Бесплатный фрагмент - Мой Дом

Пролог

Мы переходили реку вброд. Вода была по горло — ледяная, густая, будто жидкий свинец.

Я шёл последним, с трудом равновесие удержать: босые ноги скользили по дну, когда внезапно — провал. Мир опрокинулся, споткнулся о что-то невидимое. Медленно, почти невесомо падал, солнечный свет уходит наверх сквозь толщу воды.

Неожиданно всё в виках застучало: «Рук нет. Плавать не умею». Но где-то в глубине сознания вспыхнул спасительный импульс: «Спина! Надо оттолкнуться!».

Ноги нащупали дно — я рванул всем телом, вода хлынула в нос и рот, но инерция вынесла меня к поверхности. Я вынырнул, взахлёб, с ощущением, что смерть только что провела по моей шее ледяным ногтем — и передумала.

Я тогда не понимал, что это падение — лишь первое в череде многих. Впереди будут другие реки: глухие стены больниц, чужие насмешки, тихий ужас «ты не справишься». В тот первый урок — оттолкнуться от дна, когда кажется, его нет — навсегда останется моим правилом.

Часть I.
Детство

Без заборное время

Ах, детство… Помню, это было прекрасное время. Солнце светило ласково, словно мамина улыбка, и грело нежно, будто её руки. Мы с ребятами бегали по лужам, и брызги разлетались вокруг, как фонтаны в кино. Это было незабываемое лето.

А что сказать про зиму? Уральскую зиму… Да, она была суровой, холодной, как лёд, и не позволяла стоять на месте, будто шептала: «Прыгай, прыгай! Беги, беги! А то заморожу!» Зима — это каток. Коньков не было, зато были валенки! А ещё — снежные горки, с которых мы катались дотемна, пока мама не позовёт.

У нас был пёс — огромный, неведомой породы, злой и бесстрашный, но… без хвоста. Сейчас вспоминаю: мы привязывали к его ошейнику санки, и он возил нас, будто запряжённая тройка. Мы падали в снег, и нам казалось, что так будет всегда…

Однако настало новое лето. Я проснулся в комнате — солнце светило так ярко, словно говорило: «Пора вставать!» Встал, обошёл квартиру — никого. Живот заурчал, напоминая: «Нужно что-нибудь перекусить». На столе — ни крошки. Заглянул под буфет — о счастье! Там лежал огромный снежно-белый кусок сахара. Я знал: он очень вкусный.

Кусок моментально оказался во рту. О нет! Он твёрдый как камень… Что делать? Взгляд упал на чайное блюдце с водой. «Надо растворить, как мама учила», — подумал я. Секунда — и я уже на стуле, тянусь к блюдцу. Вода в нём была странного синего цвета, но времени терять нельзя — замочил свой сладкий завтрак.

Открываю глаза… Не понимаю. На стуле у кровати стоит банка из-под молока. Входит мама со словами: «Как же я могла? Чуть не отравила своего младшенького!» Садится на край кровати: «Попей ещё молочка, тебе полегчает. То, что ты выпил, было отравой для мух…»

Уже на следующий день я снова бегал с мальчишками по дворам.

Но однажды ночью раздался резкий грохот — будто молния ударила рядом. Я в испуге проснулся. Все выбежали во двор — и я тоже. Там лежал наш пёс — тот самый, злой и бесстрашный. Он лежал неестественно… Подошёл ближе — лужа крови, вывалившиеся внутренности. Он не дышал. Его застрелили. По телу пробежал холодок. Я плакал — в голове мелькали воспоминания о нём, ведь мы с детства были друзьями…

Настал день переезда в другой посёлок. Грузовая машина, забитая нашим скарбом, двинулась в незнакомое место. Мы ехали в кабине: папа за рулём, я посередине, а в руках держал кошку, которая всё норовила вырваться и цеплялась лапами за рычаг коробки передач. Поздним вечером мы приехали в новый дом.

Посёлок Дружный

Первые дни после переезда запомнились знакомством с ребятами по соседству. То было время до школы — мы бегали на озеро, на речку, и всё казалось таким простым и радостным. С родителями ходили в гости к новым знакомым — тогда так было принято. Мне очень нравились эти походы: нас угощали, разговаривали, и в доме пахло чем-то тёплым и уютным.

Ботинок

Однажды мы с друзьями отправились на речку, и вот что вышло…

Босой, в мокрых штанах, я брёл по пыльной дороге. В голове крутились оправдания: «Он просто соскользнул… Течение такое сильное… Я пытался его поймать…» Но чем ближе был дом, тем тяжелее становилось на душе — ведь это были мои новые ботинки.

Мама встретила меня на пороге. Её взгляд скользнул по моей босой ноге, покрытой речным илом, но вместо крика я увидел лишь лёгкую, усталую улыбку.

— Главное — что ты здесь, — сказала она, проводя ладонью по моим мокрым волосам.

Пахло речной водой и домашними пирожками.

— Ботинки — дело наживное. А ты у меня такой один.

Её тёплые руки и смех сделали потерю не такой страшной. Я засыпал, чувствуя, как в груди поселилось что-то важное — понимание, что есть вещи дороже любой обуви.

Дом пчеловода

Мы гуляли в горах, там, где тропинки теряются среди камней, а воздух пахнет полынью и нагретой смолой. Солнце висело высоко, и мы, пятеро по девять лет от роду, шагали вверх по склону, смеясь и толкая друг друга, пока не наткнулись на него — мрачный, одинокий дом пчеловода.

Это был не дом, где жил человек. Это был дом, где жили пчёлы.

Стены, почерневшие от времени, а из щелей доносилось глухое, тревожное жужжание. Мы переглянулись, и в наших глазах вспыхнуло одно и то же: а что, если залезть?

Осторожно, стараясь не скрипеть половицами, мы пробрались внутрь. Там, в полумраке, стояли маленькие домики — ульи, аккуратные. Мы даже не подозревали, что пчёлы могут быть здесь, но звук выдал их — густой, звенящий рой, будто тысячи крошечных крыльев шептали нам: уходите.

Но мы не ушли.

В углу стоял один улей, чуть меньше других. Мы подошли ближе, затаив дыхание, и кто-то прошептал: «Я боюсь, давайте уйдём». Но страх уже проиграл — любопытство оказалось сильнее. Мы закрыли вход тряпкой, вынесли улей на чердак, где свет пробивался сквозь щели, и разом открыли крышку.

Там, в золотистых глубинах, лежали соты — тяжёлые, пропитанные мёдом. Мы вытащили один пласт, и сладкий, густой аромат ударил в нос. Мёд стекал по пальцам, липкий, как смола, и мы, смеясь, отламывали куски, жуя воск и чувствуя, как сладость разливается по языку.

Мы были счастливы. Лето, горы, украденный мёд — что ещё нужно для полного восторга?

Но потом пришло осознание: наши руки стали липкими, а воды рядом не было. Кто-то догадался вытереть пальцы о траву, потом о песок — но сладость не уходила. Тогда мы переглянулись и, словно по сигналу, расстегнули штаны.

Смех стоял такой, что, казалось, разбудит всех пчёл в округе. Мы мыли руки под тонкими струйками, потом снова вытирали их о траву — теперь уже просто грязные, но хотя бы не липкие.

И побежали дальше, в солнечный день, который навсегда остался в памяти — золотым, липким и бесконечно счастливым.

Потом были другие дни. Но этот — был одним из последних, когда мы ещё не знали, что мир может больно жалить.

Часть II.
Травмы и Больницы

История, которая изменила мою жизнь

В третьем классе, ранней осенью, мы с друзьями после уроков пошли не домой, а решили погулять возле школы. Точнее — за школой, где стояла подстанция, снабжавшая электричеством окрестные посёлки.

Территория подстанции напоминала заброшенную стройку: частично огороженная серыми плитами, с воротами из сетки. Мы зашли внутрь — там бродили телята. Мы гоняли их по территории, смеялись, пытались даже оседлать. Устав, присели отдохнуть.

Потом, уже перед уходом, я невзначай предложил другу:

— Спорим, заберусь на ограду?

— Может, не надо? — неуверенно сказал друг.

Но я уже с разбегу вскочил на сетку, ухватился за край ограды…

А потом — провал.

Помню только, как меня подхватили какие-то мужчины, понесли в микроавтобус… И дальше — темнота.

Сознание возвращалось обрывками

Сперва — мерцающий белый потолок. Потом — жгучая, тупая боль там, где должны были быть руки. Я попытался пошевелиться, и в этот момент услышал тихие всхлипывания. Повернул голову — передо мной сидела мама в белом халате. Она плакала. Не рыдала, а именно плакала — молча, сжав кулаки на коленях, слёзы капали на её медицинский халат, оставляя тёмные пятна. В её глазах читалось странное сочетание радости и отчаяния: она была счастлива, что я живой, но в то же время — раздавлена тем, что не смогла уберечь.

Я хотел сказать: «Мама, всё в порядке». Но как это «в порядке», если я даже не могу обнять её в ответ? Если моё тело — это обрубки, завёрнутые в бинты, а её слёзы падают на них, как дождь на пепелище? Я закрыл глаза, чтобы не видеть её лица, но тогда остались только звуки: её прерывистое дыхание, скрип кровати, тиканье часов на стене. И я понял — время теперь делится на «до» и «после». А между ними — только боль.

Мама резко вскочила, обняла меня (как же странно было не чувствовать её рук на своей спине) и прошептала: «Главное — что ты здесь. Всё остальное — неважно». Но по тому, как дрожал её голос, я понял — она врёт. Для нас обоих это навсегда изменило всё.

Полёт над облаками

Утро. Я в сознании, но тело словно не моё — меня несут на носилках в самолёт.

Когда-то мы с ребятами задирали головы к небу, следя за «железными птицами», и мечтали оказаться там, выше всех. «Мечты сбываются… но какой ценой?»

Кукурузник дрожал, как загнанная лошадь, а я лежал, пристёгнутый ремнями, и смотрел в круглое окошко. Облака были похожи на вату, которую мне когда-то засовывали в рот стоматологи. Белая, чистая, бездушная. «Интересно, — подумал я, — если сейчас откроют дверь, я упаду в эту пушистую пустоту? Или она примет меня, как мама, даже без рук?»

Скорая в аэропорту. За окном — столица. Хочется встать, но руки скованы бинтами. Боль — острая, живая. Я запомнил её навсегда.

Процедурный ад

Дверь захлопнулась с глухим щелчком. Холодный кафель под босыми ногами, запах йода и гноя. В углу — тело. Не человек, а обугленная плоть с трубкой в горле. Оно шипит на каждом вдохе.

Я прижимаюсь к стене, но взгляд снова и снова ползёт к нему. Швы под бинтами ноют, но я стискиваю зубы: «Лучше замёрзну, чем сниму повязку!»

Медсестра ушла, оставив меня с ним — этим шипящим комком плоти. Его глаза были открыты, но в них не было ни мысли, ни страха. Только животный ужас перед следующим вдохом. Я вдруг осознал: вот и я скоро стану таким. Не человеком, а «ожоговым в пятой палате». Телом, которое надо перевязывать. Историей болезни. И тогда я впервые закричал — не от боли, а от того, что они уже начали стирать меня, как карандашный рисунок ластиком.

И так день за днем… Казалось, этот кошмар никогда не кончится. Но однажды

Новый день. Ко мне приезжает отец — привозит кучу гостинцев. Я счастлив, как никогда. Особенно томатный сок: его вкус — свежесть помидоров с крупинками соли. Рай для живота.

Но тут в палату входит медсестра:

— Надо поставить систему. В вену на ноге.

Меня будто бьёт током. Я смотрю в глаза отца — жду защиты. Но он только говорит:

— Надо, сынок.

Эти слова — как удар молнии.

Я сопротивляюсь. Иглы в щиколотки — кричу на всю больницу. Отец помогает медсёстрам держать меня.

Но я не сдался. Сегодня они отстали.

Когда медсёстры ушли, папа сел на край кровати и долго молчал. Потом вдруг взял мою культю — осторожно, как будто это была не изуродованная плоть, а что-то хрупкое и ценное.

— Знаешь, сын, — сказал он, — когда ты родился, я боялся даже пеленать тебя — казалось, сломаю. А сейчас смотрю — и понимаю: тебя не сломать.

И тогда я разрешил себе заплакать. Не потому, что было больно. А потому, что он был прав.

«Сейчас я понимаю: папа не предал меня тогда. Он просто знал, что я выдержу. А те крики… это была не слабость. Это была борьба».

Реабилитация

После выписки из республиканской больницы меня отправили в центр протезирования.

Снова один среди чужих людей — будто брошенный щенок, которого оставили «на выживание». Хотя здесь все были в равных условиях — без рук, без ног, — но одно «но» выделяло меня: мне было девять лет.

Меня поселили в палате с взрослыми мужиками, лишившимися конечностей. Кто-то потерял ногу в аварии, кто-то руку на войне «за свободу чужой страны».

Первое впечатление: «Они злые».

Поначалу они казались мне хмурыми и злыми. Я не понимал тогда, что они не родились такими. Они были крепкими мужиками, у которых когда-то были жёны, друзья, работа… А теперь — брошенные игрушки в куче ненужных вещей.

Но я ошибался.

«Они приняли меня как сына».

Оказалось, эти мужчины не сдаются. Они защищали меня, помогали, как своему ребёнку. Благодаря им я бегал по этажам, катался в лифте и пил бесплатную газировку — ту самую, от которой во рту лопались пузырьки. Они любили меня за энергию и радость, которых у них самих уже не было.

Как украсить ворота

Я забивал молотком.

Крошечная металлическая эмблема от велосипеда — того, которого у меня никогда не было — должна была украсить наш столб у ворот.

Я бил.

Удар пришёлся не по шляпке гвоздя, а по пальцам.

Боль была острой, чистой, живой — будто током прошило кости. Я зажмурился, зашипел сквозь зубы, схватил левую руку правой (как же это было просто — просто взять и схватить). Пальцы горели, ныли, пульсировали… Но через минуту боль уходила, оставалось лишь тепло и лёгкое онемение.

Я забивал молотком…

Теперь этой боли не вернуть.

Иногда я ловлю себя на том, что пытаюсь вспомнить — как это? Как это — чувствовать удар молотка по пальцам? Как это — просто взять и схватить одну руку другой?

«Лечебная» физкультура

Реабилитация — это не только протезы. Это ежедневная борьба с болью.

ЛФК (лечебная физкультура) проходила под надзором врача, которая не знала, что такое фантомные боли, что даже думать о культях было невыносимо.

— Надо бить культёй по мешку, словно с песком! — говорила она.