Бесплатный фрагмент - Настоящее искусство

Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий.

Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.

Творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых.

Платон

---

Пролог

— Нет, Леш, сегодня ты его не получишь.

Сквозь высохшие мутные потеки дождя на окне в зал искусств проникало безбожное южное солнце. Пахло мерцающей в воздухе пылью, дешевым мужским дезодорантом и ментоловым фильтром женских Vogue.

— Потому что мы с Константином решили провести выходные вместе, и тебя это не должно интересовать с тех пор, когда ты ушел от меня и своего сына. Вместе всей нашей семьей — я понятно выражаюсь или ты там совсем отупел под влиянием своих шлюх?

Раздраженное шипение, слетавшее с оранжевых губ женщины, беседующей по мобильному телефону с явно не самым приятным ей собеседником, едва доносилось до мальчика, стоящего перед невзрачным полотном в дешевой резной раме, неряшливо покрытой облупленным кое-где лаком. Сейчас он вряд ли мог бы воспринять что-то, кроме открывшегося перед его наивным, по-детски распахнутым взором зрелища.

Нечто подобное он уже случайно видел, проходя мимо комнаты мамы и Константина. Отчим щелкал пультом. Монотонное клац-клац-клац внезапно затихло, когда в телевизоре появился злой дядька с пистолетом и перепуганная девушка в изорванной одежде, которая по-экранному трагично хватала жемчужными зубами воздух и по-актерски натянуто выла, пока бандит бечевкой привязывал ее молочно-белые запястья к противно скрипящему деревянному стулу.

«Фу, у нее же все пальцы в занозах будут», — поморщившись, подумал мальчик. Однако, сжав в руках тарелку с молоком и обмякшей в нем кашицей кукурузных хлопьев, продолжил смотреть.

— Любовь моя, как ты смотришь эту мерзость? — протянул услажденный вечерней молитвой сонный мамин голос. — Эти твои детективы меня точно когда-нибудь с ума сведут.

— Все мужчины смотрят эту мерзость, Таша, — парировал голос Константина. — Это что-то вроде закона природы и… Саша, а ты что здесь делаешь?

Саша не слышал. Он, как и сейчас, зачарованно смотрел на героиню, к голубоватому виску которой, по законам жанра, уже было приставлено дуло. Мальчик жадно рассматривал ее подернутые пеленой живого страха глаза, полураскрытый бледный и сухой рот, рваные края грязной раны на шее, растрепанные мокрые волосы… и не мог оторваться. Он был без остатка поглощен страданием, так неожиданно естественно отразившемся на ее по-голливудски безупречном лице.

Она была, пожалуй, гораздо красивее, чем зажатые в своей прибранности и правильности девчонки из его класса. Картина, которую он зачарованно рассматривал сейчас, называлась «Звонок» — он узнал это с прибитой к раме оцарапанной металлической таблички. Саша не знал почему, но понял одно: приглушенные тона полных плеч изображенной на ней девушки и ее искаженного в неизвестной муке лица ему определенно нравятся. Ее влажные стеклянные глаза не выражали страха — только томительное тревожное ожидание чего-то. Рядом с ней были телефонная трубка и блистеры желтых таблеток. «Похожие мама пьет, когда приходит из театра или ругается с Константином», — озадаченно вспомнил мальчик.

— Костя, да куда же ты смотришь, в конце концов! — тонко пискнула мама на зазевавшегося спутника, рассматривавшего очередной безликий пейзаж, и метнулась к ребенку перед картиной.

Он успел последний раз схватить завороженным взглядом красноватый отблеск на матовой щеке перед тем, как его глаза окутала душная темнота.

— Сашенька, ты еще слишком мал, чтобы смотреть на подобное, так что я прислонила ладошку к твоим глазкам. Все хорошо?

Измученная девушка с картины продолжала испытующе смотреть на мальчика.

Саша медленно закрыл глаза.

Глава 1. Отец и сын

Goodbye to the roses on your street

Goodbye to the paintings on your wall

Goodbye to the children we’ll never meet

And the ones we left behind

Angus & Julia Stone — Santa Monica Dream

Палец сидящего напротив привлекательного темноволосого мужчины возрастом чуть более сорока пару раз глухо стучит о сигарету с тлеющим сероватым огоньком. Саша старается как можно незаметнее вдыхать вензеля тонкой струйки дыма, лениво тянущейся с противоположной стороны стола: мама и Константин даже не подозревают о пагубной привычке сына, а карманные деньги им уже благополучно спущены на очередную лицензионную версию мегапопулярной компьютерной игры. Не сказать, чтобы он сильно увлекался подобным досугом, но одноклассники, временами приходившие к нему на посиделки, требовали типичных подростковых развлечений. Он выбирал наименее порочный набор: ящик паршивого пива из киоска со стандартным названием за углом, не брезговавшего продажей алкоголя несовершеннолетним, пару дисков с видеоиграми и гору упаковок Lay’s.

— Ну что, колись, Сань: на мать пришел жаловаться?

Отец довольно прищуривается и предвкушающе растягивает тонкие губы в язвительной улыбке, не спеша стряхивая пепел на пол веранды и не обращая рассеянного внимания на стоящую рядом на деревянном столе для пикников пепельницу. Больше всего в своей жизни он любил две вещи: искусство фотографии и от души смеяться над матерью Александра. То есть сначала он, конечно, просто от души любил его мать. Все классически изменилось после их развода.

— Па, — Саша делает усилие, чтобы расцепить плотно сомкнутые от скрываемого стыда и боязни реакции отца зубы. — Мне нужны деньги. Мама с Константином копят на будущего ребенка…

Не потерявшие с возрастом своей самобытной красоты черты лица Алексея на секунду бледнеют, но он мгновенно берет себя в руки и, перебив сына, натянуто хохочет:

— Подожди-подожди, как ты сказал? Вавилов и Наташа копят на будущего ребенка? Как на новую кровать, что ли?

Саша краснеет. Кажется, и в тридцать лет он все так же будет делать вид, что аспекта интима в жизни не существует — и прежде всего в жизни его родителей.

— Па, ну хватит ломать комедию. Мне нужны деньги. Мне скоро поступать в университет, и вся подобная взрослая… суета. Маме рожать через шесть месяцев. Константин потерял работу. Она и без того вынуждена пахать в театре до крайних сроков, а ты знаешь, как там относятся к актрисам. Как…

— К вещи, — понимающе кивает отец. — Твоя мать часто так говорит. — Он прикусывает внутреннюю сторону щеки: — Говорила.

Молчание. Воздух хоть ножом режь. Саша давно уже находил симбиоз любви отца к осмеянию бывшей жены и волнения при упоминании ее стандартной счастливой жизни весьма причудливым.

— Так что мне делать, па?

— Идти в бордель, очевидно, — серьезно заключает отец и, наконец, вжимает окурок в неуклюжую глиняную пепельницу. — Только имей в виду, что отказов там не принимают.

Саша, тяжело выдохнув, прижимает ладони к бледному лицу.

— Расслабься, сын, я шучу, — спину Саши обжигает неосторожным отцовским хлопком. — Если не горишь желанием драить столы в придорожной кафешке, то фотографировать, разумеется. Я давно замечал в тебе нехилый потенциал, ты и сам знаешь.

Он чрезмерно резким движением хватает лежащий на столе старенький полароид, откидывается на потертую спинку раскладного стула для рыбалки и принимается тщательно рассматривать объектив, усердно стараясь придать лицу выражение беззаботности. Отец Саши никогда не умел талантливо притворяться, в отличие от бывшей супруги. Наверное, это и стало причиной их с Натальей разрыва.

— А чем фотографировать? Семейный Canon, кстати, сдох месяц назад. Отчим грохнул. Перебрал на семейном ужине в честь маминой беременности.

— Да хотя бы этим, — отец живо трясет рукой с камерой. — Слышал, у вас, у молодежи, снова в моде винтаж. Я, честно говоря, был уверен, что в моде у вас только сиги да всякое гнилое музло из наушников, не то что настоящее искусство.

Смех разряжает плотные пласты прогретого воздуха.

Саша любил нерушимый, казалось, дом отца. Живя под одной крышей с матерью, он вынужден был гнуться гуттаперчевым мальчиком и меняться подобно хамелеону, потому что ни один день своей взрослой жизни она не была одинакова. Возможно, так на ней сказывалась работа в местном театре и популярность, если это понятие было применимо для столь маленького и соответствующего своему названию забытого богом города, как Тихополь; младший Адамов не горел желанием разбираться в запутанной биографии столь неоднозначной персоны, как его мать. Время от времени перманентное приспособленчество надоедало ему, и он потихоньку сбегал в этот дом, где складной стул на веранде стабильно стоял у стола, глиняная пепельница стабильно покоилась на столе, отец стабильно сидел на стуле со стабильной «Явой» в пальцах, и менялось лишь положение черного калейдоскопа камер в спальне на втором этаже.

Он, может, любил не только всегда сухие клумбы у входа в отцовский дом, но и его владельца, но отказывался себе в этом признаваться: слишком сильна была детская обида, нанесенная уходом того из семьи. Он вырос и понял отца: даже такие непутевые фотографы-неудачники, как Алексей, вряд ли могут жить в любовном постоянстве, хотя бы из-за нужды в разнообразии своих придорожных муз. Понял, но не простил. Поэтому единственное, что ему оставалось, — это любить дом. Печально, но хотя бы не лживо.

— Тогда давай свою развалюху. — Саша широко улыбается отцу, но, подобно ему же, моментально надевает самую серьезную из своих масок. — Теперь буду делать не просто фото мамы с вонючими цветами от отчима, а винтажные фото мамы с вонючими цветами от отчима. Спасибо. Суперский стартап, па. Что там говорят про то, будто родители заставляют детей достигать того, чего хотели добиться сами?

— Рот на замок, малец, она еще не твоя. — Алексей подмигивает сыну, отдавая ему фотоаппарат и затем складывая руки на груди: — Лучше сделай фото отца. Потом будешь тыкать им в лицо писакам, которые на пике твоей славы спросят, какой снимок ты считаешь самым любимым.

Саша усмехается и присматривается в видоискатель. В объектив попадает не только отец, но и любимые спаленные солнцем и растрескавшиеся от времени клумбы. Честно — любить в этом снимке было что.

Щелчок — и цветастый лист. Адамов-младший жадно выхватывает его, чуть не уронив на деревянные доски пола.

— Дай ему подсохнуть и проявиться, умник.

Юноша кладет снимок на стол и складывает руки в замок.

— Ну и каково, лучший фотограф России-матушки?

— Пепельница смотрится… весьма гармонично.

— Как вспомню, что ты подарил мне ее на свой восьмой Новый год, так вздрогну. Быстро же ты взрослеешь, Санька, — Алексей пару раз медленно кивает, словно доказывая этот неожиданный факт самому себе. — А теперь вали к Вавилову и матери. Ей сейчас нельзя волноваться, так что, если узнаю, что ты активно зависаешь с дружками в подъездах или лезешь к девчонкам под юбки, уши надеру и выдеру заодно. Comprende?

— Все будет окей, пап. Долго не зависать, под юбки лезть только с твоего разрешения. Comprende.

Уходя от отца, он в очередной раз думает о том, как сильно любит его дом.

Его хозяина, может быть, тоже.

Глава 2. Звездная ночь

Where will I go

When the only home I’ve known

Is ashes now?

Now

How will I know

When the only love I’m shown

Is so changeable?

Daughter — Dreams of William

Ровная полоска розоватого вечернего света отливает на усыпанной созвездиями родинок спине Саши мягким матовым золотом. Он заперся в своей комнате и, сбив в комок дырявые кое-где простыни в мелкий цветочек, уселся на кровать для тщательного изучения допотопной камеры, которая, согласно уверенным словам отца, сулит ему миллионы долларов и миллиарды корреспондентов, жаждущих узнать о самом удачном в его головокружительной карьере снимке.

Конечно, он с трудом представляет подобный результат событий, которым совершенно безбашенно дает ход прямо сейчас, тем не менее небольшой капитал для будущей жизни на фотосъемках сколотить и в самом деле можно. Он давно принял мысль о том, что нечто великое, к чему так внезапно начал готовить его отец, скорее всего обойдет его стороной. Саша предпочитал жить по безрассудному принципу «здесь и сейчас», получая оплеухи и подзатыльники судьбы, но мгновенно фильтруя и впитывая то, что она рисковала ему подкидывать. Его философией было утверждение, что жизнь становится проще, когда понимаешь, что она рано или поздно оборвется. Значимость многих проблем катастрофически преувеличена, потому что они способны лишь в какой-то степени менять течение судьбы, но уж точно не предотвращать ее неизбежный конец.

Сегодня, в новом-старом дне, наступившем после встречи отца и сына, Наталья, женщина в самом расцвете лет с постоянно кардинально меняющимся имиджем и неизменными очаровательными ямочками на щеках, которые повезло унаследовать и Саше, отваживается примерить на себя роль примерной жены, счастливой матери и хранительницы домашнего очага. Она получается у нее, откровенно говоря, не слишком искренне, и Александр, морщась, но послушно глотая патоку фальши ее приветствия, по приходе домой небрежно чмокает мать в напудренную розоватую щеку и спешит в свою личную обитель, стараясь как можно быстрее скрыться от назойливых проявлений актерской заботы и театральной нежности.

— Даже платье надела, — неожиданно раздраженно проговаривает он в душную тень под окном, до побеления костяшек сжимая в руках новый-старый фотоаппарат, — розовосопляцкое. В белый горошек, когда вчера нацепила куртку с шипами, а потом готовила омлет под «Короля и Шута».

Безумная какофония материнских типажей успела наскучить и разозлить быстрее, чем он мог бы предположить. Неужели придется снова волочить ноги к отцовской перманентности, пялиться на выжженный ревнивым краснодарским солнцем сад и ныть о причудах семьи, в которой ему довелось вырасти, но не родиться? Он стискивает зубы и зажмуривается. Под веками, густо увитыми плющом голубоватых вен, пляшут острые искорки.

Да, типичные подростковые проблемы типичного старшеклассника типичной школы, расположенной в типичном крошечном городке на Юге России. Но кто сказал, что от этого легче? Когда вообще умаление проблемы решало саму проблему?

— Сынок, пойдем ужинать, — разливается мед голоса матери за дверью. — Мы с твоим папой очень хотели бы отметить твое успешное поступление в лучший медицинский университет Санкт-Петербурга!

«Твоим папой».

Сашу передергивает.

— Скорее с твоим мужчиной, чем с моим папой, — с бессильной злостью шепчет он в пыльную темноту. Затем глубоко вздыхает и пробно вытягивает полные губы в искусственно дружелюбную улыбку: еще немного потерпеть, еще каплю вытянуть, и этот театр на вечных гастролях закончится…

Но что, если вся жизнь — один большой театр и, сбежав от матери, отца и Константина, он не сумеет скрыться от масок, которые ему приходится надевать?..

Что, если смысл жизни — это безупречно отыгранные роли, вроде тысяч различных копий нас самих в мыслях знающих не нас людей?

На обеденном столе, криво накрытом праздничной скатертью, красуются залитая остывшим маслом жареная картошка, несколько коробок с пиццей в жирных каплях и курица в непропорционально большой тарелке.

— Твоя любимая запеченная в травах курица, — ласково говорит мать, глядя на Сашу глянцевитым кукольным взглядом. — Все как ты любишь, солнышко. Садись, пожалуйста.

Сердце в груди Александра колотится. Он начинает постепенно терять контроль над собой и прекрасно осознает это, но перспектива испортить семейный ужин осчастливленным ожиданием родителям все еще не слишком прельщает его.

Он кивком приветствует отчима — самого простого в своем образе семьянина мужчину в очках и с небольшими залысинами — и подчеркнуто аккуратно садится на предложенный ему стул. Ситуация похожа на паршивую пародию чаепития у английской королевы, и он, не решившись сымпровизировать в действе этого спектакля, тихо и нервно смеется в бумажную салфетку, едва успев поднести ее ко рту.

— Сын, ты чихнул? — интересуется Константин с уже набитым ртом. — Может, аллергия?

— О да, аллергия, — подхватывает подобострастным тоном Саша. — Наверное, из-за солнечной пыли, сами знаете.

Он смотрит на идиллию между матерью и будто совсем чужим ему мужчиной, изо всех сил подавляя бушующее внутри негодование и неясное смущение за ее поведение. Мириады вопросов роятся в его голове, отказывая ему в праве дышать полной грудью.

«Интересно, а была ли она так счастлива с моим отцом?»

Супруг щекочет Наталью щетиной, целуя ее в белую, недавно потерявшую былую упругость кожу шеи.

«Интересно, они правда любят друг друга или просто играют на этих паршивых театральных подмостках?»

Он гладит ее еще не выделяющийся живот сквозь батистовые складки платья, а она прижимает к нему ладонь мужа.

«Интересно, обязан ли я быть прикрепленным на ниточки к кресту и качественно отыгрывать свою роль на сцене, на которой сейчас стоят мои ноги?»

Раз.

Два.

Три.

— Я уезжаю в Питер. Сегодня. Сейчас.

За столом мгновенно повисает тишина. Смех супругов тает в воздухе.

— По сравнению с другими людьми жизненные сложности в твоей судьбе решительно отсутствуют, поэтому ты останешься в удобной для тебя атмосфере и в Питер поедешь тогда, когда мы с мамой решим тебя туда отправить.

Любимой присказкой Константина было «по сравнению с другими людьми жизненные сложности в твоей судьбе решительно отсутствуют». Саша успел выучить эту фразу наизусть и возненавидеть сильнее, чем любую театральную реплику матери.

Во-первых, раздражал тот факт, что именно так отчим и говорил. Слово в слово, словно шепотом произнося автоматическую молитву на воскресной службе в небольшой болезненно-желтой церквушке.

Во-вторых, выводил из себя учительский тон, каким он торжественно произносил ее. Да, в недалеком прошлом Константин преподавал в Сашиной школе математику, но, по мнению последнего, это не давало ему никакого права так пафосно выражаться в его с матерью семье.

Наконец, в-третьих, ему были ненавистны чувства, толчком к которым она служила. Она возводила непреодолимую стену между его комфортной действительностью и не слишком удобной фантазией. Заставляла покорно стоять на месте и не сметь даже помышлять о чем-то более перспективном, потому что, как ни крути, эффективнее всего на что-то большее всегда мотивирует недовольство: собой, окружающими, окружающим. Эта фраза, усиленная стыдом, вспыхивающим у Адамова спазмом где-то в горле, несправедливо отнимала у него всякое разрешение на хоть какой-нибудь протест, а значит — и на развитие.

Он отобрал у него мать, отобрал любовь к настоящему отцу, а сейчас осмеливается отбирать у Александра его самого?!

— С меня хватит! — Саша и сам не замечает, как, вскакивая с места, переходит на крик. — Я не буду больше плясать под ваши дудки! Как-нибудь свидимся, — презрительно добавляет он, глядя на Наталью, — с моей настоящей матерью, а не с тем болванчиком, который сейчас открывает рот по своим репликам.

Губы его дрожат, вена на виске учащенно пульсирует, а в карих глазах пламенеет ярость.

— Как ты смеешь так говорить со своей матерью?!

— А тебе советую сбрить свою уродливую щетину. До свидания, актеры погорелого театра!

От стучащей в ушах крови или от гнева, полностью овладевшего им в этот момент, он не слышит криков отчима и стенаний матери за дверью своей комнаты. Саша машинально выгребает из ящиков комода пестрый ворох вещей и швыряет их в чемодан. Забавно, как быстро предмет, о существовании которого вспоминаешь не часто, становится одним из средств к осуществлению цели. Остекленевшим взглядом он осматривается по сторонам и, ненадолго задумавшись, кидает в бывший школьный рюкзак отцовскую камеру и первый сделанный ею снимок. Кто знает, может, они больше и не встретятся.

Он перекидывает из окна сумки, а затем выпрыгивает сам, стараясь двигаться как можно бесшумнее, в мутный мрак летней ночи. Ватные ноги приносят его к поддержанной белой «семерке», подарку Алексея на семнадцатилетие сына. Все еще не признавая, что прямо сейчас он ставит жирную точку в своей прошлой театральной жизни, Саша подходит к ней, мысленно прощаясь не то с ней, не то с тем, кто ему ее подарил. Его взгляд цепляется за блестящее от капель недавнего дождя объявление на заднем стекле:

Продается отличная поддержанная машина. Будем рады сделать ее вашей! Звонить по номеру +7 861 66 73 42, позвать Костю.

Они продают его машину ради их ребенка… В голове застучало, словно молотком. Не помня себя, Саша с обессиленным криком пинает дверь «семерки». Предательство! Сначала отца, теперь матери… Нет, он больше не сможет здесь жить. Никогда!

Наталья и Константин выбегают в уже пустой двор. Ленивый ветер шевелит сочную зелень деревьев и сорванное объявление. Природе нет дела до необъятной пропасти, разверзшейся между сыном и его родителями.

— Наташенька, он просто побродит, переночует у одноклассников и вернется. И все будет как раньше: мы с тобой, Саша и малыш…

Над космической бездной одной из урн вокзала медленно догорает фотография. Ревнивый огонь уродует фальшиво безупречную красоту семьи из трех человек на снимке, сделанном во время празднования дня рождения подставного отца семейства: Саша между родителями, Наташа с очередным букетом, Костя с глупой улыбкой.

Пепел фотографии развеян вместе с мечтательным туманом прошлой жизни.

Глава 3. Улицы

No care, no care in the world

No care, no care in the world

I don’t care, I don’t care anymore

I don’t care, I don’t care

Daughter — No care

Саша просыпается на одной из многочисленных привокзальных остановок от того, что его кожа больше не может выдерживать соприкосновения с до предела нагретым солнцем дерматином сиденья мчащего в Петербург поезда. Он, кое-как открыв глаза, покрытые высохшей соленой поволокой, машинально сдвигается в сторону прохладной тени, с силой трет раскрасневшуюся кожу колена и, заглядывая в экран смартфона, бездумно удаляет десятки уведомлений о чьих-то звонках.

В мыслях горьким привкусом возникают неясные очертания прошедшего дня, которые Саша поначалу не может детально воскресить в памяти. Он плохо помнит события вчерашнего вечера. Первобытный гнев, ненависть к своей судьбе, многолетний стыд за бесцельное прожигание своей и родительских жизней смазались в одно-единственное, уже успевшее потускнеть перед заспанными глазами пятно.

Однако пускай все действия, приведшие его на эту остановку на совсем уже небольшом расстоянии от города его мечты, были совершены в некоем состоянии аффекта, сейчас, трезвым умом, они не расцениваются им как совершенно напрасные. Постепенно отойдя от превалировавшего эмоционального восприятия ситуации, он осознает масштабность той точки, которую поставил в одной из глав романа своей жизни, и… Нет, пожалуй, не жалеет о ней. Ему в какой-то степени печально за призраки счастливых и не очень воспоминаний, которые он так безответственно оставил в жарких туманах Тихополя, но не более. Он смутно уверен в том, что именно в Петербурге проживет те события, которые способны будут изгнать все злые тени прошлого. Теперь его дом — неизвестный город с миллионами незнакомцев в нескольких сотнях километров от этой стоянки.

И через несколько часов теплого пропитанного влагой ветра, треплющего темные кудрявые волосы юноши во время езды по утренней и такой несвойственной Санкт-Петербургу жаре, Адамов уже стоит на одной из оживленных улиц мегаполиса.

А что, собственно, теперь? Куда идти, когда ты впервые действительно никому не нужен? Как жить, когда к тебе впервые так искренне равнодушны? Он представляет, как этот людской муравейник поглощает его без остатка. Кем нужно быть и какие усилия прикладывать, чтобы не раствориться в пестром водовороте недосягаемой мечты о жизни под мифическим петербургским солнцем?

Меньше чем через два месяца в университете начнутся занятия. Но ведь до них еще нужно дожить, и желательно сытым и не на улице. На секунду в растерянных мыслях Александра возникает отчаянный голос, умоляющими рыданиями просящийся домой, словно ребенок, но он отмахивается от него, как от назойливой мухи. Если он хочет покончить с прежним лицедейством, то обязан выйти из зоны комфорта и доказать себе, что и впрямь чего-то да стоит.

Первым пунктом в списке под сатирическим названием «Не стать бездомным в Санкт-Петербурге» был, конечно, вышеупомянутый жилищный вопрос. И разумно решить его было не так уж сложно — мать и Константин, к счастью, успели позаботиться о его новой обители в общежитии университета, заранее внеся плату аж за три месяца вперед. Именно после этого поступка отчима и матери Саша решил делать попытки к самостоятельному построению карьеры. Тем более что старая актерская ему больше не понадобится — он ушел на заслуженный покой. Разрешил себе непозволительную роскошь нашего времени: быть собой.

Комендант удивленно, но не слишком дружелюбно улыбается, увидев его ожидающим с сумками на скамье около общежития, сулящего банальное «самое счастливое в жизни время».

— Александр Адамов, — щурясь, читает она на бирке чемодана. — Рановато вы, конечно, прибыли. Месяц не перепутали? Нет? Так-так. Что же, молодой человек, ваш факультет?..

— Химический, — торопливо отвечает тот, нервно потирая запястья. — Питерский медуниверситет. То есть медицинский университет Санкт-Петербурга. Главный.

— Изобретете лекарство от рака — оставайтесь здесь хоть навсегда. В лучшей из комнат. Разумеется, с отсутствием даже символической платы и новым кондиционером в придачу, — комендант колко усмехается, но в глазах ее на секунду отражается пустой отблеск тупой боли.

— Ваш ключ, ваша комната, ваше койко-место. Желаю приятного проживания и легкой учебы. — Она машинально протирает рукавом блузки пыль на исцарапанном комоде и, дойдя до двери, резко поворачивается на каблуках и оглядывает Сашу: — И еще два важных факта. Меня зовут Анна Владимировна, и про лекарство от рака я ни капли не шутила.

Дверь с мучительным скрипом захлопывается, и он остается один на один с ворохом вроде как даже не особо и нужных в новой жизни вещей, размытым понятием новой жизни и самим собой. Как и любой молодой человек, он представлял себе побег из дома чем-то не лишенным самобытного шарма и таинственности. Реальность же была гораздо более прозаична, уж точно меньше похожа на кадры из сериалов популярного «Нетфликса», и изобиловала самыми бытовыми проблемами, очевидное наличие которых даже в какой-то степени разочаровывало.

Да, в теории он получил все, что видел во снах и о чем мечтал наяву: теперь он сам за себя в огромном и сияющем мириадами возможностей и перспектив мегаполисе. Но неужели это и есть начало той самой новой страницы, настолько лишенное хотя бы пародии на киношную простоту? Неужели это то самое божественное одиночество, столько времени им искомое? Его лик пугал Александра, заставляя расценивать вчерашнюю выходку как досадный промах, совершённый в эмоциональном апогее. По крайней мере, так было сейчас. Но, задумчиво вертя в руках снимок отца на веранде самого стабильного дома Краснодарского края, он убеждал себя, что ему абсолютно райское все равно.

Пару часов спустя, разбирая брошенные в чемодан в гневной спешке вещи и складывая их в повидавшие виды тумбы и ящики, он придирчиво оценивал ту самую давнюю мечту, внезапно воплотившуюся в реальность. Она маняще звала мелодиями уличных музыкантов на Невском проспекте, всегда пребывающих в неизвестном ему полутрансе, пахла дождевыми каплями, осевшими на некачественном текстиле дешевых футболок, ощущалась легким покалывающим холодом на покрытых мурашками плечах и виделась Адамову хоть и в какой-то степени не такой гиперболистически сказочной, но вполне… терпимой или сносной, может быть. Зато эти тряпки на темноватом фоне покрывала кровати уж совершенно точно являются идеальными декорациями для создания столь известной и столь же неизведанной для многих «жизни с чистого листа».

И он был полностью готов к ней. Находился во всеоружии. Наверное. Но ведь в том и соль, что к коренным переменам и тотальным переломам сознания мы никогда не бываем по-настоящему решительно готовы, не правда ли?

В одну из медленно потекших по стеклу капель дней Саша, бережно придерживая отцовскую камеру в тонких пальцах, внимательно наблюдает за струями дыма, лениво тянущимися к ближайшему у окна деревцу, будто съежившемуся от вечерней промозглой прохлады, когда в дверь характерно четко и ритмично стучат.

— К вам пришли, — чеканные слова Анны Владимировны сливаются с отчаянным визгом нараспашку раскрывшейся двери. — Говорят, что ваш отец.

Адамов-младший, воровато оглянувшись, быстрыми и резкими движениями тушит остатки сигареты и небрежно накидывает на шею ремешок фотоаппарата. Глаза его, покрытые тонкой пеленой задумчивости, вдруг принимаются ярко и глянцево сиять. И нет, это далеко не тот фальшивый кукольный блеск, двумя белыми бликами отражавшийся в глазах его матери во время того будто давно исчезнувшего в петербургских ливнях рокового вечера. Он заметно ускоряет шаг, но не спешит бежать навстречу. Все же ему по-прежнему необходимо участвовать в продолжении неоконченного спектакля, который он бросил было в Тихополе, пускай его фон и изменился.

— Саша. Здравствуй.

Глаза Александра, подобно хамелеону, без промедления принимают равнодушную матовость. Он отходит назад к столу и, снимая камеру с шеи, возвращает ее обратно на его поверхность.

— Я надеюсь, это все не больше, чем банальные подростковые гормональные выбросы, — Константин, будто немного смущаясь собственного приемного сына, рассматривает брелок-сердечко на ключах от дома, — и ты вернешься к нам. Пойми, мы волнуемся. В конце концов, по сравнению с дру…

— …другими людьми жизненные сложности в твоей судьбе решительно отсутствуют, — непроницаемо продолжает Адамов, сложив руки на груди. — Домой я не вернусь, даже не пытайтесь просить. Маме привет. — Он останавливается на пару секунд, будто старательно перебарывая себя. — Малышу тоже.

До самой поздней ночи он не может уснуть. Все смотрит воспаленными глазами на белое пятно на затененной стене. У белого пятна очертания прямоугольника.

С фигурой человека на веранде.

Глава 4. Башмаки

And all the people say

You can’t wake up, this is not a dream

You’re part of a machine, you are not a human being

Halsey — Gasoline

Бурлящие реки полуобеспеченной жизни в Санкт-Петербурге кипели и волновались своим чередом. Активно писались конспекты по химии, пропускались пары биологии после неоновых ночей в общежитии, проживание в котором на протяжении следующих трех месяцев скрепя сердце снова оплатили родители; то вяло, то с небывалым энтузиазмом учились черно-белые параграфы учебников по генетике и тлели листки с неудачными тестовыми работами, источая грубый и внезапно чем-то привлекательный ванильно-костровый душок.

Он старательно и по-бутафорски безразлично, как научил его театр жизни, убегал от настоящего себя. С нещадно бьющими по ребрам остатками надежды заворачивал за потаенные или первые попавшиеся углы лабиринта судьбы, осторожно и даже несвойственно нагловато пробегал мимо опасных ловушек, преодолевал очевидно непосильные для других и до смешного простые для него препятствия. Происходящее, однако, все же гораздо больше походило на загнанный крысиный бег по кругу, чем таинственные тупики древнего лабиринта.

Самое страшное заключалось в том, что Саше было действительно слишком страшно и дискомфортно прилагать усилия для остановки неумолимого бега в этом пластиковом колесе, чтобы стать хозяином самого себя и безжалостно, одним движением переломить адскую игрушку, незаметно засосавшую его в свой водоворот. Мы ведь всегда до дрожи в коленках боимся менять пластиковое колесо повседневности на свежую свободу неизвестности, опасаясь потерять даже эту безусловно мерзкую, но дающую твердую уверенность в стабильном завтра игрушку для грызунов.

Густые реки жизни в Тихополе плыли и плелись тоже в какой-то мере по-своему. Звучали беззаботные и полые попсовые хиты из телевизора, успешно или провально игрались новые и старые театральные постановки, выбирались наряды в соответствии с актуальным состоянием настроения и духа в целом и нескончаемо делались те самые «фото мамы с цветами от Константина». Правда, уже не Александром — теперь самим отчимом.

Наталья и Константин, выставив из опустевшей и запыленной Сашиной комнаты ворох вещей в навевающих безымянную грусть громоздких картонных коробках, ждали своего малыша. Наталья великолепно отыгрывала роль счастливой будущей матери и жены человека с позолоченной статуэткой «Лучший муж», восхитительно комбинируя ее с калейдоскопом иных цветастых масок. Константин не собирался отставать: у него — по крайней мере на уровне любителя — отлично получалось делать вид, что он не замечает мокрых пятен на подушке своей талантливой жены.

Алексей, по неизвестной ему самому причине еженедельно протирая в гостевой комнате мебель и повесив над камином выцветшие полароидные снимки своей бывшей семьи, ждал Сашу. Он, как и его сын, не желал не то что открыто показывать свою приязнь, но даже смиряться с любовью и привязанностью в самых глубинах своей души. Это была импровизированная игра в прятки. Со всеми: с бывшей женой, с ее нынешним мужем, с их общим будущим ребенком, с Александром… Со своим все еще живым, не до конца забитым камнями мнимого равнодушия сердцем. Мы ведь всегда до дрожи в коленках боимся показать хоть миллиметр своей истинной кожи сквозь плотные белила растрескавшихся карнавальных масок, опасаясь не угодить окружающим или в первую очередь — самим себе.

— Ты сколько еще будешь проекты свои генетические строчить, Эйнштейн ты Фрейдовый?

Руки на секунду замерли на давно испачканной липкими разводами кофе клавиатуре ноутбука, но спустя мгновение вновь упрямо продолжили свой суетливый танец.

— Столько, сколько надо, — вяло огрызнулся Адамов в ответ, сосредоточенно пожевывая и без того искусанные в кровь губы. — Серьезно, парень, лучше отойди. Около меня пепельница, а ты любишь детективы и наверняка знаешь, что может быть, если она окажется в моих шаловливых ручках.

— Чего-то нервный ты сегодня.

Голос, очевидно сверстника, с которым он после празднования своего дня рождения обосновался в тесной душной темноте этой комнаты, звучал обеспокоенно и раздраженно одновременно. Послышался уже успевший стать родным вымученный скрип двери, для смазывания которой никто так и не нашел времени, затем громкий хлопок, и в коридоре затрепетал хриплый девичий смех.

Адамов захлопнул крышку ноутбука и, сделав рваный вдох, сжал пальцами пульсирующие виски. Может быть, вот она — долгожданная последняя капля? Судьба играла с ним уже совсем против всяких существующих и оговоренных правил. Он честно и ни капли не блефуя неожиданно бросил все и всех, судорожно ища спасения от ненастоящего себя в невском городе, неплохо так плюнул в лицо трем своим родителям и будущему сводному брату или сестре, отказался, в конце концов, от заслуженного выпускного бала… И ради чего, собственно?

Ради того, чтобы остервенело грызть гранит оказавшихся неинтересными наук? Корпеть над тетрадями, а затем вне зависимости от результата любезно выкладывать часть своего гонорара от подработки фотографом на стол равнодушному профессору? Ненавидеть свое «великое будущее», которое громко пророчат ему удовлетворенные предоставленной суммой преподаватели, торопливо засовывая хрустящие бумажки во внутренние карманы дорогих пиджаков?

Это ли та жизнь, к которой он стремительно мчался в ночном поезде полгода назад? Ответ для него был, конечно, очевиден. Он не думал о рациональности и возможных негативных последствиях своих действий, забирая пакет документов под осуждающим взглядом пожилой секретарши. Думать, как бы абсурдно это ни звучало, вообще не было в его фирменном стиле.

Душа, всеми фибрами ощущая потрясающую вольность своих проделок, подсказывала ему одну-единственную фразу: «Гореть вам в аду, меркантильные фармацевтические ублюдки!»

Спустя несколько часов он уже во второй раз за последние полгода собирал чемодан, хаотично подсвечивая фонариком искомые вещи. Очередной безбашенный поступок в его коллекции — съехать на первую подходящую по бюджету квартиру в тот же вечер, в который она была найдена.

— Ты куда собираешься-то на ночь глядя, придурочный? — недовольно пробурчал сонный голос из-под одеяла на соседней кровати. — Совсем, что ли, крышу снесло?

Адамов прищурился во влажные волны петербургской темноты. Губы его растянула довольная ухмылка:

— Бежать к настоящей жизни, дружок. Ты со мной?

Глава 5. Сирена

My heart loves, full of fire

I’m rising up, rising up

My heart loves, full of fire

Love’s full of fire, love

Lana Del Rey — Freak

Радужные бензиновые пленки на мутных неглубоких лужицах с причмокивающим хлюпаньем лопались под грязными подошвами легких кед Адамова, неравномерно залепленных неровными и все еще не высохшими комьями песка. В его наушниках, тонкие провода которых кое-где были весьма умело перемотаны синей изолентой, на повторе стояло что-то из томных и тягучих голливудских девяностых, и он с большим трудом сдерживался, чтобы не пуститься в страстное ломаное танго с невидимой прохожим чарующей партнершей с традиционной розой в неестественном блеске уложенных и щедро залакированных желтоватых волос.

Он спешно следовал с охоты за свежими ракурсами на городском серовато-позолоченном пляже на Беговой на забронированные несколько часов последней для будущих выпускников школьной фотосессии. Этот неординарный заказ, признаться честно, сначала его прилично удивил: приглашать фотографа, являющегося почти что сверстником вышеупомянутых выпускников, было как минимум достаточно странно, принимая во внимание традиционную приверженность родительских комитетов к мастерам в этом вопросе. Однако затем выяснилось, что ответственный за этот аспект праздника старичок с камерой внезапно серьезно заболел, и Саша Адамов, неплохо знакомый молодежи Санкт-Петербурга по работам из своего нестандартного фотоблога, совершенно непредвиденно был выбран идеальной и к тому же почти профессиональной альтернативой больному.

---

Что ж, юноша, в свою очередь, был совершенно не против стать объектом всеобщего внимания и к тому же заработать кругленькую по его скромным студенческим меркам сумму. Хотя студентом назвать его было уже сложно, ведь о скандале в медицинском университете Санкт-Петербурга, непосредственной причиной которого и стал наш покорный слуга, говорили еще долго и с завидным энтузиазмом. Родителями юноши была предпринята вторичная попытка его уже насильственного обратного переезда в родные теплые закаты и твердую стабильность Тихополя, однако завершилась она, как можно понять, совершенным и грандиозным провалом: тот уже окончательно и бесповоротно вклинился в размеренные механизмы жизни греховного мегаполиса под дождливым саваном и не был готов отказаться от повседневного лязга его многотысячных человеческих шестеренок.

— Привет всем будущим офисным работягам и музыкантам в переходе.

Он, стремясь как можно скорее влиться в компанию весело щебечущих вчерашних школьников, неловко с размаху присел на уголок чей-то парты и сложил руки на груди. Шутка, по-видимому, вышла не слишком удачной, но выполнила свою главную функцию: внимание выпускников к Адамову было моментально привлечено. В классе воцарилась озадаченная тишина, прерываемая лишь мерным щелканьем ручки откуда-то с задних парт.

Полотно молчания разрезал обволакивающий своим стоическим спокойствием глубокий девичий голос:

— Миша, прекрати щелкать.

Адамов с трудом проглотил ком в горле, зажмурив округлившиеся глаза, словно желая избавиться от внезапного и при этом невыносимо восхитительного видения.

Потому что обладательница этого голоса была воистину прекрасна.

Она сидела, по-хозяйски закинув стройные ноги на парту. Даже в этой позе было невооруженным глазом заметно не просто ее лидерство, но и нескрываемое превосходство над одноклассниками. Ее густо, но не совсем аккуратно подведенные черным глаза с ленивым интересом наблюдали за Адамовым, а блестящие влажные губы периодически приоткрывались, выдувая розовые матовые пузыри дешевой жвачки.

Внезапно он захотел приблизиться к этой девушке, нагло смотря прямо в ее прищуренные карие глаза, смиряющие его оценивающим взглядом.

Он не чувствовал такого никогда до этого дня.

Это не было сильной симпатией или хотя бы подобием какого-то светлого чувства. Это были тягучие черные волны мгновенной страсти.

Физической и ментальной одновременно.

— Они плоховато научились шевелить извилинами за эти одиннадцать лет, извиняюсь за них как президент школы.

И, плавно поднявшись, она направилась к Александру. При каждом ее бесшумном кошачьем шаге на ремне позвякивали массивные цепи.

— Я Элизабет, которая из «Пиратов Карибского моря», — проговорила она, протягивая одну руку в качестве приветствия, а второй поправляя расправляющуюся белую футболку, норовящую закрыть ее плоский и чуть загорелый живот. — Но тебе можно просто Лиза, так уж и быть.

Прерывисто и неожиданно тоскливо вздохнув, он чрезмерно крепко ответил на рукопожатие, зачарованно наблюдая за мокрым сиянием ее тонкой шеи под искусственным светом желтых ламп. Из сладкого забытья его вывел тот же самый голос, который, казалось, не бился, как все человеческие теноры, альты, басы, баритоны и сопрано, острым эхом о завешанные плакатами с химическими формулами стены класса, а мучительно медленно стекал с них золотистыми медовыми каплями.

---

— Может, хотя бы ради приличия представишься? Не все из нас двадцать четыре часа в сутки залипают в вк и инсте, к счастью или к сожалению.

И она торжествующе приподняла правый уголок губ в демонической ухмылке, изогнув левую бровь. Элизабет стремительно втягивалась в импровизированную игру, почти с напором отнимая у активно сопротивляющегося эго Адамова роль ведущего. Хищником непредвиденно становилась возможная жертва.

— Александр Адамов.

После густой мелодии ее усыпляющего голоса звуки его слов показались ему какими-то удивительно резкими и хлесткими, словно визгливый свист упругого удара хлыстом по воздуху.

— Ваш фотограф, ребята.

Он по-прежнему смотрел исключительно на ее ресницы и сиреневатую синеву словно пергаментной кожи под глазами, хотя обратился, разумеется, ко всем присутствующим, ставшим будто выцветшим фоном, четко выделяющим Элизабет «из „Пиратов Карибского моря“».

— Так снимай нас всех, наш фотограф по имени Александр Адамов, — дребезжащим, как стекло, от сдерживаемого смеха голосом растянула она, кокетливо, но не слишком вызывающе накручивая на палец русый локон и увлекая его за собой.

Он торопливо опустил глаза на камеру, висящую у него на груди на потертых ремешках, и в очередной раз поблагодарил небесную канцелярию за отсутствие способности краснеть. В последующие несколько часов перед все еще пребывающим в воздушных туманах романтического замешательства Сашей появлялось и исчезало великое множество самых разнообразных лиц. Нескончаемо раздавалось клацанье спуска затвора; бесконечно менялись вокруг него толпы, жаждущие посмотреть отснятый материал. Женский образ, маячивший перед его глазами, наконец совпал с реальностью, когда он машинально собирал сумку с техникой в коридоре.

— Александр Адамов. — Он почувствовал прохладное прикосновение к запястью тонких пальцев, скользящих по направлению к ладони. — Хочешь быть моим Уилли Тернером?

— Что?

Ладонь, закончив свой недлинный путь, напористо и решительно сомкнулась в замок с его ладонью.

— Что слышал, дурачок, — она сдавленно усмехнулась, однако лицо ее выражало непоколебимое спокойствие и даже чрезмерную уверенность. — Вроде как предлагаю тебе затусить. Решай быстрее, я вполне могу передумать. Предлагают обычно мне, а не я.

Александр, внезапно до дрожи в коленях желая столкнуться с возмутительно спокойным взглядом наглых карих глаз, довел молнию сумки до упора и нарочито медленно повернулся.

— А ты любишь играть. — Прищурившись, он мягко провел пальцем по ее правой скуле: по траектории падающего на лицо солнечного света. — Да?

— Я люблю выигрывать.

Он буквально почувствовал, как Лиза прикусила щеку с внутренней стороны в попытке не улыбнуться лучшей из своих улыбок.

— Ну что ж, тогда посмотрим, кто кого.

Его червоточина, так внезапно заменявшая привычное сознание послушного своей судьбе человека, обожала азарт. Канувшее в Лету вместе с университетской жизнью «великое будущее» служило прямым тому подтверждением.

Глава 6. Чулки

Самый редкий вид,

но самый худший браконьер.

Pharaoh — Дико, например

— Можешь взять двойную сумму, — говорит прикрытый лишь красным атласным покрывалом, устало откинув голову на спинку дивана. Он медленно проводит свободной ладонью по спутанным темным вихрам, глядя на сидящего напротив русоволосого крепко сложенного типа. — Еще три в пиджаке.

Неизвестная кукольной внешности надевает привычный костюм, состоящий из розового атласного платья, чтобы потом переодеться в любимый свитер и привычные затертые джинсы. Позже, когда ночь взмахом черных ресниц-облаков поглотит каждую уличную тень, она соберет волосы в небрежный пучок, поймает такси, приедет в свою квартиру и до утра будет смотреть новый сезон какого-то штампованного сериала с ТНТ, согревая на порочных губах ледяные пузырьки игристого. А пока…

— Бывают же такие скромные шалавы. — Кудрявый выдыхает дым, прижавшись лицом к изящному изгибу бедра девушки. Он слишком пьян или слишком дерзок? — Правда, мой соратник?

Она снисходительно треплет его по волосам, улыбаясь и глядя куда-то в глубь вензелей ковролина. Далеко не самый худший вариант. Почти что праздник для девочки по вызову со стажем, видевшей всю звериную изнанку общества. Люди бывают такими животными, пускай даже она к этому уже привыкла.

— Бывают, — Андрей улыбается Александру в ответ. — Но так, пожалуй, даже интереснее.

Александр выпускает девушку из рук, улыбаясь то ли от сонма приятных картинок под веками, то ли от такого простого плотского счастья — иметь возможность и средства иметь дело с лучшими девочками петербургского аналога Города Грехов в лучшем номере лучшего отеля. Элита. Исключительность. Сливки общества, марающие шелковые простыни себе подобными, пьющие Jack Daniels на завтрак, обед и ужин, втягивающие носом в испарине белые дорожки к лунному диску.

— Неплохая девка. Даже одна из лучших! Как там ее? Вроде на «Е»… — Адамов переводит полностью обессмысленный, расфокусированный взгляд на банковскую карту, одиноко валяющуюся на бархатном кресле. — А дерьмо у тебя и впрямь отборное. Фотоэлита не подвела, посоветовав мне тебя, дорогой друг. — Он показывает Андрею большой палец, подтверждая сказанное неестественно энергичными кивками, и раскачивает в до боли давящем на виски сжатом воздухе небольшой пакетик: — Будешь? Так уж и быть, делюсь.

— Прости, брат, но нет, — Андрей смотрит на пакетик без капли вожделения и прикрывает обвитые красными нитями воспаленных капилляров серые глаза. — Я устал. Порошковых гонок я не выдержу.

— Черт тебя дери, Андрей! — кудрявый возмущенно жестикулирует, единожды чуть не откинув полиэтилен с сомнительным содержимым куда-то в недра роскошной комнаты. — Ни на одной из наших тусовок ты ни единого раза не дунул и не нюхал! Что это за кодекс чести, Лазарев?

— Мое кредо, Адамов, — дилер угрожающе хмурится, — состоит в том, чтобы относиться к работе как к работе, а не как к развлекаловке, и учить меня моей же профессии явно не стоит.

Почему с Адамовым он чувствует себя старшим братом, постоянно вразумляющим непутевого младшего, чтобы им обоим не влетело от матери?

— Подумай над этим.

— Окей, дорогой, — Александр покорно поднимает руки в воздух в знак примирения, — всё для тебя. Только не злись на своего любимого клиента. — Он, секунду поразмыслив, прячет пакетик в сумку с фотоаппаратом: — Твой подход настраивает меня на невероятно противный трезвый лад.

На самом же деле Лазарев нарушил один из главных принципов своей работы. Он привязался к клиенту, а именно — к Александру Адамову. Андрей часто успокаивал себя тем, что эта внезапно пробившаяся через серебряный асфальт его бытия наркоторговца приязнь завязана на их общей искренней любви к деньгам, алкоголю, отборным носительницам древнейшего генофонда соблазнительниц и свободной от всяких обязательств автопилотной жизни, но чем-то, что бессильно билось о ребра негласным предупреждением, осознавал, что дело тут вовсе не в этом.

Молодой же фотограф, неизвестно для него какими ухищрениями буквально влетевший в списки женского глянца под заголовками «Самые желанные холостяки страны», обладал ядом смертельной тайны и дьявольской харизмой. И Лазарев велся на нее, как первоклассник на девичье подмигивание: прощал долги, беспардонное вмешательство в его рабочие дела и порой абсолютно безбашенные поступки.

Он видел на своем дилерском веку великое множество таких — живых и молодых, еще не бросающих все в руки торговца мимолетным счастьем, вечно веселых и злых в своей беспрерывной эйфории, — но ни один из них пока не цеплял его ничем, кроме приличного денежного крючка. Адамов был исключением из правил, и это откровенно настораживало Лазарева.

За пять лет своей головокружительной карьеры вершителя естественного отбора он отлично усвоил важный урок: выжить и нажиться в этой гиблой сфере способны лишь те, кто играет исключительно по правилам.

Глава 7. Лазарев

Мне бы ракетой улететь на другую планету,

Или болеть перестало б на этой —

Нелепое тело, что тупо болит.

ЛСП — Тело

Лакированная крышка дубового гроба слепящим радужным глянцем подсвечивает Млечный Путь обжигающих пылинок, медленно вальсирующих в воздухе. В потоке зияющей дыры спутанных пустых мыслей, отрывающих его от магнита реальности, он отмечает, что ткань новейшего черного костюма, в котором он буквально вчера отдавал кокаин очередной экранной марионетке, заживо сжигает его тело. По сгорбленной спине текут огненные слезы, запястья охватывают наручники пламени, плечи плавятся от безжизненных солнечных ласк.

Он — или лишь его физическая оболочка? — пребывает в сжирающем огненном вакууме. Ему представляется, что на самом деле под дубовым, полыхающим сотнями тысяч преисподних небом лежит не маленькое сломленное болезнью фарфоровое тельце, закутанное в саван белых рюш, а он сам. Не слышно ни одного слова, пропитанного гарью скорби, не чувствуется ни одной живительной слезы, капающей на тыльную сторону его ладони из глаз мертвенно-бледной женщины, стоящей рядом с ним, не видно ни одного перекошенного невообразимым горем или непонимающим стыдом лица. Существует только звук скрипа связки воздушных шариков его мыслей, ревнивые животные поцелуи светящейся точки, плавающей в леденцовой лазури неба, и его игра в гляделки с крышкой гроба. С начала похорон он не сводил с него глаз, так что первенство при любом раскладе оставалось за ним.

Проклятое дерево уже опустили в кратер равнодушной высушенной земли, затем закопали этот очередной прыщ на изрытом лице планеты, а в его взгляде все так же отражалась пыль, подсвеченная бессердечным блеском софитов крышки гроба. Она отражалась в его пустых глазницах — можно ли назвать зрительный аппарат живого трупа глазами? — еще много месяцев. Отражалась, когда он по инерции вручал товар клиентам, когда бесчувственно мял холодные губы жены, когда скуривал последнюю сигарету во второй за день пачке. Множество раз он удивлялся тому, что в этот период сам не стал жертвой цветного разнообразия своего товара, — но, может быть, до тошноты яркие картинки так и не сумели бы заменить вечную картонку с изображением крышки гроба в калейдоскопе его сознания?

Лицом к лицу с осознанием произошедшего он столкнулся только тогда, когда его рука, формально без его же ведома, подписывала заявление о разводе. Плясавшие последние полгода перед ним канкан буквы внезапно даже для него самого выстроились в красивые траурные бусы слов: «Меня зовут Андрей Лазарев, мне двадцать восемь, и моя пятилетняя дочь умерла от рака крови». Бусины рассыпались в разные стороны, когда тишину кабинета, подобно взрыву, разорвал его неожиданный смех: он был искренне счастлив. Счастлив, потому что спустя столько дней-перемоток это свинцово-легкое предложение наконец воспринялось его воспаленным от страдания мозгом так, как должно было восприниматься изначально. Без банальных мыслей о том, что это глупая шутка, страшный сон, идиотский розыгрыш, неудачная выдумка его собственной богатой фантазии или жестокая постановка какого-то мерзкого телешоу, в котором он — в главной роли.

Просто это было действительно так. Его звали Андрей Лазарев, ему было двадцать восемь, и его пятилетняя дочь Рита умерла от рака крови. Иногда русло течения жизни неподвластно любым нашим стараниям. Одним из таких течений и стала смерть Риты, заболевшей на третьем году жизни острым лимфобластным лейкозом.

Он действительно сделал все что мог, хотя почти каждую ночь просыпался от удушения муками вины. Он пошел на сделку с совестью, получая прибыль от сделок с теми, кто добровольно шел на смерть, чтобы спасти от ее костлявых лап собственного ребенка. Разумеется, для жены он просто беспросветно пахал на работе и влезал в неимоверные долги. И он действительно это делал — сначала наркоторговля была лишь дополнительным заработком. Кокаин, метамфетамин, марихуана, гашиш, ЛСД — все это было его тайным миром и его любимым скелетом в шкафу. Уровни в игре «Стань поставщиком качественного дерьма & Спаси дочь от окончания еще не начавшейся жизни» он проходил достаточно быстро, потому что всегда, как ни забавно это звучит, был законопослушным гражданином. Так же уважительно он отнесся и к правилам Вселенной, в которую попал инопланетянином не по своему желанию.

Да, ему было жаль эти тени атрофированных людей под экстази, в экстазе двигающих телами в пьяном неоне, но насмешница-жизнь заставляет выбирать. Его выбор пал на девочку, которой он с трепетом и комом в горле целовал бритую макушку и которой со слезами в твердом голосе читал «Рапунцель» — это была ее любимая сказка.

«Папа, а почему мама плачет, когда смотрит на мою голову? Мы же отдали мои волосики феям, чтобы они наколдовали мне прическу, как у них!»

«Мама плачет от счастья за твою новую волшебную прическу, солнышко. — Его указательный палец аккуратно гладит испещренную трещинами вен детскую кожу, боясь столкнуться с трубкой капельницы. — А ты спи, чтобы они скорее колдовали, а то совсем разленились».

Жена не выдержала гнета пропахшего детским онкологическим отделением прошлого и ушла. Он не держал ее и позволил спокойно идти на свет новой жизни, не споткнувшись о выпавший из его гардероба скелет, имя которому было — «Твой муж — известный и успешный наркоторговец». Благо что врожденная ответственность Лазарева и его величество Случай не дали ей ни одного повода заподозрить его наличие, и он был благодарен им за это.

Жена от него ушла, но с ним все так же коротал серо-железобетонные дни его оставшийся как память о дочери по-собачьи верный бизнес, побочные эффекты которого дарили ей частичку огромного пазла счастья и который приносил более чем хороший доход. Одинокую жизнь он начал с того, что без сожалений ушел с постоянной работы пресловутым менеджером по продажам и с головой погрузился в омут, в густых и мутных водах которого его уже давно ждали проверенные клиенты, которыми в будущем станут прячущиеся под маской безупречности звезды и известные личности, завидующие его сомнительным для простого человека успехам коллеги и выработанный им самим свод правил, которому он не без удовольствия беспрекословно подчинялся:

— Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не пробовать товар. Трезвый дилер — лучший дилер.

— Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не привязываться к клиентам. Хладнокровный дилер — лучший дилер.

— Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не жертвовать качеством товара. Ответственный дилер — лучший дилер.

Его зовут Андрей Лазарев.

Ему тридцать.

Два года назад его пятилетняя дочь умерла от рака крови.

Полтора года назад он развелся с женой.

Он — наркоторговец.

Его любимое правило:

Мертвый заживо дилер — лучший дилер.

Глава 8. Питер — Тихополь

Если спросит Бог: «Чего ты хочешь, бро?»

Хочу забыть боль; я хочу на танцпол,

Где светит стробоскоп красным-синим —

И девочки красивые.

Господи, отвези меня…

ЛСП и Pharaoh — Амнезия

Гипертрофированные тени мужских фигур сочатся по облитому серостью дождя асфальту Невского проспекта. Их насквозь прокалывают острые огни проезжающих мимо машин. Пахнет бензином, осевшим на лужах радужными пленками, а еще скошенной травой и любимым запахом петербуржцев — бесконечной прогорклой сыростью, стелющейся на пиджаки и пальто вечно спешащих куда-то прохожих микроскопическими хрустальными подвесками дождевой люстры. Нева течет густыми черными волнами в своих бетонных тисках, освещаемая тусклым мерцанием насмешливой полной луны, едва пробивающейся сквозь угольную вату облаков.

Тихополь утопает в каком-то особенно домашнем, уютном рыже-желтом свечении закатывающегося в свою молочно-белую облачную постель провинциального солнца. Травы тихо отдаются в ласковые реки рук нежного вечернего воздуха. Эгоистичная южная жара сменила гнев на милость, ненадолго перевоплотившись в пьянящую сладость кроткого майского вечера.

Выкуривая далекие светлячки своих сигарет и одинаково торопливой походкой приближаясь к нервирующей ослепляющим дымом ультрамариновой вывеске и пульсирующему от битов танцевального трека зданию, двое о чем-то оживленно разговаривают. Дошагав до него, они втискиваются в пахнущую потом, хрустящими зелеными купюрами, дорогим алкоголем и сексом цветастую толпу, нагло проигнорировав стоящего на входе секьюрити. Деньги — это всегда универсальная карта клиента даже там, где она не требуется. Элита имеет полное право бросаться в омут разврата без предварительного разрешения.

В доме, к привычным звукам которого, вроде скрипа несмазанных дверей и микроскопических взрывов нагретого для жарки оладий масла и к которым четыре года назад добавился еще и один из самых счастливых — детского крика, тоже пахнет крепким табаком. Наталья, умиротворенно улыбаясь после все же увенчавшихся успехом попыток уложить неугомонную дочь, вносит в столовую блюда со свежеприготовленными составляющими ужина, и их ароматный дымок вступает в спор с сигаретным дымом, сливаясь в сочетание запахов, которое стоило бы назвать «реальный запах российского уюта». Она целует мужа в губы:

— Костя, не кури больше в доме. Нас все-таки уже давно не… двое. — И криво улыбается. — Анечке нужно дышать чистым воздухом без вредных примесей, ты же и сам знаешь.

Трое сидят за закрытыми дверями вип-комнаты: Андрей, Александр и его эго, стремящееся вот-вот выплеснуться бурным ненасытным потоком всех его красивых, веселых и злых демонов одновременно. Адамов, похожий на змея-искусителя, держит на коленях очередную милашку, гипнотизируя ее своим фирменным, проверенным на десятках таких, как она, оскалом.

Лазареву внезапно становится так противно смотреть на это, не отличающееся замысловатостью действие и его друга, существование которого свелось к потаканию слабостям своего тела и интоксицированного сознания, что он почти готов подорваться с бархатной ткани софы и уйти. Держит только клиент, который должен явиться с минуты на минуту. Наркоторговец как никто другой знает, насколько жалкое и трусливое нутро скрывается за физической оболочкой диких ночных плясок дьяволов Адамова: утро-амнезия, очередная лотерея «укрась дизайнерским аксессуаром — рвотой — одну из самых дорогих вещей в доме» и желание как можно скорее любым способом умереть от боли в сведенных судорогой мышцах при отсутствии дозы. Справедливая плата за то, чтобы на один беспутный час ощутить себя великим властелином всей бренной вселенной.

Константин, с почти правдивым удовольствием, доедает свою порцию. Последняя, будто нарочно повторяя все действия идеальной хозяйки из рекламы дешевого моющего средства, предугадывая вопрос мужа, с его удовлетворенным кивком накладывает ему еще немного холодных куриных отбивных и водянистого картофельного пюре.

— Приятного аппетита еще раз, дорогой. Я очень рада, что тебе так понравился ужин. — Она улыбается шире. — Давно ты не ел с таким недюжинным аппетитом.

— Столько проноситься с капризной Аней по дому — любой бы даже живого быка заглотил, не подумав! — Константин хрипло смеется и мгновенно одумывается: — Но ужин и вправду невероятно вкусный. Ты настоящая кулинарная волшебница, Таша.

Холодные прожилки мраморного кафеля вызывают приятные мурашки, усиливая действие всех специй жизни на мозг и доводя спидометр тела до состояния, близкого к критическому. Его глаза становятся объективами фотоаппарата, чьи выпуклые линзы фиксируют затененную и размазанную, из-за выставленной на максимум в настройках мозга диафрагмы, картинку. Это скульптура, которую он оставит, как и всю безликость остальных в галерее своих девочек на ночь, незаконченной и неназванной, и в этом будет его собственный уникальный почерк и индивидуальный шарм.

Беседа супругов за чаем в Тихополе проходит так, как она проходила, проходит и будет проходить всегда, ведь у каждой человеческой судьбы существует необыкновенно разная череда повторяющихся событий. Наталья и Константин обсуждают успехи дочери в развитии. Наталья выражает желание скорейшего выхода из декрета на работу в театр, Константин ощутимо злится на непокорность неугомонной жены. Тема откладывается на более позднее обсуждение. Константин ставит Наталью перед фактом завтрашней встречи с друзьями за рыбалкой, Наталья ощутимо злится на непокорность неугомонного мужа. Тема откладывается на более позднее обсуждение. Finita la commedia прошедшего дня родителей Александра Адамова в Тихополе: холодный поцелуй, выключенный свет торшера, доставшегося по наследству матери семейства, и ожесточенная борьба за одеяло ночью.

Он едва способен сдерживать феникс крика, переродившегося из кома в горле, порожденного всеми животными оттенками удовольствия. Ему кажется, что еще чуть-чуть — и его забросит на самое высокое из райских облаков, и там он встретится с Богом, поговорит с ним по душам и в честном споре убедит его в том, что никакая духовная жизнь не может сравниться с постоянным удовлетворением телесных потребностей. Сердце рвет гранит грудной клетки, и не существует более ничего вокруг: ни абсолютно мертвого завтра, ни стеснения перед обществом, ни понимания того, что каждый бит этой обманчивой музыки, смешанной в алкогольном коктейле с сексом и наркотиками, все глубже засасывает его в им же созданный омут.

Наталья заботливо укачивает проснувшуюся от слишком яркого лунного света дочь.

Александр, тяжело и загнанно дыша, открывает глаза в своей постели от будто смутно знакомого детского плача.

Глава 9. Фоткать

I’m the last cowboy in this town

Empty veins and my plastic broken crown

They said I swam the sea that ran around

They said I once was lost but now I’m truly found

Foals — Late Night

Черт подери, как раскалывается голова — будто каждая воспаленно-красная извилина пульсирует подобно колонкам во вчерашнем облитом неоновыми красками баре. Сколько он вообще выпил? И чего?

На пол.

Мышцы судорожно сокращаются. Холодный пот течет по лбу. Ощущение, будто все органы остались в том, что сейчас ярким пятном зияет на ковре из натуральной шерсти, на который он спустил половину заработка за прошлый месяц. Причин, как обычно, не было — просто захотелось.

Александр с отвращением вытирает лоснящиеся губы, громко ругается и в гневе бьет кулаком по прикроватной тумбе, но жалкий порыв ярости не имеет длительного продолжения, потому что сил в его отравленном алкоголем и наркотиками теле не хватает даже на то, чтобы как следует разозлиться. Он откидывается обратно на подушки, стискивая голову в дрожащих ладонях, и, сжимая до противного ему же самому скрипа зубы, массирует натянутую пергаментную кожу висков. Рядом валяется бутылка Jack Daniels и чей-то красный пояс — не стоит и упоминать о том, что фотограф даже в общих чертах не помнит не только его владелицы, но и событий вчерашнего вечера в принципе. Последние полгода память очень редко удостаивала роскошью своего внимания его вечерние и ночные приключения, так что он очень редко имел хотя бы смутное представление о том, какой была его жизнь вне дневных съемок.

Таким оно было, маргинально-элитное существование Александра Адамова.

Он с трудом садится на кровати и тратит следующие пять минут на то, чтобы бессмысленно стекать пустым взглядом по зеркалу. В нем отражается молодой еще человек, тело которого метафорически напоминает дешевую конфету: красивое, сильное и крепкое внешне — шелестящая яркая обертка, — но уже начавшее процесс разложения изнутри — абсолютно мерзкий вкус. Его глаза светятся острой усталостью и вместе с тем вопящей ненасытностью.

Адамов много думал о том, почему водоворот больших денег и оглушительной славы богемного петербургского общества, пришедшей к нему после фотосессии какой-то театральной дивы — забавно, но он уже успел забыть, какой, — так быстро захватил его в свой сумасшедший танец.

Сначала, год назад появившись неотесанным юношей, «у которого еще полароидный снимок в руках не обсох», как выразился один из его новых знакомых, среди дам с обложки журнала Maxim и джентльменов, за право устроить выставку картин и снимков которых работники галерей перегрызали друг другу глотки, он боялся даже прикоснуться к бокалу с крепким напитком. Он был простым талантливым юношей из российской провинции, тихо выполнявшим свою работу и отдающимся ей без остатка.

Вторая стадия. Дамы с обложки Maxim невыразимо огорчают его однообразием фигур. В жизнь и сознание потихоньку проникает фальшивая прелесть нетрезвости, за которую он еще не отплачивает сполна утрами, похожими на описываемое. Его любят и принимают в обществе, этого обаятельного и одаренного молодого человека с чувственным дьявольским оскалом и неистощимой, неестественной энергией на прожигание жизни. Он занимается любимым делом, отбоя от заказов от самых богатых и знаменитых просто нет, но вдохновение на фотоработы, наполненные не пустым глянцем, а неподдельным смыслом, куда-то постепенно исчезает, оставляя место едкому самолюбованию.

Третий этап. В голове царит безумная какофония женских образов. Фанатки, девочки на ночь, спутницы со светских раутов смешались в единую тень женщины, ставшей синонимом к уже мало похожему на человеческое — животному удовольствию. Физическая оболочка Адамова, не слишком отличаясь от его души, начинает покрываться белесой пленкой гниения. Фотографа начинает нервировать отсутствие любой мотивации к работе, кроме денежной, и коллеги по цеху советуют ему «пройти эффективный курс лечения», попробовав таблетки, лучшим поставщиком которых считают небезызвестного Андрея Лазарева. Это действительно дает результат, если покорно закрыть глаза на пока еще невидимо разлагающиеся внутренности, а приятным бонусом идет дружба с дилером, ненавязчиво присматривающим за ним и его делами. Теперь чувство вины за бесцельно проживаемое время, как в старые добрые первые дни в статусе желанного и богатого, стремится к нулю, ведь он расходует цветастые купоны хотя бы не в одиночестве.

Проявив всю фотопленку своей новой жизни, он смог найти себе оправдание только в одном: все эти допинги к существованию — не более чем попытка доказать всем — и прежде всего самому себе, — что он больше не притворяется и не играет на подмостках театра прошлого.

А еще — и это он от себя уже старательно скрыл — ему просто нравилось то, что он чувствовал ежедневно. Ему импонировал тот, кто глядел на него из зеркала — очаровательный, маниакально притягивающий, сверкающий бриллиантами молодости, богатства, красоты и таланта — смертельно опасное для одной личности соединение.

Он свешивает ноги на пол и, брезгливо сморщившись, встает, глубоко вздохнув, чтобы не вызвать этим действием очередного приступа тошноты. Слегка пошатываясь от взрывов головной боли, накидывает на голые плечи плащ и выходит на веранду. Звонкое шлепанье босых ног по паркету раздражает больное сознание настолько, что он еле сдерживается, чтобы не закричать.

Александр выходит на балкон огромного холостяцкого убежища — и буквально задыхается от чистоты утреннего воздуха. Он подмечает, что залитое розовой патокой рассветное небо сегодня необыкновенно красиво, но мысль о том, чтобы поймать этот момент камерой, почему-то не приходит ему в голову. Он уже традиционно набирает знакомый номер клининговой компании, чтобы запустить новый дневной цикл: дневные съемки — ночная вечеринка — утренний клининг.

Еще один день.

Глава 10. Вырезка из газеты

When I wake up, I’m afraid

Somebody else might take my place

When I wake up, I’m afraid

Somebody else might end up being me (being me, being me)

The Neighbourhood — Afraid

Фокус наведен на веранду выжженного дотла ядовитой ревностью солнца Краснодарского края дома.

Особенно нерушимое постоянство сложилось в жилище и жизни Алексея Адамова тогда, когда всем троим близким людям Саши стало окончательно и бесповоротно ясно: он никогда не вернется в Тихополь. Это был уже неопровержимый факт. В прошлой же жизни… Они смутно надеялись на это, но эти надежды, что было очевидно даже для них самих, играли роль таблеток с эффектом плацебо: принял пустышку — и кажется, что всё совсем не так уж и плохо. Алексей, не слишком часто общаясь с обновленной версией Александра, но даже по редким несодержательным разговорам с ним догадываясь, что тот стремительно катится в какую-то неведомую его отцу пропасть, принимал эти мысли-лекарства по целой горсти ежедневно. Утром, днем и вечером.

Перестали переставляться, словно шахматные фигуры, камеры на втором этаже дома; забылась прохладная тень гостевой комнаты, всегда отводившейся для приходов юного Саши с камерой под мышкой к отцу на «истинно мужскую» ночь. Впервые прочитав в местной газете об успехах «талантливого юного тихопольца, организовавшего первую выставку своих фоторабот в одной из лучших галерей современного искусства Санкт-Петербурга», Алексей смятенно усмехнулся в густые усы: забавно, как быстро люди намертво, подобно мухам в безвоздушный зной, прилипают к хоть чего-то добившимся знакомым. Саша вдруг стал чуть ли не самым уважаемым жителем городка: о нем говорили даже те, кто не гнушался унижением «удивительно одаренного фотографа» в школе; приезда «восходящей звезды отечественной фотографии» ждали абсолютно незнакомые ему люди; его жаждала расспросить об «оглушительном успехе» редакция газеты, в свое время наотрез отказавшаяся от публикации серии его фотографий о многоликости жителей Тихополя.

По-настоящему, хотя и, может быть, излишне скрытно, в него верил лишь человек, будто приклеенный своей гранитной стабильностью к стулу для рыбалки, стоявшему на веранде. И теперь, как и всегда, свежий экземпляр небезызвестной газеты «Тихополь сегодня» трубил о чем-то пафосно-повседневном. Алексей, покачиваясь на излюбленном стуле под назойливый треск цикад и попивая приторный кофе из бывшей пивной кружки, медленно скользит взглядом по шершавой дешевой бумаге, пока его внимание не привлекает нестандартный, почти кричащий по меркам всегда сонного микроскопического южного города заголовок:

СТРАННЫЕ ПРОПАЖИ МОЛОДЫХ ДЕВУШЕК В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ: НЕСЧАСТНЫЕ СЛУЧАИ ИЛИ ЧЕЙ-ТО ХЛАДНОКРОВНЫЙ РАСЧЕТ?

Подобно любому родителю, замечающему хоть какое-то упоминание о жизни ребенка, он цепляется напряженным взглядом за нестандартное название весьма короткой заметки и, сжав в руке все еще очень горячую кружку, начинает читать:

Жители культурной столицы нашей родины, ставшей домом и неиссякаемым источником вдохновения для тихопольца, а ныне известного фотографа Александра Адамова, обеспокоены частыми пропажами молодых петербурженок. Девушки, по словам правоохранительных органов, все еще не найдены, как и связь между их исчезновениями. Будем надеяться на лучший исход этой ситуации и пожелаем правоохранительным органам Санкт-Петербурга терпения и удачи в расследовании.

По телу Алексея внезапно проходит сильнейшая волна озноба, заставляющая руку, удерживающую кружку, обессиленно задрожать.

— Черт! — Алексей тяжело вздыхает и, опустившись под стол, собирает радужные отсветы осколков стекла. — К старости совсем впечатлительным стал. Но… Господи спаси, как же это все-таки…

— …страшно, — обреченно заключает Андрей. Затем, ненадолго замолчав и перестав листать бесконечную ленту на цветастом экране одного из последних айфонов — не самого нового, чтобы не привлекать к себе лишнего и ненужного в работе наркоторговца внимания, — продолжает: — Они же совсем еще жизни не увидели.

— Мне кажется, больше и не увидят. — Уже привычно нетрезвый Александр, всем телом откинувшись на диван очередного гнусного в своей роскоши съемного номера, задумчиво и как-то необычно инфантильно накручивает на палец темный локон сильно отросших кудрявых волос. Затем переворачивается на бок, лицом к Лазареву, сидящему перед ним в стеганом кресле. — Будем честными, дружок. Все мы знаем, что людей после таких пропаж редко находят живыми. — Лицо его расплывается в глуповатой, но все такой же обаятельной улыбке. — Особенно… молодых и красивых.

Андрей с жалостью смотрит на паясничающего Александра. Сейчас в розыске находятся Елизавета Нестерова, Арина Жеманская, Екатерина Александрова и Светлана Ульяновская. Он тяжело вздыхает.

— Я хотел с тобой поговорить, Саша. Я думаю, что мне скоро придется разорвать с тобой рабочие отношения.

— Ой, да брось ты, не закипай, мой любимый брат по разврату, — словно в замедленной съемке отмахивается от Лазарева Адамов, но почти мгновенно становится серьезным. — Лучше скажи, вот только честно. Приходилось ли тебе убивать во время работы?

От такого неожиданно откровенного вопроса Андрею становится не по себе, и уже приготовленное к нотациям выражение лица ненадолго сменяется на растерянное.

— Слава богу, не довелось. А тебе, чтобы такие вопросы не приходили в голову, пора слезать с дерьма. Ты слишком разыгрался, хватит испытывать судьбу на милость. Она тебя, поверь мне, не пощадит.

— А то что? — покрытое испариной лицо Александра неожиданно оказывается в паре сантиметров от глаз Андрея, прожигая его взглядом, в котором медленно плещутся чернильно-алые волны безумия. — Ты не будешь мне другом?

Лазарев ощутимо дергается всем телом, но секундой позже, сохраняя хладнокровие и не отводя лица — взбесившимся зверям всегда смотрят прямо в глаза, — твердо отвечает:

— Ты все еще мой друг.

— Я всегда им и был. — Трикстер поглощает остатки человеческого света в непроницаемо закрытых от чужого вероломного проникновения в душу глазах Александра. — Жизнь имеет всех, кто выбирает оставаться человеком. Ты знаешь это лучше всех. Правда, Лазарев?

Всю ночь Андрей не может заснуть, то задыхаясь под шелковыми одеялами, похожими на толщу воды, которая невыносимо давит на его готовую вот-вот разорваться голову, то стуча челюстью от промозглого холода, ветром сквозящего между рёбрами. Исчезновение юных особ Петербурга почему-то невыносимо тревожит его давно застывшую кровь, и он, устав от битвы льда и огня на коже, садится в кровати и достает из заброшенной книги фотографию. Внимательно смотрит на нее, устало улыбается и мягко целует со стыдливой усталой улыбкой:

— Спи спокойно, Рита.

За секунду перед тем, как провалиться в сон, его мозг пронзает болезненно абсурдная фраза: «Я рад, что ты умерла не так, как они».

Глава 11. Съемки

Уходи,

Бог с тобой.

Что ведет тебя вперед —

То принесет назад домой.

The Retuses — Уходи

Серебристая поверхность зеркала отражает сероватый цвет лица Адамова, будто рябь ручья — хвастливую молодую красоту Нарцисса. Александр проводит пятерней по кудрявой темной шевелюре, равнодушно отмечая, что, кажется, он не мыл голову уже несколько дней, и оправляет плащ, облитый терпкими облаками дорогого парфюма.

Единственное, что волнует его в текущем состоянии, — это тот факт, что он может понести серьезные убытки из-за своего неприглядного внешнего вида. Изнеженные роскошью и сервисом высшего класса звезды не потерпят даже самого одаренного и креативного в мире фотографа, если от него будет за версту нести. В последний раз бросив взгляд на свое отражение, Александр входит в затемненную студию, где его уже давно ждут.

— Александр, — голос стоящей перед ним режет ухо своим явным недовольством. — Надеюсь, вы опаздываете на съемки на целый час ко всем важным клиентам без исключения?

Адамов, как истинный психолог, игнорируя раздосадованный тон клиентки, умиротворенно распаковывает оборудование и расставляет световые приборы.

— Дорогая… — он украдкой косится на экран смартфона со списком ближайших съемок: даже прекрасно осознавая, кто перед ним, он совершенно не помнит ее имени. — …Анна! — В ход идет уже много раз испытанное оружие: соблазнительная улыбка. — Извините меня за мою вопиющую непунктуальность. Знаете ли, бывают такие дни, когда все идет не так, как планировалось. Этот день явно решил стать одним из них. Но! — он уверенно поднимает указательный палец, кивая в подтверждение своих слов. — Я более чем на сто процентов уверен, что ваша фотосессия станет лучшей во всем моем портфолио.

Профессиональное приспособленчество мастерски обучило его произносить эту фразу на каждой съемке. Лесть всегда входит в первичный пакет услуг любого успешного в своем деле бизнесмена.

Он с облегчением выдыхает, понимая, что запах вчерашней ночи, провалившейся в пропасть забвения вслед за всеми остальными за последние несколько месяцев ночами, либо чувствуется исключительно им самим, либо не так резок и удушлив, как ему казалось. По крайней мере, Анна не выразила на своем миловидном лице так присущей всем богатым уродливой гримасы брезгливости.

Александр нажимает на кнопку включения камеры и неожиданно даже для самого себя превращается в Сашу, неприметного юного жителя соответствующего своему названию города Тихополя с вечным фотоаппаратом везде, куда его только можно было взять. Он с ностальгической улыбкой вспоминает, как наспех кидал в старый потертый рюкзачок, увешанный значками с какой-то давно забытой им рок-группой, свою любимую мыльницу и отправлялся с ней на увлекательные поиски совершенных кадров в несовершенном мире. И ему было, в принципе, вполне достаточно того, что его белоснежная мальчишеская душа, не запятнанная никакими сальными пятнами, кроме толстых кип журналов Playboy, найденных в отцовском гараже, трепетно и сладко сжималась при виде фотографий, отражающих мир таким, каким его видел только он. Он не нуждался в признании, не был зависим от денег, не задыхался пряным дымом похоти, не включал в список ежедневных дел долгожданных свиданий с горючим и веществами. Ему был необходим только чистый раствор искусства, щедро даривший шансы хоть одним глазком взглянуть на реальность через призму самого себя.

Он спускает затвор уже скорее машинально, чем в желании найти интересный ракурс, заставляющий посмотреть на мир через чужое сознание, — единожды, дважды, трижды. Перед его заплывшими какой-то белесой мутью — неужели слез? — глазами совсем не фотографии, над которыми безжалостно надругаются тысячи и тысячи взглядов ценителей глянцевой действительности.

Саша видит перед собой свое бешено бьющееся о ребра от радости удачного снимка сердце и довольного отца, услащенного гордостью за отпрыска и похлопывающего его, совсем еще, кажется, наивного детеныша, не познавшего жизни, по сутулой спине.

Фотографию отца перед бунтарским отъездом из Тихополя, которую он так и не показал надоедливым журналистам со словами «Это — мой любимый снимок за всю мою карьеру».

Он видит слайд-шоу из туманно знакомых и по-родному неизвестных ему лиц тихопольцев из своей фотосерии «Лица Тихополя»: мама, пришедшая после театральной смены; отец, разбирающий старый полароид, с сигаретой «Ява» за ухом; девочка с родинкой на левой скуле, в которую Саша был влюблен всю свою непростую школьную жизнь, играющая на черно-белых, подобно его любимому стилю, клавишах фортепиано. «Как же ее зовут? — напряженно думает Адамов, бездумно перемещаясь по купающейся в свете прожекторов комнате и нажимая кнопку „сделать снимок“. — А ведь я же любил ее, кажется, даже и тогда, когда приехал в Петербург…»

Синхронизируясь с мерными щелчками, оповещающими о сделанных фотографиях, его прошибают волны страха и отчаяния. Он чувствует, что остывающий песок воспоминаний об ушедших днях неотвратимо сыпется сквозь пальцы, обнуляя весь его жизненный путь и оставляя Сашу наедине с Александром — праздным человеком без прошлого, настоящего и будущего, живущего лишь в миллисекундах момента.

В миллисекундах момента остается и осознание бесцельности своего жизненного пути при такой токсичной цикличности. Адамов намеренно остервенело режет ножницами обеспеченного и знаменитого настоящего альбом сознания, сохранившего фотографии-моменты, где он все еще умел что-то чувствовать. Влажная дорожка слезы стекает по его щеке, заставляя резким жестом вытереть проявление, казалось бы, давно атрофированных чувств.

— С вами все в порядке? — произносит внимательная клиентка, обеспокоенно глядя на него.

Ему вдруг кажется, что все это время она всеми силами старалась уличить его хоть в одном из сонма неприглядных аспектов его жизни, и мысль об этом словно бьет арматурой по черепной коробке.

— Да, конечно. — Он делает вид, что увлеченно рассматривает снимки в видоискатель. — Вы отлично смотритесь: поразительная фотогеничность и неподражаемая театральная мимика. Где вы брали уроки актерского мастерства?

Глава 12. Авантюра

Nimm den Mund nicht so voll

Gar nichts muss

Alles soll

Alles kommt

Kommt ans Licht

Na Chui — Till The End

Работа, достойная первого места среди ревностно отобранных лучших фотографий Александра Адамова не для человеческой массовки: темный коридор огромной пропитанной сыростью сталинки, наполовину освещенной лучами заходящего солнца, дорогая бархатная софа — единственная мебель в комнате — и человек в вельветовом черном костюме, лежащий на ней и возводящий одну из с трудом держащихся в воздухе рук к небесам тускло-белого потолка.