Бесплатный фрагмент - Меняла

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми, живыми или мертвыми случайны.

---

Нападение

Последние дни июня девяносто четвертого года выдались теплыми и безветренными. Редкие фонари светили тусклым желтым светом, отбрасывая густые тени от уже немолодых тополей, лип и каштанов. Агрессивное шуршание ночных летучих мышей перемежалось умиротворяющим стрекотанием кузнечиков в траве. Безмятежное тепло уходящего вечера неумолимо сменялось прохладой наступающей ночи.

Несмотря на то, что стрелка на часах, уже двадцать минут как переползла за десять вечера, активвная жизнь во дворе обычной девятиэтажки на окраине города Подпорожск продолжалась. Крики заигравшихся детей на детской площадке перемешивались с голосами мамаш, зычно зовущих их домой. Две зазевавшиеся бабушки на скамейке у второго подъезда, придвинувшись ближе друг к другу, шептались о чем-то своем, — о бабуличьем. Запоздавший автолюбитель на старенькой белой вазовской «шахе» ближе к ночи решил переставить автомобиль в более освещенное место, как раз напротив фонарного столба. Но, не сумев протиснуться между хиленьким москвичонком и запорожцем, тихо выругавшись, повез своего коня на платную парковку, которая располагалась за соседним домом. В юной украинской республике, только-только получившей независимость, люди еще не привыкли доверять друг другу. И уж тем более они не привыкли оставлять без присмотра автомобиль, очень часто являющийся основной собственностью в семье. За ночь с ним могло произойти все что угодно: разденут, разуют, уведут.

Неторопливой, чуть уставшей походкой сквозь вечерний двор шел молодой человек. Лет ему было немногим за двадцать. Был он строен и худощав, но не звонок. Открытый взгляд серо-зелёных глаз на тонко вычерченном лице, обрамлённом короткой стрижкой, выдавали в нём ум и проницательность. Одет он был в белую футболку, темно-синий спортивный костюм типа «адидас три полоски» турецкого пошива и адидасовские же кроссовки с тем же количеством полосок. Эти кроссовки ещё со времен Советского союза производили в Москве по лицензии Adidas. Быстрая, стремительная походка, чуть пружинящая и как-бы выталкивающая молодое тело вперед и вверх, выдавала в нем если не спортсмена, то человека занимающегося спортом и поддерживающего форму. Это первое впечатление не могло испортить даже то, с каким пренебрежением, даже можно сказать вызовом, выпирала и топорщилась спортивная куртка в районе его живота. Он как будто нарочно пытался испортить то впечатление, которое мог произвести на окружающих.

Молодого человека звали Владислав. Но по имени его называли разве что родные и близкие, и то чаще коротким именем — Влад. Но друзья и знакомые называли его просто Курт. Он уже и сам не помнил, когда получил это прозвище. Наверное, когда он ещё учился в школе. В классе пятом-шестом, отец привез ему из «загранки» замшевую куртку: бежевую, на заклепках и с металлической молнией. В Советском союзе, в эпоху тотального дефицита, это была непозволительная роскошь. С одной стороны, не обошлось без завистников, которыми кишели школа и двор. С другой стороны, появились желающие сей знатный прикид экспроприировать, а по простому — отнять, в лучших традициях гегемона пролетариата дедушки Ленина. От первых ему досталось погоняло Куртка, а от вторых, «ленинцев», он несколько раз успешно отбивался, чем снискал во дворе и окрестностях славу пацана, которого лучше не задевать. Прозвище постепенно трансформировалась в короткое — Курт. Ему это понравилось. Было в этом слове что-то резкое, хлесткое, непокорное и… заграничное.

Этим вечером Курт направлялся к себе домой не с учебы и лекций, а с работы. Это и работой-то назвать было бы не совсем точно. Скорее это было занятие — незаконное и очень рискованное занятие, впрочем, весьма и весьма прибыльное.

Под его выпирающей спортивной курткой «Адидас», слева на поясе висела черная набедренная сумка. А справа за пояс была воткнута книга, то ли чтобы создать равновесие, то ли чтобы оставались свободными руки. Это был довольно потрепанный томик «Золотого теленка» Ильфа и Петрова, в твердом переплете. Вся эта конструкция, сумка с деньгами и книга, вместе и создавала тот самый выпирающий корсет, который со стороны легко мог показаться пивным животиком.

Его набедренная сумка, называемая в народе «кенгурятник», была туго набита перемотанными резинками долларами, российскими рублями и украинскими гривнами. А трудился Влад, или как его все теперь звали на новый лад — Курт, — валютным менялой.

О такой ли работе он мечтал? Нет, конечно! Он собирался как-нибудь «перекантоваться» здесь годик-другой, а потом ещё что-нибудь подвернется. Впрочем, по такому незамысловатому принципу жила в то смутное время начала девяностых годов двадцатого века вся нэзалэжная и бедная, но такая гордая страна.

Так поздно, затемно, он обычно домой не возвращался. Зачем лишний раз рисковать, благоразумно рассуждал он. Но сегодняшний день как-то с самого утра не задался. Сначала задержался поезд, на котором Курт работал вместе с другом Димычем. Поезд прибыл с опозданием на час с лишним. Летом такое случалось часто, из-за наплыва отдыхающих на южные Черное и Азовское моря уплотнялся и график движения поездов. Из-за опоздания поезда он не успел затем на базар, чтобы обменять, а на их сленге «слить» наменянную в поезде валюту.

Обычно деньги «сливались» по выгодному обменному курсу «своим» оптовикам на рынке на двух постоянных точках. В этот раз, из-за того, что они уже закрывались и у них заканчивались гривны, ему удалось выменять всего-навсего треть от запланированного, около тысячи долларов. Ещё около двух тысяч «зеленых» остались нетронутыми. Десятки американских президентов лежали ровными пачками, перетянутые обычными канцелярскими резинками, дыша аверсами друг другу в «затылок», на котором красовалась легендарная надпись — In God we Trust. Они были такие разные: мятые, надорванные, засаленные, прошедшие десятки, а то и тысячи разных рук, карманов и бумажников.

Все эти туго перетянутые «котлеты» распирающие набедренную сумку Курта и создавали то самое впечатление выпирающего пуза. С одной стороны лежали президенты: Франклины, Линкольны, Гранты и Джексоны. С другой стороны, с ними соседствовал «Золотой теленок» с Остапом Бендером, Шурой Балагановым, Паниковским и Корейко.

— Прекрасное соседство, — усмехнулся про себя Курт.

Дом, в котором жил Курт, представлял из себя обычную панельную девятиэтажку, построенную в виде длинной буквы «Г». Самым активным местом, так называемым пятачком, был четвертый, угловой, подъезд дома. Мало того, что он был самым неосвещенным, да к тому же еще и «проходным». Этот проход был своеобразным мостиком из одного пространства в другое, из двора наружу. Для жителей других подъездов и близлежащих домов это было удобно, пройдя через подъезд, срезать путь. Для самих же жителей «проходного» подъезда это стало настоящим бедствием. Обе двери подъезда были постоянно открыты или из-за того, что были сорваны с петель или по причине слетевшей пружины, выполняющей роль возвратного механизма. В подъезде постоянно было холодно и темно. Холодно было из-за сквозняков, «гуляющих» сквозь распахнутые двери и летом и зимой, а темно — из-за разбитых или выкрученных лампочек. А ещё он был беспросветно грязен и постоянно зассан. И ничего с этим нельзя было поделать, потому что именно этот подъезд был кем-то назначен пожарным, а значит и запирать его было категорически нельзя. И именно в этом «веселом» подъезде на седьмом этаже он и жил.

— Снова вырубили свет, — чертыхнулся Курт.

Опять придется идти пешком, так как лифт стоял недвижим и никак не реагировал на судорожные и бесполезные нажатия на кнопку вызова. Идти приходилось на ощупь. Лишь тусклый свет уличных фонарей, пробивающийся снаружи сквозь грязные и узкие окна-фрамуги подъезда хоть как-то помогали держать курс вперед и вверх.

Оставив позади четвертый этаж и пройдя ещё несколько ступенек вверх, ему вдруг что-то почудилось. Не увиделось и не услышалось, а именно почудилось.

— Ух, чуйка ты моя, чуйка, — пробубнил себе под нос Курт.

Несмотря на свой достаточно юный возраст, Курт имел привычку прислушиваться к себе. Он знал, что у него это есть — дар, не дар. И слов то и не подберешь. Интуиция — слишком мудрено, а вот чуйка в самый раз. Он знал, что это от бабки. Это она, старая гадалка и колдунья, говорила ему еще маленькому, что нужно слушать сердцем, видеть сердцем, буквально «нюхать» им. Чуять, в общем.

Вот и сейчас он что-то почуял. Как будто эхо пронеслось у левого виска. Быстро так, дунуло — и нет. Курт остановился и прислушался. Тихо. Слышно только, как этажом ниже, летя на свет, в окно билась ночная бабочка, всё ударяясь и ударяясь в закрытое окно. Его сердце тоже забилось заметно чаще, разгоняя кровь по молодым венам и артериям. Ему оставалось пройти до квартиры всего три этажа: шесть пролетов, каждый по двенадцать ступенек. Конечно, можно и не идти сегодня домой, а поехать к другану. Но, с другой стороны, поздно уже, а «на кармане», точнее в сумке на брюхе, увесистая сумма денег. Гулять так по району выходило ещё опаснее.

«Да не ссы ты, все будет норм», — успокоил он себя и медленно, словно крадучись пошел вперед.

А вот и пятый этаж. Глаза постепенно уже привыкли к темноте, и выхватили цифру пять на стене. Пока всё спокойно. Но, как только он об этом подумал, из темноты, с хрипом и каким-то звериным стоном неожиданно вывалилась тёмная «туча» и навалилась на Курта.

— Хукгххх! — успел только услышать Курт.

Холодок страха проскочил вдоль его позвоночника и нырнул в живот. Но адреналин, уже требовавший выход, начинал бить в виски. Долей секунды пробежала в мозгу мысль — бить или бежать. Продолжая держаться левой рукой за поручень, Курт успел чуть развернуться против хода, всего в пол-оборота. В этот момент он и почувствовал сильный удар, как раз в район печени, в правую бочину.

«Нож»? — словно вспышка пронеслась у Курта в мозгу. Но, на счастье, всю мощь удара принял на себя «Золотой теленок», случайно заткнутый им за пояс. «Вот воистину, ничего случайного не бывает». — успел подумать Курт, как заметил, что за «большой» тенью мелькнула поменьше. «Двое» — промелькнуло у него.

— Сука, — заорал Курт, злостью выталкивая из себя страх.

Пытаясь уйти от следующего удара, на развороте, Курт протаранил левой голенью ногу нападавшего. «Попал. Хорошо попал». — Это ощущение он знал хорошо, и судя по удару, четыре года занятий тайским боксом, не прошли даром. Он усердно тренировал этот удар, не раз пробивая своей голенью бедро соперников. Этот удар назывался лоу-кик. Он бывает особенно разрушительным если бить «с проносом», ввинчиваясь в удар, как бы разрубая сверху вниз бедро соперника на двое. В этот раз Курт попал чуть ниже, в колено. Но это было даже лучше. Словно читая его мысли, «большой», резко охнул и застонал. Это и спасло Курта, потому что следующий удар ножом «большого» прошел вскользь, только задев его левую руку чуть ниже плеча.

Курт вошел в раж и уже не думая о ноже, успел нанести два хлестких удара, теперь уже по правому бедру «большого». Курт кричал и бил, кричал и бил, как учили на тренировке, бил из последних сил. И добился своего, потому что «большой» в итоге выронил нож. Клинок, отталкиваясь от ступенек покатился вниз, заполнял темное пространство подъезда звонким и чужеродным эхо. Казалось, что это продолжалось вечность. Словно в замедленной съемке, мозг Курта выхватывал и тут же выдавал кальку из когда-то увиденного фильма. Там тоже падал нож, роняя свое закаленное тело на холодные ступени.

А нож, тем временем, закончив своё «звонкое выступление», затих. «Большой» припав на одно колено, тихо выл от боли. «Второй», державшийся в темноте позади «большого», не видя картину «разрушений», пытался протиснуться вперёд. Он чуть замешкался, и тут же принял в свой грудной отдел чужеродное тело в виде ступни Курта, который, что называется вложился в удар. «Второй» отлетел в дальний угол, больно ударившись затылком и правой лопаткой о тамбурную металлическую дверь. Курт услышал, как из темноты тихо ахнуло и затихло его тело.

Он не раздумывая, словно сжатая пружина, распрямился и «выстрелил» себя вниз. «Быстрее. Бегом вниз». — подгонял он себя, одновременно прыгая через три-четыре ступени… «Быстрее». Облокачиваясь на поручни… «Еще быстрее». Ударяясь плечами о стены… Два раза Курт чуть не переломал себе ноги, промахнувшись в темноте мимо ступенек.

Он вдруг вспомнил, как в детстве пацаны звали его играть в футбол на школьную площадку. И юный Влад, не забыв закрыть дверь и повесив ключ на шнурок на шею, кубарем скатывался вниз. Тогда он тоже прыгал через три-четыре ступеньки, в предвкушении встречи с друзьями и футбольным мячом. Сейчас он «летел» вниз, спасая свою жизнь. И родные стены, а в особенности знакомые родные ступени помогали ему в этом.

Они не погнались за ним. Пока пришли в себя и очнулись, потеряли время. Курт, тем временем, выбежал из подъезда в летний спящий двор, пробежал до торца дома и затаился, приходя в себя и восстанавливая дыхание. Погони не было…

«А если где-то рядом стоит „на стрёме“ третий?» — мелькнула шальная мысль.

«Ну всё, хватит испытывать судьбу!» — прошептал Курт сам себе, развернулся и, скрываясь под тенью деревьев, быстрым шагом пошел прочь.

Мы бандито, гангстэрито!

Очухивались они долго. «Большой» продолжал полулежать на боку, прислонившись к стене и подтянув под себя правую ногу. Двумя своими огромными ручищами он обхватил левую ногу в районе колена, чуть слышно постанывая, то-ли массируя, то-ли пытаясь её починить. Нога же, не взирая на его манипуляции, продолжала лежать на бетонном полу безжизненной культёй. Чуть обернувшись, он разглядел в темноте полулежащий силуэт своего напарника, который тоже стонал, держась за ушибленную грудную клетку.

«Большого» звали Кирза, с ударением на последний слог. Это «погоняло» прилипло к нему ещё со школы и было производной от его фамилии — Кирзун. Так и приклеилось, словно клей момент. Он так долго носил и откликался на придуманную кличку, что и сам уже стал забывать, что его настоящее имя Слава.

Славик был вторым ребенком в семье. Впрочем, и семьёй-то это назвать было нельзя. Всех троих детей мать родила от разных «мужей», которые всплывали на горизонте мамы-Гали редкими «подводными лодками». «Поматросив» в кровати со статной украинкой, «подводники» через непродолжительное время снова уходили на глубину, скрываясь из вида.

Славу мама-Галя родила от военного — красивого и современного старлея-артиллериста, которого каким-то чудом занесло в город Подпорожск, то-ли на учения, то-ли в командировку. Три месяца пролетели для Гали, словно залп зенитной артиллерийской батареи, громко и феерично. Гусар-старлей Петя Кирзун, предварительно спрятав обручальное кольцо глубоко в командирскую сумку, натер до блеска кокарду, «распушил хвост» и овладел юной Галиной почти без боя. В результате этого стремительного артналета и родился впоследствии мальчик Слава. Чтобы прокормить троих пацанов, мама-Галя горбатилась на двух работах, плюс мыла полы в библиотеке рядом с домом, да раз в две недели договорилась стирать белье для малосемейки.

Юный Славик не был семи пядей во лбу, в школе учился на тройки, что тогда обозначалось каким-то не конкретным и размазанным определением: «удовлетворительно». Но при всем при этом юный Славик, уже в юном возрасте, обладал какой-то врожденной неимоверной силищей. Да плюс ещё и ростом вымахал под два метра.

— Весь в отца, — любила повторять мать.

Когда встал вопрос кем быть, мама-Галя на семейном совете выдала Славику путевку в жизнь: «Быть тебе военным. А что: одет, обут, думать много не надо. В армии даже вредно думать. Отцы-командиры всегда скажут что делать, а если, вдруг, недопонял, то добавят ускорение в виде звонкого пенделя. В общем, в путь, сынок!». А ему и самому эта идея пришлась по душе. Когда дошла очередь, а в какой ВУЗ собственно поступать, то особо не пришлось выбирать. В столичные военные училища нужны были не только хорошие оценки в аттестате, который у Славика пестрел тройками, сколько требовался блат. Нужен был сильный железобетонный блат. Как говорится в старой армейской поговорке: «У генералов тоже есть свои дети». Поэтому, после окончания средней школы, Славик направился по стопам отца, туда где в результате недобора брали «и хромых и косых», а именно в Хмельницкое артиллерийское училище. Училище он закончил, как обычно «на троечки», и даже погоны офицерские успел поносить и кирзовые сапоги тоже. Так что, как ни верти, но со всех сторон: кирза и есть Кирза.

«Вторым» в их бандитском тандеме был щуплый, ростом чуть за метр шестьдесят «Птаха». Пепельно-рыжие, жидкие волосы росли на его голове словно разрозненные безжизненные кустарники. А узкие, бескровные губы на продолговатом лице, длинный нос чуть загнутый книзу, словно клюв птицы, и глаза — круглые, чуть навыкате, со светло-рыжими, почти бесцветными бровями создавали впечатление, что на тебя смотрит птица.

В отличие от туповатого и «тормознутого» Кирзы, Птаха был резкий и быстрый, словно молоденький воробушек, которому все интересно и до всего есть дело. Сходство с птицей дополняло и то, что Птаха очень любил лузгать семечки, которые покупал у бабок на базаре в несметных количествах, заполняя ими все свои свободные карманы.

И если Кирза слыл молчуном, то Птаха был его полной противоположностью, болтлив был сверх меры. Одно время его даже звали Птица-говорун. Он мог болтать о чем угодно и с кем угодно. Казалось, что внутри него заведен како-то механизм, который не переставая «стреляет» все новыми и новыми историями, байками, да шутками-прибаутками.

— Это мой дар, — любил повторять Птаха.– но особенно люблю я анекдоты.

«Профессор филологии приходит на работу с огромным синяком под глазом. Коллеги его спрашивают:

— Ну как же так? Вы же интеллигентнейший человек! Откуда же это у Вас?

— Да вы понимаете… Пили чай у одной милейшей особы. В числе приглашенных был один офицер. Вот он начал рассказывать:

— Был у меня в роте один хуй…

А я ему говорю:

— Извините, но правильно говорить не «в роте», а «во рту»!»

Птаха, рассказав очередной анекдот, сам же первый начинал смеяться пронзительным отрывистым рыготанием. Кирза обычно тормозил и не понимал многое из того, о чем не переставая трещал Птаха. Просто не «догонял». Он всегда изумлялся, как в этой маленькой, узкой и «недоношенной» голове может умещаться такое количество разной информации. А Птаха же, пользуясь недалекостью и «дубовостью» Кирзы, часто подшучивал над ним. Но при всей своей непохожести они оба понимали, что вместе они сила. Живость и пронырливость одного плюс сила и любовь к порядку другого могли запросто забросить их на олимп местечкового бандитского мира.

Курт случился третьим в их послужном списке и… первым провальным. За прошедшие две недели они успели изрядно «потрясти» двух других менял: одного с Малого рынка, второго с Центрального, именуемого в народе по названию улицы, рынок на Анголенко. Расчет был прост. Во-первых, валютные менялы всегда носили с собой изрядную сумму денег. Во-вторых, охраны у них не было. Каждый работал на себя, на свой страх и риск, «отстегивая» определенную сумму наверх, в общак. Конечно, когда они кучковались «на точке» на рынке, в окружении таких же барыг из своей бригады, ловить было нечего, затопчут. А вот когда они несли «все то, что заработано непосильным трудом» домой, вот здесь можно было и поохотиться. В-третьих, что бы ни случилось, к ментам менялы не пойдут и заявы писать не станут, потому как западло. К тому же у ментов могут возникнуть встречные вопросы: а чем это ты мил человек таким занимаешься, шо у тебя валюты полные штаны? В общем, и там и там засада. Даже тормознутый Кирзун это понимал. Но с этим, как его, Куртом, вышел облом. Первый большой облом.

Курт в это время, вдоль темной наружной стены дома, направлялся к дороге, судорожно перебирая разные варианты спасения. Как верно предполагал Курт, чудом спасшийся от Кирзы и Птахи, рядом их ждал «на стрёме» третий бандюган.

Он сейчас сидел в своем старом и прогнившем жигуленке с тыльной стороны двора. Во двор заехать они не решились, благоразумно предположив, что их «срисуют» на раз-два. А так как «острая акция», вполне себе предполагала физическое воздействие на терпилу, а по простому гоп-стоп, трое бандитов решили оставить машину подальше, в тени двух раскидистых кленов, где как раз не было уличных фонарей.

Последнего из этой троицы звали «Рыжий», и по примеру своих друганов, настоящее имя у Рыжего тоже было другое. В паспорте он был записан как Валерий Мартынов.

Папа у Валеры был летчиком транспортной авиации. Рыжий и статный, не сказать, что красавец, но в меру обаятельный мерзавец, который любил выпить и… женщин. В один из вечеров, папа «Рыжего» отдыхал с друзьями в ресторане с романтическим финским названием «Лахти», где и повстречал Инну, будущую мать Валеры. Хрупкая, изнеженная и… тоже пронзительно рыжая Инна не смогла устоять перед летчиком с непослушным рыжим чубом, непримиримо выбивающимся из-под синей лётной фуражки с кокардой.

Инна благодушно согласилась потанцевать с красавцем летчиком, выходя на танц-пол уже изрядно захмелевшими ногами. Пару раз она чуть было не упала, зацепившись за ковровую дорожку. Но каждый раз, в самый критический момент, ей на выручку приходила сильная рука кавалера, обхватившая ее хрупкую талию и, один раз даже чуть коснувшаяся груди. А вслед ей слышались тосты подружек-девчонок из-за ее стола: «За союз рыжих!», тут же подхваченные одобрительным ревом с соседнего «лётного» стола.

— Познакомимся?! — не то с вопросом, не то с утверждением обратился он к ней. И тут же, не дожидаясь ответа прошептал в ее ухо, щекочу рыжей бородой –Меня Игорь зовут.

— Инна, — игриво ответила она, заметив что ее длинные рыжие кудри уже успели запутаться в его рыжих волосах.

Танцевали они долго и, в какой-то момент совсем перестали обращать внимании на окружающих. Он прижимал её, обхватив сзади одной рукой за плечи, а другой за талию, изредка скользя чуть ниже. А она и не возражала — прильнула к нему, вжалась, и еле дотягиваясь, обхватила его шею руками. И вдруг она поняла — это её. Её мужчина. Все вмиг для неё сложилось: запах, форма, цвет, сила… И тут же включилось воображение, которое дорисовало идиллическую картину будущего. У них будет ребенок. Один. Мальчик. Да, только один мальчик и… непременно рыжий.

Когда через минут десять он предложил ей выйти подышать, она не возражала, и уже знала что будет дальше. В ответ она только чуть кивнула и призывно заглянула в его глаза. В этот момент в этих глазах была бездна желания и страсти. И он снова, как в первый раз, обхватил её и не давая опомниться, повел по темному коридору, подальше от людских взглядов. В коридоре он вдруг резко остановился и обнял ее так, что ей показалось, она сейчас хрустнет и осыпется. Поцелуй длился до тех пор, пока его мощные и нежные руки, не исследовали её всю: шею, затылок, груди, бедра…

— Боже, — шептала она от удовольствия и чуть озираясь, не видит ли кто-нибудь.

А дальше у неё всё было как в тумане. Он поднял и нес ее на руках, а она послушно повисла на нем, крепко обхватила его ногами и руками, словно маленькая девочка. Снова какой-то коридор, потом какая -то дверь, которую он открыл с ноги. Немолодая уже, деревянная дверь поддалась и со скрипом распахнулась.

«Что это? Подсобное помещение? Кабинет?» — промелькнуло у неё.

Зайдя внутрь, он тут же закрыл дверь, всё так же пнув её ногой. В полумраке небольшой, прямоугольной комнаты угадывались очертания стола и двух шкафов. Свет был выключен и только из узкой фрамуги высоко у потолка, в комнату проникали тусклые желтые отблески ночных фонарей. Темная комната, желтый свет фонарей и двое рыжих, — только и успела подумать она, даже не заметив, что он уже успел снять с нее платье, лифчик, а затем и трусики.

Он вошел в неё прямо здесь, вжав спиной в стену — грубо и с каким-то звериным рыком. Инна не сопротивлялась, а напротив, запрокинув голову и жадно ловя губами его губы, прятавшиеся в рыжей бороде, насаживалась со стоном на его член снова и снова. Она уже не помнила, сколько раз кончила. Ей казалось, что он трахал её вечность. Она всеми оставшимися силами пыталась найти выход той чудовищной энергии, которая штормила, пронизывала её, выворачивала наизнанку. Чтобы не закричать, она кусала в кровь свои губы и раздирала его спину своими ярко алыми ногтями. А он без устали и все с тем же звериным рыком входил в нее снова и снова. Кажется она даже потеряла сознание: раз, или два или больше…

Очнулась она, лёжа спиной на столе и широко раздвинув ноги, а Игорь, обхватив своими ручищами ее узкую талию, вонзался в неё снова и снова.

— Еще, еще, ещё — ей казалось, что она в какой-то невесомости, что это не ее голос и не ее тело.

Все так же, лежа на спине, она чуть сдвинула голову влево и неожиданно «ослепла», успев словить на перу секунд желтый «зайчик» от уличного фонаря.

— Привет, — пробормотала она чуть слышно, улыбнувшись «зайчику», пытаясь понять, почему вдруг стало так светло. — Что это? Кто-то включил свет? Или уже утро?

А Игорь снова перевернул её и обхватив своей левой рукой её рыжую копну волос и намотав на свою кисть, натянув её на себя, словно поводья, правой рукой он сжал её ягодицы, а потом насадил её сзади, сильно и глубоко. Ей показалось, что она снова потеряла сознание. Её ноги уже не слушались и подкашивались. Вжавшись в стол и обхватив его двумя руками по бокам она билась в экстазе, охая и постанывая, в такт его проникающего члена, сладострастно принимая в себя все новые и новые удары.

Вот так повстречались два рыжих одиночества. В результате этого «союза рыжих», как и задумывала тогда Инна, отдавшись вся без остатка рыжему бравому летчику в подсобке ресторана «Лахти», родился третий «Рыжий», — мальчик Валера. Кличка Рыжий приклеилась к маленькому Валере еще из детского сада, да так и осталась на всю жизнь. «Рыжий — рыжий полосатый, убил дедушку лопатой» дразнились мальчишки беспрестанно, только завидев на горизонте копну его рыжих волос.

— А я дедушку не бил, а я дедушку любил, — бубнил Рыжий Валера себе под нос продолжение обидной детской дразнилки, сидя в своем старом жигулёнке, в ожидании подельников.

Так как по натуре он не был драчлив, а по-простому даже ссыклив, то постепенно привык к издевательствам и унижениям. При этом рос он мальчиком умным и сообразительным. К двадцати пяти годам копна рыжих валериных волос поистерлась, да поистрепалась. Чтобы не заморачиваться с «тремя волосами на макушке», стриг он волосы коротко, под ежика. И даже несмотря на это, его жидкие и безжизненные волосы жили на голове своей жизнью — в грязи и печали. Перхоть, прописавшаяся на его волосах часто плодоносила и осыпалась жирными белыми хлопьями на его постоянно сутулые плечи. Неброская одежда, часто заношенная до дыр, сгорбленный вид, шаркающая невнятная походка, вялое рукопожатие да заискивающий тихий голосок, дорисовывали безрадостную картину. Был он эдаким современным гоголевским Акакий Акакиевичем: тихим и невзрачным.

Но вся эта серость была всего лишь ширмой. Что-то было в нём, что наблюдательный собеседник легко определял как диссонанс. Выдавал Рыжего хитрый взгляд проницательных, всегда чуть с прищуром глаз. Хитрый, умный и тщеславный… да, еще и злопамятный — вот качества которые сам он считал своими главными козырями. И преподносил именно в такой последовательности.

Так как был Рыжий Валера от природы хитрый и умный, то нравилось ему создавать сложные комбинации, эдакие многоходовки, в которых он отводил себе роль паучка, плетущего паутину интриг и дергающего за ниточки причинно-следственных связей. При этом в лидеры Валера не лез, отдавая эту шаткую роль менее прозорливым соплеменникам и ограничиваясь положением серого кардинала. Уж чем-чем, но осторожностью, граничащую с ссыкливостью, наделен Рыжий был изрядно.

Под стать Рыжему Валере была и машина, распространенной народной марки «ведро с гайками» — ВАЗовская семерка. Тачка эта даже своим рыже-жёлтым оттенком была похожа на хозяина. «Охра золотистая» — так её назвали при рождении ещё в советском тогда городе Тольятти, где был расположен Волжский автомобильный завод. Перевалило «тачке» уже за двадцать годков и была она в глубоком пенсионном возрасте: вся прокуренная и помятая, словно с бодуна, со следами ржавчины, неугомонно поедающей остатки кузова.

— Сууу-кааа, — проорал-прошипел Рыжий, ударив обеими ладонями по рулю, когда две с трудом передвигающиеся темные тени наконец сели в машину. Закрытое пространство жигуленка при этом гулко задрожало стеклами и пожилой обивкой. При этом первая часть слова прозвучала зычно и напористо, а вторые два слога выпали из горла Рыжего какими-то скукожившимися, неживыми. Как будто его переехал поезд, и выдавил остатки жизни.

— Рассказывайте, — выпалил он приказным тоном с металлом в голосе, когда понял, что дело не выгорело. — коротко и без соплей!

Говорил Птаха. Кирза же и так не отличавшийся умом и связностью речи, сейчас сидел весь поникший и какой-то пришибленный. Он до сих пор не понимал, как все так неказисто приключилось, а только постанывал, да потирал ушибленное колено своей растопыренной здоровенной пятернёй.

Продолжая слушать сбивчивый рассказ Птахи, Рыжий завел мотор, развернулся и не включая фары, выкатился из подворотни. Мозг его работал как те клапана в моторе его «семерки», всё больше раскаляясь и постукивая о его черепную коробку.

«Как же странно тусуется колода?! — думал Рыжий, сам того не ведая почти перефразируя самого булгаковского Воланда. — Все просчитал, объяснил и показал как и что нужно было делать… Ан нет. Что-то упустил. Не предусмотрел. Какая-то мелкая деталь все перевесила и перечеркнула».

Словно насмехаясь над ними, той самой мелкой деталью, спутавшей планы быстрого и легкого обогащения Рыжего и компании, случайно оказался томик «Золотого теленка». Книга, случайно оказавшаяся в нужном месте и в нужное время, безропотно приняла на себя ножевой удар бандита Кирзы, тем самым спасла жизнь Курта, специалиста по незаконным валютным операциям. Как будто Остап Бендер, великий комбинатор времен НЭПа начала двадцатых годов прошлого века, дал отлуп Рыжему, бандиту-комбинатору времен лихих девяностых.

Недорезанный

— Как странно, — размышлял Курт, продолжая разрезать своим телом холод ночи, — вот только час с небольшим назад, еще до нападения, было относительно тепло. А перевалило за полночь и всё, как будто кто-то там наверху, кто отвечает за небесную коммуналку, вырубил рубильник. Стало вдруг резко темно и холодно. Даже не холодно, а зябко.

— А все потому, что все живое должно ночью спать, а не валандаться не дорезанным по темным подворотням, — как будто этот кто-то ответил ему сейчас сверху. — Недорезанный, — хмыкнул Курт, зябко поежившись от пронизывающего ночного холода.

— Спасибо великому комбинатору за наше счастливое сегодня! — пытался он каламбурить, просунув палец сквозь дырку в спортивном костюме и нащупав в книге глубокое отверстие от ножа.

Минут через десять, петляя и оглядываясь, не гонятся ли за ним, он вышел к дороге и тормознул попутку. Это была «Таврия», машина-потомок легендарного «Запорожца». «Запорожец не машина, киевлянин не мужчина», — вспомнил он довольно обидную для столичных мужчин народную присказку, вторую часть которой придумали аккурат после катастрофы на Чернобыльской атомной станции. Если окончание поговорки про киевлянина и была спорной, то первая ее часть являлась аксиомой и воспринималась как неоспоримый факт.

За рулем «запора», как его все ласково коротко называли, сидел худой и долговязый молодой паренек, лет двадцати. Ростом он был около двух метров, поэтому с трудом помещался внутри своей «ласточки», буквально втиснувшись салон. Поэтому сидел он, весь скрючившись: голова терлась об уже немолодой дермантин крыши, а колени касались приборной доски.

Несмотря на то, что «запор» был не старый, всего-то трех-пяти лет от роду, вид он имел измученный. Его механический организм был расшатан и постоянно стонал. Кресла были продавлены и бесформенны, а убитая ходовая без стеснения позволяла заднице ощущать все ухабы и выпуклости дороги. Детали внутренней обивки дребезжали и терлись друг о друга, а боковые стекла не опускались, о чем свидетельствовали с одной стороны кусок какой-то резинки, выполняющей роль стопора, а с другой огрызок простого карандаша.

«Почему у нас так? Немцы умеют, японцы умеют, а у нас все через жопу, — размышлял Курт.

Несмотря на все эти стоны и хрусты, которые издавала машина, это хоть на несколько минут отвлекло его от тягостных дум. Курт даже не заметил, как поддался азарту молодого водителя, пытавшегося на скорости объезжать многочисленные ямы на их пути. А когда это все таки не удавалось, когда колесо проваливалось в «кариес» на асфальте, водитель коротко и беззлобно ругался: «Фак, фак, фак».

«Профессор, — улыбнулся Курт, про-себя оценив английские ругательства водителя. — Английский ученый едет на раздолбанном „Запорожце“ по „кариесной“ дороге».

Он и не заметил, как они приехали. Расплатившись, он вылез из скрипучего «запора». Теперь его путь преграждала старая железнодорожная ветка, ведущая к Машиностроительному заводу, которая рассекала пространство на два сектора: новые дома и частный, старый сектор. Перейдя через железнодорожную насыпь, Курт направился в частный сектор. В этом месте, со странным названием «частный» обитали те, кто жил в своем собственном доме.

— Хм, частный, — не переставал удивляться Курт открытию, смакуя слово на вкус. — Хотя разве открытие? Слово старое, а значение для него новое. А ведь получается название было и при Советском Союзе, когда искоренялась любая частная собственность. А тут нате — свой, обособленный дом да еще на своей земле. Да ещё пусть и не в центре, но в черте города.

Частных домов было около тридцати. Они стояли как-бы зажатые с двух сторон: с одной стороны та самая насыпь с железнодорожным полотном, ведущем в недра машиностроительного завода, с другой стороны дома упирались в забор, выложенный из серых керамзитовых блоков. За этим мрачным трехметровым забором располагалось обширное поле водонапорной станции с многочисленными холмиками, поросшими травой, которые словно огромное зеленое одеяло укрывали подземные хранилища воды. Большим преимуществом было то, что расположены дома были в низине. Поэтому шум большого города почти не проникал сюда и здесь было тихо и спокойно. Но стоило Курту спуститься с насыпи и пройти пару метров по проулку, как с разных сторон тут же забрехали собаки. Под ногами у него предательски хрустел гравий, который казалось был заодно с местными сторожевыми. Между тем, многоголосое гавканье не останавливалось ни на секунду — отгавкавшись, одни собаки передавали незримую эстафету другим. За ними включались третьи, совсем с каких то окраин, но чувствующие непременную нужду тоже поучаствовать, так сказать излить свою собачью душу и скопившуюся за день неизрасходованную злобу.

— Лучше любой сигнализации, — оценил Курт, невольно коснувшись сумки с деньгами на поясе и прибавил шагу. Он шёл почти на ощупь, потому что единственный в переулке фонарный столб располагался в дальнем конце переулка, метрах в ста впереди. Да и тот фонарь светил тускло и без энтузиазма.

Когда через несколько минут он дошел до нужного дома, гавканье наконец-то стихло. Здесь жила бабушка Оля, мать его отца и соответственно бабушка Курта. Но сколько он себя помнил, никак иначе, кроме как баба Оля, не называл ее. Мать с отцом развелись, когда Курту было двенадцать. Отец был уж очень охоч до женской ласки и внимания, и даже будучи женатым, постоянно обитал у одной из своих многочисленных пассий. А когда те его выгоняли, он перебазировался к бабе Оле. Так сказать зализывать раны и копил силы для последующих барских набегов.

Участок, на котором стоял дом бабы Оли, был правильной квадратной формы, длиной метров по тридцать в одну и другую стороны. Огорожен он был обычным деревянным частоколом в человеческий рост. Дом, в отличие от соседних монстрообразных коттеджей, был одноэтажный, из красного кирпича, с белыми деревянными окнами. Крыт он был простой двускатной кровлей из черепицы, уже изрядно потрепанной и нуждавшейся в ремонте.

Сколько Курт себя помнил, калитки здесь отродясь не было, а только ворота: крепкие, металлические и обшитые деревом. От ворот в глубь участка, прямо ко входу в дом, вела асфальтированная дорожка, шириной чуть больше двух метров. Отец часто оставлял машину здесь, на дорожке, запирая ворота на ночь, пока рядом не построил гараж. Теперь это была просто широкая дорога к дому, огороженная по бокам символически низким деревянным заборчиком. Сверху, над дорожкой, плотным куполом вился виноград, пробираясь год от года все ближе и ближе к воротам.

— Бааа! — чуть протяжно и стараясь не шумно выкрикивал её в темноту. Он знал, что она услышит. — Бааа!

Курт часто вспоминал своё детство и в памяти всплывали только тёплые моменты. Сколько он себя помнил, баба Оля всегда спала на улице, когда было тепло: с конца весны и до конца осени. Когда родители оставляли его у неё, то она тоже стелила ему отдельную кровать на улице, рядом со своей. Засыпал тогда Курт быстро и спал крепко. Может это было от того, что за день он, как и все мальчишки, набегался и к концу дня уставал так, что падал «без ног». А может быть причиной была еда, сытная и деревенская: яичница с желто-оранжевыми упругими желтками на чугунной сковородке и летний салат. Или его так убаюкивал местный свежий воздух… Или всё вместе.

Бабкины кровати стояли тут же, под навесом, всего в паре метров от входа в дом. Навес представлял из себя сварную конструкцию из металлических труб, покрашенных зеленой краской. Сверху его прикрывала «шапкой» черепица, а с трех сторон он был обшит досками, листами фанеры, кусками металла, в общем чем придётся. А поверх этого бутерброда была развешена прозрачная клеенка от дождя и ветра.

На кровати баба Оля обычно набрасывала, одна на другую, несколько перин. Укрывалась она ватным толстым одеялом, но если было холодно, то поверх него накидывалось ещё одно. Пододеяльники, так же как и наволочки у огромных пуховых подушек были сшиты из хлопковой набивной ткани в пестрых красно-синих тонах.

Здесь же, под навесом стоял стол на тяжелых металлических ножках. За этим столом баба Оля обычно накрывала и завтраки и обеды и ужины, принося еду из кухни. Особенно Курт любил есть яичницу, приготовленную ею из домашних яиц, прямо из чугунной сковородки. Перед этим он «ходил на разведку» в курятник, где тайком вытаскивал из под недовольно кряхтящих несушек еще теплые яйца. Пару раз ему даже досталось от особо ретивого петуха который, видимо, ревновал его, принимая за конкурента. Под конец трапезы ему нравилось, отщипывать кусками белый хлеб, и лучше корочку, и бросать его в промасленно-яичную жижу, пропитывать и отправлять прямиком в рот. Запивать это всё нужно было крепким и сладким чаем и, непременно с тремя ложками сахара.

— Ба-а-а-а! — протяжно и сипло пронзал Курт темноту двора, снова переключившись с детских воспоминаний в ночную реальность.

Он мог бы, конечно, не звать бабу Олю, а перемахнуть через калитку одним прыжком. Но дело в том, что кроме пары дюжин курей и двух кошек она держала ещё и трех собак. Не специальных и грозных собак-охранников, нет. Она не любила выпендреж, поэтому это были обычные дворняги.

— Все эти родословные — хрень на постном масле, — было её любимым выражением.

Сейчас у нее жили-сторожили Черныш, Умка и Мальчик. Имена им она тоже придумывала сама. Самым шумным и «гавчастым» был Черныш. Как не трудно догадаться, был он черный, патлатый, низкорослый и юркий, отдаленно напоминающий йоркширского терьера. Он самый первый из трех всегда бежал встречать гостей у ворот, оглашая окрестности высоким и совсем не страшным лаем. Он служил эдакой домашней, но живой сигнализацией. И в то же время он был самым доверчивым и ласковым из троицы. Только завидев знакомого ему человека, подбегал и прыгая несколько раз вокруг на задних лапах. Покружившись, он плюхался на спину, подставляя свое розовое пузо, чтобы его почесали и погладили.

Вторым в троице был Мальчик. Да, именно вот так незамысловато — просто Мальчик. Этот тоже был обычным дворовым псом, но значительно крупнее Черныша. Судя по всему, когда баба Оля раздавала клички, то для Мальчика она ничего лучшего не смогла придумать.

— «Кто скажет что это девочка, пусть первый бросит в меня камень», — с улыбкой вспомнил Курт слова того самого Остапа Бендера. В отличие от Черныша, этот Мальчиком «на побегушках» не был. Учуяв ночного гостя у ворот, он только на половину вылез из своей конуры, прислоненной к торцу дома, принюхиваясь.

Умка была самой главной в этой троице и настоящей помощницей бабы Оли. Она была уже взрослой тётей, не дородной, но достаточно упитанной, спокойной и «немногословной». Она была эдакой начальницей охраны, умной и прозорливой. Почём зря она не лаяла и не суетилась излишне, для этого у неё были помощники. Один из них, это и был её отпрыск Мальчик, единственный кто был оставлен с ней из последнего помета.

Вот и сейчас она продолжала преспокойно лежать в своей конуре, даже не высунув морду наружу. Да-да, она была «королевишна». Все лучшие куски мяса и кости доставались ей, она же первой подходила к мискам с похлебкой. Если же кто-то из «молодых» забывался вдруг и пытался первым пролезть к еде, — она не гавкала, нет. Только рычала, чуть обнажив свои полутора-сантиметровые боковые клыки. И все всё сразу понимали. Так же она общалась и с гостями, не гавкала и не кусала почем зря. Но, как всякая умная женщина, она изредка позволяла себя гладить.

Через пару минут баба Оля уже шла Курту навстречу, вглядываясь в темный силуэт по ту сторону ворот. На вид ей было около шестидесяти. Сухощавая, и как сказали бы, жилистая. На продолговатом, нещадно испещренном морщинами лице выделялся нос, — длинный и крючкообразный, с небольшой горбинкой. Дополняли картину много повидавшие, темно-карие с прищуром глаза и узкие, плотно-сжатые и много пережившие, с множественными морщинами по кругу, губы. Одета она была в пестрый, байховый халат, из которого выпирали костистые плечи. На ногах были надеты укороченные валенки на зимней подошве. А на голове был повязан пестрый «цыганский» платок с яркими цветами и узорами.

Подойдя ближе к калитке она остановилась. Вокруг неё беспрестанно крутился волчком Черныш, размахивая куцым хвостом. А чуть позади и правее безмолвно стоял Мальчик, как бы ожидая позволения хозяйки тоже поучаствовать в идентификации ночного гостя.

— Внучок, ты? — спросонья голос её звучал глухо.

— Я! Я! — зачем-то дважды произнес Курт.

— Случилось что? — звеня ключами, впустила она нечаянного гостя во двор.

Курт помог открыть и затем закрыть ворота и только после этого коротко обнял ее. Обстановка после этого как то сразу резко разрядилась. Маленький Черныш ещё более ретиво закрутился юлой вокруг них, норовя запрыгнуть Курту чуть ли не на грудь. Мальчик тоже расслабился и сменил позу на сидящую — «свой» пришел. А Умка в ответ только зевнула из будки.

В след за бабой Олей, Курт прошел в дом и сел на кровать в углу комнаты, застеленной покрывалом из плотной ткани с вязаными кистями на концах. Собаки, при этом, остались снаружи, так как им строго настрого запрещалось заходить внутрь. За это следовал немедленный отлуп веником и выпроваживание «потерявшей страх» псины обратно за дверь.

— Рассказывай, — крикнула баба Оля сквозь открытую дверь из соседней комнатки-предбанника, служившей кухней.

Пока он вкратце рассказывал ей о злоключениях сегодняшней ночи, она разогревала ему картошку на плите и готовила чай. Говорил он чуть громче, чем обычно, чтобы ей было слышно в соседней комнате. Через минут пять она зашла к нему в комнату, держа в левой руке шкварчащую сковородку, а в правой большую кружку с чаем. Сковородку она поставила прямо на стол, подсунув под нее деревянную разделочную доску. Есть Курт не особо хотел, но ради приличия поковырялся в сковородке, отправив в рот пару вилок жареной на шкварках картошки и кусок мяса.

Пока он говорил, она не проронила ни звука. Её лицо, словно высеченное из векового дерева, казалось никак не реагировало на происходящее. Только глаза светились в полутьме каким-то нездешним, потусторонним светом, да вокруг плотно сжатых губ появилось ещё больше морщин.

Он вытер рот полотенцем, которое она положила тут же на столе, отпил глоток чая, ошпарив язык, поставил кружку и замолчал, уставившись на бабу Олю.

— Раздевайся, Владик, будем промывать рану, — его имя, впервые прозвучавшее за вечер она произнесла с неожиданной мягкостью и теплотой. Или ему это показалось?

Она сходила в соседнюю комнату, которая считалась залой, и вернулась назад с небольшим чемоданчиком. Это был обтянутый натуральной толстой коричневой кожей саквояж, с двумя полу-круглыми ручками и замком-защелкой сверху. «Старинная вещь» — про себя подумал Курт, который видел его раньше, но не ведал, что в нем находится.

У бабы Оли было много секретов, а жизнь её была похожа на увлекательный роман. Этот роман под названием «её жизнь» был настолько необычным, что оставил множество рубцов на её сердце, и еще больше морщин на лице. Однажды, они вместе смотрели её старый фотоальбом. Даже по тем, изрядно пожелтевшим, фотокарточкам можно было с уверенностью предположить, что в юности она не была обделена мужским вниманием, купалась в нём. Она была писаная красавица — стройная и изящная, словно лань, с черными, цвета ночи волосами и тёмно-карими, почти чёрными, глазами.

Она рассказывала, что это все ей досталось от матери, то есть от прабабки Курта. Та тоже была красавицей неимоверной, из древнего бессарабского княжеского рода. Мужики к прабабке ходили свататься табунами со всей округи. Но по древнему обычаю родители сосватали её за потомка из уважаемой семьи. Как тогда было принято, сосватали без её же ведома. Будущий ее супруг тоже был из знати. Он происходил из старого немецкого рода Фюрстенбургов, рыцари которого принимали участие еще в крестовых походах. Но это было так давно, что уж былью поросло. К моменту женитьбы этот германский род, некогда могущественный и богатый, растерял всю свою власть и могущество. Да и богатства оставалось, что кот наплакал — только приданое на свадьбу, да знатное и уважаемое имя. «Кто он, какой, как судьба сложится?» — как ни думай, ни гадай, а всё-равно не угадаешь. Это как рулетка, как колесо фортуны. Но они, не смотря на то, что не встречались до свадьбы, понравились и полюбили друг друга. Но, вот ведь незадача, только они обвенчались и сыграли свадьбу, тут же началась Первая мировая война, одна из самых кровопролитных мировых войн. И жизнь их в одно мгновение перевернулась: она на сносях, муж немец и не просто немец, а немецкий офицер. Ехать через пылающую Европу из Бессарабии в Германию, да ещё с беременной женой… нет, не решился он на это. Да и ее отец не позволил бы. Поэтому он уехал в Германию один. Писал ей по пути нежные и проникновенные письма, полные страсти и любви. Вернувшись в Германию, и только успев перевести дух, на третьи сутки он отправился на фронт командовать артиллерийской батареей. И через два месяца погиб. Она это сразу почувствовала. «Не вернется он уже с этой мясорубки. Придется нам с тобой, дочка, двоим как-нибудь» — шептала она, поглаживая уже явно выпирающий живот.

— А как их звали? — Курт как-то не решился спросить «бабушку и дедушку», поэтому ограничился общим вопросом.

— Маму звали Мария, а папу Конрад — Конрад фон Фюрстенбург. Но ей нравилось его короткое имя — Курт, — ответила баба Оля с грустью в голосе, на несколько мгновений перенесясь в свое детство, счастливое несмотря ни на что.

Курт замер, как будто рядом с ним ударила молния. Он ощутил, как к горлу подступил комок, который душил и одновременно выдавливал слезы. Через силу сглотнув, он сделал глубокий вдох.

— Меня тоже Куртом зовут, — осипшим, как будто надкусанным голосом проткнул он тишину, образовавшуюся после последнего ответа. И почему-то добавил, — друзья.

Она зыркнула на него так, что у него задрожали колени. И не только колени, а всё, начиная с носков и заканчивая бедрами. И спина онемела. Он знал, что баба Оля была колдунья. Как она сама себя любила называть: «Самая обыкновенная колдунья».

Курт вдруг вспомнил свое детство. Медовое было время. Солнечное. Тогда казалось, что весь мир твой и впереди целая жизнь, что все тебя любят и мир повернут к тебе передом, широко распахнув свои объятия. Когда ему было пять — шесть лет, он с родителями пару лет жил здесь же в бараке, буквально в двух шагах от дома бабы Оли. Тогда он часто забегал к ней, просто так — чаю выпить сладкого, обязательно с тремя ложками сахара, да конфеток выпросить. Несколько раз, проносясь сломя голову сквозь её двор с непосредственной детской удалью, он неожиданно врывался в дом, распахивая настежь двери… А там, в дальней полутёмной комнате, с зажженной свечей в одной руке и ножом в другой, стояла она. Перед ней всегда кто-то сидел на стуле, согнувшись, как-бы понурив голову. Нож в ее руке то вздымался вверх и падал, рассекая что-то ей одной видимое-невидимое, то «успокаивался» и нарезал мелкие крестики вокруг головы сидящего. Словно дирижер, изумился Курт, неожиданно выпрыгнувшей ассоциации. Она тогда только зыркала на него, полу-обернувшись и не произнося ни слова.

«Зыркала, как сейчас, когда я сказал про Курта», — подумал он.

Тем временем баба Оля не торопясь обработала ему рану, посыпая каким-то не то порошком, не то измельченными листьями каких-то трав. Он не спрашивал. Захочет сама расскажет, что это. Он уже давно привык, что выпала ему судьбой эта загадочная и скрытная бабка. Он мог только догадываться, что ей пришлось пережить и через какие жизненные буреломы пройти, чтобы сохранить себя и не сломаться. Поэтому на людях она часто производила впечатление колючей и язвительной дамы, а ранимость и сентиментальность скрывала за постоянно натянутой маской холодности и неприступности.

Она что-то пошептала напоследок над раной и перевязала ее. Потом сходила в соседнюю комнату и принесла ему из скрипучего шкафа старую дедовскую клетчатую рубашку и шаровары. «Пахнут земляничным мылом», — понюхал он «обновки». Таким нехитрым дедовским способом она отгоняла прожорливую моль. Поверх клетчатой рубахи следом была надета закарпатская жилетка из овчины, а шаровары были заправлены в шерстяные носки ручной вязки, немного колючие, но тёплые. Курт облачился в это одеяние и подошёл к низкому трюмо с тремя зеркальными створками.

— Ты, Влад, стал похож на старинного железнодорожного обходчика, — улыбался Курт, придирчиво осматривая свой новый наряд, — или на гуцула.

— Ложись спать, Владик. Тебе нужно отдохнуть, — с этими словами она вышла из соседней комнаты с маленьким окном, выходящим на задний двор, закончив застилать ему кровать. Курт зашел в комнату и сразу понял, почему не большая комната около десяти квадратных метров, казалась похожа на темный чулан. Это было оттого, что так не большое окно почти вплотную пялилось на высокий соседский забор из почерневших от времени досок.

«И отчего все бабули так любят спать на высоких кроватях?» — подумалось мимолетом Курту, когда он лег на кровать и буквально «утонул» в глубине трех или четырех матрасов сложенных один на другой. Он сначала подумал про слово «перина», но потом заменил, произнеся его в уме. От перины уж очень веяло каким-то барством что-ли, дореволюционизмом. А Курт себя считал самым обычным парнем, родившимся в Советском Союзе в самой обычной семье, как было «модно» преподносить, в семье рабочего и служащей.

Но, общаясь все больше с бабой Олей, слово за слово, шаг за шагом, он приоткрывал для себя что-то новое. Новое, которое медленно проявлялось из старого, как будто по-старинке проявляли черно-белые фотографии. И хотя мозг все еще пытался бунтовать, «тормозя» и впадая в ступор, Курт ощущал каким-то седьмым или восьмым чувством, что скоро придет его время. Что-то откроется ему. Все больше и больше ощущая озноб, он все туже закутывался в теплое пуховое одеяло и «вкручивался» в перину, словно тутовый шелкопряд, пока, наконец, не уснул.

Снилась ему в бреду всякая чушь. Как будто сидел Курт за вот этим самым столом у бабы Оли, а напротив него, закинув ногу на ногу сидел булгаковский Шариков из «Собачьего сердца». Тот, вольготно развалившись на венском, расшатанном стуле вещал о том, что всё надо взять и поделить. А потом вдруг он начал пропадать, как будто растворяться в воздухе. А вместо него, приняв обличье Шарикова, в жирной, промасленной фуфайке и грязных сапогах сидел не кто иной, как Рыжий. «Приняв на грудь» очередной стакан водки и «набычившись», Рыжий-Шариков вдруг начал орать: «Деньги давай! По хорошему прошу! Деньги давай!».

В этот же миг, дверь в комнату распахнулась и влетел профессор Преображенский. «Вы Рыжий-Шариков — антисоциальный элемент. И крайне опасны для общества. Будем Вас кастрировать и снова превращать в собаку», — кричал Преображенский на сидящего на стуле Рыжего-Шарикова. При этом профессор энергично тыкал вытянутым указательным пальцем в хитрую и наглую морду Рыжего. Потом он резко схватил Рыжего за шиворот и буквально вышвырнул в предбанник. Дверь за ними захлопнулась и Курт услышал гулкий звон падающих кастрюль и сковородок на кухне, и удаляющееся и жалобное постанываете из уст Рыжего: «Абырвалг. Абыр… валг». А потом все стихло… и послышался звонкий собачий лай.

— Никак, Рыжего всё-таки кастрировали, — почему-то обрадовался этой догадке Курт.

Запойный

Курт проснулся и сначала даже не понял, где он находится. На его лице и подушке, словно трафаретом отпечатался блик от разогретого, словно на сковородке солнца. Не смотря на то, что до полудня оставался целый час, солнце энергично проникало в комнату сквозь неплотно задернутые шторы. На кухне слышны были шаги бабы Оли. Даже за плотно закрытой дверью, запах приготовляемой ею еды уже успел просочиться в комнату Курта, дразня его. Он ощутил голод буквально на кончике носа, но не торопился вставать, прислушиваясь к своему телу. Жар уже прошел, но слабость в теле ещё ощущалась. Он услышал, как за окном «забрехали» собаки и вспомнил свой ночной кошмар. «А где-то бегает кастрированный Рыжий», — улыбнулся он и на душе стало теплее.

— Как чувствуешь себя? — спросила баба Оля не оборачиваясь и, не ожидая ответа, продолжила. — Ты всю ночь бредил и разговаривал с кем-то. Хорошо что пропотел. Я ещё «пошептала» над тобой. Болячка вся и вышла.

— Который час? — спросил Курт, стоя на застекленной веранде и щурясь от солнца.

— Да полдень уж скоро, — продолжая варить суп на плите, ответила она. — Оденься! Вон калоши возьми дедовские и фуфайку, которую вчера надевал. Сейчас доварю, покормлю собак, потом курей и пойдем с тобой позвоним матери, чтобы не волновалась.

— Хорошо, — ответил он, задержавшись ещё какое-то время напротив окна. Потом опустил взгляд вниз. Перед дверью уже образовалась живая очередь. Вчерашние четвероногие друзья в полном составе сидели перед входом, помахивая хвостами и нетерпеливо переминались с лапы на лапу.

— Косточки ждут, — словно угадав немой вопрос Курта ответила она. — Особенно Умка, да и сыночек её тоже любит погрызть. Могут весь день выгрызать мозговую кость. Поэтому и сидят, караулят. А Черныш, напротив, на косточки равнодушно смотрит, мясо любит.

Так уж повелось ещё из советских времен, что отдельный телефон в доме считался роскошью. Установить его можно было или по большому блату или имея какие-то железобетонные льготы. У Курта в квартире не было телефона, поэтому чтобы позвонить, приходилось ходить к соседям. Дед, сосед Курта по лестничной клетке, был фронтовик, да ещё кавалер орденов Славы. Считай, всю войну в батальонной разведке прополз. Ему, как ветерану, телефонную линию провели в течение месяца и совершенно бесплатно. А ещё, если ты был какой-нибудь «шишкой» в райкоме, горкоме, то есть был в партийной номенклатуре или в служил органах, то тебе тоже проводили городской телефон по квоте. Для всех иных простых «смертных» существовала очередь на многие годы вперед. Эта была одна из тех призрачных коммунистических очередей, в которой можно было отстоять всю жизнь, но так ничего и не получить. В последне время стали появляться фирмы, предлагающие провести телефонную линию за деньги. Курт одно время даже пытался узнать подробней всю процедуру, но потом плюнул. И ценник был конский, ведь за прокладку линии просили больше тысячи долларов, да и контора не внушала доверия. Был риск отдать деньги и не увидеть не только телефона, но и денег.

Они вышли с бабой Олей за ограду, и пройдя метров тридцать, остановились напротив глухого каменного забора. Это было серьёзное сооружение метра в три высотой, с тяжелыми черными металлическими воротами и такой же калиткой. По тембру «гавканья», доносившегося с обратной стороны забора Курт понял, что здесь «установлена» гораздо более свирепая охрана, нежели дворняги бабы Оли.

И действительно, как только она нажала на звонок, на помощь первой прибежала вторая собака, и лай тут же усилился и удвоился. Но не прошло и нескольких секунд, как он вдруг резко оборвался. Это хозяин вышел на крыльцо. Потом Курт услышал характерные шлепающие шаги домашних тапочек от крыльца в направлении калитки. Щёлкнул замок и калитка открылась всего на несколько сантиметров, только чтобы увидеть кто пришёл.

— Здравствуйте Ольга Павловна, — чрезмерно бодро и весело поприветствовал бабу Олю хозяин дома, распахнув калитку настежь и приглашая их войти.

— Здравствуй Богдан, — откликнулась баба Оля.– нам бы позвонить.

Курт же ограничился вежливым кивком и оставался стоять чуть позади нее. Собаки, которыми оказались две немецкие овчарки, остались стоять в метрах трёх, изредка переводя взгляд с хозяина на гостей и обратно.

Богдан принадлежал к тому типу мужчин, про которых точно не скажешь сколько им лет на самом деле — что-то от тридцати до сорока. Этот мужчина неопределённого возраста был среднего роста и склонный к полноте, но не толстый. Уже явно заявившая о себе лысина на круглом, шарообразном черепе ярко блестела на солнце, а немногочисленные волосы, обрамлявшие её, были грязные и уставшие. Одет он был в застиранный махровый халат неопределённого коричнево-потасканного цвета. Но острый взгляд Курта зацепился не за него, а за то, что из этого халата торчало. Слоноподобные ступни на его ногах по толщине сравнялись с икрами и с трудом помещались в кожаные домашние тапочки, свисая над ними пятками. Курт уже видел подобные ноги с явными диабетическими признаками и синюшными выпирающими венами. Но светофором являлась физиономия Богдана: опухшая, с глазами — щелками, явно прошедшая уже не один долговременный жесткий запой. «Бухает» — не столько с вопросом, сколько с утверждением подумал про себя Курт.

Богдан, короткими шаркающими шажками, повел их по ступеням в дом. За ним следовала баба Оля, а Курт замыкал процессию, непроизвольно косясь взглядом на стоящих сзади собак.