Бесплатный фрагмент - Носферату: невеста смерти

Пролог

Мать!

Ты, глотающая звёзды,

Сеющая тьму на земле,

Вершительница всех зол,

Сокрытая!

Чем я прогневала Тебя?

Не я ли, следуя Твоему завету, много лет изводила скот простецов?

Не я ль насылала пагубу на их урожаи?

Не я ль наводила порчу на их жен и мужей, на стариков и детей?

Не я ли похищала их неразумных младенцев? Не я ль варила их в медных котлах?

Где же ты, Мать? Отчего оставила меня? За что посылаешь мне это?

Геката бежала изо всех сил.

На взрыв аорты, на разрыв сухожилий бежала она. Обхватила уже заметный живот и подтянула ладонями вверх, дабы каждый удар стопы о землю не отдавался во чреве острою резью.

Её дитё, лишь оно в тот миг имело значение.

Смерть снова гналась за ней по пятам. На этот раз — в облике злющих псов и мужиков с топорами и вилами.

В скорости своего бега Геката не уступала преследователям, однако понимала, что уйти от собак, когда их хозяева крикнут «фас!» и спустят их с привязи, не сможет. В другое время ушла бы и от собак, но теперь ее чрево было слишком тяжелым, и от былой прыти не осталось и следа. Она стала медлительной и неповоротливой как беременная лосиха.

И говорила в мыслях своих: Измотай их. Выдержи этот темп два-три часа — и они отстанут. Говорила: Ты сможешь. Говорила: Главное — чтобы они не спустили псов…

Но они спустили. Спустили и крикнула псам своим: фас!

И псы их, словно спущенные с тетивы арбалетные стрелы, устремились к цели. И в тот же миг разрыв между ней и ее погибелью стал стремительно сокращаться.

Восемьдесят шагов. Семьдесят. Шестьдесят…

Через несколько мгновений первый и самый быстрый зверь вцепится ей в ноги и начнёт вырывать из голеней и бедер ее куски кровавого мяса. Но не это пугало ее, а то, что ее дитё не познает радости полета над облаками, не испытает счастья служения МАТЕРИ, не опалится черным огнем колдовства…

Пятьдесят шагов. Сорок. Тридцать…

Еще несколько мгновений и звери будут терзать ее тело, захлебываясь кровью и восторгом.

Вдруг приметила во тьме, на берегу реки истлевшую изнутри ветлу. Удар молнии. Сгоревшая сердцевина. В этом пустом, почерневшем изнутри древе она укроется — так ее хотя бы не смогут окружить, и она встретит смерть лицом к лицу.

Двадцать шагов.

Пятнадцать.

Десять…

Она развернулась как раз в тот момент, когда первый пес уже приготовился прыгнуть.

Его мышцы уже напряглись.

Он уже оскалился.

Она сложила украшенные когтями пальцы копьем. Давай! Прыгай! Я воткну свою руку прямо в твою глотку. Подавись, тварь!

И пёс, изо всей силы оттолкнувшись задними лапами, целясь добыче прямо в горло, взмыл над землей…

Если бывают на свете чудеса, то это было одним из них.

В тот самый миг, когда первый пес, раскрыв клыкастую пасть, оторвался от земли и прыгнул на Гекату, произошло нечто, чего не ожидала ни она, ни ее преследователи, ни рассвирепевшие от погони псы.

Что-то со свистом рассекло темный ночной воздух, раздался собачий визг и в тот же миг прыгнувший пес с развороченной мордой пал замертво. Почти сразу завизжала другая собака. А затем — еще одна.

После того, как с переломанным хребтом на землю упала еще одна зверюга, чуть поодаль раздались душераздирающие человеческие вопли — то были вопли преследователей Гекаты. А уже через несколько мгновений всё стихло.

Почти сразу из темноты возник он. Он был возбужден недавней схваткой, от него исходили флюиды смертоносной силы и уничтожения.

Он посмотрел женщине прямо в глаза и сказал:

— Иди за мной!

Ṫ

Её избавитель оказался стар, лыс, сутул и неразговорчив. За всю ночь и весь следующий день, что они шли через лес, он не проронил ни единого словечка.

— Могу я хотя бы узнать имя своего спасителя? — спросила она следующей ночью, когда они остановились на ночлег.

— Криптус, — произнес старик.

— Геката, — представилась она в ответ.

— Я знаю.

Ṫ

Те несколько дней, что они шли через лес, Геката думала, что старик приведет ее в какую-нибудь халупу. Ну, знаете — сложенная из едва отесанных стволов изба. С круглым очагом в центре единственного помещения. С дырой для дыма в крыше. С лежанками, сработанными из стволов молоденьких сосенок, покрытыми сеном да звериными шкурами. С крохотными окошками, затянутыми бычьими пузырями…

Ладно, думала женщина, сойдет и халупа. Главное — отсидеться, выносить и родить дитё в тихом безопасном месте. А там — поглядим.

Однако же, когда на шестой день пути они, наконец, вышли к жилищу старика, Геката была приятно удивлена.

То был не просто дом. Это был Дом с большой буквы «Д». Домина. Domus. С многовековой историей. С тайнами. С характером. Со своею темной непостижимой душой.

Дом был не таким черным, как, скажем, сажа или каменное масло, но все же достаточно черным.

Черной была черепица. Древние саманные стены почернели от въевшейся в них многовековой грязи и пыли. Черной была входная, крепкая как камень, окованная железными полосами, дубовая дверь.

В черном-пречерном лесу стоял черный-пречерный дом…

Первый этаж Дома занимала просторная гостиная. С огромным дубовым столом и резными стульями. С огромным камином. С головами кабанов, оленей и лосей на стенах. С мерцающими от света огня средневековыми рыцарскими доспехами в одном углу и огромной деревянной куклой — в другом.

— Подойди к ней, — сказал Криптус, когда взор женщины упал на эту вещицу, — дотронься до нее.

И когда пришелица протянула руку и коснулась потемневшего от времени дерева, кукла схватила ее за запястье. Схватила деревянной пятерней, но при этом железной хваткой. Геката вскрикнула от неожиданности, а старик захихикал.

— Это Деревяшка, — сказал он, — прошу любить и жаловать. Она выполняет самую простую работу — носит воду, моет пол, колет дрова, подметает. Однако действует, лишь когда я нахожусь неподалеку. Деревяшка не боится ни жары, ни мороза, ни воды. Она страшится лишь одной вещи — огня, и всегда держится от него подальше.

На том разговор о волшебном помощнике был закончен. Мы же, забегая вперед, скажем, что эта чертова безмолвная кукла совершит поступок по собственному почину только однажды. Один единственный раз. Однако же, этот ее поступок заставит сию историю совершить весьма крутой и неожиданный поворот. Правда, случится это еще очень и очень не скоро.

Ṫ

— Внесем ясность в нашу ситуацию, — сказал Криптус утром четвертого дня, когда гостевой, так сказать, лимит пребывания Гекаты в Доме завершился. — Прямо сейчас ты можешь уйти на все четыре стороны. Но можешь и остаться — как видишь, Дому нужна хозяйка. Еcли решишь уйти, я дам тебе припасов на несколько дней. Если же надумаешь остаться, то помимо забот о хозяйстве, у тебя появится еще одна обязанность. — Сказав так, старик посмотрел женщине в глаза долгим немигающим взором. — Ты понимаешь, о чём я, женщина?

Геката понимала: в этом мире платить нужно за всё. Таков закон.

Да, Криптус был стар даже по меркам колдунов — уже тогда ему было далеко за триста, однако было несколько вещей, которые в глазах Гекаты сей недостаток делали не слишком существенным.

Во-первых: старик был хозяином и единственным обитателем чудесного стоящего в дичайшей глуши Дома. Оставшись здесь, она станет его — Дома — хозяйкой, что даст ей ряд привилегий.

Во-вторых: старик обладал чудовищной силой. На что он был способен, женщина могла убедиться в день их со стариком знакомства, которое, как мы помним, случилось при весьма злодейских обстоятельствах.

В-третьих: от своей бабки Геката была наслышана о том, что у мужчин их породы уд растет и загибается кверху до глубокой старости, а потому в делах постельных старый калду способен довести женщину до полуобморочного состояния. И поскольку была она, как и все женщины-калду, крайне распутной, ей было до смерти любопытно, так ли это. Ведь очень скоро она разрешится от бремени и все удовольствия мира вновь будут в ее распоряжении.

К тому же Геката была на сносях, и самым главным для нее было предстоящее рождение и безопасность ребенка. У всех женщин так, и у колдуний — тоже. А здесь, судя по всему, было самое безопасное место на свете.

Возложивши длани на выпирающий живот, Геката ответила коротко и ясно: Мы остаёмся.

Ṫ

О ту пору, когда Геката носила дитё под сердцем, то почти никогда не шевелилось. Казалось, оно, точно лодка, безвольно плывет по тихой и темной реке утробных вод.

Впрочем, сказать, что девочка — а в том, что это была девочка, женщина ни миг не усомнилась — была совсем уж неподвижной, нельзя. Раз в несколько дней она всё же толкала мать под ребра, как бы говоря: Жива я, жива.

Это ее ножка, крохотная, как птичья лапка, думала Геката, чувствуя легкое толкновение у самого сердца, словно ее крошка отталкивалась от него, дабы нырнуть глубже.

Иногда Геката тихонько постукивала пальцами по животу, как бы пытаясь завести с девочкой тайный диалог, но та никогда не отвечала на ее приглашение к беседе.

Возможно другая мать, кабы она была из простецов, обеспокоилась, обратилась к доктору или повитухе. Геката же была калду, и неподвижность своей крошки воспринимала как знак. Но что сей знак означает — понять не могла.

Ṫ

Наслаждаясь жизнью на новом месте, Геката ни на миг не забывала, что за нею вводится должок. В тайном кармане, что скрывался в складках ее чёрного платья, она вот уже месяц носила свернутую записку. Спустя месяц своего пребывания в Доме женщина подумала, что пришло время поквитаться.

Незадолго до полуночи с корзиной в одной руке и горящей лампой — в другой, Геката вошла в чёрную комнату, назначение которой — проведение ритуалов. Если единственное крохотное окошко занавешено плотной черной шторой, то даже днем ни единый лучик света не проникнет сюда. Комната была совершенно пуста, если не считать крохотного низкого столика в самом углу, камина и алтаря Матери, скрытого в нише в стене за небольшими дубовыми створками с рельефным изображением литеры тау.

Женщина выложила на скатерть черную кожаную, набитую конским волосом куколку сантиметров двадцати высотой. Рядом положила три длинные булавки с круглыми черными головками и скрученный в трубочку, извлеченный из потайного кармана листок.

Будущая мать переместила столик из угла поближе к алтарю, поставила на стол свечу, зажгла ее и задула лампу. Затем распахнула створки алтаря, опустилась перед столиком на колени и, развернув листок — дабы не совершить ошибки — прочла короткую надпись.

То было имя. Имя человека, которое, записанное на листке, Гекате дала одна женщина вместе с тремя золотыми монетами. Как ты хочешь, чтобы он умер? — спросила колдунья. Пусть умрет смертью страшной и мучительной, — ответила женщина.

И вот теперь Геката положила листок на стол. Закрыла глаза и какое-то время сидела неподвижно, настраиваясь на правильное animi status — состояние духа. Затем распахнула глаза, устремил взор на фигурку внутри алтаря и сказала:

— Мать! Я чувствую Тебя! Я приветствую Тебя! И трижды преклоняюсь пред Тобой в трех пространствах! Сегодня я приношу Тебе в дар жизнь человека. Его имя (Геката внимательно прочла надпись) — Джерфалоимус Розеншпильцхен.

В этом месте женщина взяла в левую руку куколку, а в правую — булавку

— Я насылаю пагубу на его мозг! — и вонзила булавку куколке в голову.

— Я насылаю пагубу на его нутро! — и вонзила вторую булавку куколке в живот.

— Я насылаю пагубу на его половой орган! — с этими словами Геката загнала третью булавку куколке промеж ног.

Ṫ

Лес…

Он похож был на книгу, гигантскую волшебную книгу. Словно ручьи и болота, поляны и овраги были ее листами и страницами. А кусты, цветы и деревья, и каждая тварь, что жужжит, поет, квакает, крякает, воет или молчит — буквами на этих страницах. А каждый звук, скрип, крик или шорох — знаками препинания на листах этой умопомрачительной книги.

Старик знал Лес, как свои пять пальцев, а Лес знал его. Лес знал — как сильно старик бережет его покой, как защищает от непрошенных гостей, как очищает Его.

Старик и Лес были очень, очень старые друзья. Они знали друг друга так давно, что между ними установилась необъяснимая связь. Старик стал чувствовать Лес. Дернется где-то в паутине обреченная муха — он чует. Пролетит за две версты жук — чует. Прыгнет жаба среди камней — чует. Вгрызется в корень ольхи короед или опустится на землю осенний листок — старик все слышит, все чует, все знает.

И если что-то в этом Лесу происходило, даже если это происходило за три дня пути от Дома, старик узнавал про это в тот же миг. Ведь этот Лес и он сам были одним целым…

Ṫ

Погожим осенним днем по едва заметной лесной тропе шел мужчина лет тридцати пяти.

Одет он был в шерстяной охотничий костюм-тройку. На плече нес двуствольное ружье, а за спиной — кожаный ранец.

Время от времени мужчина с опаской озирался по сторонам, но вот остановился, вслушался в окружающее пространство, снял ружье, прислонил к дереву, извлек из кармана куртки портсигар и закурил.

С наслаждением затягиваясь, пуская кольца дыма, путник не замечал, что позади него, совершенно беззвучно, сверху, ни за что не держась и ни на что не опираясь, спускался древний старец. Как вы уже догадались, то был Криптус.

Опустившись на гнилую листву прямо за спиной непрошенного гостя, старик втянул в себя табачный дымок.

И только тогда мужчина, словно ощутив что-то шестым чувством, медленно повернулся и увидел прямо перед собой старика.

— Дай, — сказал Криптус, протянув руку.

Ошарашенный охотник покорно óтдал папиросу. Старик затянулся, затем уронил папирусу наземь и придавил подошвой сапога.

— Милостивый государь, — сказал он, –прежде, чем Вы продолжите свой путь, позвольте я Вам кое-что покажу.

Сказав так, Криптус правой рукой отдернул накидку с левого плеча, развязал кожаный шнурок и начал медленно стягивать длинную, доходящую до самого плечевого сустава темную замшевую перчатку.

Мужчина смотрел на обнажавшуюся руку старика, как зачарованный, ибо та от плечевого сустава и до кончиков пальцев была сработана из железа, являя собой диковинный механизм.

Всё произошло мгновенно.

Железные пальцы вошли в шею непрошенного гостя, как в масло.

Последним усилием воли мужчина попытался ногтями достать глаза своего убийцы, дабы выцарапать их, но Криптус вонзил железо еще глубже…

Старик никогда не оставлял тело убиенного им ходока как есть. Вырезав ещё горящее сердце, он всякий раз призывал Камни.

Камни всегда были одни и те же: два булыжника чёрного как могила базальта, размером чуть меньше человеческой головы.

В какой бы части Леса старик ни находился, Камни, поднявшись над деревьями, словно два пушечных ядра, почти молниеносно, прилетали к нему и делали то, к чему были призваны.

Словно два кузнечных молота или два кулака Железного Бойца, они попеременно обрушивались на распростёртое на земле тело. И делали это до тех пор, пока то не превращалось в окровавленный кожаный мешок с мясом и миллионом обломков костей.

В какой-то момент старик говорил: Довольно! И Камни замирали в воздухе. И чёрная липкая кровь капала с них. Свободны! И Камни поднимались вверх и теперь неторопливо парили к своему обычному месту — на отмель лесного ручья, где вода смоет с них не только кровь, но и всякое воспоминание о проделанной работе. Так было всегда. Ну, или почти всегда. По крайней мере с тех пор, как старик стал здесь полновластным хозяином. Так было и в этот раз.

Всю дорогу Криптус держал сердце ходока в железной руке, и всю дорогу время от времени мазал кровью стволы деревьев. Он делал это, дабы черный кровавый след был виден еще многие дни всем лесным зверям и птицам. Напоминание о том, кто здесь главный.

Спустя пару часов старик вышел к находившемуся в дубовой роще Алтарю. Алтарь представлял собою колонну черного, как антрацит, гранита квадратного сечения, высотой метра три и шириной поменьше метра. С западной стороны колонны был высечен скелет, облаченный в балахон без капюшона. Правая рука скелета была поднята до уровня глазниц. Предплечье с повисшей на нем тканью было направлено параллельно земле и прикрывало нижнюю часть черепа. Из-под рукава балахона виднелась левая кисть.

Верхняя часть черепа да костлявые пальцы — вот и всё, что мы могли бы увидеть. Остальное было сокрыто балахоном.

— Мать, — сказал Криптус, склонив почти лишенную волос голову. — Я чувствую Тебя и трижды в трех пространствах преклоняюсь пред Тобой! Прими этот дар… — Сказав так, Старик насадил сердце на торчащий из земли заостренный кол.

Ṫ

— Деревяшка, вина! — приказал Криптус, прервав повествование, и стоявшая неподалеку кукла подошла к столу, взяла в деревянную руку бутыль и наполнила кубок хозяина Дома.

— Довольно!

— А что же было дальше? — спросила Геката.

— Дальше? Дальше я сделал вот так…

С этими словами старик развязал шнурок на своей длиннющей перчатке и стал медленно спускать ее вниз, пока не обнажил всю железную руку целиком.

Глядя на эту диковинку, Геката начинала понимать, что испытывал ходок, о котором рассказывал старик.

— Ваша рука, господин Криптус… она… восхитительна…

Геката поднялась и подошла к Старику.

— Вы позволите?

Криптус протянул руку и женщина взяла её в свои ладони, провела по ней кончиками пальцев…

— Ммммммммммм… — застонала Геката и, несмотря на то, что была на поздних месяцах бремени, горячая волна пробежала по всему ее телу от промежности до головы.

Она опустилась перед Стариком на колени и, томно глядя ему в глаза, ладонью стала гладить внутреннюю часть его сухопарых, но при этом крепких как дерево, бёдер. Гладить и массировать.

Очень скоро она заметила, как под тканью стариковских брюк стал набухать и укрепляться здоровенный уд…

Ṫ

Однажды ночью Криптус вытащил Гекату из нагретой постели, вывел úз дому и сказал:

— Задери тельницу.

Геката повиновалась — взяла подол рубахи и подняла.

— Выше! — приказал старик, и Геката обнажила лоно. — Еще выше!

И когда будущая мать забрала ткань до самых грудей, старик опустился на колени, постучал пальцем по круглому животу, приблизил к нему губы и указал на полумесяц ночи.

— Смотри, дитя, — сказал он плавающей в утробных водах девочке, — это — серп Матери. Им Она жнёт своих детей. Однажды Она пожнёт и тебя…

Ṫ

Размышляя о том, как назвать свою еще не рожденную крошку, Геката в конце концов остановилась на имени Персефона.

Persephone… Одно из тысячи имен Матери, которой все колдуны мира так или иначе служат и поклоняются. Древние эллины полагали, что Персефона — всего лишь повелительница мёртвых, что, конечно же, было ошибкой.

Однако намереньям женщины было не суждено осуществиться.

В одну из ночей — часы внизу как раз пробили двенадцать — Криптус, тихонько постучав в дверь Гекаты, вошел. Затем подошел к постели, сел на край и положил правую, плотную руку на выпирающий живот своей сожительницы.

— Носферату, — торжественно произнес он.

— Что Вы сказали? — спросила будущая мать спросонья.

— Носферату, — повторил Старик. — Так мы ее назовем…

Ṫ

Подойдя к окну, старый Криптус отодвинул занавесь. Солнце уже пряталось за деревья и теперь не причиняло его древним глазам боли.

Старик прижался морщинистым лбом к холодному стеклу.

— Носферату… — слетело с его уст слово с каким-то странным колдовским звучанием. Хорошее имя, подумал он, чертовски хорошее. Так — насколько ему известно — ещё не называли ни одну из чёрных сестёр. За время известной истории колдунского рода, а это ни много, ни мало восемь тысячелетий, каких только имён у сестёр не было. Иришкагиль и Танатос, Дьяволиада и Гильотина, Сатáна и Морбифера, Сколопендра и Циклопея, Скорпиония и Кракéна, Алиэна и Ахеронта, Морриган и Мара, Лакримоза и Горгона, Тэнэбрана и Малефицента, Вервульфия и Вампирелла, Кадавра и Цербера, Калиэль и Акаша… и еще черт знает какие!.. Имени Носферату не было ни разу.

В каком-то смысле это было новым словом в деле имя-наречения, и на какой-то миг Криптус ощутил себя ни много, ни мало новатором. Да-да, самым настоящим новатором, и возгордился своей придумкой. Правда совсем немножечко. Но и это было чертовски приятно — словно тонюсенький лучик света осветил его черную как каменное масло душу.

Старик поймал себя на том, что у него отличное настроение.

А почему бы не выпить вина? — пробормотал он себе под нос и тут же добавил, — Выпить вина в компании хорошенькой женщины…

— За несколько дней до нашего с Вами знакомства, — сказал Криптус позже, когда они с Гекатой с бокалами в руках сидели в гостиной у пылающего камина, — я имел удовольствие познакомиться с магией простецов, которая, как Вам известно, основана на изучении законов природы и умении этими законами пользоваться. Называется — синематограф. Представьте себе большую залу, заполненную рядами стульев. На одной стене растянуто огромное бело полотно. В залу набивается человек двести, не меньше. Люди платят несколько мелких монет и занимают места. Свет гаснет. На мгновение зала погружается во тьму и мощный луч света, бьющий из особой световой машины, что стоит за спиной зрителей, падает на полотно. В тот же миг на полотне появляются образы. Вы ведь знакомы с такой вещью, как camera obscura? Так вот вообразите себе ту же самую камеру с той лишь разницей, что образы на стене двигаются, как живые.

Сказав так, старик уселся в кресле поудобней, повернул голову к стене и в тот же миг из его глаз ударили два мощных луча света. И тут же на стене появились тени и тени двигались и жили…

Геката смотрела, как зачарованная, не в силах отвести взора от живущих собственной жизнью, движущихся на стене образов.

— Так вот откуда Вы взяли это странное имя! — сказала она, когда бьющие из глаз старика лучи света, показав историю графа Орлока до конца, погасли. — Носферату… это имя пахнет тленом и ужасом.

— Вот именно! — согласился Старик. — Ужасом и тленом!

Ṫ

Это случилось осенью, когда деревья стояли желтые как египетские мумии и красные, словно кровь жертвенных животных. В десятую ночь десятого лунного месяца у Гекаты начались схватки. У всех женщин так, и у колдуний — тоже.

Она рожала в своей комнате. Cама. Без помощи акушера или повитухи.

Рядом был только старик.

Вот уже в третий раз послеполуночной порой Криптус переступил порог комнаты, где корчилась в муках его сожительница, что мольбой и криком призывала разрешение от бремени.

Казалось, дитя Гекаты всеми силами противилось этому, упиралось, не желая по доброй воле покидать материнскую утробу. Как ни тужилась женщина, как ни сдавливала руками живот, превозмогая адскую боль, ребенок не выходил.

Криптус неторопливо разложил на столе всё необходимое: кувшин с теплой водой, полотенце, урезанную в несколько раз простынь для пелены и, наконец, ножницы для обрезания пуповины.

Он втянул в себя воздух — тот был пропитан запахом пота и крови роженицы. Затем подошел к окну и распахнул его.

Как раз в этот момент женщина поднатужилась еще раз, прокричала, срывая горло: «Твою же мать! Тринадцатое пекло! Чертов зад я имела!» и тут же из ее лона показалась окровавленная головка. Затем — тельце.

И вот с чавкающим звуком сизоцветный младенец выскользнул из материнского лона на окровавленную сложенную вчетверо пелену.

Одного мимолетно брошенного на дитя взгляда старику хватило, чтобы понять: дело плохо.

С огромным трудом сев на постели, Геката во все глаза смотрел на младенца, прислушиваясь к его дыханию, потом встряхнула его. Дитя не кричало.

Женщина взяла его на измазанные кровью руки, пальцами правой руки очистила крохотный ротик от родовой слизи, затем осторожно уложила новорожденную вниз лицом, и — дабы то пробудилось и сделало первый вдох — ладонью шлепнула по крохотной попке. Дитя не шелохнулось.

Тогда Геката прислонила ухо к малюсенькой грудке. Прислушиваясь, задержала дыхание, дабы узнать, наконец, бьется ли сердце.

Но крохотное сердечко молчало.

Девочка была мертва.

Ṫ

Хоть путь и был совсем не далеким, можно сказать — смехотворным, всего-то тысяча шагов, но ослабелой роженице он показался бесконечным. С одной стороны ей хотелось, чтобы эта дорога поскорей завершилась, ибо внутри у нее всё болело, и каждый шаг давался с трудом. С другой стороны она понимала, что каждый новый шаг приближает окончательную разлуку с ее крошкой, и это причиняло муку куда большую, нежели мучения плоти.

А потому с каждым стреляющим болью шагом женщина прижимала к себе мёртвую девочку все сильней и сильней. В конце концов она стала прижимать ее к своей груди с такой силой, что казалось, вот-вот захрустят тонюсенькие ломающиеся косточки.

Ṫ

Пришли.

Старик протянул к женщине руки — плотную и железную — взял сверток от ее изнемогающей от боли груди и упокоил на дне ямы.

Не отводя взора, Геката смотрела на продолговатый темный свёрток, покоившийся на дне неглубокой ямки. Такой малюсенький, такой легкий. Возможно ли, чтобы внутри этих тряпок лежало тело ее дочурки, ее мертворожденной крошки?

Старик тоже же не проронил ни слова.

Так они и стояли — опустив взоры вниз. Стояли в абсолютном безмолвии. Слышался только шум осеннего ветра, качавшего раскрашенные кровью и золотом ветви дерев.

Наконец Старик взял землю в ладонь и бросил первую горсть. Видимо, это уже оказалось слишком, ибо в тот же миг несчастная мать бросилась в могилу, словно сама хотела стать матерью-землей, что укроет холодную плоть ее дитяти.

Он не стал ее удерживать.

— Ну всё, хватит! — сказал Криптус спустя довольно продолжительное время. — Пускай идёт.

Он сказал это мягко, со всей благожелательностью, на какую был способен, и, ухватив женщину под руки, вытянул и оттащил подальше от могилки.

Затем подошел к ямке, взял в руки лопату, вонзил ее в землю, подцепил холодный грунт и бросил вниз.

Ṫ

Геката вошла в черную комнату, едва держась на ногах, и тут же подошла к алтарю и отворила створки, и взяла отлитого из серебра идола. И опустилась на колена, и когтями расцарапала ладони и прижала окровавленные длани к идолу — дабы горячая липкая кровь, словно переброшенный через бездну мост, соединила их — её и Ту, Кого она собиралась молить.

— Мать, — прошептала она едва слышно, ибо была бессильна. — Всеблагая… Всемилостивая… Ужасная…

Богиня блаженной смерти… Хозяйка ночного неба… Порождающая, Хранящая и Пожирающее созданное…

Царица мира… Вездесущая…

Великая Сновидица, Видящая и Порождающая нас в Своем сне…

Великая Хохотушка, порождающая и уничтожающая миры Своим хохотом…

Космическое влагалище…

Тиамат — Матерь хаоса…

Амам — пожирательница…

Саатет-Та — сеющая тьму на Земле…

Кэт-Кэту — вершительница зла…

Лайлам — бесконечная ночь…

Всевидящая… Всёпроницающая…

Пучина многоглазая…

Змея, пожирающая Себя…

Верный друг и защитник калду…

Великая и Ужасная Лха-Мо — богиня ведьмовского пламени…

Послушай меня!

Послушай!

Ты взяла мое дитё…

На что оно Тебе — такое крохотное?

Его душа мала, как осиновый листик.

Его плоть легка, как птичье перышко.

На что Тебе, Величайшей из великих, такая крохотная добыча?

Позволь же мне, твоей преданной дочери, Гекате из дома Свартебломст, предложить Тебе кое-что получше…

Ṫ

Той ночью Криптус никак не мог уснуть. Он лежал и лежал, и пялился в потолок.

Странное дело, думал он, никогда я не слышал, чтобы женщина-калду родила мертвое дитя. Мать [имелась в виду Тёмная Госпожа] весьма неохотно забирает к себе нашего брата, ибо каждый из нас по достижении зрелости и вхождении в силу приносит Ей урожай во сто, а то и в тысячу раз больший, нежели его, имеющееся в количестве одной единицы, тело и душа. Отсюда происходит наша невероятная, кажущаяся простецам сверхъестественной живучесть. От чего простец помрёт запросто, от того калду немного помучится.

Как в таком случае понимать случившееся?

Ответа на данный вопрос у старика не было. Как не было на сей счет ни гипотез, ни теорий, ни измышлений. Криптус не понимал смысла происходящего.

В какой-то миг он заметил, как черное небо за окном вдруг перечеркнулось кривым зигзагом молнии. А уже через мгновение громыхнуло так, что стекла во всем Доме едва не вылетели из рам.

Скоро густой сильный ливень забарабанил в оконное стекло. От этого мерного стука Криптус погрузился в сон.

Однако проспал он совсем не долго, очень скоро его разбудил стук в дверь.

Тут же вошла Геката. Подошла к старику, взяла его плотную руку в свою ладонь, заглянула в его глаза и сказала:

— Я чувствую её.

— Кого «её»?

— Мою девочку. Мою Носферату.

— О чем ты говоришь, женщина?

— Я говорю о том, что чувствую, как Носферату шевелится в могилке. Мы должны ее откопать!..

Книга боли

Лети, бесплотный дух. Лети в ночи.

Пари в вышине над бескрайним лиственным лесом.

Петляй меж лунными лучами, что пробиваются сквозь тучи.

Лети сквозь холодный ночной воздух.

Под тобой от горизонта до горизонта — деревья. Море деревьев. Океан. Отсюда, с высоты птичьего полета, кажется, что это странный, не понятно из чего сотканный черный шершавый ковер.

А теперь посмотри вон туда!

Ты видишь среди леса поляну, на которой стоит старинный зловещего вида дом? Поспеши к нему!

Ты спускаешься.

Пикируешь вниз, будто камень, и спустя миг ты у дома.

Сквозь небольшое круглое оконце ты влетаешь в чердачное помещение. Пролетаешь чердак насквозь и видишь на полу освещенный бледным лунным светом гроб. Гроб совсем простой, без изысков. Он сколочен из строганных сосновых досок, ставших от времени и въевшейся пыли чуть ли не черным.

Ты подлетаешь ближе…

Что такое, мой прекрасный дух? Отчего ты замер в нерешительности? Тебе страшно? Не бойся, глупыш: ты же — спиритус, a спиритус flat ubi vult.

Преодолей же скорей нерешительность и смущенье! Отбрось сомнения и страхи, ибо прямо сейчас моя история, словно моллюск на солнце, начнет раскрываться пред тобой.

Давай поступим вот как. Мы сосчитаем до десяти, и когда произнесем «десять», история оживет.

Ты готов? Хорошо. Тогда начинаем.

Раз.

Тихо вокруг. Птицы спят в своих гнездах.

Два.

Где-то снаружи слышен ветра уставшего стон.

Три.

Сухой березовый лист влетает в чердачное окно и опускается рядом с нами.

Четыре.

И вновь наступает мертвая тишина.

Пять.

Всё замерло, будто нажали на стоп-клавишу.

Шесть.

Геометрия тьмы искривлена и плавна. В ней нет прямых линий.

Семь.

Фантазматика мрака.

Восемь.

Что-то шевелится там, в гробу.

Девять.

Приготовиться…

Десять.

Смотри! Смори и слушай внимательно! Ты слышишь это бормотание?..

Ṫ

— Проснись, моя прелесть! Ночь на дворе — только что часы в гостиной пробили трижды. Старик и женщина спят глубоким сном. Пора выбираться.

Крыша гроба приподымается и немного отодвигается в сторону. И тут же через образовавшуюся щель высовываются чьи-то пальцы, тонкие и белые как мел. Большой, указательный и средний — украшают длинные темные когти. Мизинцу и безымянному повезло меньше — они лишены этих грозных орудий.

— Будь осторожна, моя прелесть! — если крышка упадёт на пол, грохот разбудит спящих.

— Без твоих соплей знаю, моя прелесть!

Вдруг становится темно. На миг чердак погружается во тьму. Это месяц, наш верный помощник, скрылся за высокой тучей. Что ж, побудем во тьме. Тем более, что в ней наш слух обостряется.

Ты слышишь скрежет дерева о дерево? Это крыша колыбели мертвецов сдвигается еще больше.

Тихий стук…

Кто-то очень осторожно, дабы не разбудить спящих, опускает крышку на пол и выбирается наружу…

— Моя прелесть!

— Чего тебе?

— Что это за звук?

— Это шаркают наши покрытые трупными пятнами ноги.

— Проклятые трупные пятна! Кажется, они начинают смердеть!

— Моя прелесть, эта древняя лестница совсем рассохлась, она стала такой скрипучей — как бы она не разбудила весь дом.

— Ничего страшного, мы будем спускаться очень и очень медленно — тогда ступени будут скрипеть едва слышно…

— Моя прелесть, мы прямо под дверью Старика…

— Но Старик опасен! Слишком опасен! Даже для нас. У Старика — железная рука. Он без труда разорвет на куски нашу гниющую плоть. Наши когти не помогут против него.

— В таком случае давай пройдем мимо его двери как можно тише…

— А вот и дверь женщины. За дверью я слышу биение её сердца. Размеренное биение сердца спящего существа. Женщина слаба. Она — хорошая добыча. Лёгкая. С нею мы справимся играючи.

— Согласна. Главное — не разбудить её раньше, чем мы доберёмся до её шеи. А потом пусть просыпается, пусть кричит. Это ей уже не поможет.

Оно протягивает руку, обхватывает пальцами бронзовую рукоять и тихонько надавливает на нее…

— Моя прелесть, дверь не заперта!

— Глупая, глупая женщина! Она не знает, что находясь под одной крышей с покойником, дверь ночью нужно запирать покрепче!

— Я слышу этот запах, моя прелесть! Он сводит меня с ума!

— О, да, моя прелесть! Я тоже слышу его! Запах крови! Кровь — самое важное. Всё держится на ней. Кровь — это сила. Кровь — это наследие и потомство. Кровь — это сама жизнь. Без крови нет ничего.

— Мне нужна кровь этой женщины, моя прелесть! Мне нужна ее горячая, ее развратная, ее похотливая кровь!

— Мы отберем у нее её кровь, моя прелесть, а вместе с кровью — ее силу и ее жизнь. Кровь… она слишком долго была внутри этой дурёхи. Пора бы подыскать для этой крови новый сосуд. Не такой слабый и глупый как эта бабёнка.

Оно медленно приближается к спящей в постели красивой темноволосой женщине и протягивает к ее шее алчно скрюченные пальцы… Еще немного и оно вопьется в мягкую теплую плоть…

— Моя прелесть!

— Ну что еще!?

— Кажется, женщина просыпается! Кажется, она смотрит прямо на нас!

— Не выдумывай, моя прелесть! Эта дуреха не может нас увидеть — у нее нет такой способности! Она просто смотрит во тьму…

— Носферату, ты опять со своими играми? — произносит женщина недовольным сонным голосом, глядя на дочь.

— А что такого, мамá? — скучно же!

— Ты издеваешься? Послезавтра — ночь твоего совершеннолетия! О чем ты думаешь вообще?

— Но, мамá…!

— Никаких «мамá»! Марш к себе — и готовься!

Ṫ

Закрыв дверь в комнату мамá, я смачно плюнула на нее и вернулась к себе. Послезавтра… Послезавтра — ночь моего совершеннолетия… Я должна быть готова…

Подбросив в камин дров, я запалила лампу и взяла с комода «Исихию» — книгу, что мамá вручила мне еще зимой.

— Отмеченные литерой «тау» главы ты должна знать, как свои пять пальцев, — сказала она. — Постарайся не просто запоминать, но максимально вникнуть в материал, войти в него, сжиться с ним. Проверять тебя будет Криптус. Думаю, ты понимаешь — что это значит.

Я понимала. Это значит, что поблажек не будет. Совсем. Старик — не мамá, сюсюкаться не станет. Он просто скажет:

— Попробуем через год, дитя. Иди — наслаждайся жизнью дальше.

Его проклятый сарказм…

За последние месяцы я проштудировала помеченные главы самым тщательным образом. И теперь, когда до экзамена оставалось всего ничего, я села за стол, открыла книгу на закладке — перо ворона — и стала повторять изученный материал:

— Раймахия… Эпоха Восстания… шейдер-шах Восточного Предела… конфликт с Солнцем… причины не известны… часто уходил в горы… стоя на вершине, часами смотрел прямо на солнце… единственный в истории, кто был способен на это… грозил солнцу кинжалом… однажды не вернулся… ученик обеспокоился… отправился на поиск… забравшись на вершину, обнаружил каменное изваяние… Вот! Изваяние повторяло не только лицо Раймахии, но также мельчайшие детали его одеяний. Оно стояло, с поднятой в небо рукой, сжимая каменной ладонью бронзовый кинжал…

Стоя пред зеркалом с лампой в руках, я вглядывалась в то, что смотрело на меня из зазеркалья — нечто нелепое, какое-то ходячее недоразумение с разными глазами.

Левый глаз — был очень даже ничего, такой же, как у мамá и Старика: крохотный, как булавочная головка, зрачок и совершенно чистая, лишенная радужки склера.

А вот правый — был совершенно дурацкий: зрачок был окружен зеленой, как изумруд, радужкой. Просто отвратительно!

Я поставила лампу на стоящий рядом табурет, подняла обе руки и растопырила пальцы. Мой двойник не посмел ослушаться и сделал то же. На большом, указательном и среднем пальцах левой руки — красовались очаровательные темные коготки. На пальцах правой — не было ни одного. Вместо когтей на них были ногти. Точно такие же, как у простецов. Фу, мерзость!

Как сейчас помню, я сидела вон в том углу, обхватив колени руками. Мне тогда было лет пять. Я была потрясена внезапным осознанием собственной неполноценности.

— Почему моё маленькое зло такое хмурое? — сказал мамá, обнаружив меня в таком состоянии. Не глядя на родительницу, я растопырила пальцы на левой руке и протянула ей.

— Потому что я — уродина!

— Ну-ка иди к мамуле, моя поганочка!

Мамá присела и прижала меня к себе.

— Кажется, кто-то забыл правило, — сказала она. — Давай вспоминать. Правая сторона…

— Человеку.

— А левая…

— А левая — зверю.

— Умница! У меня в твоем возрасте на левой руке был только один коготь. На мизинце. Ты представляешь? На мизинце! Ни к селу, ни к городу! А теперь посмотри? — Мамá растопырила пред моим лицом пальцы обеих рук. На каждом из них, словно блестящий изогнутый гвоздь, красовался длинный и острый коготь.

— Не о чем беспокоиться, милая. У всех колдунов так, и у тебя — тоже. Вот подрастешь, и будут у тебя такие же коготки, как у мамочки…

Сказав так, мамá больно кусает меня за ухо.

— Ай! Мамá!

Днем я пошла в лес.

Я хотела сделать это снова.

Хотела не просто заставить эту чертову ветку подняться в воздух, но испепелить ее. Заставить вспыхнуть. Но не так, будто ее поднесли к огню, а так, словно в нее ударила молния — вспыхнуть и рассыпаться черным порохом. Вот что я хотела сделать.

Прикрыв глаза, я стояла посреди леса, ощущая, как кровь бежит по моим венам, как сжимается и расширяется сердце — жестокое и беспощадное.

Я слушала звуки. Где-то вдали каркает ворон… Порыв ветра качает ветви, а какой-то зверек в траве потревожил высокий стебель.

Мое дыхание было ровное и глубокое. Я настраивалась.

Открыв глаза, я увидала пятно света среди листвы. Пятно то сужалось, то расширялось, словно зрачок.

Я посмотрела под ноги и пристально вгляделась в лежащую у моих стоп сухую дубовую ветку.

Я сделала глубокий вдох. Затем — выдох. Гыкнула горлом, словно перед началом торжественной речи. Вытянула над веткой левую ладонь. Ладонь с растопыренными пальцами напряглась и задрожала. Однако, ветка, едва заметно шелохнувшись, тут же замерла.

Чёрт! Дьявол! Дерьмо!

Сидя у горящего камина, я обхватила ноги руками, уложила подбородок на колени и стала смотреть в огонь.

Я думала о том, что должна, во что бы то ни стало, сдать чёртов экзамен — мое крохотное черное сердечко изнемогало от жажды новой, взрослой жизни.

Мне хотелось уже поскорее начать, как мамá, насылать на скотину мор, а на простецов — порчу; летать на метле; заглядывать в прошлое и будущее; хотелось, как Старик, ходить по воздуху; поднимать из могил мертвецов; убивать одним движением руки.

Мне хотелось, чтобы меня наконец-то начали брать «к людям». Хотелось увидеть Город с его огромными, выше деревьев, домами; рыночную площадь, где народу — не протолкнуться.

Хотелось увидеть ярмарку и живых детей, а не таких, каких время от времени приносит мамá — недвижных, обескровленных, остывших. Какие они — живые дети? Хотелось увидеть бродячий цирк с его жонглерами, фокусниками и скоморохами. А еще — представление живых уродцев…

Стук в дверь прервал мои размышления. В комнату вошла мамá.

Став у камина она протянула руки к набирающему силу пламени. Немного постояв, отошла и села на край постели.

— Иди ко мне.

Я подошла, забралась на кровать, пристроилась сзади, обняла её и прижалась головой к голове.

От предстоящего экзамена мне было немного не по себе. Как бы я хотела вновь вернуться в твою утробу, мамá. Во тьму. В тишину. В тепло…

— Уже завтра… — сказала моя родительница задумчиво. — Несколько следующих дней и ночей будут чертовски тяжелыми. Как мать я хочу тебе помочь. Но, как калду и как твоя будущая сестра по духу, не имею на то право. К тому же помощь моя только навредит. Ты должна познать себя. Познать, на что ты способна, а на что — нет. Только знание правды о себе, знание своей слабости, позволит тебе стать по-настоящему сильной. Это вопрос выживания.

Здесь, в этом Доме, в этой глуши мы в безопасности. Но, находясь в мире людей, мы ходим по лезвию бритвы. Любая, даже самая крохотная оплошность может привести к погибели.

Именно это случилось со мной, когда я носила тебя под сердцем. В какой-то миг я просто потеряла контроль. Мои знаки (мамá подняла руки и пошевелила когтистыми пальцами) вдруг проявились… в тот день я была на волосок от смерти…

Какое-то время мамá молчала.

— У меня для тебя кое-что есть, — сказала она, наконец.

— М-м-м?

— С того дня, как я перестала кормить тебя млеком, я хранила в своей груди последнюю каплю молока. Хранила для особого случая. И этот час настал. В этой капле — мое материнское благословение.

Еще какое-то время я сидела рядом, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону вместе с мамá. Но вот легла, устроилась на кровати поудобней, уложила голову на бедра своей неподражаемой родительницы, повернулась лицом вверх и слегка приоткрыла рот.

Мамá погладила меня по голове, затем расшнуровала ночную рубаху, обнажила свою красивую источающую едва уловимый запах парфюма грудь, и вложила в мои уста…

В озёрную черную воду

Одинокая капля упала.

Белая капля.

Горячая.

Как огонь.

Ṫ

Наступила долгожданная ночь.

Ночь моего перехода из тьмы малой во тьму великую, из материнской утробы — во тьму мира. Ночь моего совершеннолетия.

Заслышав внизу бой часов — было одиннадцать вечера — я подошла к стене, на которой висел тау-крест с рельефным изображением раскинувшей руки Матери.

Склонив голову, я долго стояла совершенно неподвижно. Но вот когтями левой руки разодрала правую ладонь и возложила кровоточащую длань на крест, и обратилась к нашей Покровительнице.

— Ты, Вошедшая во всё;

Ставшая всем;

Та, кто не Имеет возраста;

Ты, Видящая нас во сне, Творящая нас из своего сна;

Хранительница тишины и времени;

Властительница космической бездны;

Та, чьи глаза — звёзды;

Вездесущая;

Regina Mundi;

Хозяйка вселенной;

Великая и ужасающая Mater tenebrarum!

Я, Носферату из рода Свартебломст, молю Тебя об одном: пожалуйста, дай мне силы сдать этот чертов экзамен!

Когда часы, возвещая полночь, сделали первый удар, я уже сидела в гостиной, ожидая прихода взрослых.

Скоро наверху хлопнула дверь и явилась мамá. Села напротив.

— Что ж, вся семейка в сборе, — сказал Старик, спустившись и удобней устроившись на своем «троне». Он сказал «семейка», но семьёю мы не были. Старик не был мне ни отцом, ни дедом, ни даже дядькой. Он был моим опекуном и всегда хранил дистанцию, дабы я ни на миг не забывала, кто здесь господин, а кто — чёрте что и сбоку бантик.

— Итак, этой ночью начинается твое испытание. Три испытания, если быть точным. Всё это время ты не будешь ни спать, ни есть. Сможешь выпить немного воды. Ты готова?

— Да, господин.

— Тогда поехали. Расскажи мне о персонаже по имени Элрим?

— Как известно, все калду после разрушения «оболочки», способны слегка изменять облик: изменить цвет радужки, кожи или волос, увеличить размер зрачка или зубов, превратить когти в человеческие ногти.

Однако же, изменить облик до неузнаваемости не может никто.

Причина проста: изменение плоти мучительно, но изменение кости мучительней тысячекратно.

Элрим жил в Исихии в Эпоху Заточения. Он был безразличен к общению с духами, прорицанию и зельям. Его страсть проявилась принципиально новым для колдунов той эпохи способом: он первым начал исследовать способность к мутации.

Долгие годы он экспериментировал с различными зельями и заклятьями, но в конце концов пришел к выводу, что единственное, что необходимо калду для тотальной трансформации — это его несгибаемая воля: только она позволяет с одной стороны направить свою темную силу на преображение, а с другой — вынести боль, порождаемую трансформацией плоти.

После ста лет непрерывных проб и ошибок Элрим научился вытворять со своим телом подлинные чудеса. Он принимал самые невероятные обличья, оставаясь в них месяцами. Однажды он превратил себя в шестиглазое чудище и пробыл в этой форме почти год. Когда же он решил вернуть свой прежний облик, то не смог этого сделать. С тех пор его звали — Elrim Sesenu, что на древнем наречии Исихии означает Элрим Шестиглазый.

— Хорошо, — сказал Криптус. — Твое первое задание будет таким…

Я выбрала небольшую лесную поляну, неподалеку от дома. В центре поляны высился величественный столетний дубок. Отличное место, подумала я, весьма приятное. К северу от «хозяина» поляны, шагах в десяти, я и копала.

Вся потная и липкая как слизняк. Чертыхаясь и матерясь на чём свет стоит. Чумазая с ног до головы. Злая как чёрт — это было самое дурацкое и неприятное и неинтересное занятие из всего, что мне довелось делать до этого дня — я неумело ковыряла лопатой корнистую лесную землю.

Если бы кто-нибудь днём раньше сказал мне, что я позавидую простецам, я бы рассмеялась ему в лицо. Позавидовать простецам? Ха, скорее небо обрушится на землю!

Но я позавидовала. Впервые в жизни я позавидовала вам, что у вас нет когтей. Этих проклятых, чертовых когтей.

О, эти когти! Как же они мешали! Мне хотелось их отгрызть, обломать к чёртовой матери. Кто бы мог подумать, что когти — предмет нашей гордости, наше оружие, символ нашей принадлежности к расе колдунов — станут помехой в моем первом испытании?!

Мамá, роди меня обратно!

И вот яма готова.

Втроём — я, Деревяшка и мамá — мы спустили гроб с чердака, вынесли из дома и погрузили на древнюю, видавшую виды тележку на огромных железных колёсах.

Я была грязна как нищенка и воняла как уж. А еще я была голодна как блуждающая по лесу старая, бессильная, уже неспособная поймать добычу лисица. Но до окончания испытания я не должна была есть. Ладно. Это ерунда. Потерпим.

Я помылась.

Причесалась.

Надела чистое.

С позволения Старика выпила ста­кан воды.

После этого мы отвезли гроб к яме и сгрузили с телеги.

— Почему ты выбрала именно это место? — спросил Старик.

— Я что-то почуяла.

— Что именно?

— Что… это место как будто создано для такого дела…

— Интересно, — пробормотал Старик, приподнимая крышку гроба. — Прошу!

Я забралась в гроб.

Старик опустил крышку.

Сквозь щели между рассохшимися досками я увидала серое вечернее небо.

— Деревяшка, бери! — услышала я голос Старика и тут же ощутила, как гроб приподняли, перенесли и стали опускать на дно ямы.

— Деревяшка, закапывай!

Почти сразу раздался глухой стук — на крышу гроба упала первая лопата земли.

Слушая, как с глухим стуком земля падает на крышу гроба, я представляла картину: мамá стоит в сторонке, наблюдая, как Деревяшка засыпает её чадо холодной землей.

Замирало ли её черное сердце от беспокойства за меня? Или, напротив — она была уверена, что это испытание я пройду запросто?

Минут через десять я услыхала едва уловимый звук удаляющихся шагов. Скоро смолкли и они, и я оказалась во тьме, в тишине, in statico…

Есть на свете существа, способные одной ногой стоять во владениях жизни, а второй — в царстве смерти. Я говорю о лиственных деревьях и кустарниках, что осенью теряют листву и всю зиму стоят, словно скелеты — с голыми ветвями, а весной вновь оживают.

Еще есть лягушки, тритоны и рыбы, способные вмерзать в лёд, а затем оттаивать по весне и как ни в чём не бывало продолжать свою жизненную агонию.

Мы называем это состояние — torpor, оцепенение. Его суть в замедлении или даже прекращении жизненных процессов в организме. При этом дыхание, сердцебиение и обмен веществ замедляются настолько, что даже опытный врач не сможет отличить оцепенение от смерти.

В отличие от животных и растений, которые входят в torpor лишь с наступлением холодов, мы, калду, начинаем овладевать этой наукой с началом полового созревания.

Это — еще не колдовство. Пока это только умение контролировать телесные процессы усилием воли.

Раз.

Медленный-медленный вдох…

В моем распоряжении тридцать минут. Если за это время я не войду в состояние оцепенения, то начину задыхаться.

Задержка дыхания…

Очень скоро начнется паника. А затем — агония.

Медленный-медленный выдох…

Я буду судорожно бить ногами — пытаясь проломить, словно это поможет, доски.

Задержка дыхания…

Я буду царапать стенки гроба. Срывая ногти, срывая горло, буду кричать: Вытащите меня отсюда!

Два.

Медленный-медленный вдох…

Очень скоро я умру.

Задержка дыхания…

Но разве такую смерть можно назвать достойной?

Медленный-медленный выдох…

Нет. Я не стану кричать. Не стану топать ногами. Не стану срывать ногти о гробовую крышу.

Задержка дыхания…

Три.

Медленный-медленный вдох…

Я расслаблюсь и приму это с полным смирением. Я постараюсь осознать каждую минуту моего приближения к смерти.

Задержка дыхания…

Я войду в смерть красиво и чинно: в достойной позе мертвяка, с руками на груди, с прикрытыми глазами, с улыбкой на устах.

Четыре.

Медленный-медленный вдох…

Я задохнусь тихо и спокойно, словно не в смерть иду, но в бездонное море тьмы.

Задержка…

Я поприветствую Нашу Госпожу.

Пять.

Медленный-медленный вдох…

Я скажу Ей: Мать, я чувствую Тебя и в трёх пространствах трижды склоняюсь пред Тобой…

Задержка…

Я чувствую, как замедляюсь.

Чувствую, как сердце бьется все реже и реже.

Шесть.

Медленный-медленный вдох…

Дыхание становится все более и более поверхностным. Кровь едва движется по венам.

Задержка…

Тишина звенит. Оглушая.

Медленный-медленный выдох…

Я слышу редкие удары собственного сердца. Глухие. Настырные.

Зачем ты так бьешься, глупое сердце?

Задержка…

Семь.

Медленный-медленный вдох…

Чем реже становится моё дыхание, чем реже бьется сердце, тем отчётливей я различаю звуки.

Задержка…

Я слышу, как там, за досками гроба в земле копошатся черви.

Восемь.

Медленный-медленный вдох…

Я слышу, как на краю поляны короед грызет корень юного клена.

Задержка…

Мое сердце совершает один удар в несколько минут.

Медленный-медленный выдох…

Дыхание стало таким редким и поверхностным, что его не сможет обнаружить даже самый искусный медик.

Девять.

Медленный-медленный вдох…

В темноте моего засыпающего сознания словно издалека появляются звуки. Тоскливая торжественная мелодия… и образ… размытый, словно во сне: я танцую, обнимая изысканно одетый скелет…

Их было трое — тех, кто шел к лесной поляне с неглубокой могилой. И поступь каждого из них была не похожа на поступь другого.

Кошачьей поступью шла мамá.

Чуть заметно шаркал ногами Старик.

А деревянный помощник громко топал дубовыми стопами.

Когда же пришли, Старик приказал Деревяшке копать…

Минут через тридцать гроб, в котором я провела почти сутки, был поднят на поверхность. Даже не очистив крышку от земли, мамá приподняла её и сбросила наземь.

— Холодна как лед! — сказала она, опустившись на колено и прижав теплую длань к моей щеке.

— Ну, всё, пойдем! — повелел Криптус и троица удалилась.

Да, я могла открыть глаза в тот же миг. Могла почти сразу заставить сердце стучать чаще. Но я не стала этого делать — поступать так было полным безумием. Я прекрасно знала, что выходить из torpor нужно постепенно.

Это было похоже на долгий и невероятно нудный подъем в гору.

Три удара в минуту…

Шесть ударов…

Девять…

Тридцать два…

И, наконец, мой обычный пульс — шестьдесят ударов в минуту. Дыхание участилось. Моя молодая сильная кровь побежала по венам, согревая озябшие руки и ноги.

В результате я открыла глаза только минут через двадцать после того, как все ушли. Устремив взор вверх, увидала алеющее, как кровь с молоком, вечернее небо.

— Засыпь яму, — сказал Старик на следующий день. — Всякая могила есть разявленный рот матери-земли. Рот этот голоден. Он жаждет кого-нибудь пожрать.

Сама знаю. Не дура.

Ṫ

Была в Исихии пустошь, которую люди всячески избегали и которую считали местом проклятым, ибо никого из тех, кто побывал в ней после захода солнца, больше не видели среди здравствующих.

Хэль же, будучи калду, знала многое из того, что простым смертным знать не положено. Она знала, что проклятых мест не бывает. И если какое место называют «проклятым», то это значит только одно: у этого места появился Хозяин. И Хозяин этот — не человек. А еще Хэль было известно, как Хозяина пустоши зовут.

Приехав в пустошь, Хэль дождалась ночи, затем вышла на открытое место и громко, что было силы, трижды крикнула известное ей имя.

И в тот же миг Хозяин пустоши, демон по имени Az-ul предстал пред женщиной, и был он ужасен.

Хэль, однако же, не только не выказала страха, но предложила исчадию ада сделку: он не только не причинит ей вреда, но также десятикратно продлит ее век, она же за это одарит его любовию плотской.

И здесь мы должны сказать, что совокупление с человеком — вершина желаний всякого демона, будь он полу мужского или женского, ибо плоть человеческая, в отличие от плоти воплощенного исчадия, мягка, нежна, приятна на вкус и благоуханна. Однако, ни один, даже самый могущественный обитатель Пандемония, не в силах овладеть человеком против воли.

Да будет так! — сказал Az-ul, и, сотворив ложе из тигриных шкур, получил обещанное.

И Хэль от этой связи понесла…

Ṫ

И вновь я позавидовала простецам. Теперь мои чудесные коготки мешали орудовать пилой и топором.

Для выполнения второго задания я должна была соорудить на Черном озере плот.

Черт знает — как его делать?

Впрочем, качество работы не имело значения, главное — чтобы он держал меня на воде.

И опять я была потная, грязная, запыхавшаяся и злая. Злая на саму себя, что я, оказывается, такая неумелая, и у меня — не руки, а крюки.

Впрочем, какой бы неумехой я ни была, к вечеру плот был готов. Можете себе представить — какое чудовище это было, и сколько гвоздей я загубила прежде, чем научилась вгонять их обухом топора в древесину.

Когда ночь опустилась на лес, я взяла найденный в сарае кусок медной проволоки и обвязала небольшой камень.

Положила камень на плот.

Оттолкнулась от берега шестом и поплыла туда, где поглубже.

На середине озера я обнажилась.

Холодный лунный свет окропил мои груди и плечи. Лоно мое окропил.

Я села на холодные влажные бревна и посмотрев на Луну, различила на ней очертания черепа — Мать устремила на меня свои пустые глазницы. Под этим суровым взором я не имела права на нерешительность.

Я взяла камень и, сделав несколько вдохов-выдохов, соскользнула в черную озерную воду.

Тьма.

Тьма, холод и ужас — вот что испытываешь, когда ночью погружаешься на озёрное дно.

Моя рука, та, которой я держалась за опутавшую камень проволоку, по локоть погрузилась в ледяной и густой донный ил. На мгновение мне показалось, что какое-то живущее здесь чудовище обхватило мою руку беззубой отвратительной пастью.

Омерзение.

Следующей напастью стал пронизывающий до костей холод. Даже когда выходишь голышом на трескучий мороз, холод не так пронзает тебя как здесь, в черных глубинах. На секундочку мне почудилось, что я оказалась в аду, в той части, что Krios имеет названье — в обители вечного хлада.

Очень скоро мне стало не хватать воздуха. Мои легкие стали гореть, словно в груди у меня, выжигая ребра изнутри, пылали два факела.

Я понимала: если прямо сейчас не отпущу чертов камень и не всплыву, то останусь здесь навсегда.

Однако, отправляться в обитель Матери в мои планы пока не входило — я была слишком ничтожна, дабы предстать пред Её сияющим троном. Что я Ей скажу? Каким достижением похвастаю? Какой урожай собрала для Неё? Как много скота извела? Сколько душ загубила? Сколько младенцев похитила и сожрала?

С другой стороны, если я не выдержу и всплыву раньше времени, Мать скажет на последнем Суде: «Ты слишком легко сдавалась, милочка. Как ты думаешь, чего ты достойна?»

Заткнись и терпи! — сказала я себе, и очень скоро заметила, что ужас, страх и жжение в груди мало-помалу стали уходить.

Вспышка воспоминания.

Мне шесть лет. Жаркая кухня. Помещение заполнено бесподобным духом жареной в масле плоти. Мамá жарит пойманную Стариком щуку. И уже разделывает вторую.

— Посмотри этой рыбе в глаза, — говорит она мне, — в них отражается Смерть.

— Почему, мамá?

— Рыбы живут у самого дна, рядом с Ней. Они видят Её так часто, что Её изображение навсегда впечатывается в их ледяное око.

— А если я опущусь на дно, я увижу Её?

— Не знаю, увидишь или нет, но точно — ощутишь Её присутствие. Совсем рядом.

Время на глубине течет иначе.

Здесь, во тьме каждый миг превращается в вечность. В ледяную черную вечность.

Мое сердце бьется все реже. Все неохотней. Все с большим и большим усилием — словно оно устало и теперь хочет крикнуть: Я хочу отдохнуть! Позволь мне отдохнуть! Разреши хотя бы немного побыть в покое! Просто побыть в покое. В тишине. В неподвижности…

А потом наступил покой. Страшный, смертный покой.

Вот тогда-то я и ощутила Её.

Ощутила совсем рядом — где-то за левым плечом. Она заметила меня и протянула ко мне Свою ледяную ру…

— Ты неважно выглядишь. Ты устала? — спрашивает мой экзаменатор. Я слышу его голос словно сквозь сон или сквозь толстый слой ваты — он кажется невероятно далеким. Вот уже третьи сутки, как я не сомкнула глаз, не взяла в рот ни крошки хлеба. Я едва держусь на ногах. В голове — туман.

— Нет, господин, — отвечаю я едва слышно, будто я — не полная сил девица на выданье, но древняя, лежащая на пропахших потом и мочой перинах умирающая старушенция.

— Ты хочешь спать?

— Никак нет, господин.

— Ты голодна?

— Нет, господин.

Старик долго и внимательно разглядывает мое левое плечо. Берет со стола лупу. Поплевав на пальцы, трет похожий на пятерню почти черный синяк.

— Что ж, будем считать, что второе задание ты тоже выполнила.

Ṫ

В самом центре Чёрной комнаты на полу стоял подсвечник с горящими свечами. Их огоньки отбрасывали на стены мутные дрожащие пятна света.

Мы подошли к алтарю.

Старик распахнул створки, взял свечу и осветил стоявшую в нише отлитую из серебра фигурку раскрывшей объятия Матери.

— Стань вот здесь — дабы Мать видела тебя, — сказал он.

Считается, что Мать видит всё происходящее в трех мирах. Однако же, то, на что падает взор любого Её изображения или изваяния, Она видит особенно чётко. Я не особо в это верю.

Старик подошел к стоящему в углу столику, приподнял ткань и что-то взял. Когда же он вернулся, я увидала в его руках небольшой хозяйственный молот и пару кованых четырехгранных гвоздей. Нет! Только не это!

— Сейчас я прибью твои стопы к полу.

Ты же должна хранить безмолвие.

Закричишь — экзамен провалишь.

Застонешь — экзамен провалишь.

До первых лучей рассвета ты будешь стоять пред образом Матери. И не просто стоять, но снова и снова повторять слова присяги.

Ты помнишь ее?

Я помнила.

[Клянусь быть серпом Твоим —

резать колосья жизни

до последнего удара сердца.

Клянусь быть отражением Твоим —

дабы тот, кто увидит меня

в свой последний миг, видел лик Твой.

Клянусь служить Тебе до последнего вздоха,

и уйти во владенья Твои,

покрыв имя свое тенью славы]

— Да, господин.

­– Если потеряешь сознание — экзамен провалишь.

Ляжешь на пол — экзамен провалишь.

Попросишь вытащить гвозди — экзамен провалишь.

Готова?

— Готова, — сказала я и развела руки в стороны — дабы самой уподобиться раскрывшей объятия Матери.

Старик опустился предо мною на одно колено. Мать, прошу тебя, дай мне сил! Просто дай мне сил выдержать это! Затем приставил острие гвоздя к моей левой стопе и занес молот над своей безволосой главой.

— Господин, подождите! У меня есть вопрос!

— Задавай. Только быстро.

— Я хочу спросить о Раймахии. Что страшного в том чтобы грозить солнцу? Что тут такого?

— Ничего такого, если не брать во внимание одну мелочь. Так, сущий пустяк.

— Что за мелочь?

— Я отвечу тебе чуть позже. — Сказав так, Старик нанес мощный и точный удар…

Ṫ

Если предлагаешь демону возлечь с тобой, будь готова к тому, что часть его омерзительной, противной всему живому силы перейдет твоим детям, а через них — тебе.

Сначала Хэль заметила, что трава, на которой она спала, увядает и чахнет. А муравьи и гусеницы, черви и жуки — когда она протягивает к ним руку, бросаются от нее прочь, как от огня. Даже огонь перестал причинять ей вред: она могла часами держать руку над пламенем без ущерба для себя.

Затем Хэль увидела, что ее ногти превращаются в когти, зубы — в клыки, а глаза становятся глазами зверя.

В ней появилась такая сила, что ей ничего не стоило, швырнув камень в голову какого-нибудь животного, раздробить его череп. Или в несколько прыжков догнать быка и свернуть ему шею.

Ей постоянно хотелось убить что-нибудь живое и теплое. Убить, сожрать и обглодать до костей.

Хэль несла смерть всему, что встречалось на ее пути.

Хэль понимала, что превращается во что-то безжалостное, ужасное и смертоносное. Однако, ее решимость отомстить была непоколебима.

Когда же одним утром она обнаружила, что из кожи на ее животе торчат мерзкие черные отростки, она решила, что это уже слишком.

Посредством древней магии и заклятий, до нас не дошедших, будущая мать запечатала каждого из своих еще не рожденных детей в незримый кокон, разрушить который в нужный момент сможет только она.

Вскоре после этого изменения, превращающие ее в чудовище, прекратились. А затем и вовсе сошли на нет: неутолимый голод и чудовищная сила ушли, огонь вновь стал обжигать, жуки и черви перестали убегать от нее, когти стали ногтями, клыки — зубами, а глаза зверя вновь стали глазами человека.

Хэль снова стала тем, кем была прежде. Ну, или почти «тем»…

Ṫ

Боль.

Она входит в тебя

вместе с железом старого гвоздя.

Входит. Ширится.

Пронизывает всё твоё тело

от кончиков пальцев ног

до кожи на затылке.

Острым шомполом

пронзает мозг

и взрывается

черным огнем.

Ослепляя. Боль.

Заставляет забыть

обо всем на свете.

О том, что ты любишь и ненавидишь.

О том, чего жаждешь, и чего бежишь.

Даже имя свое под действием этой боли вспоминаешь с трудом.

Сказать, что тебе больно, значит не сказать ничего. Это сущий ад, что

в одно мгновенье обрушивается на тебя

вместе с ударом молота по шляпке гвоздя. Обрушивается и вонзается в твою стопу.

Обжигает

ее. Рвет

кожу. Резко

раздвигает

плоть. Распирает

мягкие ткани изнутри.

Удар Старика

столь силён и точен, что

пробивает стопу насквозь и

загоняет гвоздь в доску пола.

От боли в глазах у тебя темнеет, но ты находишь в себе силы стоять.

Боль — это старуха.

Чудовищная старуха.

Что заглядывает.

В твои. Глаза.

Заставляя всё в тебе.

Сжаться от ужаса.

От этого

зияющего

ужасного взора.

Твоя душа схлопывается.

Скукоживается.

Стремится к нулю.

Боль.

Я хотела молить Мать, чтобы она помогла. Мне. Чтобы дала.

Силы выдержать. Это.

Но я. Не смогла.

Вспомнить. Ни слова.

Молитвы.

И всё же.

Я выдержала. Промолчала.

Я не нарушила.

Тишины ночи.

Я буду.

Хорошей.

Колдуньей.

Я смогу. Я выдержу.

Я почти смог.

Смогла. Я прошла.

Большую часть.

Пути.

Мне осталась

такая малость.

Один гвоздь.

Всего один гвоздь.

Всего один

удар тяжкого

молота.

И я знаю,

что

выдержу…

Ṫ

В положенный срок Хэль родила тринадцать младенцев мужского полу — крохотных как котята.

И каждый из сынов Хэль имел на левой половине его тела знаки зверя — коготь или око, доставшиеся ему от отца, если это слово может быть применимо к тому, кто бросил семя в утробу их матери.

Сам же зверь был надежно запечатан, и сокрушить сию печать Хэль не спешила, ибо ждала, когда сыновья вырастут и окрепнут достаточно.

Когда сыновьям исполнилось тринадцать, Хэль поняла, что время пришло.

На ночь глядя, она увела старшего в чащу и привязала ко древу.

Сын мой, сказала она, внутри тебя заключена невообразимая сила. Она сделает тебя опаснее льва, сильней быка, быстрей птицы и выносливей верблюда. И я намерена ее освободить, хочешь ты или нет.

Сказав так, Хэль сжала кулак и нанесла сыну мощный удар в грудь, ибо видела, что именно здесь незримая оболочка, которую она сотворила много лет назад, была наиболее уязвима.

Однако, оболочка осталась невредима.

Тогда Хэль ударила сильнее прежнего.

Матушка, взмолился рыдающий сын, если ты ударишь еще сильнее, ты меня убьешь!

Возможно, отвечала мать, но если я не сделаю этого, ты никогда не станешь тем, кем стать должен.

С этими словами Хэль ударила сына в грудь изо всей силы, на какую только была способна.

Хэль слышала, как трещат детские кости. Видела, как брызнула кровь изо рта мальчика, как закатились его глаза, как упала на грудь голова.

Приложив ухо к изуродованной груди сына, Хэль услыхала тишину, ибо сердце мальчика не билось…

Ṫ

Бледный свет острого, как бритва, месяца едва освещает округу.

Я несу фонарь, две верёвки и длинный лоскут чёрной ткани. Прямо передо мной движется грозная черная фигура. Это Старик шагает вперед быстро и решительно, слово ему самому не терпится поскорее всё закончить.

Мы идём к поляне с дубом. Там мой экзаменатор сделает то, что уже многие тысячи лет опытные калду делают с теми, кто сдал экзамен — Старик «вскроет» меня. Процедура будет неприятной. Чертовски неприятной, чтоб ее разорвало! Но без этого — никак.

Пришли.

Я ставлю фонарь и бросаю вервия наземь.

— Раздевайся! — приказывает Старик, и я сбрасываю платье, нижнюю рубаху и ботильоны.

— Стань спиной к дереву!

Я повинуюсь, а он затягивает петлю на моём левом запястье, затем обходит древо, протягивает вервие за ним, отводит мою правую руку максимально назад и затягивает на запястье хитрый узел. После этого завязывает мне глаза.

И вот картина.

Я стою привязанная к дубу.

Голая.

Мне холодно, неловко и страшно.

На глазах у меня — повязка. Я ни черта, ни черта не вижу.

Спиной я ощущаю шероховатую поверхность древа.

Под ногами — холод осенней почвы.

На запястьях — удавки узлов.

— А теперь, — слышу я голос Старика, — раздвинь ноги. Шире!..

Вы когда-нибудь задумывались о том, что всякий раз, когда миф или сказка повествует нам о закованном в сорок цепей Кощее, о заточенном в медную лампу джинне, о драконе в глубочайшей пещере, о Титане в безднах Тартара или о вмороженном в глыбу алмазного льда демоне, речь идет об одной и той же сущности? Что меняется только форма в то время, как содержание остается неизменным?

Задумывались?

Впервые я столкнулась с Тварью, когда мне было лет шесть или семь.

— Покажи мне это! — попросила я мамá, когда мы остались в Доме вдвоем, и без грозного ока Старика я могла делать всё, что пожелаю, ибо мамá никогда и ничего мне не запрещала.

— О чем ты говоришь, моя маленькая стервочка?

— О том, кто прячется внутри тебя.

— Ты — о Твари?

— Ага.

— Милая, не стоит тебе видеть её сейчас. Подрасти немного.

— Я хочу сейчас!

— Носферату!

— Сейчас! Сейчас! Сейчас! Сейчас! — закричала я, топая ногами по полу. Временами я была совершенно невыносима. Правда, это случалось со мною не слишком часто — исключительно в отсутствие Старика. При нём я держала себя в ежовых рукавицах, изо всех сил изображая из себя паиньку — уже тогда я понимала, что Старик не просто опасен, он чертовски опасен. Впрочем, только идиот, глядя на его железную руку, не понял бы этого.

— Сейчас! Сейчас! Сейчас! Сейчас! — продолжала я кричать и топать.

— Ну хорошо, — сказала мамá угрожающе, — сейчас — так сейчас. Подойди поближе. Еще ближе. Готова?

— Готова.

— Тогда смотри!..

Теперь мне неловко об этом говорить, но когда мамá показала мне то, что сидит в каждом из нас, я буквально описалась от страха. В первый и в последний раз в моей сознательной жизни.

Словно уродливая генетическая патология или неисцелимая наследственная болезнь, через кровь, от матери к дочери и от отца к сыну, будто черное переходящее знамя, это передается от одного поколения к другому. Многие, многие тысячи лет.

Мы называем это — тварью или зверем.

Тварь — зла, разрушительна и ненасытна. Она — порождение ада. Но не того что Erebus зовется и куда отправляются души усопших. Другого. Куда более страшного. Того, что зовется Pandemonium, где обитают прокрусты, дементоры, мары, души загубленных кровососов и прочая нечисть.

Тварь ждет — когда печать, что удерживает ее, будет разрушена, и она сможет действовать.

У всех колдунов так, и у меня тоже.

Тварь невероятно сильна. Экзамен, что мы держим по достижении совершеннолетия, показывает — обладает ли испытуемый достаточной волей, дисциплиной и знаниями, дабы контролировать её.

Я сдала экзамен. Я смогу.

Пропустив вервие за древом, Старик зафиксировал мои лодыжки.

— Это — чтобы ты не брыкалась.

Какое-то время Старик молчит, но вот нарушает тишину.

— Сейчас я ударю тебя в грудь. Удар будет настолько сильным, что твоя грудина скорее всего сломается, а твое сердце остановится. И ты умрешь. Но это будет не настоящая смерть. Настоящая наступит, если Тварь не запустит твоё сердце заново. Но она запустит. Не может не запустить. У нее нет выбора, потому что в нашем мире заключенная в тебе Тварь может проявить себя только одним способом. Одним единственным. Через тебя… Когда ты придешь в себя, то будешь иным существом — бесстрашным, могучим, неуязвимым, коварным, беспощадным, безумным.

Хочешь ли ты этого, Носферату из рода Свартебломст?

— Больше всего на свете! — отвечаю я и слезы предательски катятся из моих глаз.

Больше всего на свете…

Это чистая, самая чистая правда, которая только может быть под этим небом.

Я хочу, я жажду этого больше всего на свете, ведь когда моя персональная Тварь вырвется из оков, то всю накопившуюся во мне ярость, всю переполняющую меня злость я выплесну наружу. И тогда держитесь за стул крепче, мальчики и девочки — я доберусь до вашего засранного городишки, и таких дел наворочу, что вы меня век помнить будете! Все! И даже ты, Старик!

Но есть одно «но»…

Ṫ

Когда Хэль отвязывала бездыханного сына от древа, когда укладывала на мягкую траву, когда шла через лес к другим сыновьям, когда остаток ночи сидела, не смыкая глаз, когда, глядя в огонь костра, обдумывала происшедшее, сердце ее обливалось кровью.

Должна ли я так поступать с моими мальчиками ради мести? — спрашивала она себя снова и снова. Не следует ли мне оставить все как есть? Не лучше ли будет, если та тварь, что сидит в каждом из них, навеки останется запечатанной?

Однако же, когда к полудню старший сын вышел из леса не просто живой и невредимый, но вышел преображенным, ибо знаки зверя на его теле теперь были проявлены в полную силу, Хэль уверилась, что все сделала верно.

Каждую ночь Хэль уводила одного из сыновей в лес, привязывала ко древу и убивала ударом в грудь.

И каждый следующий день мальчик возвращался обратно живым и преображенным.

Так было со всеми сыновьями Хэль. Со всеми, кроме одного…

…Тринадцатый сын так и не вышел из леса. Когда Хэль вернулась в чащу и нашла его, он был хладен как камень…

Так уж вышло, что иногда, очень и очень редко, у колдунов рождается особенное дитя. Дитя, внутри которого нет зверя. Такое дитя мы называем vacuus, пустышка.

Пустышка — выродок и недоносок: те же когти на левой половине тела, тот же глаз. Однако, в нём нет твари, что сделает его по-настоящему смертоносным существом.

Как такое возможно? Почему это происходит?! Никто не знает.

Когда опытный калду, ломая оболочку, наносит пустышке удар в грудь, то утром у древа находят мертвеца.

Впрочем, оно и к лучшему — жизнь такого урода станет мукой для него и позором для его parentes.

— Считай до тридцати, — говорит Старик.

— Могу ли я помолиться, господин? — спрашиваю я кротко.

— Помолись.

— Мать, — начинаю я про себя слова молитвы, — я чувствую Тебя, и в трех пространствах трижды склоня…

И тут я слышу глухой удар.

Он приходится прямо в грудину.

Я даже не успеваю ощутить боли. Я только слышу омерзительный хруст — это трещит, ломаясь, кость.

В тот же миг я проваливаюсь в пустоту.

В абсолютную пустоту, где нет ни звуков, ни образов, ни мыслей, ни чувств.

Ничего. Только тьма.

Тьма…

Ṫ

Тихо.

Как же тихо.

Только мое ровное дыхание и редкие удары сердца нарушают эту мертвую тишь. А еще я слышу, как неподалеку от меня, под землей царапает холодную черную почву своими острыми коготками огромный крот.

Моё возращение в реальность оказывается долгим и мучительным как подъем в гору. Сначала я ощущаю под своей грудью, под животом, под бедрами прохладу сырой земли. Затем улавливаю запах мертвой осенней травы. Наконец я открываю глаза и вижу, что лежу на земле.

Как я здесь оказалась?

Что я здесь делаю?

Сколько уже лежу вот так?

С огромным трудом я сажусь.

Осматриваюсь по сторонам.

Поляна. Дуб. Острый месяц. Полумрак.

Мне нужно вспомнить…

Мы шли со Стариком…

Вспомнила!

Я ищу взором свою одежду и обувь, но их нигде нет — видимо, Старик забрал их с собой. Но зачем?

Поднимаюсь. Осматриваюсь.

Всё выглядит странным. От каждого древа исходит едва заметное сияние. Я смотрю на дуб и вижу, как его древесная кровь, его соки текут по микроскопическим каналам внутри ствола и ветвей, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги. Я смотрю на свои руки, и сквозь кожу и плоть вижу алые, пропитанные кровью кости. Как красиво!

Несмотря на осеннюю ночь, мне совсем не холодно. Воздух такой плотный, что мне приходится слегка наклонять тело вперед — дабы рассечь его.

Какое-то время я совершенно беззвучно, словно сбежавшая из Аида тень, иду по ведущей к реке тропе.

В лесу царит мертвая тишина. Ни ветерка. Ни шороха сонной птицы. Ночь течет. Черна. Молчалива. Её густота завораживает.

Вдруг где-то впереди я слышу топот. Кто-то бежит.

В тот же миг мое тело само, без какого либо волевого участия с моей стороны совершает несколько прыжков вглубь леса и прячется за толстым стволом. Мое тело действует само. Это работают мои до предела обострившиеся звериные инстинкты, мое наитие, чутье.

Едва я укрылась за стволом, как по тропе с немыслимой скоростью пробегает некто. Этот некто промелькнул так быстро, что я не успела его как следует рассмотреть. Это была женщина. Или девушка? Не знаю. Она передвигалась огромным прыжками, а из ее глаз, словно это были не глаза, но прожекторы паровоза, били два мощных луча зеленоватого света.

Чёрт! Чёрт! Чёрт! Чёрт! Как же мне хочется стать такой же!

Кто это был вообще? Надо будет спросить у мамá. А если понадобится, то у Старика тоже. И мне нет дела до того, что он не любит, когда я пристаю к нему с расспросами. Теперь ты ответишь на все мои вопросы, Старик! Теперь ты просто обязан это сделать!

Судя по всему, во владения Старика случайно (или не случайно?) пожаловала гостья. Ох, милочка, будь осторожна — не напорись на Старика! Я даже представить себе не могу, что он с тобой сделает.

Тут же в моем внутреннем кинотеатре возникла картина. В наш Дом вместе с двумя взрослыми сыновьями является сосед-колдун. Он зол. Он едва сдерживает себя:

— По какому праву ты взял мою дочь, Старик?!

— По такому праву, что она оказалась на моей земле. А на моей земле — только один Закон: я!

Когда залетная гостья скрывается за поворотом, я покидаю укрытие и возвращаюсь на тропу. Я хочу добраться до реки — дабы очиститься, смыть следы страха и боли, смыть отпечатки неприятных переживаний последних дней.

Вот она, река. Я приближаюсь к самой кромке воды и какое-то время стою, слушая. Погружаю стопы в черную ночную воду. Склоняюсь над студеными струями. Руки погружаю поглубже. Вот они, под толщей ледяной воды как две белые рыбы. Жду, когда руки вконец застынут. Но этого не происходит — мои руки не мерзнут в ледяной воде.

Вытаскиваю. Прижимаю к лицу. Прохлада ручья из ладоней переходит в мои щеки, в губы.

Вокруг меня — густой и черный сироп ночи.

Нагая стою под звездами и ощущаю, как их холодный свет капает мне на лицо, на плечи, стекает по груди, по животу…

Но вот вхожу в воду и медленно, ощупывая стопами дно, иду во глубь.

И вода обнимает меня. Омывает щиколотки мои… колени… бедра…

Вхожу по самые плечи. Вожу мокрой рукою по грудям, по животу. Зачерпываю холодную воду в пригоршню, лью на лицо.

По шею вхожу. Запах ила и гнили.

Ныряю. Отдаюсь подводному току. Тяжелая мертвая вода черным саваном окутывает меня, и я плыву в объявшей меня холодной и мокрой темноте, будто покойница — с широко распахнутыми глазами. И власы мои колышутся, словно актинии. Кажется, что это не вода, но сама вечность несет меня прочь. Прочь от Дома. Прочь от Старика. Прочь из этого Леса. Прочь из жизни. Прочь. Прочь.

Выдыхаю из легких весь воздух, до последней капельки: вот возьму и не всплыву! Но проходит минута. Вторая. Пятая. А потребности сделать глоток воздуха так и не появляется.

Всплываю. Долго лежу на воде, глядя в звездное небо.

Плыву к берегу.

Выйдя на твердь, ощущаю небывалую легкость, какой не ощущала никогда прежде.

Чувствую себя перышком.

Чувствую, что нет на свете такого дела, какое было бы мне не по силам.

Чувствую, что могу делать немыслимые вещи.

Ветер касается моих ресниц.

Крепко зажмуриваюсь.

Когда же распахиваю глаза, обнаруживаю, что из них бьют два луча зеленоватого света. Еще одна неожиданность. Весьма приятная.

Огромными прыжками — каждый шагов десять в длину — несусь к Дому — там, в сарае стоит одна вещица, без которой мне не обойтись.

В какой-то миг чувствую, как из-за дерева в глубине леса кто-то осторожно смотрит на меня. Кто это? В другое время я бы это выяснила, но сейчас мне плевать — у меня есть задача поважнее.

И вот картина: сквозь черноту леса несется нагая колдунья; ее волосы развеваются набегу, словно черные змеи; она бежит быстрее ветра; она едва касается ногами земли; из ее глаз бьют лучи света.

А вот и Дом, а за ним — сарай.

Подбегаю, распахиваю дверь, впрыгиваю внутрь, протягиваю руку и хватаю прохладное гладкое древко, а спустя миг стою под открытым небом, сжимая между бедер метлу.

Дабы подняться в воздух, вспоминаю фрагмент из какого-то гримуара, заберись на возвышение в один-два локтя высотой. Сосредоточься. Создай внутри себя ощущение невесомости. После этого спрыгни и приземляйся на ноги легко и мягко, словно ты — кошка…

Но мне нет дела до книжный указок. Я и так всё знаю.

Я поднимаю взор на бледный месяц.

Сейчас я это сделаю!

Я прижимаю древко метлы к промежности, и когда волна удовольствия на грани с болью электрической дугой пробивает мое тело, я, словно арбалетная стрела, взмываю ввысь…

Трудно представить зрелище более величественное, нежели ночные леса и озера, освещенные мертвенным сиянием месяца, если взглянуть на всё это с высоты птичьего полета.

Здесь, над облаками нет ни единого звука. Тихо как в могиле. Если не мчаться, но зависнуть на миг и прислушаться. Но я не хочу замирать. Не хочу прислушиваться. Я хочу метаться, как сумасшедшая, как безумная. Метаться и хохотать.

И поэтому в ушах у меня свистит ледяной воздух высот.

Ничто на свете не сравнится с ощущеньем полета. Ты, словно взбесившаяся птица, рисуешь своим телом зигзаги и петли, окружности и спирали.

Это триумф. Чувство абсолютной и безоговорочной победы. Самой первой в жизни победы. У меня получилось!

Я хохочу. Кричу от переполняющего меня восторга. Взрыв мозга. Неистовство. Экстаз. Лучше этого может быть только одно — впиться зубами в чье-то горячее, трепещущее, дымящееся и только что вырванное из груди сердце. Но это потом. А сейчас я взлетаю выше тучи, выше перистых облаков, и эта умопомрачительная высота не пугает меня.

Управлять полетом совсем не сложно — стоит лишь немного отклонить древко метлы в сторону — и ты меняешь направление. Стоит прижать древко посильней к промежности — и ты ускоряешься. Так легко! Так просто!

Какое-то время я хаотично летаю на максимальной скорости. Но вот далеко-далеко внизу вижу крохотный просверк окна. Я пикирую вниз и понимаю, что это окошко мамá. Подлетаю ближе и заглядываю. Моя parens одета и ходит по комнате туда-сюда. Беспокойство.

Не беспокойся, мамá, со мною всё хорошо. Теперь — хорошо.

Я подлетаю к самому крыльцу и опускаюсь наземь.

Меня колотит и трясет от возбуждения и восторга. Мое сердце того и гляди не выдержит и взорвется.

Я ставлю метлу у двери и вхожу в Дом.

Для первого раза довольно.

Ṫ

В черной комнате у алтаря Матери Старик посвящает меня в великий Черный Орден. Я ждала этого всю сознательную жизнь. Ради этого я выдержала все пытки. Этот миг станет переломным моментом в моей жизни: мамá наконец-то начнет мое обучение, а Старик станет брать в Город.

— С этой минуты ты — одна из нас, — говорит Криптус, жмет мне руку и целует в щеку. — Завтра в полночь Геката начнет твое обучение.

Я подхожу к мамá и беру ее за руку.

— Мамá…

— Нет, больше не зови меня так. С этой минуты мы — сестры. Черные сестры Черного Ордена. С этой минуты зови меня сестрой или Гекатой. Договорились?

— Да, мамá. То есть — да, сестра.

Мамá нежно целует меня в лоб и выходит.

И мы со Стариком остаемся вдвоем.

Старик пристально смотрит мне в глаза, и у меня возникает ощущение, что всё это уже было со мною раньше.

De javu.

Старик опускается предо мной на колено. Я смотрю вниз и не могу поверить своим глазам: из моей левой кровоточащей стопы торчит шляпка огромного кованного гвоздя.

Нет! Не может этого быть! Это просто дурной сон! Сейчас я проснусь, и…

И в то же время я знаю, что это никакой не сон. Всё, что со мной приключилось — удар в грудь, незнакомка на лесной тропе, полет на метле — всё это был молниеносный промельк какой-то иной, альтернативной реальности. Всё это случилось со мной в ином измерении, в ином пространстве. Где-то. Когда-то. Но точно — не там, где пребывало мое физическое тело.

Старик приставил к моей правой стопе второй гвоздь и замахнулся.

— Ты спрашивала: что такого, в том, чтобы грозить солнцу. Я сказал, что ничего такого, если не знать одной мелочи. Ты помнишь?

— Да, господин, — выдавливаю я сквозь стиснутые до скрежета зубы.

— Так вот, что касается мелочи. Дело в том, что Раймахия поклонялся хищному Солнцу. Солнце для него было тем же самым, чем для тебя является МАТЬ — его главным и единственным божеством. — Сказав это, Старик нанёс удар.

Я не знаю, как это объяснить, но в тот самый миг, когда Старик произнес последние слова, слова о том, что солнце для Раймахии было тем же, чем для меня является МАТЬ, моя защита от боли рухнула. Как будто эти слова пробили в ней огромную брешь. В тот же миг мой невидимый доспех, что я выковывала всю свою сознательную жизнь, расплавился, истёк

[истёк

и стёк

исток]

к моим изуродованным стопам.

И когда боль опять вошла в мою плоть, мне показалось, что она была еще сильней, еще невыносимей.

И эта боль, словно мать, породила дитя…

Боль всегда порождает дитя.

Дитя боли — звук.

Пронзительный.

Громкий.

И звук этот, как и родившая его «мать», совершенен в своей черноте.

Черный крик

в черной комнате

в черном воздухе ночи.

Крик рассекает тишь и тьму Дома

на две половины:

на «до» и «после».

А затем, словно

древний корявый ворон,

взмывает ввысь

и, отразившись коротким эхом от стен, растворяется

в черноте.

Книга гнева

Много тысячелетий назад, в Эпоху Огня, когда все воевали со всеми и против всех, и дней gore было едва ли не больше, нежели дней спокойного неба, жил в Исихии человек по имени Тиран.

Тиран родился в крохотном пустынном племени, поклонявшемся никому не известному родовому божку по имени Амэн. Покинув отчий дом в пятнадцать лет, Тиран, будучи юношей весьма крепким, устроился в войско царя Нэксора, и за двадцать лет службы прошел путь от рядового воина до крупного военачальника.

Слава о военных победах Тирана позволила ему прийти ко власти совершенно законно. Совет Спящих поддерживал его, а народ Исихии, уставший от бездарного правления Нэксора, выкрикивал его имя.

Если вы сделаете меня вашим царем, сказал Тиран людям, я сделаю Исихию империей! И люди поверили ему и сделали, как просил.

Заняв царский трон, Тиран долго думал о том, как сдержать данную клятву — как превратить Исихию в империю, как объединить сотни разрозненных, часто воюющих между собой племен в одно могучее племя. И в конце концов понял, что должно сделать.

Для начала он поручил военачальникам собрать особое войско — оно должно было целиком состоять из самых отчаянных головорезов: лишь тот, кто был способен, не моргнув глазом, убить женщину, старика или ребенка, мог войти в него.

В те времена жила в Исихии женщина по имени Хэль. Хэль была venefica — зельщица: колдунские зелья и снадобья были ее коньком.

Имела Хэль трех дочерей в возрасте двенадцати лет, в коих души не чаяла и уже обучала искусству различения целебных и ядовитых трав.

Будучи калду, Хэль всегда знала — где и когда прольется много крови, и накануне сражения устремлялась туда, и ждала. И когда битва была окончена, приступала к своему, на чей-то взгляд адскому, ритуалу.

Черным призраком — в черных одеждах, с черным стягом в руках — дабы видели издали, бродила Хэль между лежащих вперемешку мертвецов и тех, в ком жизни огонь еще тлел, но чьи раны были смертельны и причиняли нестерпимую муку. Среди хрипов и стонов бродила Хэль, повторяя во всеуслышание: «Быстрая смерть. Кому быструю смерть? Всего один серебряник». И тот, кто платил, получал зелье и пил, и засыпал, и больше не просыпался.

Тот же из воинов, кто видел черное знамя, но не имел силы крикнуть, стучал железом о железо, как бы говоря: Подойди и ко мне, прошу! Стучали многие, столь многие, что казалось, будто это гремят железные кости самого Черного Жнеца — так в Исихии иногда называли смерть.

Со стороны могло показаться, что Хэль собирает чудовищный урожай из отобранных у воинов душ.

Действия Хэль вызывали у людей противоречивые чувства: одни, думая, что она умерщвляет воинов, ненавидели ее, проклинали и желали скорейшей погибели; умирающие воины благодарили; а воины здравствующие шили в пояса серебро, ибо знали: не ровен час и оно станет платой за избавление от мук.

Mor-ighan — Торговка смертью. Так Хэль прозвали в народе.

Наш Черный Знаменосец — так зовем ее мы…

Ṫ

В тот тусклый осенний день я лежала в постели, изнемогая от тупой ноющей боли, от которой я не могла ни спрятаться, ни скрыться.

Я знала, через неделю мои ноженьки будут как новенькие. Тогда же мои пробитые стопы буквально ломило. Боль была настолько сильна, что время от времени на глазах у меня наворачивались слезы.

Неожиданно сквозь пелену боли я услыхала какой-то звук, природу которого не понимала. Звук шёл словно издалека, заставляя меня вынырнуть из темных вод забытья, где я пребывала, и вернуться в реальность.

Открыв глаза, я увидела потолок. Тут же совсем рядом открылась дверь, и я поняла, что этот стук был стуком вежливости. Я повернула голову на звук и увидела входящую в комнату мамá. В руках она держала крохотный фарфоровый тигель, чашу с водой и кусок ткани.

Мамá подошла к постели, молча отдернула одеяло и осторожно сняла бинты.

— Ну, маленькая злючка, давай посмотрим — что тут у нас.

— Мамá, — едва слышно простонала я, — молю: дай маковой настойки!

— Нет, милая — сию чашу ты должна испить до дна.

Мамá внимательно осмотрела раны, тщательно ощупала стопы, и от каждого нажатия ее пальцев моя изувеченная плоть гудела и пульсировала новыми волнами боли.

— Какой молодец! — сказала мамá наконец. — Не зацепил ни одной косточки, не порвал ни одной связки. Ювелирная точность!

После этого моя parens обмакнула кусок материи в теплую воду и отёрла мои стопы от запекшейся крови. Затем окунула средний палец в целебный состав и стала осторожно втирать в раны.

— Хочешь знать — почему ты провалила экзамен? — произнесла она неожиданно.

— Почему?

— В тебе слишком мало железа. А железо — это способность выдержать что угодно. Выдержать и не сломаться. Тебе нужно вырастить в себе железо. Тебе нужно самой стать железной.

— Как рука Старика?

— Да, как рука Старика.

Старик…

Сказать, что я была на него зла — значит не сказать ничего. Мне хотелось его убить. Уничтожить. Разорвать его морщинистое лицо когтями. Вырвать его бесцветные зенки, бросить на пол и раздавить ногой — так, чтобы он слышал этот щелкающий звук: Раз! Два!

Старик специально придумал испытание, которое невозможно пройти. Он не хочет, чтобы я получила посвящение. Он хочет, чтобы я так и оставалась девчонкой на побегушках. Он мог придумать для меня задание попроще. Но выбрал гвозди. Два огромных ржавых гвоздя. И он причинил мне чудовищную боль. А это серьезный проступок. И однажды он мне за это ответит.

Тот факт, что Старик выполнял свою обязанность, не имел значения. Если мой рассудок что-то и говорил мне на этот счет, то его тихий вкрадчивый голос заглушали вопли моего тела, моих изуродованных, насквозь продырявленных и всё ещё кровоточащих стоп, а также вопли моего уязвленного эго, честолюбия и израненной гордыни. С нарисованного моим воображением трона из черепов и костей я рухнула в сточную яму.

Виной этому — Старик.

И Старик должен подохнуть.

Ṫ

Случилось Хэль отлучиться из дома, ибо знала, что на западной границе страны будет сражение двух армий.

Покидая дочерей, сказала:

С тяжелым сердцем покидаю вас, дочери мои, ибо там, в трех днях пути к западу, многие мужи погибнут, убивая друг друга по прихоти их царей. Вы же пока меня не будет, без дела не сидите: наберите в низине грибов истины, в лесу соберите кровоостанавливающий корень, а на склоне горы — мака, дабы делать из него сонное молоко. Постирайте одежды и рукотканные ковры. Выбейте пыль из шкур на наших постелях. Да насушите сена и замените старое на наших лежанках. Да не отходите от дома слишком далеко. А ежели приметите чужака, прячьтесь, дабы не ввести во искушение…

Поцеловав дочерей, Хэль села на коня и покинула дом…

Ṫ

Всё начинается с крохотного язычка синего пламени. Он похож на блуждающий в лесу или на кладбище огонёк.

Пламя пульсирует в том же ритме, что и удары моего сердца: пуф… пуф… пуф… пуф…

Постепенно пламя разрастается, становится всё больше, всё сильней. Оно освещает всё большее окружающее пространство.

И вот в свете пламени появляется ладонь. Это моя ладонь. Я узнаю ее по трем когтистым пальцам. Пламя дрожит на ладони, словно саламандра — крохотный и злокозненный огненный дух. Не дай бог проникнуть ему в наш Дом, но да окажется он в доме каждого простеца!

Вытянув руку перед собой, раздвигая плотную тьму дрожащим на ладони огоньком, я иду к сараю, что стоит за Домом. В сарае есть одна вещица, которая мне позарез нужна. Она поможет мне кое-что осуществить.

Вот я подхожу к сараю и осторожно, чтоб не звякнула, отодвигаю ржавую задвижку. Затем медленно приоткрываю дверь и вхожу внутрь.

Здесь я позволяю синему огоньку на моей ладони стать больше — дабы осветить помещение.

Осматриваюсь.

Древний убитый комод с разных хламом. Тряпки, железки, пустые бутыли… ивовые корзины… рыбацкие сети… веревки… ровные стопки колотых дров (работа Деревяшки) … колун… колода для колки дров… А вот и то, ради чего я сюда пришла — топор. Да-да, тот самый. Я обхватываю рукоять правой ладонью. Моя ладонь помнит каждый изгиб, каждую впадину и каждый выступ этого древка. Хорошо! Очень хорошо!

Я выхожу из сарая, поднимаюсь над землей и медленно плыву по воздуху к дому…

Пересекаю гостиную…

Проплываю над лестницей…

Миную коридор и приближаюсь к покою Старика…

Тихо, словно тень, подлетаю к моему спящему обидчику, раздвигаю ноги и опускаюсь на его постель так, что теперь он лежит аккурат меж моих стоп…

Медленно поднимаю топор над головой…

И вот с громким чавкающим звуком вонзаю железо в ненавистную морщинистую рожу…

Снова и снова я прокручивала в голове эти картины.

Сарай… топор… дверь… лестница… коридор… спящий Старик… чавкающий звук… и кровища… она пропитывает подушку насквозь… она — на моём лице и на руках… я облизываю пальцы… я размазываю кровь по лицу, по шее, по груди, по бедрам, по моей горячей вульве…

Старый козлина! Я же сказала, что ты заплатишь!

И снова: сарай… топор… лестница… коридор… замах… удар… чавкающий звук…

И с каждым разом моё внутреннее кино уплотнялось, делалось всё более и более достоверным.

И вот уже я сажусь на постели, свешиваю ноги, встаю и, преодолевая боль, выхожу в коридор и направляюсь в сарай…

Медленное затемнение.

Ṫ

Когда войско было собрано, Тиран вышел к нему и сказал:

— Богов, коим поклонятся люди в Исихии, несчетное множество. Но все эти боги — ложные. Есть только один истинный Бог. И щедрость Его для преданных Ему, не знает предела. Имя этого Бога — Амэн!

Прямо сейчас, стоя перед вами, я объявляю всем богам Исихии войну!

Вас же нареку Преданными!

С этой минуты все вы — воины Бога. И Бога вашего имя — Амэн!

Идите же во все стороны и убейте всех калду, коих найдете, и всех жрецов иных богов, кроме нашего Бога! Отсеките их главы и принесите, и Амен щедро отблагодарит вас. И за каждую главу получите серебряник!

Сожгите кости всех калду и всех жрецов на алтарях их!

Обратите в руины храмы их!

Уничтожьте святыни и святилища их!

Сотрите с лица земли могилы их и гробницы их!

Сожгите книги и разбейте скрижали их!

И когда кто-то из вас пощадит жреца любого бога кроме бога по имени Амэн, когда он пощадит калду, жену его, родню его или детей его, того прокляну тем же днем и нареку врагом меня и Нашего Бога!

И началась война на уничтожение калду и жрецов всех богов, кто не звался именем Амэн.

Впрочем, то была не война, но бойня. Кровавая и страшная.

Пылали храмы.

Кровь текла ручьями по пыльным дорогам.

Рушились капища.

Разбивались святыни и скрижали.

И воины Тирана, коих сам Тиран назвал Воины Бога, сжигали и обезглавливали калду и жрецов всех богов, кроме бога по имени Амэн, и сжигали тела их на алтарях их. А над жрицами и калду женского полу надругались, как хотели…

Ṫ

Мы долго стоим над телом Старика. Безмолвные. Неподвижные. Я и ты, мамá. Мы стоим, словно под гипнозом, не в силах отвести взора от этого ставшего кровавым месивом лица.

— Жаль, что у нас нет фотографической машины, — говоришь ты, — такой кадр!

— Мамá, — говорю я, — ты ведь не станешь возражать?..

— Против чего?

— Ну… он ведь всё равно умер…

— И-и-и?

— Его рука…

— Даже не думай об этом!

— Но, мамá!

— Я сказала: нет!

— Но почему?

— Потому, что не нужно к ней прикасаться. Вообще. Я чувствую, что эта вещица не из нашего мира. Ты не сможешь завладеть ею. Она завладеет тобой. Она уже владеет тобой. Неужели ты не чувствуешь, как тебя тянет к ней? Пока я жива, я тебе не позволю этого сделать. Лучше иди и выкопай яму — ты же его порешила, в конце концов.

— Чёрт? Дьявол? Дерьмо! Ааааааааааа!

Психонув, я пулей вылетаю из комнаты.

Как же меня это бесит! Всё бесит! Этот патологически солнечный день! Эта земля, в которой корней больше чем самой земли! Эта лопата, неудобная как собака! Любая коряга, наверное, в тысячу раз удобней! Эти руки! Не руки, а крюки! Но больше всего меня бесишь ты, мамá! Меня бесит твоя трусость! Ты — не колдунья! Ты — безмозглая курица! Нам выпал уникальный шанс: завладеть такой потрясающей штукой, а ты боишься не пойми чего! Какая же ты, мамá, тварь дрожащая!

Проходит пара часов и могила для Старика готова. Я выкапываю ее у дуба: просто выбрасываю рыхлую землю из ямы, которую сама же и выкопала несколько дней назад.

Хорошенько прооравшись, вдоволь наматерившись, выпустив пар, я успокаиваюсь.

Мы не отмываем Старика от крови, кала и мочи, но заворачиваем его в пару ветхих простыней, обвязываем верёвкой, забрасываем на тележку и везём к яме.

Мы закапываем его как собаку. Как злого, до предела всем осточертевшего кусачего пса. Сдох? Ну и слава Матери!

Ну? Что ты скажешь теперь, проклятый мертвый старикашка?!

Ночь.

Сон бежит от меня как от прокаженной.

Я смотрю на тени на стене, и все думаю, думаю, думаю, ду…

Ты не права, мамá, шепчу я. Зря ты не разрешила мне отрезать у Старика руку. Очень зря. Если в твоей жизни и была ошибка, то это она.

Теперь между мной и железной рукой, о которой я тайно мечтала всю жизнь, есть лишь одна преграда — ты…

Ṫ

Вернувшись домой с мешком честно заработанного серебра, Хэль долго обнимала дочерей, и долго расспрашивала о том, как провели эти дни.

Удалось ли вам, доченьки, собрать указанные травы, грибы и коренья?

Да, матушка, мы все собрали, как ты сказала.

Не появлялся ли кто чужой в наших краях?

Нет, матушка, никого вашими молитвами не было.

Не голодали?

Нет, припасов хватило сполна.

Не ссорились?

Как можно нам ссориться, матушка, мы ведь из одной утробы, и одна мать у нас…

Так расспрашивала Хэль.

Так сама же отвечала на свои вопросы, ибо дочери ответить ей не могли.

Все три дочери Хэль были мертвы.

Мертвы, обезглавлены и поруганы.

Соорудив волокуши, Хэль перевезла тела дочерей в горы, туда, где во множестве обитали грифы.

Там избавила от одеяний.

Сказала:

Так вы, дочери мои, скорее окажетесь в лоне Царицы Небесной.

И ушла.

Когда же вернулась через несколько дней, нашла только кости. Обглоданные кости трех возлюбленных дочерей.

Взяв камень, стала дробить оставшееся — дабы грифы склевали и это.

Когда же закончила разбивать кости, взяла горсть окровавленных осколков в ладони и прижала к своим глазам с такой силой, что едва не ослепила себя.

Сказала:

Пред лицом Царицы Неба клянусь отомстить за вас!

И если нарушу клятву, пусть Мать превратит меня в вечно гниющий, пожирающий испражнения труп!

Пусть на веки заключит мою душу в эту смердящую оболочку!

И да буду я до скончания времен бродить по земле, мучаясь и наводя ужас на живущих, если не исполню клятвы!

Ṫ

Белый как саван день.

В Доме тихо.

Только часы и постукивание ложек и вилок и ножей о тарелки нарушают этот silentium.

Мы сидим за столом в гостиной, обедаем.

— Милая, говоришь ты, будь добра, подай соль.

Я беру солонку и протягиваю тебе. Ты солишь кусочки обжаренного в масле картофеля. Насаживаешь несколько ломтиков на вилку, подносишь ко рту, кладешь в рот, на миг закатывая глаза от блаженства.

Я не смотрю на тебя, я жду.

И вот ты икнула.

Я отрываю глаза от тарелки и вижу, как ты меняешься в лице. Как хватаешься за горло. Ты уже понимаешь, что это конец. Что ты ничего не успеешь предпринять. Ты отравила меня! — говорят твои глаза. Да, мама! — отвечают мои. — Я сделала это! Как видишь, у меня хватило духу!

И вот твои глаза вылазят из орбит. Лицо становится багровым, как зрелый баклажан, а изо рта течет кровавая пена. Ты хрипишь, цепляешься пальцами за воздух, пускаешь горлом пузыри, но вот с громким стуком падаешь лицом на стол…

Яд действительно оказался самым быстрым на свете. Кстати, спасибо, что показала — где он стоит, и рассказала — как им пользоваться. И знаешь, мамá, я ничего не чувствую. Вообще ничего — ни жалости, ни страха, не гнева, ни сомнений. Словно это не я, но кто-то другой. Кто-то с моим лицом, с моим телом, даже с моим именем. Самозванец или допельгангер. Он действует сам, без моего волевого усилия. Механическая обтянутая плотью кукла.

Мне нужна эта чёртова рука, мамá! А ты мне мешала. Ты не оставила мне выбора.

Ну да ладно — дело сделано. Чертова рука никуда не денется. Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к тебе и пристраиваюсь сзади. Обнимаю тебя. Прижимаюсь лбом к твоей шее.

Мамá, ты была… я бы хотела сказать «добра», но вряд ли это слово применимо к нам — колдунам. Ты была ласкова и мудра. Но ты была служанкой Старика. И ты была его «давалкой», его вечной безотказной давалкой, и это меня бесило.

Всё это очень странно, мамá, ты не находишь? Сначала — еще до моего рождения — в Доме жили только вы со Стариком. Теперь Дом принадлежит мне. Только мне. Одно мгновение решило всё: я была никем, а стала всем. Отныне в этом Доме я — хозяйка и госпожа.

Я протираю твое лицо салфеткой, стираю с него остатки соуса и кровавую пену, обхватываю тебя руками и тащу по лестнице наверх, в твой покой — я уже достаточно сильная, чтобы справиться с этой задачей.

Когда спустя минут двадцать я выхожу из Дома, то смотрю на твоё окно и вижу в нём тебя: ты сидишь, прислонившись лицом к холодному стеклу, и смотришь куда-то в сторону. Я поднимаю руку и слегка шевелю пальцами. До скорого.

Я должна! Должна! Должна заполучить эту чёртову руку! Даже если она просто будет лежать на камине в моей комнате, она будет моя. Моя! Моя! Моя!

Откопав Старика, мне приходится повозиться. Рука никак не хочет отсоединяться от его плеча. Я иду в Дом и беру на кухне здоровенный разделочный нож…

Спустя час я вхожу в твой покой, мамá, и сбрасываю тяжеленную железную руку с плеча. Жуткий грохот сотрясает весь дом. Я думала, доски не выдержат и проломятся, но они выдержали.

— Видишь? — говорю я тебе, она всё равно стала моей.

Я опускаюсь рядом с тобой на пол и кладу голову тебе на колени. Вот так…

Ṫ

Гнев Хэль не был гневом обыкновенного человека. Ее гнев был гневом калду — холодным, расчетливым, долгоиграющим, ибо только истинный калду способен носить в себе гнев не только до самой смерти, но даже после нее.

Если к моменту своего ухода в обитель мертвых калду не растратил свой гнев, он будет возвращаться снова и снова в виде озлобленной тени, призрака, бесформенной злокозненной сущности — дабы мстить.

А способов, коими тень калду может вредить живущим — великое множество:

подтолкнуть стоящего на обрыве…

ослепить или оглушить в опасный момент…

нашептать голосом совести убийственное решение…

наслав черную меланхолию, вложить в руку оружие, вервие или яд…

столкнуть с обрыва на голову ненадежно лежащий булыжник…

пристрастить к вину или маку…

проникнув в нутро, прорасти раком-опухолью…

наслать такое умопомрачение, что объект мести своими собственными руками изрубит жену и детей…

извратить природное влечение так, что тот станет вожделеть полусгнившие трупы, шамкающих старух или дитяти… или полюбит вкус своих испражнений…

Много, очень много есть способов, коими тень колдуна может вредить живущим.

Если же того, кто разгневал калду, нет среди живых, он будет мстить его потомкам или потомкам потомков: убивать младенцев в утробе матери или портить их, дабы те рождались уродами или идиотами. И тень калду будет мстить снова и снова, покуда чаша его гнева не истощится до дна.

Таков гнев колдуна.

Именно такой гнев ледяным черным пламенем нестерпимо жег душу Хэль.

Да, она не знала ни имен убийц дочерей, ни их лиц. Зато она знала о них кое-что другое: все они были людьми…

Ṫ

Я думала, мамá разозлится на меня, но я ошиблась. Она слушала самым внимательным образом. Ни разу не перебила. Даже не шелохнулась.

— Что ты об этом думаешь, мамá?

— О чем именно?

— О моих фантазиях.

Мамá провела ладонью по моим волосам.

— Не о чем беспокоиться, милая. У всех колдунов так — и у тебя тоже. Это кровь.

— Кровь?

— Да. Кровь — основа всего. Она — первопричина всех явлений. Кровь растений — сок. Кровь земли — подземные потоки расплавленных камней и металлов. Кровь космоса — огонь. Но не тот, который жжёт, а другой — невидимый, неосязаемый, но пронизывающий всё мироздание. Это кровь играет в тебе. Твоя черная кровь проснулась, и теперь требует своего. Ты помнишь историю Хэль?

Я помнила…

Ṫ

Глядя на то, во что превращаются сыновья после того, как сломала на их сердцах печать, Хэль ликовала и ужасалась. Ликовала, ибо понимала: мести за ее погубленных дочерей быть. Ужасалась, ибо видела, в каких чудовищ превращаются ее дети, сколько злобы и гнева в них, как злы и жестоки они друг к другу.

Видела, что только ее запрет удерживает их от того, чтобы разорвать друг друга на куски.

Однажды Хэль поняла, что тянуть дальше — смертельно опасно для каждого из них. Тогда она собрала сыновей и сказала:

— Дети мои, пришло время узнать вам правду.

И Хэль поведала сынам историю о том, что были у них сестры.

О том, как люди надругались над ними, а потом убили и обезглавили, и она не смогла в последний раз даже взглянуть на лица своих девочек.

Поведала о пустоши. О демоне по имени Az-ul. О той черной силе, какую он через семя свое передал каждому из них.

О печати, наложенной ею на них, когда те пребывали в ее утробе.

Напомнила о том, как уводила каждого из них в лес, как привязывала ко древу, дабы сломать печать на их сердцах и высвободить дремавшее в каждом из них зло.

— Вы — моя кара людям. Мое оружие против них. С этой минуты вы свободны. Идите же к людям и берите себе жен из калду. И плодитесь. Но изводите наших врагов скрытно. Держите знаки зверя при себе, и, находясь среди людей, будьте как они. Помните, что наша цель — не истребление рода людского, но ужас, который мы должны посеять в человеческих сердцах. Выбирайте для этого самые ужасающие способы. Люди должны нас бояться сильней самой смерти. Но заклинаю вас: Тот, кто навредит кровному брату своему, будет проклят навек.

И сыновья Хэль ушли и сделали, как велела мать. И брали себе жен из калду, и те рожали сынов и дочерей. Когда же сыны и дочери входили в силу, сыновья Хэль ломали печать, что наложила на них мать, и что передавалась по наследству вместе с их кровью.

Так зародилось новое племя и новая раса. Так появились калду нового типа, в жилах которых текут две крови — красная кровь человека и черная кровь демона с ее извечной жаждой истребления.

Ṫ

В ту ночь я не сомкнула глаз.

Лежа в нагретой постели, я всё смотрела и смотрела на крест оконного переплета. Вертикальная линия, думала я, это воля и бесстрашие, это способность совершить немыслимое, безумное, чудовищное. Горизонтальная — отсутствие усилий, леность, pigritudo, состояние духа под названием «пусть всё остаётся как есть, всё как-нибудь само собой образуется». Это пассивность и покорность…

Ты была слишком послушной, моя прелесть! Выполняла все указания взрослых. Блюла законы и правила. Этого нельзя! Того не делай! Закон не позволяет! Тоже мне — паинька нашлась. Тьфу! Смотреть противно! Ты должна убить в себе «снежинку», какой была до этой минуты. Жалость к себе, твои бабские нюни и неспособность стать бездушной мразью привели тебя туда, где ты оказалась — в положение конченой неудачницы! Ты должна стать настолько безжалостной к себе, насколько это возможно. Прямо сейчас, прямо с этой минуты ты должна взять курс на то, чтобы стать железной.

ка

к рука

старика

Крест оконного переплёта…

Горизонтальная линия — это горизонт, orbis mundi, плоскость раскинувшегося под небом мира. Вертикальная — бесконечный космический мрак, в который погружена вселенная, которым окружена Земля. Даже днём, когда кажется, что тьма отступает пред натиском света, она каждое мгновение напоминает о себе — неустанно давит сверху вниз на каждую живую тварь, пригибая её к земле, к будущей могиле. Я всегда рядом, как бы говорит тьма. Даже когда ты не видишь меня, даже когда купаешься в лучах золотого солнца, Я — над тобой, выше облаков, выше неба. Чувствуй Меня. Не забывай про Меня. Memento Me.

Тьма… Сколько раз я лежала в этой тьме в гробу, снова и снова повторяя, словно молитву, заветную фразу: «Я мёртвая. Мёртвая. Мёртвая…», пытаясь хотя бы так причаститься к Матери. Надеясь ощутить на себе Её взор. Ожидая хоть какого-то подтверждения с Её стороны, что Она действительно существует. Что Она — не выдумка и не аллегория какого-то высшего принципа, но существует как осязаемая и наделенная сознанием сущность. Но подтверждений все не было и не было. Ни разу. Даже, когда я попросила Царицу вселенной, попросила первый и последний раз в жизни, о том, что было для меня действительно важно… попросила ничтожную крошечку — дать мне силы справиться с испытанием, дабы начать служить Ей по-настоящему… только и всего… ведь для Нее, сотворившей Вселенную, это не составило бы ни малейшего труда… но даже тогда Мать никак не проявила Себя. Она отвергла меня. Проигнорировала. Сделала вид, что не видит и не слышит меня, что я для Нее — пустое место. Ничто. Nihil. Но если Она не слышит самой чистой устремленной к Ней молитвы, если не видит самой искренней и преданной любви, то, может быть, Она не видит и не слышит никого из нас? И никакая Она не всё-видящая, всё-слышащая, всё-чующая и всё-ведающая, а слепая, глухая и бесчувственная. Не даром один из Её символов — caput mortuum. Череп — глух, слеп и ничего не ощущает. Он — мертвая кость. А кость не способна ни видеть, ни слышать, ни чувствовать. Кость — мертва. Ты можешь крушить ее молотом, пилить пилой или жечь огнём — она не проронит ни звука… Мать относится к нам как относится океан — к планктону, что кишит в его водах — с титаническим равнодушием. Матери нет до нас дела. Что бы мы ни сделали, как бы ни лезли из кожи вон, мы никогда, никогда, никогда, никогда не сможем это безразличие победить. И если однажды мы, калду всего мира, вдруг исчезнем, Она даже не заметит.

Я думала о том, что уже многие тысячелетия мы делаем то, что делали наши отца и матери. А до них — их отцы и матери. А до них — их родители. Мы несем простецам погибель, уничтожаем их скотов и урожай, насылаем бедствия и поветрия. И эта эстафета передается из поколения в поколение уже бездну времени. И мы убеждаем себя, что тем самым служим Матери. Но если хорошенько подумать, то все, кого мы уничтожаем, и так явятся пред Её сияющим троном. Без наших усилий. Все и так канут в небытие. Тогда получается, что мы, калду всего мира, несем простецам погибель с одной единственной целью: придать хоть какой-то смысл нашему совершенно бессмысленному существованию.

Вот, скажем, Старик и мамá. Они поклоняются Матери. Служат Ей. Но никто и никогда толком не видел Её. Не слышал. Не ощущал Её присутствия рядом. А то, что я ощутила на дне озера, мне могло просто померещиться. Я могла это выдумать. А эти пятна на моём плече — в том состоянии я вполне могла их сделать сама.

Что если Мать — всего лишь выдумка? Мифологический персонаж… игра воображения… плод чьей-то фантазии…

Что если Она — инструмент контроля? Сказочка для доверчивых детишек-калду, дабы держать нас в узде? Я сильно сомневаюсь, что тьма — разумна. Что она видит каждого из нас. Что она следит за каждым из нас. Оценивает. И, исходя из того что видит, наказывает нас или награждает.

Глядя на крест оконного переплета, я думала, что горизонтальная линия — это я. Валяюсь тут, словно гнилое бревно или падаль. Беспомощная. Никому не нужная. Бесполезная. Бессмысленная. Impotens. Invalida. Вертикальная линия — это Раймахия. Безумный. Окаянный. Прóклятый. С не запятнанной страхом душой.

О, Раймахия!.. Я до боли сжимаю бедра, и сладостная волна бежит по позвоночнику, пронзает тело до самой макушки. И, словно вспышка, пред глазами возникает картина: От горизонта до горизонта видны только горы. Сияющие, покрытые снегом вершины. Величественные и безжизненные. И на одной из них, на самой высокой, стоит колдун. Он длинноволос и широкоплеч. На нём одеяния из грубой черной кожи и меховой плащ из шкуры убитого им тигра. Он смотрит прямо на солнце. В его взгляде горит огонь лютой ненависти. Во всей его стойке ощущается угроза. Он стоит час. Два. Три. Но вот извлекает из ножен кинжал и, подняв руку вверх, направляет его острием на светило. Я убью тебя! — шепчет он, стиснув зубы. — Я убью тебя, проклятый Шамáш!

За черным крестом оконного переплета бледнело предрассветное небо. А я всё думала, думала… Я была где-то глубоко в себе. Во мне зрела мысль, которую я пока не понимала. Где-то там, в черных безднах моей души вызревало сложное и неоднозначное решение. Но слов, дабы выразить это, я пока не находила. Я только чувствовала, что стою на пороге. На пороге чего? Я не понимала. То было смутное ощущение. Предчувствие предчувствия, что нужен один шаг. Один дерзкий шаг.

Каждое мгновение, думала я, мы принимаем решение. Оно может быть всего лишь мыслью, неосознанным молчаливым согласием. Но каждое, каждое мгновение нашей жизни мы в глубине своего сердца, в самых сокровенных тайниках души говорим одно из двух. Либо. Я принимаю всё, что со мной происходит, происходило, и будет происходить с покорностью и смирением. С покорностью овцы. Со смирением раба. Либо. Я не согласен! Я не принимаю происходящего! В моей жизни всё будет так, как я хочу! Моё решение — закон! Моё желание — закон! Моя цель — единственный смысл моей агонии и моей борьбы! И я лучше сдохну, пытаясь осуществить задуманное, чем буду плывущей по течению щепкой! Каждое. Каждое мгновение. С момента, как в нас проявляется воля, и до момента, как вместе с последним вздохом она покидает нас.

Когда тьма за окном стала отступать пред натиском света, когда утро запустило в мир свои изогнутые белые пальцы и заглянуло в мой покой, я услыхала внутри своей головы едва различимый голосок. Кто-то, кто сидел глубоко-глубоко внутри меня шепнул:

— Убей солнце, моя прелесть! Убей это чёртово солнце!

Свесив ноги с постели, я долго смотрела на сполохи тлеющих углей — поленья, что мамá подкинула перед уходом, почти полностью догорели. Я набиралась мужества, которого мне всегда так не хватало.

В комнате было тепло. Едва уловимо пахло гарью.

Затем перевела взор в темный угол, там на стене спокон века висел crucium — тау-крест с рельефным изображением раскинувшей руки Матери.

Наконец, я стала на пол и сквозь темный натопленный воздух пошла к своей цели.

От каждого шага в глазах у меня темнело, ибо каждый шаг отзывался мощной волной боли, что рождалась в изувеченной стопе и стремительно неслась вверх: через колено — к бедрам, через бёдра — к животу, в грудь, а затем — прямо в мозг. Из-за боли те несколько шагов, что обычно я проходила за две секунды, я преодолела за пару минут. Но разве могла эта боль сравниться с той, что причинил мне Старик — отвались его хозяйство! — когда вгонял в мои стопы огромные кованые гвозди?

И вот я подошла к едва различимому в потемках, висящему на стене кресту. В комнате было слишком темно, и он выглядел всего лишь темным т-образным пятном с размытыми краями.

— Послушай меня, Мать всех ужасов, страданий и боли! — сказала я, глядя на круциум. — Я много думала о Тебе… и теперь хочу задать один простой вопрос: А существуешь ли Ты вообще? Ведь ничто, абсолютно ничто не говорит о Твоей реальности.

Молчишь? А не слишком ли много Ты молчишь? Скажу прямо: Твое молчание — у меня в печенках! Оно меня просто бесит! И ладно бы Ты молчала, но хотя бы изредка подавала хоть какой-то знак… Но нет, от Тебя — ни ответа, ни привета…

А знаешь, у меня есть идея. Я придумала, как Тебя расшевелить…

В этом месте её сердце забилось как бешеное. Где-то глубоко-глубоко внутри себя она ощутила, что приблизилась к какой-то невидимой черте. С одной стороны она ощущает страх, с другой — понимает, что способна переступить эту черту.

— Я, Носферату из рода Свартебломст, говорю Тебе, Хозяйка времени и космической бездны, Тебе, Матерь Тьмы: Если Ты действительно существуешь, если действительно видишь всё, увидь и это!

Сказав так, я смачно плюнула на крест:

Тьфу!

— Если Ты, действительно всё видишь, накажи меня за это прямо сейчас!

Тьфу!

— Обрушь на меня потолок!

Тьфу!

— Ослепи меня!

Тьфу!

— Сделай меня немой!

Тьфу!

— Останови мое сердце!

Тьфу!

Стоя пред образом Матери, я раскинула руки в стороны и устремила лицо вверх. Меня буквально колотило от возбуждения. Я делала немыслимое: ни один калду на свете никогда и ни за что не решился бы на подобное. Ибо верил. В моей же душе веры не было ни на грош. Я абсолютно точно знала: потолок не обрушится на меня, сердце мое не остановится, язык не онемеет, а глаза не ослепнут. Никто! Никто не накажет меня за мое кощунство, ибо того, кто смог бы это сделать, просто напросто не существует.

НЕ

СУ

ЩЕ

СТВУ

ЕТ

Сняв круциум со стены, я доковыляла до камина.

— Да пошла Ты! — сказала я и бросила крест во тлеющие угли. И тот, полежав пару минут, вспыхнул и занялся пламенем.

Плоть и кость

Как, какими словами передать то, что я испытывала?

Всю свою жизнь, можно сказать — целую вечность, я безвылазно прожила на одном месте, не удаляясь от Дома дальше, чем на день пути. За эти годы все тропы были исхожены вдоль и поперек. Все красивые местечки — облюбованы и переоблюбованы до дыр. Глаза б мои на них уже не смотрели!

Всю жизнь, всю свою долбану, никчемную, сраную жизнь я наблюдала один и тот же вид за окном, трогала в Лесу одни и те же камни и деревья. Всю жизнь играла в одни и те же выдуманные мною же игры. В печенках уже все эти игры!

Даже окружающие меня пейзажи, какими бы неописуемо прекрасными они ни были, и как бы ни вдохновляли меня прежде, теперь казались плоскими, как картинка на бумаге, лишенными цвета, скучными.

В моей жизни не было ни сверстников, ни соседей, с коими можно было бы обменяться новостями, к кому можно было бы зайти в гости — на чашечку детских слез. Всю жизнь перед моими глазами мелькали две неизменных физиономии — морщинистое лицо угрюмого Старика и прекрасное лицо мамá.