Бесплатный фрагмент - Моя правда

Посвящается моим родителям

ПАДАТЬ НЕ БОЛЬНО

Христофор писал не потому, что боялся что-либо забыть. Даже достигнув старости, он не забывал ничего. Ему казалось, что слово записанное упорядочивает мир. Останавливает его текучесть. Не позволяет понятиям размываться… Христофор понимал, что написанное слово останется таковым навсегда. Что бы ни случилось впоследствии, будучи записанным, слово уже состоялось…

Евгений Водолазкин «Лавр»

Мы сидели в кафе на Пушкинской. Это был мой день рождения. Тридцатилетие.

Многие празднуют его пышно, весело и громко. Только не в этот раз и не я.

Мы ели вкусную еду, пили дорогое вино. Но за счет платила подруга. Я тогда уже жила не у нее, снимала квартиру. Свою первую, самостоятельно, жила в ней одна. А мое финансовое положение в тот момент позволяло только оплачивать аренду и покупать вещи первой необходимости.

Она со слезами на глазах сказала тост:

— Когда-нибудь ты напишешь книгу о своей жизни. Назови ее «Падать не больно»… — В этот момент по моей коже побежали мурашки. Будто резко снизили температуру в помещении, а вино горячим теплом разлилось по всему телу. — Ты столько раз в жизни падала и точно знаешь, в буквальном смысле, что падать не больно. Поднимаешься, отряхиваясь, идешь дальше.

Ее слова тогда врезались мне в память. А искренность сказанного поразила. Я не смогла ничего ответить, онемела.

Если пролистать мою жизнь в обратном порядке, то можно понять, что такое деградация. Во всех смыслах этого слова. Иногда я недоумеваю, как могла жить столько лет с мыслями о самоубийстве или ненавидеть все вокруг и себя. До тошноты быть злой, обиженной на весь мир. Ругать его за несправедливость и чувствовать, будто трудности — одно сплошное наказание. Но мир не виноват ни в чем, как люди или места. Они просто есть.

В тот самый момент фраза «Падать не больно» записалась в голове. Подруга будто фонариком подсветила всю мою жизнь, где падений было более чем достаточно для хрупкой молодой девушки.

Когда я решилась на смелый шаг написать эту книгу, первое, что пришло в голову — поделиться той частью жизни, о которой не принято говорить в обществе «приличных/хороших».

Здесь не будет happy end или счастливых единорогов. Здесь будет правда. Моя правда.

Многие близкие люди не знают, что их ждет на страницах этой книги, и я испытываю неловкость одновременно со стыдом и еще большее желание написать. Чувствую себя Христофором.

В 12 лет мне подарили дневник с замочком и ключиком. Секретный. В который можно было записывать все свои мысли. Эту тетрадь я хранила какое-то время и всегда носила с собой, чтобы никто не мог прочесть то тайное, что я скрыла в себе когда-то.

Прошло время и я уничтожила дневник, разорвав в клочья. До 2015 года я писала регулярно, если не сказать постоянно, однако все записи рвала на мелкие кусочки, ведь я не хотела помнить ничего из того, что со мной происходило, и не хотела, чтобы мама случайно обнаружила мои заметки — то немногое, что оставалось исключительно моим, личным.

Каждый раз закрывала крепко глаза и шептала себе: «Пусть это пройдет быстро и я забуду. Пусть время перемотается вперед, как пленка на видеокассете».

С детства мне казалось, что со мной что-то не так: мама отказывалась принимать версию, что ее дочь может быть другой. Не такой, как все. Мыслила я и вправду странно (читай — нестандартно), но тем не менее не была сумасшедшей (имею в виду клинически). Просто мое видение мира сильно отличалось от точки зрения всех, кто меня тогда окружал.

Но не нужно меня жалеть. Это скорее констатация факта, чем жалоба или сожаление. Зато у меня за плечами невероятный жизненный опыт, сложенный из ошибок, допущений и шишек.

Мои родственники с обеих сторон, пожалуй, не имели таких амбиций, как у меня. Уж не знаю, откуда во мне столько потенциала, но в моей ДНК явно произошел сбой при зачатии. Каждый раз, когда сейчас я себя спрашиваю: «Нравится ли тебе то, чем ты занимаешься? Хочешь ли ты то, чего хочешь?», всегда отвечаю «Да».

Иногда ощущаю, будто оказалась в своих мечтах, которые были у меня пятнадцать лет назад. От этого мой потенциал только крепнет. Когда я переехала жить в квартиру мечты, то плакала в буквальном смысле. Это то, что когда-то казалось только иллюзиями и пустыми мечтами. Когда я, нет, не вдруг, но оказалась в своей реальности, меня поразил бесконечный масштаб моего воображения и свободы.

Кто-то считает, что Москва не принимает инакомыслия, но для девочки из провинциального города Казахстана с застойным традиционным мышлением это грандиозная тотальная свобода мыслить и жить. На сегодняшний день — это моя реальность, и здесь каждый мой выбор зависит от меня, от свободы в моей голове.

Однако я отхожу от сути данного раздела. Позволь, дорогой читатель, рассказать тебе, о чем эта книга и зачем ее читать.

Во-первых, этот текст — не самопомощь и не инструкция к выживанию. Тут я уж точно не советчица. Это рассказ женщины, которая всегда верила, что есть жизнь, наполненная радостью.

Во-вторых, эта книга — друг. Именно так мне хочется ее обозначить. Она призвана стать товарищем в понимании собственной жизни и признанием того, что, с чем бы ты ни столкнулась (-лся), всегда есть выход.

В третьих, здесь ты найдешь мою историю, наполненную огромным спектром чувств, эмоций и переживаний.

В четвертых, все то, что прочтешь, — исключительно моя версия пережитого. Я пишу книгу по воспоминаниям. Говорят, со временем многие моменты стираются или искажаются, и мы запоминаем лишь чувства, которые испытывали.

Многое из того, что произошло со мной до 15 лет, я помню отрывочно или не помню вовсе. Кусочки пазла, которые я собирала последние 6 лет в кабинете психоаналитика, я составила из своих чувств, пережитых в каждый отдельный момент жизни. Это значимые моменты. Все важно в нашей жизни.

В книге — воспоминания мои и те, что мне рассказала мама, но в большей степени я описывала свои ощущения, пережитые в разные периоды жизни. Наши эмоции никогда не обманывают. Та самая пресловутая интуиция есть глубокое чувство связи с собой.

Здесь мне хочется привести цитату из книги Ольги Савельевой «Апельсинки»: «Я приглашаю вас пройти со мной по моим ступенькам, я приглашаю вас в это путешествие. Вдруг вам будет интересно и вы в чем-то узнаете себя? Быть может, вы даже ощутите отголоски похожих чувств и вкус созвучных эмоций. Тогда мы зазвучим в унисон…»

Я пишу, находясь в состоянии грусти и даже скорби. Это все, что осталось от воспоминаний. Даже редкие счастливые моменты окрашены в цвет печали.

Как-то мой психоаналитик Янна поделилась: на групповой супервизии она рассказала мою историю, и одна из ее коллег прокомментировала, что все выдумано мной или преувеличено. Янна защитила меня, сказав, что верит мне, какими бы странными или чудаковатыми не были мои истории.

Когда Янна сказала, что принимает меня такой, какая я есть, я задумалась: а какая я есть? Кто я на самом деле? Ведь большую часть своей жизни я жила с ощущением, что со мной явно что-то не так. Я была хорошей девочкой, слушалась родителей и любила их. Больше своей жизни. Мне казалось, что я живу свою лучшую жизнь. Рядом с ними.

Вы держите в руках книгу, написанную обычным человеком, женщиной, которая любит природу и свою жизнь, верит в то, что все непременно будет хорошо. Но так было не всегда.

Наверное, чтобы стало понятно, о чем эта книга, стоит начать с самого начала, откуда мы все родом — из детства и рождения. Факт рождения, даже пренатальный период, не менее важен, чем прорезавшиеся зубки. Но я хочу заглянуть еще дальше — в юность и знакомство моих родителей. Порой задаюсь вопросом: как так сложилось, что они встретились — люди из разных миров, с разными амбициями, с разницей в возрасте. Почему это случилось?

Все имена в книге изменены, у автора нет цели принижать или превозносить кого бы то ни было.

ЧАСТЬ 1. ТАМ, ГДЕ МОЙ РОД

Там, откуда я родом, мы держим свои истории при себе. Поведать их миру — неслыханно, опасно, это чудовищный позор.

Итаф Рам «Женщина — не мужчина»

Откуда берутся дети?

Человек всего лишь слепок ландшафта детства своего.

Вика Ройтман «Йерве из Асседо»

Я сбежала. Сейчас мне 32, мне нравится моя работа, я окружена настоящими добрыми людьми, живу одна. Денег хватает на то, чтобы жить нормальной, полноценной, собственной жизнью, и все таки…

Приближаясь к тридцати годам, я часто задумывалась, почему меня раздражают зрелые, взрослые (с моральной точки зрения) люди. Я не могу с ними говорить, спорить, отстаивать свое мнение, убегаю от общения и стараюсь поскорее избавиться от них. Хотя эти люди не пытаются на меня давить или уничтожить.

Однако весь последний месяц я сижу дома и не могу даже выйти на улицу без «обмундирования». Разгар пандемии. Весна. Март 2020 года. Мы уже месяц не ходим в офис, все совещания проходят онлайн. Я горю от тоски и одиночества, а мысли устроили сабантуй и не дают покоя. Мой режим превратился в кашу, я перестаю понимать, где утро, где ночь. Ем пиццу на завтрак, обед и ужин. Хочется наесться до отвала и спрятаться: страшно и жутко одиноко.

Мне совсем это не нравится. Наверное, нужна дисциплина, чтобы просыпаться утром бодрой и веселой, желательно в 6:00, делать зарядку или заниматься йогой, красиво завтракать, потом работать и при этом ощущать прилив сил и вдохновения. В перерывах читать книгу или просто мечтать, глядя в окно. Пусть я не могу выйти на улицу, но сидеть на балконе ведь могу. А вечером — ужин из правильных продуктов, классное кино и отбой (желательно не позднее 22:00).

Вау, вот тогда моя жизнь заиграла бы совсем другими красками! И даже неважно, что у меня нет друзей и не с кем поболтать.

Хочу научиться дисциплине и, кажется, с этим можно обратиться к Янне. Она психолог. Мне понравилось то, что она транслирует. Помню наше знакомство на дне рождении у общей приятельницы. Мы очень здорово поговорили и она задала вопрос, который не дает мне покоя до сих пор. Напишу Янне, схожу на консультацию, ведь она бесплатная.

«Привет! Янна, именно после выхода на удаленку с 17 марта я заметила, что моя самодисциплина оставляет желать лучшего. При этом у меня довольно амбициозные планы на жизнь. Я уверена: что-то делаю не так. Увидела твой сторис про онлайн-формат работы, там есть про привычки. А помогаешь ли ты с формированием дисциплины, что ли? Не знаю, как это правильно называется.»

«Привет, на все есть причины. Отсутствие самодисциплины — скорее следствие того, как ты видишь для себя результат своей деятельности. Вариантов масса. Определить, истинный ли это запрос, можно только в процессе. И, если тебе не хватает просто дисциплины, дам практические рекомендации. Но и она бывает разной. Поэтому надо смотреть. Могу записать тебя на консультацию. Предварительно отправлю тебе опросник, ок?»

Заполняю анкету, в процессе понимаю, что не могу ответить на некоторые вопросы. Размышляю, как бы ответить так, чтобы не «спалить хату». Страшно говорить честно и открыто. Четвертый вопрос: «Как вам кажется, особенности вашей семейной системы могли повлиять на формирование запроса? Если да, то какую возможную связь с запросом вы видите?»

Что? Как вообще мое желание быть в дисциплине связано с моей семьей? Да, в моей семье не все гладко, как и в любой другой, особенно постсоветского пространства. Это ж очевидно. Ну что ж, напишу так: «Возможно, связь с семьей есть. Не помню, чтобы родители придерживались режима или их жизнь была как-то распланирована, то есть предсказуема. Папа не был дома по 40 дней, вечно в командировках, а если приезжал, все время спал, а мама не работала, все время сидела дома с нами, детьми».

Итак, отправляю ответы. Назначаем день и время первой сессии. Янна считает, что мой запрос за пару сессий можно разобрать. Вот как все просто. Я выдыхаю с облегчением.

Остается всего пара дней до первой сессии. Янна присылает мне фото ассоциативных карт и задание: выбрать одну карту, которая ассоциируется со мной; выбрать три, которые очень нравятся; и три карты, вызывающие отвращение. Вот такое я люблю. Янна собирает все выбранные мною карты в одно полотно — и что я вижу?

Вот она я — маленькая девочка. Стою на столе; голова и плечи опущены, в глазах — слезы, а вокруг — взрослые: кто сидит, кто стоит. Они тычут в меня пальцами и смеются, хохочут.

Отвращение во мне вызывает женщина в черном костюме и очках: в ее взгляде читаются ненависть и жестокость; она стоит у стены с развернутым свитком, в руках — линейка. Еще почти лысый и небритый толстый боров с синяком под глазом, сидящий в кресле, который держит в руке сломанную ветку, а над ним — туча. Мрачная картина. И женщина с чашкой кофе в руке, отекшая, если не сказать опухшая, будто покусанная в лицо пчелами; она стоит то ли на кухне, то ли в ванной комнате, а вокруг — беспорядок: грязная посуда лежит вперемешку с нестираным бельем, и куча котов.

Невольно задаюсь вопросом: «Это что, реально моя жизнь?»

Пишу Янне.

«Меня тут озарило. Я словила себя на том, что вот закончился рабочий день, и мне бы заняться чем-то для себя. И ведь есть чем — хоть свечи лепить из вощины, — но у меня прямо-таки физическое отторжение. Да откуда мне это уметь, если с самого детства я в принципе не знаю, как это: иметь хобби, уметь совмещать работу и личную жизнь? Или иметь друзей и работу. И самое главное — уметь всем этим жонглировать, не забывая о себе.

Когда я училась в школе, то помню только одно наставление от родителей: «Никаких друзей, мальчиков и прочего! Учись! Ты — отличница!» Я закончила школу с медалью, но без друзей или ухажеров. А на дискотеки меня не пускали совсем, аргументируя тем, что «успеешь еще».

Потом был колледж, где, в общем-то, наставления ничем не отличались от школы, а там-то тусовок было побольше. После них дома каждый раз (каждый, я не преувеличиваю!) ждал скандал и домашний арест: «Будет тебе 18, тогда делай, что хочешь. Учись — это важнее, все друзья подождут».

После колледжа уже было не до досуга, хотя как посмотреть. Я начала работать, пахать; мозг уже был запрограммирован: «Ничего, кроме карьеры, все остальное подождет».

Когда я уехала в Таиланд и осталась без работы, не понимала, куда себя деть, что с собой делать. Потом была Москва. Я не виню никого в том, что так сложилось, и прекрасно осознаю, что моя задача в этой жизни — научиться жить, как я хочу, легко.»

«Если сформулировать озарение более точно, то в чем оно заключается?»

«В том, что не умею распределять свою жизнь по разным сферам. Это на меня так подействовали карты, которые ты прислала.»

«Рада, что у тебя получилось скорректировать запрос. Потому что дисциплина — это инструмент. Как его развивать и для чего он нужен, мы обсудим, но есть причины, источник.»

«Меня, конечно, мотает в плане эмоций, может, это ПМС, но вчера было хорошее настроение и весело, а сегодня с утра — апатия, я никак не могу настроиться на работу. И, кстати, эти карточные образы, то есть субличности… Я понимаю, что во мне все это есть и я могу их использовать, но как управлять ими?»

«На твою работоспособность могло повлиять много факторов, в том числе отсутствие солнца на улице. Если говорить в контексте чувств, то все наши состояния парны. То есть одно не существует без другого. И у апатии такой парой является вдохновение. Тот, кто не чувствует апатию, не способен почувствовать вдохновение. А слово „управление“ субличностями я заменила бы на „дружбу“: нужно подружиться с ними, ведь они — и есть ты. А значит — найти общий язык с собой. Если ты заметила, на карте, которую ты выбрала в качестве себя, изображена маленькая девочка.»

«Я давно начала работать над своим внутренним миром, но еще ни разу не взрослела. А я прям чувствую, что порой веду себя как ребенок, все четче это понимаю.»

«Это уже похоже на терапевтический запрос. Пока будем встречаться онлайн. Когда все восстановится, можем, по желанию, перенести встречи в кабинет.»

И я даю согласие на одну сессию в неделю.

Каждый день — как день сурка, а ведь всего-то прошел месяц. После очередной сессии ощущаю такой раздрай, будто я сломалась. Снова. Зачем я на это пошла? Было же все относительно нормально. Чувствую себя не то что воодушевленной, а наоборот, разбитой еще больше. Я просто хочу жить спокойно и без надрывов. Мне хватило «жести» на две жизни вперед. Это трудно, больно, тяжело. Взрослеть так нелегко.

А я еще и собаку завела, дурында. Сначала бы свои мозги привела в порядок. Сегодня привезли утром и к вечеру я ощущаю себя просто убитой. Хочу реветь и кричать: «Ляззат, что ты делаешь? Ты работу потеряешь, собака умрет с голоду, ну или ты умрешь». Или: «Ты недостаточно взрослая, ты еще не достигла такого уровня ответственности, чтобы иметь хотя бы пса». Короче. Не могу уснуть. Пес сопит, а я мучаюсь бессонницей. И как я собираюсь найти своего мужчину? Это какая-то паранойя. А может, я тороплюсь, и нужно на самом деле восполнить весь пробел, лет с 18 до 27? В общем, у меня истерика.

На сессии снова ощущаю всю ту боль, что была со мной бОльшую часть жизни. Последний раз так было — нет, хуже, — когда я принимала решение уехать. Тогда у меня исчерпался весь запас отговорок, чтобы остаться. В итоге решилась. Я бы хотела чувствовать спокойствие в душе, а у меня постоянно какие-то метания. Часто меня что-то мучает, будто я ищу то, не знаю что. Думаю, любой человек заслуживает жить спокойно, встает вопрос — КАК?

Мне казалось, что все самое страшное, что было в моей жизни, я уже отработала и прошла, но выходит, что нет. Потому что любое воспоминание о том времени вводит в меня в такое состояние. Я вроде бы поняла свой опыт, но, наверное, не до конца приняла его на каком-то внутреннем уровне, что ли. Я точно хочу разобраться с этим. Надоело жалеть себя, жить в постоянной тревоге и беспокойстве по малейшему поводу и без повода. Надоело все время ждать из-за угла тетку с табличкой «ПИЗДЕЦ».

В какой-то момент ловлю себя на мысли, что мне не нравится, где я живу. На самом деле квартира маленькая, но довольно уютная, однако она так заставлена мебелью, что иногда приходится проходить боком между диваном и шкафом или между столиком и другим диваном. Зачем вообще два огромных дивана в такой крохотульке-комнате?

Живу я в районе Отрадное. В этой связи вспоминается эпизод из фильма «О чем говорят мужчины», где Алексей Кортнев говорит: «В какое-то Отрадное? Зачем?..» Только сейчас поняла эту шутку.

С песелем довольно тяжело приходится, он двухгодичный «теленок» — смесь амстаффа и далматинца. На фоне его фигуры все в моей квартирке кажется крошечным. Но это не самое страшное. Федя не умеет ходить на поводке, скорее я иду за ним или качусь кубарем, когда он срывается с места за птичками или котами. А еще он срет поносом посреди кухни.

Жизнь идет своим чередом, насколько это возможно, и однажды на сессии наступает самое неприятное.

Янна спрашивает:

— А что ты помнишь из детства? Каким оно было?

— Я не помню своего детства. Какие-то обрывки эпизодов, но они мутные, неточные и практически провальные. Я ощущаю дыру в памяти и в душе… Как так вышло?

— Когда мы маленькие, наша психика учится защищать нас от мира, и забывание — один из способов. Мы все родом из детства, и любые наши реакции так или иначе связаны с этим периодом жизни. Что бы мы ни делали, принимая решение или выбирая музыку, многое руководит нами из состояния ребенка. И совсем неважно, насколько это уместно, нужно или важно. Мы делаем так, как научились тогда, будучи маленькими. Не быть ответственной за случившееся или за свои решения — это поведение ребенка, и важно вырастить в себе взрослого самой, если в этом не помогли родители.

Я недоумеваю:

— Звучит как фантастика. А как такое возможно, что мои родители не помогли мне вырастить в себе взрослого? Разве это возможно? Ведь они были старше…

— Физический возраст не является признаком наличия мудрости и взрослого состояния внутри, то есть в психике. Это лишь цифры. Наша психика тоже должна повзрослеть и, как правило, хорошие родители учат своих детей быть взрослыми: брать на себя ответственность за свои решения или поступки. Я здесь для того, чтобы помочь тебе вырастить твоего взрослого внутри.

— Как же это сделать? Что мне нужно для этого?

Янна улыбается ласково и по-доброму:

— В работе с психоаналитиком нет задачи или цели, есть процесс. И в этом процессе мы говорим, а не делаем. Говори все, что приходит в голову. Ты здесь можешь быть любой и говорить, о чем хочешь, вести себя так, как хочешь. Это твое время. Взросление — сложный процесс. Ему придется научиться самой.

— То есть я не могу достичь чего-то в жизни просто потому, что до сих пор мыслю по-детски? Взросление приходит либо с опытом, либо его показывают родители? Тогда выходит, что в моем случае не было ни того, ни другого… — Янна молчит: дает мне возможность продолжать дальше. — Уже в 8—10 лет я понимала, что значит безденежье, еда за талоны и бесконечные «проблемы». Нет, я их не решала, но всегда о них слышала от родителей. Однажды я сказала фразу, над которой папа искренне и долго смеялся: «Жизнь — трудная штука». Мне не было тогда и семи лет. Видела, как мама часто плачет от отчаяния и так хотелось ей помочь, но я не знала, как. Часто слышала фразу: «Доча, ты старше братика, будь умнее, взрослее, не веди себя, как ребенок». Мне было 5 лет…

Я неидеальная, с заниженной самооценкой, самокритичная, чересчур любопытная и пытливая. Я нетерпелива и придирчива. У меня две крайности: либо я реву и жалуюсь, либо злюсь и разношу все в пух и прах. А еще мне часто бывает стыдно… Кажется все таким сложным, тяжелым и я не знаю, что происходит, знаю только, что все эти мысли не дают мне покоя. Ходят по кругу и вертятся в голове, как бесконечная карусель, от которой уже тошнит. Но это не все мысли, которые одолевают меня вот уже месяц или год, или последние три года, или всю жизнь…

— Не скажу, что это будет просто. Я не знаю, как это будет для тебя. Но обещаю, что буду рядом. В твоей жизни нет ничего, что ты не способна прожить. Есть то, что тебе непонятно во всей этой истории. Будто кусочков пазла не хватает, поэтому не получается сложить полную картину. И каждый раз ты переживаешь это вновь и вновь.

— Почти три года после свадьбы родители не могли зачать. Потом наконец получилась я. Мама рассказывала, что ее беременность протекала тяжело, она часто болела и даже ложилась на сохранение. Родилась я раньше срока, роды были сложными и долгими. В итоге на свет появилась я — «маленькая, щуплая, с черными кудряшками, и страшненькая, похожая на мальчика».

Янна специфично поднимает бровь, на лице — смесь удивления и осознания. Будто я сказала что-то сакральное:

— Ты как будто торопилась появиться на свет. А то, что беременность была тяжелой и как проходили роды, ты когда узнала?

— Да, я тоже об этом думала. Странно другое: зачем мне мама вообще рассказывала о том, что беременность была сложной и болезненной. А когда говорила, что я родилась страшненькой и маленькой, что она этим хотела донести? Я еще в школе училась, когда слышала это.

К моменту моего рождения родителям дали от государства квартиру в хрущевке. До сих пор помню адрес: ул. Молодежная, д. 21, кв. 70, подъезд 5, этаж 4, налево.

Мое рождение пришлось на времена распада Советского Союза. Тогда все еще ценились такие качества, как преданность, патриотизм и вера в партию. Мои родители были молодыми комсомольцами, которые по путевке уехали в провинциальный город на западе Казахстана.

Город рос и развивался. Папа работал на стройке, мама — в школе. Обычная советская семья. Сначала родители жили в семейном общежитии, а к моменту моего рождения у них уже была квартира в центре города, в благоустроенном районе, где жили исключительно приехавшие энтузиасты и интеллигенция.

Тогда никто не догадывался, что вся эта стабильность может рухнуть в один момент, будто карточный домик, что вся их вера в могущество Советов может лопнуть, как мыльный пузырь.

Свое детство я помню смутно, отрывками. Мама всегда говорила, что, если не помнишь себя малышкой, значит, детство было счастливым. Только к тридцати годам я стала в этом сомневаться.

Город Кандагач в советское время был под московским покровительством. Сюда отправляли всех энтузиастов работать на стройку и на фосфорный завод.

По рассказам мамы город был маленьким, но довольно уютным. Туда курсировал прямой поезд из Москвы с продуктами, мебелью и одеждой, и многие из областного города приезжали в наш за покупками.

К моим трем годам папа окончательно убедил маму сидеть дома и воспитывать детей. Тогда уже два года было моему братику. А так как мы с ним погодки, то маме приходилось часто отпрашиваться с работы. Родственники жили далеко, а нянечки не были распространены в то время. Папа же считал, что детей должна воспитывать мать и ей надо находиться рядом с ними. На тот момент он зарабатывал достаточно, на содержание семьи хватало. Мама рассказывала, что по советским меркам они жили в изобилии.

На том и порешили. Мама ушла с работы в бессрочный декрет. Шел 1991 год.

В тот же год произошел распад СССР. Все рухнуло. Буквально. Стройка остановилась, заводы закрылись. Карточки, талоны, продукты вместо зарплаты.

Потом отключили свет, воду, газ и отопление.

В одно мгновение наш милый город с московским снабжением превратился в руины. Будто после бомбежки. Недостроенные дома, заброшенные квартиры. Город будто вымер.

В нашем, когда-то благополучном, доме опустели почти все квартиры. Многие жильцы поспешно покинули свои квартиры, собрав вещи первой необходимости, и разъехались кто куда.

Дверь в наш подъезд не закрывалась на замок, поэтому туда мог попасть любой. Нас спасало лишь то, что мы жили на четвертом этаже и порой те пьяные люди (да и не только пьяные, думаю), которые заходили погреться зимой, не доходили до нас. Из пятнадцати квартир заселенными остались всего три (в том числе наша), остальные были заброшенными, пустыми.

Что самое удивительное в моих воспоминаниях: я не помню процесс разрушения, а помню лишь случившееся. В моей памяти некогда красивый Кандагач остался уютным лишь по воспоминаниям родителей. Я его запомнила другим.

Наш дом был вторым из трех абсолютно одинаковых. Будто тройняшки, стояли они ровно друг за другом, на одинаковом расстоянии. Неместный мог перепутать их между собой. Одинаковыми были даже подобия палисадников между подъездами.

Сам город находился в степи, там не росли леса, а речка давно пересохла. Зеленых аллей или парков не было.

Думаю, детство мое протекало так же, как у всех ребятишек того времени. Мы с друзьями бегали играть на «стройки» (так мы называли все заброшенные и недостроенные здания) или «трубы», из которых торчала стекловата (если к ней прикоснуться, на теле оставались ожоги).

Мы находили излюбленные, относительно безопасные места (насколько вообще детский ум мог оценить уровень угрозы).

Складывалось ощущение, что нет ничего ненормального в том, что мы играем в прятки в заброшенном открытом кинотеатре, где под ногами лежат какашки (к слову, человеческие), куски разрушенных стен, огромные гвозди, стекла, использованные презервативы, и стоит запах (нет, вонь!) то ли мочи, то ли какашек, то ли сдохших голубей.

Иногда бегали по району друг за другом, играя в казаки-разбойники или салки, прячась за хлипкими, раскиданными бетонными стенами или ограждениями. В колечко играли, сидя на ржавых перилах, которые стояли вместо скамеек возле подъезда, и прятали обувь в полуподвале. Детьми мы находили и осваивали все новые места. Например, как-то облагородили заброшенный подвал в одном из домов и сделали там свой штаб. Запах (точнее, вонь), который там стоял, был убойный, но нам было все равно, мы были рады обретению своего уголка и не видели ничего страшного в том, что рядом бегают крысы и сыро.

Грязными руками (хотя тогда не казалось, что они грязные) мы выковыривали смолу между кладкой кирпичей или панелей и жевали. Зубы были черными, а мы — довольными.

Перед нашим домом была детская площадка (если ее так можно назвать), когда-то, наверное, красивая. От нее остался коричневый турник из железа. Краска с него давно слезла, и после кувырканий на руках оставался запах железа.

Этот треклятый турник я потом возненавидела всей душой. Когда мне было шесть или семь лет, я упала с него ничком головой на землю и не сразу поняла, что поранилась. Только когда начала хлестать кровь то ли из носа, то ли из губы, я зарыдала и побежала домой. У меня до сих пор шрам над губой в виде горизонтальной полоски. Удивительно, что и это воспоминание — отрывочное: помню лишь сам момент падения, искры в глазах и очень много крови.

Чуть дальше за площадкой каждый год летом вырастала высокая трава. С дворовыми детьми я очень любила там лазить, ловить стрекоз, бабочек, божьих коровок. Мы находили муравьев и устраивали бои с жуками-солдатиками (так называли маленьких ползающих жучков, у которых окрас был под военную форму). Жуки были безобидными, оттого я смело брала их в руки и рассматривала.

Но особенно сильно я любила гусениц, особенно когда узнала, что гусенички — это будущие бабочки. Их я находила и аккуратно снимала с листьев деревьев. Любила их трогать и рассматривать: они были разными по окрасу, у некоторых были торчащие волоски. Такие были они мягкие, словно пушинка. Не обходилось без потерь: бывало, сильно сдавливала и могла случайно убить ту или иную гусеницу. Оплакивала потерю и находила следующую.

Но эта высокая трава служила не только игровой площадкой нам, детям, но и скрывала результаты регулярных выпивательных мероприятий местных алкашей: там постоянно лежали стеклянные бутылки, нередко разбитые.

И вот однажды я, как обычно, пошла в траву играть. Вдруг ощутила хруст под ногами. Посмотрела и заметила, что порезалась. Оторвала листик подорожника, облизала и приложила к ноге. Обычно это помогало и было распространенным антисептическим средством от любых порезов и укусов. Но через некоторое время он отклеился и я увидела много крови. Попыталась приклеить новый травяной «пластырь», но кровь не переставала течь. В голове промелькнула мысль: «Мама меня убьет», но все равно пришлось пойти домой. Оказалось, что порез был довольно глубоким и, пока мама его обрабатывала, как это обычно полагалось, прочла мне довольно длинную лекцию о безопасности и угрозах для жизни, а я терпела и слушала, слушала и молчала, ругая себя за неосторожность. У меня осталось два таких шрама из той злополучной травы. Но они были не единственной сложностью в моем здоровье.

В детстве горло было слабым местом, я часто болела гриппом или ангиной с осложнениями — то почки, то легкие. Тогда был дефицит во всем, даже лекарств толком не было. Меня лечили в основном народными средствами: ставили горчичники, смешивали лук, мед и сливочное масло в молоке (фу, какая гадость!) и заставляли выпивать все до дна из огромной кружки (еще и в горячем виде!). Делали йодовую сетку на спине и на груди каждый день по два раза. Как-то мама поставила мне банки и обожгла спину, было очень больно. В общем, в ход шли все средства.

Поликлиника работала с переменным успехом. Помню всего один раз, когда мы туда ходили, чтобы я прошла медицинский осмотр для поступления в колледж. В остальном у нас не было привычки обращаться за помощью к врачам из-за гриппа или простуды. Аптек было мало, а в тех, что были, продавался стрептоцид (единственное средство от боли в горле, кашля, тонзиллита, фарингита, болей в легких и Бог знает чего еще) и мукалтин (самое кислое, что я когда-либо ела в своей жизни, до сих пор скулы сводит оскоминой, если только представить).

Как сейчас помню, от одной мысли, что придется жевать стрептоцид, меня уже тошнило. Я всячески, как могла, сопротивлялась есть эту гадость, и мама со временем стала крошить его в порошок, заставляя жевать по 2—3 таблетки за раз, но не проглатывать. Никогда не забуду этот вкус, застрявшие кусочки в зубах и невозможность запить это гребаное лекарство. Я даже не уверена, помогало ли оно.

Как только наступали холода, я начинала кашлять и чихать. Пропускала садик, позднее — школу, не ходила гулять с друзьями.

Однажды спросила у мамы, почему я так часто болею, и получила ответ, который оставил странное ощущение. Она сказала:

— Все потому, что ты очень громко кричала в младенчестве, вот видимо горло и посадила.

— Что значит «кричала»? Зачем я все время кричала?

— А я откуда знаю. Порой соседи приходили и жаловались, будто мы ребенка убиваем. Ты постоянно ревела, будила братика, он просыпался и тоже начинал плакать с тобой вместе.

У меня сохранились отрывочные воспоминания о моих болезнях, но хорошо помню, что каждый раз сопровождался непременным упреком в глазах мамы, и я чувствовала себя виноватой.

Но перед чем или кем? За что? На это я себе ответить не могла. Болела я всегда тяжело и с глубоким чувством вины за то, что со мной что-то не так, что я плохая дочь и нарочно усложняю всем жизнь.

Ничего не могла поделать с этим ощущением: я подводила маму, ведь ей и так было тяжело, а тут еще и я со своей болезнью. Помню этот жалостливый взгляд с упреком, в котором читалось: «Ну что, опять?..»

Когда мне было лет десять, однажды я пришла из школы и почувствовала сильные боли в горле, даже глотать слюну было невыносимо. Давило и саднило, было трудно говорить.

В тот день включили свет на пару часов и дали воду, но только холодную и ненадолго. А так как воду включали раз в неделю, то все, что за это время накопилось, необходимо было постирать, помыть, почистить. И сделать это было нужно как можно скорее, ведь желательно еще было успеть искупаться или хотя бы помыть самое основное каждому члену семьи, набрать про запас на следующую неделю целую ванну воды, а еще налить ее во все кастрюли, бидоны и ведра. Одежда лежала большими кучами в коридоре, на кухне была сложена посуда для мытья. Все говорило о том, что идет уборка и стирка.

Я подошла к маме:

— Мам, очень болит горло и давит…

— И что?

— Мне так больно, что даже слюну глотать не могу.

Тут мама не выдержала и начала кричать, а в ее глазах сияла злость и осуждение, что я посмела заболеть в самый неподходящий момент:

— И что мне делать? Ты видишь: я стираю, убираюсь, мою посуду и делаю все одновременно! Мне некогда заниматься тобой, хватит притворяться!

Я не поняла ее реакцию и подумала, что со мной что-то не так, но что? Могу ли я сделать так, чтобы не болеть? Мне стало обидно и я разрыдалась от отчаяния и жалости к себе. А дальше я не помню. Провал.

Наше маленькое двухкомнатное жилье в хрущевке было как все советские квартиры. Мне тогда оно казалось просторным. Но в детстве все кажется большим.

У нас было два огромных ковра, натуральных, купленных в честь рождения детей: меня и братика. Один висел в спальне на стене, другой — в зале (так называли большую комнату). Там же стоял диван — коричневый, тяжелый, с подлокотниками, лакированными под темно-коричневое дерево.

Если промотать пленку моей жизни, то можно отметить, что зал был основной действующей сценой для всех событий моей жизни. В нем мы с братиком затевали невероятно длинные серийные игры, там стояло фортепиано, спал папа после очередной командировки, там мы ели, расстелив дастархан на полу, отмечали дни рождения, новый год, 8 марта.

Еще в зале помещался лакированный темно-коричневого цвета сервант со стеклянными полками, где располагалась посуда, которой практически никогда не пользовались, а на его дверце справа мы с братиком клеили наклейки.

Этот сервант я помню по еще одной замечательной особенности: он стоял возле маленькой стены у входа в смежную комнату (спальню) и образовавшийся угол использовался для наказания меня или братика. Чаще меня, ведь я была старше. В угол ставили по любой провинности, которую считали родители достаточной для наказания, хотя я не могу вспомнить ни одной серьезной причины.

Пока я стояла в этом углу, все время плакала, вытирая слезы и сопли об обои и скатывая их в комочки. А так как в квартире не было ремонта, то эти обои так и остались ободранными в том месте (вплоть до голой стены), когда мы покидали эту квартиру.

В одном из шкафов серванта была моя коробочка с вязанием и шитьем. Когда мне подарили первую куклу Барби с рыжими волосами, я шила для нее платьица и вязала свитеры, сидя на полу.

Из зала был выход на балкон (открытый и узкий, по бокам размещались полки). Некоторые делали остекление (пристраивали рамы со стеклами на перила, а в середине делали открывающиеся дверцы).

Двойная дверь была очень тугой и ее нужно было с усилием дернуть на себя, чтобы открыть следующую и выйти на балкон.

Наш балкон оставался незастекленным и это создавало изрядную суету. Зимой порог между дверью и входом в зал подмерзал, да так сильно, что образовывалась наледь. Весь балкон засыпало снегом и выйти на него не представлялось возможным: дверь примерзала, а из окна можно было увидеть настоящий сугроб на четвертом этаже.

Но, так как раньше не было раскладных сушилок, то развешивать одежду приходилось на балконе. Расчищали снег, мокрое белье вешали на натянутые проволоки между специальными перекладинами на всю длину балкона (как внутри под потолком, так и снаружи).

Меня всегда смешили замерзшие на морозе папины штаны, такие огромные, в виде буквы М, все в сосульках и даже присыпанные снегом. Мне нравился их свежий морозный, смешанный с ароматом порошка, запах.

Как-то зимой на довольно долгий срок отключили электричество, отопление и газ. Мы спали в теплой одежде, а поверх одеяла клали покрывала и всю верхнюю одежду, какая была. В тот период мама сильно заболела и практически не вставала, папа был дома. Было очень холодно.

Мы зажгли дома свечу, а папа принес паяльник из КАМАЗа. Вышел на балкон и, включив его, разогрел воду, заварил горячий чай и даже пожарил лепешки, смешав муку с водой, чтобы мы могли хоть что-нибудь поесть.

Летом и осенью балкон выполнял также функцию склада. Папа ездил по сезонным рейсам, из которых привозил арбузы, дыни, картошку. Иногда он брал продуктами часть своего заработка, тогда весь пол был усыпан овощами и фруктами. Картофель иногда прорастал и получался почти огород.

В такие периоды арбузы и дыни мы ели на завтрак, обед и ужин, с хлебом. Вкуснота. С тех пор я не любитель есть их, видимо пресытилась в детстве.

Иногда я устраивала разные игры на балконе, читала там книги или делала уроки. Мне нравился свежий воздух и деревья, до которых можно было почти дотянуться.

Спальня была чуть меньше зала, в ней помещался лакированный спальный гарнитур темно-коричневого цвета, состоявший из двух кроватей, огромного шкафа во всю стену и прикроватных тумбочек.

Почему вся мебель была темно-коричневая и лакированная? Надо отметить, что этот гарнитур был гордостью мамы: его купили в Актюбинске, в областном городе или в Орске (уже не помню точно). Однако отчетливо помню то, с каким трепетом она к нему относилась.

На двух кроватях, которые соединялись в одну большую, мы и спали всей семьей (мама слева от меня, я и брат посередине, справа — папа) примерно до моих 10 лет. Потом кровати расставили отдельно и отдали нам с братом, а родители стали спать на диване в зале.

Когда кровать еще была общей, очень я любила на ней прыгать, особенно перед сном. Как-то мама вечером ушла в гости к соседке и, пока ее не было, я, воспользовавшись внезапной свободой, начала баловаться: вставала у подножия кровати, падала на спину и плюхалась в подушки и одеяла. Мне было весело, я хохотала, снова вставала и падала назад. Не помню, сколько раз я так сделала, но запомнила ощущение свободного падения и прилив радости и счастья. Вдруг при приземлении почувствовала в области затылка что-то жесткое и в одно мгновение меня накрыло сильной болью. Но я же была взрослой и сильной девочкой, поэтому начала тереть место на голове и ощутила липкую, горячую влагу, посмотрела на руку и была шокирована.

Нет, я не заревела, а удивилась, потом испугалась, потому что на грохот прибежал мой брат. Увидев кровь, он начал кричать, схватил меня за руку, спустил с кровати, помог выйти в зал, уложил меня лицом вниз, положил на голову полотенце и сказал крепко прижимать, а сам побежал к соседке за мамой.

Когда пришла мама и увидела лужу крови подо мной (мне было больно и я не сильно прижимала полотенце, а кровь все текла и текла, как горный ручей, и полотенце все было в крови). Но я не плакала. А мама снова побежала вниз за соседкой, потом они вдвоем стояли и обсуждали, как же быть, что делать. Я помню растерянность мамы, ее панику и страх, а еще злость.

Она начала спрашивать, как так вышло, и, параллельно с оказанием первой помощи, ругала меня:

— Зачем ты так прыгала?! Ты что, ненормальная?! Смотри, что ты наделала!

Мне стало страшно. А дальше — снова провал.

Еще в спальне стоял стол, тоже темно-коричневый и лакированный. Он был огромным, но складывался с обеих сторон и получался как будто комод. Стол стоял слева в углу при входе в спальню, а кровать — вдоль окна, выходящего на задний двор.

Этот стол выполнял разные функции: иногда он служил мне укрытием ото всех бед и от злости моих родителей, порой мы с братиком играли под ним (придумывали какую-нибудь игру и не выходили оттуда целыми днями). Внутри стола были полки, на них хранились мамины лекции из института, папины журналы «За рулем» и семейные фотоальбомы (те самые, что были в кожаных переплетах, с черно-белыми фотографиями и очень серьезными лицами людей на них, а каждую страницу накрывала полупрозрачная бумага, тонкая и легкая).

Я любила листать папины журналы. Там я впервые увидела машину BMW и влюбилась. Кажется, это самая крепкая любовь в моей жизни, мне до сих пор нравятся машины этой марки.

Этот стол послужил защитой, когда однажды папа меня ударил по лицу. Я училась в первом или втором классе. По словам мамы, в детском садике была подготовительная группа, а в среднюю школу я пошла только лишь в первый класс, но тогда у меня не стыкуется картинка, ведь после первого я попала в 3Б… В общем, какая-то очередная путаница.

Воспоминания за годы первого и второго класса отсутствуют, будто я стерла их напрочь, как если бы лежала в коме и видела несколько снов. Одно из таких воспоминаний вызывает у меня ощущение невозможности. Как папа мог ударить меня? Но я помню чувства.

В тот год я скатилась на тройки, так как это был новый класс, новая школа, другие одноклассники, к тому же я была мелкой, а, сидя на последней парте в классе из тридцати пяти детей, не видела доску и толком не слышала, о чем вещал преподаватель.

Поздно вечером я сидела за столом и исправляла свой почерк, а моя тетрадь была испещрена зачеркиваниями, пометками и тройками. Папа был дома, он подошел ко мне и заглянул в тетрадь, а дальше начался скандал. Не помню сказанных слов, не помню, за что конкретно я получала этот «разгром», но помню точно его огромную ладонь, несущуюся к моей левой щеке, и удар. А потом — яркую вспышку света и сильную боль.

Схватившись за щеку рукой, я сбежала под стол и забилась в угол, а передо мной возвышалась огромная фигура отца. Он был таким грозным, как будто злой великан. На шум прибежала мама и начала успокаивать папу, а я продолжала тихо плакать в своем укрытии. Запомнила одно: я плохая дочь и мне нужно учиться лучше.

Однажды к нам приехали гости — какие-то папины то ли друзья, то ли коллеги. Они все разместились в зале, а нас, детей, согнали в спальню и закрыли дверь. Я услышала взрослый разговор о том, что гости едут в Орск, и на меня вдруг нахлынуло безумное желание увидеть ажеку. Я нашла фотоальбом, где была ее фотография, села под стол (играть уже не хотелось, хотя дети развернули целую битву) и расплакалась, глядя на фото ажеки. Подошел мой братик и спросил, почему я плачу. Продолжая реветь, я ответила:

— Скучаю по аже-е-е-ке-е-е!

Почему-то этот ответ не удовлетворил брата. Он посмотрел в замешательстве и осуждающе, словно говоря: «Нельзя плакать, мама будет ругаться», а я безмолвно отвечала: «Я скучаю по ажеке и хочу пореветь». Он тут же побежал в зал и все рассказал маме.

Помню приближающуюся и нависающую надо мной фигуру мамы, ее сердитый взгляд упирался в мое лицо. Она спросила сквозь сжатые зубы:

— И чё ты ревешь, а?

Я еще больше захотела увидеть ажеку и спрятаться в ее подмышке или побежать в зал и обнять папу, но знала, что рассержу его тем, что потревожу, поэтому осталась стоять на месте и заплакала еще сильнее. Мне стало страшно. Я ощущала пустоту внутри и непонимание, почему же мама сердится на меня, а самое главное — за что.

Ответила честно:

— Я скучаю по ажеке…

— И чё мне делать? Вон, эти чужие люди едут сейчас в Орск, отправляйся с ними в таком случае, раз ты так соскучилась по ажеке. Ревет она. Чего реветь-то? Что я теперь сделаю, если ажека живет далеко? — все это было выплюнуто мне в лицо едким залпом, будто сам факт скучания по родной ажеке — это зло, и что я мешаю родителям быть сейчас с гостями, создаю для них неудобства своими чувствами. — Прекрати реветь! — сказала она и ушла.

Я любила спальню. Окно выходило на солнечную сторону и (особенно зимой) лучи солнца падали на палас и на нем было очень приятно, тепло и уютно лежать. Еще было тихо, а в окно я видела деревья, и все казалось не таким страшным.

Осталось одно очень зыбкое, как песок, воспоминание. Я лежала на паласе под лучами солнца и читала книгу. Не помню названия, но это была приключенческая история об одной девочке, которая попадает в страну букв, где знакомится с грамматикой, орфографией, запятыми, тире и учится различать их, попадая в разные ситуации. Меня увлекла эта история настолько, что я не могла оторваться от чтения, когда вдруг услышала мамин осуждающий голос:

— Ты чё тут бездельничаешь? Я, что ли, сама должна всю уборку дома делать? Иди и помоги мне. Нет бы самой прийти ко мне на помощь! Почему я должна тебя заставлять делать все?

У нас был диапроектор (такое устройство, на котором на слайдах мы смотрели немые сказки: там были картинки, а снизу — субтитры с комментариями и диалогами). Мы закрывали дверь спальни, затемняли окна и включали диафильм. Я просто обожала этот вид досуга, особенно любила читать и переключать кадры. До сих пор помню сказки: «Городок в табакерке», «Бармалей», «Ананси и волшебный фонтан».

Еще помню такой большой советский проигрыватель пластинок, на нем мы тоже слушали сказки. Особенно я любила «Приключения Незнайки». Потом в библиотеке нашла толстенную книгу с иллюстрациями и прочла ее.

Слева от прихожей размещалась кухня. Она была крошечной, чуть больше, чем ванная комната. Кухонного гарнитура у нас никогда не было. Помню, как мама часто сетовала по этому поводу. Возле плиты стоял маленький столик и на нем размещалось все: еда, которую готовили, и посуда, которую нужно было помыть. Обеденный столик метр на метр стоял возле холодильника. Одновременно в помещении могло находиться не более трех человек. Часто братик ел стоя, а родители говорили: «Стоя больше влезет» и мы все смеялись.

Янна смотрит на меня так, будто вместе со мной прожила все мое детство в этой маленькой квартире.

— Ты чувствовала себя как в клетке: будто вся квартира и обстановка того времени была для тебя единственным миром, ограниченным и закрытым от посторонних глаз. Тебе было настолько тесно там, что ты запомнила каждый уголок так детально. Столько трагичных и печальных событий происходило в стенах дома твоей семьи.

— Да! Как в клетке. Точно. Мне иногда кажется, что, может, все это было кем-то придумано, для какого-нибудь психологического эксперимента, может кто-то наблюдал. Я чувствовала себя в ловушке и помню настойчивое мамино желание съехать из этой квартиры, ведь сам дом и район в девяностые годы стал небезопасным, хотя в более новых районах города постоянно была хотя бы холодная вода и мне было странно, почему мы не уезжаем, почему папа отказывается покидать эту квартиру.

В своем детстве я запомнила маму самой умной, а еще высокой и красивой. Ни у кого не было мамы красивее, чем у меня. Хотя она никогда так не считала. Ее улыбка была будто свет в темноте, но улыбалась она мало. Она была стройной, как модель. Ее высокие скулы и маленький аккуратный носик передались и мне. Но я запомнила ее либо злой, либо плачущей. И в очень редкие моменты — смеющейся. Но все воспоминания о ней — с налетом грусти, даже те, где она смеется… Ей нужно было вести хозяйство, кормить детей, выживать, в конце концов. Тут было не до смеха.

Как-то в школе к 8 марта учительница дала задание написать сочинение «За что я люблю маму». Свою работу я писала тщательно и долго, подбирая каждое слово, и старалась написать как можно больше, перечислив все хорошие качества мамы. Это сочинение я с гордостью и радостью прочла при всех на утреннике, где присутствовали и родители.

После праздника мы пришли домой и я ждала от мамы как минимум одобрения, но заметила холодность с ее стороны. Она сердито посмотрела на меня и сказала:

— Могла бы написать, что любишь меня просто потому, что я твоя мама.

В этот момент я возненавидела себя за тупость и глупость. Как же так: я не написала того, что хотела мама? Как же я могла ее расстроить и наверняка опозорила ее при всех детях и взрослых. Мне стало досадно и грустно, будто на меня вылили ушат холодной воды.

Когда у меня появился компьютер, я поставила пароль: «Мама». А дополнительный вопрос: «Кто моя первая учительница?» Я жила с ощущением, что я не ребенок своей матери, а ее ученица. Мне не хватало ласки, мягкости и любви. Она часто была мрачной, сварливой или грустной. От забот, которые навалились на нее, она стала черствой и жесткой. И моей главной задачей стало «учиться» только на отлично и быть послушной, чтобы мама была счастлива.

Мама на самом деле была педагогом. Прекрасным, компетентным педагогом. Этот дар передался и мне. Филолог не только по профессии, но и в душе, мама привила мне любовь к книгам. Я читала много, рано перешла во взрослую секцию в городской библиотеке, так как в детской было все прочитано.

Наши отношения с мамой строились на честности с моей стороны: я рассказывала все, что происходило со мной как в средней, так и в музыкальной школах. Делилась с ней каждым событием, даже если приходилось ссориться с кем-то из одноклассников.

Помню такой диалог, когда я рассказывала, как смогла отстоять свою точку зрения перед одноклассницей:

— И я ей сказала: «Интересная такая, ты что думала…» — не успела закончить мысль, как мама перебила меня:

— И что ты мямлила: «интересная такая»?! Пока так будешь говорить, тебя заклюют, надо быть жестче и резче! Поняла?!

Я тихо ответила «Да» и замолчала.

Я не понимала маму. И чем становилась старше, тем по большему количеству вопросов у нас с ней возникали разногласия. От жизненных ценностей до мнения о фильмах. У меня все чаще возникало ощущение, что она не понимает меня. Абсолютно на все у меня формировалось собственное мнение, которое нередко шло вразрез ее точке зрения. А еще мои вкусы быстро менялись, что вообще не соответствовало ожиданиям мамы. Она осуждала меня за это, убеждая, что невозможно изменить свое мнение вплоть до смерти.

Что же я делала не так? Что со мной не то? Почему я какая-то неправильная и плохая?

— На днях я посмотрела фильм «Леди Берд» и он меня тронул, особенно эпизод, где героиня, называющая себя леди Берд, украдкой от матери подала документы не в тот университет, куда хотела ее мама. Когда мать узнала об этом, то просто замолчала на несколько дней. Леди Берд оправдывалась и извинялась, кричала и просила снова с ней поговорить, но мать была непреклонна.

Я смотрела эту сцену и плакала, как будто этот момент сняли по моей жизни. Ведь маме было свойственно частенько устраивать мне бойкоты и даже делать вид, будто меня не существует. Это длилось по несколько дней, а то и неделями.

Это было больно. Такое гадкое ощущение, будто я — пустое место, словно я умерла и осталась абсолютно одна в темном густом мареве между жизнью и смертью, а самый дорогой человек не видит и не слышит меня и нет мне спасения.

Я не могу рассказать ни одной ситуации, когда подвергалась игнорированию со стороны мамы. Все они стерлись, осталось одно только ощущение ненужности, никчемности, тотального одиночества и боли.

Вдруг понимаю, что кричу, когда рассказываю это, как будто прямо сейчас пытаюсь достучаться до мамы: «Пожалуйста, поговори со мной!», а Янна говорит:

— Ты вытеснила эти воспоминания. Помнишь, я говорила про кусочки пазла, которые ты собираешь. Но важно еще и присвоить их, снова сделать своими, ведь это — часть тебя. Это непростая работа, она требует от тебя сил. Важно замечать, ЧТО ты чувствуешь.

Янна задает вопрос, который я совсем не ожидала услышать. Не тот, чтобы поставить все на свои места, но тот, который запускает во мне размышления, хочу ли я родить ребенка:

— Как тебя кормила мама? В смысле кормление было грудью или из бутылочки?

На моем лице — смесь удивления и даже страха. Почему Янна об этом спрашивает? Зачем? Как она узнала, что я знаю об этом?

— Забавно, что ты об этом спрашиваешь, ведь я слышала разные версии как от мамы, так и от ажеки о том, как меня кормили грудью.

Об этой части моей неосознанной жизни я знаю потому, что у меня есть крестная мама. При том что у казахов основная религия — ислам, крестные не предусмотрены системой. Однако у меня есть. И когда я окончательно запуталась в этом, спросила у взрослых, какую же роль она играет в моей жизни. Оказалось, что она кормила меня грудью, так как у мамы не было молока.

Мамина беременность протекала сложно, она несколько раз ложилась на сохранение, роды были долгими и тяжелыми, а когда я родилась, у нее пропало молоко, совсем. Мама родила чуть раньше назначенного срока, находясь в поселке, где жила аже. Несколькими днями ранее родила мамина подруга, у которой молока было в избытке. Так у меня появилась крестная.

Запутанность этого эпизода еще и в том, что я, становясь старше, не замечала близких, теплых отношений между моей крестной и мамой. В те дни, когда мы приезжали в гости к ажеке, я могла заходить в гости к крестной, но сейчас не помню даже ее лица, так как со временем общение между крестной и мамой прекратилось совсем.

Мои воспоминания порой напоминают запутанный клубок пряжи. Я вытягиваю одну нить, распутываю, но обнаруживаю следующий узелок, а то и несколько. Тогда стараюсь говорить из ощущений, а не фактов, которые помню, потому что вряд ли теперь это факты, скорее уже воспоминания.

И я спрашиваю Янну:

— А причем тут кормление грудью?

— Когда ребенок рождается, у него нет своей психики. Тогда психика мамы становится общей для двоих — ее и малыша. Кормление грудью — это естественный процесс, заложенный природой. Он несет в себе сакральный смысл, очень психологичный. Это не обязательно может быть грудь, потому что бывают разные случаи: как у твоей мамы, например, пропало молоко. Основной посыл заложен в самом процессе кормления — важно сохранять контакт глазами, словами, мурлыканьем мамы, когда она держит ребенка на руках и кормит, неважно, из бутылочки или грудью. Важное в этом — контакт, связь мамы и ребенка. В твоем случае, получается, тебя отдали чужой женщине, а ребенок это чувствует и устанавливает с ней связь, психологически привязывается. Тем не менее мы не знаем, насколько твоя крестная держала этот необходимый контакт с тобой во время кормления. Это инвестиция в ребенка. Но, если крестная жила в поселке, а вы в Кандагаче, то как же мама кормила тебя дома?

— Я не знаю. Наверное, из бутылочки. Мама никогда не рассказывала о том, как это происходило дома, во время отсутствия крестной, а я как-то даже не интересовалась. Знаю лишь, по рассказам мамы, что я была очень громким ребенком, что «соседи все жаловалось и постоянно приходили к нам домой выяснить, не убивают ли родители ребенка…»

— Выходит, что у тебя отсутствовал контакт с мамой, а то, что ты «все время кричала и плакала» — говорит о том, что мама скорее всего не умела определить твои потребности, это тоже про контакт матери и ребенка, инвестиция, что мама рядом, понимает и слышит своего ребенка и может достаточно удовлетворить потребности малыша. Этот период закладывает основу в психике ребенка, он записывает сценарий «меня слышат» или «меня не слышат» и, как ни удивительно, это влияет на взрослую жизнь.

Мама любила смотреть латиноамериканские сериалы, которые в изобилии показывали в те годы: «Воздушные замки», «Рабыня Изаура», «Тропиканка», «Просто Мария» и другие. Я часто составляла ей компанию. Мне было также любопытно их смотреть, как и маме, но позднее я поняла разницу наших взглядов.

Помню один из эпизодов, когда мама делилась впечатлениями после очередной серии:

— Как же они там все красиво живут, есть даже уборщица. А ты видела тот комод и обстановку в зале? Мне нравится любоваться этой красотой, которую показывают в сериалах.

— Но как же? Ведь можно на такой дом и обстановку заработать. Вот я вырасту и у меня обязательно будет своя уборщица. Не люблю убираться и буду поручать это ей!

— Это невозможно. Спустись на землю, доча, какая уборщица, о чем ты говоришь? Хорошо, если на еду будет хватать…

В ответ я промолчала, но подумала: «И почему это невозможно? Ну вот по каким таким законам жизни иметь уборщицу в своем доме невозможно?» Просто в голове не укладывалось, однако я оставила при себе эту мысль и закопала где-то глубоко внутри.

В другой раз, когда у нас уже был видеопроигрыватель (как сейчас помню, японской марки Funai, стоил каких-то бешеных денег), мы посмотрели фильм (кажется, «Терминатор»). Я выразила свое восхищение работой актеров:

— Вау, так классно на какое-то время стать другим человеком! Я тоже хочу быть актрисой!

Это было сказано с восторгом и ощущением, что я все могу. Но мама прервала меня:

— Актрисой? Чтобы целоваться со всеми подряд? — ее лицо выражало брезгливость и упрек, а мимика говорила: «Фи, какое противное и недостойное поведение для хороших девочек».

Я осеклась, что на эмоциях сболтнула лишнего, и замолкла. Мне стало стыдно.

А после просмотра фильма «Мумия» мне подумалось, что работа археолога — самое увлекательное и невероятно веселое занятие, на что мама выразила мнение:

— Археологом? Чтобы ковыряться в земле? Гадость какая, будто делать больше нечего.

И снова я ощутила стыд за то, что выбирала плохое, чумное и совершенно недостойное себе занятие и вообще вся какая-то странная и не такая.

С одной стороны, я испытываю ряд тяжелых чувств, но с другой — мне как будто открывается собственный мир, личная Вселенная, и кроме меня, в ней нет никого. Это мое пространство, мое все. Помимо терапии я обращаюсь к разной литературе и делюсь впечатлениями с Янной:

— Я начала читать книгу «Нелюбимая дочь» Стрип Пэг. Почему мы считаем, что все, что делала моя мать, считается своеобразным проявлением любви, почему не признать тот факт, что она не любила? Сейчас она говорит, что любила, но все ее действия говорили об обратном. По-настоящему любящая мать никогда не скажет ребенку: «Убить тебя мало».

Я сегодня говорю про доказательство. Доказать себе и матери, что все возможно, даже достать звезду с неба. На самом деле корень этого находится глубже. Мне хочется достичь чего-то в карьере, одеваться как с картинки и выглядеть классно не потому, что я хочу, а потому, что хочу доказать. Матери, в первую очередь. Пусть даже мы не общаемся и она не знает о моих успехах, но это глубинное желание все равно присутствует, хочу я этого или нет.

Я — выросший ребенок, который когда-то жил так, как хотела моя мама. Все, о чем я думала, говорила или делала, было исключительно ее. У меня не было меня. Я была стерта и забыта, заброшена в дальний угол подсознания, как старый диван. Мама забрала меня у меня. Звучит странно, пугающе, шокирующе. Никто и ничто не изменит того факта, что мама — это мама, какая бы она ни была. И она ею останется, даже если я буду это отрицать, злиться, обижаться.

Мама, безусловно, — главный человек в жизни любого. Иногда мне кажется, что ее роль переоценена. По сути, в создании живого существа играют роль два лица: мужчина и женщина. Один без другого не даст зародиться и развиться эмбриону… Разве нет?

— Быть мамой трудно. Никто нас этому не учит. И действительно, мама и папа не должны использовать жизнь своего ребенка для защиты от мира и людей или использовать детей, чтобы воплотить свои мечты. Мама — это мама. Ты — это ты. Вы — разные люди, несмотря на то, что ты — ее дочь. Подарить жизнь — поистине великий дар, но это вовсе не означает, что ребенок — собственность матери.

Это отдельная, самостоятельная личность, такой же человек, как она. От того, что он вышел из утробы своей матери, вовсе не значит, что она имеет право распоряжаться его жизнью. Это великое заблуждение. Подарить жизнь — значит наслаждаться тем, как она растет и крепнет, становится сильнее и учится жить самостоятельно. Для ребенка его родители — это главное в жизни, это боги, первые люди, которых он видит. И слово родителей приобретает силу — становится законом в мире ребенка. Как бы мы ни хотели, кто бы что ни говорил, все мы из детства. У кого-то оно — счастливое, у кого-то — грустное, у кого-то — отсутствующее. Для тебя родители были Вселенной, вокруг них кружилась твоя жизнь. И твои чувства злости, обиды имеют место быть.

Чтобы вырастить в себе взрослого, важно пройти сепарацию от родителей. Я слышу, что мама имела бОльшее влияние на тебя и сильнее, чем папа. И сепарация, то есть отделение, происходит через злость и даже ненависть, когда та значительная фигура, которую ты идеализировала (а дети всегда идеализируют родителей), перестает быть идеальной, то есть становится обычной. И мне все же интересно, какую роль занимал папа в твоей жизни?

— Папу я помню смутно. Он часто был в разъездах и у меня до сих пор осталось стойкое ощущение ожидания. Позже это превратилось в самое ненавистное чувство. Если хотя бы на минуту кто-то из парней или друзей мужского пола задерживались, я начинала паниковать. Как чуднО переплетаются детские переживания сейчас и во что они в итоге превращаются… В страхи, боль, убеждения.

Помню только образ. Возможно, он наивный, детский. Но это все, что осталось от папы. Он был самым красивым для меня мужчиной. Среднего роста, с бородой, бицепсами и кубиками на прессе. Его взгляд, сфокусированный и суровый, пугал незнакомых людей. Но они не знали, что это был добрейшей души человек. Наверное, сама Мать Тереза не сравнится по доброте с моим отцом. Он помогал абсолютно всем, даже если его об этом не просили. Как говорила мама, «последние трусы мог отдать».

Первое время после развала СССР папа работал где придется, а когда иссякли все варианты, решил взять в аренду КАМАЗ и стать дальнобойщиком. Но чтобы получить заказ, нужно было ехать за сто пятьдесят километров в областной город и как-то там жить.

«Пятак» — так называлось место, где собирались заказчики и исполнители. Никаких договоров, подписей и гарантий. Аванс — и в дорогу. В основном папа возил продукты, в сезонное время — овощи и фрукты.

Он мог находиться в командировках по сорок дней. Тогда не было даже городских телефонов ни у нас, ни у соседей, чтобы хоть как-то понимать, жив ли отец вообще. Мы не знали о нем ровным счетом ничего все то время, пока он находился в поездке.

Папа не понимал, что отнимает таким образом себя у меня. Мне всегда его не хватало. Я ни по ком так не скучала в своей жизни, как по отцу, отчего часто плакала. А когда он приезжал (ненадолго), то не отходила от него ни на шаг. Мне даже в школу не хотелось идти, лишь бы побыть еще немного с папой. Но даже в те моменты, когда отец приезжал, мы ходили на цыпочках, потому что папа уставал и отсыпался. И пил.

Он мог пойти выносить мусор и вернуться домой через сутки. Приходил пьяным и до того без сил, что засыпал прямо в прихожей. Физически не было сил перенести отца в комнату ни у матери, ни, тем более, у нас, детей. Мы перешагивали через него утром, собираясь в школу. Или устраивал «сцены». У меня язык не поворачивается назвать это скандалами, так как мама обычно запирала нас в спальне и не позволяла выходить, пока отец не успокоиться или не уснет, и я не видела точно, что именно делал папа, но вряд ли они с мамой так шумно играли в шахматы.

Помню отрывок одной из «сцен», как в театре. Я как будто вынесла это воспоминание за скобки своей жизни, хотела, чтобы это было неправдой, но чувства, словно иголки, напоминают о реальности произошедшего.

Моя кровать стояла изголовьем к входной двери спальни. У нас тогда уже был кот, которого я притащила без спроса домой, а родители вынужденно согласились с моей наглостью. Так вот, я лежала, укрывшись одеялом по самый нос, боясь пошевелиться, и почти не дышала. В комнате было темно, а дверь спальни никогда не закрывалась плотно, всегда оставалась небольшая щель, через которую просматривалось почти десять сантиметров происходящего в зале.

Я слышала шум, крики, возгласы папы наряду с мамиными причитаниями и рыданиями:

— Мейрбек, пожалуйста, перестань, давай спать ляжем…

Но папа был навеселе. Я выглянула из-под одеяла и посмотрела в сторону зала через ту щель. Увидела, как он пытается сесть на моего кота. Как же мне хотелось вскочить и забрать его у папы, который явно пытался его убить! Но тут мама схватила кота, забежала в спальню, сунула его мне и убежала снова в зал.

Наверное, я уснула, прижимая теплый комочек к себе.

Иногда мать пыталась говорить с отцом, мол, давай уедем в Актюбинск, будем жить там вместе, и тебе же будет проще: каждый вечер хоть спать будешь в кровати, а не в КАМАЗе; или предлагала съехать хотя бы из этой убогой квартирки, где жить было невозможно, а только выживать. Любая такая «беседа» (а точнее — монолог мамы) заканчивалась скандалом. Отец уезжал, хлопая дверью. Снова на сорок дней.

Я помню, что часто становилась свидетельницей последствий таких разговоров и ощущала кожей беспомощность матери перед обстоятельствами и упорством отца.

Мне так хотелось ей помочь! Я смотрела, как мама горько плакала, не скрывая своего отчаяния. Видела, как она стонала и рыдала в голос, раскачиваясь взад-вперед, будто убаюкивая себя. Мне казалось, что, если я не помогу ей сию минуту, она умрет. «Нет, я не позволю маме умереть». Робко подходила к ней, гладила по спине, пыталась обнять, но мама отталкивала, не позволяя утешить…

— А что ты чувствовала? — спрашивает Янна.

Я сижу будто в трансе, вспоминая эту картину, и не могу понять отчетливо, что же я тогда чувствовала, будучи маленькой девочкой…

— Может, страх? — говорю я осторожно, будто прямо сейчас передо мной сидит мама и, раскачиваясь, стонет, а я не знаю, что делать.

Смотрю на Янну. Она слегка кивает и внимательно смотрит на меня, пытаясь сама понять мои чувства.

— Да, тебе было страшно. Смерть родителя для ребенка — это самое страшное, что может с ним случиться. А ты испытывала в этот момент не просто страх, а даже ужас. От того, что не могла помочь, не понимала вообще, что происходит.

Эти чувства — страх и ужас — не были тебе знакомы, также как и беспомощность и отчаяние, которые ты видела у мамы. Их нам помогают распознать и идентифицировать родители, но, возможно, твои мама и папа и сами не до конца понимали эти чувства хотя бы для себя. И тебе, ребенку, пришлось столкнуться с незнакомыми чувствами самой — это и правда страшно.

Этот эпизод мог быть разовым, а мог повторяться. Уже неважно. Гораздо важнее интенсивность чувств, которые ты испытала в тот момент. Столкнувшись со страхом, ужасом, отчаянием, горечью в детском возрасте, ты научилась лишь прятать их, запрессовывать, но они никуда не делись. Это непрожитые чувства. Они остаются внутри нас, пока мы не проживем их снова. А почему твой папа не хотел уезжать?

— Мама хотела уехать в областной город, где папа работал, или куда-нибудь еще, лишь бы не оставаться там. Но отец почему-то не хотел. Или не мог. Теперь уже не знаю точно, да и папы нет в живых, чтобы спросить.

Есть такой фильм — «Жизнь прекрасна», где отец попал в концлагерь с ребенком и придумал некую игру. Он делал все, чтобы сын не воспринимал всерьез происходящее. Так вот, мои родители то время превратили для нас с братиком в игру. Когда отключали электричество, мы играли в лото при свете керосиновой лампы. Было очень весело и забавно, несмотря на то, что мы спали в одежде и учили уроки при свечах.

Папа сохранял оптимизм, когда носил воду в ведрах и бидонах с верхнего этажа, чтобы мы могли помыться. Шутил, когда мы топили снег, чтобы смывать унитаз.

Мы с братом играли, мама учила меня шить и вязать, в свободное время читали и рассказывали истории, которые произошли с нами в школе.

Какой бы трудной ни была наша жизнь, время шло своим чередом. Страна менялась, постепенно отходя от произошедшего переворота. Распад СССР, декабрьское восстание в Алмате, заявление о независимости Казахстана, назначение первого президента — все эти события проходили мимо нашей семьи. Мы продолжали жить в своем маленьком мире. В ожидании папы из рейсов — день за днем, год за годом.

Часто новый год мы встречали втроем: я, мама и братик. Папа был в поездках. Он брал несколько рейсов подряд, без сна и отдыха. Ну разве в КАМАЗе выспишься комфортно? Или умоешься по-человечески?

На самом деле такой способ заработка не улучшил наше финансовое положение. Если это был, так сказать, дальний рейс (чем дальше находилась точка А), то больше платили, а, совершая несколько таких поездок подряд, папе удавалось собрать значительную сумму. Но для этого ему приходилось ущемлять себя во всем: питаться изредка и перекусами, носить только рабочую одежду, годную для ремонта машины, не спать по несколько суток, чтобы приехать как можно скорее.

Обычно он старался заработать как можно больше перед началом учебного года, то есть за лето. Это был один из редких случаев радости, когда папа привозил значительную сумму денег и у нас был настоящий семейный праздник — мы выезжали на КАМАЗе в областной город Актюбинск, чтобы собрать нас с братом в школу: купить канцелярские товары, книги, необходимую одежду.

Как таковой школьной формы у нас не было, но обязывали одеваться официально: белый верх, черный низ. Обычно мы покупали на вырост блузку, костюм, спортивную форму, кроссовки и туфли.

Было такое ощущение, что родители крутились вокруг одного и того же, не давая себе даже шанса выйти из замкнутого круга. Когда папа привозил деньги, они садились и чертили столбцы, рассчитывая, на что их потратить. Естественно, средств не хватало на все потребности сразу. Поэтому в папино отсутствие мама занимала деньги под проценты. Для моего детского ума это была совершенно запутанная схема, но я понимала, что денег не хватает.

«Будь взрослой, ты же старше братика, не ной и не проси, видишь, денег и так нет», — мама повторяла это каждый раз, когда мне хотелось чего-то вкусненького или интересного. Я научилась не просить.

Будучи ребенком, я не до конца понимала, насколько те условия, в которых жил папа, были уничтожающими. Наверное, только сейчас, достигнув возраста отца в то время, я это осознала.

Живя в Актюбинске и там же работая, папа сильно подорвал здоровье. По рассказам, он мог не спать совсем, чтобы скорее добраться до точки А, оттуда в точку Б, а потом вернуться в Актюбинск. Но, чтобы получить заказ, ему нужно было постоянно находиться в Актюбинске, в то время как мы жили в Кандагаче, в ста километрах от него. Ездить каждый день туда-обратно было накладно.

Помню, как-то он приехал из очередного рейса с черяками. Я посмотрела и увидела страшную картину: гнойнички были расположены плотной группой справа от пупка, кремового цвета, размером в 5—6 сантиметров. Мало того, что они выглядели как испорченные сливки и просто лопались, это еще и доставляло невероятную боль. Но папа терпел, пока мама обрабатывала их. Родители узнали в аптеке, что поможет мазь Вишневского, и активно мазали пораженную зону. Но у папы был уже получен аванс и запланирован следующий рейс буквально через пару дней. И он, не восстановившись, обмотал бинтом живот, взял мазь с собой и уехал.

По моим воспоминаниям, эта история с черяками длилась несколько месяцев. При этом место своего размещения они меняли: позднее обнаружились с другой стороны от пупка. Их давили, обрабатывали, а они, гады, появлялись в новом месте. Папе было больно и тяжело, он просто мазал мазью и обматывал, двигался дальше. Ни минуты покоя.

Однажды он приехал, а у него все прошло. И он рассказал историю, как где-то в глуши незнакомой мне страны он узнал от людей, что есть некая знахарка, которая «лечит все». Папа обратился к ней и (о, чудо!) черяки исчезли.

Каким-то неясным мне способом родители создали для окружающих нас людей невероятную, почти нереальную картину жизни нашей семьи. Город был маленьким, поэтому нас знали многие. Все считали, что мы — миллионеры: раз папа пропадал месяцами в командировках, значит привозил деньги мешками, а мы не успевали их тратить. При этом в такое голодное время мама не работала.

Люди занимались всем подряд, лишь бы выжить. Одни продавали семечки, другие делали копии видеокассет и сдавали их в аренду, третьи выходили на рынок торговать гвоздями. А мама была домохозяйкой.

Но ей было труднее всех. Нужно было быть более чем сильной, чтобы придумать, что есть на ужин, и в то же время создавать иллюзию, что у нас все хорошо. Была только одна женщина-соседка, которая одалживала деньги, но никто больше не знал, что мы едим на ужин вареное тесто с маслом или картофель, который привез папа, вот уже несколько месяцев.

Создавать видимость прекрасной и счастливой жизни было обычным делом. Наша семья всегда выглядела в глазах посторонних людей, да и родственников тоже, прилежной и благополучной. Создавалась иллюзия, что все, что делают мои родители — для нас, детей. А на деле я чувствовала по-другому.

Папа находился дома мало, так как от него зависел доход. Он мог только переночевать — и снова уезжал. Сутки спал, мылся, брился — и снова в путь.

Я до сих пор вспоминаю со слезами на глазах, как мы неслись наперегонки, когда папа скрежетал по двери, громко тарабаня. Наша дверь была желтого цвета, лакированная снаружи, и состояла из деревянных плашек, которые склеили ребрами вверх. Если провести рукой вверх или вниз, как на гармошке, получался звук: тр-р-р-р-р-р.

Таким образом сформировался папин фирменный стук. И было совершенно неважно, ночь это или день. Иногда он приезжал пьяным. Мы также радовались ему, но было страшно и больно видеть его таким. Мне казалось, я должна ему помочь, убедить в чем-то, что-то объяснить или задержать дома.