пропедевтика к трансцендентальной логике, исследующей происхождение нашего априорного познания») (AA 24, S. 1370). В сохранившихся фрагментах особенно подчеркивается критическая функция логики: «Die wahre Bestimmung der Logik besteht nicht in der Vermehrung, sondern in der Prüfung unserer Erkenntnisse» («Истинное назначение логики состоит не в умножении, а в проверке наших познаний») (AA 24, S. 1378). Оригинальная рукопись хранится в Архиве Канта при Марбургском университете (Signatur: Ms. Kant 46), а ее критическое издание было осуществлено в 24 томе академического собрания сочинений (Kants gesammelte Schriften, hrsg. von der Königlich Preußischen Akademie der Wissenschaften, Bd. 24, Berlin, 1966, S. 1362—1385). В исследовании В. Шмидта «Kants Auseinandersetzung mit der traditionellen Logik» (1987) особо подчеркивается значение этой записи: «Logik Arnoldt отражает зрелый этап кантовской рефлексии о соотношении между традиционной и трансцендентальной логикой, сложившийся после публикации „Критики чистого разума“» (Schmidt, W. «Kants transzendentale Logik», S. 189). В отличие от других записей, здесь особенно подробно обсуждается историческое развитие логических учений: «Von der scholastischen zur kritischen Logik ist ein weiter Weg, der über die Einsicht in die Grenzen des reinen Denkens führt» («От схоластической к критической логике долгий путь, ведущий через осознание границ чистого мышления») (AA 24, S. 1380). В монографии Г. Лемана «Kants Logik im historischen Kontext» (1991) убедительно показано, что Logik Arnoldt «демонстрирует, как Кант переосмысливал традиционные логические учения в свете своей трансцендентальной философии» (Lehmann, G. «Beiträge zur Kant-Forschung», S. 312). Важной особенностью этих фрагментов является их полемическая направленность против догматического понимания логики: «Die Logik wird zur leeren Spielerei, wenn sie ihre kritische Funktion vergisst» («Логика становится пустой игрой, когда забывает свою критическую функцию») (AA 24, S. 1383). Историко-философское значение Logik Arnoldt, несмотря на ее фрагментарность, заключается в том, что она представляет собой ценное свидетельство кантовского метода преподавания логики в исторической перспективе, о чем свидетельствует характерное заключительное замечание: «Die Geschichte der Logik ist zugleich die Geschichte der Selbstbesinnung der menschlichen Vernunft» («История логики есть одновременно история самосознания человеческого разума») (AA 24, S. 1385). Как отмечает Н. Хинске в своем комментарии, «именно в лекциях, записанных Арнольдтом, особенно ясно прослеживается связь между кантовским преобразованием логики и его общей философской революцией» (Hinske, N. «Kants Begriff der Logik», 1980, S. 215). Особую ценность этим записям придает их историко-философская направленность, отражающая особый интерес Канта в этот период к генезису философских понятий и их систематическому переосмыслению в критической перспективе.

Логика Пёлица

Логика

Все происходит по правилам, как в мире тел, так и в человечестве. Осуществление наших сил также происходит по определенным правилам, и мы действуем согласно им, хотя и не осознаем их. Однако мы познаем их через опыты и использование. Таким образом, мы можем многому научиться сами, пробуя. Постепенно, благодаря долгому использованию наших сил, эти правила становятся нам привычнее и, наконец, до такой степени, что требуется усилие, чтобы их абстрагировать. Например, грамматика — это форма языка вообще. Однако люди говорят и без изучения грамматики, то есть они говорят по правилам, которых не осознают.

Разум также действует по правилам, которые мы можем исследовать. Он есть способность мыслить, следовательно, мы не можем мыслить иначе, как по определенным правилам. Сами правила мы можем мыслить без их исследования, то есть in abstracto. Мышление, собственно, означает подведение чувственных представлений под правила. Поэтому разум также определяют как способность правил. Человек часто смотрит на предметы, но не мыслит, то есть не подводит свои представления под правила. Таким образом, разум также называют способностью подводить чувственные представления под правила.

Поскольку наш разум всегда действует по правилам, то стоит позаботиться о познании этих правил, даже если мы уже заранее пользовались своим разумом. Разум — это способность правил (так же как чувства — способность созерцания), и он стремится искать правила и удовлетворяется, когда находит их. Поскольку он является источником правил, возникает вопрос: по каким правилам действует сам разум? Об этом следующее.

Все правила либо необходимы (без которых вообще невозможен никакой правильный разумный акт), либо случайны (без которых не происходит определенный разумный акт). Например, правила применения разума в математике, метафизике, морали и т. д. — случайные правила, но те, без которых невозможно мыслить, — необходимые. Случайные правила, зависящие от определенного объекта объяснения, столь же многообразны, как и сами объекты. Однако поскольку в каждом мышлении есть разум, действующий по правилам, должны существовать правила мышления, общие для всякого мышления, независимо от различия объектов, и лежащие в основе всякого применения разума, без которых оно вообще невозможно. Это и есть необходимые правила. Они должны содержать только форму мышления.

Во всем нашем мышлении есть две составляющие: материя и форма. Некоторые познания различаются по материи, но одинаковы по форме. Например, физика и психология обе эмпиричны. Следовательно, наука, содержащая общие правила, есть наука только о форме познания нашего разума или о мышлении, где абстрагируются от всех объектов. Такую науку мы называем логикой.

Слово λόγος, от которого происходит слово «логика», имеет различные значения, но здесь оно означает разум и рассудок. Таким образом, логика будет наукой о форме рассудка и разума вообще. Общая логика должна абстрагироваться от всех объектов. Например, во всяком познании есть понятия. Логика показывает только их форму, не заботясь о материи.

Итак, у нас есть план науки, содержащей правила формы рассудка без различия объектов. Такая наука охватывает все мышление и является основой для других наук. Наука, которая готовит к другим, называется пропедевтикой. Логика, таким образом, есть пропедевтика к применению нашего рассудка.

Совокупность правил in concreto, которые мы не знаем in abstracto, должна быть естественной логикой, тогда как искусственная логика излагает эти правила подробно. Это деление логики на естественную и искусственную не совсем удачно, поскольку логика должна быть наукой, а наука есть совокупность правил in abstracto и, следовательно, предполагает искусственное познание.

Мы должны различать логику обыденного рассудка и логику спекулятивного рассудка. Рассудок вообще есть способность правил, которые мы можем брать либо in concreto, либо in abstracto. Обыденный рассудок (intellectus communis) — это способность правил in concreto. Обыденный рассудок, поскольку он правилен, называется здравым рассудком (sanus). Он отличается от vulgaris (вульгарного). Vulgaris — это тот, который есть у каждого человека, а communis — тот, который можно требовать от каждого, а именно, чтобы он судил правильно. Спекулятивный рассудок — это способность правил in abstracto. Он есть только у ученого, и его нельзя требовать от того, кто не занимается науками.

Правила логики двояки:

1) как рассудок мыслит,

2) как он должен мыслить.

И этому второму учит нас логика. Таким образом, логика учит правильному применению рассудка, то есть согласованному с самим собой. Правильный рассудок — это тот, чье применение всегда согласуется с самим собой. Правила, которым он следует, правильны. Если рассудок в своем применении часто противоречит сам себе, то правило ложно — это единственный критерий a priori.

Субъективные правила были бы законами, по которым мы пользуемся своим рассудком. Объективные правила — это те, по которым мы должны пользоваться рассудком. В логике, если мы абстрагируемся от содержания, объективные и субъективные правила совпадают.

Все эмпирическое должно быть исключено из логики, и в нее должно входить только то, что познается a priori. Однако кое-что можно оставить в качестве пояснения. Если исключить все эмпирическое, логика станет слишком краткой. Но это следует отделять и не включать в собственно разделы логики. Например, вся глава о предрассудках должна быть опущена, так как она заимствована из психологии, а психология рассматривает явления человеческой души, которые берутся из опыта.

Всякое познание либо a priori (независимо от всякого опыта, например, 2 × 2 = 4), либо a posteriori (эмпирическое, источник которого — в опыте). Последнее случайно, и его правила не необходимы. Отсюда вытекает предыдущее утверждение: логика не должна иметь никаких эмпирических принципов, поскольку в ней абстрагируются от всякого содержания, а значит, и от всякого способа, каким объекты даны нам в опыте. Такую науку называют рациональной в отличие от эмпирической.

Логика, таким образом, по своему источнику должна быть рациональной. Она выводится из разума и имеет разум своим объектом. Логику определяют так: rationalis per scientiam (рациональная как наука). Здесь заключено двоякое: она не взята из опыта и имеет разум своим объектом.

Теперь возникает вопрос: какова цель этой науки? Цель науки двояка:

1) расширить наше познание,

2) прояснить и исправить его.

Общая логика не может расширить наше познание, но может его исправить. Наука, которая устанавливает a priori принципы, по которым силы нашего рассудка могут быть правильно применены, есть канон. Канон — это предписание, основанное на чистом разуме, без которого невозможно правильное применение рассудка. Таким образом, логика есть также канон рассудка и разума.

Помимо исправления нашего познания, мы хотим также его расширения, и если мы требуем этого от логики, то требуем чего-то противоречащего ее природе. Наука, которая служит основой расширения нашего познания, называется органоном (например, математика).

Логика как канон — это наука, но логика как органон — это искусство. Однако логика не есть органон, иначе существовала бы и практическая логика. Она есть лишь канон для оценки. То, что логика не может быть разделена на теоретическую и практическую, будет показано далее.

Теперь мы можем дать точное определение логики, а именно: Logica est regularum universalium usus intellectus et rationis (Логика есть применение универсальных правил рассудка и разума). Эстетика содержит основные принципы вкуса. Таким образом, логика и эстетика уже различаются по различию познавательных способностей, которые рассматриваются в этих дисциплинах. Объект логики — высшая познавательная способность.

Определение логики как scientia rationalis (науки о разумном) двусмысленно: она разумна по форме, но в этом она еще не отличается от других наук. Истинная причина этого определения заключается в том, что разум является ее объектом, и притом согласно общим законам его применения. Следовательно, это выражение не совсем удачно.

Из данного ранее определения мы теперь выведем остальные свойства логики, а именно:

1) Если она должна быть наукой об общих законах, то она должна быть наукой и о необходимых законах, ибо если они общие, то они должны быть применимы к любому рассудку независимо от объектов.

2) Наука, основанная на априорных принципах, является доказательной наукой. Следовательно, логика — доказательная наука. Поэтому все, что она излагает, подлежит строгому доказательству. Усмотреть истину чего-либо из опыта еще не значит доказать, ибо в таком случае я не усматриваю необходимости.

3) Все необходимые правила должны выводиться априори, ибо те, что взяты из опыта, всегда случайны, поскольку опыт показывает, как они есть, а не как они должны быть.

4) Логика есть доктрина. Доктрина — это наука, которая может быть доказана из априорных принципов. Эмпирическим наукам это название не может быть присвоено. Всякая доктрина догматична, то есть она может быть доказана априори. Эстетика не может быть доктриной, ибо она никогда не может быть наукой. Поэтому Юм лучше называет ее критикой.

5) Поскольку она содержит руководство для нашего рассудка, или правила суждения о правильном применении рассудка и разума, она также называется каноном. По любому канону я могу судить, правильно ли действие: таким образом, логика есть принцип диюдикации (оценки) применения рассудка, но только по правильности формы. Однако логика не есть органон: посредством логики мы лишь осознаем правила, по которым мы уже давно мыслим. Она есть канон, который впоследствии служит критике того, правильно ли то, что было продумано.

Логика делится на аналитику, или логику истины, и диалектику, или логику видимости. (Наш автор так ее разделяет; мы же находим, что уже Аристотель делил ее таким образом.) Первая часть раскрывает все действия разума, которые мы осуществляем при мышлении, через их анализ; она содержит необходимые правила всякой истины. Она называется логикой истины, потому что без нее наше познание, независимо от объектов, было бы ложно само по себе. Таким образом, она есть лишь канон оценки. Если бы кто-то захотел использовать ее как органон, это уже была бы диалектика. Это злоупотребление аналитикой, поскольку мы хотим использовать ее как органон. Канон кажется органоном, но не является им.

Диалектика в прежние времена усердно изучалась; она стремилась подтверждать вещи по видимости и потому излагала ложные принципы под видом истины. (Диалектиков также называли софистами, Sophistae, откуда происходит и слово «софизм» — ложный вывод.) У греков диалектиками были адвокаты и ораторы, которые могли доказывать и опровергать дело одними и теми же доводами и тем обманывали народ. Нет ничего более недостойного философа, чем эта наука. Мы будем рассматривать диалектику как искусство отличать ложную видимость от истины.

Таким образом, у нас есть две части логики: аналитика, которая излагает формальные критерии истины, и диалектика, которая будет содержать признаки, позволяющие нам распознать, когда что-то не согласуется с формальными критериями истины, даже если кажется, что согласуется.

Как мы можем создать видимость и почему логика должна иметь противоядие? Это происходит потому, что в наших суждениях и умозаключениях мы очень подвержены видимости. Логическая видимость в форме познания возникает из некоторых средств достижения истины, посредством которых часто получают лишь видимость истины. Например, мы часто обманываемся, когда считаем, что соответствие познания логической форме мышления уже является достаточным признаком истины. Но это не так, ибо соответствие логическим правилам есть conditio sine qua non — оно не может отсутствовать, но само по себе еще недостаточно, поскольку абстрагируется от всякого содержания.

Подобно тому как существует риторическая диалектика, то есть умение произносить множество слов в форме речи, где нет ни смысла, ни разума, так существует и логическая диалектика — вести речь разума, даже если он совершенно лишен содержания. Автор и другие считают, что диалектика есть логика вероятности, но здесь есть различие с видимостью. Вероятность есть частичная истина. Видимость противоположна истине, но не вероятность. Вероятным называется суждение об истине на основании некоторых, но недостаточных оснований, и вероятное относится к истине так же, как недостаточное к достаточному. Ибо если к вероятному прибавить еще основания, оно становится истинным.

Логика может быть разделена на чистую и прикладную. Чистая логика рассматривает, как должен действовать рассудок. Прикладная логика, собственно, не должна называться логикой, ибо она есть психология, где мы рассматриваем явления рассудка, то есть как он обычно действует, а не как должен действовать. Говорят, что техника, или способ построения науки, должна излагаться в прикладной логике, но это бесполезно и даже вредно, ибо нельзя строить без материалов. Техника должна излагаться в каждой науке.

Логику также делят на теоретическую и практическую. Однако логика как канон не может быть практической, ибо она абстрагируется от всякого содержания. Практическая логика предполагает определенный род объектов, к которым она применяется. Мы говорим, что каждая наука есть прикладная логика, ибо в каждой науке мы должны иметь форму мышления.

Мы разделим логику на догматическую и техническую части. Первая содержит все правила применения рассудка вообще, то есть теорию; вторая есть предписание школьных правил, по которым мы называем все логические различия. Таким образом, она указывает все термины, которые впоследствии служат критике. Эта часть не излишня, ибо без терминологии мы не можем критиковать. Техническая часть логики могла бы быть логикой, поскольку она содержит форму системы.

Более важным является разделение логики на логику обыденного и спекулятивного рассудка. Обыденный рассудок есть способность усматривать правила мышления in concreto. (Логика обыденного рассудка есть знание правил in concreto.) Если обыденный рассудок правильно применяет эти правила in concreto, он называется здравым. (Логика спекулятивного рассудка есть знание правил in abstracto.) Спекулятивный рассудок есть способность усматривать правила in abstracto. Например, если кто-то обещает другому что-то и не сдерживает слово, это несправедливо in concreto. Однако это легко понять каждому, но in abstracto это трудно даже для юриста. Но совершенно необходимо усматривать правила in abstracto, ибо без этого нельзя понять их границы; поэтому, если мы хотим расширить наше познание, мы должны перейти к спекулятивному разуму.

Если бы обыденный рассудок всегда ограничивался суждениями, которые он может понять in concreto, он был бы вполне достаточен. Обыденный рассудок никогда не должен выходить за пределы руководства опыта. Логика как продукт обыденного рассудка, содержащая правила, поскольку они познаются in concreto, невозможна. Следовательно, если логика должна быть наукой о правилах in abstracto, она не может быть продуктом обыденного рассудка.

Логику можно излагать или трактовать двояко. Изложение есть способ, каким доктрина может быть сделана понятной. Метод есть способ, каким объект может быть познан полностью. Изложение бывает либо схоластическим, когда оно соответствует любознательности, способностям и культуре тех, кто хочет изучать познание как науку, либо популярным — для тех, кто не хочет изучать логику как науку, а лишь нуждается в просвещении своего рассудка. Популярное изложение избегает всех технических терминов и научного построения. Оно очень полезно для общества, и каждый ученый заслуживает большой похвалы, если может снизойти до популярности. В схоластическом понимании правила должны быть общими, в популярном — как можно менее общими, а все излагаться in concreto.

Написать популярно никто не может научиться; это должно происходить через знание мира или через упражнение в изложении школьного учения для общества. Французы здесь имеют преимущество. Схоластическое изложение есть основа популярного.

История логики

Эпикур называл логику canonica — она была очень краткой, и название было хорошим, а именно: канон разума. Аристотеля можно считать отцом логики, по крайней мере, для нас. Его метод очень схоластичен и направлен на самые общие понятия, лежащие в основе логики. Однако на деле никто не извлекает из нее пользы, ибо почти все сводится к тонкостям. Извлечены лишь названия различных действий рассудка, что почти единственная ее польза.

Аристотелевская философия долго господствовала, пока не пришел реформатор Рамус, который, однако, потерял жизнь во время Варфоломеевской ночи. Далее — Мальбранш и Локк, но они не разрабатывали собственно логику, ибо говорили также о содержании познания. Среди новейших авторов двое рассматривали общую логику в целом — Лейбниц и Вольф, причем последнего общая логика есть лучшая из существующих. Другие соединили логику Вольфа с аристотелевской.

Логика Вольфа была сконцентрирована Баумгартеном — человеком, имеющим здесь большие заслуги, — а над ним писал комментарии Мейер.

Заметим кратко: Аристотель излагал логику как органон и делил ее на аналитику и диалектику. Он проявил почти величайшую проницательность в своих сочинениях среди всех древних, однако у него было много мелочей.

Схоласты, которые всегда соперничали в том, кто лучше объяснит Аристотеля, потеряли свой авторитет после Реформации. Затем пришли скептики, среди которых Лулл, Дэвид Юм и Бейль, которых можно назвать также антилогиками (то есть теми, кто вводит рассудок в неуверенность). Сюда же относится книга, автор которой неизвестен, — «Recherches de la vérité».

Ламберт в своем «Органоне» кое-что определил в отношении логики.

Трактат о логике. О познании.

Все наши познания имеют двоякое отношение:

1) отношение к объекту, то есть представление;

2) отношение к субъекту, то есть сознание этого представления.

Собственно говоря, сознание есть представление о том, что во мне есть другое представление. Автор пытается объяснить представление, но это тщетно, ибо одно представление всегда должно объясняться через другое.

В каждом познании следует различать:

— материю, то есть предмет,

— и форму, то есть способ, каким мы познаем предмет.

Например, дикарь видит вдали дом, но не знает его назначения. У него в представлении тот же самый объект, что и у другого, но форма различна. Для него это лишь созерцание, для другого же — созерцание и понятие, а именно что это жилище для людей.

Представление, содержащее то, что обще многим, есть понятие;

единичное представление, содержащее то, что принадлежит лишь одному, есть созерцание.

Познание через понятия — дискурсивное познание,

познание через созерцание — интуитивное познание.

Различие формы основывается на сознании:

— если я сознаю представление, оно ясно;

— если не сознаю, оно темно.

Сознание есть существенное условие всякой логической формы познания. Логика занимается не тем, как мы имеем дело с темными представлениями, а предполагает, что они ясны, и только в этом смысле может их рассматривать. Ибо если я не знаю, что имею представление, то не могу применять к нему логические правила.

Темные представления — не предмет логики, ибо здесь мы рассматриваем не то, как возникают представления, а лишь их соответствие логической форме.

Ясные представления.

Все ясные представления можно разделить на:

— отчетливые

— и неотчетливые.

Если я сознаю все представление, но не сознаю многообразия, в нем содержащегося, — представление неотчетливо.

Пример 1:

Я вижу вдали загородный дом и сознаю, что это дом, но при этом у меня есть и представление о его частях (например, окнах), ибо если бы я не видел частей, то не видел бы и целого. Однако, не сознавая этого многообразия, я имею неотчетливое представление.

Пример 2:

В понятии красоты содержится многое:

— она должна быть чувственно воспринимаема,

— должна нравиться всем.

У каждого есть ясное понятие прекрасного, но если он не может разложить его на составляющие, понятие остается неотчетливым.

Ученики Вольфа называют неотчетливое представление смутным, но это выражение неудачно, ибо противоположность смутности — не отчетливость, а порядок.

Хотя:

— отчетливость есть следствие порядка,

— неотчетливость — следствие беспорядка,

но это не одно и то же:

— всякое смутное познание неотчетливо,

— но не всякое неотчетливое познание смутно.

Неотчетливость часто происходит не от путаницы, а от недостатка сознания. В познаниях, где нет многообразия, нет ни порядка, ни беспорядка. Поэтому все простые представления следует называть не смутными, а неотчетливыми.

Нечто может быть отчетливым по форме (я сознаю многообразие в представлении), но менее отчетливым по материи, если степень сознания уменьшается, хотя порядок сохраняется.

Отчетливость.

— Неотчетливое представление: я сознаю целое, но не части.

— Отчетливое представление: я сознаю и многообразие, и части в целом.

Однако сознание многообразия в представлении еще не составляет отчетливости, ибо для нее требуется еще и порядок.

Два вида отчетливости.

1. Чувственная отчетливость — сознание многообразия в созерцании.

Пример: Млечный Путь я вижу как светлую полосу на небе; звезды, его составляющие, должны были попасть в мое зрение, но представление было лишь ясным. Через телескоп оно становится отчетливым, ибо я вижу все мелкие звезды в нем.

2. Отчетливость в понятиях (рассудочная) — когда я разлагаю понятие на составляющее его многообразие.

Пример: Добродетель содержит:

— понятие свободы,

— приверженность правилам,

— силу преодолевать склонности, если они противоречат этим правилам.

Такой анализ ничего не прибавляет к понятию, а лишь объясняет его.

Историческое и разумное познание

— Историческое познание — когда представляется, что нечто есть.

— Разумное познание — когда представляется, что нечто необходимо должно быть.

Последнее есть познание необходимости суждений.

Разум заключает необходимо, ибо выводит все из необходимых условий истины.

Чувственность и рассудок.

Все наши познания суть либо созерцания, либо понятия.

— Способность созерцания — чувственность.

— Способность понятий — рассудок.

Чувственность можно определить иначе — метафизически:

— она есть способность восприимчивости,

— рассудок — способность спонтанности, представляющая вещи так, как они есть, а не как они на нас влияют.

Чувственность называют низшей способностью, ибо она дает материал для мышления;

рассудок — высшей способностью, ибо он упорядочивает этот материал под представления и понятия.

Совершенство познания.

Познание может быть совершенно:

— по законам чувственности — тогда оно эстетически совершенно,

— по законам рассудка — тогда оно логически совершенно.

Чувственность есть совершенство, поскольку дает материал для мышления и делает правила рассудка наглядными. Но она же есть и несовершенство, если запутывает понятия.

Без чувственности понятия не имели бы объекта и значимы только в созерцании, то есть в чувственности.

Эстетическое и логическое совершенство.

— Эстетическое совершенство познания оценивается по апостериорным нормам.

— Логическое совершенство — по априорным.

Вопрос: Что есть совершенство?

Совершенство есть то, что способствует удовольствию.

— Если нечто нравится по законам разума, оно должно нравиться.

— Если по законам чувственности — не обязательно.

Эстетическое совершенство — соответствие объектов общим законам чувственности, познаваемое лишь из опыта.

Способность суждения.

— Способность судить о соответствии с законами чувственности — вкус.

— С законами рассудка — сила суждения.

Приятное, прекрасное и доброе.

Все, что нравится, делится на:

1. Приятное — предмет частного удовольствия.

Пример: Не говорят «это приятно», а «мне это приятно».

Оно бывает либо возбуждающим, либо трогательным.

2. Прекрасное — нравится всем по законам чувственности.

3. Доброе — нравится по законам рассудка.

Истинная красота должна быть совершенно свободна от возбуждения и трогательности.

Чувство и вкус.

— Способность отличать приятное от неприятного — чувство (есть у всех).

— Способность отличать прекрасное от не-прекрасного — вкус.

Оба относятся к чувственной способности суждения.

Доброе и прекрасное.

Сходство: оба относятся к объекту и вызывают всеобщее удовольствие.

Различие:

— у доброго — строгая всеобщность,

— у прекрасного — сравнительная.

Высшее объективное удовольствие — в добром,

субъективное — в приятном.

Доказательство.

Всякая строгая всеобщность должна быть доказуема, то есть можно показать, почему нечто нравится и должно нравиться.

— Доброе можно доказать из общих принципов.

— Правила вкуса недоказуемы а priori, ибо суть правила чувственности.

Лишь опыт может решить, верен ли вкус.

Логическое и чувственное совершенство.

— Логическое совершенство — соответствие познания объекту.

— Чувственное совершенство — соответствие познания субъекту.

Логическое совершенство содержит правила, обязательные для всякого разума, ибо познание всех мыслящих существ должно быть одинаковым при рассмотрении одного объекта.

Рассудочное совершенство основывается на всеобщих законах,

эстетическое — на особой чувственности каждого человека.

Гармония логического и эстетического.

1. Логическое совершенство — основа.

2. Чувственность может пояснять понятия наглядно.

3. Надо обращать внимание более на созерцания, чем на ощущения, ибо первые суть существенная красота.

4. Можно добавить возбуждение и трогательность, но осторожно, дабы внимание не перешло с объекта на субъект.

Гений.

— Рассудок хочет поучаться,

— чувственность — оживляться.

Между ними есть неразрешимый конфликт. Надо стремиться к наибольшей цели:

— в речи важнее логическое совершенство,

— в поэзии — эстетическое.

Гений есть гармония глубины и красоты в познаниях, которые должны и учить, и радовать.

О совершенстве познания вообще.

Совершенство познания бывает:

1) логическое,

2) эстетическое,

3) практическое.

Примечание. Практическое совершенство не относится к логике, так как она занимается познавательной способностью, а не волей. Собственно говоря, и эстетическое тоже не относится, но мы принимаем его здесь лишь для того, чтобы через противопоставление лучше разъяснить логическое.

Эти совершенства основываются на трёх способностях: рассудке, чувстве и желании. Таким образом, совершенство может рассматриваться в трёх аспектах:

1) относительно самой познавательной способности,

2) относительно того, чтобы оно наполняло нас удовольствием,

3) относительно того, чтобы оно не было праздным знанием, а оказывало влияние на наши действия.

Perfectio logica (логическое совершенство) состоит:

1) в отношении количества — во всеобщности,

2) в отношении качества — в ясности,

3) в отношении отношения — в истинности,

4) в отношении модальности — в необходимости.

Логическое совершенство познания рассматривается по четырём главным пунктам:

1) по количеству — когда оно всеобще,

2) по качеству — когда оно ясно,

3) по отношению — когда оно истинно,

4) по модальности — когда оно достоверно.

К пункту 1: Познание, которое служит правилом и подчиняет себе другие познания, совершеннее того, что имеет лишь частное применение.

К пункту 2: Здесь спрашивается: ясно ли познание или неясно? Если оно ясно, то оно совершенно по качеству.

К пункту 3: Отношение познания к объекту есть истина. Если познание предмета не истинно, то это не познание или не познание того объекта, который я, как мне казалось, познавал. Истина — главное. Если же рассматривать только ощущение, то о истине мало заботятся.

К пункту 4: Достоверность — это то, что устраняет всякое сомнение; это сознание необходимости истины.

Теперь рассмотрим соответствующие эстетические совершенства. Можно представить себе:

1) субъективную истину — это не истина вещи самой по себе, а истина вещи, как она нам является и воздействует на наши чувства;

2) субъективную ясность или ясность в созерцании, достигаемую через примеры;

3) эстетическую всеобщность, то есть популярность, когда познание нравится каждому и соответствует любому рассудку;

4) эстетическую необходимость и достоверность, основанную на том, что познание необходимо для наших чувств, то есть подтверждается опытом.

Здесь всегда присутствуют два момента, составляющие совершенство: многообразие и единство. Наша познавательная способность жаждет первого, но если ей недостаёт второго, она не может нас удовлетворить. У рассудка единство — это понятие, у чувств — созерцание.

Истина — главное совершенство, потому что она есть основа единства через отношение к объекту. Даже в эстетическом совершенстве истина — важнейшее негативное условие, ибо удовольствие несовместимо с ложью. Никто не преуспеет в изящных науках, если не положит в основу своих познаний логическое совершенство.

Ни одну науку нельзя назвать прекрасной самой по себе, так как перед применением всегда должны предшествовать правила, а прекрасное должно оцениваться по эффекту, относящемуся к чувственности.

Вкус не может быть подчинён правилам. Хотя можно дать некоторые ориентиры, но они служат для суждения, а не являются законами, обладающими внутренней достоверностью. Правила рассудка, напротив, суть законы.

Всё прекрасное имеет ту особенность, что не может быть трактовано как наука, поэтому не может быть и «прекрасной науки». Единственный путь к обладанию прекрасным и вкусом — изучение прекрасных образцов, которые можно найти у древних. Они выдержали критику многих веков и всегда признавались хорошими, что указывает на их устойчивость.

Признак вкуса в том, что нравится не только одному, но и другим; он имеет нечто общественное, модное и подражательное. Однако вкус развивается последним, так как это способность суждения, которая формируется позже, чем память и рассудок, ибо для суждения нужно уже многое знать.

Мы можем заниматься чем-либо двояко: через досуг или через собственно деятельность (работу). Всё наше взаимодействие с прекрасным — игра, и она допустима, пока остаётся игрой. Если же игра становится делом, это смешно.

Всё это даёт нам указание, как формировать вкус: не по правилам, а по образцам, но не подражая им, а позволяя им оставлять в нас впечатление.

О понятии науки

Наука — это система познаний. Познания бывают обыденные или систематические. Можно иметь множество обыденных познаний, но если они не связаны систематически, они не приносят той пользы, которую могли бы.

Науки бывают:

— рациональные (основанные на всеобщих принципах разума),

— эрудиционные (исторические, которые можно изучить).

Знание и критика языка и книг — инструменты учёности, и их тоже можно к ней отнести.

Философ — не учёный, он рассматривает конечные цели познания. Он также не «художник разума», а изучает законодательство разума. Философия и математика не относятся к учёности, но знание философии других — это учёность. Философ может украшать свою философию учёностью.

Учёность — совокупность исторических наук. Рациональные познания можно приобрести и без обучения у других, как, например, юноша в Англии, ничего не знавший о математике, постепенно сам пришёл ко многим теоремам Евклида.

Философа и математика в отличие от обывателя называют «учёными» (лат. litterati, а не eruditi — последние суть те, кто просто умеет читать и писать).

Совокупность всех исторических наук называется полигисторией, всех рациональных наук — полиматией, а обеих вместе — пансофией. Историческое познание разума, соединённое с философией, можно назвать энциклопедией.

В обширности учёность превосходит рациональное познание, ибо она сама есть наука о рациональном познании, хотя и не является им. Оба отличаются от искусства.

Изящный ум, оратор и поэт — не философы, не математики, не учёные, а художники, ибо прекрасному нельзя научить.

О несовершенстве познания

Всякое несовершенство познания касается либо количества, либо качества. В обоих случаях оно бывает материальным или формальным.

— Логическое (формальное) величие — всеобщность.

— Эстетическое (материальное) величие — обширность.

Чем к большему числу вещей применимо познание, тем оно логически значительнее; чем больше я познаю, тем оно эстетически значительнее.

Материальное несовершенство по качеству заключается в ошибке или ложности, то есть в несоответствии познания объекту. Познание может быть истинным, но неясным, истинным, но не всеобщим.

Несовершенство бывает:

1) несовершенство лишения (imperfectio privative sic dicta),

2) несовершенство противоречия (imperfectio contrarie sic dicta).

Первое можно назвать также негативным несовершенством, когда есть просто отсутствие совершенства.

В логике:

— несовершенство недостатка называется невежеством,

— несовершенство лишения — заблуждением.

Последнее всегда включает первое и хуже его.

Автор делит несовершенство на дефект (defectus) и порок (vitium).

— Imperfectio privative dicta — это дефект,

— Imperfectio contrarie dicta — это порок.

Несовершенство недостатка не порицается, в отличие от несовершенства в строгом смысле.

Ошибки бывают:

— логические или эстетические,

— существенные (касающиеся самой цели),

— несущественные.

Эстетическое несовершенство — сухость.

Логическое несовершенство — поверхностность.

Эстетическое несовершенство — не безобразие, ибо сухость есть недостаток того, что приятно чувствам. Истинное безобразие несовместимо даже с логическим совершенством.

Не следует слишком угождать чувствам, но и не следует их слишком ограничивать. Древние оправдывали свои варваризмы основательностью, но когда науки стали лучше разрабатываться, стало ясно, что нельзя пренебрегать эстетическим совершенством.

Все наши познания, даже если они из опыта, мы должны возводить к понятиям, а понятия, в свою очередь, — к созерцаниям, ибо в общих понятиях легко запутаться.

Двойное совершенство познания

Всякое познание может иметь два вида совершенства:

1) школьное — соответствующее объективным правилам,

2) популярное — соответствующее субъективным правилам общения.

Первое называется истиной, второе — вкусом.

Тот, кто соблюдает школьную точность там, где она излишня и противоречит вкусу, называется педантом (но не тот, кто демонстрирует её знатоку).

Общее определение: Педантизм — это излишняя точность в формальностях, например, употребление школьных выражений в обществе неучёных.

О горизонте познания

Горизонт — это соответствие границ нашего познания целям человечества, то есть совокупность наших знаний, которая в соединении с имеющейся у нас целью является адекватной. Если мы берем цели в общем смысле, то горизонт абсолютен; если же мы рассматриваем цели частные, в том или ином отношении, то горизонт определяется относительно.

Определение горизонта относится к культуре нашей способности суждения, и хотя это трудная задача, она полезна, так как позволяет избежать большой путаницы в наших понятиях и суждениях. Горизонт можно определить:

1. Логически — в отношении нашей познавательной способности: как далеко мы можем продвинуться и как далеко нужно идти. Или в отношении логической цели: насколько знания служат средством для нашего главного познания как нашей цели. В замысле все должно быть направлено на полноту. Хотя на практике это не всегда достигается. Первое необходимо для философии.

2. Эстетически — в отношении вкуса. Горизонт в отношении вкуса можно также назвать популярностью. Я могу определить горизонт либо по суждению публики, либо по суждению знатоков. Тот, кто не хочет становиться ученым по профессии, а лишь желает знать столько, чтобы участвовать в светских беседах, ищет ходячую ученость, которая нравится всем, даже женщинам, и потому определяет горизонт с точки зрения вкуса. Поскольку приятнее иметь одобрение публики, чем нескольких кабинетных ученых, то обращают внимание лишь на эстетический горизонт или подстраивают науку под вкус публики, что ведет к поверхностности. Это случай с французами.

3. Практически — в отношении пользы. Практический горизонт с точки зрения его влияния на нашу нравственность является прагматическим.

Не следует определять горизонт слишком рано, потому что тогда мы еще не знаем науки и не можем сделать выбор. Также не следует слишком часто его менять — это случается с теми, кто определил его неправильно и поспешно.

То, что я не могу знать, находится над моим горизонтом. То, что я не должен знать, находится вне моего горизонта. То, незнание чего даже похвально, находится под моим горизонтом.

Горизонт исторических знаний безграничен, и их нужно приобретать как можно больше, особенно в юности, когда память наиболее восприимчива и когда еще есть вкус к ним. Позже, когда человек начинает мыслить самостоятельно, вкус к историческим знаниям меняется.

Горизонт математики можно определить, указав, к каким объектам математика не может быть применена. В отношении рационального познания — насколько разум может продвинуться a priori, без опыта, и это полезно, чтобы не предпринимать бесплодных усилий.

Заблуждение — это несовершенство, связанное с искажением. Невежество — несовершенство, связанное с отсутствием, и первое хуже второго, потому что для устранения заблуждения нужно снова впасть в невежество. Невежество — нечто отрицательное, заблуждение — положительное. При устранении невежества мы всегда рискуем впасть в заблуждения, поэтому не должны оставаться невеждами.

К заблуждению ведут две вещи: невежество и любопытство — желание знать больше, чем можно. Невежество — не большой упрек, но это относится лишь к тем, кто обладает многими знаниями и при этом удивляется количеству того, чего они не знают. Автор говорит о похвальном невежестве. Невежество само по себе никогда не похвально, но нежелание знать что-либо или игнорирование может быть похвальным — здесь хвалят не невежество, а размышление, благодаря которому я исключаю знание из остального, то есть абстрагируюсь, а не игнорирую.

Древние различали идиотов и софистов. Идиот — это человек, который мнит себя знающим, но на самом деле ничего не знает. Незнание своего невежества — упрек, а знание его — наука. Ибо тот, кто ничего не знает, не знает и того, что он невежествен.

Противоположность невежеству — многознание. Историческое знание без определенных границ — это полигистория, а рациональное знание, распространенное без четких границ, — полиматия. Но оно должно включать и исторические знания, иначе от спекуляций не будет применения. Оба могут называться пансофией.

К первой относится филология — наука об инструментах учености. Критические знания книг и языков составляют филолога. Часть филологии называется гуманиора, а тот, кто ею занимается, — гуманист. Гуманиора — это наставления в том, что служит культуре вкуса. Все эти знания должны быть сведены к главной науке, а остальные рассматриваются лишь как средства для ее достижения.

Все науки взаимосвязаны, и можно заниматься науками без связи — это практическая полигистория. Но если поставить главную науку и рассматривать остальные как средства для ее достижения, то это система.

Ученых можно разделить на цеховых и свободных. Если бы науки не превратились в хлебные ремесла, мы бы не продвинулись в них так далеко. Каждая наука как свободное искусство имеет много преимуществ: полную свободу и возможность очищать знание от всех заблуждений и предрассудков, но у нее нет достаточного побуждения и усилия для совершенствования.

Автор теперь говорит об ошибке, касающейся использования наших знаний, а именно о педантизме. В использовании познания можно различить, что применение более пригодно для школы, чем для мира. Первое включает метод и форму полезного преподавания и изучения, которые, однако, могут отпасть в применении.

Школьное совершенство состоит в дидактической форме, пригодной для точного изучения познания, а также для обучения новичка по всем правилам искусства преподавания. Наше изложение может быть школьным или популярным. Ученый по профессии должен владеть школьным изложением. Школьное всегда первично, и в школьном совершенстве мы соблюдаем все правила основательности, без которых наука была бы лишь забавой.

Но если мы хотим сообщать наши знания миру, дидактические поучения должны отпасть, и методы, служащие поддержанию дидактической формы, должны быть опущены. Некоторые науки не могут быть популярными, например, математика. Однако популярное совершенство не должно вытеснять школьное: чтобы угодить публике, основательность не должна исчезать.

Педантизм — это несовершенство, когда хотят излагать публике что-то в манере, принятой в школах. Среди всех педантов ученый — самый терпимый. У него можно учиться, так как предполагается, что он учен. Хотя у него не так много приятности, как у того, кто может выражаться популярно, но он все же полезен. Педанты в других областях обычно пустоголовы.

Ошибка, противоположная педантизму, — галантность. Галантный человек приписывает кому-то достоинства, которые тот сам себе не приписывал бы, исходя из превосходства своей утонченности над другим. Это распространяется и на стиль письма, и никто не пишет так галантно, как французы. В этом есть нечто привлекательное и соблазнительное, что опасно, так как побуждает ценить одобрение дилетантов выше, чем знатоков, отсюда и поверхностность у французов.

Классификация автора относительно объема ученого познания неудачна, так как он уже ранее говорил о широте ученого познания, а это то же самое. Познание может быть:

1. Экстенсивным — по количеству ученого знания.

2. Интенсивным — по важности, то есть по значимости познания с точки зрения последствий.

Логическая важность — это то, что способствует логическому совершенству познания. Практическое совершенство заключается в пользе, которую можно извлечь из знаний, и его нельзя предвосхитить. Однако познание может иметь относительную логическую достаточность, будучи в другом отношении логически несовершенным.

Содержание заключается в многообразии, связанном как части, составляющие целое. Плодотворность зависит от количества последствий. Различают также трудность и важность. Познание может быть трудным, но не важным, и наоборот. Трудность — не ценность познания, но и не возражение против его ценности. Важность основывается на величине последствий: чем больше последствий, тем больше важность.

Об истинности ученого познания

Теперь мы переходим к существенному условию совершенства познания, а именно к истине. Истина — это соответствие познания объекту, но это лишь объяснение значения слова. Истина — не единственное совершенство и не всегда главное. Конечно, совершенно ложное познание — ничто, так как через него я не познаю объект. Это неотъемлемое условие совершенства, но степень истинности не обязательно одинакова — она различается в зависимости от целей.

В логическом отношении истина — главное совершенство. Вопрос «что есть истина?» означает требование указать надежный, всеобщий и применимый критерий истины. Это важное требование, и оно кажется справедливым по отношению к логику.

Материальный критерий состоял бы в соответствии познания объекту, формальный — в соответствии познания самому себе.

Есть ли всеобщий материальный критерий истины или только формальный?

Ответ: это невозможно, потому что такой критерий должен был бы быть критерием истины независимо от всех объектов и абстрагироваться от всех их различий. Но вся истина состоит в том, что познание соответствует объекту, к которому оно относится. Ибо познание, истинное для одного объекта, может быть ложным для другого. Всеобщий признак не может заключаться в соответствии познания объекту, следовательно, всеобщий материальный критерий истины невозможен.

Логика не может его дать, так как она абстрагируется от всякого содержания и рассматривает только форму. Поэтому здесь могут быть найдены лишь формальные критерии истины.

Формальные критерии берутся из закона противоречия: то, что противоречит само себе, ложно. Из закона тождества как его следствия: если противоположное утверждение противоречит себе, то утверждение истинно, но это недостаточно. Если утверждение не противоречит себе, оно не всегда истинно. Если это последний критерий, то оно истинно, но это не всегда так.

Познание может называться возможным лишь постольку, поскольку оно не противоречит себе, поэтому в возможности тоже есть критерий истины, но далеко не достаточный, ибо я могу сказать лишь: познание возможно, но не объект.

Также основательность — критерий по закону достаточного основания. Возможные суждения — произвольные, не противоречащие себе, но и не более того. Это тоже недостаточно.

Это логические объективные формальные критерии истины. Мы должны через опыт знакомиться с объектами и соотносить с ними наше познание.

Помимо этих объективных критериев, у нас есть еще субъективный — согласие нашего суждения с суждением других людей. У юристов это очень распространено, в философии же смешно. Однако и от него нельзя полностью отказаться.

Формальные критерии логики — лишь conditio sine qua non, а именно связность и единство. Соответствие познания самому себе по всеобщим законам рассудка, содержащимся в логике, тоже формальный критерий.

Правила соответствия познания самому себе:

1. Оно не должно противоречить себе.

2. Если познание как основание связано с истинными следствиями, то это тоже критерий истины.

3. Между различными знаниями должно быть единство.

Противоположностью истины является ложь, и если последнюю принимают за истину, то это заблуждение. Таким образом, заблуждение содержит в себе ложь и видимость истины. Суждение, которое смешивает видимость истины с самой истиной, является ошибочным. Видимость — это основание для принятия ложных знаний за истинные. Основание видимости всегда лежит в субъекте. Когда основание принятия за истину, которое находится в субъекте, смешивается с тем, что в объекте, — возникает видимость. Каждый, кто опасается, что находится в заблуждении, должен проверить, нет ли у него субъективных оснований, которые он ошибочно принял за объективные.

Как возможно заблуждение формально? Или как возможна противоразумная форма мышления? Трудно понять, как сила может отступать от своих существенных законов. Следовательно, рассудок также не может отклоняться от своих существенных законов, и в этом смысле заблуждение было бы невозможно. Если бы у нас не было другого источника познания, кроме рассудка, мы никогда не ошибались бы. Однако заблуждение как суждение имеет место в рассудке. Но поскольку через рассудок мы не имели бы объекта, мы должны обладать еще другой способностью, которая дает нам материал для мышления, — и это чувственность. Она действует по другим законам. Чувственность и рассудок, однако, всегда взаимодействуют, что дает, так сказать, третье, диагональное направление.

Таким образом, мы заключаем: чувственность есть причина видимости и источник всех заблуждений, хотя и рассудок отчасти виноват, поскольку он недостаточно внимателен и осторожен. Из самой чувственности, однако, не возникают заблуждения, ибо чувства вовсе не судят.

Избавиться от заблуждения можно двояко: либо всегда правильно судить, либо вовсе не судить. Следовательно, заблуждение коренится не в рассудке или чувствах самих по себе, а во влиянии чувственности на рассудок, когда мы этого не замечаем. Логика не может говорить о чувственности более, чем считая ее субъективным основанием суждений, а рассудок — объективным.

Ошибочно полагать основание заблуждений в ограниченности рассудка: здесь лежит основание неведения, но не заблуждений. Ограниченность — это необходимо присущее нам неведение и недостаток познания, но не причина заблуждений. Природа отказала нам во многих знаниях, но она не вызывает заблуждений. Однако наша склонность судить и решать что-то там, где мы ограничены, ведет нас к заблуждениям.

Человек никогда не может заблуждаться полностью: в его познании всегда есть нечто истинное. Всякое заблуждение частично, ибо полное заблуждение было бы полным противоречием законам рассудка и разума, а потому оно вообще не могло бы исходить из рассудка, то есть не могло бы быть суждением — это совершенно невозможно.

Если речь идет о критерии истины, то он может состоять только в соответствии познания правилам рассудка вообще. Правила согласованности познания с самим собой суть:

1) закон противоречия и

2) закон достаточного основания, которые, однако, достаточны формально, но не материально.

Познание, противоречащее себе, ложно, но если оно не противоречит себе, оно не всегда истинно — это негативный критерий. Если познание связано с истинным основанием или имеет истинные следствия, оно истинно — это позитивный критерий. В логике у нас нет других.

Если противоположное суждению ложно, то суждение несомненно истинно. Из отсутствия противоречия не возникает единства, а потому я не могу заключить к истине: необходимо еще добавление связи основания и следствия.

О законе достаточного основания как критерии истины — из связи познаний как основания и следствия. Связь двояка:

a priori — связь как следствия с основаниями,

a posteriori — связь как основания со следствиями.

Познание связано a priori, если оно связано с основаниями, и a posteriori, если оно связано со следствиями.

Как можно от истинности следствия заключить к истинности познания как основания?

Отрицательно: если следствие ложно, то познание ложно. Среди ложных следствий иногда смешивают опасные, но то, что опасно, не всегда ложно.

Что вывод правилен, видно из того, что если бы основание было истинным, то и следствие должно было бы быть истинным. Принцип достаточного основания можно хорошо применять a posteriori и a priori. Если основание истинно, то и следствие истинно. Но я не могу заключить: поскольку следствие истинно, то и основание истинно. Однако если все следствия истинны, то и основание истинно, ибо в познании может быть нечто истинное, из чего вытекает именно это следствие. Но если все следствия истинны, то и познание должно быть истинным, ибо если бы в познании было нечто ложное, то должно было бы найтись и ложное следствие.

Здесь, таким образом, положительный вывод. В отрицательном выводе есть преимущество: достаточно вывести одно ложное следствие — и суждение ложно. Но в положительном выводе есть недостаток: на мне лежит бремя доказательства.

Восходящим образом я не могу строго заключить, ибо нельзя знать все следствия познания — это дает лишь вероятный вывод, что имеет место во всех наших гипотезах. Прямо я не могу из следствий заключить к истинности суждения, но косвенно могу из ложности следствия, выведенного из суждения, заключить к истинности противоположного суждения, ибо если то суждение ложно, то противоположное должно быть истинным.

Закон противоречия служит позитивным критерием для необходимости понятий.

Автор далее говорит о полной и частичной ложности. Познание может быть либо полностью, либо частично ложным, и иногда нам важно обратить внимание и на частичную истину, хотя частично ложное познание всегда ложно, но здесь могут быть степени. Например, тот, кто верит во многих богов, заблуждается, но тот, кто не верит ни в одного, заблуждается еще больше.

В заблуждениях всегда нужно раскрывать и объяснять видимость, из которой они возникли, но это делали очень немногие философы. Они опровергали заблуждения, но не показывали видимость, из-за чего источники заблуждений не устранялись, и в других случаях можно было снова заблуждаться.

В каждом ложном познании есть нечто истинное; иногда нет необходимости искать это истинное, но иногда это полезно.

Если познание относится ко всему объекту или если я познаю все, что есть в объекте, то познание полностью истинно. Если хотят различить полную и частичную истину, то нужно различать познание как познание и познание объекта. Если познание в первом случае частично истинно, то в нем точно есть нечто ложное. Во втором случае оно может быть истинным само по себе, только мы не познаем через него весь объект.

Познание терпимо истинно, если оно имеет частичную ложность, но не противоречащую цели. Во всех заблуждениях нужно обращать внимание на терпимо истинное.

Далее различают точное и грубое познание. Познание точно, когда оно соответствует своему объекту или когда в отношении его объекта нет ни малейшего заблуждения; оно грубо, когда в нем могут быть заблуждения, но не препятствующие цели.

Нужно различать широкое и строгое определение. Вначале иногда необходимо определять широко, особенно в исторических вопросах, но в разумном познании все должно быть строгим. Называть нечто грубое точным зависит от цели познания. Широкое определение всегда оставляет место для заблуждения, но у него есть определенные границы. Заблуждение особенно имеет место, когда широкое определение принимают за строгое.

От точного познания можно еще отличить тонкое. Точность — это объективное совершенство. Тонкость — субъективное совершенство. Познание тонко, когда оно требует высокой степени внимания и силы рассудка, чтобы быть воспринятым. Часто порицают тонкости и называют их бесполезными. В некоторых вещах тонкость крайне необходима. Но если цель можно было бы достичь с меньшим вниманием и усилием рассудка, то это называют бесполезной тонкостью. Тот, кто придерживается тонкостей, микроскопичен. Противоположностью бесполезной тонкости является грубость.

Познание грубо, поскольку оно еще имеет признаки обыденного рассудка.

Все наше познание исторично или рационально. Первое мы имеем, поскольку оно нам дано. Субъективно рациональные познания — это те, что почерпнуты из разума, как математические и философские; исторически объективные — те, что по своей природе не могут быть познаны a priori, а только через непосредственный опыт, сообщение и обучение.

Для некоторых разумное познание субъективно лишь исторично, но здесь мы рассматриваем его как объективно рациональное. Вся достоверность исторического познания эмпирична, а разумного — аподиктична. Аподиктическая достоверность — это принятие за истинное с сознанием необходимости, эмпирическая — принятие за истинное с сознанием случайности.

Аподиктические истины из понятий — догматы. Аподиктические истины из конструирования понятий — математические истины. Мораль очень богата догматами, как и теология, поскольку она есть мораль, примененная к Богу.

В математике есть аподиктические положения, но не догматы — они встречаются только в философии.

Аподиктические суждения — те, чья истинность выявляется из себя самой, то есть из внутренних оснований как достаточных.

Познания, основания истинности которых лежат в опыте или вообще в чувственности, эмпиричны.

Гипотезы — это такие суждения, которые принимают за истинные, чтобы объяснить из них достаточность некоторых следствий. Но здесь нужно быть осторожным, ибо из данного действия нельзя заключить к определенной причине. Например, в Англии у одного монетчика в сундуке нашли фальшивые монеты — его казнили, а после смерти выяснилось, что их подложил другой.

О системе

Автор определяет систему как совокупность догматических истин. Объект не создает различия между системами, поскольку всё должно быть систематизировано, чтобы быть истиной. В каждой системе должна быть идея, представляющая целое, которая определяет деление и цель, и именно эта идея составляет систематическое единство. Если её нет, то разнообразные элементы системы связаны рапсодически, но это ещё не означает хаотичности, поскольку хаотичность противоположна методичности. Нечто может быть методичным, но не систематичным, и признаком системы является то, что если в ней чего-то не хватает, эта недостача сразу заметна, поскольку у нас должно быть понятие о целом. Таким образом, система — это пробный камень полноты и правильности.

Истина — это познание в системе, а обычное познание — любое, не являющееся системой; оно может быть очень обширным, но всё же не наукой. Таким образом, можно говорить об исторической и рациональной науке. Многие считают, что систематичность относится лишь к изложению, а не к тому, что само познание должно возникать систематически. Изложение касается лишь способа передачи познания, но и происхождение познания во многих случаях уже систематично.

Афоризмы — это отдельные положения, не являющиеся частями системы.

Автор говорит об эстетических и учёных познаниях.

— Целое познаний как агрегат — это обычное познание.

— Целое познаний как система — это учёное познание, или если целое связано согласно принципу. Например, география может быть рапсодией или системой, но систематичной её делает глобус.

О ложном познании и заблуждении

Ложное познание и заблуждение также различаются, поскольку заблуждение — это принятие ложного познания за истинное. Таким образом, в заблуждении, помимо ложного познания, должен присутствовать ещё и видимость (иллюзия). Существует множество видов видимости, но мы можем говорить лишь о логической, которая возникает из соответствия познания с его формой: форма познания может быть правильной, но содержание ложным, и этот логический обман часто присутствует в нашем познании.

Об избежимом и неизбежимом заблуждении.

Ни одно заблуждение не является неизбежным само по себе. Однако невежество иногда неизбежно, поскольку оно зависит не от нашей воли, а от ограничений нашего разума. Тем не менее, бывают случаи, когда необходимо вынести суждение, и если мы ошибаемся, то заблуждение относительно неизбежно, но абсолютно — нет.

— Очевидная ложность — это та, которая ясна здравому смыслу.

— Если она не очевидна, то она скрыта и может быть раскрыта, и на этом основаны все опровержения.

Заблуждение, содержащее очевидную ложность, называют нелепостью, но для того, кто принимает его за истинное, оно неочевидно. Эта нелепость относится и к людям, поскольку она делает их недостойными находиться в классе людей, обладающих здравым смыслом.

Нельзя говорить, что ограничения нашего разума являются причиной заблуждения, потому что:

1. Разум, знающий свои границы, не пойдёт дальше, чем может.

2. Иначе мы приписываем Богу причину заблуждения.

Ограничения разума — это причины невежества, но не заблуждения.

В каждом заблуждении есть частичная истина, и даже у расстроенного человека суждение не полностью ложно, поскольку разум судит, то есть выражает, что он здесь или там согласуется с самим собой.

Тот, кто хочет освободить другого от заблуждения, должен:

1. Specimen evoluere — доказать ложность принятого за истину суждения.

2. Specimen exponere — объяснить видимость и показать, как она обманула судящего.

О ясности познания

Для ясности необходимы признаки. То, что может рассматриваться как часть целого возможного представления о вещи, является её признаком. Например:

— Красный цвет — это частичное представление целого возможного представления о розе.

— Вредность испарений розы — это частичное представление не реального целого представления, которое мы обычно о ней имеем (поскольку немногие в это верят), а возможного.

Признаки могут быть найдены:

— Через анализ, если они являются частичными представлениями реальных понятий.

— Через синтез, если они являются частичными представлениями возможных понятий, и здесь нет предела, поскольку какая вещь познана нами полностью?

Мы можем определить отчётливое понятие как такое, которое имеет ясные признаки или может быть разложено на признаки.

Признаки по связи делятся на:

1. Координированные — когда каждый представляется как непосредственный признак вещи.

2. Субкоординированные — когда один признак представляется через другой.

Первое называется связью агрегата, второе — связью ряда.

— Агрегация признаков составляет тотальность понятия.

— Через субкоординацию признаков я не узнаю о вещи ничего нового, но через агрегацию — да.

Субкоординация признаков имеет пределы (поскольку нужно дойти до простейшего, что уже нельзя объяснить), и ясность через субкоординированные признаки — это глубина отчётливости.

Пример:

— Тело — это целое, непроницаемое и протяжённое. Эти признаки координированы, и их ряд бесконечен.

Познание становится отчётливым двумя способами:

1. Через агрегат координированных признаков — ясность растёт экстенсивно.

2. Через ряд субкоординированных признаков — ясность растёт интенсивно.

Первое приятно, второе сухо, но глубина отчётливости, возникающая здесь, способствует основательности и достоверности нашего познания. Она относится к логическому совершенству, тогда как первая — к эстетическому.

— Экстенсивная ясность (распространённая) полезна в поэзии.

— Интенсивная ясность (глубокая) — дело философии, особенно в метафизике, где мы спрашиваем «почему?» о каждом «почему».

Признаки — это основания познания и делятся на:

1. Внутренние — для внутреннего употребления (объяснение объекта самого по себе).

2. Внешние — для внешнего употребления (сравнение объектов между собой).

Через признаки тождества мы создаём роды, через признаки различия — виды.

Признаки также делятся на:

— Положительные (что вещь есть).

— Отрицательные (что вещь не есть).

Отрицательные признаки важны, чтобы избежать ошибок, но положительные лежат в основе познания.

О важных и неважных признаках.

Важность познания относительна: то, что важно для одного, не важно для другого.

Признаки важны:

— Для внутреннего употребления — если они позволяют многое узнать о самой вещи.

— Для внешнего употребления — если они помогают сравнивать вещи.

Познание важно:

— Формально — если оно делает другое познание ясным.

— Материально — если оно ведёт к важным последствиям.

Признаки достаточны, если они полностью соответствуют цели.

Признаки бывают:

— Необходимые (неотделимые от понятия вещи).

— Случайные (не конститутивные).

Сущность (essentia) — это совокупность необходимых внутренне достаточных признаков.

Необходимые признаки делятся на:

1. Конститутивные (essentialia) — основания других признаков.

2. Атрибутивные (attributa) — следствия других признаков.

Внешние признаки (extraessentialia) бывают:

1. Модусы (внутренние определения).

2. Отношения (внешние связи).

Реальная сущность вещей — это их природа, которую мы не можем познать.

Логическая сущность — это совокупность всех признаков, составляющих наше понятие о вещи.

Таким образом, наши жалобы на ограниченность разума относятся лишь к невозможности познать реальную сущность, но логическую сущность мы познаём легко, разлагая понятия на их признаки.

Автор говорит теперь о ясных и темных познаниях. Этот материал не относится сюда, поскольку логика не может дать нам правил о представлениях, которых мы вообще не осознаем. Логика учит не делать познания ясными, а отчетливыми, но мы должны осознавать свое познание, т.е. оно должно быть ясным. Темным называют понятие, которое недостаточно ясно для нашей цели. Таким образом, существует логическая темнота, которая, однако, сильно отличается от психологической. Сравнительная темнота — вот чем занимается логика. Относительно темным нужно становиться всегда, когда хочешь подняться к необычной ясности. Темным называют также то, что не понимает обычный рассудок, но понимает спекулятивный. Особенно примечательно, что рассудок часто работает в темноте; что это так, мы видим из неуместного выражения: «Я чувствую, что это или то истинно», но не могу указать никакого основания. Рассудок не осознает своего размышления, но осознает его результат — что что-то истинно или ложно. Последнее называют сомнением: человек осознает сомнение относительно чего-то, но не может указать основания; если же он может указать основание, то это называют возражением. Вся истина и ложность лежат в суждении, следовательно, они не могут быть почувствованы, поэтому выражение совершенно неверно. Нужно стараться узнать, какие размышления сделал рассудок в темноте, благодаря которым он пришел к тому, чтобы что-то принять или отвергнуть. Для этого требуется руководство, а именно: я возвращаюсь к ближайшему известному и смотрю, не связано ли это с тем, что мне неизвестно. Это действие называют эволюцией, и оно часто бывает очень трудным как для нас, так и для других.

Автор также говорит о подробности. Деление относится не к ясности, а к отчетливости. Вся отчетливость состоит в ясности признаков. Когда все признаки достигли ясности, то мое отчетливое понятие о вещи адекватно. Отчетливость через координацию признаков иного рода, чем через субординацию признаков. Адекватность может основываться на координации признаков, и тогда это completudo, или на субординации признаков, и тогда это profunditaet. Как интенсивная, так и экстенсивная отчетливость относятся к логике.

О полной и частичной ясности

In cognitione quadam notae singulae possunt esse obscurae, universae, clarae. Это случай неотчетливого представления. Например, если смешать синий и желтый, получится зеленый. В целом мы осознаем зеленое, но не части, из которых оно состоит. Например, когда используют слово «право», всегда есть ясное понятие, но что оно в себя включает, знают немногие. Таким образом, у нас есть множество представлений, которые ясны нам в целом, но не в своих частях. Однако философия должна продвигать ясность как можно дальше. Если мы произвольно составляем понятие, то оно ясно и в своих частях, ибо мы знаем части, из которых оно составлено.

О живости

Логически большая ясность — это отчетливость, эстетически большая ясность — живость. Может быть живость простого впечатления или идеи, которая состоит в множестве признаков, составляющих представление; ибо каждый признак вызывает в нас движение. Некоторые представления связаны с интересом души, т.е. они облегчают свободную игру душевных сил. Мы упрекаем автора в сухости, если он не приспосабливается к вкусу, в сонливости, если он не предлагает ничего, что возбуждало бы наше внимание. Сухим называют и того, кто излагает свое познание лишь в логических понятиях. Таким образом, живость совершенно отлична от логического совершенства и относится к эстетике; она как бы средство (vehiculum) логики, служит для ее введения, но должна применяться с осторожностью, чтобы не помешать эффекту логического намерения. Итак, живость бывает экстенсивной и интенсивной. Интенсивная степень называется силой и волнением, экстенсивная служит тому, чтобы придать нашему понятию больше наглядности или сделать его ясным in concreto, поэтому она очень важна. Величина интенсивной живости основывается лишь на чувстве, но через это мы не познаем предмет лучше, а находимся в самом неподходящем состоянии для познания и суждения вещей. К живости, основанной на наглядности, относятся проницательность, ученость и основательность. Экстенсивную живость может проявить и обычный ум.

Поскольку мы сказали, что логика делает понятия отчетливыми, возникает вопрос: каким образом она делает их отчетливыми? Наш автор и Вольф всегда рассматривают прояснение как аналитическое, т.е. они полагают, что оно возникает лишь через расчленение понятия. Оно действительно возникает так в отношении признаков, которые мы уже мыслили в понятии, но в отношении признаков, которые добавляются к понятию как части всего возможного понятия, оно возникает через синтез. Через аналитическое прояснение наше познание не расширяется, а мы лишь лучше различаем то, что уже содержалось в нашем познании. Например, если я говорю: «Тело есть протяженная, непроницаемая вещь, имеющая фигуру», я ничего не добавил к понятию тела, а лишь расчленил то, что уже в нем было. Логика занимается формой отчетливости так, что содержание остается тем же, и познание по содержанию не растет. Аналитический метод создания отчетливости — первый и главнейший, и именно он является логическим.

Иногда необходимо и расширить свое понятие, и тогда отчетливость возрастает, причем синтетически. Например: «Добродетель есть гармония произвола с разумом» — это всегда мыслится в понятии добродетели; если я добавлю, что она приносит выгоды, то, хотя это лишь случайное свойство, я сделал свое понятие синтетически отчетливым.

Есть различие, которое стоит отметить, между положениями: «Сделать отчетливое понятие» (отсюда возникает синтетическая отчетливость) и «Сделать понятие отчетливым» (отсюда возникает аналитическая отчетливость). В первом случае признаков еще нет, я начинаю с частей и иду к целому, и здесь мое познание расширяется по содержанию; во втором случае оно не растет по содержанию, а лишь изменяется форма.

Некоторые хотят утверждать, что прояснение вредит энергии, но это ложно, ибо чем отчетливее я что-то понимаю, тем сильнее и живее оно становится, только анализ не должен заходить так далеко, чтобы предмет в конце концов исчез.

Математик действует синтетически, философ — аналитически. К синтезу относится прояснение объектов, к анализу — прояснение понятий. Здесь целое предшествует частям, там части — целому. Иногда действуют синтетически, даже если понятие дано, когда не удовлетворены признаками — это часто бывает в эмпирических положениях.

Синтез и анализ

Аналитические суждения являются поясняющими, а синтетические — расширяющими. Все аналитические суждения априорны, а все суждения опыта синтетичны.

Синтетические суждения бывают либо априорными, либо апостериорными. В арифметике и геометрии почти все понятия синтетические априори, то есть мои познания здесь могут расширяться независимо от всякого опыта.

Автор сейчас говорит о понимании и называет его concipere, что буквально означает познавать что-то через понятия, то есть через рассудок, ибо в противном случае мы не найдем немецкого слова для comprehendere. Впрочем, это не так важно.

Мы возьмем степени, по которым наше познание объекта может возрастать.

1. Первая степень — представлять себе что-то (sich etwas vorstellen).

2. Вторая — воспринимать или представлять с сознанием (percipere).

3. Третья — познавать что-то (cognoscere).

4. Четвертая — понимать что-то (intelligere), познавать что-то через рассудок посредством понятий; это можно также назвать concipere, и оно сильно отличается от begreifen (постигать). Я могу concipiren (мысленно представить) что угодно, например, perpetuum mobile, хотя в механике доказана его невозможность.

5. Пятая — познавать что-то через разум (perspicere), когда я понимаю основание чего-то. Во многих вещах мы доходим до понимания, но не до усмотрения. Наши познания становятся все меньше по числу, чем больше мы хотим их усовершенствовать.

6. Шестая степень — comprehendere (постигать), познавать что-то через разум в такой степени, чтобы этого было достаточно для нашей цели. Если познают что-то в такой степени, что этого достаточно для всякой цели, то это называется постигать абсолютно, и это превосходит человеческие способности.

Когда учатся чему-то, необходимо постигать то, что относится к цели, иначе это бесполезно и всякое применение отпадает.

Синтетически ясное понятие, где ни одно не содержится в другом и ни одно не отсутствует, можно назвать определением.

Примечание. У нас есть употребление разума, которое кажется достаточным для постижения чего-то, когда вещь налицо, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что мы не усмотрели бы этого априори, и это часто случается у естествоиспытателей.

Таким образом, я постигаю то, что мог бы определить априори. То, что я не могу определить априори, я и не постигаю, хотя могу объяснить.

О полной и частичной ясности.

Полнота экстенсивной ясности основывается на множестве координированных признаков, а интенсивной ясности — на множестве субординированных признаков.

О полных и адекватных понятиях

Понятие ясно, если его признаки отчетливы. Ясное понятие, содержащее все признаки, исчерпывающие все понятие, является полным понятием, и это совершенство называется completudo.

Если в ясном понятии не отсутствует ни один признак, возможна ошибка в том, что один признак лишний. Совершенство, поскольку понятие не имеет лишних признаков, называется precision.

Cognitio simul completa et precisa est adaequata (Познание одновременно полное и точное является адекватным).

Вольф и его последователи определяют его как понятие, признаки которого ясны. Это, конечно, высокая степень ясности, но не твердо определенная, а лишь колеблющаяся, ибо я могу представлять себе признаки признаков и так далее. Но этим понятие не устанавливается твердо.

Правильное определение: cognitio adaequata objectum si habet omnes notas quae conceptum exhauriunt sed non abundantes (Познание адекватно объекту, если оно имеет все признаки, исчерпывающие понятие, но не избыточные).

Благодаря точности можно удостовериться, что нет ни лишних, ни недостающих признаков. Их недостаток основывается на тавтологии, когда один и тот же признак выражается дважды, но в другой форме. Например, если я говорю: «Бог бесконечен, всемогущ и т. д.», то всемогущество уже содержится в понятии бесконечности.

Бывают случаи, когда точность вызывает некоторую темноту, но для глубокого ума она тем ценнее, ибо точные понятия всегда соответствуют вещи, а у искусных людей их отсутствие — большой недостаток.

В конце этого раздела автор говорит о понятиях ясного ума, и эту тему, хотя она и не относится к логике, мы тоже рассмотрим.

Под ясностью понимается соединение популярной ясности со школьной. Чем больше точности в понятии, тем более оно соответствует школе. Логическую ясность можно назвать школьной, а эстетическую — популярной.

Популярная ясность состоит в соединении абстрактных представлений с конкретными, и для этого требуется большое дарование. Многие авторы очень популярны, но при этом упускают школьную строгость, и на них нельзя положиться.

Самый ясный ум — тот, который, обладая логическим совершенством, одновременно настолько ясен, что может быть понят даже самым обычным рассудком.

О достоверности познания

Есть три степени признания чего-то истинным:

1. Проблематическое — когда я считаю свое познание лишь возможным (это называется мнение).

2. Ассерторическое — когда я рассматриваю свое познание не как возможное, а как действительно истинное (это называется вера).

3. Аподиктическое — когда оно связано с понятием необходимости, так что я объявляю его неопровержимо истинным (это называется знание).

Первая степень — мнение.

Мнение — это объективное признание истинным, сопровождаемое сознанием его недостаточности. С мнений мы начинаем большую часть наших познаний. Иногда у нас есть смутное предчувствие, когда мы сами не знаем, что именно думаем, хотя дело кажется имеющим признак истины.

Мнение — это предварительное суждение, и мы не можем легко от него отказаться, но надо остерегаться считать мнения чем-то большим, чем мнения. Это относится и к гипотезам, или философским мнениям.

Во многих науках мнение недопустимо, например, в метафизике, математике, морали и т. д. В физике много мнений, особенно относительно причин и событий.

Из нашего определения следует, что мнение — это также субъективно недостаточное признание истинным, ибо мы сознаем, что оно объективно недостаточно.

Вторая степень — вера.

Вера — это признание истинным, субъективно достаточное, но объективно недостаточное. Вера может быть теоретической и практической. Первая основывается на свидетельстве других (историческая вера), вторая — на интересе, но также на разуме (моральная вера).

Примечание. В математике можно верить тому, что сказал великий человек, но в философии — нет, ибо там нет таких средств, чтобы распознать ошибку.

Третья степень — знание.

Вере противопоставляется знание. Можно иметь очень разумную веру, но нельзя сказать, что знаешь. Ибо знание — это объективно достаточное признание истинным; тогда я познаю что-то из логических оснований.

Иногда я познаю что-то из практических оснований, твердо верю, но еще не знаю. Так обстоит дело, например, со многими религиозными истинами.

Убеждение и уверенность.

Убеждение (Ueberredung) — это субъективная сторона признания истинным, поскольку в ней не содержится объективного основания. Таким образом, убежденность — это сознание субъективного основания; при убеждении, следовательно, нет логических оснований, то есть таких, которые были бы действительны для каждого.

Уверенность (Ueberzeugung) — это состояние субъекта, в котором он не может считать противоположное истинным. Здесь имеет место субъективно необходимое признание истинным, следовательно, оно должно иметь основание и в объекте.

Всякая уверенность, или полное признание истинным, бывает двояким:

1. Она либо может быть сообщена — тогда она логическая;

2. Либо нет — тогда она основывается либо на чисто субъективных основаниях (тогда это убеждение и оно эстетическое), либо на объективных и субъективных практических основаниях, то есть таких, которые определяют волю (и это практическая вера).

В чем разница между логической и практической достаточной уверенностью?

Если мы свободны от всякого интереса, и у нас есть уверенность, то она логическая — независимо от того, освободились ли мы от интереса или его вообще не было. Эту уверенность называют также спекулятивной.

Но если у нас есть интерес, то уверенность практическая, то есть она достаточна, чтобы определить нас к чему-то, но мы не можем сообщить ее другому, ибо интерес — это нечто субъективное, и мы не можем привить другим интерес к тому, что нас интересует.

Предубеждение.

Быть предубежденным (praeoccupirt) — значит иметь субъективное основание в своем суждении, которое определяет его одобрение еще до исследования объективных оснований.

Предубеждения очень обычны для человека. Учения юности всегда предубеждают нас, и нам трудно от них освободиться. Мы также предубеждены гневом, ненавистью, враждой, предпочтением и т. д., которые сильно на нас влияют.

В признании истинным труднее всего увидеть, от чего оно происходит — от чувственного влияния или от рассудка, и часто мы сами через чувство отличаем убеждение от уверенности.

При мнении мы не считаем познание даже субъективно достаточным, а при вере — считаем.

Практическая вера часто тверже всякого знания. В последнем еще ищут противоположные основания, но в практической вере — нет. Например, вера в Бога и иной мир тверже всякого знания, ибо мы имеем в этом столь большой интерес.

Практическая уверенность — величайшая из возможных, и лишь некоторые положения способны на нее — те, которые называются морально достоверными, то есть те, что являются основанием всей моральности и согласуются с нашей совестью, если мы им следуем.

Таким образом, практическая вера — это твердая, неизменная уверенность, и именно потому, что никакой противник не может опровергнуть морально достоверное положение, хотя и могут делаться возражения.

Чувственная достоверность.

Чувственную достоверность можно разделить на достоверность чувств и достоверность опыта (эмпирическую достоверность).

Одни чувства не составляют опыта, но суждение рассудка о связи чувственных представлений. Чувства и рассудок — источники нашего познания.

Через чувства мы имеем явления, а рассудок связывает их, и отношение между ними, или их единство, есть опыт. Таким образом, опыт — это познанная связь явлений.

Всякий опыт, следовательно, содержит суждения, исходящие из рассудка.

Логики занимались вопросом о достоверности чувств. Здесь вопрос не в том, есть ли в объекте, который они нам представляют, нечто истинное, а в том, имеют ли они объекты или обманывают нас видимостью, которой не соответствует никакой объект.

Этот вопрос не относится к логике, ибо она не занимается объектами, а к метафизике, где речь идет о видимости.

Но из логики мы уже можем усмотреть, что в чувствах нет ни лжи, ни истины, ибо они вовсе не судят.

Здесь скорее возникает вопрос о достоверности.

Эмпирическое познание — это познание через рассудок объектов, представляемых чувственностью. Вся эмпирическая достоверность относится, таким образом, к отношению чувственных представлений, и на этом мы должны остановиться.

Чувственное познание отличается от рационального, когда его объект — объект разума, как мораль; она, следовательно, материально рациональна.

Но одна лишь логика материально и формально рациональна, поскольку она имеет рассудок своим объектом.

Наши познания могут касаться объектов опыта, и достоверность может быть при этом эмпирической и рациональной.

(Эмпирическая достоверность бывает либо оригинарной, если я что-то знаю из собственного опыта, либо деривативной, если из чужого опыта.)

Разум привносит во всякую достоверность необходимость, чего не может опыт. Например, опыт учит, что вещь полезна, но только разум учит, что она необходимо должна быть полезной.

Мы не можем иметь рациональной достоверности обо всем, но где можем, должны предпочитать ее эмпирической.

Однако не следует смешивать рациональную достоверность с эмпирической.

Рационально достоверным является то, что мы усмотрели бы априори и без опыта.

Рациональная достоверность, в свою очередь, двояка:

1. Поскольку наши познания либо дискурсивны (из понятий),

2. Либо интуитивны (из конструирования понятий),

достоверность также бывает дискурсивной и интуитивной.

Интуитивное познание математично, дискурсивное — философско. Эмпирическая достоверность ассерторична, рациональная — аподиктична, т.е. достоверность познания, связанная с сознанием необходимости. Математическая достоверность называется ещё очевидной, потому что объект представлен в наглядности. Интуитивное познание яснее, чем дискурсивное. По достоверности они равны, но не одинаково ясны, т.е. способ их достоверности различен.

Автор далее говорит о модусах принятия за истинное (modis des Fürwahrhaltens). Модус — это различие в том, как я что-то принимаю за истинное. Модусы следующие:

1) Предположение — когда нечто получает одобрение, но неизвестно, достоверно ли оно.

2) Установленное — когда нечто принято и его истинность известна.

3) Неопровержимое — когда невозможно считать его ложным.

Это три степени одобрения. Если что-то установлено, то предполагается, что оно истинно и объективно, и субъективно. Не вызывающие сомнения положения не называют установленными, если против них никогда не было возражений, например, теорема Пифагора.

Познание может быть основательным разными способами. Например, основательное моральное рассуждение отличается от математического. Основательность означает не логическую полноту достоверности, а то, что познание обладает совершенством, соответствующим его природе и цели. Некоторые познания поверхностны (их называют superficielle), хотя эти термины различаются. Первое указывает на недостаток глубины познания. То, что сразу предлагается обыденному рассудку, часто вполне соответствует цели. Но если познание должно выходить за пределы целесообразного совершенства для обыденного рассудка, а берётся лишь то, что ему сразу понятно, то оно поверхностно.

Автор говорит теперь об одобрении и воздержании от суждения. Выражения «я одобряю», «я отвергаю», «я воздерживаюсь от одобрения» показывают, что в нашем суждении есть нечто произвольное: мы считаем что-то истинным, потому что хотим этого. Вопрос в том, влияет ли воля на наше суждение.

Непосредственно воля не влияет на разум (например, математические истины остаются истинами, даже если нам неприятны). Но она влияет на использование разума — побуждает или удерживает от исследования истины, хотя не влияет на само убеждение. Однако поскольку убеждение зависит от использования разума, воля косвенно влияет и на него. Если бы воля могла убеждать нас в том, чего мы желаем, мы бы постоянно создавали себе химеры счастливого состояния и считали их истинными. Но она не может спорить с убедительными доказательствами вещей, которые нам неприятны — они остаются правыми.

О воздержании от суждения (De suspensione judicii)

Если мы иногда находим ошибки в своём познании, то можем случайно, сравнивая с другими познаниями, усомниться в своём суждении, что приводит к suspensio judicii — решению не позволять предварительному суждению становиться окончательным.

Я сужу окончательно, если прямо утверждаю: «это истинно»; или проблематично, если говорю: «у меня есть основания считать это истинным, но их пока недостаточно». Осознание, что моё суждение проблематично, и есть suspensio judicii.

Воздержание может быть двояким:

1) Исследующим (suspensio judicii indagatoria) — чтобы найти основания для окончательного суждения.

2) Отказом от суждения (renunciatio judicii) — когда суждение вообще не выносится.

Первое называется критическим, второе — скептическим воздержанием.

Можно также требовать и предписывать одобрение: если другой увидел мои основания, он не может отвергнуть их, не впадая в нелепость (например, математик). Философу не так повезло: его положения аподиктически достоверны, но не очевидны. В философских познаниях можно давать одобрение лишь условно — сохранится ли всё в таком виде в дальнейшем? Часто положение кажется верным, но при применении (при выводе следствий) возникают трудности. Нужно всегда исследовать, как познание ведёт себя в целом, что требует завершённости и обзора всей системы.

Воздерживаться от одобрения по максиме может лишь натренированная способность суждения, которая появляется с возрастом. Наш разум жаждет расширяться и обогащаться суждениями, поэтому мы склонны считать истинным то, что имеет видимость истины. У живых умов эту склонность трудно устранить, но если человек научился на ошибках, он становится осторожнее и не спешит с одобрением, если потом приходится его отменять.

Оставить что-то в сомнении (in dubio) — не то же самое, что suspensio judicii, потому что здесь есть интерес, тогда как в воздержании не всегда важно решить, истинно ли что-то.

Виды суждений

Суждения делятся на:

— Предварительные (judicia praevia, antecedentia) — те, что предшествуют исследованию.

— Окончательные (determinantia, consequentia) — те, что следуют за исследованием.

Предварительные суждения очень нужны в науках. Например, можно сказать, что логика обогащается их рассмотрением, если только это не слишком для неё глубоко (ведь здесь объекты должны быть даны заранее).

Человек судит сразу, даже при малых данных, как бы пробуя, будет ли его суждение верным. Это сильно влияет на него: даже окончательное суждение со всеми основаниями не всегда может изменить первоначальное мнение. Например, большинство судят о книгах по заглавиям. Если автор известен, доверие к книге выше; если тема нова, есть больше оснований для благоприятного суждения. Такие суждения полезны при размышлении, при составлении плана, хотя потом многое может отпасть.

Поскольку эти суждения направляют разум, они необходимы. Окончательные суждения — те, что дают достаточное основание для одобрения.

Предварительные суждения следует отличать от предрассудков. Они могут служить максимой для исследования. Их можно назвать антиципациями (anticipationes), поскольку суждение выносится заранее, до окончательного решения. Это принятие за истинное при недостаточных основаниях, которые должны побуждать искать достаточные. Их также называют философией обыденного рассудка, потому что он способен только на них, не углубляясь в исследования.

О предрассудках

Замечание: есть разница между исследованием и размышлением. Многие положения принимаются без исследования (например, что целое равно сумме частей), но обдумать их нужно — я должен осознавать, что именно я мыслю.

Размышление — это сопоставление познания с познавательной способностью, из которой оно должно происходить. Например, если кто-то говорит: «между двумя точками возможна только одна прямая», в моём уме происходит операция сравнения этого с наглядностью (т.е. с познавательной способностью), как бы мысленная проверка. Это происходит всегда, даже если мы не исследуем познание.

Если познание происходит из познавательной способности, недействительной в отношении объекта, то его нужно либо отвергнуть, либо воздержаться от суждения. Нужно различать, какая познавательная способность здесь влияет, даже если исследования нет.

Мы принимаем суждения и без размышления — и тогда это предрассудки.

Что такое предрассудки?

Предрассудки можно понимать в субъективном или объективном смысле.

— Предрассудок в субъективном смысле — это склонность к убеждению (Ueberredung), т.е. принятие за истинное по чисто субъективным причинам, ошибочно принимаемым за объективные. Он возникает из подражания, привычки или склонности.

— Предрассудок в объективном смысле — это видимость, поскольку она принимается за принцип истины.

Предрассудки — это предварительные суждения, поскольку они принимаются за принципы. Необходимо различать сам предрассудок и ложное познание, которое из него проистекает. Познание, которое определено в отношении отдельных объектов, не является предрассудком. Иногда они бывают истинными предварительными суждениями, например: «Что посеешь, то и пожнешь», но это ошибочно, когда их принимают за принципы, и происходит это потому, что субъективные основания ошибочно принимаются за объективные, а это случается из-за того, что мы не задумывались.

Каждый предрассудок — это принцип ошибочных суждений. Из предрассудков проистекают не предрассудки, а ложные суждения, и они всегда являются их источниками. Например: «Яблоко от яблони недалеко падает» — это можно считать предрассудком, потому что это не всеобщее положение и не может служить принципом. В случае ошибочных суждений всегда нужно обращать внимание на предрассудок, из которого они возникли.

Три источника предрассудков:

1. Подражание

2. Привычка

3. Склонность

1. Подражание.

Оно имеет всеобщее влияние. Разум стремится расширяться и делает это через подражание, особенно у детей и простых людей. Это сильное основание считать истинным то, что другие выдают за таковое.

2. Привычка.

Привычка — это легкость в выполнении чего-либо, и это хорошо, но привыкание (закрепившаяся привычка) — нет, это необходимость делать что-то так, как делали раньше. Привычка действует сильнее на стариков, чем на молодых, потому что последние еще не прожили достаточно, чтобы что-то стало для них привычным. Если познание стало привычкой и к тому же возникло из подражания, то такой человек совершенно неизлечим. Предрассудки привычки могут быть искоренены только со временем, когда разум постепенно задерживается и замедляется противоположными доводами.

В случае предрассудка подражания можно различать активное и пассивное использование нашего разума, потому что предрассудок из подражания — это не что иное, как склонность к пассивному использованию разума. Я действую активно, когда вывожу что-то из естественных правил разума. Первое (пассивное) — это противоречие в определении, и тем не менее оно очень распространено среди людей.

Разум — это деятельное начало, которое ничего не может заимствовать у другого, даже у опыта, если мы хотим пользоваться чистым разумом. Но из-за лени люди предпочитают ступать по чужим следам, чем напрягать свои собственные силы. Например, уверенность в будущей жизни — это объективно разумное положение, но для большинства это лишь историческое знание.

Средства, способствующие подражанию:

1. Формулы, правила, выражения которых служат образцом для подражания. Формулы — это облегчение, когда что-то запутано, и даже самый просвещенный ум стремится их изобрести.

2. Изречения (dicta) — выражения, обладающие точностью смысла. Dicta — это высказывания, служащие правилом или законом. Они всегда заимствуются у других, и мы приписываем им некую непогрешимость, потому что принимаем их на веру.

3. Сентенции — суждения, имеющие авторитет, потому что рекомендуются сами благодаря выразительности мысли. (По-немецки их можно назвать Sinnsprüche.) Они отличаются от bon mots — острот, которые привлекают скорее остроумием, чем зрелостью суждения. Сентенции сохраняются веками, потому что суждение, являющееся первоначальным продуктом разума и содержащее в сжатой форме много смысла, само себя рекомендует.

4. Каноны (по-немецки Lehrsprüche и Proverbia Denksprüche) — всеобщие поучительные изречения, служащие основанием наук. Они могут быть выражены и в форме сентенций, и тогда нравятся больше.

5. Пословицы (Proverbia, Sprichwörter) — общеупотребительные выражения, представляющие популярные суждения здравого смысла. Они содержат ходячую мудрость простого разума и служат для того, чтобы дать представление о его природе. Они локальны, тогда как сентенции универсальны. Хотя они могут служить сентенциями и канонами для самой простой толпы, поэтому среди людей более тонкого воспитания их не встретишь.

Предрассудки укрепляются, когда человек полагает свою мудрость в сентенциях и пословицах, следует им и никогда не пытается мыслить самостоятельно.

Предрассудок авторитета.

Авторитет бывает разным: авторитет эпохи, личности, толпы, века или целого народа. Отсюда возникают предрассудки, или здесь чувства опережают разум, поэтому они и называются praejudicia (предубеждения) — суждение как бы уже принято заранее в пользу толпы, личности и т. д.

Они основываются на склонности (тяготении) присоединяться к чужим суждениям, и такое суждение из подражания можно назвать рабским.

Есть также предрассудки из самолюбия, когда человек склонен в пользу того, что является продуктом его собственного разума.

Об авторитете личности.

В исторических вопросах он должен быть основой наших суждений, потому что в вещах, основанных на опыте и свидетельствах, мы не можем охватить все своим разумом, а должны строить свое познание на авторитете других людей. Однако это не praejudicium (предубеждение).

Но если познания таковы, что могут быть решены только разумом, то авторитет других не является истинным основанием для признания их истинными. Однако если он становится основанием, создающим в нашем разуме склонность к чему-то, то это praejudicium auctoritatis (предубеждение авторитета).

Истины разума значимы анонимно, то есть не нужно спрашивать, кто их сказал, а что сказано.

Авторитет личности согласуется с нашей склонностью, потому что он косвенно льстит нашему тщеславию. Если человека возносят как ученого, то его хвалят за это, потому что все его хвалят, и здесь все равны, поскольку перед великим человеком они — ничто, а различия между почитателями считаются незначительными.

Цитаты ученых мужей в разумных познаниях не могут служить доказательством, хотя они имеют некоторый вес для укрепления нашей веры. Это внешний критерий истины — всеобщее согласие человеческого разума.

В метафизических положениях это неприменимо, но в юриспруденции — да, поэтому видно, насколько ненадежны юридические суждения. Причина здесь — многообразие случаев, которые невозможно заранее предусмотреть или определить в законе.

Об авторитете толпы.

К нему склонна чернь, потому что она не может судить о заслугах и способностях личности и поэтому держится за мнение большинства. Она предполагает, что что все люди говорят — истинно, но только в исторических вопросах; в религиозных делах, где она заинтересована, она доверяет ученым.

Предрассудки не всегда ложны.

Если я принимаю что-то из предрассудка, это может быть истинным, но то, что я принимаю это с предрассудком, логически вредно.

В отношении вида познания особенно характерно, что невежда имеет предрассудок в пользу учености, приписывая ученому больше знаний даже там, где их не может быть (например, о состоянии после смерти).

Ученый, в свою очередь, имеет предрассудок в пользу здравого смысла, когда у него возникает недоверие к учености — особенно если все его усилия не приносят должного удовлетворения. Это встречается у тех, кто уже прошел круг наук и сталкивается со спекуляциями, которые не могут сделать свои понятия чувственными и чьи основания шатки (как в метафизике и морали). Он верит, что ключ к этому можно найти, и ищет его в здравом смысле, но это обманчиво, потому что если культивированная способность ничего не достигает, то некультивированная и подавно ничего не достигнет.

Апелляция к здравому смыслу — это не что иное, как апелляция к толпе, потому что каждый претендует на здравый смысл.

В метафизике это совершенно неприменимо, потому что там нельзя представить конкретный случай, но в морали — особенно, где все случаи могут быть даны конкретно, поэтому здесь здравый смысл часто судит вернее, чем спекулятивный разум.

Например, юридическое правило «casum sentit dominus» (хозяин несет риск) правильно для спекулятивного разума, но здравый смысл видит, что это ложно, хотя и не может указать причину.

Вообще, практическое применение разума ближе к применению здравого смысла, чем спекулятивного разума, и все правила морали в абстракции, если они не рассматриваются конкретно, ошибочны.

Логический эгоизм.

Противоположность предрассудку авторитета — логический эгоизм. Это принцип безразличия ко всем чужим суждениям как критериям истины.

Согласие других суждений, конечно, недостаточно, но все же является критерием, потому что мое познание может быть сильно искажено субъективными причинами, которых у другого нет (хотя у него есть свои).

Есть только одна наука, где мы можем полагаться исключительно на свое суждение, не совершая ошибки, — это математика.

Но в философском и дискурсивном познании мы не всегда можем считать согласие других излишним, потому что ошибки, которые здесь так легко совершить, невозможны в интуитивных познаниях.

Провидение пожелало, чтобы мы отдавали наши суждения на суд общего человеческого разума, то есть поскольку многие в нем согласны. Хотя тщеславие тоже имеет здесь влияние, но мы все же через это учимся.

Предрассудок древности.

Один из важнейших. Он возникает потому, что древние, так сказать, не хотят перековываться в новую форму.

Здесь есть и нечто более общее, что может освободить даже молодых людей: мнение, что все со временем становится хуже, но это пустая жалоба.

Замечание: В природе есть нечто непреходящее, неизменное и непостижимая тайна — а именно, что виды остаются теми же, хотя индивиды меняются.

О субъективных причинах использования разума.

Изучение субъективных причин применения рассудка и разума объясняет, почему человек пользуется своим разумом так, а не иначе.

Логика показывает, как нам следует пользоваться разумом, а не как мы им пользуемся. Она не рассматривает, испорчен ли разум или нет.

Учение о предрассудках поэтому не принадлежит собственно к логике, а к антропологии. Но его включают сюда, потому что оно может быть очень полезным в применении логических указаний.

Особый феномен.

Мы слишком высоко ценим вещь, если раньше считали ее недостойной уважения, и наоборот: если от чего-то многого ожидали, а потом не нашли этого, то унижаем это гораздо сильнее, чем оно заслуживает.

Предрассудок древности проистекает из упомянутого заблуждения, что все ухудшается.

Иногда предрассудок возникает из противоположной причины. Они часто происходят из неблагоприятного суждения о том же самом.

Здесь восхищение смешано с удивлением: последнее возникает, когда находишь что-то там, где не искал, а восхищение — это общее чувство, когда мы находим что-то очень великое.

Однако часто случается, что удивление перерастает в восхищение, хотя они разного рода, что и происходит здесь.

Об античности у нас в основном неблагоприятное суждение, исходя из обстоятельств их времени. Если мы находим у них что-то, чего не искали, то удивляемся этому или считаем их умнее, чем они были на самом деле, — отсюда возникает восхищение, и тогда это становится предрассудком.

Еще одна причина предрассудка древности.

Знания, которые мы имеем о древних, для нас — ученость, которая всегда вызывает уважение, отсюда возникает склонность и благосклонность к самим древним, чтобы изучение, которому мы посвятили время, не оказалось напрасным.

Суждение, пришедшее от древних, само по себе может быть весьма заурядным и плохим, однако оно демонстрирует ученость и начитанность. Это доходит даже до удаленности места: если, например, кто-то цитирует Конфуция, это придает суждению благосклонность. У нас есть основание благоприятно судить о древности, без того чтобы в этом заключалось предубеждение, но это лишь основание для умеренного уважения, которое мы слишком часто преступаем. А именно, поскольку время словно просеивает всё и сохраняет лишь то, что имеет внутреннюю ценность, у нас остались лишь лучшие писания древних, и мы ошибаемся, если думаем, что все они писали так. Они не имеют абсолютной ценности, а лишь относительную, даже плохие, которые потерялись; особенно у философов этот относительный ценностный статус превращают в абсолютно высокий. Так, предубеждение заставляет наших потомков думать, что мы были гигантами в разуме, и в том же соотношении мы находимся с древностью. Это приводит нас к тому, что мы доверяемся пассивному руководству древности или пренебрегаем использованием своих талантов.

Иногда древность и предубеждение в её пользу падали, а именно в начале этого века, когда знаменитый Фонтенель встал на сторону новых. В изложении они остаются и останутся нашими учителями, и их следует сохранять в этом смысле, но не как казначеев наук и познаний. То, чему они могли научить, уже давно извлечено, и возвращаться к ним — значит уводить разум с правильного пути.

Третья причина предубеждения в пользу древних — благодарность, что они проложили путь ко многим знаниям, и кажется справедливым воздавать им за это честь, что мы часто делают сверх меры. К этому добавляется ещё и осознание, что мы тоже когда-то состаримся.

Последняя причина предубеждения в пользу древних — зависть к современникам. Тот, кто не может соперничать с новыми, считает их ничтожными по сравнению с древними, чтобы они не возвысились над ним. Всё это показывает, на какой иллюзии основано превознесение древних.

Примечание. Из всех знаний ни одно не раздувает тщеславие больше, чем филологическое, поскольку здесь есть некоторая всеобщность познания, хотя и лишь историческая. Философия смиряет гордыню и скорее порождает мизантропию. Филологи же не продвигают разум дальше.

Предубеждение новизны противоположно предыдущему. Если познание человека способно к расширению, то естественно, что мы можем больше доверять новым, чем древним; мы находимся в выгодных обстоятельствах — это верное предварительное суждение, но ещё недостаточное. К предубеждению добавляется склонность к новому, потому что мы настроены на образ мышления нашего века, а не потому, что разум это понимает. Однако это предубеждение также вызывает сильные подозрения, поскольку всегда можно предположить, что автора побуждал дух новизны (как это часто бывает) противопоставить давно доказанной истине видимость, которая, возможно, продержится какое-то время.

Предубеждение принятой системы учения также заслуживает внимания. Система учения — это выведение многих знаний из одного принципа, за что мы получаем предпочтение, поскольку игнорируем некоторые ошибки. Предпочтение хорошо, если система не основана на ложных принципах.

Примечание. Суждения не всегда ложны потому, что происходят из предубеждения; часто они верны, только modus acquirendi (как говорят юристы) незаконен. Я проложил широкий путь ложному познанию, и способ часто важнее самого познания.

О вероятном познании

Здесь, как и во всех логиках, есть ошибка в выражении. Вместо того чтобы говорить познание вероятного, говорят вероятное познание. Моё познание о вероятном объекте может быть достоверным и правильным, только я считаю сам объект вероятным. Познание вероятного хорошо, но логика о нём не может быть чистой, поскольку здесь уже есть объекты. То, на чьей стороне больше оснований для свершения, чем на противоположной, я считаю вероятным. Всю вероятность можно выразить дробью: знаменатель — число всех возможных случаев, числитель — число действительных случаев. Вероятность, таким образом, — это принятие за истину из недостаточных оснований, которые, однако, имеют большее отношение к достаточным, чем основания противоположного. Практически достаточны и вероятные познания, но логически — нет.

Видимость — это значимость познания из недостаточных оснований, поскольку они больше, чем основания противоположного. Здесь я сравниваю их не с достаточными основаниями, а только с основаниями противоположного, поэтому я не знаю, сколько нужно для достоверности, как в случае вероятного познания. Видимость даёт предварительное, вероятность — определяющее, но не аподиктическое суждение.

Вероятность можно выразить и математически: а именно, она больше половины достоверности. Половина достоверности сомнительна.

Степень принятия за истину в вероятности объективно значима, в видимости — субъективно. При каждой вероятности всегда должна быть мера, а именно достоверность, но она разная у разных людей: один требует больше, чем другой.

Если основания принятия за истину однородны, то степень принятия зависит от их количества, или же их нужно пронумеровать; если они разнородны, их нужно взвешивать. С первыми быстро справляются, там все согласны, но со вторыми сложнее. Таким образом, вероятность нельзя оценить в философских познаниях, но можно в математических.

Много говорили о логике вероятного, но она по указанной причине невозможна. В вероятности абстрагируют из обычной процедуры правила разума и принимают их за логические, но они — не более чем правила, абстрагированные из обычной практики разума и приведённые в общие формулы.

Познание вероятного должно быть достоверным, то есть я должен быть уверен, что оно вероятно. Чисто вероятному познанию нельзя следовать, но оно может побудить нас исследовать основания.

Контраргумент принятия за истину — препятствие. Субъективное препятствие — сомнение. Объективное препятствие — возражение. Сомнение — ещё не основание считать что-то ложным, а лишь основание для приостановки суждения. В обычном словоупотреблении dubium (объективное основание) и dubitatio (субъективное основание) часто смешивают. Субъективное основание сомнения значимо только для меня, но объективное должно действовать для любого другого.

Скрупул — препятствие принятию за истину, когда я не знаю, объективное оно или субъективное. Если оно чисто субъективно, то незначимо, так как это лишь видимость; если мы знаем, что оно чисто субъективно, оно не может нас обмануть. Причина — склонность, привычка и т. д.

Например, если мы находим новое суждение и одновременно имеем самые сильные основания для него, мы всё же не можем в нём утвердиться — это скрупул. Но если я понимаю, что здесь есть что-то субъективное во мне, это перестаёт быть скрупулом, и тогда я обнаруживаю видимость.

Во многих случаях мы не можем дойти до этого, поскольку не всегда можем сравнить наше познание с объектом, а только познания между собой.

При каждом скрупуле есть препятствие в субъекте, только я хочу знать, только ли в субъекте. Скрупул нельзя устранить, пока он не превращён в возражение, и большое искусство — заранее угадать скрупулы, которые могут возникнуть.

С помощью возражений я не опровергаю, а лишь ослабляю достоверность, и достоверность через них доводится до ясности и полноты.

Каждый должен выслушивать возражения, и никто не может быть уверен в чём-то, если не возбуждены контраргументы, которыми можно определить, насколько ещё далеко от достоверности или как близко к ней.

Узел (возражение) можно разрубить, показав, что нет необходимости заниматься его разрешением. Например, как можно примирить зло в мире с мудростью Бога.

Нужно различать: ответить на возражение и ответить ему. Даже против самых необоснованных мнений тот, кто их придерживается, сможет что-то ответить, иначе он станет смешным, но сможет ли он ответить на них — другой вопрос.

Ответить — значит показать, как возник скрупул. Если этого не происходит, он отклонён, но не устранён.

В латыни слова verisimilitudo и probabilitas: первое лучше переводить как правдоподобное в противоположность истинному, и оно касается только познания. Объект либо вероятен (probabel), либо невероятен (improbabel).

О принципе сомнения в отношении принципа утверждения

Тот, кто в своём познании выбирает утверждение как цель, — догматик. Тот же, кто придерживается максимы обращаться с познанием так, чтобы делать его недостоверным и показывать невозможность достижения достоверности, — скептик (σκεψασθαι означает исследовать). Первые скептики исследовали вещи и приостанавливали своё суждение, пока скептицизм был максимой приостановки суждения ради исследования.

Что такое максима? Когда объективные правила становятся субъективными, то есть когда мы действуем согласно им, — это максима.

Максима сомнения — не то же самое, что понимание основания для сомнения в чём-то. Я сомневаюсь в своей внимательности: выполнил ли я всё, что требует разум, прежде чем вынести окончательное суждение.

Есть максимы догматического и скептического образа мышления. Среднее — критический образ мышления, то есть нечто некоторое время рассматривается как проблематичное, пока не достигается полная достоверность.

Первый метод очень вреден для наук, поскольку даёт свободный ход всем ошибкам, если они хоть немного блестят.

Скептицизм тоже не хорош, ведь в познании может быть что-то истинное.

Критический метод — лучший. Он возникает из недоверия к нашему суждению, особенно когда опасаются, что субъективные основания ошибочно принимаются за объективные, а поскольку это часто случается, у этого метода всегда есть основания.

Скептический метод очень полезен для критического: если принята некая истина, ставят себя на место противника и ищут все возможные основания опровергнуть свой тезис, чтобы найти истину. Часто случается, что приходят к противоположному мнению.

Абсолютный и грубый скептицизм говорит: нет достаточного критерия истины. Но чтобы это сказать, он должен иметь меру. Мера должна быть достаточным критерием истины, значит, он всё же имеет истину — он противоречит сам себе.

В математике и физике скептицизм не нужен, поскольку в последней опыт сразу нас поправляет. В математике и так нет из-за очевидности.

Но познание, не являющееся ни математическим, ни эмпирическим, то есть философское, породило скептицизм.

Чистая философия, поскольку она спекулятивна, называется метафизикой. Отсюда пошли дальше и стали даже сомневаться в опыте и математике, используя смехотворные основания.

Скептики выдвигали тезис: Всё настолько неопределённо, что неопределённо, всё ли неопределённо. Это уничтожает сам скептицизм. Они называли это катартикон (очищающее средство).

Первые скептики должны были быть проницательными людьми, ведь обнаружить противоречие разума, выследить основания, которые можно привести против тезиса, — трудно.

О гипотезах

Автор определяет гипотезу как философское мнение, то есть такое, которое используется для объяснения явлений в мире. Мнение, в отличие от гипотезы, не объясняет. По сути, мнение — это принятие за истину суждения об основании истины ради достаточности следствий, или когда что-то считается истинным потому, что из данных следствий можно вывести достаточное основание, или принятие предпосылки за основание. Если что-то достоверно опосредованно, то оно истинно как следствие; если же что-то принимается за истину как основание, то это гипотеза.

Я принимаю нечто без доказательства; если оно является достаточным основанием для выведения следствий, то оно принимается за истинное именно из-за этих следствий, а не потому, что само является следствием истинного познания. Если следствие истинно, то основание не всегда истинно, поскольку к одному и тому же следствию может быть несколько оснований. Всякое принятие гипотезы основывается на том, что она служит достаточным основанием для объяснения других знаний как следствий. Таким образом, мы здесь заключаем от истинности следствия к истинности основания.

Ранее было замечено, что хотя это и критерий истины, но недостаточный. Такой вывод абсолютно верен только в том случае, если все возможные следствия истинны, ибо если в основании есть что-то ложное, то из него должно быть возможно вывести и ложное следствие. Однако поскольку мы никогда не можем определить все возможные следствия, то и этот вывод не дает полной уверенности.

Таким образом, мы видим, что гипотезы всегда остаются гипотезами, ибо я могу упустить какой-то малый обстоятельство, которое показывает опыт и которое, возможно, не объяснимо из гипотезы, и потому мы никогда не можем достичь полной достоверности, хотя и существует основание вероятности. Но если все встречавшиеся мне следствия объяснимы из гипотезы, то вероятность гипотезы возрастает, и нет причины, почему я не должен предположить, что все возможные следствия окажутся объяснимыми.

Отсюда я заключаю: все возможные следствия истинны, следовательно, они принимаются за истинные не аподиктически, а через индукцию. Однако в гипотезе должно быть нечто аподиктическое, а именно:

a) Возможность предположения. Например, если для объяснения землетрясений и огнедышащих гор мы принимаем подземный огонь, то должно быть возможным, чтобы такой огонь существовал, или, по крайней мере, чтобы существовало нечто горячее. Но если кто-то скажет, что Земля — это животное, внутренние соки которого производят тепло, то это невозможно. Реальности я могу выдумать, но не возможности — они должны быть достоверны. Лучший пробный камень возможности — опыт.

b) Последовательность. Из принятого основания следствие должно вытекать правильно, иначе это химера.

c) Требуется единство, то есть должна быть только одна гипотеза. Если мне приходится принимать множество гипотез, то их вероятность сильно снижается. Ибо я заключаю: чем больше следствий вытекает из гипотезы, тем она вероятнее; чем меньше — тем менее вероятна. Например, гипотеза Тихо Браге, что Солнце, планеты и неподвижные звезды движутся вокруг Земли, не объясняла многих явлений, и ему приходилось принимать все новые гипотезы. Уже отсюда можно догадаться, что это не истинное основание.

Коперниканская система, напротив, — это гипотеза, из которой объясняется все, что до сих пор наблюдалось. Здесь не нужны гипотезы субсидиарные — те, что принимаются для поддержки уже принятой гипотезы.

В метафизике гипотезы — нечто нелепое. Однако нигде их не больше, чем в натурфилософии. Они также встречаются у комментаторов классических авторов.

Об убеждении и внушении

Автор теперь говорит об убеждении (Überredung). Мы уже упоминали об этом выше. Убеждение — это принятие чего-то за истинное по недостаточным основаниям, о которых неизвестно, объективны они или субъективны. Мы верим во что-то как в достоверное, но считаем это лишь убеждением, потому что не можем отчитаться в основаниях. Многие познания начинаются с того, что мы осознаем их лишь как убеждение.

За убеждением следует размышление (Überlegung), то есть мы определяем, к какой познавательной способности относится данное познание. Затем наступает исследование (Untersuchung), где мы проверяем, достаточны или недостаточны основания в отношении объекта. У многих остается лишь убеждение, у некоторых доходит до размышления, у немногих — до исследования.

Убеждения часто предшествуют уверенности, но у тех, кто знает, что требуется для достоверности, они редко смешиваются с уверенностью и размышлением. Того, кого часто обманывали, труднее всего убедить. Легковерие указывает на поверхностность мышления. Поэтому не следует осуждать того, кто не так быстро соглашается с чем-то, как другие.

О науках

Выше уже говорилось о науках (Wissenschaften). Совокупность знаний как агрегат — это обычное познание, а совокупность знаний как система — наука. Каждая наука должна делиться a priori согласно принципу; я должен знать, сколько частей принадлежит науке, еще до ее рассмотрения. Система основывается на идее целого. В познании как агрегате части предшествуют, в системе же — идея целого, что составляет наибольшую трудность. Можно с полным правом сказать, что метафизика — это рапсодия.

Об искусстве

Знание и умение — разные совершенства. Я могу что-то уметь сразу, как только узнаю, но кое-чего не могу, даже если знаю. Для этого нужна практика — и это искусство. Автор не прав, понимая под наукой только рациональное познание: исторические познания также могут быть научными.

О достоверности

Она бывает эмпирической или аподиктической. Опыт — либо наш собственный, либо других, полученный через свидетельства. Эмпирическая достоверность — это достоверность через собственный опыт или через свидетельства других. Последнее — историческая достоверность, и часто свидетельству других можно верить больше, чем собственному опыту.

Автор говорит о математической достоверности первого и второго разряда, но он не прав: вся математическая достоверность однородна. Рациональная достоверность всегда аподиктична, то есть в ней присутствует абсолютная необходимость. Интуитивная достоверность (через конструирование понятий) — математическая; дискурсивная — философская.

Автор употребляет выражение произвольные истины (willkürliche Wahrheiten), но лучше сказать произвольные положения (positiones) — произвольные правила употребления. Это не более чем императив, предписание разума, а не само познание. Автор определяет их как истины, которые истинны по нашей воле, и относит к ним гипотезы: они принимаются произвольно, но не как истины, а их истинность определяется через необходимые следствия.

О доказательствах, именно аподиктических

Они делятся на:

— акроаматические (дискурсивные, выражаемые словами) и

— математические (интуитивные, из конструирования понятий).

В доказательстве есть:

1) Доказываемое положение,

2) Основание доказательства,

3) Последовательность — как положение вытекает из основания.

Можно знать основание доказательства, не зная его формы или последовательности. Если в споре приводят только основание доказательства (materiam probationis), то это называется спорить через средние термины (per terminos medios disputiren).

По определению автора, недоказуемые (unerweißlich) познания — те, что достоверны и без доказательства. Однако в немецком это слово означает нечто, что нуждается в доказательстве, но не имеет его. Непосредственно достоверное положение недоказуемо (indemonstrabel). Все наши познания должны начинаться с непосредственно достоверных положений. Если даже многое достоверно опосредованно (через доказательство), то все равно должно быть нечто недоказуемое или непосредственно достоверное.

Доказательство бывает:

— Прямым (оно же положительное), доказывающим истинность положения, или

— Апагогическим (отрицательным), опровергающим противоположное или показывающим его ложность.

Апагогические доказательства убедительны в математике, но в философии от них охотно отказываются, ибо положительные не только показывают вещь, но и источники истины. Апагогическое доказательство лишь показывает противоположное, и я заключаю от его ложности к истинности моего положения. Чтобы апагогическое доказательство было valid, положения должны противоречить друг другу диаметрально (contradictorie), а не контрарно (contrarie), иначе оба могут быть ложными.

Доказательство, служащее основанием математической достоверности, называется демонстрацией; основание философской достоверности — акроаматическим доказательством.

Автор говорит об источниках познания и относит к ним разумное познание и веру. Но вера относится к опыту, ибо я верю из-за свидетельства других, а это я должен испытать.

О исторической вере

Автор относит веру лишь к свидетельству, но это неверно. Мы различаем два выражения: «верить чему-то» и «верить кому-то». В первом случае вера противопоставляется знанию, во втором — предполагается, что это сказал другой. «Верить чему-то» относится к познанию и основанию признания чего-то истинным, даже если это исходит из разума: когда основания для признания истинным недостаточны для логического употребления (то есть для чистого рассудка), но достаточны для практического (то есть для применения), это и есть вера. Теоретической веры разума не существует, ибо в спекулятивном мышлении разум дает нам либо знание, либо ничего, а также мнение, но не убеждение. Однако практическая вера разума существует — логические основания могут быть недостаточными, но разум в отношении наших интересов может иметь основания принимать что-то за истинное.

Суждения разума сами по себе не являются предметом веры, но в математике это возможно, поскольку ошибки в применении не так легко скрыть. Если мы верим чему-то потому, что верим другому, это историческая вера, или когда что-то признается истинным лишь ради свидетельства. Существует вполне обоснованная вера разума, которая, однако, никогда не может возвыситься до знания, и в практическом отношении она может быть столь же сильным признанием истины, как и величайшая достоверность, только ей недостает логических условий. Историческая вера может быть действительным знанием и не должна отличаться от него, тогда как вера разума должна быть отличена.

Если мы противопоставляем веру знанию, то должны понимать ее как логически недостаточное, но практически достаточное признание истины. Для исторической веры требуется свидетель, которому можно верить исторически, если он обладает безошибочным разумом или рассказывает о своем собственном опыте. В философском познании мы не можем считать истинным ничего, кроме свидетельства Бога. Все цитаты имеют историческую веру, и привлечение свидетелей в отношении эмпирического совершенно необходимо, поскольку мы не можем все испытать сами.

Для достоверности свидетеля требуется:

1. Компетентность (способность сказать правду, authenticitas),

2. Правдивость (желание сказать правду, integritas).

Он должен быть компетентным, то есть иметь возможность провести опыт, и должен уметь его изложить так, чтобы его поняли. Проводить опыты не так просто, как кажется. Что касается правдивости свидетеля, то на простого человека полагаться нельзя — он слишком груб, чтобы ценить истину. Древние времена были таковы, и почти все древние писатели не слишком точны в истине, например, Геродот, Ливий. В этом отношении новые времена имеют преимущество перед древними. Мы честнее в своих мыслях и вынуждены признавать истину, иначе потеряем доброе имя. Эта перемена произошла в конце прошлого века, и точность свидетельства особенно проявилась в экспериментальной физике, что распространилось и на историю, чему способствовали книгопечатание и газеты, помогающие быстро опровергать ложь.

При оценке правдивости нужно исследовать, имел ли свидетель интерес отступить от истины, но это так многообразно, что едва ли можно судить: то, что мы вовсе не считаем интересом, для другого может им быть. Свидетели делятся на слышавших и видевших — последние свидетельствуют о своем опыте, первые — о свидетельствах других. В греческих мифах и преданиях нет надлежащих свидетелей. Там верят не из-за авторитета свидетеля, а из-за их множества, тогда как здесь множество подчиненных свидетелей.

Если неверие — это порицание, то вера должна быть моральной. В латинском языке это невозможно передать. Вера бывает либо теоретической, либо практической, то есть моральной. Неверующим называют того, у кого нет моральной веры, то есть кто не имеет морального интереса, и это можно требовать от каждого. Такое неверие — порицание, особенно если человек не верит в добродетель, и оно вредно, поскольку уничтожает всякое намерение к добродетели, ибо он считает, что ее нет.

О согласовании разума и опыта

Если из опыта посредством разума что-то выводится, нельзя сказать, что они согласуются, но опыт используется разумом. Чтобы опытное основание стало познанием, требуется разум. Опыт — достаточное основание, а разум пользуется им для познания. Разум — это способность, благодаря которой мы можем использовать опыт как основание для познания, но здесь разум и опыт не согласуются, а одно познавательное способность дополняет другое до достаточности (complementum ad sufficientiam). Если познание из опыта и разума недостаточно и одно дополняет другое, тогда разум и опыт согласуются. Так бывает в гипотезах.

О практическом познании.

Познание называется практическим в противоположность теоретическому, а также спекулятивному. Если суждение есть императив, оно практическое. «Долженствование» здесь означает свободное действие, которое хорошо с определенной целью, и суждение, выражающее такое действие, есть императив. Этот императив практичен в противоположность теоретическому, ибо последний говорит не о том, что должно произойти, а о том, что произошло. Практическое познание также противопоставляется спекулятивному, и здесь оно может быть теоретическим, если из него можно вывести императивы, ибо тогда познание объективно практично, то есть содержит основание для возможных императивов.

Примечание. Спекулятивное всегда теоретично, но не наоборот, ибо теоретическое может быть таковым в ином отношении. Спекулятивное познание — это такое, из которого нельзя вывести правила поведения или которое не служит основанием для возможных императивов. Например, в теологии чисто спекулятивны познания, не влияющие на образ жизни, например, присутствует ли Бог в пространстве или вездесущность есть лишь воздействие на все творения без определения через пространство.

Можно также определить так: познание теоретично, если оно не указывает, что должно произойти, а содержит познание объекта, как он есть. Употребление познания бывает либо теоретическим, либо практическим. Например, мораль — практическое познание, но ее употребление может быть спекулятивным, и в ожидании практического применения наши познания обретают ценность. Вся спекуляция в конечном счете устремлена к практическому. (Спекуляция полезна и сама по себе, ибо упражняет разум для практических исследований.)

Эта ценность может быть лишь опосредованной или же непосредственной — тогда это достоинство. Мы, собственно, не знаем ничего, кроме человека, что имело бы достоинство, ибо он не относится к средствам для других целей, как все прочие вещи. Все знания и приобретения человека имеют лишь опосредованную ценность и должны соотноситься с непосредственной. Если воля хорошо использует приобретенные знания, она ценнее всякого познания. Достоинство человека основывается на моральности, и это мы называем κατ» ἐξοχήν (по преимуществу) практическим. Часть философии, трактующая мораль, называется практической философией, хотя и в других частях есть нечто практическое.

Автор также выделяет особый раздел о употреблении нашего рассудка и разума в противоположность спекулятивному употреблению. Это вовсе не относится к логике, которая рассматривает лишь форму мышления и может иметь только суждения, основанные на априорных принципах. Но поскольку все практическое имеет в виду нашу волю и различные цели, которые мы должны познавать через наблюдения, то практическое отличается от спекулятивного по содержанию. Это видно из самого рассуждения: автор говорит об удовольствии, желании и т. д., что сюда не относится.

Далее здесь есть деление познаний на мертвые (не движущие волю) и живые (движущие). Оно правильно, но выходит за границы логики. Поэтому мы опускаем этот раздел — он относится к психологии.

О понятиях

До сих пор мы говорили о познании, рассматривая его различные виды; теперь автор разделяет познания на их элементы, что, собственно, следовало бы сделать раньше.

1) Первое совершенство познания, по словам автора, — когда познание становится представлением и понятием.

2) Когда понятия соединяются и таким образом возникают суждения.

3) Когда суждения соединяются и возникают умозаключения.

Древние говорили: Quot sunt mentis operationes? Tres: apprehensio simplex, judicium, et ratiocinium («Сколько существует операций ума? Три: простое восприятие, суждение и рассуждение»).

Чтобы объяснить понятие, отметим следующее:

1) Repraesentatio (представление) — это первое и самое общее и не может быть определено.

2) Представление с сознанием — это perceptio (восприятие).

3) Представление, поскольку оно рассматривается как относящееся к объекту, — это cognitio (познание) или восприятие, поскольку оно объективно. Таким образом, я должен также осознавать объект.

У нас есть множество представлений, которые не относятся ни к какому объекту, например, все внутренние ощущения. Они относятся к субъекту. Если кто-то говорит со мной, у меня есть представление, относящееся к объекту, — значит, познание. Если он кричит так громко, что у меня болят уши, — это ощущение, и я чувствую своё состояние.

Познание бывает либо intuitus (интуитивным), либо conceptus (концептуальным).

— Intuitus — когда у меня есть только единичные представления.

— Conceptus — когда у меня есть представления, общие для многих, или repraesentatio communis (общее представление).

Conceptus est repraesentatio communis (понятие — это общее представление), потому что понятие относится к признаку объекта и, таким образом, представляет объект опосредованно через признак, а этот признак может быть общим для многих вещей.

Intuitus — это repraesentatio singularis (единичное представление), поскольку это всегда единичный объект чувств.

Мы всегда начинаем с созерцаний. Каждое понятие бывает:

1) Empiricus (эмпирическим) — если оно возникло из чувств и получило всеобщность лишь благодаря рассудку или появилось через сравнение объектов опыта.

2) Purus (чистым) — если оно не возникло через чувства.

При таком разделении важно происхождение, поэтому оно относится не к логике, а к метафизике. У нас много эмпирических понятий, например, цвета, ощущения и т. д. Чистым было бы такое, которое возникает из рассудка независимо от опыта.

Они, в свою очередь, делятся на:

— те, объекты которых могут быть даны в опыте (например, субстанции, причины, действия и т. д.),

— и те, объекты которых не могут быть даны ни в каком опыте — это понятие чистого разума (conceptus purus est notio).

Notio (ноция) — это нечто большее, чем conceptus, но в немецком языке нет соответствующего термина.

— Notio, объект которой может быть представлен in concreto (конкретно), — это notio intellectus (понятие рассудка).

— Там, где объект не может быть дан ни в каком опыте, это idea (идея).

Идею можно назвать разумным понятием, ведь через разум я мыслю что-то a priori. Иногда говорят об «идее красного цвета» и т. п., но это ошибочно. Вся мораль основывается на идеях, ведь чистая добродетель невозможна ни в каком опыте.

Notio бывает sensitiv (чувственной), если её объекты могут быть даны чувственно — если не в эмпирическом, то в чистом созерцании. Например, понятие треугольника.

Как возникают понятия или как представления могут становиться понятиями?

Этот вопрос можно задать только в логике: через reflectionem (рефлексию), comparationem (сравнение), separationem seu abstractionem (разделение или абстракцию).

— Я рефлексирую о вещах, то есть постепенно осознаю различные представления.

— Я сравниваю различные представления в своём сознании — это comparatio.

— Там, где я нахожу identitatem conscientiae (тождество сознания), я separo (разделяю) или abstraho (абстрагирую) от остального — так я получаю понятие.

Пример: Я вижу ель, иву или липу — у них есть ствол, ветви и листья, которые различаются; у одного больше ветвей, чем у другого. Я обращаю внимание (attendo) на то, что у них общего (ствол, ветви, листья), и абстрагируюсь от формы — так я получаю понятие дерева.

Примечание: В логике слово «абстрагировать» употребляется не совсем правильно. Мы должны говорить не abstrahere aliquid (абстрагировать что-то), а ab aliquo (от чего-то). В предыдущем примере мы не абстрагируем ствол, ветви и т. д. — мы их отделяем, но абстрагируемся от формы листьев и т. п.

Таким образом, абстракция ничего не добавляет к нашему познанию, а лишь ограничивает его. Внимание к сходному называют остроумием.

Чтобы создавать понятия, нужно уметь сравнивать, обращать внимание и абстрагировать.

Пример: Если я думаю о красном цвете в алой ткани, я абстрагируюсь от самой ткани. Если я абстрагируюсь и от этого и мыслю его просто как сущее, я абстрагируюсь ещё больше — и такое понятие называют абстрактным.

У каждого понятия есть объект, признаком которого оно является, и оно может быть дано мне только в этом объекте.

— Если я рассматриваю понятие без вещи, признаком которой оно является, я рассматриваю его in abstracto.

— Если я одновременно рассматриваю и вещь, я рассматриваю его in concreto.

Мы должны уметь рассматривать его in concreto, иначе оно вообще не имеет значения.

Употребление понятия бывает либо in abstracto, либо in concreto.

— In concreto — когда я применяю понятие к тому, что в нём содержится.

— In abstracto — когда абстрагируются от случаев, где оно могло бы быть применено.

Познания абстрактны, если они употребляются in abstracto.

Логика занимается только понятием как понятием; идеи и т. п. её не интересуют. Например, вопрос о том, как мы можем через разум представлять себе то, что рассудок даже не может охватить, — важен, но он не относится к логике.

Логика не рассматривает происхождение понятий по содержанию или различие в отношении объектов, а только форму понятия как понятия, которая возникает в общезначимости.

Каждое conceptus — это repraesentatio communis (общее представление), это уже заложено в определении. Но употребление может быть communis aut singularis (общим или единичным), то есть in individuo.

— Если я применяю понятие к различным объектам, употребление communis (общее), то есть in abstracto.

В логике есть ошибка: принимают общие, частные и единичные понятия, но таких не существует — лишь их употребление можно так разделить. Поэтому мы будем делить не conceptus, а judicia (суждения), поскольку они выражают отношения понятий.

Этот недостаток уже так укоренился, что его нельзя избежать.

Теперь вопрос: как возникают понятия?

Здесь речь идёт о логической форме понятий, которая, как уже сказано, состоит в том, что они общи для многих, что есть преимущество рассудка.

Таким образом, рассудок имеет способность создавать понятия — так его и определяют.

Хотя сначала мы определили его как способность правил, но это одно и то же, ведь понятия служат правилам.

— Рассудок — это способность дискурсивного познания.

— Чувства — способность интуитивного познания.

Абстрактное понятие — тавтология, ведь всякое понятие абстрактно, а неабстрактное понятие — contradictio in adjecto.

Как возникают понятия по содержанию?

1) Через опыт — он их не порождает, но даёт основу, предоставляя представления, из которых мы создаём понятия. Происхождение эмпирическое.

2) Из рассудка — так что представление вообще не даётся через опыт (например, понятия возможности, необходимости).

3) Через произвольное вымышление.

Соответственно, их можно разделить на:

— datos (данные) — данные либо чистым рассудком (a priori), либо опытом (a posteriori),

— и factitios или arbitrarios (искусственные или произвольные).

Этот вопрос не относится к логике, но мы затронули его, так как он понадобится в главе об определениях.

Вымышленные понятия возникают через сочетание. Простые новые понятия нельзя выдумать, но можно по-разному их сочетать.

Правило: мы не можем соединять противоречащее, но иногда соединяют противоречащие понятия не для того, чтобы считать их истинными, а чтобы показать, как они согласуются с другими, и сделать вывод об их ложности.

Каждое понятие содержит под собой множество возможных понятий, то есть то, что общо для многих представлений разных вещей.

Таким образом, оно само содержится в других.

Каждое conceptus communis (общее понятие) содержится в понятиях, от которых оно абстрагировано, ведь оно — их часть.

Conceptus communis имеет под собой множество вещей, то есть все они могут быть представлены через него — в соответствии с тем, в чём они сходны. Это и делает его полезным.

Понятие называется высшим, поскольку содержит под собой другие, а низшим — если оно содержится в другом.

Пример: «Человек» — низшее понятие по отношению к «животному».

Таким образом, у нас есть conceptus superiores et inferiores (высшие и низшие понятия), и они всегда находятся в отношении.

Относительно одного понятие может быть superior, относительно другого — inferior.

Пример: «Человек» — conceptus superior по отношению к «негру», но inferior по отношению к «животному».

Отсюда возникает ряд, например:

железо → металл → тело → вещь.

Conceptus infimus (низшее понятие) нельзя точно определить. Можно было бы сказать cognitio infima, ведь познания содержат как понятия, так и созерцания.

— Cognitio infima — это непосредственное созерцание, поскольку оно содержит только единичную вещь.

— Conceptus infimus — такое, под которым не содержится никакое другое, или то, которым пользуются для индивида (например, «философ Вольф» — здесь понятие «философ» применено к индивиду Вольфу).

Такой понятие невозможно точно определить, ведь даже если у нас есть понятие, которое мы применяем непосредственно к индивидам, могут быть различия, которые мы не замечаем или игнорируем.

Таким образом, в ряду подчинённых понятий нет conceptus infimus, но можно прийти к summum (высшему), ведь в конце концов мы должны достичь такого, от которого уже нельзя больше абстрагироваться, не уничтожив всё понятие — это conceptus summus.

На практике существуют conceptus infimi, которые стали как бы условно низшими — когда договорились не углубляться дальше.