Бесплатный фрагмент - «Лукунду» и другие рассказы

Лукунду

— Само собой разумеется, — сказал Туомбли, — что человек должен принимать свидетельства собственных глаз, а когда глаза и уши согласны, сомнений быть не может. Он обязан верить тому, что и видел, и слышал.

— Не всегда, — мягко вставил Синглтон.

Все повернулись к Синглтону. Туомбли стоял на коврике у камина, спиной к решётке, расставив ноги, со своим обычным видом хозяина комнаты. Синглтон, как всегда, был максимально незаметен в углу. Но когда Синглтон говорил, он говорил что-то весомое. Мы обратились к нему с тем лестным единодушием выжидательного молчания, что приглашает к речи.

— Я думал, — сказал он после паузы, — о чём-то, что я и видел, и слышал в Африке.

Если и было что-то, чего мы не могли добиться, так это выудить у Синглтона что-либо определённое о его африканских приключениях. Как у альпиниста в той истории, который мог лишь сказать, что он поднялся и спустился, вся сумма откровений Синглтона сводилась к тому, что он туда отправился и оттуда вернулся. Его слова теперь немедленно приковали наше внимание. Туомбли исчез с каминного коврика, но никто из нас так и не смог вспомнить, чтобы видел, как он ушёл. Комната перестроилась, сфокусировалась на Синглтоне, и кто-то поспешно и украдкой закурил свежие сигары. Синглтон тоже закурил, но она тут же погасла, и он её больше не раскуривал.

I

Мы были в Великом Лесу, в поисках пигмеев. У Ван Ритена была теория, что карлики, найденные Стэнли и другими, были всего лишь помесью обычных негров и настоящих пигмеев. Он надеялся обнаружить расу людей ростом не более трёх футов, а то и ниже. Мы не нашли никаких следов подобных существ.

Туземцев было мало; дичи — тоже; еды, кроме дичи, не было никакой; и вокруг простирался самый густой, самый сырой, самый промозглый лес. Мы были единственной диковинкой в этих краях, ни один из встреченных нами туземцев никогда прежде не видел белого человека, большинство и не слышали о белых. И вот, внезапно, поздним вечером, в наш лагерь пришёл англичанин, и вид у него был весьма потрёпанный. Мы и слухом о нём не слыхивали; он же не только слышал о нас, но и совершил поразительный пятидневный переход, чтобы нас достичь. Его проводник и двое носильщиков были измотаны почти так же, как и он. Даже несмотря на то, что он был в лохмотьях и с пятидневной щетиной, было видно, что по натуре он щеголь и аккуратист, из тех, кто бреется ежедневно. Он был невысок, но жилист. Лицо его было из тех британских лиц, с которых так тщательно изгнаны эмоции, что иностранец склонен считать его обладателя неспособным на какие-либо чувства; лицо, которое, если и выражает что-то, то в основном решимость пройти по жизни благопристойно, не навязываясь и не досаждая никому.

Звали его Этчем. Он скромно представился и ел с нами с такой неспешностью, что мы бы и не заподозрили, если бы наши носильщики не узнали от его носильщиков, что за пять дней он ел всего три раза, и то понемногу. После того, как мы закурили, он рассказал, зачем пришёл.

— Мой шеф очень плох, — сказал он между затяжками. — Он точно умрёт, если так и будет продолжаться. Я подумал, может быть…

Он говорил тихо, мягким, ровным тоном, но я видел, как на его верхней губе под короткими усами проступают крошечные капельки пота, и в его голосе звенело сдержанное волнение, в глазах таилось рвение, а во всём его поведении трепетала внутренняя забота, что сразу же меня тронуло. В Ван Ритене не было ни капли сентиментальности; если он и был тронут, то не показывал этого. Но он слушал. Это меня удивило. Он был как раз из тех, кто мог бы сразу отказать. Но он слушал прерывистые, робкие намёки Этчема. Он даже задавал вопросы.

— Кто ваш шеф?

— Стоун, — пролепетал Этчем.

Это потрясло нас обоих.

— Ральф Стоун? — воскликнули мы в один голос.

Этчем кивнул.

Несколько минут мы с Ван Ритеном молчали. Ван Ритен никогда его не видел, но я был одноклассником Стоуна, и мы с Ван Ритеном обсуждали его у многих костров. Мы слышали о нём два года назад, к югу от Луэбо, в стране Балунда, которая гудела от его театральной борьбы с колдуном-балунда, закончившейся полным поражением чародея и унижением его племени перед Стоуном. Они даже сломали свисток фетишиста и отдали Стоуну обломки. Это было похоже на триумф Илии над пророками Ваала, только более реальный для балунда.

Мы думали о Стоуне как о ком-то далёком, если он вообще ещё был в Африке, и вот он оказался впереди нас и, вероятно, опередил нас в наших поисках.

II

Упоминание Стоуна Этчемом вернуло нам всю его дразнящую историю, его пленительных родителей, их трагическую смерть; блеск его студенческих дней; ослепительность его миллионов; обещание его юности; его широкую известность, так близкую к настоящей славе; его романтическое бегство с метеорной писательницей, чей внезапный поток романов так рано принёс ей такое громкое имя, чья красота и очарование так много превозносились; ужасный скандал с иском о нарушении обещания жениться, который последовал за этим; преданность его невесты на протяжении всего этого; их внезапную ссору после того, как всё закончилось; их развод; слишком разрекламированное объявление о его предстоящей женитьбе на истице по иску о нарушении обещания; его поспешный повторный брак с его разведённой невестой; их вторую ссору и второй развод; его отъезд с родины; его прибытие на тёмный континент. Ощущение всего этого нахлынуло на меня, и, я полагаю, Ван Ритен тоже это почувствовал, сидя в молчании.

Затем он спросил:

— Где Вернер?

— Умер, — сказал Этчем. — Он умер до того, как я присоединился к Стоуну.

— Вы не были со Стоуном выше Луэбо?

— Нет, — сказал Этчем, — я присоединился к нему у водопадов Стэнли.

— Кто с ним? — спросил Ван Ритен.

— Только его слуги из Занзибара и носильщики, — ответил Этчем.

— Что за носильщики? — потребовал Ван Ритен.

— Люди мангбету, — просто ответил Этчем.

Это сильно впечатлило и меня, и Ван Ритена. Это подтверждало репутацию Стоуна как выдающегося предводителя людей. Ибо до того времени никто не мог использовать мангбету в качестве носильщиков за пределами их собственной страны или удерживать их для долгих и трудных экспедиций.

— Вы долго были среди мангбету? — был следующий вопрос Ван Ритена.

— Несколько недель, — сказал Этчем. — Стоун интересовался ими и составил довольно большой словарь их слов и фраз. У него была теория, что они — ответвление балунда, и он нашёл много подтверждений в их обычаях.

— Чем вы питаетесь? — осведомился Ван Ритен.

— В основном дичью, — пролепетал Этчем.

— Как давно болен Стоун? — спросил Ван Ритен.

— Больше месяца, — ответил Этчем.

— И вы охотились для лагеря! — воскликнул Ван Ритен.

Лицо Этчема, обожжённое и обветренное, залилось румянцем.

— Я промахнулся по нескольким лёгким целям, — с сожалением признался он. — Я и сам чувствовал себя не очень хорошо.

— Что с вашим шефом? — осведомился Ван Ритен.

— Что-то вроде карбункулов, — ответил Этчем.

— Он должен был бы оправиться от одного-двух карбункулов, — заявил Ван Ритен.

— Это не карбункулы, — объяснил Этчем. — И не один-два. У него их были десятки, иногда по пять сразу. Если бы это были карбункулы, он бы давно умер. Но в некоторых отношениях они не так плохи, хотя в других — хуже.

— Что вы имеете в виду? — спросил Ван Ритен.

— Ну, — замялся Этчем, — они, кажется, не воспаляются так глубоко и широко, как карбункулы, и не так болезненны, и не вызывают такой сильной лихорадки. Но зато они, кажется, являются частью болезни, которая влияет на его разум. Он позволил мне помочь ему перевязать первый, но остальные он скрывал самым тщательным образом, от меня и от людей. Он остаётся в своей палатке, когда они набухают, и не позволяет мне менять повязки или быть с ним вообще.

— У вас достаточно перевязочных материалов? — спросил Ван Ритен.

— Кое-что есть, — с сомнением сказал Этчем. — Но он их не использует; он стирает повязки и использует их снова и снова.

— Как он лечит эти опухоли? — осведомился Ван Ритен.

— Он срезает их до уровня плоти своей бритвой.

— Что? — взревел Ван Ритен.

Этчем не ответил, но пристально посмотрел ему в глаза.

— Прошу прощения, — поспешил сказать Ван Рiten. — Вы меня напугали. Это не могут быть карбункулы. Он бы давно умер.

— Кажется, я уже говорил, что это не карбункулы, — пролепетал Этчем.

— Но этот человек, должно быть, сошёл с ума! — воскликнул Ван Рiten.

— Именно так, — сказал Этчем. — Он вне моего совета или контроля.

— Сколько он их так обработал? — потребовал Ван Рiten.

— Два, насколько мне известно, — сказал Этчем.

— Два? — переспросил Ван Рiten.

Этчем снова покраснел.

— Я видел его, — признался он, — через щель в хижине. Я чувствовал, что должен за ним присматривать, как будто он не в ответе за себя.

— Ещё бы, — согласился Ван Рiten. — И вы видели, как он это сделал дважды?

— Я предполагаю, — сказал Этчем, — что он поступил так же со всеми остальными.

— Сколько у него их было? — спросил Ван Рiten.

— Десятки, — пролепетал Этчем.

— Он ест? — осведомился Ван Рiten.

— Как волк, — сказал Этчем. — Больше, чем любые два носильщика.

— Он может ходить? — спросил Ван Рiten.

— Он немного ползает, постанывая, — просто сказал Этчем.

— Лихорадка небольшая, говорите, — размышлял Ван Рiten.

— Достаточно, и даже слишком, — заявил Этчем.

— Он бредил? — спросил Ван Рiten.

— Только дважды, — ответил Этчем, — один раз, когда лопнула первая опухоль, и один раз позже. Он тогда никого к себе не подпускал. Но мы слышали, как он говорил, говорил непрерывно, и это напугало туземцев.

— Он говорил на их наречии в бреду? — потребовал Ван Рiten.

— Нет, — сказал Этчем, — но он говорил на каком-то похожем наречии. Хамед Бургаш сказал, что он говорил на балунда. Я слишком мало знаю балунда. Я нелегко учу языки. Стоун за неделю выучил больше мангбету, чем я бы смог за год. Но мне казалось, я слышу слова, похожие на слова мангбету. Во всяком случае, носильщики-мангбету были напуганы.

— Напуганы? — повторил Ван Ритен вопросительно.

— Так же, как и занзибарцы, даже Хамед Бургаш, и я тоже, — сказал Этчем, — только по другой причине. Он говорил двумя голосами.

— Двумя голосами, — размышлял Ван Ритен.

— Да, — сказал Этчем, более взволнованно, чем он говорил до сих пор. — Двумя голосами, словно беседа. Один был его собственный, другой — тоненький, пронзительный, блеющий голосок, какого я никогда не слышал. Мне показалось, я разобрал среди звуков, издаваемых низким голосом, что-то похожее на известные мне слова мангбету, такие как недру, метебаба и недо, их обозначения для «головы», «плеча», «бедра», и, возможно, кудра и некере («говорить» и «свистеть»); а среди шумов пронзительного голоса — матомипа, ангунзи и камомами («убить», «смерть» и «ненависть»). Хамед Бургаш сказал, что он тоже слышал эти слова. Он знал мангбету гораздо лучше меня.

— Что сказали носильщики? — спросил Ван Ритен.

— Они сказали: «Лукунду, Лукунду!» — ответил Этчем. — Я не знал этого слова; Хамед Бургаш сказал, что на мангбету это означает «леопард».

— На мангбету это означает «колдовство», — сказал Ван Ритен.

— Неудивительно, что они так подумали, — сказал Этчем. — Слушая эти два голоса, можно было поверить в колдовство.

— Один голос отвечал другому? — машинально спросил Ван Ритен.

Лицо Этчема под загаром стало серым.

— Иногда оба одновременно, — хрипло ответил он.

— Оба одновременно! — воскликнул Ван Ритен.

— Мужчинам тоже так показалось, — сказал Этчем. — И это было ещё не всё.

Он остановился и беспомощно посмотрел на нас.

— Может ли человек говорить и свистеть одновременно? — спросил он.

— Что вы имеете в виду? — переспросил Ван Ритен.

— Мы слышали, как Стоун говорит, его большой, глубокий баритон рокочет, и сквозь всё это мы слышали высокий, пронзительный свист, самый странный, хриплый звук. Вы знаете, как бы пронзительно ни свистел взрослый мужчина, нота имеет иное качество, чем свист мальчика, женщины или маленькой девочки. Они звучат как-то более высоко. Ну, если вы можете представить себе самую маленькую девочку, которая умеет свистеть, и она делает это без мелодии, постоянно, то этот свист был похож на это, только ещё пронзительнее, и он звучал прямо сквозь басовые тона Стоуна.

— И вы к нему не пошли? — вскричал Ван Ритен.

— Он не склонен к угрозам, — возразил Этчем. — Но он угрожал, не многословно, и не как больной человек, а тихо и твёрдо, что если кто-нибудь из нас (он и меня причислил к людям) приблизится к нему, пока он в беде, тот умрёт. И дело было не столько в его словах, сколько в его манере. Это было похоже на приказ монарха, требующего уважения к уединению на смертном одре. Просто нельзя было ослушаться.

— Понимаю, — коротко сказал Ван Ритен.

— Он очень плох, — беспомощно повторил Этчем. — Я подумал, может быть…

Его всепоглощающая привязанность к Стоуну, его настоящая любовь к нему, просвечивала сквозь его оболочку условного воспитания. Поклонение Стоуну было явно его главной страстью.

Как и у многих компетентных людей, у Ван Ритена была черта жёсткого эгоизма. Она проявилась тогда. Он сказал, что мы рискуем своими жизнями изо дня в день так же искренне, как и Стоун; что он не забывает о кровных узах и узах призвания между любыми двумя исследователями, но что нет смысла рисковать одной группой ради весьма проблематичной помощи человеку, которому, вероятно, уже ничем не помочь; что и так достаточно трудно охотиться для одной группы; что если объединить две, то добывать еду будет более чем вдвое сложнее; что риск голода слишком велик. Отклонение нашего марша на семь полных дней пути (он похвалил Этчема за его способности к ходьбе) могло полностью погубить нашу экспедицию.

III

У Ван Ритена была на его стороне логика, и он умел убеждать. Этчем сидел там, извиняющийся и почтительный, как школьник четвёртого класса перед директором. Ван Ритен закончил.

— Я иду за пигмеями, рискуя жизнью. За пигмеями я и пойду.

— Возможно, тогда это вас заинтересует, — очень тихо сказал Этчем.

Он вынул из бокового кармана своей блузы два предмета и протянул их Ван Ритену. Они были круглые, больше крупных слив, но меньше маленьких персиков, примерно такого размера, чтобы поместиться в средней руке. Они были чёрные, и сначала я не понял, что это.

— Пигмеи! — воскликнул Ван Ритен. — Пигмеи, говорите! Да они бы и двух футов ростом не были! Вы хотите сказать, что это головы взрослых?

— Я ничего не утверждаю, — ровно ответил Этчем. — Вы можете убедиться сами.

Ван Ритен передал мне одну из голов. Солнце как раз садилось, и я внимательно её рассмотрел. Это была высушенная голова, прекрасно сохранившаяся, и плоть её была твёрдой, как аргентинская вяленая говядина. Кусочек позвонка торчал там, где мышцы исчезнувшей шеи сморщились в складки. Крошечный подбородок был острым на выступающей челюсти, мельчайшие зубы — белыми и ровными между оттянутыми губами, крошечный нос — плоским, маленький лоб — покатым, на лилипутском черепе были незначительные пучки низкорослой шерсти. В голове не было ничего младенческого, детского или юношеского, скорее, она была зрелой до старческой.

— Откуда они? — осведомился Ван Ритен.

— Я не знаю, — точно ответил Этчем. — Я нашёл их среди вещей Стоуна, роясь в поисках лекарств, или снадобий, или чего-нибудь, что могло бы помочь мне помочь ему. Я не знаю, где он их взял. Но я клянусь, что у него их не было, когда мы вошли в этот район.

— Вы уверены? — спросил Ван Ритен, его глаза были широко раскрыты и устремлены на Этчема.

— Очень уверен, — пролепетал Этчем.

— Но как он мог их заполучить без вашего ведома? — возразил Ван Ритен.

— Иногда мы расставались на десять дней, охотясь, — сказал Этчем. — Стоун неразговорчив. Он не давал мне отчёта о своих действиях, а Хамед Бургаш держит язык за зубами и крепко держит людей.

— Вы осмотрели эти головы? — спросил Ван Ритен.

— Досконально, — сказал Этчем.

Ван Ритен достал свою записную книжку. Он был методичным человеком. Он вырвал лист, сложил его и разделил ровно на три части. Одну он дал мне, другую — Этчему.

— Просто для проверки моих впечатлений, — сказал он, — я хочу, чтобы каждый из нас написал отдельно, о чём больше всего напоминают ему эти головы. Потом я хочу сравнить записи.

Я протянул Этчему карандаш, и он написал. Затем он вернул мне карандаш, и я написал.

— Прочти все три, — сказал Ван Ритен, протягивая мне свою записку.

Ван Ритен написал:

«Старый колдун-балунда».

Этчем написал:

«Старый фетишист-мангбету».

Я написал:

«Старый маг-катонго».

— Вот! — воскликнул Ван Ритен. — Посмотрите-ка! В этих головах нет ничего от вагаби, или батва, или вамбутту, или ваботу. И ничего пигмейского тоже.

— Я так и думал, — сказал Этчем.

— И вы говорите, что у него их раньше не было?

— Совершенно точно не было, — утверждал Этчем.

— Это стоит того, чтобы этим заняться, — сказал Ван Ритен. — Я пойду с вами. И прежде всего, я сделаю всё возможное, чтобы спасти Стоуна.

Он протянул руку, и Этчем молча пожал её. Он был безмерно благодарен.

IV

Лишь лихорадочное беспокойство Этчема могло заставить его преодолеть этот путь за пять дней. Чтобы пройти его снова, уже зная дорогу и с помощью нашей группы, ему понадобилось восемь. Мы бы и за семь не управились, а Этчем подгонял нас, в сдерживаемой ярости тревоги, не просто лихорадке долга перед своим шефом, но в настоящем пылу преданности, в сиянии личного обожания Стоуна, которое пылало под его сухой, условной внешностью и прорывалось наружу вопреки ему.

Мы нашли Стоуна в хорошем уходе. Этчем позаботился о высокой терновой зарибе¹ вокруг лагеря, хижины были хорошо построены и покрыты соломой, а хижина Стоуна была настолько хороша, насколько позволяли их ресурсы. Хамед Бургаш был назван в честь двух сеидов² не зря. В нём был задаток султана. Он удержал мангбету вместе, ни один человек не сбежал, и он держал их в порядке. Кроме того, он был искусным сиделкой и верным слугой.

Два других занзибарца провели весьма достойную охоту. Хотя все были голодны, лагерь был далёк от голода.

Стоун лежал на парусиновой раскладушке, а рядом с ней стоял своего рода складной походный столик, похожий на турецкий табурет. На нём была бутылка с водой и несколько флаконов, а также часы Стоуна и его бритва в футляре.

Стоун был чист и не истощён, но находился в тяжёлом состоянии; не без сознания, но в оцепенении; неспособный ни приказывать, ни сопротивляться кому-либо. Казалось, он не видел, как мы вошли, и не знал, что мы здесь. Я бы узнал его где угодно. Его юношеская удаль и грация, конечно, исчезли без следа. Но голова его была ещё более львиной; волосы всё ещё были густыми, жёлтыми и волнистыми; короткая, курчавая светлая борода, которую он отрастил во время болезни, не изменила его. Он всё ещё был большим и широкоплечим. Глаза его были тусклыми, и он бормотал и лепетал лишь бессмысленные слоги, не слова.

Этчем помог Ван Ритену раздеть его и осмотреть. Для человека, так долго прикованного к постели, у него были хорошие мышцы. Шрамов на нём не было, кроме как на коленях, плечах и груди. На каждом колене и над ним у него было добрых два десятка кругловатых рубцов, и дюжина или больше на каждом плече, все спереди. Два-три были открытыми ранами, а четыре-пять едва зажили. Свежих опухолей у него не было, кроме двух, по одной с каждой стороны, на грудных мышцах, левая была выше и дальше, чем правая. Они не были похожи на фурункулы или карбункулы, а скорее на то, как будто что-то тупое и твёрдое проталкивалось сквозь вполне здоровую плоть и кожу, не сильно воспалённую.

— Я бы не стал их вскрывать, — сказал Ван Ритен, и Этчем согласился.

Они устроили Стоуна как можно удобнее, и перед самым заходом солнца мы снова заглянули к нему. Он лежал на спине, и грудь его всё ещё казалась большой и массивной, но он лежал, словно в ступоре. Мы оставили Этчема с ним и пошли в соседнюю хижину, которую Этчем уступил нам. Шумы джунглей там ничем не отличались от тех, что были где-либо ещё в течение последних месяцев, и я вскоре крепко заснул.

V

Глубокой ночью я проснулся и стал прислушиваться. Я слышал два голоса, один — Стоуна, другой — сиплый и хриплый. Я узнал голос Стоуна, несмотря на все годы, прошедшие с тех пор, как я его в последний раз слышал. Другой был не похож ни на что, что я помнил. В нём было меньше объёма, чем в крике новорождённого, но в то же время он обладал настойчивой пронзительностью, подобной стрекотанию насекомого. Прислушиваясь, я услышал дыхание Ван Ритена рядом со мной в темноте, затем он услышал меня и понял, что я тоже слушаю. Как и Этчем, я мало знал балунда, но мог разобрать слово-другое. Голоса чередовались с промежутками молчания.

Затем внезапно оба зазвучали одновременно и быстро, баритональный бас Стоуна, полный, словно он был в полном здравии, и тот невероятно пронзительный фальцет, оба бормотали одновременно, как голоса двух людей, ссорящихся и пытающихся перекричать друг друга.

— Я не могу этого выносить, — сказал Ван Ритен. — Пойдём посмотрим на него.

У него был один из тех цилиндрических электрических ночников. Он пошарил в поисках него, нажал на кнопку и поманил меня за собой. Выйдя из хижины, он знаком велел мне стоять на месте и инстинктивно выключил свет, словно вид мешал слушать.

За исключением слабого свечения от углей костра носильщиков, мы были в полной темноте, немного звёздного света пробивалось сквозь деревья, река издавала лишь слабый рокот. Мы слышали два голоса вместе, а затем внезапно скрипучий голос сменился режущим, как бритва, свистом, неописуемо пронзительным, продолжавшимся прямо сквозь рокочущий поток хриплых слов Стоуна.

— Боже мой! — воскликнул Ван Ритен.

Он резко включил свет.

Мы обнаружили Этчема крепко спящим, измотанным долгой тревогой и усилиями его феноменального перехода, и совершенно расслабленным теперь, когда груз, в некотором смысле, был переложен с его плеч на плечи Ван Ритена. Даже свет на его лице не разбудил его.

Свист прекратился, и теперь два голоса зазвучали вместе. Оба доносились с раскладушки Стоуна, где сконцентрированный белый луч показал его лежащим точно так же, как мы его оставили, за исключением того, что он закинул руки за голову и сорвал с груди повязки и перевязочные материалы.

Опухоль на его правой груди прорвалась. Ван Ритен направил центральную линию света на неё, и мы ясно её увидели. Из его плоти, выросшая из неё, торчала голова, такая же, как те высушенные образцы, что показал нам Этчем, словно это была миниатюра головы колдуна-балунда. Она была чёрной, блестяще-чёрной, как самая чёрная африканская кожа; она вращала белками своих злых, крошечных глаз и показывала свои микроскопические зубы между губами, отталкивающе негроидными в своей красной полноте, даже на таком миниатюрном лице. На её крошечном черепе была курчавая, пушистая шерсть, она злобно поворачивалась из стороны в сторону и непрерывно чирикала этим невообразимым фальцетом. Стоун бормотал прерывисто на фоне её лепета.

Ван Ритен отвернулся от Стоуна и с некоторым трудом разбудил Этчема. Когда тот проснулся и всё увидел, он уставился и не произнёс ни слова.

— Вы видели, как он срезал две опухоли? — спросил Ван Ритен.

Этчем кивнул, задыхаясь.

— Он сильно кровоточил? — потребовал Ван Ритен.

— Очень мало, — ответил Этчем.

— Держите его за руки, — сказал Ван Ритен Этчему.

Он взял бритву Стоуна и передал мне свет. Стоун не показывал никаких признаков того, что видит свет или знает, что мы здесь. Но маленькая голова мяукала и визжала на нас.

Рука Ван Ритена была твёрдой, а взмах бритвы — ровным и точным. Стоун кровоточил на удивление мало, и Ван Ритен перевязал рану так, словно это был ушиб или царапина.

Стоун перестал говорить в тот самый миг, как была отсечена нарост-голова. Ван Ритен сделал всё, что мог, для Стоуна, а затем буквально выхватил у меня свет. Схватив ружьё, он осмотрел землю у раскладушки и со злостью ударил прикладом раз и другой.

Мы вернулись в нашу хижину, но я сомневаюсь, что спал.

VI

На следующий день, около полудня, при ярком дневном свете, мы услышали два голоса из хижины Стоуна. Мы застали Этчема, задремавшего у своей подопечной. Опухоль слева прорвалась, и там была точно такая же голова, мяукающая и булькающая. Этчем проснулся, и мы трое стояли и смотрели. Стоун вставлял хриплые слова в звенящее бульканье речи этого чудовища.

Ван Ритен шагнул вперёд, взял бритву Стоуна и опустился на колени у раскладушки. Атомарная голова пискнула на него хриплым рычанием.

Затем внезапно Стоун заговорил по-английски.

— Кто это с моей бритвой?

Ван Ритен отшатнулся и встал.

Глаза Стоуна теперь были ясными и яркими, они блуждали по хижине.

— Конец, — сказал он, — я узнаю конец. Мне кажется, я вижу Этчема, как будто живого. Но Синглтон! Ах, Синглтон! Призраки моей юности пришли посмотреть, как я ухожу! И ты, странный призрак с чёрной бородой и моей бритвой! Прочь все!

— Я не призрак, Стоун, — сумел я сказать. — Я жив. Так же, как Этчем и Ван Ритен. Мы здесь, чтобы помочь тебе.

— Ван Ритен! — воскликнул он. — Моё дело переходит к лучшему человеку. Удачи тебе, Ван Ритен.

Ван Ритен подошёл к нему ближе.

— Просто полежи спокойно минутку, старина, — успокаивающе сказал он. — Это будет всего лишь один укол.

— Я вытерпел много таких уколов, — совершенно отчётливо ответил Стоун. — Оставь меня. Дай мне умереть по-своему. Гидра была ничто по сравнению с этим. Ты можешь отрубить десять, сто, тысячу голов, но проклятие ты не отрубишь и не снимешь. То, что впиталось в кость, не выйдет из плоти, так же, как и то, что там зародилось. Не кромсай меня больше. Обещай!

В его голосе звучала та же властная нота, что и в его юности, и она повлияла на Ван Ритена так же, как всегда влияла на всех.

— Обещаю, — сказал Ван Ритен.

Почти в тот же миг, как он произнёс это слово, глаза Стоуна снова затуманились.

Затем мы трое сидели вокруг Стоуна и наблюдали, как это отвратительное, бормочущее чудовище вырастает из плоти Стоуна, пока не высвободились две ужасные, тонкие, как веретено, маленькие чёрные руки. Бесконечно малые ногти были совершенны до едва заметного полумесяца у основания, розовое пятно на ладони было ужасающе естественным. Эти руки жестикулировали, и правая тянулась к светлой бороде Стоуна.

— Я не могу этого выносить, — воскликнул Ван Ритен и снова взял бритву.

Тут же глаза Стоуна открылись, твёрдые и блестящие.

— Ван Ритен нарушит своё слово? — медленно произнёс он. — Никогда!

— Но мы должны тебе помочь, — задыхаясь, сказал Ван Ритен.

— Мне уже ничем не помочь и ничем не повредить, — сказал Стоун. — Это мой час. Это проклятие не наложено на меня; оно выросло из меня, как и этот ужас здесь. Уже сейчас я ухожу.

Его глаза закрылись, и мы стояли беспомощные, а приросшая фигура извергала пронзительные фразы.

Через мгновение Стоун снова заговорил.

— Ты говоришь на всех языках? — хрипло спросил он.

И высунувшийся карлик ответил внезапно по-английски:

— Да, истинно, на всех, на которых ты говоришь, — высовывая свой микроскопический язык, кривя губы и качая головой из стороны в сторону. Мы видели, как нитевидные рёбра на его скудных боках вздымались, словно это существо дышало.

— Она простила меня? — приглушённым, сдавленным голосом спросил Стоун.

— Не пока мох свисает с кипарисов, — пискнула голова. — Не пока звёзды сияют над озером Пончартрейн, она не простит.

И тогда Стоун, одним движением, перевернулся на бок. В следующее мгновение он был мёртв.

Когда голос Синглтона умолк, в комнате на некоторое время воцарилась тишина. Мы слышали, как дышим. Туомбли, бестактный, нарушил молчание.

— Полагаю, — сказал он, — вы отрезали этого карлика и привезли его домой в спирте.

Синглтон обратил на него суровое лицо.

— Мы похоронили Стоуна, — сказал он, — неискалеченным, как он и умер.

— Но, — сказал бессовестный Туомбли, — всё это невероятно.

Синглтон выпрямился.

— Я и не ожидал, что вы поверите, — сказал он. — Я начал с того, что, хотя я и слышал, и видел это, когда я оглядываюсь назад, я сам не могу в это поверить.

¹ зариба — (араб.) изгородь из колючих кустарников.

² сеид — (араб.) почётный титул потомков пророка Мухаммеда.

Клинок Флоки

I

Торкелль Вильгердсон не только слыл самым красивым юношей во всей Норвегии, но и славился как грозный поединщик, который неизменно убивал своего противника в каждом бою и был так искусен с оружием, что никогда не получал серьёзных ран ни в одной из бесчисленных стычек, в которых принимал участие. Поэтому, хотя каждый из тридцати девяти других мужей на «Морском Вороне» ненавидел его ядовито, ни один не вызывал его на бой, не провоцировал и не оскорблял его ни в чём, но все были в высшей степени учтивы.

Все они его ненавидели. Три вождя, Хальфдан Ингольфсон, Кольгрим Эрлендсон и Лодброк Ислейфсон, которые владели кораблём и задумали это предприятие, ненавидели его, потому что, к своему недоверчивому изумлению, они обнаружили, что несомненно его боятся. Шестеро их рабов, Вифиль, Ульф, Хунди, Кепп, Сокхольф и Эрп, ненавидели его даже больше, чем своих собственных хозяев, за его вид невыразимого превосходства. Двадцать шесть других викингов ненавидели его, потому что чувствовали себя ниже его и не желали признавать этого даже в мыслях. Больше всех его четыре коварных лжедруга, Хродмар Финнгердсон, Сигурд Атлисон, Геллир Колльскеггсон и Бёдвар Эгильсон, которые и состряпали заговор, чтобы заманить его на погибель и убрать с пути, и уговорили его присоединиться к походу, ненавидели его за его красоту, его грацию, его щегольской вид и его живой ум. Напасть на него они не смели и, тая злобу, выжидали своего часа, внешне любезные и улыбчивые, но украдкой перемигиваясь друг с другом.

Их возможность представилась после шторма, который гнал их, неведомо куда и зачем, ибо в те времена звёзды были единственными проводниками мореходов. В течение трёх ночей и трёх дней они не видели ни звёзд, ни солнца; на самом деле, они едва могли видеть на два корабельных корпуса сквозь несущиеся обрывки туч и проливной дождь; и всё это время они не смели поднять даже клочка паруса, но, сменяя друг друга, все до одного, и рабы, и воины, и вожди, лишь с короткими урывками беспокойного сна, могуче налегли на вёсла, чтобы держать корабль носом к ветру, или яростно вычерпывали воду, чтобы удержать его на плаву. Так ужасен был шторм, что Кольгрим, их признанный предводитель, не желал отпускать румпель и держался за него, пока изнеможение не заставило его отдохнуть. Даже когда он подал знак о смене, ни Хальфдан, ни Лодброк не проявили особой охоты взяться за его momentous задачу. Пока они колебались, хотя и лишь на мгновение, Торкелль схватил румпель, как раз когда хватка Кольгрима ослабла. Он так хорошо правил, так полностью оправдал свою репутацию морехода, что после этого скорее Кольгрим сменял его, чем он Кольгрима: каждый из них, включая Кольгрима, чувствовал себя в большей безопасности, когда Торкелль был у руля.

За час или два до заката долгого северного дня буря утихла, небо прояснилось, а ветер ослаб и сменился на попутный. Они поставили мачту, подняли рею, натянули полный парус, и, пока Хальфдан был у руля, а Лодброк — на дозоре на носу, остальные пировали. Чавкая и жуя неторопливо, они поглотили огромное количество еды, запивая обильными глотками мёда. Когда никто не мог проглотить больше ни кусочка, Сигурд взялся за руль, а Бёдвар занял место дозорного, и, пока Хальфдан и Лодброк ели, остальные расположились спать, большинство — по левому борту, на запасных вёслах и мотках верёвок, под скамьями для гребцов.

В течение короткой северной ночи Сигурд и Бёдвар направили «Морского Ворона» верным курсом по всему небу, усеянному яркими созвездиями, но перед рассветом они увидели, что звёзды скрылись по всему горизонту и постепенно всё выше, пока лишь несколько не показались размыто прямо над головой; так что, когда спящие проснулись, они обнаружили себя окутанными густым туманом, и вскоре после рассвета ветер ослаб настолько, что им пришлось сесть на вёсла, чтобы сохранить ход корабля. Усталые рабы и Кольгрим проснулись последними. После того, как Кольгрим проснулся, Торкелль был единственным спящим, и спал он крепко, измученный чрезмерным напряжением у руля.

Глядя на него, лежащего на мотке верёвки, Хродмар и Геллир поманили Сигурда и Бёдвара. Те передали свои посты охотно вызвавшимся сменщикам и пробрались на мидель, переступая через и между отдыхающими и трудящимися гребцами. Кольгрим, Лодброк и Хальфдан присоединились к ним, и семеро совещались. Все разглядывали Торкелля, и все согласились, что он крепко спит и не собирается просыпаться. Затем три вождя поманили своих шестерых рабов и дали им указания. Эрп и Ульф взяли удобные отрезки линя и завязали на каждом скользящую петлю. Вифиль встал в пару с Хунди, а Сокхольф с Кеппом, каждая пара выбрала отрезок лёгкой верёвки, толщиной с большой палец мужчины. Осторожно шестеро подползли к Торкеллю, и каждый на борту, за исключением нескольких спящих и тех гребцов, что были позади Торкелля, наблюдал за их приближением со злорадным удовольствием. Хунди и Вифиль просунули свою верёвку под колени Торкелля; Кепп и Сокхольф обмотали своей его лодыжки, Ульф и Эрп накинули петли на его запястья: когда все шестеро были готовы, они посмотрели на Кольгрима, и по его знаку две петли затянулись, а верёвки были крепко завязаны вокруг коленей и лодыжек Торкелля. Даже это не разбудило его, и когда Эрп и Ульф потянули за свои верёвки и развели его руки в стороны, четыре его мнимых друга набросились на него, перевернули его на живот и после яростной борьбы, ибо, даже со связанными коленями и лодыжками, Торкелль дрался как дикий кот, они связали ему руки за спиной и снова перевернули его лицом вверх, связанного и беспомощного.

Тогда они упивались своей властью над ним, высказали ему всё, что действительно о нём думали, и оскорбляли его в своё удовольствие. Хальфдан, который был признанным скальдом, сочинил и пропел над ним impromptu драпу¹ триумфа. Даже рабы выражали свою завистливую злобу. Геллир предложил пронзить его мечом, а Бёдвар — бросить за борт. Но Кольгрим возразил. Тридцать четыре свободных мужа принесли клятву взаимного товарищества, как было принято во всех походах викингов, и он указал, что все они связаны своей клятвой и должны соблюдать её букву, если не дух.

Лодброк тогда предложил пустить его по течению, связанного, как он был, в их самой маленькой лодке, которая была наполовину пробита во время шторма и, предположительно, протекала; положив в неё с ним маленький кожаный бурдюк с водой и одну копчёную рыбу. Тогда они могли бы обвинить его в умышленном дезертирстве.

К тому времени было скорее ближе к полудню, чем к восходу, но солнца они не видели, и никто не мог в том тумане предположить, где солнце на небе. Всё вокруг было серым туманом и гладкой зыбью, ибо не было ни малейшего ветерка.

Из лодки они убрали парус, мачту и вёсла; но не обыскали её тщательно. В неё они положили кожаный бурдюк с водой и две маленькие копчёные рыбки. В неё они положили Торкелля, связанного, как он был, но, спуская лодку, Кольгрим перерезал верёвки на его коленях и лодыжках.

Когда лодка и корабль отдалились друг от друга, его враги насмехались над ним, их ухмыляющиеся лица выглядывали между и над щитами, которыми был обвешан низкий борт.

— Поднимай парус! — издевался Бёдвар, — и держи курс на Норвегию или Исландию, как тебе больше нравится. Ты примерно на одинаковом расстоянии и от той, и от другой. У тебя ни хуже, ни лучше шансов в любом случае.

— Надеюсь, тебе понравится твоя провизия! — крикнул Геллир.

— Скоро тебе понадобятся оба весла, — пронзительно крикнул Хродмар, — а я ни одного не вижу.

— Не хочешь ли ты черпак! — крикнул Сигурд.

Вскоре он видел лишь туман.

Он посмотрел на грязную воду, плескавшуюся в трюме ялика. Лодка протекала не быстро, но протекала. Вода не перехлёстывала через борта, а большие волны зыби были длинными и гладкими. Воздуха не было ни дуновения. На данный момент ему следовало опасаться лишь течи. И, на носу, зажатый под крошечной передней банкой в треугольном закутке, он увидел маленький деревянный черпак. Он значил для него больше, чем две маленькие рыбки и кожаный бурдюк с водой под задней банкой.

Он осмотрел края бортов и банок. Он увидел два острых обломка. Больший и острее был там, где он не мог им воспользоваться; но, с болью и великим усилием, он извивался, горбился и дёргался, пока не прижал верёвки, связывавшие его запястья, к другому обломку. С усилиями, мучительными сразу и вскоре невыносимыми, он пилил верёвку об обломок. Задыхаясь, обессиленный до дрожи, дрожа и потея, он едва не падал в обморок; но он находил новые силы каждый раз, когда смотрел на трюмную воду.

Наконец, как раз когда надежда и силы вместе покидали его, верёвка порвалась. Несколько рывков и поворотов рук и кистей, и они были свободны. Он встряхнулся, ударил себя по груди и бросился к черпаку. К его великому удовлетворению, вскоре он уже не мог зачерпнуть и половины его; лодка протекала не слишком быстро для него.

Поскольку густой туман и безветренный штиль продолжали висеть над водами, а медленная зыбь даже утихла, его скорлупка держалась на плаву не только весь тот день и ночь, но и в течение двух последующих дней и ночей. Но третья ночь после того, как его пустили по течению, застала его на грани истощения. Больше половины его времени уходило на вычерпывание воды, и мышцы его болели. Он боялся спать, опасаясь затонуть, не проснувшись. Однажды, вопреки своей воле, он крепко заснул и очнулся, обнаружив, что борта почти на уровне воды, так что лишь самое отчаянное вычерпывание едва спасло его. В суматохе усилий его оставшаяся рыба выпала за борт с черпаком воды, незамеченная. Свой бурдюк он опустошил к вечеру второго дня, как ни старался сдерживаться.

Когда медленный рассвет обелил туман после короткой арктической ночи, он подумал, что бредит, ибо ему показалось, что он слышит рёв прибоя о скалы, и совсем не далеко.

Затем, внезапно, разом, туман поредел, солнечные лучи пронзили его последние клочья, воздух прояснился, он ясно увидел солнце, увидел безоблачное небо, увидел горизонт со всех сторон и узрел, близко к себе и напротив только что взошедшего солнца, скалистый берег.

Тут же он понял, что его враги сильно ошиблись в определении местоположения «Морского Ворона» и пустили его по течению всего в нескольких лигах к востоку от Исландии. Несмотря на гул в голове, пересохший рот, дрожащие и трясущиеся конечности, общую слабость, он почувствовал, как по всему телу разливается новая сила. Своим жалким буковым черпаком он попеременно вычерпывал воду и грёб. Течение, он почувствовал, несло его к утёсам. Он увидел близко мыс. Своим черпаком он пытался направить шлюпку к нему. Течения были благосклонны, и к тому мысу он и дрейфовал. Он не видел пляжа, но видел много плоских скал, едва выступавших из воды, некоторые едва мокрые от ленивых волн. Между ними и им он не видел бурунов. Если бы его лодка ударилась или задела скалу, он мог бы прыгнуть на неё, не замочив ног.

На самом деле, ему посчастливилось сделать именно это, и он увидел, как его лодка разбилась и разлетелась вдребезги после того, как он обрёл твёрдую опору на почти сухом базальте.

Он стоял в своей куртке, штанах и башмаках, с одним лишь внутренним поясом, без ремня, плаща, меча, кинжала или даже поясного ножа. Всё на нём было влажным от тумана и брызг от долгого вычерпывания воды; но, хотя зубы его стучали на холодном утреннем воздухе, вдвойне холодном для него после более мягкой температуры в море, он не был полузамёрзшим беглецом, каким был бы, если бы ему пришлось плыть к берегу.

Слева от него, к югу, утёсы, казалось, бились о прибой. Перед ним, на запад, он, казалось, различил небольшой пляж, не очень далеко. Справа, на север, он, казалось, увидел мыс, далеко за фьордом. Он пошёл на запад, качаясь, пошатываясь, спотыкаясь, даже шатаясь, но держась на ногах. Чайки и другие морские птицы кружились и кричали над ним и вокруг него. Не в ста шагах от места высадки он наткнулся на маленький ручеёк, стекавший по уголку утёса. Он опустился на колени и зачерпнул пригоршню ледяной воды. Затем он лёг у ручейка и медленно сосчитал до ста между каждой пригоршней воды и следующей. Прежде чем его жажда была полностью утолена, он встал.

Затем он осмотрел скалы в поисках птичьих гнёзд. Он увидел много; но из десятков яиц, которые он разбил, съедобным оказалось лишь одно. Его он выпил, медленно проглотив содержимое. Он почувствовал, как по всему телу разливается новая жизнь.

Теперь, не спотыкаясь, он осторожно пошёл вперёд. Он чувствовал себя странно большим и лёгким, и всё, на что он смотрел, казалось тусклым и расплывчатым. Но он чувствовал, что действительно может идти. Он обогнул выступающий уступ утёса.

Перед ним, озарённые косыми лучами солнца, он увидел трёх красивых молодых знатных женщин, идущих под руку. Все были с непокрытыми головами, у каждой на лбу была лента, обхватывающая распущенные волосы. Средняя была высокой, статной, с очень чёрными локонами. Она была закутана в алый плащ. Девушка справа от неё была среднего роста, стройная, с блестящими каштановыми волосами и носила тёмно-синий плащ. Третья была маленькой и очень милой, её волосы были золотыми, щёки — розовыми, глаза — голубыми, всё это подчёркивалось плащом ярко-зелёного цвета.

Торкелль подумал, что это норны, пришедшие проводить его в Вальхаллу. Облако, серое, а затем иссиня-чёрное, пронеслось между ним и его видением. Он почувствовал, как падает.

¹ драпа — (др.-сканд.) вид хвалебной песни в скальдической поэзии.

II

Когда Торкелль пришёл в себя, он был в постели, в кромешной тьме. Он пощупал вокруг себя и обнаружил, что находится в своего рода алькове, с одной стороны — стена, а с другой, слева, — полированная доска. Он провёл рукой по её верхнему краю. Он лежал довольно глубоко в своей койке, а под ним было бесконечное море податливых перин. Он был хорошо укрыт тёплыми одеялами. Он попытался потянуться, но места было слишком мало. Он успокоился и снова заснул.

Когда он проснулся во второй раз, был уже день, и он увидел у своей койки высокую, худощавую, пожилую знатную женщину, с суровым, точёным лицом, худой и жилистой шеей и седыми волосами. Она была одета в одежду из неокрашенной шерсти обычного ржаво-коричневого цвета.

— Сын мой, — предостерегла она, — ты не должен пытаться говорить. Пей это медленно.

И когда он слабо попытался приподняться в своей стенной кровати, она поддержала его правой рукой, одновременно поднося к его губам левой рукой серебряный кубок. Торкелль отведал восхитительный напиток, составленный из молока, мёда, медовухи, ячменной муки и других неизвестных ему ингредиентов. Он выпил большую часть, откинулся на пуховые подушки и тут же снова заснул.

Его третье пробуждение снова пришлось на ясный день. Он чувствовал себя лучше. Он увидел, что его кровать занимает большую часть одной стороны довольно просторной комнаты, обшитой тёмным деревом, с низким, также обшитым панелями, потолком. Напротив его алькова стоял высокий, узкий стол. В стене у изножья его алькова была низкая дверь, закрытая. В противоположной стене было окно, чьи узкие створки имели маленькие стёкла из рыбьей плёнки, натянутой на деревянные решётки. Стёкла ярко сияли от яркого солнечного света, падавшего прямо на них, и много света проникало внутрь, так что комната была хорошо освещена. У его кровати, лицом к окну, в одном из двух стульев, сидел высокий, величественно-достойный, пожилой мужчина, седовласый, с румяным цветом лица, широкоплечий, закутанный в красновато-коричневый плащ из тонкой шерсти. На шее у него была золотая цепь, с которой свисал большой, плоский, овальный золотой амулет.

— Сын мой, — сказал он, — тебе ещё не следует пытаться говорить. Слушай и помни. Ты находишься в Хофстадире, на Ревдарфьорде, у Фаскруднесса, на восточном побережье Исландии. Я, Торстейн Вильгердсон, хозяин Хофстадира. Мы ничего о тебе не знаем, кроме того, что моя дочь и две мои племянницы нашли тебя ранним утром, позавчера, на берегу у Фаскруднесса. Моя жена ухаживала за тобой, и она теперь говорит мне, что ты скоро сможешь встать на ноги. Лишь после того, как ты поправишься и окрепнешь, я позволю тебе рассказать свою историю. А пока ты наш гость. Делай, как я велю. Молчи, успокой свой ум, отдыхай и помогай моей жене вернуть тебе силы и бодрость. Когда ты придёшь в себя, мы поговорим снова. А теперь спи.

Торкелль покорно молчал, и его хозяин встал и оставил его.

Два утра спустя Торкелль проснулся и увидел Торстейна, снова сидящего у его кровати. И он увидел на столе напротив своей кровати поднос с кубком и куском хлеба.

— Сын мой, — спросил старик, — ты полностью проснулся?

После утверждения Торкелля Торстейн сказал:

— Моя жена считает, что ты теперь достаточно окреп, чтобы рассказать свою историю. Но тебе лучше сначала подкрепиться.

И он сам встал и принёс поднос со стола. Торкелль согласился и проглотил несколько кусочков. Затем он откинулся на подушки, его хозяин снова сел в кресло, и Торкелль начал свою историю, назвав себя.

— Вильгердсон! — воскликнул старик, — и из Рогаланда! Мы, должно быть, дальние родственники. За свою долгую жизнь я никогда не знал и не слышал ни о каких норвежских Вильгердсонах; насколько мне известно, наша семья давно уже полностью исландская. Мы происходим от Флоки Вильгердсона из Рогаланда, первого мореплавателя, который когда-либо зимовал в Исландии. Сто тридцать шесть лет назад он проплыл мимо мысов Факсафлоуи и зимовал в Брейдафьорде. Но он и его товарищи так увлеклись обилием рыбы и лёгкостью её ловли, что пренебрегли заготовкой сена, и весь их скот погиб. Поэтому следующей весной он отплыл домой. Но, двадцать с лишним лет спустя, уже будучи в летах, после того как большая часть запада и севера Исландии была уже заселена, Флоки вернулся и выбрал себе дом здесь, на востоке, на этом самом месте. Я его пра-пра-правнук и наследник его и всего, что ему принадлежало.

— Я, — сказал Торкелль, — пра-пра-пра-правнук Снорри Вильгердсона, младшего брата Флоки-викинга и поселенца. Ибо оба они были сыновьями Вильгерда Вильгердсона из Рогаланда.

— Тогда, — сказал его хозяин, — ты — четвероюродный брат моим детям, а они — твои четвероюродные сёстры и братья. Ты один из нас. А теперь расскажи мне свою историю.

Когда Торкелль закончил свой рассказ и ответил на все вопросы своего хозяина, старик сказал:

— Моя жена полагает, что теперь тебе будет полезно встать с постели и выйти на свежий воздух. Мои младшие сыновья, Торгильс и Торбранд, помогут тебе одеться и помогут ходить, ибо, хотя ты, возможно, и возразишь против этого предположения, ты ещё недостаточно силён, чтобы тебе было полезно пытаться ходить без посторонней помощи.

И он позвал своих сыновей, красивых юношей, которые пожали руки Торкеллю, назвали его «кузеном» после объяснения отца, и, когда старик ушёл, помогли ему встать. Он обнаружил, что ему нужна помощь. Они помогли ему надеть рубашку из тончайшего льна, вязаные чулки из мягкой шерсти, обувь знатного человека, куртку из лучшей шерстяной ткани и прекрасный алый плащ из шерсти, приятной на ощупь. Они опоясали его внешним поясом, но не было ни намёка на портупею, меч, кинжал или нож. У каждого из них был поясной нож с рукоятью из оленьего рога, и кинжал, и меч, со стальными гардами и рукоятями из моржовой кости, с золотыми навершиями.

С каждой стороны они поддерживали его, когда он пытался встать, и вели его через дверной проём в просторный зал с дощатым полом и высокими стропилами, освещённый множеством маленьких окон, расположенных высоко в высоких торцах; низкие, узкие двери были по обеим длинным сторонам, с просторным камином в большом дымоходе посредине одной стороны; на одном конце был главный вход, на другом — дверь почти такого же размера. Его помощники вывели его через главный вход и усадили на скамью под солнцем. Торбранд сел рядом с ним, Торгильс ушёл.

Торкелль нашёл прохладный, мягкий ветерок бодрящим и в то же время мягким, ибо было почти середина лета и так же тепло, как бывает в Исландии. Косые лучи солнца грели его. Он нежился на солнце и смотрел по сторонам. Он увидел рядом крепко сложенный амбар из камня и больших ясенёвых балок, с высоким фронтоном, хотя его крыша была не такой крутой и высокой, как у особняка. Дальше он разглядел большую овчарню с навесами, большой коровник, просторную конюшню и два очень больших сарая. В какую бы сторону он ни смотрел, обширное ровное пространство, на котором были сгруппированы здания, было ограничено каменной стеной высотой до груди, и не из валунов, а из грубо обтёсанных блоков.

Примерно в двухстах ярдах или более отсюда, на вершине невысокого холма, стоял храм; ибо, с его большими размерами, его высокой и крутой крышей, его резной черепицей, его украшениями в виде конских голов и рыбьих хвостов на концах конька и карнизов, его резными фронтонами, он не мог быть ничем иным.

Некоторые из рабов были заняты у зданий, и несколько служанок входили и выходили. Торкелль не видел ни воинов, ни кого-либо из семьи, кроме двух братьев. Торбранд сидел, улыбаясь, но молча. Торкелль молчал и нежился на солнце. Через некоторое время Торгильс вернулся, а Торбранд ушёл. Когда Торбранд вернулся, он сказал:

— Мать думает, что тебе лучше вернуться в постель.

Торкелль согласился и позволил проводить себя внутрь. В постели он съел немного еды, принесённой светловолосой служанкой. Вскоре он заснул.

Он проснулся около сумерек долгого северного дня, снова съел то, что принесла та же служанка, и снова скоро заснул.

На следующее утро Торстейн снова сидел у него, когда он проснулся. Как и прежде, он осведомился о его самочувствии и сам подал ему еду и питьё. Когда он убрал поднос на стол и снова сел, он сказал:

— Молодой человек, я и моя семья обсудили тебя и твою историю. Я, моя дочь и мои племянницы верим тебе. Но все пятеро моих сыновей, две мои невестки, мой бухгалтер, мой сенешаль, мой скальд и каждый из моих воинов убеждены, что ты не потерпевший кораблекрушение ни с какого корабля, хотя, скорее всего, норвежец, а не исландец. Они единодушно придерживаются мнения, что ты — шпион, хитроумно внедрённый в наше сообщество нашими врагами. Они указывают, что твоя одежда была сухой, когда тебя внесли сюда; что ни она, ни твои волосы не показывали никаких признаков того, что ты плавал; что такое чудо, как твоё прыжок на берег с дрейфующей без паруса, вёсел или руля лодки, слишком невероятно для них, чтобы они поверили в него иначе, чем в неуклюжую выдумку. Все они настаивают на том, что я подвергну опасности себя и всё своё хозяйство, если приму твою историю и буду держать тебя здесь как гостя. Моё слово здесь — закон, но я чувствую, что было бы неразумно с моей стороны игнорировать такое единодушное, такое настойчивое и такое шумное несогласие с моими взглядами.

— Ну, молодой человек, если тебя на самом деле послали сюда миофифиртерцы или сейдисфиртерцы, тебе лучше сразу признаться и выложить всё начистоту. Тебя ни в чём не обидят. Я прикажу кормить и ухаживать за тобой, пока ты не окрепнешь для короткого путешествия, а затем я снаряжу тебя кремнем и сталью, поясным ножом, кинжалом, мечом и портупеей, плащом всадника, хорошим конём, хорошо осёдланным и подпруженным, и запасом еды; и я пошлю раба, чтобы он провёл тебя вокруг мыса Ревдарфьорда и проводил в путь. Но если ты тот, за кого себя выдаёшь, и просишь нашей защиты и гостеприимства как потерпевший кораблекрушение, ты должен убедить всё моё хозяйство в правдивости своего рассказа.

— Я — Торкелль Вильгердсон из Рогаланда в Норвегии, — ответил он. — Я ничего не знаю ни о каких миофифиртерцах, ни о сейдисфиртерцах, ни о каких-либо ваших врагах. Я никогда не ступал на землю Исландии, пока не спрыгнул на берег с моей дрейфующей лодки вскоре после восхода солнца в то утро, когда я встретил вашу дочь и племянниц. Я никогда, в Исландии, не видел и не разговаривал ни с одним исландцем, кроме жителей Хофстадира. То, что я вам рассказал, — правда в каждой детали. Но как я могу убедить вас в её правдивости?

— Как ты, должно быть, знаешь по моему имени и именам моих сыновей, — ответил Торстейн, — мы — стойкие приверженцы старой веры. Те, кто подозревают тебя, и моя жена, самая озлобленная из них против тебя, в частности, будут сразу же убеждены, если ты дашь формальную клятву в правдивости своих заявлений, клятву, принесённую на твоей собственной крови и священном кольце нашего святого храма, призывая в свидетели Тора и Одина. Если ты готов принести клятву, как я предлагаю, никто здесь больше не будет в тебе сомневаться.

— Я совершенно согласен, — заявил Торкелль. — Я более чем согласен, я жажду этого. Подозрения вашего дома естественны, если у вас поблизости есть коварные враги, и вы живёте под угрозой набега. Я поклянусь, как вы предлагаете.

— Я заключаю, — сказал Торстейн, — что ты тоже, как и все здесь, в Хофстадире, — твёрдо верующий в богов наших отцов.

— Да, действительно, — подтвердил Торкелль.

— Ты встречал христиан? — спросил его хозяин.

— Слишком много, — сказал Торкелль, — слишком много.

— Ты говорил с кем-нибудь из них об их верованиях? — осведомился старик.

— Со многими, — сказал Торкелль.

— И что ты о них думаешь? — настаивал Торстейн.

— Мне кажется, — сказал Торкелль, — что они утверждают, будто у них есть система колдовства и магии, гораздо более действенная и гораздо более дешёвая, чем наша. Это почти всё, что я могу извлечь из их разговоров. Их религия стоит гораздо меньше, чем наша, потому что они считают, что кровавые жертвоприношения не нужны, заявляя, что один человек, сотни лет назад, совершил одно жертвоприношение, которым все люди могут пользоваться вечно, и после этого другого не требуется. Как это могло быть или может быть, я не могу себе представить. Но таково, по-видимому, их мнение. Затем они, кажется, думают, что можно в значительной степени обойтись без жрецов: конечно, у них их гораздо меньше, чем у нас, и их жрецов дешевле содержать, чем наших, так как они требуют меньше украшений, одежд, еды и слуг. Затем, хотя никто из них не объяснил мне, что они имеют в виду, все они утверждают, что их молитвы получают более верные и более действенные ответы, чем те, которые мы получаем от наших божеств. Это всё, что я могу понять об их нововведениях.

— Твои впечатления, — сказал Торстейн, — совпадают с моими. Христиане для меня совершенно непостижимы. В частности, все они твердят о мире на земле и благоволении к людям. И всё же, с тех пор как они стали христианами, миофифиртерцы и сейдисфиртерцы так же непримиримо враждебны к нам, как и прежде. Мой отец неоднократно делал им предложения о переговорах для примирения, о взаимных уступках, о представлении наших разногласий и ущерба, нанесённого каждой стороне, на рассмотрение Альтинга для передачи в суды и для вынесения решения и урегулирования, о прекращении вражды и установлении гармонии и дружбы. Я делал подобные предложения. Но они были неумолимо враждебны. На самом деле, с тех пор как они стали христианами, они, кажется, если это возможно, ещё более свирепы, злопамятны и кровожадны, чем прежде.

— Это, — сказал Торкелль, — примерно такое же отношение к нам, язычникам, у всех христиан, которых я когда-либо встречал или о которых слышал. Их представление о мире — это безоговорочное подчинение или полное истребление для нас, и полный триумф и неоспоримое господство для них самих. Ни один не станет слушать предложений о компромиссе, уступках или взаимной терпимости. Они кажутся мне упрямыми, фанатичными, нетерпимыми, властными и высокомерными. Мы должны сражаться или погибнуть, другого пути, кажется, нет.

— Ты говоришь разумно, сын мой, мне кажется, — сказал старик. — Ты убедил меня в своей искренности. Твоя клятва в храме убедит всё моё хозяйство и всех моих воинов.

Затем он встал и вышел.

III

Снова Торгильс и Торбранд вошли в спальню и помогли Торкеллю одеться. На этот раз ему почти не понадобилась помощь. И на этот раз они опоясали его портупеей и снабдили удобным поясным ножом, прекрасным кинжалом и мечом в украшенных ножнах. Они вывели его наружу, и Торкелль теперь шёл легко и без посторонней помощи. На улице его ждали Торстейн, три его старших сына — Торфинн, Торгейр и Торд; красивый и очень белокурый молодой великан, который был представлен ему как «Финнвард Сигурдсон из Фаскрудсфьорда, мой будущий зять», домашний скальд Торстейна, Ольмод Борксон; и его сенешаль, Ари Гормсон. Вокруг слонялось около двадцати воинов.

После представлений они направились к храму, Торстейн взял Торкелля под руку и пошёл впереди.

— Я сам, — сказал он, — готи¹ этого храма, который мой дед, Торлейф Вильгердсон, построил из брёвен, привезённых из Норвегии.

Храм, по оценке Торкелля, был длиной добрых сто футов. По храмовому обычаю, торец под фронтоном, к которому они подошли, был без дверей. В боковой стене было два просторных входа, каждый у одного из концов. Они вошли через тот, что был ближе к ним, к правому концу боковой стены, и повернули налево. За ними гурьбой вошли воины, которые следовали за ними. Торкелль чувствовал благоговейный трепет, с которым большие, неуклюжие, грубые, свирепые копьеносцы входили в святое место. На полпути к противоположной длинной стене они прошли мимо Высокого Сиденья, между высокими столбами, каждый с тремя освящёнными болтами из позолоченной бронзы. Они были видны даже в тусклом свете, проникавшем через маленькие решётчатые окна с плёночными стёклами, высоко в торцах. К концу храма они вошли в овал, очерченный кольцом тонких каменных плит, поставленных на ребро. Внутри овала, у его конца, обращённого к дальнему фронтону здания, находился алтарь обычной формы — большая толстая плита из обтёсанного камня, добрых три локтя в квадрате, поддерживаемая четырьмя каменными столбами, квадратными, с вырезанными на них рунами, и глубоко вкопанными в утрамбованный земляной пол. Плита алтаря также была украшена рунами. На ней лежало большое святое кольцо из чистого серебра, весившее добрых тридцать фунтов.

Торстейн поднял большое кольцо и надел его на правую руку до плеча. Там Торфинн привязал его алой шерстяной лентой, пропустив её под левую подмышку отца и перекрестив на его левом плече; так, чтобы кольцо не соскользнуло с руки. Затем, стоя справа от Торстейна, Торкелль вынул кинжал и его остриём слегка надрезал тыльную сторону левой руки, наклонив её, пока лезвие кинжала не покрылось кровью. Затем, положив левую руку на храмовое кольцо и держа остриё кинжала над центром алтаря, он поклялся:

— Как моя кровь капает на этот алтарь с острия этого кинжала, так да прольётся на землю моя кровь и кровь всего моего рода, любой жены, которую я могу взять, любых детей, которые у меня могут быть, всех, кто мне дорог, если моя клятва не будет правдивой. Я клянусь своей собственной кровью, святым кольцом, которое я сжимаю, этим алтарём, столпами Высокого Сиденья, их священными болтами, перед Тором и Одином, что я — Торкелль Вильгердсон из Рогаланда в Норвегии, и что я недавно потерпел кораблекрушение на побережье Исландии и никогда, в Исландии, не видел и не разговаривал ни с одним исландцем, кроме жителей Хофстадира.

— Если моя клятва ложна, да прольётся на землю моя кровь и кровь всех, кто мне дорог, как моя кровь сейчас капает с острия моего кинжала. Перед Одином и Тором я поклялся.

После этого Торфинн снял кольцо Готи с руки своего отца, и он и Торстейн положили его на его место посредине алтарной плиты.

Снаружи храма Торгильс перевязал порез на тыльной стороне левой руки Торкелля. Затем Торстейн первым, а за ним его сыновья в порядке старшинства, пожали руки Торкеллю, каждый произнося формулу:

— Ты наш дорогой и верный кузен.

Финнвард последовал за ними. Затем Ари, Ольмод и воины приветствовали Торкелля, крича:

— Мы братья по оружию.

Из храма Торстейн повёл Торкелля в амбар, в ту его часть, которая использовалась как оружейная.

— Осмотри это оружие, — сказал он, — и выбери себе меч, кинжал и поясной нож по душе. Попробуй сначала те, что у тебя сейчас; если они тебе подходят, оставь их. Но убедись, что баланс меча именно тот, который ты предпочитаешь, и что ты вооружён, как желаешь.

Снаружи, в мягком солнечном свете необычайно тёплого для Исландии дня, они сидели на скамьях, flanking дверной проём, и болтали до полудня. Затем Торстейн предупредил Торкелля, что человеку, который был так истощён и измучен, как он, лучше бы полежать часок-другой перед своей первой обильной трапезой после лишений.

Когда Торгильс разбудил его и позвал, он обнаружил в большом зале многочисленное собрание. Торстейн представил его Торкатле, своей жене, своей дочери Торгерд и двум своим племянницам, Торарне и Тордис, которых он встретил на пляже. Торарна была высокой, статной, чернокудрой красавицей, а Тордис — изысканной блондинкой, которую он счёл самой красивой из трёх. Жена Торфинна, Арнора, и жена Торда, Вальдис, были приятными молодыми женщинами.

Торстейн занимал Высокое Сиденье, лицом к камину. Слева и справа от него сидела его семья, на скамьях, расставленных вдоль этой стороны зала, но достаточно далеко от стены, чтобы оставалось место для того, чтобы кто-нибудь мог пройти за ними и войти или выйти из любой двери. На противоположной стороне зала, по бокам от дымохода, был такой же ряд скамей, занятых воинами, более сорока человек. К концам зала сидели такие иждивенцы и рабы, которые не были заняты обслуживанием пира. Слуги внесли более восьмидесяти лёгких, складных столов, каждый из трёх частей, квадратной столешницы и двух козел. Один был поставлен перед каждым обедающим. Еда была разнообразной и обильной, но особенно характерной для Исландии. Были неограниченные запасы свежей сыворотки в кувшинах, жбанах и мисках; миски с творогом; блюда, усыпанные ломтиками сыра, как свежего, так и выдержанного; был даже избыток копчёной и свежей рыбы, приготовленной всеми известными способами; много нежной жирной баранины, говядины и телятины, и, принесённые двумя крепкими рабами, два больших блюда, одно с кусками тушёной конины, другое с такими же кусками жареной конины. Был умеренный запас лепёшек из превосходной ржи, ячменя и пшеницы, передаваемых в маленьких плоских ивовых корзинах или на таких же подносах. Служанки постоянно проходили и снова проходили, предлагая тазы с тёплой водой и полотенца; ибо в те дни вилки были неизвестны, и, кроме тарелок и ложек из бука из Норвегии и поясных ножей, пальцы были единственными столовыми приборами, и частое мытьё рук было необходимо для комфорта.

Торгильс и Торбранд, между которыми сидел Торкелль, усердно предлагали ему все принесённые яства и следили, чтобы его кубок всегда был полон выдержанного, ароматного мёда. Ещё больше, чем большое хозяйство и щедрая еда, Торкелля впечатлил дымоход, который был слева от него, и его камин, не тлеющий торфом, а пылающий щедрой грудой трескучего плавника. Он заметил это Торбранду.

— Я никогда не видел никакого другого дымохода или камина, кроме нашего, — был его ответ. — Говорят, что два зала в долинах рек у Факсафлоуи имеют камины, и что есть ещё один в особняке на Брейдафьорде. Но никто из нас их не видел. Мой прадед построил этот из местного камня, потому что на нашем острове много огнеупорной породы.

— Это, — сказал Торкелль, — единственный камин, который я сам когда-либо видел. Мой дом, как и любой другой зал, в который я когда-либо входил до сих пор, имеет лишь очаг посреди пола, так что дым чернит стропила, прежде чем найти отверстие в крыше.

После пира Торстейн призвал к тишине.

— С нами, — сказал он, — почти что гость-скальд, гость, переживший чудесные приключения. Все мы теперь послушаем Торкелля Вильгердсона из Рогаланда в Норвегии, если он будет так любезен и согласится на мою просьбу рассказать нам о своих опасностях и о своём спасении.

Торкелль покраснел, но его ободрили улыбающиеся, нетерпеливые лица, обращённые к нему. Он набрался смелости, встал и рассказал свою историю, сначала сбивчиво, потом более гладко.

После того, как он закончил и сел, Ольмод заиграл на своей арфе и продекламировал драпу, описывающую и восхваляющую подвиги Флоки Вильгердсона, викинга и поселенца. Когда он умолк, компания разошлась по постелям.

В последующие дни Торкелль хорошо познакомился с Хофстадиром, его обитателями и окрестностями. Как только он почувствовал, что к нему вернулись полные силы и бодрость, он проводил утро с Торгиром, Торбрандом, Торгильсом и Финнвардом за фехтованием, стрельбой по мишеням из копий или луков, борьбой и другими подобными мужскими упражнениями. Во всём этом он преуспевал, и всё же его приветливое поведение было таким обаятельным, что его лёгкие победы не вызывали обиды у его товарищей.

Они также вместе плавали и рыбачили, как в многочисленных близлежащих ручьях, так и в море, на очень удобной маленькой лодке, крепко сбитой, с тупым носом, но хорошим ходом. Торкелль был поражён количеством рыбы и быстротой, с которой её можно было поймать. Крючок, брошенный в воду, почти сразу же был схвачен.

Они ездили по окрестностям на прекрасных лошадях, ибо в те ранние времена исландские лошади всё ещё были вполне равны норвежским, так как порода поддерживалась постоянным ввозом высоких, сильных, быстрых и резвых жеребцов.

Через несколько дней Торкелль узнал страну и подальше, ибо его пригласили сопровождать Торстейна в поездке по его округу; ибо он был не только Готи, то есть жрецом, храма в Хофстадире, но и Готи, то есть судьёй, округа, называемого готорд, так как вся Исландия была разделена на готорды. Торстейн отправился в свою поездку в сопровождении своих пяти сыновей; нескольких двоюродных братьев, среди которых были Торлак Вильгердсон из Тельмарка и Торвальд Вильгердсон из Хусавика; многих тингменов, иждивенцев и йоменов; и сильной охраны хорошо вооружённых копьеносцев.

Торкелль был очень назидательно впечатлён быстротой Торстейна в разрешении споров и устранении обид. Старик проявлял сверхъестественную интуицию и, казалось, знал все мысли, мотивы, нужды, желания и потребности своих вассалов без того, чтобы ему об этом говорили.

После того, как поездка закончилась, в один из моментов, когда Торстейн отдыхал, Торкелль осмелился выразить своё восхищение.

Его хозяин улыбнулся.

— Вождь, — сказал он, — должен обладать способностью видеть в сердца своих вассалов и знать их мысли без заданного вопроса и данного ответа; даже без единого произнесённого слова. Человек, который не может угадать невысказанные мысли своих подданных, недолго сохранит престиж, жизненно важный для Готи или для любого рода вождя. Естественно, я многое знаю, не будучи информирован, почти даже без взгляда. В основном, например, я могу предвидеть за месяцы, иногда даже за годы вперёд, за какой девушкой будет ухаживать каждый юноша, какую девушку желает каждый парень, даже какой парень нравится каждой девушке. Такое должен угадывать любой вождь.

В Хофстадире Торкелль вскоре освоился среди построек. Не меньше, чем камин, встроенный очаг и обильный дровяной огонь, его впечатлили укрепления усадьбы. Она была защищена со всех сторон сухим рвом, земля из которого, выброшенная на внутреннюю сторону, образовывала значительный вал, увенчанный со всех четырёх сторон ограды сплошной стеной из больших, грубо обтёсанных каменных блоков. По углам были выступающие, выпуклые круглые бастионы, хорошо укреплённые берёзовыми брёвнами, глубоко вкопанными в землю, комлями вверх и касающимися друг друга, каждый добрых три пяди в ширину у верхнего комля, ибо в те ранние времена первобытные леса Исландии давали брёвна гораздо большего размера, чем любые, доступные на острове сейчас. Частоколы, как и стены, были высотой до груди. Торкелль никогда раньше не видел бастиона и не слышал о нём, и был очень впечатлён новизной, оригинальностью и очевидной достаточностью этого устройства. Идея бастиона, что он предоставляет защитникам укрепления возможность стрелять сбоку по нападающему, пересекающему ров или взбирающемуся на вал, кажется нам такой очевидной, что мы едва ли можем представить, что когда-то было время, когда она была неизвестна. И всё же, сотни, даже тысячи лет после того, как она была обычным делом в странах Средиземноморья, она ещё не проникла в более грубые северные земли. На самом деле, во всех частях света люди не быстро приходили к этой идее и, как и с другими устройствами, очень медленно перенимали её у врагов.

Почти так же сильно Торкелля впечатлила баня, небольшое строение, можно сказать, хижина, построенная из дёрна и камня, с низкой дверью и всего одним очень маленьким окном. Внутри было место только для одного человека и ведра с водой рядом с очень маленькой каменной печью. Её нагревали почти докрасна, а затем купальщик ковшом поливал на неё воду, которая тут же наполняла хижину паром, одновременно очищающим и освежающим.

По обе стороны от камина в большом зале висели своего рода трофеи из копий, щитов и мечей, расположенные в виде шестиконечной звезды; шесть коротких пик, скрещенных и привязанных к колышкам, шесть маленьких круглых щитов, установленных между расходящимися копьями, и двенадцать мечей, по два у каждого щита. Над камином висел другой, из шести длинных мечей, их остриями вместе, их рукоятями врозь, со щитами между ними.

Торкелль, спросив о них, узнал, что их повесил дед Торстейна, Торлейф Вильгердсон, который построил зал и храм. Копья и мечи, составлявшие два боковых трофея, были прекрасным и ценным оружием бывших Вильгердсонов: трофей над камином был образован тем самым мечом, который всю жизнь носил Флоки Вильгердсон, викинг и поселенец, и пятью искусно точными его копиями, сделанными по приказу Торлейфа Вильгердсона Хоскульдом Вестарсоном, знаменитым кузнецом.

— Я сам не знаю, — сказал Торстейн, — который из них — клинок Флоки. Мой отец говорил мне, что он не знает. Никто не знает. Никто не пользовался ни одним из этих шести мечей с тех пор, как я родился. Говорят, что клинок Флоки заколдован, что никто, кроме Вильгердсона, не мог им владеть, что для всякого, кто не Вильгердсон, он был бы тяжелее толстого железного прута; но что во время опасности для наследников или рода Флоки он волшебным образом вселяет в своего владельца сверхчеловеческую доблесть, быстроту, ловкость и силу. Также говорят о клинке Флоки, что он знает друга от врага и не ударит друга, как бы яростно его владелец ни считал его врагом, и не упустит ударить коварного врага, как бы безоговорочно его владелец ни доверял предателю. Мы стали считать эти мечи почти такими же святыми, как болты в столпах у Высокого Сиденья в нашем храме, почти такими же священными, как само храмовое кольцо. Их присутствие в нашем зале мы считаем защитой и охраной для всех нас, своего рода талисманом для Хофстадира. Мы все, и все мои воины, и тингмены, и вассалы почитаем и ценим их.

Торкелль видел, что это были очень красивые мечи.

Он узнал, что у Торстейна никогда не было меньше шестидесяти воинов на службе, но не все они постоянно находились в самом Хофстадире. Некоторые были на страже вдоль утёсов, высматривая нападение с моря. На рейде всегда было два или более патрульных судна, следивших за морем на север. Дозорные на утёсах также наблюдали за фьордом на предмет попытки нападения на лодках с его северного берега. А некоторые воины всегда были разбросаны по фермам тингменов Торстейна и других иждивенцев, особенно у мыса Ревдарфьорда, вокруг которого должно было пройти любое нападение по суше.

Торкатлу он нашёл добросердечной, но молчаливой, остроязычной, когда она говорила, и очень сурового, жёсткого и строгого нрава. Торгерд, степенная, проницательная и shrewd, была, однако, по природе доверчивой, не подозрительной, открытой, бесхитростной и непринуждённой. Она подарила Торкеллю совершенно новый для него опыт. Ибо она проявляла к нему тёплый сестринский интерес, в котором была совершенно откровенна и открыта, в то же время, несомненно, горячо любя своего красивого Финнварда.

Торарна и Тордис ему очень понравились, и он их полюбил. Сначала он не мог понять, кто ему нравится больше. То, что обе они, очевидно, были в него глубоко влюблены, он принял как должное. Он давно привык к тому, что привлекательные девушки влюбляются в него с первого взгляда и показывают это.

Незапамятные обычаи скандинавской жизни делали абсолютно немыслимым в Исландии тех дней, чтобы молодой человек и молодая женщина когда-либо оставались наедине, даже на мгновение. Но, с другой стороны, жизнь в Исландии была настолько свободной, открытой, откровенной, спонтанной, неформальной и безыскусной, что не только юноши и девушки постоянно встречались друг с другом у жилищ, но и не просто болтовня была делом обычным и незамеченным, но и такие молодые люди, как Торкелль, Торарна и Тордис, могли и ходили вместе на улице, и сидели вместе бок о бок, часами беседуя в зале, на виду у всех, незамеченные и предоставленные самим себе.

Таким образом Торкелль быстро хорошо познакомился с обеими племянницами своего хозяина и услышал от каждой её историю; истории очень похожие и такого рода, который был слишком обычным в Исландии в тот период и на протяжении многих веков позже. Ядовитая и неослабевающая вражда между ревдарфиртерцами и их соседями, миофифиртерцами и сейдисфиртерцами, приводила к повторяющимся репрессалиям.

Торарна была единственной выжившей после сокрушительно успешного нападения на усадьбу её отца. Её отец, брат Торстейна, Торлейк, был убит в бою, и, когда победившие нападавшие подожгли здания, вся семья погибла в огне, за исключением Торарны, которая, будучи трёхлетним ребёнком, была спасена своей верной няней.

Тордис, единственная дочь брата Торстейна, Торгеста, выжила в подобной же резне.

Большая часть вечернего досуга в Хофстадире была занята рассказами о подобных зверствах и о подобных нападениях на усадьбы, одни — с одной стороны, другие — с другой; одни — хитроумно спланированные, искусно осуществлённые и сокрушительно успешные; другие — приводившие к ничьей и оставлявшие усадьбу в трауре по некоторым из её защитников, но неразграбленной и не сожжённой; третьи — незапланированные, импульсивные, безрассудные, недоукомплектованные или неумело осуществлённые, приводившие к полному поражению нападавших. Торкелль сидел в молчании и слушал много длинных рассказов такого рода от Ольмода, домашнего скальда, от самого Торстейна и от его старших сыновей. От них же он слушал ещё более длинные рассказы о жалобах на ту или иную сторону перед Альтингом в Тингвеллире, почти каждый год на двухнедельном летнем собрании этого национального собрания. Они в мельчайших подробностях рассказывали о страстных обвинениях истцов, о возмущённых ответах ответчиков, о вызовах ответчиков в верховный суд, о показаниях свидетелей с каждой стороны, о доводах законников, о разногласиях судей, об их случайном согласии, об их вердиктах и приговорах и о возмещениях, которые они назначали осуждённым агрессорам. Почти в каждом случае Торкелль слышал об игнорировании или пренебрежении решением суда и о дальнейших репрессалиях, дуэлях, набегах и бесчинствах. Что его больше всего удивляло, так это то, что во всех этих рассказах о дуэлях, убийствах, предательствах, засадах, грабежах, бесчинствах, резне, поджогах и их последствиях, рассказчики говорили так, как будто Альтинг был эффективным законодательным органом, способным обеспечить соблюдение своих постановлений как закона острова; как будто суды обладали той властью, которую они себе присваивали, и могли приводить в исполнение свои приговоры, вердикты, указы и наказания; как будто, на самом деле, в Исландии существовали закон и справедливость: в то время как, на самом деле, из каждого рассказа, который он слушал, из каждой детали каждого повествования, явствовало, что их хвалёный Альтинг был всего лишь бурным ежегодным общественным сборищем, не достигавшим ничего, кроме траты времени на бесплодные споры, делая тщетный вид, будто он имитирует фиктивный законодательный орган, этот пустой обман все исландцы поддерживали с любопытной смесью бессознательного самообмана и стыдливой наглости; что суды, хотя о них в целом и говорили с уважением, на самом деле презирались всеми злодеями и не могли привести в исполнение свои указы, приговоры и вердикты, наложить свои наказания или взыскать возмещения, которые они присуждали, так что они, в целом, были дорогостоящим, трудоёмким, изнурительным и жалким фарсом.

Для Торкелля было очевидно, что исландцы, если его хозяин и его домочадцы были типичными представителями, каким-то образом обманули себя, вообразив, что у них есть суды, которые вершат правосудие, и правительство, которое поддерживает закон и порядок; в то время как было очевидно, что они жили в состоянии полной анархии, где не было никакой защиты для жизни и имущества, кроме как боевое мастерство мужчин усадьбы для них самих, их семей и их имущества; или воинов вождя для него и его. Было очевидно, что прекрасная Тордис, великолепная Торарна, милая Торгерд, светлая Арнора, изящная Вальдис и суровая Торкатла жили в ежедневной опасности ужасной смерти и были в безопасности лишь настолько, насколько их мужчины могли их защитить. И всё же они, как и их мужчины, хвастались благородной свободой жизни в Исландии, жалели о рабском положении норвежцев под властью их тиранического короля, превозносили свои островные институты и восхваляли систему местных готордов, ежегодных выборов, ежегодных собраний в Тингвеллире их громоздкого и неэффективного Альтинга, и сложную, долгую, трудоёмкую и бесплодную процедуру их глупых судов. Местная гордость, казалось, была страстью, которая ослепляла их на самые вопиющие недостатки всего исландского.

¹ готи — (др.-сканд.) вождь и жрец в древней Исландии.

IV

Но мало что имело значение, какой была тема или характер разговора, Торкелль находил себя более чем довольным любым количеством времени, которое он мог провести либо с Торарной, либо с Тордис. И всё же, через несколько дней, он осознал разницу в своих чувствах к ним и в их чувствах к нему. Тордис никогда его не избегала, но никогда и не искала с ним встречи. Если всё складывалось удачно, и они случайно оказывались вместе, она откровенно наслаждалась его обществом, но никогда ничего не делала, чтобы продлить беседу или вызвать её. Торарна, напротив, была очень изобретательна в отсрочке окончания беседы и очень плодовита на умные, ловкие и незаметные уловки, которые приводили к тому, что они оказывались вместе.

Через несколько дней жизнь в Хофстадире для Торкелля состояла в основном в попытках быть с Тордис. Однажды, когда он нежился в её улыбке, её лицо внезапно омрачилось, и она сказала:

— Вот! Торарна ушла! Пожалуйста, пожалуйста, постарайся проводить с ней больше времени, а со мной — меньше. С детства мы с ней были счастливы вместе, и ничто никогда не омрачало нашу любовь друг к другу и нашу безграничную взаимную доверие, пока она не начала ревновать меня. С тех пор, как она влюбилась в тебя, мы отдалились; она холодна со мной, сдержанна, замкнута, даже недружелюбна. Я горюю, что мы отдалились. Я люблю её и хочу, чтобы она любила меня. Я не хочу, чтобы она меня ненавидела. Пожалуйста, сделай всё, что можешь, чтобы её успокоить. Она сохраняет самообладание и всегда внешне спокойна, степенна и величественна. Но внутри она кипит, и так разъярена, когда ты говоришь со мной, что я её боюсь. Пожалуйста, избегай меня и умилостивь её, как можешь. Пожалуйста, обещай мне, что ты сделаешь, как я прошу.

Торкелль пообещал, и несколько дней он едва здоровался с Тордис и совсем не разговаривал с ней, в то время как он проводил долгие часы с Торарной и, к своему изумлению, обнаружил, что ему очень нравится её общество; и всё же, ещё больше к своему изумлению, он чувствовал, что, когда он не был с Торарной, он так остро тосковал по Тордис, что едва мог сдержаться, чтобы не найти её и не сказать ей, как сильно он её любит.

Долгий период ясной, мягкой погоды сменился погодой decidedly тёплой, погодой, которая была бы тёплой даже для Шотландии или Англии. Торстейн, с большим отрядом копьеносцев, выехал, чтобы посетить и осмотреть outlying fringe ферм, арендованных его иждивенцами или тингменами. Был очень погожий день, и они ожидали лёгкой прогулки и раннего возвращения в Хофстадир. Так и получилось для Торстейна и большей части его компании. Но в начале дня они услышали сообщение, едва ли большее, чем слух, о бедствии на ферме, изолированной среди uplands на самом крайнем юго-западном конце готорда Торстейна, совсем не по их пути. Торбранд предложил поехать туда и выяснить, а Торкелль вызвался поехать с ним. Он возразил на предложение отца взять с собой нескольких воинов, заявив, что они с Торкеллем смогут ехать быстрее одни. Они отправились. Их поручение было легко выполнено, и слух оказался ложным, и все в Моссфелле были в безопасности и здоровы. Но на обратном пути они столкнулись с условиями, свойственными Исландии. Там часто случается во время продолжительной тёплой погоды, что большое количество снега тает высоко на плато или во впадинах среди верхних предгорий, и, очень редко, что воды задерживаются льдом, скопившимся в какой-нибудь долине, ущелье, gorge или glen, и, если жаркая погода продолжается, внезапно освобождаются из-за разрушения ледяной плотины. Такой внезапный и ужасающий паводок пронёсся через их путь домой и представил собой поток глубокой воды, не только непроходимый вброд, но и невозможный для переплытия. Они были вынуждены ждать спада преходящего наводнения и поэтому не добрались до Хофстадира до тех пор, пока постепенные сумерки, незаметный gloaming и затянувшиеся dusk не перешли в полумрак.

Торбранд, заботливо ухаживая за их уставшими лошадьми, велел Торкеллю немедленно идти в зал. Между конюшней и особняком, вне поля зрения ни того, ни другого, за амбаром, он столкнулся с Тордис.

Она разрыдалась, крича:

— О! Моя Любовь! Моя Любовь! Реф и Карли прискакали после заката на взмыленных лошадях, сообщив, что тебя и Торбранда заманили в засаду и убили. О! Моя Любовь! Моя Любовь!

Торкелль схватил её в объятия, и они прижались друг к другу, она рыдала, её голова на его груди, он обнимал её одной рукой, другой гладя её волосы и шепча:

— Моя Дорогая! Моя Дорогая!

Внезапно её руки ослабли, она отстранилась от него, оттолкнула его и крикнула сдавленным шёпотом:

— Отпусти меня! Торарна может нас увидеть! Будь осторожен! Торарна не должна видеть нас вместе! Отпусти меня! Избегай меня! Держись от меня подальше, почти не говори со мной! Она не должна видеть нас вместе! Отпусти меня!

И она отпрыгнула и исчезла, как испуганный заяц.

Погода, два дня спустя, была не просто тёплой, а жаркой, погода, которая была бы жаркой где угодно; явление очень необычное для Исландии, но не неизвестное, особенно на восточном побережье. Из-за жары огонь в зале был полностью потушен, и за вечерней трапезой две скамьи воинов были поставлены поперёк камина, вплотную к каменной кладке дымохода.

В течение этих двух дней Торкелль проводил с Торарной столько времени, сколько мог, и находил её очаровательной, но капризной, нервной и непостоянной. Он старательно избегал Тордис. Лишь на одно мгновение у них появилась возможность обменяться несколькими словами. Тогда Тордис, на грани слёз и задыхаясь, сказала:

— О! Я так боюсь Торарны. Я не знаю, чего я боюсь, но я в ужасном страхе перед ней. Она очень подозрительна к тебе. Я думаю, она догадывается, что мы с тобой любим друг друга. Ты слишком холоден с ней для её душевного спокойствия. Торарна, как и вся её семья по материнской линии, капризна, вспыльчива, обидчива, гневлива, вспыльчива, ехидна, мстительна, импульсивна, поспешна и горяча. О, я так её боюсь!

Торкелль пытался её успокоить, но не смог.

Ранним утром третьего дня, как только рассвет сменился днём, дозорные подали сигнал тревоги.

И слишком поздно!

Ибо, когда гарнизон Хофстадира едва успел вооружиться и ещё не все были на своих постах, на них обрушились три одновременных и идеально скоординированных нападения: с запада, вдоль берега, с юга, вниз по склону, и с севера, со стороны фьорда, отрядом, который совершил беспрепятственную высадку на берег.

Торкелль был среди защитников западной стороны ограды, и, несмотря на ожесточённое сопротивление, которое он и его товарищи оказали, их нападавшим удалось пересечь ров и взобраться на стену. Но тут они были отброшены отчаянной вылазкой жителей, в которой Торкелль сыграл более чем свою роль, ибо он, в одиночку, последовательно убил пятерых грозных противников. Когда их враги заколебались, он бросился на шестого, парировал его выпад и нанёс смертельный удар по его шлему.

Меч сломался!

Поскольку его противник был наполовину оглушён и совершенно ошеломлён силой удара, Торкелль развернулся и бросился к залу. Там он вскочил на одну из скамей, поставленных поперёк камина, схватил рукоять одного из шести одинаковых мечей, вырвал его из креплений и, размахивая им, выбежал.

Выскочив за дверь, он услышал ликующие крики и торжествующий рёв. Взглянув направо, он увидел, как воины в кольчугах перелезают через восточную стену ограды. Он узнал, впереди, Лодброка и Хальфдана, вождей, Геллира, Сигурда и Бёдвара, своих коварных друзей, и других из команды «Морского Ворона». Он тут же догадался, что они по ошибке попали в Миофифьорд или Сейдисфьорд, сдружились с сейдисфиртерцами и миофифиртерцами и с готовностью согласились, за свою долю в будущей добыче, принять участие в захвате и разграблении самой богатой усадьбы в восточной Исландии.

Воспылав жаждой мести, он бросился на Лодброка, и, когда он ринулся в атаку, ему показалось, что он никогда не бежал так быстро, никогда не чувствовал себя таким сильным, таким способным, таким жаждущим боя, таким уверенным в успехе. Он отбил защиту Лодброка и нанёс удар полной рукой своего клинка по его голове. Меч взлетел, как перо, и опустился, как боевой топор. Словно сквозь сыр, он рассёк шлем, череп, челюсть и подбородок до самой грудины. Лодброк упал, как бык, сражённый обухом, и, когда Торкелль увидел, как он падает, почти на две половины, он понял, что держит в руках клинок Флоки.

Он повернулся к Геллиру, и взмах меча чисто срезал не только оба предплечья между запястьем и локтем, но и крепкое ясеневое древко пики, которой тот владел. За Геллиром был Хальфдан, не слабый противник, свирепый, осторожный и искусный. Он держал свой яркий, круглый, украшенный арабесками щит вплотную к левому плечу и хитро и злобно наносил удары. Едва парировав его выпад, Торкелль взмахнул своим большим мечом, и, о чудо! тот чисто рассёк щит, горжет, кольчугу, плечо и руку, так что его левая передняя четверть отделилась от Хальфдана, и он был мёртв, прежде чем рухнул на землю.

Таким же образом Торкелль убил Бёдвара, Сигурда и Хродмара. Двоих острый меч обезглавил одним ударом; одному он рассёк под мышкой, через рёбра, в печень; четвёртому его остриё пронзило сердце сквозь щит и кольчугу.

Инстинкт заставил Торкелля развернуться, и он столкнулся с Кольгримом Эрлендсоном, предводителем викингов и самым грозным из них всех. Их мечи скрестились, и меч Кольгрима не выдержал, сломался у рукояти, так что клинок Торкелля отсёк ему правое плечо, разрезав кольца его кольчуги, словно она была из пеньки, и он умер так же, как и его соратник Хальфдан Ингольфсон.

Хотя их вожди все были мертвы, викинги, видя перед собой лишь одного защитника, толпой лезли через стену. Среди них Торкелль прорвался, и с каждым ударом клинка Флоки умирал враг. И всё же Торкелль был бы подавлен простым числом, если бы некоторые из Вильгердсонов и их воинов, теперь победившие на севере и юге, не бросились ему на помощь, изумлённые, видя, что Хофстадир был спасён его единоличной доблестью, и воодушевлённые восхищением им.

Торкелль во главе их обратил выживших из команды «Морского Ворона» в беспорядочное бегство через стену и ров, и Торкелль увидел вдали, как рабы Эрп, Ульф, Хунди, Кепп, Сокхольф и Вифиль, стоявшие наготове с запасными щитами, копьями, луками и колчанами, побросали свой груз и обратились в бегство, прежде чем первые из бегущих викингов достигли их.

Бой окончился. Нападавшие были повсюду разбиты и обращены в бегство. Торстейн запретил преследование пешим, и лишь около двадцати воинов нашли готовых коней, сели на них и выехали из главных ворот ограды, чтобы завершить разгром нападавших, которые оставили после себя более сорока трупов.

Из победителей пали двенадцать копьеносцев, а с ними семь йоменов-иждивенцев Торстейна, четыре его тингмена и два двоюродных брата, Торберг Вильгердсон из Сноуфелла и Тород Вильгердсон из Гельсбанка. Торкелль, сам Торстейн и Торфинн были единственными неранеными воинами среди защитников. Вся остальная семья, все двоюродные братья, тингмены, йомены и воины получили одну или несколько ран; но из семьи лишь Торд был ранен серьёзно. Его раны были немедленно перевязаны, и кровь остановлена.

Затем, единодушно, каждый из воинов провозгласил Торкелля своим спасителем. Они приветствовали его и салютовали ему как «герою». Торфинн и Торгейр схватили его под локти и, следуя за своим отцом и сопровождаемые ликующей толпой, повели его в большой зал и к Высокому Сиденью. Там Торстейн отошёл в сторону и знаком велел Торкеллю подняться на помост и занять Высокое Сиденье. Прежде чем его ошеломлённое изумление смогло возразить, Торфинн и Торгейр мягко усадили его. Там он и сидел, клинок Флоки, всё ещё красный, остриём вниз между коленями, его руки скрещены на навершии прямостоящей рукояти.

Торстейн крикнул:

— Мёда герою! Ни один из нас не прикоснётся ни к рогу, ни к чаше, пока герой не напьётся досыта моего лучшего мёда. Мёда герою!

На зов появилась Торарна из кухни через заднюю дверь, неся обеими руками большую чашу высоко перед собой. Она прошла по залу, её лицо озаряла торжествующая улыбка, величественная и степенная. Перед Высоким Сиденьем она опустилась на колени и предложила чашу Торкеллю. Бойцы снова закричали.

Когда Торарна подняла чашу, Торкелль, к своему ужасу, почувствовал, как его правая рука схватила рукоять меча хваткой, которую он не мог ослабить, почувствовал, как меч поднялся вместе с его рукой, пока клинок не взвился высоко над Торарной, почувствовал, как магия меча потянула его руку вниз в смертельном ударе, почувствовал и увидел, как удар обрушился, почувствовал и увидел, как клинок рассёк левое плечо Торарны, лопатку, ключицу и рёбра, пронзив её до самого сердца.

Она рухнула в ужасном месиве пролитого мёда, хлещущей крови, растрёпанной одежды и скомканной плоти.

Зрители замерли, онемев.

В зал ворвались Тордис и Торгерд, крича:

— Не пейте! Мёд отравлен! Не пейте! Мёд отравлен!

Увидев Высокое Сиденье, Торкелля на нём и то, что лежало перед ним, Тордис рухнула в обморок. Торгерд тут же занялась уходом за своей двоюродной сестрой.

Торстейн крикнул своим рабам.

— Реф! Карли! Мар! Одд! Уберите эту падаль! Очистите помост!

И, когда его приказания были выполнены, и помост, и зал снова были в порядке, он снова крикнул:

— Мёда герою!

Тордис, теперь оправившаяся, хотя и шатающаяся, её золотоволосая, розовощёкая, голубоглазая красота поражала даже в её смятении, сама поднесла Торкеллю рог.

Он взял его, осушил, сидя, и вернул ей. Тогда Торстейн крикнул:

— Мёда для всех нас, и ещё мёда для героя!

Служанки нахлынули с чашами, рогами и кубками, а за ними рабы с вёдрами мёда, чтобы пополнить осушённые. Все пили, и Торкелль тоже, второй рог, предложенный ему Тордис. С колен он поднял её и поставил рядом с Высоким Сиденьем.

Тогда Торстейн крикнул:

— Слава герою!

На что все воины приветствовали Торкелля, пока не охрипли.

В наступившей тишине Торстейн заговорил ясно и серьёзно:

— Завтра мы будем пировать в честь нашего избавления, победы и безопасности. И пир этот будет свадебным пиром моей племянницы Тордис и её жениха, моего кузена, Торкелля Вильгердсона из Рогаланда в Норвегии, нашего героя.

Картинка-загадка

I

Разумеется, полиция и детективы инстинктивно стремились выследить свою дичь. Это было естественно. Они, казалось, были изумлены и преисполнены презрения, когда я настаивал, что всё, чего я хочу, — это моя малышка; а будут ли похитители пойманы или нет, для меня не имело никакого значения. Они продолжали твердить, что если не принять меры, преступники скроются, а я продолжал твердить, что если они заподозрят ловушку, то не появятся, и мой единственный шанс вернуть нашу девочку будет навсегда упущен. В конце концов они согласились, и я верю, что они сдержали своё обещание. Хелен всегда думала иначе и утверждала, что их наблюдатели отпугнули того, кто должен был со мной встретиться. Как бы то ни было, я ждал напрасно, ждал часами, ждал снова на следующий день, и на следующий, и на следующий. Мы размещали объявления в бесчисленных газетах, предлагая вознаграждение и неприкосновенность, но так больше ничего и не услышали.

Я кое-как собрался с силами и пытался делать свою работу. Мой партнёр и клерки были очень добры. Не думаю, что я хоть раз в те дни сделал что-то правильно, но никто никогда не указывал мне на ошибки. Если они и натыкались на какие-то, то исправляли их за меня. И в офисе было не так уж плохо. Попытки работать шли мне на пользу. Хуже было дома, и ещё хуже — ночью. Я почти не спал.

Хелен, если это возможно, спала ещё меньше меня. И у неё случались ужасные приступы рыданий, от которых сотрясалась кровать. Она пыталась их подавить, думая, что я сплю и она может меня разбудить. Но ни одной ночи она не проводила без хотя бы одного ужасного приступа слёз.

При свете дня она контролировала себя лучше, с душераздирающим, но и согревающим сердце усилием изображала свою обычную бодрость за завтраком и прекрасно приветствовала меня, когда я приходил домой. Но стоило нам остаться одним на вечер, как она срывалась.

Не знаю, сколько дней продолжалось такое. Я сочувствовал молча. Именно Хелен сама предложила, что мы должны заставить себя как-нибудь отвлечься.

О театре не могло быть и речи. Не только вид четырёхлетней девочки со светлыми кудрями доводил Хелен до припадка неудержимых рыданий, но и всевозможные неожиданные мелочи напоминали ей об Эми и действовали на неё почти так же сильно. Оставаясь дома, мы пробовали карты, шахматы и всё остальное, что могли придумать. Они помогали ей так же мало, как и мне.

Затем однажды днём Хелен не вышла меня встретить. Вместо этого, когда я вошёл, я услышал, как она позвала, совершенно своим обычным голосом.

— О, я так рада, что это ты. Иди помоги мне.

Я нашёл её сидящей за библиотечным столом, спиной к двери. На ней был розовый халат, и плечи её не были уныло опущены, а выражали девичью живость. Она едва повернула голову, когда я вошёл, но её профиль не выказывал никаких следов недавних слёз. Лицо её было своего обычного цвета.

— Иди помоги мне, — повторила она. — Я не могу найти другой кусок лодки.

Она была поглощена, совершенно поглощена картинкой-загадкой.

Через сорок секунд я тоже был поглощён. Прошло, должно быть, минут шесть, прежде чем мы опознали последний кусок лодки. А затем мы принялись за небо и всё ещё были заняты этим, когда дворецкий объявил об ужине.

— Где ты её взяла? — спросил я за супом, который Хелен действительно ела.

— Миссис Оллстоун принесла, — ответила Хелен, — прямо перед обедом.

Я благословил миссис Оллстоун.

Право, это кажется абсурдным, но эти идиотские картинки-загадки стали нашим спасением. Они действительно отвлекали наши мысли от всего остального. Сначала я боялся закончить одну. Едва последний кусочек вставал на место, как я чувствовал внезапный откат, кровь стучала в ушах, и чувство потери и страдания нахлынывало на меня, как волна обжигающей воды. И я знал, что для Хелен это было ещё хуже.

Но через несколько дней каждая загадка казалась не просто передышкой от боли, но и успокоительным. После двухчасовой борьбы с завораживающим сплетением форм и цветов мы, казалось, становились нечувствительны к нашей утрате, и горечь боли притуплялась.

Мы стали разборчивы в отношении качества изготовления и отделки; научились избегать грубых и неуклюжих изделий как скучных; развили выраженный вкус к картинам с не слишком мягкими и не слишком простыми цветовыми массами; и стали знатоками в нарезке, совершенно пренебрегая очевидным и полностью разочаровавшись в мучительно трудном. Мы превратились в адептов, быстро отшатывающихся от фрагментов, лишённых какой-либо подсказки в форме или рисунке, и столь же быстро отвергающих те, чей смысл был слишком определённым и навязчивым. Мы деликатно шли средним путём среди сегментов, ни один из которых не был без какой-либо подсказки в очертаниях или оттенке, и ни один из которых не сообщал своего послания без допроса, умозаключения и размышления.

Хелен обычно засекала время и пробовала собирать одну и ту же загадку снова и снова в последующие дни, пока не могла сделать это менее чем за полчаса. Она утверждала, что действительно хорошая загадка интересна и в четвёртый, и в пятый раз, и что особенно прекрасную загадку занимательно собирать, перевернув её лицевой стороной вниз, просто по формам, после того как она была хорошо изучена с другой стороны. Я не вдавался в это увлечение до такой степени, но иногда пробовал её методы для разнообразия.

Мы действительно спали, и Хелен, хотя и измождённая и худая, не была подавлена, не страдала. Её ночи проходили если не совсем без слёз, то лишь с теми тихими и молчаливыми слезами, которые скорее приносят облегчение, чем страдание. Со мной она была почти прежней, очень смелой и терпеливой. Она встречала меня естественно, и казалось, мы можем продолжать жить.

Затем однажды она не вышла к двери, чтобы меня встретить. Едва я её закрыл, как услышал её рыдания. Я снова нашёл её за библиотечным столом и над загадкой. Но на этот раз она только что закончила её и склонилась над ней, сотрясаясь от горя.

Она подняла голову со скрещённых рук, указала и закрыла лицо руками. Я понял. Картину я помнил по журналу прошлого года: рождественская ёлка с толпой детей вокруг, и одна из них (мы тогда это заметили) — точная копия нашей Эми.

Пока она раскачивалась взад-вперёд, закрыв глаза руками, я смёл кусочки в коробку и закрыл крышку.

Вскоре Хелен вытерла глаза и посмотрела на стол.

— О! Зачем ты её тронул, — запричитала она. — Она была для меня таким утешением.

— Ты не выглядела утешенной, — возразил я. — Я подумал, контраст… — я остановился.

— Ты имеешь в виду контраст между Рождеством, которого мы ожидали, и Рождеством, которое у нас будет? — спросила она. — Ты имеешь в виду, ты подумал, что это для меня слишком?

Я кивнул.

— Совсем не то, — заявила она. — Я плакала от радости. Эта картина была знаком.

— Знаком? — повторил я.

— Да, — заявила она, — знаком, что мы вернём её к Рождеству. Я собираюсь начать готовиться прямо сейчас.

Сначала я обрадовался этому отвлечению. Хелен приказала привести в порядок детскую, словно ожидала Эми на следующий день, перебрала всю одежду ребёнка и находилась в суетливом состоянии счастливого ожидания. Она энергично занялась подготовкой к рождественскому празднику, запланировала ужин в канун Рождества для наших братьев и сестёр и их мужей и жён, а после — детский праздник с большой ёлкой и изобилием сладостей и подарков.

— Видишь ли, — объяснила она, — каждый захочет провести своё Рождество дома. И мы тоже, потому что мы просто захотим весь день упиваться Эми. Мы не захотим видеть их на Рождество, так же как и они нас. Но так мы все сможем быть вместе и отпраздновать, и порадоваться нашей удаче.

Она была так воодушевлена и убеждена, словно это была certainty. Некоторое время её занятость подготовкой шла ей на пользу, но она была настолько предусмотрительна, что была готова за неделю до срока и не оставила ни одной детали неулаженной. Я боялся реакции, но её искусственное возбуждение продолжалось неослабно. Тем более я боялся неизбежного разочарования и искренне беспокоился за её рассудок. Навязчивая идея, что это случайное совпадение было пророчеством и гарантией, полностью овладела ею. Я действительно боялся, что шок от реальности может её убить. Я не хотел развеивать её счастливое заблуждение, но не мог не попытаться подготовить её к верному удару. Я осторожно говорил, обходя кругами то, что хотел и не хотел сказать.

II

Двадцать второго декабря я пришёл домой рано, сразу после обеда. Хелен встретила меня у двери с таким видом сдержанного восторга, счастливой тайны и трепетного предвкушения, что на одно мгновение я был уверен, что Эми нашлась и сейчас находится в доме.

— У меня есть что-то чудесное, чтобы тебе показать, — заявила Хелен и повела меня в библиотеку.

Там на столе лежала собранная картинка-загадка.

Она стояла и указывала на неё с видом, будто демонстрирует чудо.

Я посмотрел на неё, но не мог предположить причину её волнения. Кусочки казались слишком большими, слишком неуклюжими и слишком одинаковыми по очертаниям. Это выглядело как грубая и неуклюжая загадка, недостойная её внимания.

— Зачем ты её купила? — спросил я.

— Я встретила на улице торговца, — ответила она, — и он выглядел таким несчастным, мне стало его жаль. Он был молод, худ, выглядел измождённым и чахоточным. Я посмотрела на него и, полагаю, выдала свои чувства. Он сказал:

«Леди, купите загадку. Она поможет вам исполнить желание вашего сердца».

— Его слова были такими странными, что я купила её, а теперь просто посмотри, что это.

Я искал какую-нибудь опору, чтобы собраться с мыслями.

— Дай-ка мне посмотреть коробку, в которой она была, — попросил я.

Она принесла её, и я прочитал на крышке:

ДВОЙНАЯ КАРТИНКА-ЗАГАДКА ГУГГЕНХАЙМА.

ДВЕ В ОДНОЙ.

БОЛЬШЕ ЗА ТЕ ЖЕ ДЕНЬГИ.

СПРАШИВАЙТЕ ГУГГЕНХАЙМА

А на торце —

ПОТЕРЯВШАЯСЯ.

ГЛОТОК ВОЗДУХА.

50 ЦЕНТОВ.

— Странно, — заметила Хелен. — Но это совсем не двойная загадка, хотя у кусочков с обеих сторон одинаковая бумага. Одна сторона пустая. Я полагаю, это «ПОТЕРЯВШАЯСЯ». Ты так не думаешь?

— Потерявшаяся? — переспросил я, озадаченный.

— О, — вскричала она разочарованным, удручённым, почти жалобным тоном. — Я думала, тебя так поразит сходство. Ты, кажется, совсем его не замечаешь. Да ведь даже платье точь-в-точь!

— Платье? — повторил я. — Сколько раз ты её собирала?

— Всего один раз, — сказала она. — Я только что закончила, когда услышала твой ключ в замке.

— Я бы подумал, — заметил я, — что было бы интереснее сначала собрать её лицевой стороной вверх.

— Лицевой стороной вверх! — вскричала она. — Она и есть лицевой стороной вверх.

Её вид презрительного превосходства совершенно выбил меня из моего усердного размышления мгновением ранее.

— Глупости, — сказал я, — это обратная сторона загадки. Там нет цветов. Она вся розовая.

— Розовая! — воскликнула она, указывая. — И это ты называешь розовым!

— Конечно, это розовый, — утверждал я.

— Разве ты не видишь здесь белизну бороды старика, — спросила она, снова указывая. — А там черноту его сапог? А там красноту платья маленькой девочки?

— Нет, — заявил я. — Я не вижу ничего подобного. Она вся розовая. Там вообще нет никакой картинки.

— Никакой картинки! — вскричала она. — Разве ты не видишь старика, ведущего ребёнка за руку?

— Нет, — сурово сказал я, — я не вижу никакой картинки, и ты знаешь, что не вижу. Там нет никакой картинки. Я не могу понять, к чему ты клонишь. Это кажется бессмысленной шуткой.

— Шутка! Я шучу! — почти прошептала Хелен. В её глазах появились слёзы.

— Ты жесток, — сказала она, — а я думала, тебя поразит сходство.

Меня охватил приступ самообвинения, беспокойства и ужаса.

— Сходство с чем? — мягко спросил я.

— Разве ты не видишь? — настаивала она.

— Скажи мне, — умолял я. — Покажи мне, на что именно ты хочешь, чтобы я обратил внимание.

— Ребёнок, — сказала она, указывая, — это в точности Эми, а платье — тот самый красный костюмчик, в котором она была, когда…

— Дорогая, — сказал я, — постарайся собраться с мыслями. Право, ты лишь воображаешь то, что говоришь. На этой стороне кусочков нет никакой картинки. Она вся розовая. Это обратная сторона загадки.

— Я не понимаю, как ты можешь такое говорить, — в ярости сказала она. — Я не могу понять, зачем ты это делаешь. Что за испытание ты мне устраиваешь? Что всё это значит?

— Позволишь мне доказать тебе, что это обратная сторона загадки? — спросил я.

— Если сможешь, — коротко сказала она.

Я перевернул кусочки загадки, стараясь держать их вместе, насколько это возможно. С внешними кусочками у меня получилось довольно хорошо, и вскоре я собрал прямоугольник. Внутренние кусочки были сильно перемешаны, но ещё до того, как я их сложил, я воскликнул:

— Вот, посмотри!

— Ну, — спросила она. — Что ты ожидаешь от меня увидеть?

— Что ты видишь? — спросил я в свою очередь.

— Я вижу обратную сторону загадки, — ответила она.

— Разве ты не видишь эти ступеньки? — потребовал я, указывая.

— Я ничего не вижу, — утверждала она, — кроме зелени.

— И это ты называешь зелёным? — спросил я, указывая.

— Да, — заявила она.

— Разве ты не видишь кирпичный фасад дома? — настаивал я, — и нижнюю часть окна, и часть двери. Да, и эти ступеньки в углу?

— Я не вижу ничего подобного, — уверяла она. — Так же, как и ты. То, что я вижу, — это то же самое, что и ты. Это обратная сторона загадки, вся бледно-зелёная.

Я лихорадочно складывал последние кусочки, пока она говорила. Я не мог поверить своим глазам, и, когда последний кусочек встал на место, был поражён изумлением.

На картинке был изображён старый дом из красного кирпича с коричневыми ставнями, все открытые. Вершина передних ступенек была включена в правый нижний угол, большая часть входной двери над ними, всё одно окно на её уровне и край другого. Выше виднелось всё одно окно второго этажа и части тех, что справа и слева от него. Остальные окна были закрыты, но рама среднего была поднята, и из него выглядывала маленькая девочка, ребёнок с растрёпанными волосами, грязным лицом и в сине-белом клетчатом платье. Ребёнок был точной копией нашей потерянной Эми, если бы её морили голодом и не ухаживали за ней. Я был так потрясён, что боялся упасть в обморок. Я был совершенно хриплым, когда спросил:

— Разве ты этого не видишь?

— Я вижу нильский зелёный, — настаивала она. — То же, что и ты.

Я смёл кусочки в коробку.

— Мы оба нездоровы, — сказал я.

— Я бы подумала, ты с ума сошёл, так себя вести, — огрызнулась она, — и неудивительно, что я нездорова, с таким-то обращением.

— Как я мог знать, что ты хочешь, чтобы я увидел? — начал я.

— Хотела, чтобы ты увидел! — вскричала она. — Ты продолжаешь? Ты притворяешься, что не видел, после всего? О! У меня нет терпения на тебя.

Она разрыдалась, убежала наверх, и я услышал, как она захлопнула и заперла дверь нашей спальни.

Я снова собрал эту загадку, и сходство этого голодного, грязного ребёнка на картинке с нашей Эми заставило моё сердце сжаться.

Я нашёл прочную коробку, вырезал два куска картона точно по форме загадки и чуть больше, положил один сверху, а другой под него. Затем я связал всё это верёвкой, завернул в бумагу и снова перевязал.

Я положил коробку в карман пальто и вышел, неся плоский свёрток.

Я зашёл к Макинтайру.

Я рассказал ему всю историю и показал загадку.

— Хочешь правду? — спросил он.

— Именно её, — сказал я.

— Ну, — доложил он. — Ты так же взвинчен, как и она, и точно так же. На этой штуке нет абсолютно никакого изображения ни с одной стороны. Одна сторона — сплошная зелёная, а другая — сплошная розовая.

— А как насчёт совпадения названий на коробке? — вставил я. — Одно подходило к тому, что я видел, другое — к тому, что, по её словам, видела она.

— Давай посмотрим на коробку, — предложил он.

Он осмотрел её со всех сторон.

— На ней нет ни одной буквы, — объявил он. — Кроме «картинка-загадка» сверху и «50 центов» на торце.

— Я не чувствую себя сумасшедшим, — заявил я.

— Ты и не сумасшедший, — успокоил он меня. — И тебе не грозит сумасшествие. Дай-ка я тебя осмотрю.

Он пощупал мой пульс, посмотрел на язык, осмотрел оба глаза своим офтальмоскопом и взял каплю моей крови.

— Я доложу подробнее, — сказал он, — для подтверждения завтра. Ты в порядке, или почти в порядке, и скоро будешь совсем в порядке. Всё, что тебе нужно, — это немного отдохнуть. Не беспокойся об этой идее твоей жены, подыграй ей. Никаких ужасных последствий не будет. После Рождества поезжай во Флориду или куда-нибудь ещё на недельку-другую. И не напрягайся с этого момента и до этой поездки.

Когда я вернулся домой, я спустился в подвал, бросил эту загадку и её коробку в печь и стоял, наблюдая, как она сгорает дотла.

III

Когда я поднялся из подвала, Хелен встретила меня, как ни в чём не бывало. По одной из своих внезапных перемен настроения она была даже более любезна, чем обычно, и за ужином была совершенно очаровательна. Она не упоминала ни о нашей ссоре, ни о загадке.

На следующее утро за завтраком мы оба вскрывали свою почту. Я сказал ей, что не пойду в офис до Рождества и что хочу, чтобы она организовала небольшое путешествие, которое ей понравится. Я позвонил в офис, чтобы меня не ждали до Нового года.

В моей почте не было ничего важного.

Хелен подняла глаза от своей с выражением, в котором любопытно смешались разочарование, беспокойство и довольная улыбка.

— Как удачно, что тебе нечего делать, — сказала она. — Я целых четыре дня выбирала игрушки и сувениры и нашла большинство из них у Блейха. Их должны были доставить позавчера, но они не пришли. Я вчера звонила, и они сказали, что попытаются их найти. Вот письмо, в котором говорится, что всю партию по ошибке отправили в Раундвуд. Ты заметил, что станция Раундвуд сгорела в понедельник вечером. Они все сгорели. Теперь мне придётся пойти и найти другие, похожие. Ты можешь пойти со мной.

Я пошёл.

Два дня были странной смесью ощущений и эмоций.

Хелен довольно тщательно перебрала ассортимент Блейха и смогла найти дубликаты лишь немногих из сгоревших предметов, а приемлемые заменители — и того меньше. Последовала изнурительная погоня за недостижимым по головокружительной череде игрушечных магазинов и универмагов. Большую часть времени мы проводили у прилавков, а значительную часть оставшегося — в такси.