Бесплатный фрагмент - Огненное колесо

Я посвящаю эту книгу моим любимым внукам —

Георгию и Игорю.

Настоящая жизнь и взрослость начинаются там, где кончается привычный и понятный мир детства. Пройдет немного времени и вы, как и герои этой книги, окажетесь на пороге взрослой жизни. И вам придется шагнуть навстречу своему Огненному колесу. Главное, чтобы перед тем как сделать выбор, вы осознали всю ценность хрупкой жизни и обрели силу привязанности к своим родным и своей Родине.

16 августа 2025 года

Огненное колесо

— Все готовы? — Егор повернулся к друзьям, быстрым взглядом окинул каждого, просчитал, проверил, все ли взяли, коротко отдал команду, — Мишка, тебе сегодня на углу стоять. Если кому приспичит спозаранку двинуть куда-нибудь. Остальные, взяли инструмент и за мной. Маски оденьте.

В предрассветных сумерках три фигуры в наброшенных на голову капюшонах двинулись в угол двора к заваленной мусором помойке. Четвертая отступила в тень под развесистые ветки клена и замерла, растворилась на фоне разваленного частокола тусклых шершавых стволов. Присутствие ее выдавал только блеск настороженных глаз из глубины.

Тем временем фигура поменьше размашисто разровняла валиком красную грунтовку по бетонной стене, огораживающую помойку. Еще одна приготовила баллоны с краской, фигурно резаные куски картона, какие-то мелочи. Работали быстро, четко и слажено. Происходящее напоминало монтаж театральных декораций, где сценой был банальный мусорный угол двора, каких много в любом углу городской застройки. Колосниками сцены казались нависшие корявые ветви деревьев, а занавесом — ниспадающий сверху клоками предрассветный туман. И если бы не голос Егора, отрывистый, напряженно приглушенный, изредка переходящий в свистящий шепот, то спектакль можно было назвать пантомимой:

— Натаха, давай трафарет. Сюда приложи, еще сюда, и здесь тоже. Держи ровно, — нервничал, разражено выговаривал, — тихо, тихо все делаем. Утром любой звук гремит, как будильник в ведре.

Постепенно на свежеокрашенной, вызывающе красной поверхности стены, то здесь, то там начали появляться контуры мух, складываясь в неприятно кишащую перепончатую кашу.

— Теперь главного героя давай, — Егор перевел дух, приложил большой трафарет к стене, нажал кнопку аэрозоли, усмехнулся, — последний аккорд.

Часть стены над мусорным контейнером, декорированным стараниями жителей обрывками бумаги и картофельными очистками, украсил портрет местного начальника ЖЭКа. В искреннем удивлении слегка вздёрнуты брови, глаза колючат хитрым прищуром. Вот-вот важно качнет лысой головой с рисованной мухой на лбу, и прозвучит узнаваемое: « А что, собственно, здесь происходит?»

Егор отступил немного назад, прищурился, окинул взглядом новые декорации двора. Угловато задевая острыми локтями контейнеры, нанес маркерами сине-зеленые штрихи на мушиные брюшка. В правом верхнем углу размашисто чиркнул синим «Does»:

— Надеюсь, наш новый «кусок» подвигнет уважаемого Палыпалыча на подвиг, и он приведет в порядок этот двор.

Из-под клена раздался тихий протяжный свист.

— Уходим, — и четыре тени быстро растворились в сиреневой мгле дворов унылых пятиэтажек.

В гулком колодце двора послышался тонкий звук каблучков. Неожиданно он прекратился. Через минуту тишины сонный двор встрепенулся от мелодичного девичьего смеха:

— Ой, смотри! Какие шикарные мухи… Особенно на физиономии!

Девушка пританцовывала на одной ноге, пытаясь вытряхнуть из туфельки попавший туда камушек. Повиснув на руке своего приятеля, она махнула туфелькой в сторону свежей росписи и, заливаясь смехом, пояснила своему недоумевающему кавалеру, — этот «Does» появился весной и с тех пор своими живописными выходками не даёт покоя нашему ЖЭКу. Его никто не знает, никто не видел. Наряд полиции одно время дежурил, но он неуловим. И уже пресса заинтересовалась. Смех смехом, но он заставил шевелиться коммунальщиков. ЖЭК вынужден теперь все время наводить порядок там, где появляются его рисунки.

Где-то на этажах хлопнуло окно, парочка притихла, и цоканье каблучков утонуло в ближайшем подъезде. Гулко закрылась входная дверь.

Егор проводил Наташу до двери квартиры. Предусмотрительно, забрал маркеры, перчатки и вымазанную краской куртку:

— Очищу от пятен так, что не найдешь, где были, — на вопросительный взгляд девушки ободряюще улыбнулся, махнул на прощанье рукой и рванул вниз по лестнице, перескакивая через три ступеньки. У дверей подъезда остановился, прислушался, толкнул дверь. Грохнув металлическим полотном, шагнул на улицу. Усталой походкой спокойно пересек двор, в котором еще полчаса назад исполнял главную роль в театре серых теней, вооруженных баллонами с краской. Но теперь уже вряд ли кто мог с уверенностью сказать, что именно этот опрятно одетый, худощавый интеллигентный подросток с умными серыми глазами только что нарушал общественный порядок. Шел вдоль стены, привычным жестом руки ерошил, отбрасывал с высокого лба русые пряди волос. Насмешливо щурился, с ироничной улыбкой поглядывал на дело рук своих. Представлял, как будут рвать и метать блюстители коммунального порядка. Невесть откуда появятся журналисты и защелкают фотоаппаратами. Участковый составит протокол о хулиганстве неустановленных лиц. Мысленно возражал. Какое же это хулиганство? А невыполнение должностных обязанностей это нормально? Поэтому кусок росписи, прикрывший зачуханный угол во дворе, считается преступлением?

Мысль, что новость мелькнет в прессе, грела. Егору уже не раз представлялась возможность выйти на авансцену. Дать интервью, с открытым забралом высказать то, о чем он и его друзья думают, когда совершают свои вылазки. Но нет. Это исключено. Егор строго придерживается негласного «кодекса чести». Только анонимность для зрителя и неуловимость для закона. Иначе его искусство перестанет быть свободным.

Накануне Мишка-друг, когда эскизы готовили, возразил. Мол, клево, все это. Но почему страна не знает своих героев? Егор ему сказал, как отрезал, чтобы раз и навсегда зарубил себе на носу. Ладно, другие, пацаны, салаги начинающие, так думают. А с Мишкой Егор с первого класса за одной партой в школе сидят. Сколько всего уже было. С полужеста, полуслова друг друга понимают. Славы ему захотелось. Хвастануть, перед девчонками порисоваться. Соображать должен, не маленький. Обратной стороной медали станет конец их общественно полезной, как говорят в школе, деятельности. Наташка, Мишкина сестра, молчала при разговоре, а потом неожиданно щелкнула брата по носу и язвительно так поддела. Мол, уши у него в телевизор не войдут. Точно подметила. Уши у Мишки действительно знатные, большие и красные, особенно когда он злится. Но на сестру у него злиться не получается. Она хоть и младше Мишки на один год, а командует братом на раз-два.

Вообще, Наташка — клеевая девчонка. И талантом бог не обидел. Только одно растаивало Егора, влюбилась она в него. Ходила за ним как хвостик, проходу не давала. Егор с Мишкой соберутся куда-нибудь, и она тут как тут. А попробуй с собой не возьми. Настырная, ей слово, а она десяток аргументов в ответ. Собственно, из-за этой ее настырности Егор и был вынужден взять ее в свою команду. Думал, пару раз сходит, ей надоест и отстанет. Но нет, девчонка увлеклась. Гибкая, быстрая, стрельнет темными глазами, как пригвоздит. Всегда делает все в нужное время и в нужном месте. Сумела со временем стать незаменимой в команде.

Как-то раз принесла Егору свои эскизы. Молча открыла папку. На стол упали листы. Удивила его своей широкой фантазией, а еще больше — техничностью. Егор долго разглядывал, вертел в руках то один эскиз, то другой. Неумело скрывал восхищение. Не знал, как похвалить. Могла не поверить, решить, что просто утешить хочет. Потом ткнул пальцем в самый яркий лист, сказал, что такое должны увидеть люди. В следующий раз решим, когда и на какой стене расписывать будем. Спросил, придумала ли она себе тэг. Ждал бурных восторгов, а она только вспыхнула румянцем на скулах, потупила глаза, и губы едва прошептали: «Спасибо».

Чувствовал Егор, что не это главное для Наташки. Важной для нее была его, пусть скупая, но похвала. Казалось, что ждет она от него поступка, слов, предназначенных только ей. Стрельнет глазами, как насквозь пройдет. Только нечего было сказать ей Егору. Не выговаривалось. Неуютно чувствовал себя Егор под этим Наташкиным девичьим рентгеном, неловко как-то.

В свои пятнадцать лет влюбиться Егор себе категорически не разрешал. Слишком грандиозные он ставил перед собой цели. Не представлял, куда завтра вырулит его судьба, когда шагнет он из школьного класса в большую жизнь. Не мог он в такой ситуации взять на себя ответственность за кого-то. А любовь, как он считал — это все-таки ответственность. Не раз порывался поговорить с ней. Расставить все по местам, подвести черту. Но не требовала ничего Наташка. Не давала повода, не произносила тех слов, какими девчонки, ее ровесницы, легкомысленно бросались в ВКонтакте и смс-ках. Так разговор, заготовленный им давно, в котором даст он ей от ворот поворот, Егор каждый раз отодвигал на потом. А потом еще раз, и еще раз, на потом. А потом привык к тому, что рядом с ним верный, влюбленный в него, Егора, друг. Пусть даже это девчонка, но друг-товарищ, на которого во всем можно положиться.

Тихо, чтоб не разбудить мать, Егор открыл дверь. С кухни тянуло подгоревшей яичницей. Так и есть, у гремучего холодильника, в углу, за кухонным столом сидел отчим. Федор, как его называл Егор, уже пришел с ночной смены. Жил он у них уже года два. Егор замечал, как с появлением в их доме крепкого, немного медлительного, железобетонного Федора, мать расцвела, помолодела. Замужество, как ладонью сняло, казалось, накрепко прикипевшую к ее лицу житейскую усталость.

Растившая Егора в «безотцовщине», она теперь всякий раз повторяла, что обрела, наконец, опору, «мужское плечо». Егора немного обижала, такая материна внезапная забывчивость. А что, Егор — «не мужское плечо»? Ладно, когда еще маленький был. Но он с двенадцати лет он уже начал подрабатывать. Мало того, что никогда не просил у нее мелочь на свои удовольствия, мог иной раз в дом, в семью сам деньги принести. Поэтому, с точки зрения Егора, Федор в их семье, был скорее вторым «мужским плечом», но никак не первым. Со временем Егор понял, что, не материальную сторону жизни мать имела ввиду. Есть еще нечто такое, что может опору, более твердую, дать человеку в жизни.

С отчимом они нашли общий язык. Особенно после того, как Егор разрисовал въезд в автомастерскую Федора. Это был его первый эксперимент уличной живописи. Тем ценный для Егора, что он только-только отошёл от граффити. Он уважал продвинутых райтеров, с некоторыми приятельствовал. Нередко приходил пообщаться на место их встреч под городским мостом. Но бессмысленное повторение надписей на заборах Егора уже не привлекало. Ему хотелось большего. Сделать рисунок не просто заумной мазней, а наполнить его смыслом. Ворота автомастерской получились броскими, эффектными, цепляли случайный взгляд еще от перекрестка, и Федор предоставил Егору и его команде десятиметровый кусок забора для их художественных тренировок. Егор оценил жест отчима. Так началась их на равных, скупая на эмоции, мужская дружба.

— Подгорело, — Егор отодвинул сковородку на край плиты, включил чайник, пошарил в холодильнике, нашел кусок сыра, порезал прямо на цветной клеенке стола.

— Задумался с устатку, — кивнул Федор, — ты тоже с ночной смены?

— Почти.

— Ну и где сегодня автограф оставил?

— На помойке в соседнем дворе. Только не нужно морали читать, — Егор поспешно отвернулся.

Отчим хоть и не поддерживал бесконечные материны наставления, все же редко, но мог высказать пару назиданий. Особенно по поводу ночных вылазок.

— Я и не собираюсь, — Федор пристально посмотрел на пасынка, помолчал, бросив уставший взгляд в окно, — спросить хочу тебя, Егор. Ты вроде нормальный пацан. Зачем тебе этот экстрим? Я тебе целую стену отдал под роспись. Хочешь еще дам? Ты уже до белого каления местное начальство довел. А чиновник, существо прожорливое, и если кусок у него отрывают, что как раз ты и делаешь, то он начинает мстить, настырно и изощренно. Вычислят тебя, статью пришьют, да не хулиганскую, а что-нибудь вроде вандализма. А там штрафы… ого-го. Мы за всю жизнь не расплатимся.

— Я решу этот вопрос.

— Ух ты! Решит он, — усмехнулся Федор, — как? У меня в автомастерской заработаешь? Не спорю, парень ты толковый. Когда у меня подрабатывал, я хвалить не успевал. Но на эти заработки не выкрутишься. Не подмастерьем, мастером и то сомнительно, что много заработаешь. Пока выучишься…

— А я и не собираюсь всю жизнь гайки под машинами крутить. Я на будущий год, после девятого класса, в Москву поеду. В Строгановское поступлю.

— Э-э-э, до Москвы ещё доехать нужно. На что поедешь? На что учиться будешь? На что жить? Художеством своим заработаешь?

— А я уже заработал. Ночной клуб декорации в прошлом месяце заказывал. И еще заработаю, — Егор, заносчиво вздернул подбородок, — давай расставим точки… Хватит меня в пацанах держать…

— Да уж, заметно, что кухонный потолок макушкой подпираешь.

Оба враз замолчали, изредка прихлебывали терпкий горячий чай, жевали хлеб, сыр, вчерашнюю материну стряпню. Егор смотрел в окно, как заря, едва касаясь макушек дворовых кленов, медленно разливалась по небосклону. Мысли фрагментами возвращались к событиям этого утра. К новым эскизам, которые сделал вчера. Натахиной куртке, которую нужно сегодня обязательно отчисть, иначе краска прикипит напрочь. И еще о многом другом. Первым нарушил молчание Федор:

— Не знаю, Егор, то ли завидовать вам, вот таким, почти с пеленок предприимчивым. Знающим, что вам нужно, когда и сколько. То ли жалеть вас. Я с друзьями в твои годы летом под гитару в сквере песни орал, девчонок провожал, на дискотеках па-де-де выделывал под попсу. Все было так безбашенно. Впереди широкая жизнь, в которой сто дорог и все твои. Торопился отгулять, наестся «от пуза» этой безалаберностью, без обязательств, без расчета. А уж потом со спокойной совестью можно и в ярмо взрослой жизни впрягаться. Армия, работа, семья, дети, пенсия — и на покой. Все переломало, перекрутило в раз, рухнуло в девяностые в тартарары. Перемолотило жерновами. Потом устаканилось, и пришли вы. Безмерно озабоченные что ли. Будущим своим. Еще дети, а уже вроде как взрослые. С планами, расписанными на всю жизнь почти с пеленок. С мозгами, заполненными мыслями о заработках, о карьере, о бесконечных удовольствиях. Кто-то в соцсетях по уши завяз, думает, что жизнь можно в виртуале прожить. Третьим адреналина не хватает, в поисках экстрима по трубам, да вышкам лазят. Живут даже не одним днем, одной секундой. И ты тоже без экстрима не обходишься. Зачем вам все это? Неужели нельзя просто, пока школьное детство, любить, дружить? Гулять пока гуляется? Чего улыбаешься, Егор? Не так сказал? Не так понял?

— Не так. То есть, ты совсем не понял. У тебя трафарет древний. На нас, сегодняшних не подходит. Угол зрения устарел. Извечное. Отцы и дети. Ты торопился отгулять по полной, а потом — куда жизнь вырулит. А я предпочитаю не ждать, чтоб не получать от судьбы сюрпризы. Я выберу свою, только мне нужную дорогу. И буду шагать по ней сам, без чьих-то советов. Несмотря ни на что.

— В старики, значит, записал? В мумию фараонскую меня определил? Ух, Егор, ну и заявленице. В каких книжках вычитал? Смотришь на вас, молодежь, на друзей твоих, и не понятно, какая каша в голове у вас варится. Откуда и почему такая самоуверенность? Словами такими бросаться нельзя. Судьба, она, как колесо огненное, прокатит по твоей спине и разрешения не спросит, — усмехнулся Федор, встал, с высоты роста хлопнул Егора по плечу, — ладно, герой, иди досыпать, у тебя уже глаза закрываются. Только тихо, мать не разбуди.

Егор, с почти закрытыми глазами добрел до своей кровати и провалился в тревожный сон, скрутивший в лоскутный калейдоскоп все события этого утра.

Проснулся Егор от дразнящих кухонных запахов. Доносилось чем-то вкусным, не давало спать. Сквозь обрывки еще не отступившего сна услышал оживленный голос матери:

— Да отправить Егорку в деревню, к моей сестре. Она давно зовет. Отдохнет там, на природе, отъестся на натуральном молоке. Худоба такая. Федя, ты поговори с ним.

Егор открыл глаза, напряженно прислушивался к разговору. Визит в Тургеневку к тётке не вызывал энтузиазма. Что он там делать будет? Коров пасти? Егор сел на кровати. У тетки в деревне он гостил всего раз, да и то давно, еще, наверное, первом классе. Из воспоминаний сохранились только яркие, словно книжные, картинки. Речка с узкой песчаной косой, желтой дугой уходящей к стремнине. Душистое поле за огородом, желтой лютиковой простыней подступившее к темной щетине соснового бора. И невозможно синее небо с пирамидами белоснежных облаков.

— В ссылку меня собрались отправить? — пришлепал босыми ногами на кухню, подпер плечом дверной косяк, поглядывал исподлобья сквозь упавшие на лоб нечесаные светлые пряди.

— Егорушка, в какую ссылку? К тёте Тане, в Тургеневку. Разве ж это ссылка? Садись, Егор, я тебе сейчас тоже блинчиков положу. Ох, полотенце забыла принести. Федор, пригляди за сковородкой, я сейчас, — и засеменила в комнату, в халатике с ситцевыми цветочками, животом вперед, положив на него руку, другой подбирая упавшие светлые пряди волос. Федор придвинулся ближе к севшему за стол Егору:

— Не бузи. Матери скоро рожать. Малыш появится, тут первое время суета будет. Ор, беспокойство сплошное. Ты поезжай лучше. И ты отдохнешь, и ей спокойнее будет.

— Ясно, мешаю вам. То есть вашей семейной идиллии мешаю.

— Что несешь? Не вздумай это матери сказать. Она и так по ночам с боку на бок перекладывается, все заботы о тебе.

— А вот это уже шантажом называется. А вы меня спросили, хочу я в деревню или нет? Может, у меня планы есть? Когда-нибудь мои желания начнут уважать в этом доме?

— Да что ты как ребенок? Хочу, не хочу. Гляди-ка, важный какой стал. У него планы видите ли. Планы твои должны совпадать с семейными. Вот будешь жить самостоятельно, тогда и планы свои будешь претворять в жизнь. В общем, не о чем говорить, собирай вещички. Сегодня вечером дядя Коля, приедет за тобой.

— А я помогу собраться, уложу все, как надо. Гостинцы еще подсобрать успею, — подхватила вернувшаяся с полотенцем в руках мать.

Спорить было бесполезно. Егор выскочил в коридор, схватил Наташину куртку. Хлопнул входной дверью на материно: «Егорка, блинчики-то?» Не заметил, как пролетел три лестничных марша, остановился на крыльце подъезда. Злился, от того, что не было на самом деле у него планов, но все решили за него. Не спросили, не посоветовались. Понимал, что нельзя так. Нагрубил всем, самое главное матери. Не хотел, как-то так само получилось. Знакомое чувство вины шевельнулось, растаяло, но осадок остался. Умом-то Егор понимал, что любовь это материнская, но всякий раз казалась она ему удушливой какой-то, связывающей по рукам и ногам. Раздражала, заставляла срываться на крик, грубить, бросаться обидным «Отстань»! А потом жалеть, что так себя вел, и прятать глаза от стыда. Мама-то, она единственный человек, кому он нужен.

До вечера Егор проболтался у Мишки. Благо его предки были на работе. Там же помог Наташке отчистить куртку. Мишка со смехом рассказывал, как они с сестрой, вернувшись с вылазки, сочиняли проснувшейся матери, что ходили смотреть рассвет. Им, как будто бы, задание в школе дали на каникулы, встретить рассвет, проводить закат. А потом написать первого сентября сочинение.

Егор сочувственно улыбался. У него не было проблем с ночными отлучками. Мать доверяла ему. Да и отчим всякий раз проводил параллели между своими школьными похождениями с Егоровыми, на фоне которых тот в своих художественных развлечениях выглядел более, чем скромно. У Мишки с сестрой родители по-другому относились к их увлечениям, поэтому другу часто приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы договориться с ними.

К концу дня Егор вернулся домой, под укоризненным взглядом матери на дно сумки демонстративно бросил альбом. Собрал маркеры, карандаши. Сверху мать упаковала одежду:

— Егор, ну зачем ты так? Мы же добра тебе желаем, и я, и Федор. Отдохнешь на природе. Там речка, лес. И мне спокойнее будет.

— Ладно, мам, ладно, — и Егор приобнял всхлипнувшую было мать, — ты только себя береги.

Утро началось рано и шумно. Приехал дядя Коля, громко говорил, смеялся. мать все шикала на него, просила соседей не беспокоить.

— А, поворотись-ка, сынку! Здоров стал, вырос, длинный-то какой! Тетка и не узнает тебя. Хорош племянник, хорош, — Егор выбирался из объятий дяди Коли, как из-под обвалившейся на него поленницы дров.

Дядька был мужиком большим, шумным, с острым взглядом, проникающим внутрь до самого позвоночника, с гудящим из широкой груди трубным голосом:

— Вещи собрал? Машина внизу стоит, у подъезда. Да куда ты торопишься? С матерью не подосвиданькался. И на дорожку, как полагается, присесть нужно.

Суета, поднятая дядькой, переполняла и выплескивалась вместе с ним из маленькой прихожей в подъезд. Егор едва успел присесть на край тумбочки, как дядя Коля уже схватил его сумку, весело брякнувшую баллонами аэрозоли, которые Егор успел сунуть напоследок:

— О, что это так музыкально гремит?

— Егор, ты зачем это взял, где ты там рисовать будешь? — всплеснула руками мать, — оставь, там деревня, природа… До красок ли?

— Мам, я сам знаю, что мне брать, — Егор сухими губами прижался к ее плечу, крепким рукопожатием сжал ладонь Федору, взял сумку из рук дяди Коли, и стремительно понесся через три ступеньки вниз к машине.

— Егор! Я сейчас в соседнем дворе была, там, оказывается, шум, гам весь день. Помойку выкрасили, — Наташа смотрела снизу вверх на высокого Егора, улыбалась, морщила свой аккуратный носик. Маленький, быстроглазый Санчо Панса. Верный оруженосец с хвостиком-пучком темных кудрявых волос.

— Ты как будто караулишь меня. Куда не пойду — словно из земли вырастаешь, — насмешливо улыбался, — надо же, даже не смутилась… А я вот уезжаю к тетке в деревню.

— Как уезжаешь? Целый день был у нас, и не сказал ничего, — в глазах девочки блеснула слеза, встряхнула головой, справилась с подступившим к горлу спазмом, тихо прошептала, — Егор, а как же я? Возьми меня с собой.

— Наташа, ты же умница, — Егор поставил сумку на землю, взял ее за тонкие, чуть подрагивающие прохладные пальцы, — ты вот сейчас сказала это, а сама наверняка знаешь, что это невозможно.

— Когда девушке говорят, что она умница.., — пыталась пошутить, потом отвернулась, стояла, смотрела куда-то в конец двора.

— Зачем ты говоришь такие глупости? Ты хорошая, красивая. Нам давно нужно было поговорить. Я не хочу, чтобы ты напрасно надеялась, — Егор, не решался продолжить, медлил, потом собрался духом, наклонился к ее лицу: