Бесплатный фрагмент - Неслучайные встречи

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

                Посвящаю моим родителям —

                 Борису и Ольге Кутузовым —

                  и их неслучайной встрече.

SOS

После смерти мужа Надя сначала вообще не спала. Проводила ночи, лежа с закрытыми глазами. Отсчитывая тонкий писк часов на кухне, провозглашающий завершение еще одного часа. Становилось еще ближе к утру. Это была вроде бы бессонница, но какая-то странная, неоформленная. Надя часами лежала неподвижно, как в очень глубоком сне, двигать руками и ногами было тяжело, веки невозможно было разомкнуть. Но безутешное серое вещество внутри головы не переставало пульсировать ни на минуту. При этом невозможно было сказать, чем был занят Надин мозг, о чем думал. Он не думал ни о чем конкретном, вяло перематывал события последних месяцев в произвольном порядке, но упрямо не отключался.

После таких ночей дни превращались в серый полупрозрачный кисель, когда каждое движение давалось с едва заметным усилием. Словно воздух был чуть плотнее, чем обычно. Этот странный воздух проникал внутрь, затормаживал, голова кружилась. И так-то жить приходилось с усилием, а тут и вовсе невыносимо стало. И весь день Надя мечтала, как упадет вечером на кровать и заснет мертвецким сном на много часов подряд. И она падала и застывала в своей широкой кровати, под своей половиной тяжелого одеяла. Но реальность не отпускала ее.

Через два месяца такой жизни в полусне, после нескольких серьезных ошибок в рабочих документах, потерянной в транспорте шапки и дважды не закрытой на ключ квартиры Надя пошла к врачу. Сначала к терапевту, потом к неврологу, потом к психотерапевту. Эти долгие, отнимающие силы походы в поликлинику стали как будто частью сна наяву.

Психотерапевт выписала таблетки — белые и голубые. И Надя начала спать. Но не высыпаться. Вечером она словно медленно погружалась во мрак, в тяжелую липкую жижу, лежала под толщей этой жижи до утра, а под звон будильника никак не могла из нее выбраться. Каждое утро она словно восставала из мертвых, но как-то не окончательно. Днем в голове было яснее, но тело сопротивлялось таблеткам, его тошнило, трясло мелкой дрожью, и Надя впервые поняла, что такое «скованность движений».

Психотерапевт заменила одни белые таблетки на другие, тоже белые. И вот с ними Наде постепенно стало хотеться снова жить. Она перестала казаться себе деревянной марионеткой, снова можно было вдохнуть полной грудью и даже улыбаться. Таблетки удивительным образом сделали воздух свежее, краски начинающейся весны ярче, а звуки, раньше отдававшиеся в голове, как в пустом колоколе, наоборот — приглушили. Засыпать Надя стала как раньше, как нормальный человек — в одни дни дольше, в другие — едва коснувшись подушки.

Потом началось другое. Каждое утро Надя начала просыпаться в 5.05 утра. Щелк — и сон словно выключали, она открывала глаза и смотрела на большие светящиеся цифры часов у изголовья. Пять ноль пять. И ни минутой больше. Сначала Надя недоумевала, потом ее даже заинтересовал новый виток чудачеств собственного организма, и она со смехом рассказывала о нем коллегам за утренним кофе.

Но в один из дней, когда сон закончился особенно резко и Надю словно вытолкнули из какого-то мира в другой — грубо, неаккуратно, — она посмотрела на часы, и тревога вдруг заполыхала в ней. На часах было написано SOS. Именно так выглядели эти две пятерки и ноль между ними. В предрассветной серости яркими оранжевыми буквами часы кричали ей: SOS. «SOS! SOS!» — каждое утро. А она и не замечала.

— Может, я с ума сошла? — спросила себя Надя вслух.

В этот момент часы переключились на 5.06, призыв спасать кого-то пропал, но тревога осталась. Чуть затерявшись среди размеренного течения одиноких будней, она с новой силой вылизывала Надины ребра изнутри в 5.05 утра. Каждое утро начиналось с немого вопля кого-то невидимого. «SOS!!!» — кричала Вселенная. Спасите? Спасайтесь? Куда бежать? Как понять это все?!

Коллега посоветовала гадалку — проверенную, с картами и опытом. И Надя пошла. На удивление обычной женщине с неровно подведенными глазами и непрокрашенными седыми корнями волос зачем-то рассказала все, как будто покаялась: один аборт, три выкидыша, муж обижал, терпела, потом вдруг умер от инфаркта — молниеносно. И вроде жили плохо, ругались-мирились, приняла его обратно после похождений налево, а вот умер он — и пустота. И сначала депрессия, бессонница, а теперь вот это SOS каждое утро. И что все это значит?

Гадалка карты раскладывала молча, переворачивала неторопливо, смотрела в них как-то недоверчиво, словно приценивалась. Наговорила в итоге белиберды. Какие-то дураки, маги, виселицы и колесницы, башня и звезда. Из плохого Надя запомнила про потерю энергии, из хорошего — обновление и неожиданную радость. Но ничего из того, что она услышала, не объясняло, что делать с ежеутренним пробуждением в 5.05 и кого спасать.

— Разберешься, кого спасать, — устало сказала гадалка и ловким и точным движением собрала потрепанную колоду со стола.

На следующее утро Надя впервые не пыталась «доспать» после своего пробуждения в 5.05, а встала и сварила себе кофе. В голове было ясно. Хотелось хорошенько подумать над тем, как разбираться с этими знаками Судьбы и с чего начать. Надя не особенно верила в метафизику, но понимала, что Знаки игнорировать нельзя, тем более такие навязчивые. Мысли перетекали от одной к другой, ничего конкретного в голову не приходило. Надя стояла у окна и вдруг поняла, что смотрит на рассвет. Небо раскинулось перед ней розовым шелковым платком с переливами, становилось все ярче, и даже дух захватило от такой красоты. Май, утренняя заря.

Надя открыла окно, в сумрачную тихую кухню хлынули свежесть утреннего города, уютный звук проезжающих вдалеке редких машин и близкая перебранка воробьев. Она простояла так несколько минут, втягивая в себя воздух и удивляясь любви к запаху влажного асфальта. Потом солнце дотянулось первыми лучами до Надиной кухни, брызнуло прямо в глаза. И тут же безжалостно просветило: окна были не мыты с прошлого лета и солнечный свет пропускали приглушенно. В тот день перед работой Надя вымыла кухонное окно, а вечером — остальные два.

Следующие утра были похожими: проснувшаяся все так же в 5.05 Надя пила кофе на кухне, любовалась рассветом (через помытые стекла! — с особым удовольствием) и размышляла. С вопросов о том, кого ей нужно спасать, мысль непременно скатывалась к вопросам «как жить?».

Казалось бы, после смерти мужа, такой внезапной и оттого по-прежнему невероятной, течение жизни Нади не особенно изменилось. Она все так же вставала утром, пила кофе, шла на работу, работала, приходила домой, ужинала, смотрела телевизор, ложилась спать. Когда был жив Слава, то все было примерно то же самое, разве что ужин она готовила на двоих — муж никогда не завтракал, а обедал на работе. Выходные он проводил «на объектах», и лишь за несколько недель до его смерти выяснилось, что это были за «объекты». Надя в эти дни обычно спала до обеда, потом лениво завтракала, смотрела телевизор, гладила белье, драила и без того негрязные полы, перемывала посуду, чистила ковры и коврики, иногда ходила на рынок.

Мужа Славы почти не было в ее жизни, виделись они пару-тройку часов в день, часто ругались и даже дрались. Но когда его не стало — совсем, физически, — Надя не ощущала ничего, кроме пустоты. И все ее простые и до сантиметра выверенные ежедневные действия словно потеряли вес, смысл, значение. Так часто она хотела развестись со Славой, потому что ощущала свою ненужность и одиночество. Но теперь оказалось, что ее жизнь держалась на муже, вращалась вокруг него, мысли, дела, стремления и мечты — все было связано с ним. Вместе с ним умерла и та часть Нади, которая стремилась к лучшему, верила в то, что однажды все наладится. Раньше ей казалось, что она буквально умирает оттого, что нелюбима своим мужем. Сейчас же она понимала, что все эти годы угасания их брака она была жива, очень даже жива. Она ждала, она надеялась, она чего-то хотела. В те дни, когда организм включался в одно и то же время каждое утро, по-настоящему она не хотела ничего. Разве что разобраться — что значит все это.

И вот теперь, разглядывая из глубины своего одиночества приход в город лета, Надя неосознанно желала опереться на мысль о будущем. Представить свою дальнейшую жизнь, понять, для чего и зачем все это.

В одно из утр — оно было особенно яркое и красивое — Надя бросила недопитый кофе, достала из шкафа старинный спортивный костюм, впрыгнула в кроссовки — и побежала на улицу. Было воскресенье, начало шестого утра, зачинался длинный никчемный день, и она порадовалась самому импульсивному желанию — выбежать из дома в эту утреннюю свежесть. И побежала. Когда-то в юности она бегала и даже участвовала в соревнованиях района, и сейчас тело тяжело, но благодарно встряхивалось от каждого шага. Долго бежать не получилось, дыхание сбилось, икры одеревенели. Но радость движения и единения с теплым ароматным утром захлестнули Надю. Она перешла на шаг, и шла, шла, шла, пока были силы. Домой вернулась к 8 утра и впервые за много месяцев с аппетитом поела. Даже так — сожрала глазунью из трех яиц!

Надя начала бегать. Каждый день, в любую погоду. Похудела, посвежела, купила путевку на август в санаторий в Пятигорске, начала дышать полной грудью и улыбаться. Но каждое утро она просыпалась в 5.05 — ни позже, ни раньше. Все тот же SOS. И — Надя признавалась себе во время пробежек — «спонсором» ее активностей было именно это обстоятельство. Она мечтала проснуться хотя бы в 7 утра. Ну, хотя бы в 6.30. Да ладно, хотя бы в 5.10 — лишь бы не видеть этого пугающего слова на своих цифровых часах. Однако жизнь настойчиво что-то говорила ей, но что — невозможно было разобрать.

Была середина июля. Половина седьмого утра. Надя бежала привычным маршрутом — от дома через парк, потом вдоль проспекта Ленина, потом сворачивала у цирка — и в обратную сторону. И тут музыка в ушах (а Надя начала слушать музыку!) стихла — разрядились наушники. Она с досадой вытащила из ушей гарнитуру и дальше бежала, вынужденно прислушиваясь к звуку своего дыхания и — к просыпающемуся летнему городу.

И вдруг услышала странный звук откуда-то из-за низких колючих кустов. Сипение, кряхтение и писк — все слилось в один отчаянный вопль, тихий, но пронизывающий до самых костей. Надя пошла по мокрой от росы траве, полезла в кусты, и оттуда, из-под колючих прутьев, извлекла коробку — старый, трухлявый картон, влажный и податливый. Внутри лежали три комка слипшейся шерсти и вопили, переходя на обезвоженный сип. Надя даже не сразу поняла, что это крошечные котята, сначала подумала, что мыши.

Потом она прижимала эту грозящую развалиться в руках коробку к себе, шла в сторону дома быстро, но по возможности аккуратно. Котята то затихали, то принимались пищать и вопить с новой силой. По дороге увидела вывеску — круглосуточная ветеринарная клиника — и свернула туда. Дверь была закрыта, пришлось тарабанить, чтоб услышали, открыл сонный взлохмаченный мальчишка, но при виде коробки тут же проснулся, пропустил Надю внутрь, побежал надевать перчатки.

— Только у меня нет денег, — крикнула ему в спину Надя.

— Понятно! — с готовностью ответил тот, появившись на пороге уже совершенно настоящим врачом-ветеринаром.

Котятам оказалось несколько дней от роду. Два мальчика и девочка («Но пока это не точно!» — сказал мальчишка-врач и засмеялся). Здоровые, чистые, но обезвоженные и продрогшие.

— Кошка кормящая есть? — спросил ветеринар деловито.

— Нету, — призналась Надя.

— Выкармливать будете?

— Буду!

Врач вручил новоиспеченной хозяйке трех слепых комков листок бумаги. В нем значилось: купить заменитель кошачьего молока, пипетки или специальные бутылочки («Господи, чего только не бывает!» — не сдержала изумления та), еще какие-то незнакомые названия — и схема кормления.

— Каждые два часа? — переспросила Надя, заглянув в исписанный на удивление понятным почерком листочек.

— И днем и ночью, — безжалостно кивнул врач.

В этот момент котята на пеленке зашевелились и запищали еще активнее, как бы подтверждая свои потребности.

— Надо так надо, — прозвучало больше беспомощно, чем решительно, и молодой врач поддерживающе улыбнулся.

Она шла домой, прижимая к себе все ту же грязную коробку, и думала — быстро, четко, на перспективу. Отпуск в августе отменяется, две недели надо взять сейчас, чтобы кормить малявок по графику. Позвонить начальнице, она поймет. Зайти в магазин за смесью для кошачьих детей. Там же посмотреть что-то, чтобы сделать гнездо им — теплое и уютное.

Уже через час она купила им маленькую уютную лежанку с высокими бортами, там они жались друг к другу и продолжали сипло пищать, пока она, боясь и чертыхаясь, не накормила каждого по очереди из обычной пипетки. Они уснули, а Надя осторожно гладила их по крошечным головкам. Черных мальчишек назвала Чуком и Геком, а серую девочку Соней, она была самая маленькая и тихая, даже пищала как-то деликатно. Потом они проснулись, и она снова их кормила и гладила, потом еще раз, и еще, и перед тем, как лечь спать — в два часа ночи, — покормила своих тепленьких слепых подопечных еще раз. В начале пятого проснулась от тоненького писка, Чук проснулся и разбудил брата с сестрой, они беспокойно копошились, и она снова их покормила и уснула рядом с лежанкой, прямо на ковре.

Надя проснулась, когда уже было светло, котята ворочались, но не пищали. Она погладила их, пошла на кухню, поставила турку на плиту и посмотрела в окно. На улице было непривычно шумно, обычно утренний кофе выпивался в спокойном созерцании просыпающегося города. А сейчас ездили машины, уже куда-то деловито шли люди. Надя заглянула в спальню, посмотрела на часы — 7.55. Почти восемь утра!

— Эй, ребята, — Надя опустилась на колени перед тремя своими найденышами, — похоже, кто надо — спасен?

Соня лежала тихонько, перебирая лапками, Чук уже пытался поднять тяжелую голову. Гек тыкался носом в бок брата и был, кажется, доволен происходящим. Надя осторожно погладила между ушами каждого, легонько пощекотала Сонино серое пузо, подивилась, какие большие лапы у Гека — видно, будущий богатырь.

На кухне, еле слышно шипя, сбежал из турки кофе.

Эх, Семен Семеныч!..

Муж Анны — Семен Семенович Сергеев — был человеком серьезным и даже жестким. Данный природой характер соединился с десятью годами начальствования на нескольких крупных предприятиях, и когда-то хмурый и сосредоточенный мальчик Сема превратился в Семена, а потом уж и в Семена Семеновича. И не было в нем ничего от добродушного киношного Горбункова, хотя фраза «Эх, Семен Семеныч!» — была в семье в ходу.

Впрочем, Анна видела в муже все того же худого молчаливого студента в нелепых больших очках. Того Сему, который предложил ей как-то после лекции пойти в кафе-мороженое, и шея его в этот момент предательски заполыхала такими неровными красными пятнами, что было сразу и все понятно.

Довольно быстро разглядев главное о своем новом кавалере, Анна взяла процесс в свои руки. Первая поцеловала его, первая пришла знакомиться с его родителями, сделала предложение тоже сама. Ну как предложение, просто сказала:

— Сема, может, поженимся? А то нас распределят в разные города.

Рациональные аргументы Семен всегда слышал, понимал, легко соглашался. В ответ на предложение Анны он кивнул, поправил очки и лишь потом улыбнулся — тепло, интимно. Эту улыбку строгого, сдержанного человека видела она одна во всем мире. Никому больше он так не улыбался — словно какой-нибудь морской моллюск высовывался из раковины, сразу становясь беззащитным, уязвимым, но настоящим, без панциря. За эту улыбку Анна и полюбила своего Семена.

В год, когда Сергеевы планировали отметить двадцатилетие со дня свадьбы, Семену Семеновичу предложили возглавить небольшой, но очень значимый для области опытно-механический завод. Это предложение было из разряда тех, от которых не оказываются. И в один из апрельских дней Семен Семенович получил новое место, новый кабинет, новый вид из окна и — секретаря. Секретаршу. Фигуристую блондинку Злату с небрежным узлом на затылке, крупными серьгами, высокими каблуками и трогательными ямочками на щеках, которые словно делали ее младше и проще. Собственно, серьги, каблуки, а также декольте и красную помаду Семен Семенович заметил несколько позже. Ямочки первыми бросились ему в глаза, когда девушка вскочила из-за стола в центре большой неуютной приемной, воскликнула: «Добро пожаловать!» — и улыбнулась.

Так сложилось, что у Семена Семеновича никогда не было молодой симпатичной секретарши. Последние десять лет он работал с Тамарой Ивановной, грузной, неторопливой, но невероятно работоспособной, внимательной и дотошной женщиной. Она не только работала самоотверженно, не допуская ошибок, а любую оплошность воспринимая как личную трагедию, но и опекала своего начальника почти по-матерински. Оберегала его обеденное время как святыню, а в отпуске отбивала, как оруженосец, все попытки со стороны подчиненных написать, позвонить, связаться, решить. В общем, за своим секретарем Семен Семенович был как за каменной стеной. Но со свойственной ей точностью Тамара Ивановна ушла на пенсию строго в соответствии с трудовым кодексом. Несколько месяцев до перехода на новую работу осиротевший Семен Семенович терпел в приемной дочь главбуха, которая училась «на заочке» делопроизводству и практиковалась, получается, под его началом. Она пропускала письма и ошибки в словах, не умела принимать факс и постоянно жевала жвачку. В общем, с девицей Семен Семенович простился без сожаления.

Злата как секретарь оказалась чистое золото. Если бы Семен Семенович упражнялся в сочинении каламбуров, до этого словосочетания он додумался бы в первые недели своей работы. Но он и не думал, голова была занята вниканием в дела завода, раскручиванием странных клубков действий предыдущего директора. Он просто приятно удивлялся тому, как четко и быстро девушка выполняет поручения, не забывает, не переспрашивает и предлагает кофе именно тогда, когда он только собирался подумать, что хорошо бы выпить кофе. Ну, и постепенно все увидел, конечно: и талию, и стройные ножки, и линию шеи, и выразительные глаза. Увидел, но не осознал. Не привык он думать о женской красоте и идентифицировать ее. Просто каждый раз, когда Злата улыбалась, ямочки словно немного согревали его. Хорошие ямочки, почти детские, милые.

Через три месяца слаженной работы — без неожиданностей и эксцессов — Злата вдруг позвонила вечером Семену Семеновичу. Срывающимся голосом сказала, что завтра не сможет выйти на работу, извинялась. Он из вежливости спросил, что случилось и не нужно ли помочь. Нет, сказала она, все нормально — и разрыдалась. Десятилетие как минимум Семен Семенович не видел и не слышал женских слез. Брак с Анной был счастливым и ровным, как плывущая по Волге в солнечный день баржа. Плакала жена когда-то в молодости, да и то редко — один раз, когда сильно порезалась, а второй — когда сын их Лева упал с велосипеда и лежал на асфальте с отрытым переломом голени. И больше, кажется, Анна не плакала никогда.

Поэтому от Златиных слез Семен Семенович опешил. Он терпеливо и с искренним участием слушал, как девушка рассказывала ему, что ее мама в соседнем городе попала в больницу, и нужно ехать, решать с операцией, и это как минимум на несколько дней… Семен Семенович слушал и почему-то представлял, как слезы стекают по щекам Златы и заливают собой ее милые ямочки.

Потом Златы не было. В приемной цокала каблуками офис-менеджер Татьяна, миловидная брюнетка, шумная и громкоголосая. Слишком шумная и слишком громкоголосая, раздраженно думал Семен Семенович. И кофе приходилось просить.

На третий день он позвонил Злате сам. Спросил, как дела, как мама. Девушка разговаривала с ним, как с близким родственником, искренне и непосредственно. Операция прошла, через пару дней заберет маму домой и оставит на попечение младшего брата. И вернется.

— Как дела на работе? — спросила Злата совсем с той же интонацией, с какой спрашивала его вечерами жена.

И он на автомате ответил:

— Все нормально, — а хотел сказать: «Злата, возвращайтесь быстрее, без вас все как-то не так».

Через два дня она позвонила ему и сказала, что вынуждена еще на несколько дней задержаться, у мамы осложнения после операции.

— Но все эти дни в счет отпуска возьму, конечно же, — обеспокоенно сказала она.

Семен Семенович рассердился, но ответил:

— Конечно, все понятно, здоровья маме.

А на следующий день позвонил ей, чтобы она напомнила ему, куда отправлять корреспонденцию. Поболтали. А еще через день она позвонила ему, чтобы сказать, что маме лучше и скоро выписка. Еще поболтали.

Летним субботним вечером Анна обнаружила своего Семена сидящим на просторной террасе их дачного дома с трубкой телефона, прижатой к уху. Говорил он негромко, посмеивался, что-то спрашивал. Анна удивилась не содержанию звонка, а тому, каким голосом муж говорил. Более низким, чуть ли не ласковым. Анна вышла в сад и недоуменно перебирала в голове всех знакомых, выискивая среди них тех, с кем бы Семен мог бы так… ворковать? Именно это слово пришло на ум. Хотелось себя похлопать по щекам и убедить, что показалось. Но Анна была человеком здравомыслящим и честно сказала себе: нет, не показалось. Однако муж не прятался, не смутился, когда она вошла на террасу — значит, скрывать ему нечего. И это хорошо. Но все же странно.

— Кто звонил тебе? — спросила она за вечерним чаем на той же террасе прямо, но мягко.

— Злата, — так же прямо и просто ответил он.

— Твой секретарь?

— Да.

Тут Анна поняла, что ничего не знает о той женщине, которая работает каждый день бок о бок с ее мужем. Не знает, сколько ей лет, замужем она или нет, как выглядит, как живет. Впрочем, короткий допрос, завуалированный под приступ искреннего интереса, показал, что и Семен не в курсе личной жизни и подробностей биографии своей секретарши.

— Ну, какая она хотя бы? — смеясь, спросила Анна.

— Симпатичная, — просто ответил муж, но потом поспешно добавил: — Обычная, в общем.

Этот разговор с женой встревожил и самого Семена Семеновича. Он вдруг обнаружил, что в разговорах о маме и ее здоровье, о рабочих ситуациях, о прочитанных книжках и просмотренных фильмах он ничего не выяснил о самой Злате. И даже в вопросе про возраст не мог определиться: он никогда не был силен в этих межполовых играх, никогда не мог угадать, сколько женщине лет, по лицу. А как давно и прочно женатому человеку, верному мужу и отцу этот навык был ему без надобности. И именно жена Анна словно толкнула его в направлении этих размышлений. И он подумал: действительно, а сколько ей лет?

Когда Злата наконец появилась на работе, чуть осунувшаяся, но по-прежнему улыбающаяся, Семен Семенович по возможности прямо и без дополнительных смыслов спросил ее про возраст и семейное положение. Просто чтобы быть в курсе.

— Мне почти тридцать. В разводе. — Злата смотрела прямо и улыбалась, ослепляла шефа ямочками на своих щеках и не могла не видеть красные пятна, выглядывающие из-за ворота его белой рубашки.

С этого момента их разговоры, как губка, напитались каким-то особенным настроением, стали чуть дольше, чуть откровеннее, не утратив, впрочем, делового оттенка и должной дистанции. Иногда они вместе пили чай в кабинете Семена Семеновича: больше говорила Злата, а ее собеседник просто смотрел, кивал, иногда улыбаясь той улыбкой, которую его жена втайне от всего мира считала своим личным сокровищем даже через двадцать лет совместной жизни.

В последующие месяцы Анна время от времени обнаруживала своего мужа воркующим по телефону. Другого слова подобрать она по-прежнему не могла. И хотя он никогда не задерживался по вечерам, все выходные проводил вместе с ней на даче, и в целом она всегда знала, где он, и в жизни ничего не изменилось, все равно эти разговоры нервировали. Особенно лишало Анну равновесия то, что Семен не скрывал своего общения с секретаршей, но факт воркования отрицал.

— Анна, ты придумываешь какую-то чепуху! Я обсуждаю рабочие дела со своим секретарем в рабочем порядке, совершенно обычно! Что на тебя нашло?! — чеканя слова, раздраженно говорил он в тот вечер, когда она все-таки не смогла сдержать своего недоумения и вслух усомнилась, что такой тон уместен в разговорах о работе.

Не слышит и не понимает сам, поняла Анна. Мягко подошла к сидящему в кресле мужу, обняла его голову, поцеловала в макушку:

— Прости, Семен, мне показалось. Извини меня.

Он в ответ молча погладил ее по руке. Стало понятно, что ситуация требует вмешательства. Но какого — Анна терялась. Двадцать лет безмятежного замужества дезориентировали ее, как воина на поле боя, за мужчину, за самца. Она даже любовных романов никогда не читала, считая их фантазиями неудачливых женщин. А тут… такая коллизия. И она стала думать, помимо собственной воли прислушиваясь к разговорам мужа по телефону. И каждый раз, когда он понижал голос и начинал немного тянуть слова в разговоре и посмеиваться, в сердце у Анны шевелилась мрачная и незнакомая ей доселе злость. И как женщина, не лишенная рефлексии, она спрашивала себя: не ревность ли это? И не знала ответа, потому что до этого — юбилейного — года их совместной жизни и это чувство не посещало ее ни разу.

Юбилей, к слову, надвигался вместе с ноябрем. Маячил впереди то ли праздником, то ли издевкой. Неожиданно для Семена Семеновича жена его решилась на банкет — большое мероприятие с программой, ведущим, меню и именной рассадкой в ресторане. Вряд ли занятой Семен представлял себе, с какой тщательностью Анна продумывает предстоящее событие. Несколько недель она нанизывала мысли на канву своей идеи, перебирала их в голове, как четки, что-то отбрасывала, в чем-то сомневалась. Но в тот момент, когда она поручила Семену Семеновичу передать приглашения некоторым своим бывшим и нынешним коллегам, план ее был готов.

Рассеянно разглядывая подписанные специально нанятым человеком конверты, развязывая паутину каллиграфического шрифта, Семен Семенович обнаружил, что одно из приглашений предназначено Злате. Этот факт встревожил и обрадовал его одновременно. Это приглашение жена с ним не обсуждала, но в семейных вопросах он привык не подвергать сомнению ее решения. Придя на работу пораньше, он оставил красивый, приятный на ощупь конверт на столе в приемной. Через полчаса секретарь принесла ему кофе и свежую корреспонденцию, смущенно улыбнулась и сказала, что приглашение очень неожиданно, но она, конечно, будет.

В сумеречный, слякотный и ветреный ноябрьский вечер любимый ресторанчик Сергеевых приманивал прохожих мягким теплым светом стоящих на подоконниках ламп. Однако случайных посетителей встречало жесткое (а в такую погоду даже жестокое) объявление: «Закрыто на спецобслуживание».

Анна и Семен Сергеевы встречали гостей у входа в небольшой уютный зал. Она улыбалась и обнималась, он — радушно жал руки коллегам и подставлял щеку надушенным родственницам. Чуть поодаль от родителей отбывали вступительную часть семейного торжества семнадцатилетние двойняшки Лена и Лева. Суетились официанты, расставляя последние блюда на белоснежных скатертях, двигая маленькие таблички с именами приглашенных. В углу о чем-то совещались щеголеватый ведущий и длинноволосый, совсем юный диджей. Атмосфера радостного оживления и благополучия большой дружной семьи отогревала любого пришедшего сюда.

Злата появилась тогда, когда половина гостей уже прибыла. Анна цепко осмотрела ее за доли секунды. Коротенькая шубка, узкая юбка, стройные ноги, высокие сапоги, застывшие от лака белые локоны, накладные ресницы, пухлые красные губы. И при всей этой чрезмерно выпяченной женственности, граничащей с пошлостью, — совершенно юношеские щеки, круглые, румяные, и трогательные ямочки на них, притягательные и очаровательные до невозможности. Ну, Аленушка из сказки, ни дать ни взять. Смущение придавало улыбке гостьи особый шарм. Понятно, все понятно.

Муж если и смутился, то ничем себя не выдал, улыбнулся лишь чуть шире, чем обычно, и это тоже не укрылось от внимательных глаз Анны. Она притянула к себе Злату и легко обняла, коснувшись своей щекой ее прохладной кожи:

— Злата, добро пожаловать! Наконец-то мы познакомились! — и подвела девушку к гардеробу, передав в заботливые руки пожилого сотрудника ресторана.

На фоне кучкующихся коллег и родственников одиночество Златы здесь особенно бросалось в глаза, и Анне на какое-то мгновение стало ее даже жаль. Секретарша мужа нашла свое имя на одном из четырех столов — самом дальнем от стола «новобрачных» — и аккуратно присела на краешек стула. Никому не было до нее дела, девушка рассеянно смотрела в телефон. Родственники и друзья тем временем продолжали прибывать и сбиваться в шумные стаи, которые быстро складываются тогда, когда всю жизнь знакомые люди давно не видятся, а потом собираются по радостному поводу.

Наконец все расселись. Начались тосты, первый звон бокалов, праздник раскручивался неспешно, но неотвратимо. Ведущий пригласил виновников торжества исполнить танец. Семен подхватил Анну, привычным жестом обнял ее за талию, она прижалась к нему чуть теснее, чем того требовали движения, положила голову ему на плечо. Они неспешно двигались под мелодию своей юности, и оба ощущали невозможность осознания этой цифры, этого отрезка почти половины жизни — двадцать лет.

На время секретарша мужа выпала из поля зрения Анны: она говорила слова, принимала слова, ела, наконец. Когда она зацепилась взглядом за непривычный облик блондинки за дальним столом, где-то в подреберье кольнуло острое удовлетворение. Злата смеялась, запрокидывая голову назад и прикладывая руку к груди. Смешил ее Виталик — племянник Анны, младший сын ее старшей сестры. Было Виталику давно за тридцать, но имя, которым с детства называли любимца родни и хулигана, прилипло к нему, кажется, насовсем. В школе ему прощались любые шалости за его широко распахнутые глаза и обезоруживающее обаяние. Во взрослой жизни сбивающая с ног харизма и тонкое чувство юмора не оставляли равнодушным никого, кто находился бы с Виталиком рядом. В этот вечер тщательно продуманная хозяйкой торжества рассадка гостей обязала его быть рядом со Златой.

Много лет Анна наблюдала, как сражает племянник наповал девчонок, девушек, женщин, как захватывает их внимание, потом воображение, а потом и сердце. К тридцати годам за плечами Виталика было два развода, и оба — на почве невыносимой ревности со стороны жен. Встреча родни, совпавшая со знакомством Виталика и Златы, пришлась на тот период, когда мужчина был свободен, а потому — безудержно остроумен и обаятелен. Все присутствующие на празднике понимали, что у молоденькой помощницы Семена Семеновича нет шансов. Переглядывались, скрывали улыбки, качали головами, но без осуждения, беззлобно — Виталика любили все. И дальнейшее развитие событий тоже было всем очевидно, кроме Златы.

Как только с официальной частью было покончено, все слова сказаны, подарки подарены, а пожелания приняты к исполнению, заиграла музыка, в углу оживился диджей. Злата с Виталиком почти сразу выбежали на середину танцпола и дали волю распирающей их полноте жизни. Гости с улыбками наблюдали этот танец торжествующей молодости и флирта. Потом они курили на крыльце, потом прижимались друг к другу на медленном танце, Виталик нашептывал Злате что-то на ухо, она визгливо хохотала и прятала лицо на его плече. Медленную мелодию сменили ритмы итальянской эстрады, движения танцующих стали шире, раскованнее. Снова этот тонкий, едва заметный налет пошлости проступил в Злате, в ее вилянии аппетитными бедрами, временами открывающемся декольте, призывных взглядах. Только видела теперь это не только Анна, видели все.

Эта парочка — Виталик и Злата, как маленький вихрь в пустыне, насыщала вполне однозначной энергией ту часть ресторана, в которой находилась. Молниеносно развернувшееся взаимодействие придавало пикантности респектабельному семейному празднику, эти двое как будто оттеняли собой спокойное и красивое умиротворение пары, сидящей, как на свадьбе, во главе застолья, — четы Сергеевых. Изредка Анна смотрела на мужа, пыталась понять его отношение к происходящему между молодыми людьми, но Семен, казалось, и не замечал их. Правда, был пойман пару раз на несоответствующей празднику задумчивости и даже грусти, но это можно было расценить как осознание события. Двадцать лет вместе — это вам не шутки, даже как-то не по себе.

Праздник завершился только к полуночи. Анна была удовлетворена, но устала. У Семена разболелась голова. И когда одно такси несло целующихся Злату и Виталика на окраину города, в холостяцкую квартиру, из другого такси водитель помогал выгрузить букеты и коробки с подарками. Анна, Семен и их дети вошли в квартиру, переобулись в мягкие тапки, молча и сообща расставили цветы по вазам. Дети разбрелись по комнатам. Анна надела свой любимый домашний костюм, плюшевый и теплый, смыла косметику, заварила чай с мятой, разлила его по изящным фарфоровым чашкам, позвала на большую кухню мужа.

Он пришел, тяжело опустился на стул, посмотрел на жену долгим взглядом.

— Спасибо тебе, — сказал.

— Да, хороший праздник получился, — ответила она и погладила мужа по руке.

— Да нет, за двадцать лет спасибо. Я очень рад, что рядом со мной именно ты, — и улыбнулся своей застенчивой мальчишеской улыбкой, усталой, но такой родной.

— И тебе спасибо, — отозвалась Анна. — Ты мужчина моей мечты. И мне повезло — моя мечта сбылась.

Они сидели на кухне, молча пили ароматный горячий чай. Часы на стене гулко отстукивали начало двадцать первого года их счастливой совместной жизни.

Путевка

Встреча с Валентином Петровичем перечеркнула всю жизнь Людмилы. Так вот она ощущала.

До него она жила, как казалось ей, нормально. Не хуже других. Быстро развалившийся первый брак, дочь Нюта, второй брак, дочь Мила. Первый муж Петр не любил Людмилу. Случайный был человек в жизни, данный Людмиле только для появления тихой красавицы Нюты. Второй, тоже Петр, вроде бы любил, но в силу своего тяжелого характера никогда не показывал этого. Проявление чувств считал недопустимой слабостью. Был он старше почти на двадцать лет, и Людмила побаивалась его, как побаивалась своего строгого, нелюдимого отца.

Петр-второй выжил из дома старшую Нюту, та сбежала к бабушке от тирании и постоянных придирок отчима. Родную дочь допекал не меньше, но Милка себя в обиду не давала, огрызалась, а как подросла — так и кидалась на отца с кулаками. Особенно когда он обижал маму, ее то есть, Людмилу.

А обижал он ее… часто. Ой, да что вспоминать. Ей было чуть больше сорока, а муж уже превратился в ворчливого, всегда и всем недовольного старика. Растолстел, обрюзг, уйдя на пенсию, почти перестал выходить из дома и сделал жизнь домашних невыносимой. Простой человеческой ласки Людмила не видела лет с тридцати пяти, уж не говоря про большее. Но на дворе были девяностые годы, было страшно и голодно, и Людмила работала на трех работах. На мытье подъездов ее подменяли поочередно дочери. Муж с пенсии иногда подкидывал денег на те продукты, которые можно было достать, и Милке на шмотки. И на том спасибо.

Незадолго до смерти Петр как-то смягчился, изредка гладил жену по коленке и благодарил за прожитые годы. Потом заболел, слег. Примерно в это же время как грибы пошли внуки — погодки у старшей дочери, двойняшки у младшей. Людмила разрывалась между больным мужем и внуками, и когда Петр неожиданно быстро умер — ощутила облегчение. А потом с удивлением поняла, что скучает по своему мужу. По близкому и родному, как оказалось, человеку. Да, пусть неласковому, грубому, ворчливому. Но тому, рядом с которым засыпала и просыпалась долгих сорок лет.

Дальше все закрутилось: Людмила продала свою старую квартиру, купила новую поменьше и поновее в другом районе, поближе к Милке и ее выводку. И несколько раз в год ездила в другой город — к Нюте, которая, едва оправившись от младенчества своих погодок, родила дочку и провалилась в послеродовую депрессию, несмотря на благополучную, в общем-то, жизнь. Потом Милка развелась с мужем, за которого выскочила, лишь бы сбежать из отчего дома, и внезапно пустилась догуливать недогулянное. Людмила забирала к себе ее сыновей на выходные, а иногда и на целые недели: водила в садик, а после садика — по кружкам и секциям. Уставала, но успокаивала себя мыслями, что сама добирает то материнство, которого была лишена в детстве своих детей. Никаких кружков и секций у ее дочерей не было, она их вообще не видела, кажется, работала как проклятая.

Потом Милка вышла замуж во второй раз. И на подаренные на свадьбу деньги купила матери путевку в санаторий, первую в жизни.

— Это тебе в благодарность за все, мамулечка, — сказала дочь.

Но Людмила поняла, что это подарок не за прошлые заботы, а аванс за предстоящие — Милка вышла замуж на пятом месяце беременности.

Санаторий поначалу казался тревожным раем. Раем — потому что все было чисто и красиво, внимательные врачи, удобная кровать, вкусная еда. Тревожным — потому что отдыхать Людмила не умела и первые несколько дней буквально не знала, куда себя деть в те часы, когда не нужно было идти на процедуры. Но постепенно расслабилась, перестала носить с собой телефон, взяла в библиотеке двухтомник Агаты Кристи, а в медиану своего пребывания в санатории познакомилась с Валентином Петровичем.

Его посадили с ней за один стол в столовой. Поразил он ее сразу и насовсем: незнакомый мужчина подскочил при ее приближении и отодвинул стул, чтобы она села. Такие жесты Людмила видела только в кино.

Но в Валентине Петровиче галантность и какая-то неуловимая чуткость не были обязанностью или желанием произвести впечатление. Он был заботливым от природы, по характеру, если вообще такое бывает. И прежде чем называть Людмилу Людочкой, он попросил на это разрешения.

В неполные шестьдесят пять Людмила, кажется, впервые за всю жизнь почувствовала себя женщиной.

— Людочка, вы красавица! — совершенно искренне восхищался Валентин Петрович, когда она надевала платье и шляпку для вечерней прогулки.

Открывал перед ней двери, приносил ей чай, ждал у кабинета после процедур. Они гуляли, как ненормальные, дышали сосновым лесом и друг другом. И однажды задержались настолько, что корпус санатория был уже закрыт, и охранник, пряча в усы улыбку, сурово погрозил им пальцем.

Валентин Петрович — бывший военный. Из такой семьи, где все мужчины — насколько хватало взора воображения вглубь веков и на перспективу — были военными. Выправка, вероятно, передалась ему по наследству, генетически. При этом не было в нем грубости или суровости, какие представлялись Людмиле в военных. Он скорее напоминал офицера дореволюционной России, опять же какими представляла тех офицеров столетней давности современная россиянка, — интеллигентный, чуткий, начитанный, обаятельный. Даже в свои семьдесят пять, да.

В день отъезда Людочки из санатория Валентин Петрович подарил ей букет пионов (откуда только взял?!), аккуратно записал на бумажке ее телефон и дважды перечитал цифры вслух, а она перепроверила — все правильно. Он позвонил в тот же вечер и искренне вздохнул в трубку:

— Людочка, мне совсем нечего делать без вас в этом санатории. Да и не хочется.

От этого признания у Людмилы так застучало в висках, как не стучало ни разу с юности. Закончив разговор, она взяла тонометр и убедилась, что давление подскочило. И что вместе с давлением в организме образовалось ощущение счастья. И трепета какого-то.

Через неделю закончилось, как он говорил, заточение Валентина Петровича в санатории. И еще через день они гуляли по центру города и ели мороженое. А потом зашли в маленький ресторанчик и выпили по бокалу красного вина.

— Мы ведь теперь так оздоровились, что вино нам не может повредить! — шутил кавалер, а Людочка видела в его глазах то ли тревогу, то ли тоску.

Впрочем, гадать долго не пришлось: офицер в отставке, комкая от волнения салфетку, предложил Людочке встречаться. Вернее, не расставаться. Так и сказал: давайте не будем расставаться, дорогая. И она согласилась и ласково накрыла его подрагивающие пальцы своими. Он наклонился и поцеловал ее руку.

По иронии судьбы приличная чистенькая двушка Валентина Петровича располагалась в том же квартале, в котором Людмила прожила с Петром половину своей жизни. Буквально пять минут от подъезда до подъезда. Осознав это, она проплакала полночи. Ведь она могла встретить Валентина раньше, даже раньше, чем Петра. И жизнь ее сложилась бы совсем по-другому и, вероятно, была бы наполнена теплом, нежностью и любовью в том понимании, о котором она уже многие годы не вспоминала. Чувство упущенного счастья давило на грудь. И даже в какой-то момент подумала, что лучше бы не встретить ей Валентина Петровича, и тогда все предыдущее ее существование не казалось бы ей таким горьким, таким пустым и холодным. Но отогнала от себя эту мысль: нет-нет, какое счастье, что есть он.

Утром, опухшую и с головной болью, ее застала Милка, пришедшая проведать мать. Перепугалась.

— Мила, я прожила такую никчемную жизнь, — сказала Людмила дочери, и слезы снова подступили к горлу, голос дрогнул.

— Ну, ты чего, мам, — как-то даже обиделась дочь, — почему никчемную? Нормальная жизнь! У тебя все есть, смотри: дети, внуки, дом, в санатории вот была, на море через год поедем. Почему никчемная?!

— Да, все у меня есть, ты права, но как женщина… как женщина я не жила, считай. А сейчас так мало времени осталось.

Дочь была не то чтобы озадачена — ошарашена. Вечный неунывающий боец мама никогда не жаловалась на женскую долю, никогда не говорила про отношения с папой, про себя как про женщину тоже, кажется, не говорила… И тут!

— Что-то случилось? — осторожно спросила Милка.

— Да, случилось, — кивнула мать и посмотрела даже как-то с вызовом, — я переезжаю к мужчине. У нас роман.

Дочь потрясенно уставилась на нее. Потом засмеялась, расценив заявление матери как шутку. Но та так оскорбленно вздернула подбородок и презрительно скривила рот, что смех Милы оборвался.

— Ну, ты даешь, мам, — только и сказала.

А выйдя из подъезда, тут же позвонила старшей сестре. В ходе короткого разговора ни к чему конкретному не пришли, потому что ситуацию такую жизнь подкинула им впервые. Нюта насторожилась из-за возможных посягательств на мамину квартиру, Милка переживала незнакомое ей чувство обиды за умершего отца, за попранную его память.

Родственники со стороны, с позволения сказать, жениха тоже были встревожены и обескуражены. Вдовец с многолетним стажем, ответственный отец и дед, обладатель просторной квартиры, старенькой дачи и двух гаражей, вдруг сделался непредсказуемым и озорным, как щенок лабрадора. Шутил, от вопросов о своих матримониальных намерениях отбивался. Строго говоря, роман Валентина Петровича поддержал только внук, находящийся в стадии тяжелого развода.

— Живи на всю катушку, дед! — сказал он во время визита, организованного матерью, вместо того чтобы прояснить ситуацию и отговорить в случае чего. И они замахнули по рюмашке.

Людмила переехала к Валентину Петровичу. Долго и по-деловому собирала две сумки, словно переезд — дело обычное. Белье и ночные сорочки все купила новые, а старые выкинула не глядя — все-таки новые обстоятельства требовали более тщательного подхода к такому деликатному делу. Принимающая сторона тоже страшно переживала, чуть ли не до гипертонического криза. Был заказан клининг, после которого сверкала люстра в большой комнате, звенели от чистоты дверцы в серванте, а в ванной чудесно пахло одновременно белизной и цветами. Валентин Петрович купил Людочке пушистые тапочки, а к ее приезду поместил по центру стола букет роз в шикарной китайской вазе. Людочка была тронута, но сообщила своему избраннику, что не любит розы. Они слишком быстро вянут, уж лучше хризантемы.

А дальше началась совместная жизнь. Жить с кем-то оба они уже отвыкли, а как выглядит притирка, за давностью лет позабыли. И каждое несовпадние воспринималось драматически. Идею спать в одной комнате отмели практически сразу, выяснилось, что оба трудно засыпают и сильно храпят. Людмила любила завтракать — обстоятельно, неторопливо, готовила утром затейливые омлеты, сырники в сладком соусе, могла испечь булочки с начинкой. Валентин Петрович десятки лет подряд начинал день с поллитровой кружки крепкого кофе, и никакие разговоры про давление не могли отвадить его от этой привычки. До полудня он не мог не только есть, но и терпеть запах еды, его мутило. И его Людочка стала завтракать раньше, быстро, торопливо, готовя себе завтрак с вечера и утром разогревая его за закрытой дверью кухни, чтобы не потревожить ароматами своего сожителя. При этом отставной военный еще с юношеских времен обожал копченую колбасу и на рынке у дома брал, кажется, самую вонючую. В стареньком холодильнике вся еда имела аромат салями. Людмила предпочитала сыры, которые все же отдавали колбасой.

Людмила обожала играть в карты, Валентин Петрович — в шахматы. Они нашли компромисс в шашках, но довольно быстро заскучали во время таких партий вежливости. Телевизор тоже не смогли поделить, хоть и великодушно перепирались, отказываясь от своих пристрастий. Валентин Петрович любил старые советские фильмы по каналу «Ностальгия» и документальные фильмы. Людмила же привыкла, что в ее квартирке все время фоном бубнят новости, с этим успокаивающим бубнежом пришлось расстаться.

Они оба любили гулять. И как только дома поднимался градус напряжения, собирались и шли вышагивать по району полезные для здоровья шаги. И во время этих прогулок рассказывали друг другу всю жизнь без остатка — про родителей и детство, про юношеские влюбленности, про первые ошибки, про маленькие неприятности и большие несчастья, про детей и внуков.

Валентин Петрович вдовствовал уже почти десять лет. Жена его уходила долго и тяжело, он держался сам и как мог долго удерживал ее на этом свете. А когда она ушла, вместе с горечью и опустошением — он впервые признался в этом своей Людочке — почувствовал облегчение. Полина его была женщиной со сложным характером, обидчивая, завистливая и злопамятная. Без нее Валентин Петрович как будто задышал свободнее, хотя тосковал по ней, не хватало ее рядом. Вообще — не хватало рядом человека, женщины. И вот наконец-то появилась Людочка, какое это счастье. С детьми Валентин Петрович общался редко: у дочери был свой небольшой бизнес, она была вечно занята, к тому же унаследовала от матери ее трудный и порой невыносимый характер. Сын давно жил за границей и проявлялся эпизодически.

Людмила тоже рассказывала о двух своих мужьях, но в противовес своему собеседнику больше — о детях и внуках. Их заботы уже давно стали ее заботами, и — что скрывать — она жила ими, почти ничего не оставив для себя ни в жизни, ни в помыслах. Ее неожиданный новый возлюбленный и сожитель убеждал, что это неправильно и что она женщина в самом расцвете сил и еще можно пожить для себя, в удовольствие, в довольстве и любви. Да, про любовь он тоже говорил. И Людмила как бы сжималась внутренне от этого слова, чувствуя за ним не только счастье, но и ответственность, и даже взаимную зависимость.

Однако лето закончилось, началась сразу ненастная и дождливая осень. Подолгу гулять уже не получалось, да что там — выходить из квартиры хотелось даже не каждый день. В непогоду у обоих к тому же испортилось самочувствие, Валентина Петровича беспокоили суставы, Людмиле досаждало давление, скачущее, как девчонка, играющая в классики. И к концу сентября она обнаружила, что нежность и чуткость постепенно уходят из их отношений. Ничего вроде бы не изменилось, но уже реже хотелось подойти и обнять, предложить чаю, заговорить о чем-нибудь. Большую часть времени они сидели в разных комнатах. Оказалось, что в пасмурную погоду Валентин Петрович может спать чуть ли не весь день, это ужасно бесило деятельную Людмилу. Она вообще обнаружила в себе много неприятных качеств, заметила, что становилась ворчливой и даже склочной. Но самое главное — куда-то подевалось умение терпеть и подстраиваться, так выручавшее ее в ее браке, терпеть ей вовсе не хотелось.

В начале октябрьской серости Людочка съехала обратно в свою квартиру. Милка дохаживала беременность и недвусмысленно намекала загулявшей матери и бабушке, что скоро ее семейство будет в ней нуждаться. Именно предстоящее появление на свет шестого наследничка и стало причиной позорного побега Людмилы из дома Валентина Петровича. Не то чтобы ей было плохо с ним у него, но за пару месяцев она так и не почувствовала себя дома, не могла расслабиться, многого стеснялась и страдала от поспешных безрадостных завтраков и бесконечных громких телевизионных перестрелок. Отставной военный, прекрасный мужчина, отличный собеседник, заботливый и чуткий, остался им, но вписаться в его привычную бутовую жизнь не получилось. И вписать в свою — тоже. Встречаться с ним она была готова, они по-прежнему могли говорить по телефону часами, но совместное проживание оказалось не по силам.

В конце октября Милка родила здоровенькую, но совершенно не желавшую спать девочку. Людмила со свойственной ей энергичностью подхватила внуков, взяла на себя готовку и как могла облегчала жизнь измочаленной недосыпом дочери. Было непросто, но Людмила словно напитывалась особенной жизненной энергией от своей усталости. Словно вернулась в какой-то лихой и такой знакомый водоворот из мягкого и убаюкивающего, но чуждого ей дрейфа по течению. Вечером обнаруживала пропущенные звонки от Валентина Петровича, расстраивалась, что снова не услышала, не поговорили. Нет, время от времени они все же созванивались, но разговаривать так подолгу, как это было раньше, неторопливо, уже не получалось. Людмила как будто все время куда-то спешила, но даже когда не спешила — сворачивала разговор. Ей было неудобно: у нее каждый день происходили тысячи маленьких событий — внуки разбивали коленки, ругались с друзьями и между собой, участвовали в конкурсах, заболевали наконец. У Валентина Петровича с отъездом Людочки жизнь как будто встала на паузу, он сидел дома, смотрел телевизор, иногда выбирался в магазин — и рассказать ему было нечего. А его философские выкладки о дне сегодняшнем и дне минувшем выслушивать было некогда да и не хотелось, сама речь Валентина Петровича будто не попадала в темп, в котором Людмила жила.

В один из дней, когда город застыл в предвкушении первого снега, Валентин Петрович названивал особенно упрямо, и Людмила взяла трубку, когда шла за внуком в садик. Мерзла рука, но это были единственные десять минут в день, когда она могла спокойно поговорить.

— Людочка, — он был явно взбудоражен, — у меня новости! Я еду в санаторий через неделю, на три недели, как положено. Людочка, я хочу, чтобы вы поехали со мной, расходы я беру на себя, я могу себе позволить!»

Радость сменилась раздражением почти молниеносно.

— Ну какой санаторий мне сейчас, Валентин Петрович! — ответила даже чересчур ворчливо. — Старшие внуки на мне, младшая плохо вес набирает, не спит. Мила без меня не справится. Еще и на три недели!

— Людочка, — постарался не терять напора собеседник, — пора подумать о себе! Я не успел сказать, что санаторий в Пятигорске! Воды, Людочка, только подумайте!

Людмила с раздражением отметила сразу два факта. Первый — Валентин Петрович снова перешел на «вы», словно стараясь вернуть их отношениям атмосферу первых романтичных и трогательных недель, когда они сближались осторожно и с волнением. Второе — он настаивает и подключает тяжелую артиллерию в виде Пятигорска, зная, что она всю жизнь мечтала побывать на Кавказе. И вот именно сейчас он дразнит ее Пятигорском, и водами, и тем отдыхом, который можно назвать ласкающим слух словом «оз-до-ров-ле-ни-е».

— Уж какие мне воды, Валентин Петрович, — зло сказала она, — благодарю покорно, но не могу принять ваше предложение. Через полгодика бы, а сейчас — никак.

— Что ж, буду вынужден поехать один, — собеседник произнес это таким неокончательным тоном, что в нем Людмила услышала не столько мысль о предстоящем одиночестве, сколько намек на возможные знакомства «на водах», приятное общение с видом на Кавказские горы, интересные экскурсии с новой, конечно же, дамой сердца… Почему-то эта дама представлялась грузной, с массивным подбородком и непременно в огромной соломенной шляпе. И это в начале декабря! Может быть, Валентин Петрович ничего такого в виду и не имел, но картина великолепного оздоровления с другой женщиной мигом выстроилась в голове Людмилы в мельчайших подробностях.

— Скатертью дорога! — почти крикнула она в трубку и дала отбой. Засунув телефон в карман, поняла, как сильно замерзла рука. И еще с удивлением почувствовала, как трясется верхняя губа и как тянет расплакаться от обиды. Но обида на что вдруг так внезапно родилась в груди — Людмила так и не определила. Почему-то приходилось отгонять дурацкую мысль о том, что это Милка невовремя родила дочь, еще и такую беспокойную, и не дала матери съездить на воды. Еще и бесплатно.

Однако обида выветрилась так же быстро, как и появилась. Тем более в садике оказалось, что внуки-двойняшки перед ужином подрались с лучшим другом и в два рта покусали его, и пришлось разговаривать сначала с воспитателем, а потом с мамой этого друга, извиняться, оправдываться тем, что мальчики переживают из-за рождения младшей сестренки… Потом, по дороге домой, Людмила вела долгие беседы с внуками, которые считали себя пострадавшей стороной. Разговаривали о дружбе, о боли от укусов («А если я тебя укушу, тебе приятно будет?!»), о семье, о том, как вредно расстраивать маму и какой подружкой будет сестричка, когда вырастет. Добравшись вечером до кровати, Людмила нащупала в душе едва саднящую занозу, но пока силилась вспомнить, от чего именно это ощущение появилось, провалилась в сон без снов.

Валентин Петрович через неделю прислал несколько фотографий: его комната в санатории, вид с балкона на почти голый сад, большая столовая, просторный холл, фонтан у центрального входа в санаторий. Больше всего поразило Людмилу на этих фото прозрачное и ярко-синее южное небо, совершенно не зимнее. Оно контрастировало с серым небом в ее окне и по-настоящему манило, звало в какую-то неизвестную ей даль, незнакомую ей жизнь. Жизнь, где можно сидеть на балконе, смотреть на небо, пить горячий чай и никуда не спешить, ни о чем не беспокоиться.

Без тени сомнения в тот же день попросила дочь заблокировать ей в телефоне Валентина Петровича, чтобы не мог ни звонить, ни слать фотографии из своего санатория. Милка недрогнувшей рукой управилась за минуту. Все разговоры, картинки, милые видео с пожеланиями хорошего дня, поцелуйчики и фото цветов — все исчезло насовсем. Людмила даже не ожидала такой окончательности и бесповоротности своего решения, даже поплакала украдкой. Но в целом приняла потерю части недавнего прошлого стойко.

Милка рапортовала сестре: мама завязала с активной личной жизнью, все вернулось на круги своя. Это снова была та мама, которую они знали и к которой привыкли, всегда вращающаяся на орбите семей своих дочерей. Обе выдохнули и приободрились. Ведь мамин переезд к незнакомому им мужчине застал их врасплох и даже обидел.

А весной Людмила познакомилась с Ваней. Она гуляла с коляской, давая Милке прибрать в квартире и поспать, и тут незнакомый мужчина спросил ее, не будет ли прикурить. Никто ни разу в жизни не спрашивал у нее сигаретки, и Людмила с интересом присмотрелась к просящему. Плотный, коренастый, с недельной седой небритостью, Иван сидел на лавочке у подъезда и, щурясь, радовался первому апрельскому теплому солнцу.

— Так хорошо, — пояснил он Людмиле свою просьбу, — еще бы закурить — и все, счастья полные штаны.

Это была любимая фраза покойного мужа, и Людмила как-то сразу прониклась к этому мужчине на лавке, будто был он знакомым, причем давно. И особенно понравилась ей его расслабленность и очевидная праздность сидения на солнышке, хорошо — потому и сидит. Так, со странной просьбы и приятного сидения на лавке, и началось их общение.

Ваня, в отличие от Валентина Петровича, не имел ничего за душой, откровенно говоря, был из тех, кого называют голодранцами. Квартиру оставил бывшей жене, машину отдал за долги, гараж подарил старшему сыну на свадьбу, пенсию почти подчистую проедал. Жил в двушке с младшим сыном, тот тоже был в разводе, работал сутки через двое, и виделись они с отцом редко. И в принципе ничего в таком положении вещей Ваню не смущало. Ни о чем он не сожалел и ни на что особенно не надеялся, жил размеренной, простой и бесцельной жизнью. Порой он говорил, что «доживает», но его мощный торс, широкая улыбка и какое-то отчетливое человеческое тепло с этим обреченным словом никак не вязались. Впрочем, несмотря на возраст, а был на семь лет старше Людмилы, мужские флюиды шли от него тоже вполне определенные.

Неизвестно, что из этого заставило многодетную бабушку остановиться и заговорить с незнакомым мужчиной, а затем обменяться с ним телефонами и уже через три недели пригласить его домой на чай. Дочери, снова обалдевшие от поворота в личной жизни матери, сформулировали общую позицию: игнорировать нового ухажера. Но сделать это было не так-то просто. Ваня подхватил Людмилу в ее заботах: мог спокойно забрать внуков из садика и пройтись с ними по ближайшим детским площадкам, мог гулять не один час с коляской, вызывался сходить в магазин, починить сломанный замок на куртке, разобраться с подтекающим краном. Незаметно и неощутимо он внедрился в жизнь не только Людмилы, но и ее внуков, и их матери. Через полтора месяца после знакомства Людмилы с Иваном Семеновичем Милка обнаружила чужого пожилого мужчину в своей квартире, он чинил заклинившее колесо коляски.

Вечерами, отрываясь от дочери, внуков и своих ежедневных забот, Людмила рядом с Ваней становилась Люсей. Впервые в жизни она примерила на себя такое простое и даже — казалось поначалу — пошловатое имя. Но Ване нравилось, и ей тоже постепенно начало нравиться. Они играли в карты, вместе разгадывали кроссворды, собирали паззлы, смотрели и бесконечно комментировали новости. Общение их было будто бы поверхностным, без исповедальных ноток и перелистывания альбомов с памятными датами и событиями. Но Людмиле рядом с этим мужчиной было легко и весело, он умел ее смешить и сам с удовольствием смеялся по любому поводу. Ваня не лез к ней в душу, не утомлял разговорами, при этом и о себе рассказывал что-то урывками и непременно в оптимистичном ключе. С Ваней же вернулась в жизнь Людмилы та часть женской жизни, которую она похоронила задолго до смерти второго мужа. Новый сожитель оказался из тех, кого мужская сила не оставила даже в преклонном возрасте, и Люсе было это все поначалу страшно и даже дико, но потом она растаяла под его напором и лаской. Но каждый вечер она упрямо отправляла его домой. Хотела сохранить ту дистанцию, отсутствие которой уничтожило тепло между ней и Валентином Петровичем, берегла свое пространство и свою независимость, свои привычки долго завтракать и засыпать под выпуск вечерних новостей.

Наступило лето, и Милкино семейство, как перелетные птицы, забеспокоилось, зашевелилось, собираясь на море. Планировали поехать на месяц, а то и на полтора, снять дом у моря и вкусить морского воздуха. Людмила знала про планы поездки еще год назад, но когда Мила сообщила, что покупает билеты и на мать тоже, что-то в ней вмиг поднялось и воспротивилось. Она очень хотела на море, но представила себя с тремя внуками на пляже почему-то совсем одной — без помощи, без участия дочери и ее мужа. Представила, что те уехали на экскурсию, или ушли в ресторан с друзьями, или остались спать в прохладной спальне… И она совсем одна, и главное — без Вани с его готовностью подхватить, разгрузить, понянчиться. Людмила остро поняла, что устала, очень устала и нуждается в отдыхе. И — что вероятнее всего — в оз-до-ров-ле-нии.

— Мила, я не поеду, — сказала как можно более твердо.

— В смысле не поедешь? Ты же хотела, — сразу вскинулась Мила.

— Я хочу поехать без вас, — и, понимая, что вот-вот смертельно обидит дочь, все же добавила: — Я хочу поехать с Ваней.

— Мам, — Мила сменила тактику, — ну я же без тебя вздернусь, какой там отдых с тремя детьми!

— Мила, — совсем уж расхрабрившись, сказала Людмила, — это твои дети, а не мои. Я своих вырастила. И сейчас хочу отдохнуть.

Мила, психанув, бросила трубку. А Людмила подумала, что сейчас бы ее похвалил Валентин Петрович. И погладил бы по плечу одобрительно. На душе было неспокойно, переживала, что обидела дочь, но одновременно торжествовала, словно выиграла какую-то битву.

— Людочка, пора подумать о себе, — сказала сама себе вслух с интонациями Валентина Петровича. А потом, надев очки, открыла на телефоне приложение банка, соображая, сколько можно снять с пенсионного счета, чтобы поехать в санаторий, и непременно с Ваней. Хотелось полноценного, легкого и радостного отдыха.

Но снимать ничего не пришлось. На следующий день приехала Мила и, смешно задирая брови к челке, как она делала еще в детстве, когда выпрашивала лишнюю конфетку, предложила оплатить матери путевку. Так и быть — на двоих. С одним условием — отпустить их с мужем вдвоем осенью в отпуск на недельку. Так и порешали. Когда ехали в санаторий, Людмила больше всего боялась обнаружить там Валентина Петровича. Глупо, иррационально, мало ли санаториев в средней полосе России, но все же внутри все замирало, как представит, что встретит своего «бывшего», идя под ручку с «нынешним». Поэтому поначалу озиралась в столовой, тревожно оглядывала очередь перед кабинетами, присматривалась к гуляющим одиноким мужчинам. Но постепенно расслабилась, забылась и три недели провела в прекрасном расположении духа. Похудела, выспалась, стала как будто бы бодрее.

Рядом оздоравливался Ваня. Это был первый санаторий в его жизни, и он удивлялся всему: процедурам, ароматерапии, большим ваннам с вонючей минеральной водой, небольшому бассейну, трехразовому питанию — и как-то особенно радовался возможности спуститься перед сном в столовую и выпить стакан кефира. Оздоровительная беззаботность в сочетании с умеренной физической нагрузкой идеально легли в его картину мира, и Ваня кайфовал, иногда матерился от избытка чувств.

Однако важнее даже первого совместного выезда в санаторий был тот факт, это состоялась — и сразу на три недели! — попытка совместного проживания. Людмила прислушивалась к себе и с осторожным воодушевлением понимала, что сожитель ничем не мешает ей, не нервирует. И ее раздражение от длительного нахождения в одной комнате как будто предугадывает за секунду до того, как она сама его осознала, своевременно отлучаясь покурить и прогуляться. Сам Ваня, кажется, никогда ни на что не раздражался, отрицательное в нем не копилось, выплескивалось наружу быстро и рассеивалось в окружающем пространстве.

Забирать их приехала Милка, была она снова не выспавшаяся и не в духе, с ходу начала жаловаться на детей, головную боль и коммунальщиков. Это так сильно контрастировало с благостным настроением Людмилы, что она как-то сразу расстроилась, насупилась и по дороге домой больше молчала. Ваня пытался было балагурить, но не найдя поддержки или даже одобрительной улыбки, смолк. Расставались около подъезда, снова как чужие. И обоим было неловко и как-то тягостно. Всю дорогу Мила рассказывала, как выживала без матери три недели и рисовала планы на ближайшие дни. Завтра утром Людмила должна была уже быть у дочери и караулить сотрудника газовой службы, пока дочь с внучкой поедут в поликлинику, и до этого надо будет заскочить в магазин, а через три дня собиралась из Питера приехать старшая со своими детьми…

— Знаешь, — сказала Людмила Ване, — я впервые в жизни не устала от отдыха. Раньше неделя-полторы — и все, начинала скучать, хотела домой к детям и внукам. А сейчас… еще бы пару деньков побыла в санатории. Нет, не ты не подумай, внуки — это счастье, соскучилась страшно, просто…

— Выходи за меня замуж, что ли, — перебил вдруг Ваня буднично, словно речь шла о чем-то совсем не важном, и взял руку Людмилы в свою. — Не вытянешь ты свое счастье без меня. А вдвоем как-то сподручнее все-таки.

— Ну давай, — согласилась она так же просто, хотя в груди натянулась и зазвенела какая-то струна.

— Вот и порешали!

Жених чмокнул невесту в губы, подхватил ее чемодан и направился к дому.

На что потрачена жизнь

Ночью в купе подсела девушка. Яна обнаружила ее утром. Хорошенькое свежее личико, нос в веснушках, рука подложена под щеку, кудрявые светлые волосы разметались по подушке — новая соседка сладко и по-детски спала.

Потом проснулась, улыбнулась, поздоровалась, представилась — Марина. Лет ей было от силы двадцать, тихая, спокойная, симпатичная. Весь день Марина то читала, то спала, дважды выходила в туалет. К вечеру Яна забеспокоилась, что девушка совсем ничего не ела, и тоном, не предполагающим отказа, предложила чай с домашними пирожками.

Яна ехала знакомиться с двухмесячной внучкой. Первой девчонкой после четырех пацанов, младшей из выводка старшей дочери Анны. И хотя из Омска до Москвы ехать двое суток с хвостиком, Яна везла с собой сумку пирожков, варенья и меда.

Эти-то пирожки Марина и уплетала: первый робко, а следующие штук пять с аппетитом, жадно, ну точно — оголодавший ребенок.

Жевала и рассказывала: ехала на свадьбу к маме. После смерти папы прошло семь лет, мама — молодая и интересная женщина — познакомилась в интернете с мужчиной, поехала в гости и осталась. И вот прошло полгода, решили пожениться. Марина продолжала жить в родном городе, заканчивала учебу в университете, а потом, конечно, планировала перебираться в столицу, поближе к маме.

— Они меня зовут с собой жить, — жуя, рассказывала девушка, — но я не хочу. Иван Аркадьевич человек очень хороший, но для меня все-таки чужой. Я с ними жить не буду, конечно, да и сейчас гостиницу забронировала. Хотя мама очень настаивала и даже обиделась, но я — ни в какую!

Яна разглядывала свою соседку и пыталась угадать, обижена ли та на мать за ее новую жизнь, но ни тени обиды в милом веснушчатом лице не просматривалось.

Потом Марина, разомлев от пирогов и горячего чая с медом, быстро и просто рассказала Яне всю свою жизнь. Да и рассказывать было особенно нечего, жизнь была прямая и понятная, как шоссе: родилась, мама с папой студенты, жили в общежитии сначала, потом квартиру дали. Садик, спортивная гимнастика, потом школа с углубленным «инязом». Жили не очень-то и богато, но абсолютно счастливо. А потом в ровное шоссе попал снаряд — папа получил на производстве травму и умер в больнице, быстро, внезапно, катастрофически. И осталась у Марины только мама, а у мамы — только Марина.

— Я маму больше жизни люблю, — искренне и горячо сказала девушка, — и так рада, что она сейчас счастливая!

Яна, в которой весь недолгий рассказ попутчицы словно сжималась пружина, вдруг почувствовала на глазах предательские и совершенно неожиданные жгучие слезы.

— А я мать свою всю жизнь ненавидела. Не знаю, как это — маму любить, — сказала и сделала большой глоток остывшего чая. Пружина внутри распрямилась и невыносимо завибрировала, от этого затряслись руки.

Марьяна родилась слабенькой, тощей, ноющей и не спящей. Ее мать — семнадцатилетняя пигалица Варвара — оставила сверток своей бабке и сбежала из деревни в город. Сначала писала письма и присылала деньги, а потом совсем пропала.

Марьяну воспитала бабушка, взрастив в ней любовь к труду и ненависть к матери. Не простившая внучку бабка и к правнучке была равнодушна, но обязанности присмотра и ухода исполняла ответственно.

Марьяна (при получении паспорта настоявшая на изменении имени на Яну, лишь бы не так, как мать назвала) в детстве ненавидела мать жгуче. И страстно хотела, чтобы та вернулась в деревню, чтобы рассказать ей о своей ненависти. Чтобы крикнуть ей в лицо: «Проклятая! проклятая!» — как говорила бабушка. И еще Яне хотелось хоть одним глазком посмотреть на мать — какая она? И, обмирая, думала по ночам — неужели я на нее похожа? Надеялась, что приедет, и за то, что та так и не приезжала, еще сильнее ненавидела. Боялась — лишь бы не умерла, лишь бы успеть вырасти, найти и рассказать о своей злобе.

Потом острая ненависть притупилась, подстерлась, как ластик. Бабушка умерла, когда Яне было девятнадцать, пришлось выживать, учиться, а потом вышла замуж и на несколько счастливых лет вовсе не думала про свою непутевую мать.

Но потом в один год случились два события.

Первое — от дальних родственников случайно Яна узнала, что мать живет в Ленинграде, вышла замуж, родила двоих детей — в общем, живет хорошо и благополучно. Полноценной семьей!

И второе — Яна сама стала матерью, родилась ее старшая дочь Анютка.

И, баюкая свою щекастую девочку, Яна думала-думала и никак не могла понять. Никак не могла уместить в своей груди ярость, боль и обиду: как могла ее родительница оставить вот такой теплый, доверчивый, причмокивающий губами комок и уехать? Уехать НАВСЕГДА?!

Яна даже ревела от злости и обиды за себя, за крошку, которую мать никогда не прикладывала к груди, не целовала в нос, не гладила сонно в ночи по голове.

С тех пор ненависть к матери стала как застарелая мозоль. Болело всегда. Обострялось с рождением детей: Анютки, Машки, а потом и Мишки. Тогда, пеленая, качая, целуя, гуляя, играя со своими малышами, она порой ловила себя на перекатывании в голове вопросов без ответа: как же она могла? Почему именно со мной? Почему именно мне не хватило, а досталось другим ее детям? В чем я виновата? И любовь к собственным детям словно сочилась ядом обиды за себя. И Яна чувствовала иногда, что любить — это больно. И боялась, что по-настоящему любить она не умеет, потому что не знает, как это.

И могла же узнать адрес, телефон, поехать или позвонить. Встретиться лицом к лицу, все рассказать. Но так ничего и не сделала. Не нашла в себе сил. Обжигалась об эти мысли.

Даже уже взрослой Яне, многодетной матери и бабке, иногда снился сон. Она бежит по деревне, по улице своего детства, и забегает в каждый двор. Скрипят калитки, бьют по лицу заросли крапивы, а она, маленькая девочка Марьяна, ищет ту, которую никогда не видела, и плачет, и кричит: «Мама, мама!» И бежит медленно, ноги еле передвигаются, и улица никак не кончается…

Яна даже не заметила, как начала рассказывать о своей ненависти светлой девочке, случайной попутчице. Рассказывала, сбиваясь и стараясь не плакать. Марина сидела, потрясенно прижав пустой стакан к груди, и молча слушала. А потом сказала:

— И что же, вы потратили всю жизнь на ненависть? Такую хорошую длинную жизнь — и всю ее отравили?