Бесплатный фрагмент - Неординарные преступники и преступления

1857 год. Несколько слов о теории и практике сбрасывания трупов в водопады

Даже школьник начальных классов — чей интеллект ещё не обезображен подготовкой к ЕГЭ — знает, что убивать возле водопадов — это мысль вполне здравая. Попробуйте, поспорьте! И дело тут вовсе не в заветах профессора Мориарти, который встретился со своим недругом — частным сыщиком Холмсом — именно у водопада. Соображения в пользу убийства у водопада очевидны всякому и без подсказок творческого гения Конан Дойла. Ну, в самом деле, первый довод заключается в том, что есть куда выбросить тело жертвы: большая вероятность, что его не обнаружат, либо обнаружат нескоро, далеко от места убийства и притом сильно обезображенным. Второй довод заключается в том, что близость воды позволяет убийце привести себя в порядок, если в том возникнет необходимость, скажем, умыться или замыть следы крови на одежде. Третий несомненный плюс заключается в том, что шум водопада прекрасно маскирует звуки борьбы и крики жертвы. Четвёртый довод в пользу удобства такого места заключается в том, что водопад — идеальное место для сокрытия орудия убийства — никто не полезет обыскивать дно в районе падения на голову тысяч тонн воды ввиду очевидной бессмысленности этой затеи, не так ли? Перечисление «плюсов» можно продолжить, но думается, что автору впору остановиться, ибо мысль более чем ясна.

Есть, правда, и определённые минусы. В этом месте каждый читатель может на секунду задуматься над тем, какие бы минусы он увидел в том, чтобы устроить убийство возле водопада… Первый серьёзный «минус» заключается в том, что районы водопадов обычно являются местами довольно посещаемыми. Зевак привлекают живописные виды и необычность обстановки, поэтому к водопадам частенько тащится публика со всевозможными пледами, зонтиками и раскладными стульчиками. Опять же-шь, художники всякие набегают, любители рисовать на холсте и бумаге. То есть преступное нападение у водопада с ненулевой вероятностью может иметь неожиданных свидетелей — и осторожный злоумышленник должен данное обстоятельство учитывать. Имеются и иные «минусы», но они, скажем аккуратно, менее очевидны.

Как бы там ни было, мировая история уголовного сыска и криминалистики хранит несколько любопытных историй убийств возле водопадов. Причём убийств не случайных, а продуманных и заблаговременно подготовленных.

Одному из числа таких необычных убийств, совершенно неизвестных российскому читателю и незаслуженно позабытому в Соединённых Штатах Америки, настоящая заметка и посвящается. 20 декабря 1857 года жители города Рочестер, штат Нью-Йорк, обнаружили в реке Джинеси (Genesee), протекавшей через город, труп мужчины. Река была скована льдом, но движение тела под ним было хорошо заметно с берега. Разбив лёд ниже по течению, жители города сделали широкую промоину, из которой и выловили труп. Умерший выглядел ужасно — лицо было практически неузнаваемо, нос раздавлен, кожа на открытых частях имела обширные обдиры, в волосах было много песка и ила. Один из горожан, участвовавший в извлечении трупа из воды, оказался врачом, бегло осмотрев труп, он поспешил успокоить присутствующих, сказав, что все эти повреждения явились следствием удара о дно и возможного волочения тела по дну. Поэтому, скорее всего, это уродующее травмирование оказалось посмертным.

Никаких явно криминальных повреждений вроде огнестрельных ранений, разрывов одежды, следов воздействия рубящими и режущими орудиями труп и одежда на нём не имели. Точнее говоря, таковые визуально не определялись. А это с весьма немалой вероятностью означало, что утопленник мог быть самоубийцей. Разумеется, первый вопрос, приходивший на ум всякому, видевшему в тот день тело, заключался в том, где и когда несчастный попал под лёд. Понятно, что утопленник должен был двигаться по течению, то есть спускаться сверху вниз сообразно движению водного потока, но ледовое покрытие вверх по течению на протяжении почти 300 метров не имело повреждений. Единственным местом, где в те декабрьские дни ещё имелась открытая вода, являлся район величественных Высоких водопадов (High Falls), местной достопримечательности, являвшейся излюбленным местом горожан для прогулок и пикников.

Полицейские со всей возможной быстротой принялись осматривать район водопада, поскольку световой день был короток и перенос осмотра местности на следующий день грозил уничтожением следов возможным снегопадом. Около 15 часов на скальном выступе в непосредственной близости от водного потока были обнаружены следы на снегу, которые можно было принять за следы борьбы. В снегу были хорошо заметны отпечатки нескольких пар обуви, следы волочения чего-то крупного — то ли мешка, то ли человеческого тела — а также чёткие оттиски человеческих ладоней. Присутствовали и иные следы, оставленные как будто бы сидящим в снегу человеком, а также лежащим на спине. В общем, следы выглядели довольно необычно, и сложно было представить, чтобы рядовой обыватель, прибывший сюда для того, чтобы полюбоваться водопадом, принялся вот так кататься по снегу, садиться и ложиться в сугроб и ходить на четвереньках. Однако это было ещё не всё! Самое интересное открытие было сделано после того, как полицейские догадались посмотреть со скалы вниз. Они обнаружили, что ниже скального выступа имеется другой, который с некоторой долей условности можно было сравнить с балконом на фасаде здания. И на этом «балконе» также имелись хорошо различимые следы ног, тела и ладоней. Этот «балкон» находился на удалении 30 футов (~9,5 метров) или чуть более от верхней части скалы. Хотя к выступу вела узкая тропинка, спуститься на «балкон» и подняться обратно представлялось делом довольно проблематичным, но… Но ведь кто-то же для чего-то проделал это!

Со всей возможной быстротой раздобыв верёвку для страховки и лестницу, полицейские буквально на четвереньках спустились на «балкон» и тщательно его осмотрели. Их дотошность получила достойное вознаграждение — в снегу они отыскали… очки.

Опс! Как неожиданно… Неужели очки потерял утопленник? И если следы на снегу имели связь с его смертью, то неужели его утопление оказалось не вполне добровольным?

Очки являлись ценной уликой. Они многое могли рассказать о своём владельце!

Пока в районе Высоких водопадов разворачивались описанные выше события, служба коронера организовала вскрытие извлечённого из воды трупа. Уже в 2 часа пополудни тело в мокрой одежде лежало на столе похоронной компании, принадлежавшей доктору Эйвери (Avery), который по совместительству являлся и официальным врачом коронерской службы. Как видим, доктор успешно совмещал профессиональный интерес, бизнес и общественное служение, что не мешало ему оставаться вполне компетентным специалистом.

Перво — наперво Эйвери при визуальном осмотре трупа констатировал, что утопленник является белым мужчиной в возрасте 25—30 лет, достаточного питания, с ухоженными руками и ногтями, недавно стриженый. Судя по отмеченным деталям, мужчина не являлся бродягой. Далее врач обратил внимание на отсутствие во рту и верхних дыхательных путях специфической липкой пены, чьё выделение являлось верным симптомом истинного утопления. Данное обстоятельство сразу же заставило врача усомниться в том, что умерший действительно утонул.

Приступив к раздеванию трупа, Эйвери обнаружил, что жилетный карман для часов пуст, но часы у умершего имелись. Правда, находились они в довольно неожиданном месте [нет, не в том, где 5 лет прятал часы отец одного из героев фильма «Криминальное чтиво», находясь в плену]. Дешёвые карманные часы в стальном корпусе лежали в брючном кармане, их стрелки остановились в 9:55. Это время, кстати, не обязательно должно было указывать момент попадания часов в воду, поскольку часы в то время останавливались при падении с высоты 1 метр и даже менее [виной тому являлось низкое качество пружинной стали, из-за чего пружины приходилось делать длинными, и они легко выдавливались в сторону, что приводило к остановке механизма]. Другими словами, стрелки могли перестать двигаться при банальном падении человека на грунт.

Однако не это было самым ценным в обнаруженном девайсе! Гораздо важнее оказалось то, что на внутренней стороне крышки часов имелась гравировка «C. W. Little». В этом месте даже малыш из старшей группы детсада высказал бы обоснованное предположение, что это инициалы и фамилия владельца часов. А много ли было Литтлов в городе с населением 45 тыс. человек — именно столько людей проживало в Рочестере в конце 1857 года?

Во время раздевания трупа было сделано и другое немаловажное открытие. Из рукава пальто умершего выпала… толстая короткая дубинка. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что дубинка представляет собой деревянный подлокотник стула длиной 12 дюймов (~30 см). Доктор Эйвери не обнаружил эту довольно массивную деревяшку при первоначальном осмотре и ощупывании одетого тела, и это казалось до некоторой степени странным. Раздумывая над тем, как же могло так получиться, доктор, в конце концов, нашёл, как ему показалось, правдоподобное объяснение. Мёртвый мужчина, очевидно, вложил дубинку в рукав пальто снизу и удерживал её пальцами, но в нужный момент воспользоваться ею не успел, и дубинка осталась в рукаве. При последующем волочении тела за руки, дубинка сместилась в область подмышек, где и осталась во время пребывания трупа в воде. После извлечения тела из воды его также поднимали за руки и за ноги, и по этой причине дубинка всё время оставалась в верхней части рукава и не была замечена при беглом осмотре одежды.

Но отчего же умер обладатель импровизированной дубинки из подлокотника и часов с гравировкой «C. W. Little»? На торсе, руках и ногах мужчины не имелось никаких повреждений, которые можно было бы связать с физическим насилием, но при тщательном ощупывании головы доктор Эйвери понял, как именно тот умер. За правым ухом под волосами определялся участок вдавления в череп с чёткими границами. Убрав скальп и отделив черепную крышку, врач продемонстрировал присутствовавшим при вскрытии сотрудникам офиса коронера важнейшее свидетельство убийства — вдавленный перелом черепа, произведённый прямоугольным орудием со сторонами 2 на 1,5 дюйма (т.е. 5 см на 3,8 см). Часть черепа, оказавшаяся под ударной поверхностью, полностью отделилась от свода и «легла» прямо на мозг, на своём месте она удерживалась лишь кожей.

Такого рода повреждения черепа к середине XIX столетия были уже хорошо известны судебным медикам. Путём натурных экспериментов на трупах было установлено, что при приложении значительной силы на площади до 22 кв. см вдавленный фрагмент черепной кости точно воспроизводит контур ударной поверхности, если же площадь контакта превышает 22 кв. см, то вокруг вдавленной площадки образуется область сопутствующего растрескивания черепа. При подобном растрескивании может происходить фрагментация черепа на большое количество отколков [до 300], вообще же, количество таковых прямо пропорционально величине приложенной силы. Подобные ранения сопровождаются разрывами кожи и обильным кровотечением, которое, несомненно, имело место и в данном случае, но вся кровь была уничтожена водой. Вообще же, ввиду того, что волосы были запачканы песком и илом, рана на голове убитого выглядела почти незаметной.

Поскольку в данном случае растрескивания черепа не произошло, доктор Эйвери уверенно заявил, что в качестве орудия убийства использовался молоток либо кувалда с размером ударной части 2 на 1,5 дюйма, причём убийца нанёс всего 1 удар. Видимо, этого оказалось достаточно, добивания не потребовалось.

Насчёт давности наступления смерти доктор Эйвери высказался довольно неопределённо. Что легко объяснимо — тело было извлечено из воды, температура которой была близка к порогу замерзания. Соответственно, до этой температуры охладилось и тело, исказив все признаки, на которые врач должен был опираться при определении давности смерти [подвижность трупных пятен, посмертное окоченение, вздутие живота и пр.]. Доктор Эйвери заявил, что труп выглядит «свежим», но ввиду особых условий его пребывания убийство могло произойти и сутки тому назад, и даже более.

Итак, полиции надлежало установить судьбу белого мужчины возрастом 25—30 лет, предположительно имевшего фамилию Литтл и пропавшего 18 или 19 декабря. Не прошло и суток со времени обнаружения трупа, как полиция успешно идентифицировала его. Убитым оказался некий Чарльз Уилльям Литтл (Charles W. Little), 25-летний житель Рочестера, работавший клерком на одной из местных лесопилок. Что показалось особенно важным в то время — Чарльз Литтл не носил очки, из чего следовало, что таковые, найденные на месте совершения преступления, принадлежали его убийце. Чарльз был женат на местной жительнице Саре Стаут (Sarah Stout), однако, по словам соседей, в последнее время жена в его квартире не появлялась — то ли он её выгнал, то ли она ушла сама. В общем, вышла у них какая-то размолвка, и Чарли последние недели отчаянно холостяковал — напивался, дрался, отчаянно играл в карты и — что особенно важно — выигрывал!

Как бы там ни было, жену следовало отыскать хотя бы для того, чтобы поставить её в известность о случившемся с её мужем, а заодно задать кое-какие вопросы о жизни Сары с Чарли. Довольно быстро поиски привели полицейских в дом её брата, некоего Мариона Айры Стаута (Marion Ira Stout). Сразу оговоримся, что нам известен день его рождения — 18 сентября — но вот с годом есть некоторая проблема, в разных источниках указывают то 1835 год (и тогда в декабре 1857 года его возраст должен был составить полных 22 года), то 1825 год (и тогда он должен быть на 10 лет старше). Жизнь его оказалась полна ярких впечатлений, хотя и весьма специфических. Дело заключалось в том, что глава семейства — отец Мариона и Сары — на протяжении многих лет являлся участником банды, промышлявшей подделкой канадских денег и их транспортировкой из штата Нью-Йорк на территорию Канады. Помимо подделки ассигнаций, банда занималась подделкой чеков и долговых расписок. Марион — старший из детей — во всём помогал отцу, он изучил гравёрное дело и, помимо изготовления фальшивок, лично участвовал в различных трансграничных перевозках в районе Великих озёр. Когда Мариону исполнилось 16 лет, отец его отправился на 10 лет в знаменитую тюрьму в городке Итака, из которой уже не вышел. Старший из сыновей продолжил его дело. В составе банды под руководством некоего Баскомба (Bascomb) он принял участие в нападении и сожжении крупного магазина в штате Пенсильвания. Впоследствии лошади бандитов были найдены во дворе дома, арендованного Марионом. Хотя Марион настаивал на неосведомлённости о происхождении лошадок, в его вещах были найдены поддельные деньги на общую сумму 110 долларов. Так что Мариону Айре пришлось «присесть» на 4,5 года, и тюремный опыт, вне всяких сомнений, обогатил его кругозор и дал новое понимание законов жизни [преимущественно антисоциальных].

Отбыв наказание, Марион поступил и успешно закончил Коммерческий колледж, где продемонстрировал удивительный интерес к философии Юма и Лока, а также математические наклонности. Преподаватели колледжа прочили ему большое будущее. Тем удивительнее выглядела последующая судьба Мариона Айры — он не стремился работать и не искал легального заработка, перебиваясь случайными подработками и пускаясь в какие-то непонятные делишки с мутными персонажами.

В родительский дом Марион после тюремной отсидки не вернулся, по-видимому, он хотел полностью исключить возможность какого-либо контроля со стороны матери. Жил он в какой-то лачуге на окраине, в самом конце Морган-стрит (Morgan str.), которую уместно сравнить разве что с домиком кумы Тыквы из сказки про Чиполлино [поколение ЕГЭ про кума Тыкву ничего не знает, но ведь не для них же это пишется, верно?].

В общем, полицейские наведались в хибару Мариона Стаута, где и обнаружили её владельца в образе эдакого «рыцаря печального образа». Руки и лицо Мариона имели осаднения весьма подозрительного вида, кроме того, левая рука имела сильную синюшную отёчность и была замотана грязной тряпицей. Мужчина явно страдал от боли, хотя пытался бодриться и всячески скрывал своё истинное состояние.

Отвечая на вопросы полицейских, он подтвердил, что сестра действительно живёт с ним, но слова его вызвали недоумение «законников», поскольку в лачуге стояла только одна кровать. «Где она спит?» — спросили его, и Марион молча указал на кровать. «А где спите вы?» — и он снова указал на кровать… «Но как же вы спите?!» — простодушно изумился один из полицейских, на что Марион также простодушно ответил: «Мы спим в одежде!»

В принципе, никто и ничто не запрещает спать брату и сестре в одной кровати в неких особых обстоятельствах, скажем, в поездке, но это явно был не тот случай! Если мужчина 33 лет и его сестра 24-х лет на протяжении нескольких недель делят ложе, то… то это как-то совсем против правил! Странность этого сожительства подчёркивало то обстоятельство, что Сара, уйдя от мужа, не отправилась жить в дом к матери, а переехала почему-то в унылую хибару к брату. Имелась и другая странность, подчёркивавшая абсурдность ситуации — Марион был женат, но с женой не жил…

В ту минуту, наверное, каждый полицейский, следивший за беседой с Марионом, задавался вопросом: «Что же такое в этой семейке происходит?!»

Мариону Айре были заданы вопросы о его отношениях с мистером Литтлом, и молодой мужчина уклончиво охарактеризовал их как не очень хорошие. Из дальнейших расспросов выяснилось, что Марион был возмущён отношением Литтла к сестре, по его словам, тот избивал её на протяжении всех 3 лет супружеской жизни, всячески третировал и изводил мелочными придирками. Чтобы подчеркнуть ненормальность отношений Чарльза и Сары, мужчина сообщил, что рождённые в браке мальчик и девочка сейчас живут отдельно от родителей в штате Пенсильвания. По словам Мариона, плохое отношение к Саре её муж объяснял ревностью, разумеется, необоснованной. Учитывая то, что сестра делила постель с братом, вопрос о необоснованности ревности мужа показался полицейским далеко не очевидным. Беседа становилась чем дальше тем интереснее, но совершенно неожиданный поворот придал ей внезапный вопрос, заданный детективом Хендерсоном.

Тот без всякой видимой причины вдруг попросил Мариона показать свои очки. Тут следует иметь в виду, что никто из полицейских не знал о плохом зрении Мариона, так что выпад детектива был сделан наобум. На полке над обеденным столом лежало около дюжины книг, так что любовь к чтению проживавшего здесь человека была довольно очевидна, но то, что он пользуется очками, из любви к чтению вовсе не следовало. Обращение Хендерсона застало Мариона врасплох — он странно смутился и довольно путано стал объяснять, что сейчас их поищет… Явно волнуясь, он принялся перекладывать свой убогий скарб и в конечном итоге очков так и не нашёл. Чему, кстати, никто из полицейских не удивился.

Итак, на месте преступления были найдены очки, которые жертве не принадлежали. А у брата жены убитого очков почему-то не оказалось. Причём брат спал в одной кровати с женой убитого и последнего не любил, из чего даже не стал делать тайны. Совпадение? Совпадения, конечно же, случаются, и кому как не детективам это знать, но с Марионом явно следовало поговорить более обстоятельно!

Мужчине предложили проследовать в помещение полицейской станции для детального разговора, а в его хибаре осталась полицейская засада. Полицейским надлежало дождаться появления Сары, а кроме того, интерес представляли и дружки Мариона, если таковые забрели бы «на огонёк».

Через несколько часов маявшиеся от безделья полицейские, сидевшие в засаде, сделали довольно любопытное открытие. Они отыскали свёрнутое зелёное женское платье, подол которого сплошь покрывали сухие головки репейника. А сухой репейник, торчавший из сугробов, стеной стоял как раз на подходе к тому выступу скалы, на котором были обнаружены следы борьбы. В этой связи особый интерес представляло то обстоятельство, что на одежде Мариона Айры Стаута сухих головок репейника не оказалось.

После появления Сары Литтл (в девичестве Стаут) в лачуге брата ей было сообщено об убийстве мужа. Женщина попыталась изобразить волнение и даже плач, но один из полицейских между делом заявил, что Марион сказал им, будто Сара об этом знает [что было неправдой!], и Сара плакать сразу же перестала. Женщине показали зелёное платье в репьях, и та подтвердила, что оно принадлежит ей. В общем, полицейские забрали платье и увели женщину на допрос в здание полицейской станции.

Для освидетельствования задержанных были приглашены врачи коронерской службы Эйвери, упоминавшийся в этом очерке чуть выше, и Монтгомери (Montgomer). Результаты их работы оказались довольно любопытны. На руках и ногах Мариона Айры и Сары были описаны многочисленные — более дюжины — осаднения кожи, царапины, заусеницы и пр. Площадь ободранной кожи на коленях обоих осмотренных лиц врачи признали ничуть не меньшей монеты в полдоллара [диаметр 30,6 мм], т.е. и Марион, и Сара где-то здорово ободрались! Помимо многочисленных поверхностных повреждений, врачи обнаружили у Мариона Стуата и перелом лучевой кости левого предплечья в двух местах — возле запястья и ближе к локтевому суставу. Перелом был «свежим», давностью не более 2 дней — на это красноречиво указывал размер и синюшный цвет отёка.

На вопрос о происхождении довольно необычных телесных повреждений Марион ответил, что получил их при наезде на него лошади, а Сара поведала совершенно неправдоподобную историю, согласно которой получала все эти обдиры и заусеницы в разных местах в разное время, то неудачно падала, то её толкали, то подол платья цеплялся за дверь.

В общем, брата и сестру отправили под замок, однако дело этим не ограничилось. У коронера имелись вопросы как к миссис Стаут — матери семейства — так и Эли Стауту (Eli Stout), младшему брату Мариона. Дабы исключить сговор членов семьи, возможность уничтожения улик и организацию фальшивого alibi, коронерское жюри постановило взять под стражу всех членов семьи.

Несмотря на кажущуюся простоту, дело вовсе не выглядело ясным. Было установлено, что вечером 19 декабря Чарльз Литтл пил пиво в питейном заведении в обществе некоего джентльмена, которым не мог быть Марион Айра. И вроде бы именно с ним потерпевший и покинул пивнушку. Отправились ли они к водопаду вместе? Не напал ли на Чальза Литтла его спутник, который так и не заявил о себе после того, как публикации в местных газетах оповестили жителей Рочестера об имевшем место убийстве?

Версия о внезапном нападении никак не объясняла наличие в рукаве Чарльза Литтла импровизированной дубинки. Кстати, при посещении офиса убитого коронер обнаружил деревянный стул без подлокотника. Когда к этому стулу приложили деревяшку, найденную в рукаве пальто Литтла, она идеально подошла. Получалось, что Чарльз, не имея под рукой подходящего оружия, сломал стул, дабы вооружиться. Откуда возникла такая спешка? Почему он не взял нож? Почему не револьвер? Самый дешёвый револьвер стоил тогда буквально 3$, неужели Литтл решил сэкономить на собственной безопасности? Или у него не было времени?

Множество вопросов было связано с телесными повреждениями Мариона и Сары. Почему первый оказался со сломанной рукой и притом примерно в тот же день, когда был убит Литтл? Последний явно не защищался, убийца застал его врасплох, но если Марион Айра убийца, то что с ним случилось? Сломать лучевую кость в двух местах — так, как это произошло в случае с Марионом — надо ещё умудриться! И что случилось с его сестрой?

Хотя Марион Айра стоически отвергал все подозрения в свой адрес, положение его с самого начала выглядело скверным. И всё стало совсем нехорошо после того, как врач-офтальмолог, к которому подозреваемый обращался с просьбой подобрать линзы, признал, что найденные на месте убийства очки полностью соответствуют сделанному им назначению. Стаут настаивал на том, что за несколько дней до гибели Литтла потерял очки, и они, возможно, подброшены неким злоумышленником на «балкон» у водопада, дабы запутать следствие. Но такое объяснение за версту отдавало завиральщиной.

Факт обнаружения очков у Высокого водопада накрепко привязывал Мариона к убийству, и основная интрига расследования сводилась к тому, какими окажутся судьбы Сары и Эли. И младшая сестра, и младший брат одинаково хорошо годились на роль помощника Мариона. Также непонятной оставалась роль матери [если эта женщина вообще играла какую-то роль в трагической истории].

В последней декаде января коронерское жюри округа Монро посчитало обоснованным выдвижение обвинений в убийстве Чарльза Литтла в отношении Мариона Айры и Сары, но сняло подозрения с матери и младшего брата.

Старший брат и его любимая сестрёнка, спавшие в одной кровати одетыми, были преданы суду в апреле того же года, но если кто-то из читателей ждёт от этого процесса занимательной интриги, то сразу внесём ясность — таковой не случилось. Неожиданно для всех Марион признался в умышленном убийстве Чарльза Литтла, взял всю вину на себя и тем превратил суд в обычную формальность. По словам Мариона, он был взбешён, когда по возвращении из тюрьмы узнал, что Чарльз третировал Сару. Жизнь с ним была невозможна, как муж и отец он был до такой степени непереносим, что Сара отвезла рождённых в браке детей к родственникам в Пенсильванию, за 300 км от Рочестера. Фактически она спрятала их от бесноватого мужа. В этой части, кстати, Мариону можно верить, поскольку о дурном нраве убитого говорили самые разные свидетели, в том числе и выставленные стороной обвинения.

Сейчас нам сложно судить о том, что именно питало напряжение между супругами. В те времена многие деликатные моменты, связанные с сексом или половыми отношениями в широком понимании этого словосочетания, в протоколы не вносились и, более того, в суде даже не заслушивались. То есть судья мог остановить говорившего и прямо указать ему на недопустимость такого рода деталей… Да — это специфика времени и нравов! Но даже если подозрения Чарльза Литтла были во всём справедливы, его оскорблённая честь не могла служить оправданием третирования жены. Как говорят в таких случаях наши украинские небратья на своём непереносимом суржике, «бачили очи, шо руки куповалы», дескать, видел, что покупал…

В общем, Марион [согласно его версии событий] пытался несколько раз урезонить агрессивного зятька, но все увещевания отлетали, как от стенки горох. Видя бесполезность своих попыток и не находя приемлемого выхода из сложившейся ситуации, подсудимый предложил сестре покинуть мужа и переселиться в его — Мариона — домик. Подобный уход лишь укрепил подозрения Чарльза Литтла о кровосмесительной связи внутри семьи, но сам Марион о таком пустяке, по-видимому, не подумал. Сара за 5 или 6 недель до убийства мужа оставила его и перебралась в хибару Мариона на Морган-стрит.

Поступок, конечно же, следовало признать необдуманным. Младшая сестра перебралась в кровать старшего брата (буквально!), оставив при этом мужа, пусть и грубого, но законного. Неудивительно, что дружки и случайные собутыльники стали над Литтлом подшучивать: «Чарли, как ты проходишь в двери, рога тебе не мешают? Чарли, аккуратнее, не задень люстру рогами!» Уход жены вызвал бешенство Чарльза Литтла, что следует признать вполне ожидаемым, и в порыве ярости тот заявил при случайной встрече с Сарой на улице, что убьёт её. Слова эти слышали окружающие, что, кстати, очень помогло Саре в суде.

Понимая, что события перешли в острую фазу, Марион, по его словам, решил действовать на опережение. В том смысле, что решил убить Литтла до того, как тот причинит какой-либо вред Саре. Для этого он — Марион Айра — назначил Чарльзу встречу у Высокого водопада, объяснив её необходимостью обсудить ситуацию и найти приемлемый выход из положения. В действительности же он ничего обсуждать не намеревался, а хотел только избавиться от ненавистного зятька. Водопад показался ему оптимальным местом убийства — труп можно сбросить в поток, он его изуродует ударами о дно и камни, затем вода отнесёт тело вниз по течению, и там, подо льдом, оно останется до весны. И никто его не найдёт… Бинго!

Согласно признанию Мариона, его сестра ничего не знала о созревшем замысле совершить убийство. Он использовал её «втёмную», предложив привести мужа к водопаду якобы для примирения, и та якобы поверила в искренность сделанного братом предложения. Этот момент, кстати, вызвал сомнения у многих следивших за процессом, даже присяжные после суда сообщали, что спорили о достоверности данного утверждения. Многие склонялись к тому мнению, что Сара прекрасно была осведомлена о плане расправы и активно подыгрывала брату, фактически заманивая мужа в ловушку, а Марион Айра в суде попросту выгораживал её. Тем не менее, старший брат полностью взял вину на себя, и в сделанном им признании Сара Литтл выступила в роли эдакого миротворца, который всерьёз надеялся примирить враждующих мужчин. Примечательно и то, что Чарльз, отправляясь на встречу, предполагал возможность некоей дуэли и на случай возможного обострения ситуации вооружился, вложив в рукав пальто подлокотник стула. Конечно, выбор оружия для поединка выглядит странным — уж лучше бы он обычный нож взял! — но каковы дворяне, таковы и дуэли!

Сара встретила мужа на подходе к водопаду в районе 22 часов 19 декабря, и они, спокойно разговаривая, двинулись к воде. Марион Айра не углублялся в детали нападения — совершенно очевидно, что оно оказалось неожиданным для Чарльза, поскольку тот не успел извлечь из рукава своё импровизированное оружие — подсудимый лишь признал, что на место встречи он пришёл с молотком под пальто. Он мог бы взять и нож, но предпочёл именно молоток, посчитав, что в случае обнаружения трупа повреждение головы от удара молотком не привлечёт внимания и будет сочтено естественным, последовавшим в результате удара о дно реки.

Всё у Мариона Айры получилось почти идеально — он ударил молотком ненавистного Чарльза Литтла, тот моментально рухнул, не произнеся ни слова, и свидетелей этому не оказалось. Мрачные тучи ползли по небу, шумел незамерзающий поток, и всё оказалось даже проще, чем представлялось поначалу. Оставалось бросить тело со скалы в реку Джинеси и насладиться видом того, как вода уносит к водопаду тело ненавистного врага — в точности по заповедям старика Сунь Цзы, которого Марион Айра, конечно же, не читал, но выводы которого интуитивно повторил. Без долгих проволочек Марион Айра поволок за руки тело Чарльза Литтла к скале и затем ударом ноги отправил его вниз. Можно было отправляться домой пировать!

Однако, на всякий случай Марион решил заглянуть со скалы вниз — очень уж ему хотелось посмотреть на то, как водный поток уносит тело противного зятя, скандалиста и забияки. К своему огромному удивлению убийца обнаружил, что тело в реку не упало — оно лежало на широком выступе под скалой, на том самом «балконе», который упоминался в начале очерка. В общем, как видим, теория и практика немного разошлись. Марион Айра на собственном опыте выяснил, что мало сбросить труп со скалы, надо предварительно посмотреть вниз и отыскать такое место, где нет скальных выступов! Как неожиданно, правда? Воистину прав был поэт: опыт, сын ошибок трудных…

Очевидно, труп надлежало сбросить в воду — если этого не сделать, то он будет обнаружен с восходом солнца! К этому выступу вела узкая и крутая тропинка, по которой можно было передвигаться, лишь хватаясь руками за выступы и сухой репейник, торчавший пучками из расщелин. Марион Айра решил спуститься на «балкон» и, в общем-то, даже спустился, но на последних метрах свалился на выступ, да так неудачно, что… сломал руку. От боли он потерял сознание. По-видимому, он являлся парнем не только бестолковым и неловким, но и вдобавок ещё с пониженным болевым порогом. Имея такие яркие таланты, ему бы следовало сидеть дома на печи, кушать манную кашу с маслом и просить добавки, а не промышлять убийствами в темноте.

Сестрица его, оставшаяся наверху скалы и видевшая падение бестолкового братца, принялась его звать. Тот не реагировал. Тогда Сара решила взять процесс в свои руки и завершить начатое. Не зря же говорится, хочешь сделать что-то хорошо — сделай это сам! Свежеиспечённая вдова стала спускаться по тропинке, которая была крутой и узкой… впрочем, об этом уже было написано чуть выше. В этом месте самые циничные читатели могут начинать хохотать в голос, поскольку последовавшее далее и впрямь оказалось смешным! Короче, Сара Литтл сорвалась с тропинки и чудом не улетела в реку Джинеси и далее в водопад. Женщина ничего лишнего себе не сломала, но здорово ободрала кожу на руках и ногах.

Пока она лежала, кряхтела и приходила в себя, очнулся её старший братец. Два перехожих калика — Марион и Сара — столкнули-таки труп Чарльза Литтла в шумевший ниже поток и, постанывая и заливаясь слезами, на четвереньках полезли наверх. Автор не сомневается, что если бы Тарантино пожелал снять по мотивам всех этих событий кинофильм, то получился бы истинный шедевр. Наверняка брату и сестрице было, что сказать друг другу, а место и время как нельзя лучше подходили для выражения взаимной приязни. И Тарантино, прекрасно умеющий конструировать пафосные диалоги, несомненно донёс бы до зрителя нужный градус эмоционального накала!

Выбравшись наверх, Марион Айра и Сара некоторое время отдыхали, приходя в себя и переводя дух. И только там, наверху, коварный убийца с ужасом обнаружил, что потерял свои очки. Причём перед спуском на «балкон» он убедился, что они находятся при нём, стало быть, очки остались либо на выступе скалы, либо упали в реку. Хотя у Мариона оставалась целой вторая рука и даже обе ноги, он не захотел повторно спускаться на «балкон», чтобы поискать там пропажу. Сестрица его тоже не захотела этим заниматься.

С чувством честно выполненного долга, усталые, но довольные они возвратились домой. Сара наложила любимому братцу на сломанную руку импровизированную шину и даже потратила некоторое время на очистку его одежды от приставших репьёв, благодаря чему та на следующий день выглядела относительно чистой и внимания полицейских не привлекла. А вот до своего платья ввиду позднего времени руки не дошли. Да и свечку жечь было жаль — она ж денег стоит… Потому к моменту появления в доме полиции зелёное платье Сары Литтл оставалось покрыто предательским репейником, росшим у тропинки, по которой накануне ползала женщина.

В общем, сделанное Марионом Айрой Стаутом признание полностью подтверждало правильность обвинения в убийстве 1-й степени — то есть, заблаговременно спланированном, с использованием оружия и при содействии сообщника. Поэтому не надо удивляться вынесенному приговору к повешению, удивляться скорее следует тому, что Сара Литтл оказалась оправдана и не отправилась в петлю вслед за братцем.

Если бы история на этом закончилась, то очерк этот никогда бы не был написан, поскольку история незадачливого тупого убийцы, неспособного столкнуть труп в водопад, ломающего руку уже после совершения преступления и забывающего очки на месте убийства, представляется унылой и совсем неинтересной. Главный трэш, отбросивший на всю эту историю яркий отблеск кретинизма, или выражаясь помягче, абсурда, последовал после осуждения Мариона Айры.

Сидючи в местной тюряге и явно не зная, куда приложить свои неимоверные таланты, смертник надумал написать письмо брату убитого им Чарльза Литтла. Зачем? Да кто же его знает… Сам Марион в тот момент вряд ли сумел бы внятно объяснить цель своего поступка. Но поскольку просто написать письмо и передать его адресату показалось Мариону слишком скучным и банальным, он обратился к газетчикам с вопросом, не согласятся ли они опубликовать это письмо в газете? Редактор газеты «Rochester papers» ответил согласием без колебаний и раздумий. Мы не знаем, был ли обещан Мариону Айре гонорар, но 9 мая упомянутая газета обдала читателей соком мозга осуждённого к смертной казни убийцы.

Сразу сделаем необходимое пояснение — из-под пера убийцы вышел очень странный текст. Любой разумный человек, способный хоть немного обдумывать свои поступки и прогнозировать их последствия, написал бы что-нибудь о душевном волнении, вызванном осуждением, о том, что он сожалеет о трагической развязке, оставившей родителей убитого им человека без любимого сына, и тому подобном. Такая сострадательная интонация не обязательно свидетельствовала бы об искреннем раскаянии, но она во многих отношениях явилась бы выигрышной. Человек, написавший такой текст, мог бы рассчитывать на сострадание, внимание и снисхождение. В последующем, обращаясь к губернатору штата с просьбой о помиловании, смертник мог бы указывать на искренность своего раскаяния и в качестве примера оного ссылаться на письмо родственникам жертвы. Для понимания этих нюансов не надо быть большим психологом, достаточно просто иметь голову на плечах.

Но именно с головой у Мариона и были проблемы. Он написал текст объёмом 7,8 тыс. знаков, содержание которого передать очень сложно. Он в высокопарных выражениях описал волнение, пережитое во время оглашения вердикта присяжных и… и это всё. Никакого сожаления, никаких попыток осмыслить пагубность выбранного им пути насилия, никаких размышлений о земной стезе истинного христианина — ни-че-го-шень-ки! Из письма невозможно понять, что автор хотел сказать этим текстом и для чего вообще предал бумаге поток своего сознания. Большой текст — и полнейшая смысловая пустота. Марион Айра ничего не сказал… Он мог вообще ничего не писать!

Ну ладно, написал и написал, а газета опубликовала, хорошо… Казалось бы, на этом всё должно закончиться, но нет — тут-то всё и началось!

Антон Павлович Чехов пошутил, сказав во время литературного вечера, что зуд писательства, посетив однажды, не оставляет более графомана наедине. Слова эти полностью применимы к Мариону Айре Стауту. Начиная с середины мая 1858 года он начал кропать письма и рассылать их по редакциям местных газет — прежде всего, «The New York herald» и «Rochester papers», требуя публикации. Тексты, выходившие из-под его пера, с точки зрения жителя XXI века, представляются совершенно бессмысленными.

Так, например, в одном из писем он в весьма витиеватых выражениях рассуждает о том, что многие жители штата беспокоятся, кого же он выбрал в духовные наставники… но беспокоиться этим добропорядочным гражданам не следует, поскольку выбор ещё не сделан… за право быть его духовниками борются аж даже 3 уважаемых священника, из них 2 профессора богословия — преподобный Бордмен (Boardman), профессор Каттинг (Professor Cutting) и профессор Хотчкинс (Professor Hotchkins) … и как только он — Марион Айра — сделает выбор, то непременно сообщит об этом через газеты населению штата.

Вы представляете, смертник через газеты будет оповещать жителей штата о том, кого именно выберет своим духовным пастырем! Трудно отделаться от ощущения, что летом 1858 года у Мариона Стаута крепко «поехала крыша», и притом «уехала» далеко. Это ни в коем случае не попытка автора пошутить — повод для иронии мало подходящий! — это вполне серьёзное подозрение. Тексты Стаута при всей их внешней вычурности и явном стремлении автора продемонстрировать изящный слог удивительно беспомощны и бессмысленны. Это нагромождение пустых фраз, очень похожее на литературное творчество душевнобольных. Ломброзо представил замечательные образчики подобных творений, но произошло это гораздо позже, так что жители штата Нью-Йорк в 1858 году при всём желании не могли бы понять, что читают писания нездорового человека.

В период с середины мая до середины октября 1858 года — то есть за 5 месяцев — Марион Айра опубликовал в газетах порядка 15 посланий. Автор должен признаться, что испытывал соблазн привести здесь одно из таких писем, но отказался от этой затеи по двум причинам. Во-первых, ни один здравомыслящий читатель «Загадочных преступлений прошлого» не станет тратить время на прочтение 5-6-7 тыс. знаков бессмысленной галиматьи. А во-вторых, если я позволю себе подобное столь обширное цитирование, но наверняка найдутся люди, которые заподозрят автора очерка в стремлении растянуть повествование без должной для того необходимости. А подозрения таковые несправедливы, автор старается всегда писать настолько коротко, насколько это возможно [хотя, боюсь, не всегда это получается, ибо написать короткий, но ёмкий текст очень сложно].

Может показаться удивительным, но творчество Мариона нашло поклонников, точнее, поклонниц, очевидно, с нестабильной психикой, поскольку нормальный человек извергаемую им на бумагу жвачку для мозга попросту не осилил бы. Некоторые из поклонниц стали навещать убийцу в окружной тюрьме — это может показаться невероятным, но в середине XIX века режим содержания в каком-то отношении был мягче нынешнего. С одной из поклонниц Марион договорился о её помощи в осуществлении им самоубийства.

Да-да, после того, как прошение о помиловании губернатор штата Нью-Йорк отклонил, Марион решил наложить на себя руки, не дожидаясь того, пока это сделает палач. 12 октября 1858 года эта женщина — имя и фамилия её не оглашались и скоро станет ясно, почему — явилась на очередное свидание с Марионом, в ходе которого передала тому яд.

Через несколько часов — перед тем, как принять яд — узник написал матери прощальное письмо. Автор позволит себе в этом месте небольшую цитату сего литературного продукта, буквально пару предложений: «А теперь, матушка, ты послушай меня внимательно. Позволь мне сказать, что на основании этой книги, называемой Библией, существует воистину бессмертный и по-настоящему светлый мир, где вечно царят покой и счастье. Искренней молитвой и покаянием, истинной верой во Христа, чистой и святой жизнью можно достичь этого мира бессмертной красоты и совершенства. Хоть ты и жила, матушка, праведной христианской жизнью, но более глубоким чувством и чистотой веры ты сильнее вдохновишься величием истины и станешь ближе к Спасителю мира. Эта Библия, простая вера и молитва будут тебе опорой и утешением во всех бедах, и утешат на ложе смерти надеждой на счастливое бессмертие.»

Этот поток сознания адресован матери и написан он — секундочку! — циничным убийцей, не раскаявшимся в содеянном преступлении. Особый подтекст этому письму придаёт то обстоятельство, что написано оно человеком, принявшим решение покончить жизнь самоубийством, что с точки зрения христианской Веры является тягчайшим грехом. Итак, задумайтесь над бэкграундом этого послания — человек, уже совершивший смертный грех [убийство] и намеревающийся совершить новый смертный грех [самоубийство], пишет нравоучительное письмо матери, в котором что-то там толкует про Библию, Христа и «мир бессмертной красоты». И ведь в его голове никакого когнитивного диссонанса не возникало… Поразительно!

Отправив письмо для опубликования в редакцию «Rochester papers» — ну а как ещё можно посылать письма матери?! — Марион Айра принял яд. Он сильно отравился, крепко мучился, но рвотный порошок и целительные клизмы не позволили ему умереть раньше времени. Ну, свезло так свезло, не поспоришь, не зря ведь народная мудрость гласит: Бог принимает не готового, а поспелого… Вечером того же самого 12 октября приняла яд и та самая женщина, что раздобыла для Айры Стаута отраву. Дамочка написала прощальную записку, в которой объяснила случившееся, и… подобно Мариону не умерла. По-видимому, она что-то напутала с дозировкой, а возможно, что-то напутал аптекарь, заподозривший, что конская доза стрихнина приобретается вовсе не для потравы крыс.

Как бы там ни было, двойного суицида не случилось. Трагедия обратилась позорным фарсом и простынями, испачканными фекалиями, уж простите автора за натурализм [в данном случае он вполне уместен]. Коронерское жюри рассматривало вопрос о выдвижении обвинения в адрес женщины, но в конечном итоге от этого решено было отказаться, поскольку поведение малоумной дамы было объяснено её любовью к смертнику и чрезмерной экзальтацией. Чтобы не позорить женщину, её имя и фамилия были скрыты от общественности. А вот прощальное письмо Мариона Айры Стаута матери было опубликовано в газете без сокращений.

Вообще же, трудно отделаться от ощущения, что с героем настоящего повествования всё получалось как-то не так, как должно — и убил он как-то нелепо, и с собой покончил неудачно. Надо сказать, что и с казнью его тоже всё сложилось несколько нестандартно, не как у людей.

Стаут, похоже, очень увлёкся написанием всяческих текстов и чувствовал себя чрезвычайно польщённым тем, что любая написанная им галиматья попадала на страницы местных газетёнок. Он подал прошение о помиловании на имя губернатора штата Нью-Йорк, но составил его в выражениях крайне неудачных — высокопарных и высокомерных. Судя по всему, он всерьёз верил в то, что губернатор не осмелится предать смерти такую ярку звезду местной журналистики, как он. Самое смешное, что, строго говоря, он не попросил губернатора о сохранении жизни. Вместо этого он довольно заносчиво написал: «Я не желаю демонстрировать трусливое упорство жажды жизни, но считаю неотъемлемым своим правом и долгом жить так долго, как смогу.» (Дословно: «I do not wish to show a cowardly tenacity for life, but I consider it my right and duty to live as long as I can.»)

Так писать прошения о помиловании, разумеется, нельзя. И не следует удивляться тому, что никто Мариона Стаута помиловать не пожелал.

Смертный приговор должен был быть приведён в исполнение 22 октября 1858 года. Как и полагается, смертник накануне казни был взвешен, и вес его оказался равен 186 фунтам, то есть 84,4 кг. Как видим, для своего времени он являлся мужчиной довольно крупным и плотным, всё-таки эпоха акселерации ещё не наступила! С учётом его веса длина верёвки была подобрана таким образом, чтобы обеспечить свободное падение тела с высоты 2,4 метра — подобная высота должна была гарантированно обеспечить перелом шейных позвонков (технологии осуществления казни через повешение посвящён мой небольшой очерк «Удушение как способ казни», который можно найти в открытом доступе на сайте автора «Загадочные преступления прошлого»).

Окружная тюрьма в Рочестере имела передовую по меркам того времени виселицу, её можно с полным основанием назвать малозаметной. Повешение производилось в комнате 2-го этажа, в которой раскрывающийся люк (в просторечии «западня») был искусно замаскирован паркетом. Верёвка с петлёй пропускалась через блок этажом выше — там находилась мансарда, и смертник вплоть до последних секунд верёвки не видел. Зрители размещались внизу — в зале 1-го этажа — и приговорённый их также не видел.

Итак, смертника вводили в помещение, предлагали произнести последнее слово, он его произносил [либо не произносил — это не суть важно] и оставался в уверенности, что это ещё не казнь, ибо виселицы нигде не видно и зрителей также нет. А между тем, на каждую казнь приглашалось по 100—150 человек, да кроме них приводились и заключённые тюрьмы, дабы они посмотрели на происходящее, так сказать, в назидание. После того, как смертник произносил последнее слово, ему на голову набрасывался капюшон, далее надевалась петля со скользящим узлом за правым ухом, и следовал свисток. По свистку стоявший на 1-м этаже палач дёргал верёвочку, привязанную к щеколде, запиравшую «западню», щеколда сдвигалась, створки люка открывались и приговорённый живописно падал практически на головы стоявших внизу людей.

«Законники» округа Монро очень гордились своей необыкновенной виселицей — гуманной и такой внезапной! Но в случае с Марионом Айрой Стаутом внезапная виселица внезапно сработала не так, как должно. После свистка «западня» благополучно раскрылась, и Марион полетел вниз. Упав на 2,4 метра, как это и было изначально рассчитано, он повис, дёргаясь в петле. Шея его, очевидно, не сломалась.

Проходили минута за минутой, но конвульсии смертника в петле не прекращались. Нескольким зрителям, стоявшим в непосредственной близости от повешенного, стало дурно — их вынесли из помещения на свежий воздух. По прошествии 8 минут тюремщики поставили возле висящего тела специальную стремянку, дабы врач мог подняться по ней и проверить работу сердца.

За ходом казни следили 2 доктора коронерской службы — Холл (Hall) и Эйвери (Avery — да-да, тот самый, что уже упоминался в настоящем очерке!). Доктора по очереди поднялись к висящему телу и проверили работу сердца — оно билось! Врачи были несколько смущены таким результатом и, объявив, что повешенный жив, предложили присутствующим лично в этом убедиться. Среди зрителей находились доктора Джеймс (James) и Миллер (Miller) — оба пожелали удостовериться в чуде. Поднявшись по стремянке и припав к обнажённой груди повешенного, врачи подтвердили правоту коллег из коронерской службы.

Происходившее не находило естественнонаучного объяснения. Присутствовавшие юристы принялись обсуждать, можно ли поднять повешенного наверх, заново укрепить петлю на шее и повесить вторично, или это будет «вторая смертная казнь», выходящая за пределы приговора суда. Одновременно дискутировалась возможность и противоположного исхода, то есть извлечение повешенного из петли и возвращение его к жизни, уж коли повесить его в «разумные сроки» не удалось.

На протяжении почти 40 минут (!) врачи по очереди поднимались к висевшему в петле телу и проверяли наличие сердцебиения. Лишь спустя более получаса с момента повешения они сошлись в том, что сердце остановилось, и приговорённого можно снимать с виселицы. Выждав для верности ещё несколько минут, они дали команду палачу перерезать верёвку.

Тело убийцы было доставлено в один из частных моргов для подготовки его к погребению. Но по прошествии 12 часов служащие похоронной компании обратили внимание на то, что у трупа не проявляется посмертная симптоматика — не образовываются трупные пятна и не проявилось посмертное окоченение. Местные мастера ланцета принялись за реанимационные мероприятия, в частности, они пытались «запустить» сердце повешенного мощными разрядами электрического тока, производимого «лейденскими банками». Кстати, автор должен признаться, что это первый известный ему достоверный случай использования электрического тока в подобных целях, хотя, по-видимому, для 1858 года он уже не являлся экзотикой [поскольку «лейденские банки» оказались в самой заурядной похоронной компании в провинциальном американском городке]. К коронеру округа Монро был отправлен посыльный с сообщением о попытке оживить казнённого. Коронер интереса к этому сообщению не выказал и в случае оживления умершего рекомендовал вызывать полицию, дабы та доставила Мариона в тюремную больницу.

К счастью, вернуть к жизни этого чудака не удалось, и он, в конце концов, обрёл покой на кладбище «Mount Hope» в Рочестере. Место его захоронения с номером «60» на могильном камне сохранилось доныне как безмолвное напоминание о необычном преступнике, умудрившимся запороть почти беспроигрышное дело, а вместе с ним и собственную жизнь.

После смерти Мариона Айры была издана небольшая книжечка с его признанием в убийстве Чарльза Литтла и некоторыми письмами. На её обложке помещён портрет сего малопочтенного мужа, использованный в настоящем очерке, а вот портретов других действующих лиц, к сожалению, автору отыскать не удалось.

История жизни и смерти Мариона Стаута как нельзя лучше иллюстрирует правильность замечательной русской пословицы «и жил грешно, и подох смешно». Не подлежит сомнению наличие у него неких серьёзных проблем с головою — мы не можем ничего сказать о возможном диагнозе, поскольку никто никогда Мариона не обследовал надлежащим образом, но даже то обстоятельство, что он оставался жив долгое время с петлёй на шее, то есть в состоянии крайней гипоксии (кислородного голодания), убедительно подтверждает данное предположение. Мозг его работал совсем не так, как мозг здорового человека.

Публикацию его писем в газетах можно воспринимать как своего рода исторический курьёз. Современники просто не понимали, что видят перед собой результат творческих усилий глубоко нездорового человека. После того, как Ломброзо в приложении к своему знаменитому труду «Гениальность и помешательство», изданному в 1885 году, привёл выразительные примеры литературного творчества душевнобольных, даже далёкие от психиатрии люди начали понимать, что пишут руками не только писатели. И графоман почти всегда является не просто увлечённым человеком, лишённым литературного вкуса, а по-настоящему нездоровым.

Именно по этой причине Антон Павлович Чехов, на вопрос «как отличить писателя от графомана?» неизменно отвечал: «Это очень просто. Графоман не может не писать!» За кажущейся шутливостью формулировки скрыт глубокий смысл и понимание правды жизни. Что же касается невезучести Мариона Айры… Тут остаётся только вздохнуть и развести руками! Воистину, чудак всё делает не так. Действительно, встречаются люди воистину феерического невезения. Могу привести пример, основанный на собственном жизненном опыте, я сразу припомнил его, едва прочитав о Марионе Стауте.

В дни моей далёкой, первой по счёту, молодости знавал я одного специфического товарища, назовём его Владимир Ч., дабы не позорить перед близкими и потомками. Парень был хороший, добрый, незлобный, но дурак, такой, знаете ли, жизнерадостный идиот, всегда энергичный, бодрый, громогласный, с улыбкой на губе, вечно пытающийся пошутить [как всегда, неудачно], эдакое зримое воплощение 33-х несчастий. Если Володя Ч. шёл магазин — магазин закрывался на переучёт прямо перед его носом, если он направлялся в поликлинику — там выявлялся туберкулёз, и всех случайных посетителей направляли в тубдиспансер на обследование, если он являлся в военкомат — то даже обладателей заветной советской справки «форма 9» [бронь от призыва на основании учёбы в ВУЗе из особого списка Министерства высшего образования СССР] призывали на действительную военную службу…

В общем, человек-авария. Ходячая катастрофа.

Несмотря на общую тупизну, Володя Ч. закончил ленинградский Военмех и принялся лепить карьеру. Поскольку к инженерному труду он был неспособен ввиду общего низкого уровня интеллектуального развития, то карьеру он стал строить на ниве общественно-политической работы. Пошёл в профком, оттуда выдвинулся в бюро комсомола оборонного завода, стал ходить с папочкой и в галстуке, и для дальнейшего карьерного роста понадобился ему партбилет. Долго у него не получалось записаться в коммунисты, будущие товарищи по партии, видимо, низом живота чувствовали, что сей персонаж будет их скорее компрометировать, нежели помогать, но… но сей необыкновенный оригинал в конце концов бюрократическую стену протаранил, и перед его энтузиазмом сдались даже коммунисты. Уж на что коммуняки являлись крючкотворами и формалистами, но перед напором Вовочки Ч. сдались даже они. В начале августа 1991 года мечта идиота сбылась! Вова Ч. получил заветную краснокожую книжицу…

А через 2 недели приключился ГКЧП, и КПСС распустили. И знаете что? Терзают автора порой смутные подозрения, что если бы Володя Ч. не подался в коммунисты, то наша общая история последних 30 с лишком лет оказалась бы совсем иной.

1899 год. Подражатели

Середина декабря 1898 года запомнилась жителям Чикаго дурной погодой — снегопад сменялся дождём, дождь — снегопадом, а на озере Мичиган, похожем больше на море, нежели на замкнутый водоём, ревели нескончаемые штормы. В России о подобной погоде говорят, что в такой день добрый хозяин собаку за порог не выгонит. Осень в том году никак не могла закончиться, а зима — начаться.

Согласно широко укоренившемуся кинематографическому штампу, в дурную погоду свершаются дурные дела. В реальной жизни это, конечно же, не совсем так, вернее, совсем не так, но по странному стечению обстоятельств интересующая нас мрачная история действительно началась в мрачный, отвратительно промозглый день 16 декабря.

Примерно в 4 часа пополудни из дома №186 по Рейсин-авеню (Racine av.) в Северном Чикаго вышел крупный, даже дородный мужчина с большой холщовой сумкой в руках, внутри которой угадывались очертания коробки. Завидев вагон «конки», он ускорился, явно рассчитывая вскочить на подножку. Появление мужчины не осталось незамеченным находившимися в вагоне людьми, вагоновожатый даже чуть придержал лошадей, облегчая мужчине возможность запрыгнуть на ходу.

При этом некоторые из пассажиров «конки» обратили внимание на дым, поднимавшийся над домом, из которого вышел мужчина с холщовой сумкой. Но именно в ту минуту никто не придал этой мелочи значения, во-первых, потому что было сумеречно и на фоне низких облаков дым не очень бросался в глаза, а во-вторых, потому, что в те времена дым над жилым домом не всегда являлся сигналом тревоги — источником его мог быть огонь в камине или печи.

Вагон «конки» отправился по своему маршруту, а дым над домом №186 становился с каждой минутой всё гуще и через некоторое время привлёк внимание людей на тротуарах. Когда дым повалил из окна 2-го этажа, стало ясно, что источником его является отнюдь не камин в комнате — в доме явно начинался пожар!

В Чикаго того времени существовала, наверное, лучшая противопожарная служба в мире. Причиной тому являлась историческая память как местного населения, так и политиков о так называемом «Великом пожаре», уничтожившем в октябре 1871 года большую часть города. Страх перед повторением подобного бедствия стал неотъемлемой частью массового сознания нескольких поколений чикагцев. Поэтому дым над домом №186 по Рейсин-авеню не оставил никого равнодушным. Едва только раздались первые крики «пожар! огонь! дым из окон!», как из магазина, аптеки и бара, расположенных неподалёку, последовали телефонные звонки в пожарную часть.

Не прошло и 10-ти минут, как экипажи 10-й пожарной роты уже прибыли к горевшему дому и живо приступили к тушению огня. Буквально за четверть часа дело было сделано, огонь потушен, угроза большого пожара устранена. Эпицентр возгорания находился в чулане в большой квартире на 2-м этаже. Пожарный по фамилии Тэгни (Tagney) быстро установил источник пламени, явившегося инициатором пожара — таковым стал неисправный патрон под электрическую лампу накаливания. Патрон этот не крепился к потолочному светильнику в чулане, а свободно висел на длинном проводе, возможно, лежал на полке, и его можно было брать в руку, подобно фонарик. В патроне остался цоколь лампы, стеклянная колба которой разбилась при тушении огня. После того, как Тэгни вынул цоколь из патрона, оказалось, что внутренняя часть последнего покрыта копотью, свидетельствовавшей о проскакивании искры, возможно, неоднократном.

Поскольку этот момент может показаться современному жителю России не вполне понятным, следует пояснить, что электрические патроны и цоколи американских ламп накаливания того времени не походили на привычные нам. Европейские цоколи — они восходят к патентам немецкой компании «Siemens» — имеют винтовой профиль и вкручиваются в патрон тремя оборотами, благодаря чему обеспечивается надёжная посадка лампы в патрон и плотный контакт исключает искрение. В американский патрон лампочка фактически не вкручивается, а вставляется специальным выступом на цоколе в L-образную прорезь в патроне. Конструкция эта удобна для быстрой замены перегоревшей лампы, но старые изношенные патроны не гарантируют жёсткую посадку цоколя лампы на штатное место, в результате чего образовавшийся люфт является источником искрения. Коротко говоря, европейские электрические патроны, безусловно, лучше и безопаснее американских — это непреложный факт, с которым могут спорить разве что сами американцы, но опровергнуть его они не в силах.

В чулане — небольшой комнатке площадью 5 кв. метров, примыкавшей к главной спальне — был найден женский труп, верхняя часть которого сильно обгорела, а вот нижняя от огня не пострадала. Длинная чёрная юбка и чулки, в которые женщина была облачена при жизни, остались не тронуты огнём. Обувь на ногах отсутствовала. Трупу, по-видимому, умышленно была придана довольно необычная поза — нижняя часть тела была помещена на широкую стеллажную полку, а торс и голова свешивались, из-за чего голова находилась ниже поясницы приблизительно на 60 см (2 фута) и немного не доставала пола.

Судя по остаткам непрогоревших материалов, в чулан были помещены бочки, набитые картонными коробками из-под сливочного масла, а также большое количество дощечек, полученных при разламывании бочек. Древесина вкупе с промасленной бумагой являлась отличным горючим материалом, однако из-за недостаточной циркуляции воздуха он не сгорел полностью. Благодаря этому огнеопасную инсталляцию пожарным и удалось обнаружить.

После того как чулан очистили от мусора, на досках пола были найдены предметы, вызвавшие интерес полиции. Это была пара женских ботинок — один из них сильно обгорел, но сохранил часть кожаного верха, а от второго осталась только подошва. Кроме обуви на полу оказалась несгоревшая часть бейсбольной биты. По-видимому, она изначально стояла вертикально, будучи прислонённой к стене, в результате чего сильное пламя уничтожило её верхнюю часть, но затем пламя ослабело, и нижняя часть биты осталась в полной сохранности.

Пожарные ушли, уступив место полиции района Норд-Хэлстед (Nord Halsted). К расследованию по горячим следам приступила группа детективов под руководством капитана полиции Ривира (Revere). Быстро удалось установить, что в загоревшейся квартире проживала семья немецкого иммигранта Михаэля Эмиля Роллингера (Michael Emil Rollinger), или, если произносить его имя и фамилию на американский манер — Майкла Роллинджера. Это был 38-летний вполне преуспевающий в материальном отношении мужчина, женатый на сверстнице Терезе Мэри Роллинджер (Theresa Mary Rollinger), в девичестве Набихт (Nabicht). В браке были рождены двое детей — старший мальчик Уилльям Майкл (William Michael Rollinger), ему уже исполнилось 11 лет, и младшая девочка Антония (Antonia), которую все называли «Тони» («Tony»). По горькой иронии судьбы на следующий день — 17 декабря — девочке должно было исполниться 10 лет.

Судьбу детей полицейские выяснили быстро — те в момент появления пожарных как раз возвратились домой из поездки в город. Строго говоря, когда перед домом появились пожарные повозки, дети сами подошли к старшине пожарного расчёта и назвали себя. Женщиной, чей труп был найден в чулане, по-видимому, являлась Тереза Роллинджер — хотя это ещё только предстояло установить официальным опознанием — но где же мог находиться глава семейства?

Ответ на этот вопрос был получен довольно скоро. Около 9 часов вечера Майкл Роллинджер появился перед домом, в котором находилась его квартира, и был остановлен патрульным по фамилии Мориц (Moritz). Узнав от последнего, что на месте пожара найден женский труп, Роллинджер предположил, что это может быть его жена, и заявил, что хотел бы пройти внутрь, чтобы забрать полис страхования её жизни, который находится в чемодане под кроватью в спальне. Мориц проигнорировал эту просьбу и не пустил Роллинджера на место пожара. Как только рядом с ними появился другой полицейский — Томас Келли (Thomas J. Kelly) — Мориц передал ему посетителя, объяснив кто этот человек. Роллинджера в сопровождении упомянутого Келли, сержанта Смита и детектива Джеймса Глизона (James Gleason) немедленно повезли в морг похоронной компании Эйсфельдса (Eisfelds), куда несколькими часами ранее было доставлено женское тело. Там мужчина уверенно опознал в обгоревшем женском трупе тело своей жены Терезы.

После этого Майкл был опрошен о событиях минувшего дня [то есть 16 декабря]. Это был не официальный допрос, а скорее беседа, призванная сориентировать полицию относительно общей последовательности случившегося. Роллинджер сообщил, что накануне около полудня его жена отправилась к своей заболевшей подруге миссис Бринке (Brinke), где пробыла вечер и часть ночи. Он всё это время оставался дома с детьми. Около полуночи или несколько позже жена возвратилась, поела и немного поспала, рано утром она опять отправилась к больной подруге. Майкл просил её обязательно возвратится к 15 часам, а желательно пораньше, поскольку ему необходимо было отправиться в город по делам, Тереза обещала вернуться, однако этого не произошло. Поскольку у Майкла были запланированы на вечер важные встречи, которые он уже никак не мог перенести, ему пришлось немногим ранее 3-х часов пополудни отправить детей в город в сопровождении соседа до дому, прежде уже выручавшего их семью в подобных ситуациях. Детям предстояло выполнить небольшое поручение — отнести попугая в клетке подруге их семьи. Проводив детей, Майкл вскоре уехал и сам. Из дома он ушёл приблизительно в четверть 4-го часа, возможно, в половине 4-го пополудни. Далее Роллинджер кратко рассказал, где и как провёл время, и назвал людей, которые могли бы подтвердить его слова. Согласно утверждению Роллинджера, он не знал, когда именно Тереза возвратилось домой и что произошло по её возвращению.

Беседа эта проходила частью на английском языке, частью на немецком. Немецкоговорящая диаспора в Чикаго насчитывала в те годы 100 тысяч человек, и многие полицейские являлись либо иммигрантами в первом поколении, то есть сами переехали из Европы в Соединённые Штаты, либо детьми иммигрантов, и потому в равной степени владели обоими языками. После окончания беседы Роллинджеру было предложено остаться на ночь в здании полиции. Капитан Ривир пояснил, что никто ни в чём Майкла не обвиняет, но дело представлялось неясным, и потому в интересах самого же Роллинджера минимизировать общение с посторонними. Объяснение это прозвучало не очень-то убедительно, но Роллинджеру пришлось смириться.

В то самое время, пока Майкл отвечал на вопросы детективов, полицейский Келли вернулся на место пожара и осмотрел спальню в поисках страхового полиса. Он действительно обнаружил большой чемодан под сильно обгоревшей кроватью — тот оказался в полной сохранности. Открыв его, полицейский увидел много женской одежды, в том числе длинную чёрную юбку, ночные рубашки, блузки… Страхового полиса в чемодане не оказалось.

На следующий день 17 декабря врачом коронерской службы по фамилии Ноэль (Noel) было проведено судебно-медицинское вскрытие женского трупа. Врач не смог ответить ни на один из важных для следствия вопросов, а именно: о давности и причине наступления смерти, а также о том, была ли женщина мертва до начала пожара или же умерла в огне. По мнению Ноэля, симптоматика — большое количество жидкой тёмной крови в перикарде, переполненность кровью правых отделов сердца, точечные кровоизлияния на задней поверхности сердца (так называемые «пятна Тардье»), «пушистые» лёгкие (альвеолярная эмфизема) — вроде бы указывала на смерть от асфиксии, но таковую могли спровоцировать как криминальные причины, так и естественные. Трупное окоченение оказалось в значительной степени искажено воздействием высокой температуры, а потому назвать чёткий интервал наступления смерти не представлялось возможным. Ноэль лишь в самых общих выражениях отнёс давность наступления смерти к интервалу от полусуток до 2-х с половиной суток от момента вскрытия. То есть специалист допустил возможность смерти женщины даже в вечерние часы 14 декабря.

Защитных ран на руках погибшей женщины доктор не обнаружил. Ранений, которые можно было бы связать с холодным оружием — как колюще-режущим, так и дробящего действия — эксперт также не нашёл. Это означало, что частично сгоревшая бейсбольная бита, найденная в чулане, не являлась орудием нападения. К слову сказать, крови на уцелевшей части этой биты найти не удалось. По-видимому, этот предмет оказался в чулане совершенно случайно и никакого отношения к смерти или предполагаемому убийству Терезы Роллинджер не имел.

С практической точки зрения работа Ноэля мало что давала правоохранительным органам.

17 декабря полицейские разрешили встречу Майкла Роллинджера с детьми. Детектив Глизон, ставший её свидетелем, впоследствии говорил, что увидел очень трогательную сцену — мальчик и девочка, обняв отца за шею, плакали и кричали: «Наша мама сгорела!». Дети были шокированы событиями последних суток, и их реакция была понятной. Даже у наблюдавших эту сцену полицейских Келли и Глизона на глаза навернулись слёзы и задрожали голоса. Но вот реакция Майкла Роллинджера оказалась воистину поразительной — тот остался совершенно равнодушен к плачу детей и даже не попытался их утешить. Абсолютная чёрствость отца в столь напряжённый в эмоциональном отношении момент поразила Глизона, и тот даже обсудил увиденное с Келли. Дескать, мне не показалось? ты тоже это видел? Келли согласился с тем, что поведение Роллинджера совершенно не соответствовало поведению страдающего вдовца.

Чуть позже в тот же день полиция пригласила Майкла Роллинджера осмотреть его жилище и высказаться о возможном хищении ценных вещей. Надо сказать, что Роллинджеры слыли за людей весьма зажиточных — Майкл некоторое время владел мясным магазином, потом продал его и за 2 года до описываемых событий открыл ресторан на пересечении Милуоки-авеню (Milwaukee Ave) и Норт-Роби-стрит (North Robey street). Дела его шли очень неплохо, он не имел больших долгов — это стало ясно после проверки его банковских счетов — и семья вынашивала планы по переезду в более благоустроенный район Чикаго. Поэтому предположение о наличии в квартире ценных предметов представлялось вполне оправданным.

Майкл, очутившись в собственном жилище, с потерянным видом прошёл по залитым водой комнатам, заглянул в шкафы и комоды и принялся перечислять отсутствующие вещи. Таковых получилось довольно много, в их число попали не только ювелирные изделия и украшения, но и посуда из богемского стекла и фарфора. Квартиру явно основательно почистили!

По этой причине одной из версий следствия стало предположение о возможном хищении из дома ценных вещей, во время которого неожиданно возвратилась хозяйка. Её убийство и последующий поджог с целью сокрытия преступления представлялись вполне логичными с точки зрения опытного преступника. Однако следовало иметь в виду, что некоторые вещи могли исчезнуть вовсе не по вине убийцы, а ввиду предприимчивости пожарных или некоторых чинов полиции — недооценивать возможность недобросовестности должностных лиц было бы непростительной наивностью.

Другую версию случившегося подсказал родной брат убитой женщины Фердинанд Набихт. Узнав о пожаре и смерти сестры, он безапелляционно заявил, будто та была убита мужем. По словам Фердинанда, Майкл являлся человеком чёрствым, грубым, из тех, о ком говорят, что он живёт жизнью живота. Тереза жаловалась на его жестокость и нетерпимость, он позволял себе поднимать на жену руку, впрочем, как и на детей. Поначалу супруги жили в Европе — там были рождены дети — но около 4-х лет назад Майкл перебрался в Соединённые Штаты, где занялся бизнесом на деньги жены. Тереза в это время с детьми жила в Богемии в собственном доме с большим участком земли с мельницей и сыроварней. Вообще же, женщина была весьма зажиточна, и потому не следует удивляться тому, что Майкл быстро завёл в Чикаго собственное дело — он получал хорошую финансовую подпитку от жены. Летом 1898 года — примерно за 4 месяца до произошедшей трагедии — Тереза с детьми переехала в Чикаго. Воссоединение супругов семью не спасло, а лишь ускорило распад отношений. По словам Фердинанда, он не сомневается в том, что Майкл Роллинджер обзавёлся в Чикаго любовницей и убийство Терезы — это попытка подготовить почву для нового брака. Правда, свои слова брат подтвердить не смог, он подчеркнул, что всё сказанное о любовнице зятя — лишь предположение. Фердинанд заявил полицейским, что уговаривал сестру забрать детей и положить конец пародии на семейную идиллию, но Тереза с решением тянула. И на что она надеялась?!

Рассказ Фердинанда Набихта следовало признать не лишённым интереса, но далеко идущие выводы на его основе строить было никак нельзя. Родственники, находящиеся в недружественных отношениях, в подобных подозрительных ситуациях часто пытаются свести счёты с использованием полицейского ресурса, и детективам это хорошо известно. При проверке такого рода россказни обычно оказываются совершеннейшей чепухой, а потому скоропалительные умозаключения при рассмотрении подобных заявлений недопустимы.

Детективы, проверявшие рассказ Роллинджера о событиях 16 декабря, довольно быстро установили, что тот был не вполне точен. Так, например, Мария Бринке, к которой Тереза якобы отправилась в середине дня, заявила полицейским, что вообще не видела её в пятницу. Хотя и имела такое намерение. По её словам, Тереза действительно должна была к ней прийти — такая договорённость существовала — но безрезультатно прождав её дома, миссис Бринке сама приехала к дому Роллинджеров. На её стук открыл Майкл, заявивший, что жены нет дома. Он был очень нелюбезен и не пустил миссис Бринке за порог. Разговор этот произошёл приблизительно в 15 часов.

Детективы обратили внимание на то, что Майкл Роллинджер, рассказывая о событиях того дня, ни единым словом не упомянул о визите Марии Бринке.

Вагоновожатый «конки» Фрэнк Вагнер (Frank Wagner) сообщил на допросе в полиции о мужчине с большой холщовой сумкой, вышедшем из дома №186 по Рейсин-авеню. Причём над домом в ту минуту уже поднимался дым! Свидетель не знал Роллинджера в лицо, но данное им описание внешности мужчины с холщовой сумкой отлично соответствовало приметам владельца ресторана. Чтобы более не возвращаться к этому вопросу, сообщим, что через несколько дней полиция устроила опознание Роллинджера свидетелем, и вагоновожатый без колебаний указал на него, выбрав из числа 7-и прочих внешне схожих мужчин.

Слова вагоновожатого подтвердил ещё один человек — пассажир «конки» Фрэнк Сайрелилов (Frank Sirelilov). Он настаивал на том, что в момент выхода из дома мужчины с большой холщовой сумкой в руках над постройкой уже поднимался дым.

Утром 18 декабря произошло событие, напрямую повлиявшее на весь дальнейший ход расследования. Около 11-ти часов в здании полицейской станции появился человек, назвавшийся Эмилем Штеффеном (Emil Steffen) и заявивший, что имеет сообщить нечто, что наверняка сможет помочь расследованию обстоятельств смерти миссис Роллинджер. В руках он держал большую холщовую сумку, хотя именно на эту деталь в ту минуту никто не обратил внимания. Детективы пригласили мужчину на беседу и услышали чрезвычайно занимательную историю.

Штеффен заявил, что владеет баром в «баварском стиле», расположенном в доме №113 по Ост-Индиана стрит (Ost Indiana street), и на протяжении последних полутора или 2-х лет знаком с Михаэлем Роллингером, или, точнее, Майклом Роллинджером, если называть его на американский манер. Они имели кое-какие деловые отношения, Роллинджер, будучи некоторое время владельцем мясного магазина, поставлял Штеффену разнообразные продукты, а последний, соответственно, оказывал кое-какие услуги Майклу. Возможно, их связывали некие не совсем законные делишки, но эти детали не нашли отражения в полицейских документах. Не подлежит сомнению тот факт, что мужчин связывали доверительные отношения, и это до некоторой степени объясняет случившееся 16 декабря — в тот самый день, когда в доме Роллинджера произошёл пожар и погибла его супруга.

Итак, вечером того дня — приблизительно в 19:30 — Майкл неожиданно появился в квартире Эмиля Штеффена и оставил у него на хранение большую холщовую сумку. В ней помещались несколько бесформенных свёртков из толстой жёлтой бумаги и большая жестяная коробка из-под печенья. Роллинджер попросил товарища оставить у себя на хранение сумку на несколько дней. Он пообещал забрать её в понедельник или во вторник, то есть 19 или 20 декабря. Роллинджер особо попросил Эмиля быть осторожным с жестяной коробкой и обязательно сберечь её. Просьба эта выглядела странной, поскольку Штеффен даже и не думал прикасаться к чужим вещам. Даже сейчас, доставив сумку в полицию, он уверял, будто не знает, что именно находится внутри.

Хотя появление Майкла и его просьба вызвали некоторое недоумение, Штеффен отнёсся к увиденному и услышанному спокойно и даже равнодушно. В принципе, можно представить житейскую ситуацию, которая вынуждает унести из дома на несколько дней некие вещи, например, раздор между супругами или приезд неприятного родственника, которому незачем видеть лишнее.

Однако на следующий день Штеффен узнал о пожаре в доме товарища и гибели в огне его жены. И некие нехорошие подозрения стали точить душу Эмиля. Промучившись сутки, он явился в полицию и принёс с собой злосчастную холщовую сумку.

Что ж, после столь познавательного вступления имелся резон посмотреть, что именно находилось в той самой сумке. Последовательно извлекая из неё бумажные свёртки и разворачивая их, детективы поняли, что Майкл Роллинджер принёс для сохранения товарищу чайный сервиз из тонкого баварского фарфора с клеймами фабрики «Нимфенбург» («Nymphenburg»). Детективы посмотрели на занятные вещицы и решили, что это хорошая работа, на грани подлинного искусства, и, наверняка, довольно дорогая. Сейчас фарфоровый сервиз с таким клеймом стоит целое состояние, но и в конце XIX столетия подобная посуда стоила очень и очень немало.

Помимо сервиза, в нескольких свёртках поменьше находились дамские украшения — 2 изящных костяных гребня, инкрустированные перламутром и полированными поделочными камнями, массивное колье из золота, 4 массивных перстня с камнями разных цветов. Изделия эти выглядели солидно, если оценивать их навскидку, то стоить они суммарно могли от 1,5 тыс.$. Детективы не были ювелирами и не очень-то разбирались в драгоценных, полудрагоценных и поделочных камнях, но им хватило одного взгляда на украшения, чтобы понять их несомненную ценность.

Самое интересное находилось в жестяной коробке из-под печенья, которую Майкл просил обязательно сберечь. В ней лежали разнообразные документы, имевшие отношение как к Терезе Роллинджер, так и к её мужу Майклу.

А именно:

1. Свидетельство о собственности на дом и участок земли в Богемии, оформленный на имя Терезы Набихт [напомним, Набихт — девичья фамилия жены Майкла, погибшей на пожаре]. Впоследствии американские оценщики, изучив этот документ, выдали окружной прокуратуре заключение, согласно которому стоимость недвижимого имущества Терезы достигала 8 тыс.$. Это была очень значительная сумма как для Америки тех лет, так и Европы. Для верного понимая цен достаточно сказать, что отдельно стоящий деревянный дом в Чикаго стоил тогда около 2 тыс.$. Таким образом, получалось, что погибшая на пожаре женщина являлась владелицей целого состояния, хотя для его получения и нужно было бы переплыть океан.

2. Полис страхования жизни Терезы Роллинджер на сумму 500 $, приобретённый 19 октября 1898 года в компании «Prudential Life Insurance Co.». Согласно условиям договора, после покупки полиса по нему требовалось осуществить не менее одного месячного платежа, в противно случае договор страхования считался не вступившим в силу. 19 ноября такой платёж был осуществлён. 19 декабря подходило время 2-го платежа, но Тереза погибла за 3 дня до этой даты. Случаются же такие удивительные совпадения! И притом очень выгодные для получателя страховки…

3. Членская книжка «Австрийской ассоциации здравоохранения», выписанная на имя Майкла Роллинджера. Это была своего рода медицинская страховка для членов немецкоговорящей диаспоры в Чикаго. Полезная вещь в том отношении, что застрахованный и его ближайшие родственники имели право пользоваться льготами при лечении в стационаре и покупке лекарств в аптеках, входивших в упомянутую «Ассоциацию».

4. Карточка члена кассы взаимопомощи немецких переселенцев «Stock im Eisen» на имя Майкла Роллинджера. Организация эта представляла собой общество взаимного кредита — её члены платили ежемесячно некий взнос [как правило, очень небольшой] и могли получать беспроцентную ссуду в размере заранее оговорённого лимита. Если человек некоторое время деньги не брал, то сумма разрешённого для него займа возрастала. Возврат займа обычно проводился частями, то есть в рассрочку, и прибавлялся к величине обязательного месячного взноса. Это была довольно удобная форма взаимопомощи, которую, по мнению автора, следует признать намного более справедливой кредитования в банковских учреждениях.

Появление Эмиля Штеффена позволило детективам взглянуть на случившееся на Рейсин-авеню под неожиданным углом. Либо, напротив, вполне ожидаемым — это как рассуждать. Майкл Роллинджер перед самым пожаром вынес из дома дорогостоящие вещи и документы, имевшие для него существенную ценность. Могло ли это быть простым совпадением? И действительно ли он ушёл из дома до того, как его жена возвратилась? Или они всё-таки встретились? И если да, то почему Майкл ушёл своими ногами, а его жена осталась лежать в чулане на 2-м этаже под горой наваленных сверху бочек и картонных коробок из-под сливочного масла?

У полицейских был немалый соблазн немедленно провести допрос Роллинджера, куковавшего на топчане в подвале полицейской станции, однако по здравому размышлению они решили этого не делать. Расчёт «законников» был довольно прозрачен — теперь, после явки Эмиля Штеффена, они понимали, что задержанный обязательно начнёт нервничать, ведь он знает, что ему следует 19 или 20 декабря забрать свои вещи из квартиры Штеффена, а сделать этого он не может… Так пусть посидит, поварится в «собственном соку» и подумает над тем, как ему выходить из сложившейся ситуации. Майклу предоставили возможность просидеть весь день под замком, проспать вторую ночь на худом казённом топчане, и…

И следующий день — то есть 19 декабря 1898 года — Роллинджер был привезён в штаб-квартиру полиции района «Восточный Чикаго» для официального допроса, в ходе которого его предполагалось «расколоть». Или, выражаясь языком официального протокола, склонить к явке с повинной и даче признательных показаний. Допрос проводили лично начальник полиции Северного Чикаго инспектор Макс Хейдельмейер (Max Heidelmeier) и капитан Ривир (Revere). Как нетрудно догадаться, Хейдельмейер являлся крупным полицейским чиновником, и личное участие в проведении допросов не входило в круг его должностных обязанностей. Однако, узнав о весомых подозрениях в отношении Роллинджера и предвидя сенсационное разоблачение женоубийцы, инспектор вознамерился лично допросить его, дабы чистосердечное признание убийцы объявить впоследствии собственным успехом. Вполне понятная хитрость: кто первый отрапортует об успехе — тот и герой!

Хейдельмейер начал службу в чикагской полиции в 1874 году и к концу XIX столетия сделал уже очень неплохую карьеру, став начальником крупного территориального подразделения полиции — 5-го дивизиона, ответственного за поддержание порядка в северных и северо-восточных районах Чикаго. Карьерный рост этого весьма своеобразного сотрудника полиции объяснялся, по-видимому, отнюдь не личными достоинствами сего джентльмена, а его умением нравиться начальству и добиваться быстрых результатов простыми и не всегда законными методами. Инспектор имел репутацию человека грубого, нетерпимого к чужому мнению и склонного давать волю рукам. В конце марта 1901 года — то есть спустя чуть более года после описываемых событий — привычка малопочтенного инспектора распускать руки принесла Хейдельмейеру широкую известность весьма дурного свойства.

Автор просит у читателей извинения за последующее ниже отступление, но оно стоит того, чтобы уделить ему некоторое внимание и потратить на прочтение пару минут своей жизни. Находясь на балу польского женского общества, многоуважаемый начальник 5-го дивизиона избил и вытолкал вон некую пани Ленкенхельд (Lenkenheld). Последняя оказалась женщиной состоятельной и не робкого десятка — она мало того, что подала на инспектора гражданский иск, по которому потребовала публичного извинения и компенсации в размере 10 тыс.$, так ещё и оповестила через газеты о произошедшем весь город. Причём, по версии потерпевшей, инцидент имел куда более отвратительный характер, нежели отмечено выше. По словам Ленкенхельд, инспектор поначалу грубо выгонял из танцевального зала другую женщину — фамилия её газетчикам не сообщалась — а Ленкенхельд отважно за неё вступилась, поэтому инспектор выволок из танцевального зала их обеих. Очутившись в вестибюле, он пустил в ход кулаки и буквально сбросил Ленкенхельд с лестницы.

Поведение инспектора в этой история выглядело — что и говорить! — совершенно неподобающе служителю закона и порядка.

Самого же инспектора «наезд» какой-то там польской дамочки ничуть не смутил. Явившись в суд, он бодро отрапортовал, что миссис Ленкенхельд была чрезвычайно пьяна и мешала веселиться прочим гостям. Потому он «нежно взял её за руку и вывел в прихожую», откуда та и направилась домой. В этом месте сразу же вспоминается старый советский анекдот про вежливого водопроводчика, которому ученик уронил на ногу батарею отопления…

Судью такое объяснение устроило, и он отказал истице в удовлетворении её искового требования.

Ярким примером того, как инспектор предпочитал решать запутанные дела, может служить история раскрытия им загадки стрельбы в апартаментах «Franklin Flats». Это был доходный дом, расположенный на углу оживлённых городских магистралей Чикаго-авеню (Chicago ave.) и Фрэнклин-стрит (Franklin str.). В мае 1899 года, то есть приблизительно через полгода после описываемых событий, в апартаментах по ночам несколько раз раздавалась стрельба. Слышали её многие, а потому в достоверности сообщений сомнений быть не могло. Всякий раз вызывалась полиция, проводился осмотр мест общего пользования и… ничего, что следовало бы связать с применением огнестрельного оружия, обнаружить не удавалось — ни гильз, ни щербин от пуль, ни пятен крови, ни убитых, ни раненых.

Непонятным оставалось, какую цель преследовал стрелявший: это была такая своеобразная ночная шутка или же стрельба сопровождала некую криминальную активность, скажем, рэкет, незаконную игру в карты или ограбление?

На протяжении месяца полицейские трижды выезжали во «Фрэнклин флэтс» на сообщения о ночной стрельбе, но виновного в необычных эксцессах так и не установили. В самом конце месяца инспектор Хейдельмейер узнал о странной истории и крайне возбудился из-за того, что подчинённые ему полицейские до такой степени бестолковы и не в силах разобраться в элементарной ситуации без его — инспектора — руководящих указаний. Он решил продемонстрировать мастер-класс по работе с разного рода дурацкими заявлениями, дабы подчинённые ему полицейские впредь не тратили время на всякую чепуху.

Для этого инспектор после очередного ночного эксцесса распорядился доставить к нему в кабинет сторожа «Фрэнклин флэтс». Это был пожилой неграмотный негр по фамилии Томпсон (Thompson), явно заробевший в присутствии высокого полицейского чина, находившегося в окружении чуть ли не дюжины капитанов и лейтенантов. Хейдельмейер, сдвинув брови к переносице, заревел на бедолагу сторожа с таким неистовством, с каким ревёт медведь гризли, почуяв вблизи течную медведицу: «Я не позволю морочить мне голову!» Последующий монолог инспектора имел приблизительно такое содержание: ты, мерзкий, подлый, лживый негр, не говоришь нам всей правды, а потому я отправлю тебя в тюрьму, если ты не назовёшь мне того, кто, по твоему мнению, стреляет в вашем доме по ночам! Шокированный Томпсон, не долго думая, заявил, что его помощник Уилльям Робертс (W. Roberts) мечтает занять его — Томпсона — хлебное место, и, наверное, это он чудит таким вот необычным образом…

Несчастного сторожа можно понять! Поскольку дилемма, поставленная перед ним инспектором, предполагала либо его собственную «посадку», либо отправление в тюрьму другого человека, Томпсон предпочёл отправить на нары другого. Скажем прямо, немногие на его месте предпочли бы перечить инспектору-самодуру, ревущему подобно обезумевшему гризли.

Томпсона отпустили и немедленно доставили на допрос его помощника Робертса. Пока патруль ездил за ним, в полицейский архив был сделан запрос о криминальном прошлом помощника сторожа. Оказалось, что прежде Уилльям задерживался за хранение оружия. До суда дело, правда, не дошло по причине довольно прозаической — оказалось, что найденный под его матрасом револьвер некомплектен и по этой причине не может считаться оружием, но история эта всё же след в документах оставила.

Едва только Робертс появился в кабинете Хейдельмейера, тот заорал на него: «Я не позволю морочить мне голову!» Этот вопль, по-видимому, являлся главным «know how» успешной работы высокопоставленного полицейского. Дальнейший монолог, произнесённый Хейдельмейером, ставил помощника сторожа перед незамысловатым выбором — либо тот сознаётся в стрельбе из хулиганских побуждений и тогда Хейдельмейер отнесётся к нему милостиво, либо станет запираться и вот тогда его вне всяких сомнений отправят в тюрьму. Робертс, ясное дело, поспешил сознаться, и его явку с повинной тут же оформил полицейский нотариус. Инспектор распорядился отпустить молодого человека и посоветовал ему поскорее уехать из его — инспектора Хейдельмейера — города.

Робертс внял доброму совету и на следующее утро покинул Чикаго.

Инспектор мог быть доволен проведённым мастер-классом — он распутал сложную загадку за несколько часов и все руководящие работники 5-го дивизиона полиции стали свидетелями его триумфа!

Ну, а дальше… Любой проницательный читатель без труда догадается, что же последовало дальше. Через 4 дня во «Фрэнклин флэтс» незадолго до полуночи опять раздались выстрелы.

Автор надеется, что это отступление не показалось читателю затянутым или неуместным, а напротив, дало вполне зримое и притом довольно точное представление о личности инспектора Хейдельмейера и его манере ведения полицейской работы.

После всего, изложенного выше, имеет смысл вернуться к событиям 19 декабря 1898 года и тому, как прошёл допрос Майкла Роллинджера.

Выслушав из уст последнего уже известную им версию событий, высокопоставленные полицейские предложили Майклу признать вину и просить о снисхождении — в этом случае он с большой вероятностью смог бы сохранить жизнь. Роллинджер возмутился услышанному предложению и попросил объяснить, на чём основываются подозрения «законников» в его адрес.

Полицейские не стали темнить и рассказали о давешнем появлении Эмиля Штеффена и принесённой им холщовой сумке. Инспектор Макс Хейдельмейер между делом заметил, что Роллинджер во время первой беседы «забыл» упомянуть о таком пустяке, как поездка к Штеффену, и о передаче тому на хранение ценных вещей и документов. Услыхав это, Роллинджер расхохотался в лицо допрашивавшим. Он пояснил, что ничего не говорил об этой поездке по одной-единственной причине — его спрашивали о времяпрепровождении в пятницу 16-го декабря, а к Штеффену он ездил в четверг 15 -го! Что же касается ценных вещей и документов, то он даже не знает, что именно находилось в холщовой сумке, и тому тоже есть очень простое объяснение. Эту сумку складывала Тереза, и именно она просила отдать её на хранение Эмилю. И причина для этого имелась тоже очень и очень простая и понятная — они готовились к большому ремонту, во время которого хотели перепланировать кухню и смежные комнаты. В квартире должны были несколько дней работать посторонние люди, и Тереза очень боялась того, что они их обворуют. Вполне понятные опасения, не так ли? Вот она и собрала вещи, а он — Майкл Роллинджер — их перевёз к надёжному товарищу!

То, насколько уверенно и спокойно подозреваемый парировал важнейший довод своих противников, до некоторой степени смутило полицейских. Они отправили одного из детективов к детям Роллинджера, дабы те подтвердили либо опровергли слова отца, а сами продолжили допрос.

Детектив поговорил с детьми раздельно. Независимо друг от друга Уилльям и Антония сообщили уважаемому дяде в штатском, что уходя из квартиры немногим ранее 15 часов 16 декабря, хорошо запомнили большую холщовую сумку, стоявшую возле входной двери. Дети даже запомнили торчавшие сквозь тонкую ткань углы большой жестяной коробки из-под печенья. Рассказы Уилльяма и «Тони» убедительно свидетельствовали о лживости утверждения их отца, который настаивал на том, будто увёз упомянутую сумку из квартиры днём ранее.

После доклада детектива, сообщившего о том, что дети не подтвердили показания отца, инспектор Хейдельмейер сообщил Майклу Роллинджеру, что проведённое дознание оставляет его под сильным подозрением, а потому он не будет отпущен домой и в ближайшее время будет оформлен ордер на его арест. Майкл стал протестовать, но в те часы и минуты это никого не интересовало.

События того дня допросом Роллинджера не исчерпывались. Детективы Келли (Kelly) и Глизон (Gleason), уже беседовавшие накануне с работниками ресторана, принадлежавшего Роллинджеру, повторно отправились туда с целью ещё раз поговорить с ними. Предыдущая беседа оставила опытных сыскарей не вполне удовлетворёнными — у них сложилось впечатление, будто подчинённые Роллинджера не до конца откровенны. Их нежелание говорить лишнее можно было понять — Майкл обеспечил недавних иммигрантов работой и помог освоиться в незнакомой языковой среде, а потому они были благодарны Майклу и хорошо понимали, что излишняя болтливость с полицейскими могла оставить их всех без заработка. Но то было вчера, а сегодня всё изменилось — Роллинджер официально объявлен подозреваемым в убийстве жены и будет арестован в ближайшее время, а потому если кто-то из его работников накануне что-то утаил, то сейчас самое время продемонстрировать улучшение памяти. Во избежание высылки из страны за попытку противодействия Правосудию…

Появление детективов и сообщённая ими новость об официальном выдвижении подозрений в отношении владельца ресторана повергла всех работников заведения в мрачное уныние. Каждый, наверное, подумал о том, что скоро придётся подыскивать новое место приложения сил. Всего в ресторане в тот час находилось 5 работников — пара поваров, 2 официантки и швейцар.

Детективы, закрывшись в небольшой кладовой, побеседовали с каждым поодиночке. Теперь подчинённые Роллинджера стали намного разговорчивее, и скоро полицейские услышали то, что надеялись узнать, отправляясь в ресторан. Оказалось, что одна из официанток — молодая симпатичная блондинка Лина Хекер (Lena Hecker) — являлась любовницей Майкла. Это открытие моментально объяснило давешнюю неразговорчивость её коллег — все они знали об очень особенных отношениях между нею и работодателем, а также то, что Лина передаёт Роллинджеру все сплетни, циркулирующие внутри маленького коллектива. В такой обстановке сказать полицейским лишнее слово было чревато самыми непредсказуемыми последствиями — Майкл мог не просто уволить болтуна, но и крепко побить. Он был очень силён, скор на расправу и тяжёл на руку, про него рассказывали всякое, поэтому никто из работников ресторана испытывать судьбу не пожелал… Но когда стало известно, что Роллинджер закрыт в каталажке и, судя по всему, надолго, настроение у людей моментально поменялось.

Когда Келли и Глизон пригласили на беседу саму Хекер, та тоже проявила удивительную покладистость. Дамочка не только подтвердила существование интимных отношений между нею и Майклом Роллинджером, но и сообщила многочисленные детали, в частности, то, что познакомилась она с Роллинджером 2-я годами ранее — тогда вместе с нею в небольшой комнатке в доме на Вест-Огайо стрит (West Ohio street) проживали родные сёстры Мэри и Дора. Условия их жизни были крайне тяжелы, и Майкл принял участие в судьбе иммигранток. Он помог снять для сестёр хорошую квартиру в доме Альберта Фельдриха (Albert Feldrich) по адресу №1516 по Норт-Хэлстед-стрит (North Halsted street).

Фельдрих являлся хорошим знакомым Роллинджера, кроме того, вёл с ним кое-какие денежные дела, а потому Майклу удалось добиться для сестёр неплохой скидки на размер арендной платы. Лина, разумеется, была благодарна Михаэлю-Майклу за содействие и… надо ли удивляться тому, что она отблагодарила друга тем самым женским вниманием, которое у разных женщин может быть как платным, так и бесплатным. Роллинджер получил замечательную возможность встречаться с Линой наедине. Более того, по словам свидетельницы, она даже бывала в доме Майкла, и там они также занимались любовью.

Крайне заинтригованные услышанным детективы уточнили: было ли известно Лине о том, что её любовник женат и имеет 2-х детей? Хекер ответила утвердительно и поспешила уточнить, что Тереза Роллинджер с детьми сравнительно недавно приехала в Соединённые Штаты, буквально месяца 3 или 4 тому назад, может быть, полгода, а до того Майкл вёл в Чикаго жизнь холостяка. Продолжая свой рассказ, Лина снова удивила полицейских, заявив, что не только была осведомлена о супружестве Майкла, но даже познакомилась с его женой Терезой! Однажды она зашла к Майклу без предварительной договорённости и столкнулась с супругой любовника, о её приезде Майкл забыл предупредить Лину. Они поговорили вполне спокойно — без воплей и вырывания клоков волос — прояснили позиции, сошлись в том, что никто никому ничего и никого не уступит, и на том разошлись. В отношениях Лины с Майклом никаких изменений после этой встречи не произошло, Майкл не сказал ей ни единого слова, как будто ничего не произошло.

Далее Лина сообщила детективам, что работала горничной до тех самых пор, пока Роллинджер не открыл ресторан. Он предложил ей перейти туда работать официанткой. И она не отказалась, что легко объяснимо. Как человек, близкий владельцу заведения, она имела особый статус и фактически командовала всеми вокруг, и с нею никто не спорил. Когда женщину попросили охарактеризовать Майкла Роллинджера как человека, она без долгих раздумий ответила, что тот был с нею очень внимателен, заботлив и несколько раз даже дарил ювелирные украшения. Понятно, что для скопидомного немца подарки такого рода — пусть даже и небольшой стоимости — являлись чем-то из разряда исключительного расточительства. Но чего не сделаешь ради красивой любовницы, верно?

Продолжая повествование, женщина сделала немаловажное уточнение. По её словам, Майкл имел намерение жениться на ней. Сама же Лина не очень верила в серьёзность подобного рода обещаний, зная, что Роллинджер женат и воспитывает двух детишек, но мужчина уверял её в серьёзности намерений и несколько раз заявлял, будто в ближайшее время сумеет решить все проблемы, обусловленные наличием жены. После того, как Лина узнала о смерти Терезы Роллинджер на пожаре, она задумалась о своей будущности и решила, что всё складывается, в общем-то, неплохо. Подозрения полиции застали её врасплох, ей было сложно поверить в злонамеренность Майкла. По крайней мере Лина на этом настаивала. На принципиальный вопрос — о готовности повторить всё сказанное на слушаниях коронерского жюри — женщина без колебаний дала утвердительный ответ.

20 и 21 декабря прошли в различных хлопотах, имеющих отношение к проводимому полицией расследованию. Коронер Джордж Берц (George Berz) назвал дату заседания коронерского жюри по рассмотрению собранных полицией материалов — речь шла о 22 декабря. Берц являлся во многих отношениях фигурой сугубо технической — он не имел высшего образования, воевал обычным пехотинцем в годы Гражданской войны, в послевоенное время управлял в Чикаго отелем, затем работал рядовым почтальоном. Своим продвижением на ниве общественного служения он был всецело обязан членству в Республиканской партии. Именно товарищи по партии сумели организовать сначала его назначение на должность начальника почтового отделения, а затем выдвинули на место коронера округа Кук. Должность эта была выборной, и без политической поддержки занять её было невозможно. В 1896 году 52-летний Берц стал коронером и оставался в этой должности вплоть до 1900 года. Тогда товарищи по партии направили ценного работника на укрепление кадрового состава офиса окружного шерифа. Берц занял должность помощника шерифа и принялся деятельно тому помогать.

Поскольку ценность лично Джорджа Берца на посту коронера была околонулевой — он ничего не смыслил ни в судебной медицине, ни в уголовном праве, ни в судебной психологии, а потому даже допрос свидетеля грамотно провести не мог — ему приходилось полагаться на суждения помощников, по-настоящему разбиравшихся во всей этой специфической тематике. Важнейшим таким помощником коронера являлся 35-летний Людвиг Хектоен (Ludvig Hektoen), чьи имя и фамилия, несомненно, скажут многое любителям истории уголовного сыска. Этот человек оставил заметный след в истории как американской медицины вообще, так и криминалистики в частности. Среди его бесспорных научных заслуг можно упомянуть, например, разработку теории групп крови и прикладных, то есть имеющих практическое значение, критериев совместимости крови доноров и реципиентов. Другое направление его научных интересов связано с бактериологией и поиском способов лечения опаснейших инфекций. Он добился важных практических результатов в своих исследованиях полиомиелита, кори, туберкулёза и сифилиса. Уже во второй половине своего жизненного пути — в 1920-х годах — Хектоен занялся изучением онкологических заболеваний.

Человек этот был не только признан при жизни как крупный учёный, но и состоялся в роли организатора науки, если подобное отечественное понятие применимо к американскому учёному. Начиная с 1892 года Хектоен на протяжении многих десятилетий — вплоть до самой своей смерти в 1951 году — занимал различные профессорские должности. Помимо этого, он входил в правление многих научных обществ и даже возглавлял некоторые из них, в частности, в 1902 году он создал и возглавил Институт инфекционных заболеваний имени Джона МакКормика (John McCormick Institute of Infectious Diseases). Спустя более 40 лет это крупное научно-исследовательское учреждение получило имя самого Хектоена.

Это, так сказать, глянцевая сторона жизни крупного научного светила. Однако мудрые люди не зря говорят, что продолжением достоинств обязательно окажутся недостатки. Те, кто следит за моими публикациями по истории уголовного сыска, припомнит имя и фамилию Людвига Хектоена без особых затруднений — его деятельность внимательно рассматривалась в моём большом очерке «1908 год. Персональная бактериологическая война доктора Хайда». Также Людвиг Хектоен оставил заметный след в расследовании таинственного исчезновения жены Адольф Лютгерта, богатого предпринимателя, владельца крупнейшей в Чикаго фабрики по производству колбас и сосисок. Этой в высшей степени занимательной истории посвящён мой очерк «1897 год. Таинственное исчезновение жены чикагского „колбасного короля“», опубликованный в сборнике «Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований XIX — XX столетий. Книга IX».

В этих очерках мне пришлось уделить немало места разбору экспертиз, проведённых Хектоеном, и обратить внимание на те огрехи, которые были им допущены [вполне возможно, что Хектоен так поступал умышленно, дабы исключить возможность проведения проверочных научных исследований]. Криминальные сюжеты, которым посвящены упомянутые очерки, слишком сложны, запутанны и неоднозначны для того, чтобы пересказывать их здесь — в данном случае мы имеем дело с ситуацией, когда лучше ничего не объяснять, нежели объяснять в двух словах. Тем не менее мой основной вывод, связанный с работой доктора Хектоена в рамках упомянутых расследований, повторить можно и нужно — по моему мнению, которое я считаю хорошо обоснованным и близким к истине, уважаемый доктор коронерской службы действовал не всегда честно. В угоду следственным органам [либо тем, кто заказывал ему независимую экспертизу] Хектоен подгонял результаты своей научной работы под желаемые. Стоимость его экспертиз в случае выезда в другие штаты начиналась от 1 тыс. $, в то время как годовой оклад профессора в Медицинском колледже Раша, в котором преподавал Хектоен, составляла всего лишь 1,8 тыс.$. При таком соотношении выплат несложно догадаться, какой именно источник доходов обеспечивал почтенному учёному безбедную жизнь.

А потому не следует удивляться тому, что время от времени жульнические проделки Хектоена раскрывались опытными адвокатами, и тогда следовали феерические провалы, о которых в современной «Википедии» никто ничего не напишет. Ибо современная американская наука гордится Людвигом Хектоеном, а указания на его недобросовестность в силу понятных причин портят имидж большого учёного.

В то самое время, когда ведомство коронера готовило заседание по изучению улик, связанных с дознанием по факту гибели на пожаре Терезы Роллинджер, подозреваемый занимался своим делом, ничуть, кстати, не менее важным. Он искал адвоката, готового взяться за его защиту. Задача была нетривиальной — плохой адвокат мог буквально ограбить клиента и ничем ему не помочь, а толковый мог попросту не взяться за дело, которое счёл бы бесперспективным для себя. Всё-таки адвокаты гоняются не только за деньгами, но и за славой, а какая может быть слава от участия в процессе, который заведомо не может быть выигран? В те дни Роллинджер и обвинения в его адрес ещё никому не были известны и интереса для «акул» чикагской адвокатуры не представляли, а потому шансов привлечь хорошего адвоката, и притом за невысокую плату, обвиняемый почти не имел. Но… На его удачу в здании полицейской станции, в которой содержался Роллинджер, оказался адвокат Чарльз Фуртман (Charles Furthmann), чрезвычайно заинтересовавшийся рассказом знакомого полицейского о немецком мяснике, попытавшемся сжечь труп убитой им жены. Преступление это показалось Фуртману до того похожим на прогремевшее годом ранее обвинение Адольфа Лютгерта в убийстве собственной жены и уничтожении её тела, что опытный адвокат моментально насторожился. Если «дело Роллинджера» обещало в скором времени стать сенсацией, во всём подобной «делу Лютгерта», то пройти мимо него умный адвокат просто не мог!

Фуртман попросил устроить 5-минутную встречу с задержанным, и полицейские ему в этом не отказали. Во время встречи Чарльз осведомился у задержанного, имеются ли у Майкла при себе деньги, и, получив отрицательный ответ, передал Роллинджеру 1-долларовую монету. «Я ссужаю вас долларом, и вы можете использовать его в качестве авансового платежа при найме меня на место вашего защитника», — произнёс Фуртман и, по-видимому, покорил этим сердце будущего клиента. В отличие от других адвокатов, он не просил Роллинджера заплатить вперёд и не торговался по поводу размера оплаты, по-видимому, Фуртман был готов работать вообще без оплаты. Эта деталь нам в точности неизвестна, но подобное бескорыстие адвокатов в сенсационных делах было для того времени явлением довольно распространённым.

Поскольку участие этого человека в последующих событиях немаловажно, имеет смысл сказать о нём несколько слов. Чарльз являлся сыном Эдварда Фуртмана, известного юриста, выступавшего на стороне обвинения во время скандального судебного процесса над анархистами, обвинёнными в массовой бойне на площади Хеймаркет. Праздник пресловутой солидарности трудящихся, который кто-то по странной традиции отмечает 1 мая, был придуман как раз в память о трагических событиях на чикагской площади Хеймаркет 4 мая 1886 года. Эдвард Фуртман обвинял лидеров анархистского движения в том, чего они точно не делали, поскольку всё, случившееся тогда, явилось полицейской провокацией — но история предоставила этому юристу замечательный шанс реабилитироваться. Через несколько лет — 11 июля 1890 г. у пирса в Чикаго взорвался пароход «Тайога» («Tioga»), и жертвами несчастного случая стали 28 чернокожих грузчиков, находившихся на его борту. Эдвард Фуртман, покинувший к тому времени офис окружного прокурора и занявшийся адвокатской практикой, подал компании-судовладельцу «Union Seamship» иск от имени Брэкстона, родственника одного из погибших грузчиков.

Постепенно к иску присоединились родственники других погибших. Большой проблемой для Фуртмана стало то обстоятельство, что тела некоторых из погибших грузчиков банально не удалось отыскать — по этой причине этих людей сначала требовалось юридически признать мёртвыми. Иск в защиту интересов родственников простых чернокожих работяг, погибших по вине безалаберного и безответственного работодателя, казался по меркам того времени чем-то сверхъестественным, совершенно невозможным. Почти 15 лет Эдвард Фуртман бился в судах с юристами наглого судовладельца да так и умер, не увидев победы [он скончался от перитонита 11 августа 1905 года]. Но дело его продолжил сын Чарльз — тот самый, что принял на себя защиту Роллинджера. Чарльз Фуртман ещё 8 лет продолжал тяжбу с «Union Seamship» и, в конце концов, одержал потрясающую победу. 8 января 1913 года суд положил конец спорам и обязал компанию-судовладельца выплатить родственникам погибших грузчиков 110 тыс.$.

Эта судебная победа произвела настоящий переворот в сознании американских предпринимателей. До той поры капитал правил в Соединённых Штатах грубо и зримо, казалось, никто и ничто остановить толстый кошелёк не сможет. Однако выяснилось, что на денежные мешки можно и нужно набрасывать большие арканы. Обладатели больших состояний сообразили, что в некоторых ситуациях даже высокооплачиваемые юристы не спасут их в суде, а потому острые конфликты лучше до суда не доводить. Именно по этой причине после пожара на круизном лайнере «Моро кастл»» в сентябре 1934 года компания-судовладелец в инициативном порядке поспешила выплатить всем находившимся на борту корабля лицам либо их юридическим представителям денежную компенсацию. То есть, не дожидаясь поступления в суд первого иска от потерпевших. Суммы, выплаченные тогда компанией-судовладельцем «Уорд лайн» («Ward line») были очень значительны — от 15 тыс.$ и более на потерпевшего. Щедрость и уступчивость компании-судовладельца объяснялась очень просто — члены её совета директоров имели перед глазами убедительный пример победы Чарльза Фуртмана в 1913 году в суде над «Union Seamship».

Оценивая события того времени из нашего XXI века, мы можем с полным основанием назвать Чарльза Фуртмана очень толковым и грамотным юристом. Однако его профессиональная карьера пресеклась довольно неожиданно и с немалым скандалом. В сентябре всё того же 1913 года — начавшегося для Чарльза триумфальной победой в суде! — он был арестован по обвинению в противодействии Правосудию. Адвокат вступил в сговор с 3-я итальянскими мафиози братьями Моричи (Morici), вознамерившимися совершить страховое мошенничество. План заключался в поджоге застрахованного ресторана, Фуртман должен был провести переговоры со страховой компанией и убедить её юристов не препятствовать выплате денег. За это мафиози предполагали заплатить ему 2 тыс.$, из которых 250 адвокат должен был получить на руки в качестве аванса.

Фуртман явился в чикагский отель «Plaza», где некий Гальярдо (Gagliardo), глава профсоюза строительных рабочих, означенные 250$ ему и передал. Гальярдо во всей этой истории выступал в качестве посредника между заинтересованными сторонами, поскольку адвокат, опасаясь компрометации, отказался встречаться с мафиози лично. И именно участие в этой комбинации профсоюзного лидера погубило отлично задуманную аферу. Дело заключалось в том, что мистер Гальярдо хотел отделаться от братьев Моричи, слишком обременявших своими хотелками «его» профсоюз, для чего он сообщил о подготовке масштабного мошенничества Джону Э. Уэйману (John E. Wayman), прокурору штата. Деньги, предназначенные Фуртману в качестве авансового платежа, были заблаговременно сфотографированы, и едва адвокат спрятал их во внутренний карман пальто, как Гальярдо постучал ножом по фужеру — это был условный сигнал для детективов, находившихся в соседней комнате, и… на запястьях Чарльза Фуртмана через пару секунд оказались наручники.

Приключилась эта неприятность с мистером Фуртманом 16 сентября 1913 года — именно эту дату можно считать временем окончания его адвокатской карьеры.

Впрочем, вернёмся сейчас в последнюю декаду декабря 1898 года — в тот момент времени, когда взлёт и падение Чарльза Фуртмана были ещё где-то далеко впереди. Мы не можем сейчас сказать определённо, поверил ли Фуртман в невиновность своего нового подзащитного, но не подлежит сомнению то, что адвокат всерьёз вознамерился добиться оправдания клиента. Понимая, что в ближайшие дни должно будет состояться заседание коронерского жюри, на котором будет присутствовать Роллинджер, адвокат рекомендовал тому не отказываться от дачи показаний. Этот совет мы можем интерпретировать следующим образом: пообщавшись с клиентом, Фуртман понял, что тот хорошо воспитан, владеет собой и действует рассудочно. Другими словами, ждать от Роллинджера истерик, эмоциональных всплесков или неосторожных фраз не приходится — это хороший подзащитный, который будет придерживаться выбранной адвокатом линии поведения, и с таким человеком можно выходить даже на очень сложные с точки зрения защиты судебные процессы.

Другим немаловажным событием тех дней — напомним, речь идёт о 20 и 21 декабря 1898 года — стали похороны обезображенного тела Терезы Роллинджер на католическом кладбище Св. Бонифация (Saint Boniface cemetery), расположенном на Норт-Кларк стрит в Чикаго. Во время церемонии присутствовавшие уже открыто говорили об умышленном убийстве и виновности в его совершении задержанного мужа, хотя тот формально ещё не был арестован и информация о ходе расследования, строго говоря, не успела разойтись далеко. Но немецкоговорящая община Чикаго уже гудела, и недостаток информации из первых рук компенсировался изощрённостью сплетен.

Помощник окружного прокурора МакИвен (McEwen), специализировавшийся на ведении уголовных дел, предполагавших вынесение смертного приговора, в те дни подготовил мотивировочную часть ордера на арест Майкла Роллинджера. По замыслу следствия ордер надлежало пустить в дело после оглашения решения коронера. Последний, как ожидалось, признает факт умышленного убийства Терезы, тем самым вопросы в обоснованности возбуждения по данному факту уголовного расследования автоматически отпадут, и вот тут-то Майкл Роллинджер отправится в окружную тюрьму уже в статусе не подозреваемого, а обвиняемого.

22 декабря коронер Джордж Берц провёл заседание жюри, призванное оценить собранный судебными медиками, пожарными и полицией материал. Заседание это проходило в формате эдакого блиц-опроса, судя по всему, коронер вообще не видел оснований для каких-либо сомнений и продолжительных обсуждений. В той схеме, что предлагали правоохранительные органы, всё сходилось просто и даже органично — у Роллинджера имелся мотив [желание избавиться от жены], заблаговременно продуманный умысел совершить убийство [для этого он удалил из дома детей и озаботился обеспечением собственного alibi], им была проведена предварительная подготовка преступления [приведён в негодность патрон электрического освещения кладовки, а в саму кладовку сложены легковоспламеняющиеся материалы] и, наконец, было осуществлено само убийство, при котором телу жертвы было придано неестественное положение.

Несколько свидетелей сделали заявления, согласно которым Майкл Роллинджер бил Терезу. Такие показания дали как подруги женщины, так и сосед семьи Роллинджер — некий Андреас Вахтер (Andreas Wachter) или Уочтер, если произносить его фамилию на английский манер — живший в том же доме по Рейсин-авеню. Показания этого свидетеля представлялись особенно ценными потому, что он поначалу жил в комнате на 3-м этаже, то есть над Роллинжерами, а затем переехал в комнату 1-го этажа и потому имел возможность наблюдать за жизнью соседей с разных, так сказать, позиций. Уочтер делал своё заявление не с чужих слов, а говорил о том, что видел или слышал лично. По его словам, из квартиры Роллинджеров часто доносились громкие голоса, переходившие в крик — это заставляло подозревать скандалы. Для Уочтера было очевидно, что кричали как Тереза, так и Майкл. После ухода последнего — на что указывал хорошо слышимый хлопок входной двери — из квартиры часто доносился женский плач. По характерным звукам движения ног и падений Уочтер догадывался, что в квартире по соседству происходит то, что можно назвать рукоприкладством. Хотя на прямой вопрос коронера о том, видел ли свидетель синяки или ссадины на открытых частях тела Терезы, Уочтер ответил отрицательно.

Подозреваемый в свою очередь отверг такого рода сообщения и повторил всё то, что ранее утверждал на допросе в полиции — супругу не убивал и замыслов таких не вынашивал, 16 декабря он ушёл из дома до возвращения Терезы, сумку с ценными вещами и коробку с документами он уносил из дома по просьбе жены ввиду скорого ремонта. Роллинджер всё время оставался совершенно спокоен и его невозмутимость до некоторой степени сбивала с толку. Глядя со стороны, можно было подумать, будто он не понимает серьёзности момента, который можно было без преувеличения назвать судьбоносным.

Самой интересной частью заседания коронерского жюри стала встреча «глаза в глаза» Лины Хекер с бывшим любовником. Женщина рассказала как об интимных отношениях с Майклом, посещениях его квартиры и подаренных им ювелирных украшениях, так и его обещании решить все проблемы с женой. По её словам, Роллинджер в начале декабря заявил ей, что проблемы с женой должны будут разрешиться в течение ближайших 2-х месяцев (дословно «in two months time everything would be all right»).

Коронер, чрезвычайно довольный услышанным, прервал Лину и обратился к Роллинджеру с просьбой прокомментировать слова его любовницы. Роллинджер словно бы очнулся, поднял на коронера глаза и попросил уточнить, о какой именно любовнице идёт речь. Берц раздражённо рявкнул: «Она стоит перед вами». Майкл повернулся к Лине, долго и внимательно посмотрел ей в лицо, после чего ровным и даже умиротворённым голосом заявил, что… не знаком с «этой» женщиной.

Сцена была разыграна великолепно. Роллинджер неожиданно показал себя незаурядным актёром. Не каждый человек, оказавшийся на его месте, выдержал бы долгий взгляд и сохранил бы в ту минуту полное бесстрастие! По словам журналистов, присутствовавших на этом заседании, если не знать в точности, что Лину и Майкла на протяжении 2-х лет связывали интимные отношения, то можно было поверить в то, будто Роллинджер и впрямь видит эту женщину впервые.

Все, лично наблюдавшие эту сцену, остались в крайнем недоумении от увиденного, и мы вряд ли сильно ошибёмся, сказав, что Роллинджеру удалось по-настоящему удивить зрителей. В газетных заметках, посвящённых заседанию коронерского жюри 22 декабря, высказывалось предположение, согласно которому Майкл Роллинджер, по-видимому, попытается симулировать сумасшествие и его неспособность опознать любовницу была призвана убедить членов жюри в неадекватности подозреваемого. Сложно сказать, как обстояли дела на самом деле и действительно ли Майкл имел намерение «включить дурака», но предложенное объяснение представляется весьма вероятным.

Хотя, как мы увидим из дальнейшего хода событий, Роллинджер не пошёл этим путём и потерю рассудка симулировать не пытался.

Коронерское жюри без каких-либо колебаний и проволочек квалифицировало смерть Терезы Роллинджер как умышленное убийство и зафиксировало обоснованность подозрений в отношении мужа. Подобное решение следует признать вполне ожидаемым, во-первых, потому, что коронер Берц во всём следовал руководящим установкам окружного прокурора, а во-вторых, ввиду того, что поведение Майкла Роллинджера и впрямь выглядело весьма и весьма подозрительно. К тем его объяснениям, что прежде были даны полиции, он ничего добавить не смог либо не пожелал, а потому подозрения от себя отвести не сумел.

Сразу после окончания заседания Майклу был предъявлен ордер на арест, и он отправился в окружную тюрьму уже в статусе лица, официально обвинённого в убийстве жены. Роллинджер оставался совершенно невозмутим, и по его лицу и поведению невозможно было понять, что он думает и чувствует.

После оформления в тюремной канцелярии и препровождения в одиночную камеру Майкл в одиночестве не остался. К нему явился католический священник Матиас Барт (Mathias Barth), проникновенно и даже ласково поговоривший с обвиняемым. Он увещевал Майкла облегчить душу признанием вины, если только тот действительно виноват. Майкл выслушал монолог преподобного, не перебив его ни разу, после чего заявил, что не убивал жену и признаваться ему не в чем — на том его общение со священником и закончилось.

Отчёт о событиях того дня будет неполон без рассказа ещё об одной любопытной истории. Уже упоминавшийся ранее Фердинанд Набихт, родной брат убитой женщины, вечером 22 декабря пригласил в свой дом журналистов крупнейших местных газет и рассказал им о телеграмме, полученной от родственников из Богемии, если точнее, родной сестры, проживавшей в доме отца. По словам Фердинанда, никто из европейских родственников ещё не знал о трагических событиях в Чикаго. Продолжая своё повествование, Фердинанд сообщил, что сестре приснился сон, в котором она оказалась в Чикаго перед домом на Рэйсин-авеню, в котором проживала Тереза и её дети. В своём сновидении сестра попыталась войти в дом, но ей навстречу вышла племянница «Тони» — имелась в виду Антония Роллинджер, дочь Терезы и Майкла — которая обняла тётушку и, заливаясь слезами, проговорила: «Они забрали папу для того, чтобы убить, так как он убил маму» («They’re taking papa away, and are going to kill him, just like he did mamma. Save him.»).

Потрясённая необычным сновидением сестра проснулась, и едва открылось почтовое отделение, дала телеграмму Фердинанду с просьбой рассказать о происходящем в Чикаго. Фердинанд дал ответную телеграмму, в которой сообщил о гибели Терезы и постановлении коронерского жюри. В подтверждение своих слов Фердинанд предъявил газетчикам полученную из Европы телеграмму и собственный ответ. Журналисты поцокали языками, покачали головами и со словами «чудны дела Твои, Господи!» разошлись. Сообщения о необычном сновидении сестры убитой женщины появились в последующие дни в местной прессе, благодаря чему нам эта история и известна.

Своеобразным венцом событий того дня — или заключительным аккордом, если угодно — стало заявление для прессы, сделанное инспектором Максом Хейдельмейером, тем самым командиром 5-го дивизиона полиции, что прежде безуспешно «колол» Роллинджера «на сознанку». Казалось бы, какое дело крупному полицейскому чину до отдельно взятого обвиняемого в убийстве — таковых обвиняемых томилось в окружной тюрьме не менее пары сотен человек! Однако Роллинджер, судя по всему, сильно уязвил самолюбие высокопоставленного полицейского, и тот, узнав о решении коронерского жюри, не смог молчать. Собрав журналистов, инспектор разразился пространным и совершенно бессодержательным монологом, всю суть которого можно было вместить всего в одну фразу, произнесённую в самом начале речи: «Мы поймали Роллинджера, он попал в собственноручно подготовленную ловушку». Всё остальное, сказанное Хейдельмейером, можно с полным основанием назвать демагогией. Никаких деталей, важных для понимания сути дела, инспектор журналистам не сообщил — да он их и не знал, поскольку следствием по этому делу не занимался. При этом высокий полицейский чин допустил целую серию прямо оскорбительных выпадов в адрес арестованного, назвав того «бессердечным», «хладнокровным», «жестоким», «расчётливым» и так далее. Наверное, Роллинджер и впрямь был таковым, каковым его описывал инспектор, однако этическая проблема такого рода огульной брани заключалась в том, что Роллинджер был лишён возможности сказать в свою защиту хоть слово, а вот Хейдельмейер своей возможностью говорить много и бесконтрольно пользовался безо всякого удержу.

Выглядело это совершенно отвратительно, и хуже всего было то, что высокопоставленный полицейский даже не понимал безнравственности собственного поведения и недопустимости в глазах любого порядочного человека такого рода выходок. Воистину, o tempora!…

Сообщения о гибели Терезы Роллинджер, во множестве появившиеся в американской прессе после 22 декабря, вызвали всеобщий интерес. Память о сенсационных зигзагах «дела Лютгерта» оставалась ещё жива, да и сам «колбасный король» Чикаго был жив и относительно здоров. Напомним, что по официальной версии тех событий Адольф Лютгерт весной 1897 года предпринял попытку совершить «идеальное преступление», то есть такое, которое в принципе не подлежало раскрытию при тогдашнем уровне развития криминалистической техники и технологий исследования улик. Для этого Лютгерт вознамерился уничтожить труп убитой жены без остатка, очевидно, руководствуясь известным юридическим принципом «нет тела — нет дела», или, выражаясь иначе, без трупа жертвы обвинительный приговор в отношении подозреваемого недопустим. Чтобы избавиться от трупа жены, Лютгерт сначала растворял его несколько часов в кипящем водяном растворе поташа, а в дальнейшем все нерастворившиеся части скелета сжёг в коптильной печи.

Эта версия событий, звучавшая на первый взгляд довольно логично и убедительно, столкнулась с деятельным опровержением защиты Лютгерта, которая успешно «отбила» многие доводы окружной прокуратуры, показав их нелогичность и бессмысленность. Судебно-медицинская экспертиза того, что правоохранительные органы объявили «останками Луизы Лютгерт», была провалена — оказалось, что самый крупный фрагмент кости является вовсе не человеческим, а взят от коровы. Были у обвинения и серьёзные «проколы» с другими уликами, в частности, кольцо, якобы принадлежавшее убитой, по словам её ювелира, оказалось слишком маленьким и не могло налезть на её пухлые пальцы. В своём очерке «1897 год. Таинственное исчезновение жены „колбасного короля“», посвящённом этому расследованию, я детально разбираю все аспекты этого необычного дела, по моему мнению, полиция при его расследовании грубо фальсифицировала улики, призванные доказать вину Лютгерта, и произошло это ввиду тотальной коррумпированности правоохранительных органов Чикаго. Именно провал обвинения потребовал проведения 2-х судебных процессов над Адольфом Лютгертом, и это при том, что его вина с самого начала представлялась довольно очевидной.

Окружная прокуратура в лице прокурора Чарльза Динана (Charles S. Deneen) и его помощника Уилльяма МакИвена (William McEwen) в «деле Лютгерта» сильно напортачила. Газетчики, изначально настроенные в отношении правоохранительных органов очень лояльно, к концу 1897 года пускали в их адрес ядовитые стрелы. Адольф же Лютгерт, поначалу казавшийся буквально исчадием ада, ко времени окончания в октябре 1897 года первого судебного процесса превратился в эдакого агнца и невинного страдальца.

Понятно, что события вокруг «колбасного короля» и таинственного исчезновения его жены приковали к себе интерес всего Чикаго. Да и не одного только Чикаго — вся страна с искренним любопытством следила за тем, как злобный упырь превращается в жертву полицейского произвола, а блюстители Закона и Порядка путаются в собственноручно собранных уликах! И вот теперь, по прошествии года история, казалось, повторялась. Причём в мельчайших деталях!

Газетчики, бросившиеся собирать информацию о Майкле Роллинджере и его семье, довольно быстро провели очевидные параллели между двумя уголовными расследованиями. И Лютгерт, и Роллинджер являлись иммигрантами в 1-м поколении, и притом выходцами из немецких земель, оба говорили на немецком языке, входили в одну и ту же немецкую общину в Чикаго и более того — они были знакомы! Роллинджер, владевший некоторое время мясным магазином, покупал на фабрике Лютгерта колбасы и сосиски. Более того, некоторое время они жили неподалёку друг от друга — до того, как Лютгерт в начале 1897 года переехал в особняк, расположенный рядом с его новой фабрикой на пересечении Диверси-стрит и Эрмитаж-авеню.

Убитые женщины были близки по возрасту — Луизе Лютгерт исполнилось 42 года, Терезе Роллинджер — 38 лет.

В обоих случаях важными свидетелями стали дети — в «деле Лютгерта» это был младший из сыновей Элмер, видевший мать последним, а в случае Роллинджера — сын Уилльям и дочь Антония, которых правоохранительные органы также считали свидетелями, видевшими жертву в числе последних.

Напрашивались прямые параллели и между способами уничтожения тел — пламя должно было полностью уничтожить останки. Хотя журналисты признавали Лютгерта более изощрённым преступником — ведь тот сначала вознамерился растворить мягкие ткани тела в кипящем растворе поташа. Роллинджер в этом отношении показал себя более прямолинейным, хотя, возможно, его замыслу помешала эффективная работа пожарных. Если бы действительно разгорелся большой пожар и дом оказался уничтожен полностью, то кто знает, что именно удалось бы обнаружить на пепелище?

В последующие дни детектив Глизон ежедневно появлялся на Рейсин-авеню, осматривая как сгоревшую квартиру, так и методично опрашивая жителей соседних домов о Майкле Роллинджере и его семье. Детектив сам не знал, что именно ищет, его, по-видимому, смущала явная недостаточность — точнее, полное отсутствие — прямых улик, указывавших на подготовку и совершение обвиняемым инкриминируемого преступления. 28 декабря Глизон сделал любопытное открытие, которое, как мы увидим из дальнейшего хода событий, определённым образом повлияло на доказывание виновности Майкла Роллинджера.

Узнав о том, что последний арендовал конюшню во дворе дома №186, детектив решил осмотреть её. Роллинджеры не имели ни лошади, ни экипажа, а потому аренда сарая под конюшню представлялась чем-то избыточным. В принципе, эту постройку можно было использовать для хранения вещей, не нужных в данную минуту, но в целом полезных в хозяйстве, например, чемоданов, сундуков, какой-то старой, но ещё крепкой мебели и тому подобного. Детектив ожидал увидеть в сарае эдакий склад старьёвщика, но, войдя внутрь, ничего похожего не обнаружил. Обычный сарай — 4 стойла, с полдюжины ломаных бочек у стены, рассыпанный тюк подгнившего сена, конский навоз под ногами.

Для чего же Роллинджер арендовал конюшню?

Детектив предположил, что эта постройка была нужна злоумышленнику, обдумывавшему связанное с пожаром преступление, для того, чтобы спрятать здесь нечто такое, что следовало уберечь от огня. Роллинджер ведь не мог знать, что огонь в его квартире не разгорится и будет быстро потушен, а потому он исходил из того, что пожар уничтожит не только его квартиру, но и всё здание. А вот конюшня во дворе от огня не пострадает…

Исходя из того, что в конюшне должен находиться некий тайник, детектив приступил к методичному обыску помещения и… отыскал деревянную коробку. Её длина составляла 30 см (12 дюймов), ширина — 30 см (12 дюймов) и глубина — также 30 см (12 дюймов). Внутри детектив нашёл несколько фотографий супругов Роллинджер, ножницы, колоду побывавших в употреблении игральных карт, пару мужских туфель, несколько газет на немецком языке и толстую пачку писчей бумаги.

Глизон не знал, что означает его находка и вообще имеет ли она хоть какое-то отношение к гибели Терезы Роллинджер. Тем не менее он принёс коробку в здание полиции, где на следующий день её осмотрел помощник прокурора МакИвен. Находка его порадовала, он решил, что преступник намеревался спрятать в ней нечто такое, что надлежало вынести из дома в последнюю минуту и что нельзя было держать при себе. МакИвен не знал, что именно это должно быть, но сам факт обнаружения деревянной коробки в пустой конюшне чрезвычайно возбудил помощника прокурора. Он ещё более заволновался после того, как изучив даты выхода 4-х газет, лежавших на дне коробки, установил, что одна из них была напечатана 15 декабря 1898 года, то есть накануне гибели Терезы Роллинджер.

Это открытие послужило формальным поводом для того, чтобы утверждать — Роллинджер спрятал деревянную коробку в конюшне либо вечером 15 декабря, либо непосредственно в день убийства.

Так в расследовании гибели Терезы Роллинджер появился «тайник убийцы», в котором должно было быть скрыто непонятно что и непонятно для чего.

После этого в «деле Роллинджера» возникла пауза, обусловленная необходимостью подготовки обвинительного заключения, ознакомления с ним обвиняемого и некоторой очередью на рассмотрение дела в суде. Ожидалось, что процесс может начаться до лета 1899 года. Однако до того времени произошли события, до некоторой степени отвлёкшие внимание общественности и прессы как от «дела Роллинджера», так и личности самого убийцы.

22 февраля 1899 года в полицию северного Чикаго явилась миссис Мэнзи (Manthey), проживавшая на Роквэлл-авеню (Rockwell avenue), и сделала довольно необычное заявление. По её словам, её соседка и хорошая подруга Тереза Беккер (Theresa Becker), жившая с мужем в доме №5017 по той же Роквэлл-авеню, некоторое время тому назад пропала без вести. Ну, то есть вообще — её уже 3 недели никто не видел и не слышал! За несколько недель до исчезновения она стала выказывать тревогу, связанную с угрозой собственной безопасности, источником угрозы являлся её муж Август Беккер (August Becker). Женщина просила миссис Мэнзи в случае собственного исчезновения обязательно сообщить об этом в полицию.

Начало звучало интригующе, но это был отнюдь не весь рассказ. По словам заявительницы, в доме Августа Беккера, или Огаста, если именовать мужчину на американский манер, уже некоторое время проживает некая молодая особа. Её присутствие добавляет всей этой истории подозрительности… Ну, в самом деле, как такое может быть, что 4 недели назад мужчина проживал с женой, потом жена исчезла, а через пару недель появилась другая женщина, совсем юная, годящаяся ему в дочери?

Проверкой сообщения занялись капитан детективов Левин (Lavin) и детектив Шихан (Sheehan). Они не стали делать сложным то, что проще простого, и направились прямо в эпицентр событий — в дом №5017 по Роквэлл-авеню, в котором проживал Огаст Беккер и его таинственная гостья.

Полицейских на пороге дома встретила очень юная леди, которой, как вскоре выяснилось, едва исполнилось 17 лет. Это была жена Огаста Беккера, с которой тот сочетался браком совсем недавно — 12 февраля 1899 года. Звали её Айда (Ida), девичья фамилия — Саттерлин (Sutterlin), она являлась дочерью Джорджа Саттерлина (George Sutterlin), владельца большого бара, расположенного в доме №4501 по Лумис-стрит (Loomis street). Начало беседы оказалось неожиданным, полицейские предполагали увидеть любовницу владельца дома или даже проститутку, но вот жену… И притом такую молодую… И притом из вполне приличной семьи…

Полицейские осведомились, могут ли они пройти в дом, и хозяйка им не отказала. Сам Огаст в ту минуту отсутствовал — он работал на принадлежавшей ему скотобойне — а потому у полицейских появилась замечательная возможность поговорить с молодой миссис Беккер вполне приватно.

Айда была настроена пообщаться, по-видимому, она скучала, оставаясь в доме надолго в одиночестве, а кроме того, искренне желала помочь защитникам Закона и Порядка. Для начала детективы осведомились, известно ли Айде, что мистер Беккер до недавнего времени, вообще-то, был женат и его женой являлась другая женщина? Оказалось, что Айде об этом хорошо известно, и данное обстоятельство препятствовало развитию её отношений с Огастом. Тот почти год ходил вокруг неё, но Айда, будучи девушкой строгих правил, давала ему от ворот поворот и строго-настрого постановила, что пока его брак с Терезой не закончится, их отношения не начнутся. Огаст очень любил её… и терпел… А что делать? Он сильный мужчина и понимал, что поступать надо по правилам.

На вопрос полицейских, куда же подевалась прежняя жена мистера Беккера, женщина ответила, что та бросила его и бежала с неким «Майклом». Огаст по этому поводу не особенно расстраивался, поскольку уход жены освобождал его и давал возможность бракосочетаться вторично — на этот раз по любви. По словам супруги, Огаст был настолько великодушен, что лично сопроводил жену в отель, где её поджидал «Майкл», и передал, можно сказать, «с рук на руки».

Рассказ звучал забавно и не очень достоверно, полицейские с трудом представляли мужа, сопровождающего жену, переезжающую с вещами к любовнику. Скорее уж любовник мог встречать её…

В процессе разговора с Айдой капитан Левин обратил внимание на ювелирные изделия — 2 браслета и 2 перстня — украшавшие руки молодой женщины. Он похвалил украшения и как бы между делом поинтересовался, являются ли эти предметы приданым юной прелестницы или же это подарок мужа.

Тут бы Айде и насторожиться и заткнуть фонтан красноречия по крайней мере до появления благоверного. Но молодая женщина, судя по всему, совсем плохо ориентировалась в обстановке и неверно расценивала интерес полицейских к собственной персоне. Кроме того, она, по-видимому, считала, что её комплименты в адрес мужа помогут создать его позитивный имидж в глазах «законников» — наивное, конечно же, заблуждение, но не забываем, что Айде было всего 17 лет. Она являлась простодушной домашней девочкой и плохо понимала законы того мира, в котором начала самостоятельную жизнь всего-то пару недель тому назад. Она взахлёб принялась рассказывать, что ювелирные изделия подарены ей мужем — ему 34 года, он её очень любит, он так великодушен и щедр, что ничего не жалеет для неё. Более того, он делал ей и иные подарки, просто она их не надевает все сразу, дабы не выглядеть вульгарной.

Услыхав о других подарках, детективы чрезвычайно воодушевились и попросили Айду показать украшения. Что женщина и сделала с превеликим удовольствием, явно не почувствовав подвоха. Детектив Шихан, быстро вытащив блокнот и карандаш, переписал предметы, кратко указав их отличительные особенности. Всего у Шихана получилось 8 позиций — с одной стороны, вроде бы и не очень много, а с другой — речь шла о довольно дорогих подарках, сделанных любящим супругом всего за 10 дней семейной жизни. Не слишком ли много для обычного владельца скотобойни?

Полицейские провели в доме Беккеров почти час, попили чайку и даже, возможно, хлебнули чего-то покрепче — это можно считать вполне допустимым приёмом, способным придать общению доверительную тональность — хотя у нас полной ясности в части распития спиртных напитков нет. Зато мы знаем, что расстались детективы с миссис Беккер очень тепло и даже дружески, как люди, совершенно растаявшие перед её обаянием.

На самом деле они, конечно же, не растаяли, а ушли в сильном недоумении. История с исчезновением Терезы выглядела теперь намного подозрительнее, нежели до разговора с Айдой. Однако как же им следовало повести проверку дальше?

Вариантов возможных действий могло быть несколько, но детективы по здравому размышлению склонились к тому, который любители чёрного полицейского юмора обозначают фразой «перебрось дохлую кошку соседу — пусть он её закопает». Смысл этой схемы заключался в отказе полиции от какой-либо активности и передаче на некоторое время инициативы подозреваемому — пусть предпримет что-либо, узнав об интересе «законников» к собственной персоне. Огаст, например, услыхав рассказ жены о посещении детективами его дома, мог прибежать в полицейский участок и устроить скандал на том основании, что общение с его женой происходило в его отсутствие и притом без ордера. Он мог имитировать собственные розыски исчезнувшей жены и для этого обойти соседей по району, дать телеграммы родственникам или придумать ещё что-нибудь подобное для того, чтобы впоследствии ссылаться на эту активность как на доказательство собственной непричастности к случившемуся с Терезой. А мог совершить нечто иное, например, собрать пожитки и пуститься в бега — такой исход, кстати, был бы оптимальным для полиции, поскольку однозначно свидетельствовал бы о причастности Беккера к исчезновению первой жены.

Поэтому 23 февраля детективы Огаста Беккера и его юную жену не беспокоили, предоставив им полную возможность самостоятельно проявить некую инициативу. Однако те в тот день ничего не предприняли.

Это был не очень хороший знак. Его можно было истолковать двояко — либо Огаст Беккер вообще никак не причастен к исчезновению первой жены и, сознавая это, остаётся совершенно спокоен, либо всё же причастен, но заблаговременно обезопасил себя и совершенно не встревожен начавшимся полицейским дознанием.

Во второй половине следующего дня — 24 февраля — те же самые детективы Левин и Шихан отправились по месту работы Огаста Беккера на принадлежавшую ему скотобойню. Дабы побеседовать с этим занимательным персонажем и, вообще… посмотреть ему в глаза.

В этом месте следует отметить, что детектив Томас Шихан — тогда ещё молодой полицейский — являлся человеком не только энергичным, но и авантюрным. Пройдут годы, и он оставит весьма примечательный след в громком коррупционном скандале, поразившем чикагскую полицию в 1916 году. История эта заслуживает добротного кинобоевика или даже многосерийной драмы и, честно слово, совершенно непонятно, почему такой фильм до сих пор не снят.

Общую фабулу тех довольно примечательных событий можно пересказать следующим образом. Том Шихан, ставший к тому времени детективом-сержантом, организовал весьма сложное ограбление чикагского отделения «Washington praktional bank». В этом совсем не похвальном деле ему помог сотрудник службы безопасности банка Гарри Кавано (Harry Kavanaugh). Для практической реализации плана привлекался известный грабитель банков по фамилии Крамер, а взаимодействовать с ним должен был другой профессиональный преступник — карманник Эдди Мак (Eddie Mack), который мало того что имел за плечами 6 тюремных «ходок», так являлся к тому же другом детства сержанта Шихана.

Тут нельзя не упомянуть интересную для наших современников деталь: Крамер, которому Мак предложил «взять» банк, усомнился в серьёзности бизнес-идеи и солидности человека, обратившегося к нему со столь смелой и даже авантюрной затеей. Дескать, кто ты такой, чтобы рассказывать мне, как надо грабить банки?! Мак обиделся на такое демонстративное недоверие и для доказательства своей криминальной опытности сделал Крамеру весёлое предложение: давай-ка, прямо сейчас выйдем на улицу, я «подрежу» несколько портмоне, а ты будешь стоять на подстраховке, чтобы меня в случае ошибки возмущённые граждане не линчевали на месте, и всю добычу, что мы найдём в украденных мною кошельках, разделим пополам! Крамер — мужчина сильный, энергичный и к тому же вооружённый — подумал и… согласился. А почему бы и не согласиться, коли головой будет рисковать Эдди, а денежки разделим пополам?!

Эдди Мак вошёл в один бар, потом второй… затем посуетился на перекрёстке возле джентльмена в бобровой шубе… потом забежал в третий бар, после чего отвёл Крамера в проулок и достал добычу. В восьми кошельках и портмоне он нашёл около 50$, 25 из которых честно отдал Крамеру, а остаток забрал себе. Крамер был впечатлён! В 1915 году американский строительный рабочий получал в неделю 12$ — за это он копал траншею или носил доски по 10 часов в день. А тут какой-то непонятный мелкий «шнырь» принёс в клюве 25$ за четверть часа… Ого!

В общем, Крамер и Мак поладили. Первый «обнёс» указанное ему отделение банка, а второй в это время терпеливо дожидался его в автомашине. Крамер принёс в сумке 15 тыс.$, и подельники, отъехав буквально на пару кварталов, разделили добычу. Мак забрал 500$ в качестве оплаты своих посреднических услуг, кроме того, взял 1,5 тыс.$ для передачи доли сержанту Шихану. Также он забрал из добычи некоторую сумму, на которую предполагалось купить алмазную булавку капитану детективов Ханту. Последнему предстояло возглавить расследование ограбления банка, и алмазная булавка, которую Шихан должен был передать капитану, являлась гарантией того, что расследование выйдет туда, куда надо, а куда не надо — туда не выйдет…

И на этом можно было бы поставить точку. Конец истории… Но не совсем! Эдди Мак, будучи пойман через полтора месяцев на мелком хищении, пожелал открыть душу окружному прокурору, ну, и… И открыл!

Чикагская полиция была насквозь коррумпирована — это не являлось тайной для современников, но организация банковского ограбления детективом-сержантом являлась перебором даже для той циничной эпохи. В начале 1916 года возник большой судебный процесс, на котором Эдди Мак выступал свидетелем обвинения. В этом месте автор испытывает сильный соблазн спросить читателя: «Как вы думаете, каким оказался приговор Тому Шихану?» — но при этом автор не сомневается в его полнейшей бессмысленности. Проницательные читатели ответят, не задумываясь, что Шихан вышел сухим из воды, и не ошибутся! Менее чем через год — в феврале 1917 года — сержант Томас Шихан с честью выполнил особо важное задание руководства полиции Чикаго — он этапировал из города Эвансвилль (Evansville), штат Индиана, мастера по вскрытию сейфов Гаса Зейдлера (Gus Zeidler). Перевозка опытного преступника за 400 с лишком километров сама по себе представляла задачу не вполне тривиальную, но в случае с Гасом проблема усугублялась тем, что его подельник Адам Проховски (Adam Prochowski), арестованный ранее, заверил прокурора в том, что Зейдлер до Чикаго «не доедет». Сказанное можно было понимать двояко — либо Гас Зейдлер сбежит и ему в этом помогут, либо он умрёт в дороге и в этом ему тоже помогут. Мир не без добрых людей, не так ли?…

Однако Гас Зейдлер не умер и не сбежал — Том Шихан доставил его в окружную тюрьму в целости и сохранности, подтвердив свою репутацию высокопрофессионального оперативника.

Вернёмся, впрочем, в февраль 1899 года — тогда Шихану также пришлось поработать на собственную профрепутацию. Итак, Левин и Шихан явились на скотобойню и, отыскав её владельца, стали задавать Огасту Беккеру вопросы, связанные с его женой.

Беккер оказался человеком разговорчивым и не лишённым некоторой харизмы. В ходе разговора с ним полицейские быстро поняли, почему тот сумел произвести очень хорошее впечатление на семью Саттерлин. Работа на скотобойне без всяких оговорок может считаться тяжёлой и грязной, люди, которые занимаются убийством животных профессионально, обычно много пьют и отличаются тяжёлым характером. Это такой общий штамп, расхожий стереотип, если угодно, для появления которого существуют объективные причины. Однако Беккер совершенно ему не соответствовал — он оказался говорлив, улыбчив, не лишён юмора и даже некоторого лоска, кроме того, он демонстрировал способность к парадоксальному мышлению.

Он заявил, что ему известно о посещении детективами его дома и беседе с любимой супругой, но это его не беспокоит, поскольку совесть его чиста и полиции он не боится. Огаст повторил историю про то, как в последних числах января проводил Терезу к её любовнику «Майклу», уже слышанную детективами из уст Айды, но уточнил, что «Майкл» проживал не в отеле, как об этом говорила Айда, а в каких-то меблированных комнатах. Продолжая свой рассказ, Огаст заявил, что упомянутый «Майкл» являлся офицером на пароходе «Гудрич» («Goodrich»), ходившем по Великим озёрам, и именно на этом корабле Тереза и планировала покинуть Чикаго в обществе своего возлюбленного.

Полицейские тут же предложили Беккеру без промедления отвести их к тому дому, в котором проживал таинственный «Майкл». Огаст немного помялся, но после того, как ему пригрозили задержанием, быстро умылся, переоделся во франтоватый костюм и пальто, облился одеколоном и позвал детективов прогуляться по центру Чикаго.

Огаст уверенным шагом отвёл спутников туда, где Тереза повстречалась или якобы повстречалась со своим возлюбленным. Полицейские предложили Беккеру вместе поискать в этом доме следы пребывания как «Майкла», так и его жены. На протяжении целого часа они приставали к жильцам дома с соответствующими расспросами и, в конце концов, установили, что никто здесь не видел ни Терезу Беккер, ни таинственного «Майкла», служившего офицером на пароходе «Гудрич».

Огаст только посмеивался и иронично комментировал действия детективов, дескать, у вас проблема, дорогие мои защитники закона и порядка, я вам рассказал чистую правду, а вы не в силах подтвердить мою правоту. И как только вы справляетесь с настоящей преступностью?

Во время такой вот ненавязчивой болтовни детектив Шихан поинтересовался словно бы между делом, забрала ли Тереза с собой ювелирные украшения, и Огаст подтверждающе кивнул, мол, конечно же, забрала! Вы можете представить себе женщину, которая оставила бы свои золотые цацки ненавистному мужу?! Тогда детектив Шихан задал следующий вопрос, напрямую следовавший из предыдущего: если Тереза унесла драгоценности с собой, то, стало быть, подаренные Айде украшения были куплены Огастом Беккером уже после отъезда Терезы, не так ли?

Тут мясник задумался. Огаст, по-видимому, заподозрил некий подвох, но покуда не мог понять, в чём именно он заключается. После паузы, впрочем, не слишком продолжительной, он согласился с тем, что подарки любимой второй жене покупал совсем недавно, уже после того, как Тереза покинула его. И поспешил уточнить, что является вполне состоятельным человеком и может позволить себе покупать любимой женщине золотые безделушки. Рассуждения про «состоятельность» детективы пропустили мимо ушей и предложили Огасту назвать магазины, в которых тот покупал украшения для любимой супруги Айды. Беккер заюлил, он начал что-то рассказывать про своё недоверие к магазинам и привычке покупать вещи в ломбардах — мол, там ювелирные украшения проходят объективную оценку — но детективы пресекли его словоблудие, и Том Шихан, открыв свой блокнот, предложил отвести их конкретно туда, где были куплены поименованные в его записях перстни и браслеты.

Беккер повёл полицейских в район гавани Чикаго — там в конце XIX века располагались как собственно пирсы, так и большая железнодорожная станция, выставочный комплекс, весьма внушительная парковая зона, протянувшаяся вдоль озера Мичиган на 1,5 км, а также бессчётное количество злачных заведений — бары, рестораны, бордели, отели… Ломбардов там тоже было много!

Почти 3 часа странная компания бродила на ветру по заснеженным улицам, заходя подряд во все ломбарды и задавая их работникам одни и те же вопросы. И получая одни и те же ответы — никто в этих ломбардах на протяжении последних недель не продавал тех украшений, описание которых детектив Шихан зачитывал, сверяясь с записями в своём блокноте. Самое забавное во всех этих разговорах заключалось в том, что работники некоторых ломбардов узнавали в Огасте Беккере постоянного покупателя, так что какая-либо ошибка с их стороны исключалась.

По мере движения от одного ломбарда к другому настроение Огаста Беккера отчётливо портилось. Он уже не скалился, как прежде, не шутил про беспомощность полиции, а явно о чём-то сосредоточенно думал. Что ж, это был хороший знак, думать полезно всегда и всем, даже владельцам скотобоен!

Уже в глубокой темноте, где-то в районе 21 часа или позже, продрогшая и измученная долгой пешей прогулкой компания зашла в один из припортовых ресторанов. Этим людям необходимо было согреться, восстановить силы и, само собой, поговорить.

Разговор протекал очень спокойно, без нажима и оскорблений, его скорее можно было бы назвать увещеванием, нежели осуждением. Левин и Шихан непринуждённо объясняли своему спутнику, что его главная проблема заключается не в том, чтобы запутать полицию или прокурора, а в том, чтобы убедить в правдивости своей басни присяжных заседателей. Сначала это будут присяжные коронерского жюри, потом — в Большом жюри округа, а потом — в окружном суде. А присяжные в существование «Майкла» не поверят. И в то, что Огаст сопроводил жену на встречу с этим «Майклом», не поверят тоже. И тому, что Тереза Беккер забрала из дома свои украшения и Огаст позволил ей это сделать — не поверят тоже. И бездоказательные россказни, будто подарки второй жене Айде были куплены уже после ухода первой жены, присяжных не убедят. Все поймут, что он дарил Айде украшения Терезы, а это можно было сделать только в одном случае — если Терезы нет в живых!

В какой-то момент лейтенант Левин отечески — на правах старшего по возрасту — похлопал Огаста Беккера по руке и произнес какую-то очень простую и снисходительную фразу, что-то вроде: «Ты можешь верить в то, будто ты умнее всех, но если ты не дашь признательных показаний, тебя попросту повесят.» И Огаст дал слабину… Откинувшись на спинку деревянного стула, он заявил, что хочет «рассказать правду» и… попросил ещё пива.

Выпив и хорошенько захмелев, Огаст Беккер действительно рассказал о смерти своей первой супруги, которая, по его словам, последовала вечером 27 января под мостом через реку Саус-бранч на Рэндольф-стрит (Randolf street). Проницательный читатель без особого труда догадается, что рассказ Огаста Беккера оказался построен таким образом, что из него следовал единственный вывод — действия рассказчика не содержали состава убийства 1-й степени, то есть смертной казнью это признание ему не грозило.

Чуть ниже мы дословно воспроизведём официальное признание Беккера, сейчас же лишь отметим важность самого факта признания им собственной вины. Перед нами замечательный пример отличной полицейской работы — детективы Левин и Шихан побудили преступника признать факт совершения им тягчайшего преступления без какого-либо принуждения или запугивания в ходе свободного общения в неформальной обстановке. И сознавшийся в убийстве преступник являлся не каким-то там врождённо убогим, которого легко можно было обмануть, запутать и сбить с толку — нет! — это был хорошо развитый во всех отношениях человек, не лишённый здравомыслия и смекалки. Обратите внимание, полицейские даже не допрашивали Беккера, они разговаривали с ним «по душам», и разговор этот протекал не в тюремной камере — они сидели в ресторане, пили спиртное и если бифштексы. Что и говорить — Левин и Шихан в ночь на 25 февраля продемонстрировали высочайшую полицейскую квалификацию!