Бесплатный фрагмент - Он

третий раз. глава 1

Холод. Не просто прохлада, а пронизывающий, влажный, до костей леденящий холод. Он был первым, что ворвалось в сознание, вырвав из небытия. Сознание боролось, цеплялось за остатки ничего, но холод побеждал, заставляя нервные окончания вопить незримым, беззвучным визгом. Оно открыло глаза — или это был просто рефлекс, реакция на агрессию среды? — и увидело темноту. Не просто отсутствие света, а густую, тягучую, почти осязаемую субстанцию. Темноту заброшенного места, пропитанную запахами тлена, пыли и чего-то еще… чего-то кислого и металлического, что щекотало ноздри и вызывало спазм в горле.

Оно лежало. На спине. Поверхность под ним была жесткой, неровной, холодной как ледник. Бетон? Камень? Руки, скованные тем же леденящим онемением, что и все тело, медленно, с трудом, словно преодолевая сопротивление загустевшего воздуха, ощупали окружение. Шероховатость, острые выступы, липкую влагу. Где-то вдали, в этой бездонной темноте, капала вода. Монотонно. Раз. Пауза. Раз. Пауза. Каждая капля — удар крошечного молотка по натянутым струнам нервов. Тук. Пауза. Тук. Пауза. Звук казался единственной меткой времени в этом застывшем аду.

Попытка пошевелиться обернулась волной тошноты и головокружения. Мышцы отказывались, протестовали жгучей болью, будто их долго выкручивали. Но страх — животный, первобытный, не имеющий формы и имени, лишь чистый инстинкт выживания — был сильнее. Он заставил перекатиться на бок. Стук костей о твердую поверхность отозвался глухим эхом, растворившимся в темноте. Эхо… Значит, пространство большое? Пустое? Оно прислушалось, затаив дыхание, которого, казалось, и не было. Ничего. Только вечное, изматывающее тук… тук… тук… И собственное сердце, бешено колотящееся где-то в горле, готовое вырваться наружу.

Надо встать. Надо двигаться. Надо выбраться. Мысль была туманной, словно чужая, но настойчивой. Оно уперлось руками в ледяную, мокрую шершавость пола. Каждый сустав хрустел, каждая мышца горела. Поднялось на четвереньки. Темнота плыла перед глазами, сливаясь с тошнотой. Тук. Пауза. Тук. Оно замерло, втянув голову в плечи, как загнанный зверь. Кто-то есть? Чувство было почти осязаемым — ощущение взгляда в спину, тяжелого, изучающего, липкого. Оно резко обернулось, чуть не потеряв равновесие. Ничего. Только непроглядная мгла и вечные капли. Но чувство не исчезло. Оно висело в воздухе, как электричество перед грозой. ОН. Слово пронеслось в сознании, как обжигающая искра, неоткуда взявшись. ОН. И с этим словом страх сжался в тугой, болезненный комок под ребрами.

Оно поползло. Наощупь. Ладони скользили по ледяной влаге, цеплялись за острые камешки, обрывки чего-то мягкого и гнилостного. Запахи усиливались: гниль, ржавчина, затхлость заброшенного подвала или… чердака? Оно не знало. Знание было стерто, остались лишь инстинкты и этот всепроникающий ужас. Вдруг пальцы наткнулись на нечто вертикальное. Холодный металл, покрытый толстым слоем шершавой ржавчины. Труба? Решетка? Оно потянулось выше, вставая на колени. Металл уходил вверх, в темноту. Стенка? Оно двинулось вдоль преграды. Шаг. Пауза. Прислушаться. Тук. Шаг. Пауза. Чувство взгляда, неотступного, голодного. ОН следит. Шаг. Рука скользнула по металлу — и вдруг провалилась в пустоту. Проем! Дверной проем? Оно шагнуло вперед, в новую порцию неизвестности.

Пространство изменилось. Воздух стал еще холоднее, тяжелее, им было труднее дышать. Под ногами — не бетон, а что-то хрустящее и скользкое одновременно. Стекло? Черепки? Оно не стало выяснять. Главное — уйти от туда, от того места пробуждения. И от НЕГО. Оно ускорило шаг, спотыкаясь о невидимые предметы, цепляясь руками за стены, которые теперь казались ближе, облицованными чем-то холодным и гладким, как кафель. Запах… Запах изменился. Кислота и металл стали резче, отчетливее. И еще что-то… что-то сладковато-приторное, тошнотворное. Запах разложения?

Внезапно, где-то совсем рядом, раздался скрежет. Резкий, пронзительный, как нож по стеклу. Оно вжалось в стену, сердце замерло. Скрип повторился. Металл по металлу. Ближе. Прямо за углом? Оно зажмурилось, хотя в темноте это не имело смысла. Каждая клетка тела кричала: БЕГИ! Но куда? Темнота была повсюду. Скрип прекратился. Наступила тишина, зловещая, давящая, нарушаемая лишь его собственным прерывистым дыханием и… и новым звуком. Тихим, едва уловимым всхлипом. Как будто плачет ребенок. Где-то впереди.

Это был капкан. Оно знало. Но что оставалось? Идти назад? Туда, где ждал ОН? Плач звучал так беспомощно, так одиноко в этой ледяной могиле. Оно сделало шаг вперед, к источнику звука. Потом еще один. Плач становился чуть громче, но не ближе. Как эхо, блуждающее по лабиринту. Оно шло на звук, руки вытянуты вперед, натыкаясь на холодные выступы стен, на свисающие с потолка липкие ленты чего-то похожего на старые провода или… кишки? Оно отдергивало руку, сдерживая рвотный спазм.

Плач внезапно оборвался. Резко. Как по команде. Оно замерло. Тишина снова сжала горло. И в этой тишине — легкий шелест. Как будто кто-то очень большой, очень тяжелый осторожно переносит вес с ноги на ногу. Прямо перед ним. В метре? В двух? Темнота скрывала все. ОН здесь. Оно почувствовало Его дыхание — холодное, как полярный ветер, пахнущее медью и старыми костями. Оно почувствовало Его взгляд — невидимый, но физически ощутимый, как прикосновение гниющей плоти. Паника, чистая и неконтролируемая, ударила в виски. Оно рванулось назад, спотыкаясь, падая, царапая руки и лицо о невидимые препятствия, поднимаясь и снова бежало, не разбирая направления, лишь бы прочь!

За спиной раздался звук. Не скрип, не скрежет. Низкий, грудной, довольный гул. Как мурлыканье огромного хищника, нашедшего добычу. И шаги. Тяжелые, мерные, неспешные. ОН шел за ним. Не бежал. Шел. Уверенный. Знающий, что бежать некуда.

Оно мчалось сквозь темноту, слепо, отчаянно. Ударилось плечом о косяк, влетело в другое помещение. Воздух здесь был еще хуже — спертый, пропитанный той сладковатой вонью тления. Под ногами хлюпало. Грязь? Вода? Оно не останавливалось. Шаги позади звучали четче. Тук-тук-тук. Не капли уже. Каблуки? Или… костяшки пальцев, отбивающие такт по стене? За спиной снова пророкотал тот утробный гул. Смех?

Внезапно под ногами исчезла опора. Оно рухнуло вниз, коротко вскрикнув от неожиданности и боли. Упало на что-то мягкое и в то же время колючее. Сено? Тряпки? Или… Оно в ужасе отшатнулось, ощутив под пальцами нечто холодное, скользкое и округлое. Череп? В глазах от боли и страха поплыли искры. И в этих искрах, на мгновение, оно различило очертания. Высокие стены, заросшие плесенью. Ряды чего-то деревянного, сломаного… Парты? Школа? Это была школа? Заброшенная, затопленная ледяной тьмой школа?

И тут свет. Не яркий, а тусклый, мерцающий, как умирающая лампочка где-то в конце длинного коридора или огромного зала, в который оно свалилось. Свет выхватил из тьмы жуткие подробности: обвалившуюся штукатурку, как струпья; темные, жирные пятна на стенах и полу; груды непонятного хлама, обретшие в полумраке зловещие очертания. И самое главное — прямо перед ним, на стене, в которую оно уперлось спиной, было начертано что-то. Краской? Кровью? Густой, темной, почти черной в этом свете субстанцией. Две буквы. Огромные, неровные, написанные с дикой, истеричной силой:

ОН.

Оно впилось взглядом в эти буквы. Они пульсировали в такт его бешеному сердцу. ОН. Здесь. Сейчас. Оно почувствовало Его присутствие с новой силой, как ледяной шквал, обрушившийся со спины. Оно обернулось.

В мерцающем, ненадежном свете умирающей лампы оно увидело Тень. Она занимала весь проем, из которого оно выбежало. Не просто отсутствие света, а нечто плотное, бесформенное и в то же время бесконечно материальное. Тень, которая поглощала скудный свет, делая пространство вокруг себя еще темнее. У нее не было четких очертаний, лишь смутные, плывущие намеки на нечеловечески широкие плечи, на что-то, что могло быть головой, но было ли это головой? И два пятна. Где должны быть глаза. Не светящиеся. Наоборот. Два абсолютно черных, бездонных провала, втягивающие в себя все, даже страх. В них не было злобы. Не было ненависти. Только пустота. Холодная, безразличная, вечная пустота, наблюдающая. И понимание: это и есть ОН. Сущность. Источник ужаса. Причина пытки.

Оно закричало. Звук сорвался с губ, хриплый, безумный, нечеловеческий, отразился жалким эхом от сырых стен и утонул в давящей тишине, которую не нарушали даже капли. Тень не двинулась. Она просто была. Наблюдала. Наслаждалась? Оно попятилось, спина прижалась к стене с надписью. Холод букв проникал сквозь тонкую ткань рубашки (была ли на нем рубашка? Оно не помнило). ОН был везде. В темноте. В холодном воздухе. В этой надписи. Внутри.

И тогда началось. Не с движения Тени. С пространства. Стены вокруг вдруг зашевелились. Не физически, а в восприятии. Они начали стекать, как черная смола, образуя струи, которые тянулись к нему. Пол под ногами заколебался, превращаясь в зыбкую, липкую трясину. Оно начало погружаться. Не в грязь. Во что-то холодное, обжигающе холодное. Вода? Ледяная вода поднималась с невероятной скоростью, охватывая лодыжки, колени, бедра. Холод был таким, что казалось огнем, выжигающим плоть изнутри. Оно забилось, пытаясь вырваться, но трясина держала мертвой хваткой. Вода поднималась. До пояса. До груди. Ледяные клещи сдавили легкие. Оно захлебнулось, втягивая в себя не воздух, а ледяную жижу с вкусом ржавчины и тления. Глаза залило. Темнота стала абсолютной, даже мерцающий свет погас, поглощенный Тенью или водой.

Над ним, сквозь толщу ледяной воды и панического мрака, пронеслось что-то огромное. Не Тень. Нечто другое. Металлическое? Оно ударилось о поверхность воды где-то рядом с его головой, обдав лицо новой волной ледяной муки. И снова. И снова. Монотонно. Тук. Пауза. Тук. Пауза. Как капли. Но это были не капли. Это было… ведро? Черпак? Что-то, что зачерпывало ледяную воду из этого подземного резервуара и… выливало обратно? Нет. Выливало на него. Сверху. С высоты. Первый удар обрушился на макушку. Ледяной молот. Мир взорвался белой болью. Оно захлебнулось криком, выпустив последние пузыри воздуха. Второй удар — на лицо. Ледяная кувалда разбила нос, наполнила рот соленым (кровь?) металлическим хладом. Третий удар — на грудь. Ребра затрещали, не сломались ли? Боль пронзила насквозь, смешавшись с ледяным шоком. Тук. Пауза. Тук. Пауза.

Это была пытка. Медленная, методичная, неумолимая. Ледяная вода сковывала, лишала сил, а сверху, с равномерностью машины, обрушивались удары ледяных потоков, каждый — новый виток агонии. Оно дергалось в ледяных оковах, пытаясь закрыть лицо руками, но руки были тяжелыми, чужими. Мысли распадались. Остался только холод. Боль. И страх. Всепроникающий, окончательный страх перед НИМ, Кто наблюдал за этим. Чьим орудием была эта машина холода и боли. Оно знало — это ОН придумал это. ОН направлял черпак. ОН наслаждался каждым его вздохом ледяной жижи, каждым содроганием, каждым немым воплем.

Между ударами, в короткие паузы тишины (лишь бульканье воды и его собственное хриплое, отчаянное дыхание), оно видело их. Мерцающие, как отражения в нефтяной луже, образы. Искаженные лица в окнах классных комнат, смотрящие на него без глаз. Тени детей, мелькающие в конце коридоров и растворяющиеся в стенах. Шепот. Неразборчивый, многоголосый шепот, доносящийся отовсюду и ниоткуда, сливающийся в одно слово, в один вой: ОН… ОН… ОН…

Силы таяли. Движения становились вялыми. Сознание уплывало, уступая место ледяному оглушению. Холод уже не жег, он просто убивал, заполняя изнутри свинцовой тяжестью. Последнее, что оно увидело перед тем, как темнота поглотила окончательно — огромные, написанные темной слизью буквы на стене, которые теперь, казалось, плыли в ледяной воде перед его лицом, увеличиваясь, заполняя все поле зрения:

ОН

И чувство, последнее, острое, как ледяная игла в мозг: ОН доволен. Третий раз окончен. Начало положено.

***

Оно взорвалось на поверхности, как пробка. Глоток воздуха ворвался в обожженные холодом легкие, вызвав приступ дикого, надрывного кашля. Тело выгнулось дугой, мышцы сводило в мучительных судорогах. Оно билось о поверхность. О поверхность? Оно лежало. Не в ледяной воде. На чем-то мягком? Теплом? Сухом?

Сознание металось, как пойманная птица. Глаза открылись, залитые слезами и чем-то липким (слезами? Слизью из сна?). Оно видело потолок. Обычный потолок. Трещинку в штукатурке. Люстру. Знакомую люстру. Его комната. Его постель. Свет раннего утра пробивался сквозь щель в шторах.

«Проснулся…» — мысль была хриплой, обугленной. «Просто сон… Кошмар…» Но тело не верило. Тело помнило.

Боль обрушилась волной, смывая остатки сна. Не психическая. Физическая. Жгучая, рвущая, абсолютно реальная.

Голова. Виски сдавлены тисками, каждая пульсация крови — удар молота. Боль была глубокой, тупой и невероятно сильной, как будто череп был расколот ледяным топором и теперь трещины ныли, излучая холод.

Лицо. Нос. Он горел огнем, будто действительно разбит. Было ощущение распухшей, горячей плоти. Прикосновение пальцев (дрожащих, ледяных) вызвало новую волну боли и… странное ощущение липкой влаги под носом. Оно провело пальцем. Прозрачная слизь? Нет. Темная. Почти черная в полумраке комнаты. Как старая кровь? Или… как та субстанция из сна?

Грудь. Ребра. Боль была не острой, а глубокой, тупой, удушающей. Как будто на груди все еще лежал ледяной валун. Каждый вдох давался с трудом, сопровождался хрустом и жгучей болью в глубине грудной клетки. Оно с трудом откашлялось — и боль пронзила легкие, как ножом.

Руки. Ноги. Они горели. Не жаром, а тем самым, запредельным холодом из сна, который обжигал изнутри. Мышцы ныли, как после долгого переохлаждения, суставы скрипели и болели. Ладони… ладони были в царапинах. Мелких, неглубоких, но отчетливых. Как будто оно ползало по битому стеклу и ржавому металлу. И они были липкими. От грязи? От той же темной слизи?

Внутри. Глубоко внутри все было вывернуто наизнанку. Тошнота стояла комом в горле, кислая и металлическая, точно как запах из кошмара. Живот сводило спазмами. Казалось, что все внутренности проморожены, превращены в ломкие сосульки.

Оно лежало, не в силах пошевелиться, задыхаясь от боли и ужаса. «Сон… Это был сон…» — пыталось убедить себя сознание. Но тело кричало обратное. Боль была слишком реальной. Слишком подробной. Слишком… физической. Царапины на ладонях. Боль в сломанном (казалось) носу. Ледяной ожог в легких. И этот вкус… Оно сглотнуло слюну. Во рту отчетливо ощущался привкус — ржавчины, старой меди и… сладковатой гнили.

Оно застонало, тихо, безнадежно. И в этот момент, в тишине комнаты, нарушаемой лишь его хриплым дыханием и стуком собственного сердца в висках, оно услышало. Сначала не поверило. Прислушалось, затаив дыхание, несмотря на боль в груди.

Шелест. Едва уловимый. Как будто кто-то очень осторожно провел пальцем по внешней стороне оконного стекла. Один раз. Долгий, медленный, скользящий звук. Прямо за шторой.

Кровь застыла в жилах. Боль на мгновение отступила, вытесненная новым витком чистого, леденящего страха. Оно уставилось на окно, на щель между шторами. Туда, откуда доносился звук. ОН? Не может быть! Это же сон! Это же явь!

Шелест повторился. Медленнее. Намереннее. Как будто КТО-ТО снаружи изучал поверхность стекла, ощупывал преграду. Или… рисовал что-то?

Оно вжалось в подушку, сжимая одеяло до хруста в костяшках пальцев. Дыхание превратилось в серию коротких, прерывистых хрипов. Шелест прекратился. Наступила тишина. Густая, давящая. Оно ждало. Секунду. Две. Пять. Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот разорвет грудную клетку.

И тогда… Легкий стук. Один-единственный. Твердым, словно костяным, предметом по стеклу. Прямо напротив его лица. Как точка в конце предложения. Как напоминание.

Оно не дышало. Смотрело на щель в шторах. В слабом утреннем свете, на запотевшем от его дыхания стекле, проступил контур. Нечеткий, расплывчатый, но узнаваемый. Контур огромной, бесформенной руки. Ладони. Или того, что ее имитировало. На секунду. Потом контур начал растекаться, как чернильное пятно на промокашке, и исчез.

Оно лежало, окаменевшее от ужаса, тело сведенное нестерпимой болью, душа вымороженная до самого дна. Во рту — вкус ржавчины и тления. В ушах — эхо ледяных ударов: тук… тук… тук… А в сознании, выжженном и пустом, пылала лишь одна мысль, одно имя кошмара, выведенное ледяным огнем на стенах разума:

ОН.

отмена надежды. глава 2

Сознание всплыло не из холодной бездны, а из липкой, удушливой трясины. Первое ощущение — не лед, а жар. Влажный, спертый, отравленный зловонием жар, обволакивающий как гниющая плоть. Воздух был густым, тяжелым для вдоха, пропитанным смрадом разлагающейся органики, химической горечью и чем-то сладковато-приторным, от чего немедленно сводило челюсти тошнотой. Оно задрожало, но не от холода — от внутренней дрожи пронизывающей каждую клетку, от дрожи абсолютного истощения и предчувствия.

Оно лежало. Не на спине, а на боку, скрючившись, как эмбрион в чреве кошмара. Поверхность под ним была не твердой, а податливой, но отвратительной. Мягкой, но колючей. Губчатой, но пропитанной чем-то вязким и теплым. Как гигантская, мокрая кухонная губка, пролежавшая в помойке неделю. Оно открыло глаза — и темнота не была абсолютной. Слабое, ядовито-зеленоватое свечение пробивалось откуда-то сверху, окутывая все мертвенным, больничным сиянием. Этого света хватало, чтобы различить кошмар.

Оно лежало… на горе мусора. Не бытового — промышленного. Бесформенные слитки оплавленного пластика, рваные ленты резины, похожие на содранную кожу, обломки чего-то металлического, покрытые буграми ржавчины и черной плесени. И везде — битое стекло. Осколки, как зубы чудовища, торчали из мягкой массы, сверкали зловеще в зеленом свете. Запах стоял невыносимый — концентрация гнили, химии и сладкой падали заставляло глаза слезиться, а горло сжиматься в спазме. Где-то внизу, под этой зыбкой горой, что-то булькало и шипело, как желудок великана.

Попытка пошевелиться обернулась катастрофой. Мягкая поверхность поддалась — и оно начало сползать вниз, цепляясь руками за скользкие, острые обломки. Стекло впилось в ладонь, горячей болью. Оно зашипело, втягивая в себя отравленный воздух. Взгляд метнулся по сторонам. Пространство было огромным, похожим на заброшенный ангар или свалку космических масштабов. Башни мусора вздымались к потолку, теряясь в зеленоватой дымке. Между ними зияли проходы — узкие, извилистые, как трещины в гниющем теле. И везде — стекло. Оно сверкало на полу, торчало из стен мусорных куч, свисало с потолка острыми сталактитами.

ОН. Мысль ударила, как током. Оно замерло, вжавшись в липкую массу. Чувство присутствия накрыло волной. Не за спиной. Везде. В самом воздухе, пропитанном смрадом. В зеленом свете, бьющем в глаза. В каждом осколке стекла, отражающем искаженное, испуганное подобие лица. ОН здесь. Наблюдает. Дышит этой вонью. И ждет.

Надо встать. Надо выбраться из этой ловушки. Инстинкт кричал, но тело было свинцовым. Каждая мышца горела после предыдущего кошмара, боль в ребрах, казалось, лишь притихла, чтобы теперь вернуться с удвоенной силой. И эта жара… Она высасывала последние силы. Оно поползло, не вниз, а вбок, к краю мусорного склона, туда, где начинался проход между двумя башнями отбросов. Руки скользили по липкой пленке, покрывавшей все, стекло впивалось в колени сквозь тонкую ткань (была ли на нем одежда? Что-то легкое, рваное, пропитанное потом и грязью). Каждый сантиметр давался мукой.

Спустившись на относительно ровную поверхность — усыпанную битым стеклом и какими-то скользкими, желеобразными комьями — оно попыталось встать. Ноги подкосились. Головокружение ударило, мир поплыл в зеленом мареве. Оно ухватилось за выступ ржавой трубы, торчавшей из мусорной стены. Металл был горячим, как раскаленный. Оно отдернуло руку с тихим стоном, оставив на ржавчине отпечаток кожи. Запах паленого мяса смешался с общим смрадом.

«Тише…»

Шепот. Четкий. Женский? Детский? Непонятно. Прямо в ухо. Оно дернулось, оглядываясь. Никого. Только бесконечные нагромождения мусора, сверкающие осколки и ядовито-зеленый полумрак.

«Не шуми. Он услышит.»

Голос был внутри головы. Тонкий, дрожащий, полный такого же ужаса. Оно прижало ладони к вискам. Галлюцинация? Следствие отравленного воздуха? Или… часть пытки?

«Иди сюда…» — другой голос, мужской, хриплый, на грани срыва. — «Видишь свет? Иди к свету. Это Спасение…»

Оно подняло голову. В конце одного из проходов, далеко-далеко, мерцал слабый, теплый, желтый огонек. Как окно в нормальном мире. Как надежда. Сердце екнуло. Спасение? Возможно ли? ОН позволит?

«Беги!» — завопил первый голос, истерично. — «Он близко! БЕГИ К СВЕТУ!»

Инстинкт пересилил страх и усталость. Оно рвануло вперед, по проходу, усеянному битым стеклом. Осколки впивались в босые ступни (оно было босым? Да, ступни были изрезаны, грязны, кровь смешивалась с липкой слизью пола). Каждый шаг — нож в ногу. Каждый вдох — глоток яда. Но огонек манил. Желтый. Теплый. Человеческий.

«Да! Сюда!» — ободрял мужской голос.

«Быстрее! Он дышит за тобой!» — визжал женский.

Оно бежало, спотыкаясь о скользкие комья, царапая плечи и лицо о выступающие из мусорных стен острые края металла и пластика. Зеленый свет мерцал, искажая тени. Мусорные башни казались живыми, готовыми обрушиться. Огонек приближался. Теперь это было не просто пятно — это был проем. Арка, ведущая в небольшое, слабо освещенное помещение за пределами этого бесконечного лабиринта. В помещении виднелись очертания чего-то знакомого… Стул? Стол? Нормальные предметы!

Надежда, дикая, пьянящая, ударила в голову. Оно припустило, забыв о боли в ногах, о жгучем воздухе. ОН не поймает! Есть выход! Свет!

Оно ворвалось в проем. Помещение было крошечным, похожим на старую кладовку. Стены — голый, заплесневелый бетон. Посредине — простой деревянный стул. Над ним — одинокая лампочка под потолочным колпаком, источник того самого желтого света. И больше ничего. Ни окон. Ни других дверей. Тупик.

Надежда лопнула, как мыльный пузырь. Остановившись посреди комнаты, оно задрожало. Ловушка. Это была ловушка. Голоса в голове захихикали. Не два. Много. Десятки. Хор истеричного, злобного смеха, заполнивший черепную коробку.

«Надеялся?» — прошипел мужской голос, теперь полный издевки.

«Глупый! Глупый!» — завизжал женский.

«ОН всегда знает!»

«ОН всегда здесь!»

«Нет выхода!»

«Только ОН!»

Хор голосов слился в оглушительный гул, парализующий волю. Оно закрыло уши руками, но смех звучал изнутри. Он заполнял все, вытесняя мысли, оставляя только панику и осознание глубочайшего предательства. Надежда была не спасением. Она была приманкой. Инструментом пытки. Отменой надежды.

И тогда свет погас. Не медленно. Мгновенно. Абсолютная, давящая темнота. Смех в голове стих, сменившись гнетущей, ожидающей тишиной. Оно почувствовало, как воздух в крошечной комнате стал густым, тяжелым, как сироп. Запах смрада сменился другим — резким, едким, знакомым… Запах озона. Перед грозой. Или перед ударом тока.

Первое прикосновение было неосязаемым. Волна тошноты, ударившая с такой силой, что оно согнулось пополам, едва не падая. Второе — физическое. Как будто невидимая рука схватила его за горло. Не сдавила, а коснулась ледяными, скользкими пальцами. Оно вскрикнуло, отшатнувшись, ударившись спиной о бетонную стену. На ощупь стена была… влажной? Липкой? И теплой. Как живая.

Тьма зашевелилась. Не в смысле движения теней — сама темнота приобрела плотность, вязкость. Она начала обволакивать его, как черная смола. Ощущение было невыносимым — физическое давление, холод, и вместе с тем жжение, как от кислоты. Оно попыталось отбиться, замахнуться в пустоту, но руки наткнулись на нечто упругое, студенистое, заполнявшее пространство комнаты. ОН не пришел. ОН стал самой комнатой. Воздухом. Тьмой.

И тогда заговорил ОН. Не голосом. Не звуком. Слова возникали прямо в сознании, обжигая, как раскаленные иглы. Голос был множественным и единым. Тихим и оглушительным. Лишенным эмоций и переполненным бесконечной, холодной жестокостью.

** <НАДЕЖДА — МЯГКОСТЬ. МЯГКОСТЬ — СЛАБОСТЬ.> **

Давление усилилось. Темнота сжимала, как пресс. Дышать стало невозможно. Ребра, едва зажившие после ледяной пытки, заныли тупой, зловещей болью.

** <СЛАБОСТЬ — БОЛЬ.> **

Стены комнаты… потянулись к нему. Бетон потерял твердость, превратившись в тягучие, горячие щупальца. Одно из них коснулось щеки. Оно было липким, пахнущим озоном и чем-то сладковато-гнилостным. Оно вскрикнуло, пытаясь оторваться, но щупальце прилипло. Боль была не острой, а глубокой, разъедающей, как действие сильной кислоты. Кожа под ним заныла, потом загорелась.

** <БОЛЬ — ОЧИЩЕНИЕ.> **

Другие щупальца обвили запястья, лодыжки, талию. Они не сковывали, а впивались. Не прокалывая кожу, а просачиваясь сквозь нее, заполняя межклеточное пространство ледяным, жгучим ядом. Оно забилось в тихом, безумном ужасе. Тело перестало слушаться, мышцы свело судорогой. Внутри все горело и замерзало одновременно. Голоса в голове завыли в унисон — не смех, а визг чистой агонии, отражающий его собственный немой крик.

** <ОЧИЩЕНИЕ — ПУСТОТА.> **

Щупальца сжались. Не снаружи. Изнутри. Ощущение было неописуемым. Как будто все внутренности, все мышцы, все кости одновременно схватили тысячи невидимых рук и начали выкручивать, растягивать, наполнять ледяным огнем. Боль превзошла все мыслимые пороги. Сознание помутнело, залитое белым шумом агонии. Оно не кричало — у него не было воздуха. Оно не дергалось — его тело было парализовано изнутри. Оно просто испытывало. Абсолютную, всепоглощающую боль. Боль как единственную реальность. Боль как истину. Боль как подарок НЕГО.

** <ПУСТОТА — Я.> **

В последний момент, перед тем как сознание окончательно распалось под невыносимым грузом мучений, оно увидело. Не глазами. Внутренним взором, выжженным болью. На липкой, дышащей стене комнаты, напротив его искаженного лица, проступили буквы. Не написанные, а выделенные из самой субстанции стены, как язвы. Темные, пульсирующие, дышащие тем же озоном и гнилью:

ОН

И чувство: это не конец. Это лишь вторая ступень. Надежда отменена. Чтобы осталось только ожидание следующего витка. Ожидание НЕГО.

***

Оно не проснулось. Оно вырвалось. Выплюнутое из жерла кошмара, оно рухнуло на пол собственной комнаты. Не на кровать. Судорожный рывок во сне, попытка бежать от щупалец — и вот оно лежит на жестких досках, обливаясь ледяным потом, хотя в комнате было душно.

Тишина. Знакомая комната. Шторы. Люстра. Потолок с трещинкой. Реальность. Но тело… Тело было полем боя, на котором бушевала война между сном и явью, и явь проигрывала сокрушительно.

Кожа. Горела. Не от жара, а от химического ожога. Каждое место, куда прикасались липкие щупальца — щека, запястья, лодыжки, талия — пылало нестерпимым жжением. Кожа была красной, воспаленной, покрытой мелкими, зудящими волдырями, как от ожога крапивой, но в тысячу раз больнее. Прикосновение ткани рубашки (рваной, пропахшей потом и… озоном?) вызывало новый приступ жгучей боли.

Внутри. Агония продолжалась. Ощущение выкручивания, растягивания, наполнения ледяным огнем не исчезло. Живот был твердым, болезненным, как будто внутри клубились живые угли. Горло сжимал спазм, в груди бушевал пожар. Оно согнулось пополам, охватив живот руками, и вырвало. Не пищей. Темной, густой, зловонной слизью, пахнущей гнилью и химией. В слизи что-то шевелилось — крошечные, белесые червячки, извивающиеся на полу.

Голова. Раскалывалась. Но не от привычного давления. От голосов. Они не исчезли! Шептали на задворках сознания, едва слышно, но неумолимо: «Нет выхода… Нет выхода… Он здесь… Он всегда…» Хор шепчущих, насмешливых, безумных голосов. И сквозь них — эхо того множественного, леденящего душу Голоса: * <ПУСТОТА — Я.> *

Ноги. Ступни были исполосованы глубокими порезами. Кровь смешивалась с пылью на полу. Боль от осколков сна была абсолютно реальной. Оно подняло дрожащую руку — ладони были в глубоких царапинах и ожогах, как от прикосновения к раскаленному металлу или кислоте.

Оно лежало на полу, содрогаясь от судорог, захлебываясь собственной рвотой и болью. Слезы текли по воспаленной щеке, смешиваясь с потом и вызывая новую волну жжения. «Не реально… Не может быть…» — бессвязно бормотало сознание, цепляясь за соломинку здравого смысла. Но тело, изуродованное, горящее, наполненное внутренней гнилью и голосами, кричало обратное. Боль была. Голоса были. Черви в рвоте были.

Оно подползло к стене, прислонилось спиной к прохладным обоям (обои казались невыносимо шершавыми на воспаленной коже). Силы покидали. Оставался только ужас. Ужас и ожидание. Когда? Как ОН явится на этот раз?

И тогда оно увидело. Напротив. На стене. Не написанное краской или кровью. Как будто сами обои в этом месте потемнели, проступила влага, сформировав контуры. Сначала неясные. Потом четче. Две буквы. Пульсирующие влажным, темным пятном:

ОН

Буквы не просто были. Они дышали. Контуры слегка колебались, как будто под ними что-то шевелилось. И из этого темного пятна на стене потянулась тонкая, темная струйка. Как слеза. Или как слизь. Она медленно, неумолимо поползла вниз по стене, к полу. К нему.

Оно вжалось в стену, не в силах оторвать взгляд от ползущей черноты. Голоса в голове зашептали громче, сливаясь в один шипящий звук: «Смотри… Смотри… Он пришел… Он дома…»

Струйка достигла плинтуса. Остановилась. И начала расти. Не вниз, а наружу. Формируя небольшой, липкий, черный бугорок на стыке стены и пола. Бугорок пульсировал.

Оно зажмурилось, прижав ладони к ушам, пытаясь заглушить голоса, видение, боль. Но внутри, в той самой пустоте, что обещал ОН, оставалось только одно: леденящее знание, что это не конец. Это только начало конца. Надежда отменена. Навсегда. Остался только ОН. И Его бесконечная пытка.

однажды проснувшись. глава 3

Пробуждение не было падением в кошмар. Оно было падением. Резким, мгновенным, без переходов. Одно мгновение — ничего. Следующее — невероятная, всесокрушающая сила, вырывающая почву из-под ног и швыряющая вниз, в бездну абсолютной свободы и абсолютного ужаса.

Сознание вспыхнуло вместе с паникой, дикой, первобытной. Оно падало. Не в темноту заброшенной школы или мусорного ада. В бесконечность. В пустоту, которая была не черной, а… ничем. Отсутствием света, цвета, формы, опоры. Только безумное, ускоряющееся движение вниз, куда-то, где дна не могло быть по определению.

Первое ощущение — не холод и не жар. Ветер. Вернее, не ветер — это слово слишком мягкое. Ураган. Бешеный, ревущий поток воздуха, рвущийся навстречу с такой силой, что казалось, кожа слетит с костей. Он ворвался в рот, нос, уши, вырывая крик, превращая его в немой вихрь. Воздух был не просто холодным или горячим. Он был абразивным. Как будто падало не сквозь атмосферу, а сквозь поток мельчайших, невероятно твердых песчинок, бьющих со скоростью пуль.

ОН. Мысль пронеслась, как осколок. ОН сделал это. ОН выбил опору. ОН — сама эта пустота, это падение. Страх сжался в ледяной шар в груди, но его тут же разорвало ускорением. Сердце бешено колотилось где-то в горле, пытаясь вырваться, но его прижимало к позвоночнику чудовищной перегрузкой.

Оно пыталось закричать. Бесполезно. Воздух вырывался из легких быстрее, чем оно могло его вдохнуть. Глаза залило слезами, которые тут же высушивал и уносил ревущий поток. Оно не видело ничего. Только размытое, серо-коричневое месиво, стремительно несущееся навстречу — или мимо? Ориентация потерялась. Где верх? Где низ? Существовало только ВНИЗ. Вектор бесконечного ускорения.

И тогда началось горение. Не от огня. От скорости. Сначала — как легкое покалывание на открытых участках. На лице. На руках (рубашка? Она была? Теперь — лишь рваные клочья, мгновенно сорванные бешеным потоком). Покалывание перешло в жжение. Острое, настойчивое. Как будто кожу терли наждачной бумагой, все крупнее и крупнее зерно. Потом жжение стало глубже. Ткани будто закипали под поверхностью. Боль нарастала, сливаясь с невыносимым давлением ветра, сдавливающего грудную клетку, с выворачивающим животом и ощущением невесомости с перегрузкой одновременно.

Оно посмотрело на свои руки, мелькающие в бешеном вихре. Кожа… краснела. Не просто от прилива крови. Она темнела. Приобретала багровый, потом лиловый оттенок. Появились волдыри. Крошечные сначала. Потом крупнее. Они вздувались на глазах, наполняясь прозрачной, а потом мутной жидкостью, и лопались под напором абразивного ветра, обнажая жгучую, невыносимо чувствительную плоть под ней. Это было похоже на ожог третьей степени, но развивающийся с невероятной скоростью, вызванный не пламенем, а чистым трением о пустоту. ОН шлифовал его. Сдирал слой за слоем. Скоростью.

«Лети…» — прошелестел голос в голове. Нечеловечески спокойный. Без эмоций. Как голос диспетчера в аду. «Лети навстречу.»

«Разбейся!» — завопил другой, истеричный, знакомый по прошлым кошмарам. «Разбейся! Прекрати!»

«Дна нет…» — пронесся шепот третьего, полный леденящего отчаяния. «Никогда не будет…»

Голоса смешались с ревом ветра, со свистом в ушах, с собственным бешеным стуком сердца — безумной какофонией падения. Оно зажмурилось, но это не помогло. Оно чувствовало, как кожа на спине, на груди, на ногах проходит те же стадии: покраснение, потемнение, волдыри, сдирание. Боль была везде. Невыносимая, жгучая, разъедающая. Как будто его живьем опускали в чан с кислотой, но кислота была воздухом, движущимся со скоростью метеора. Оно пыталось свернуться, защитить хоть что-то, но бешеный поток разворачивал его, как тряпичную куклу, подставляя новые участки тела под абразивное горение. Кости стонали под напором перегрузок, суставы выкручивало.

Время потеряло смысл. Падение могло длиться секунду или вечность. Сознание то угасало под натиском боли и перегрузки, то вспыхивало с новой силой от очередного приступа паники. Оно видело вспышки. Не света. Вспышки других падений. Миллионы, миллиарды тел, падающих вместе с ним в этой бесконечной пустоте. Люди. Звери. Существа невообразимых форм. Все в агонии горения от скорости. Все с открытыми в беззвучном крике ртами. Все с глазами, полными одного и того же ужаса перед НИМ, Кто устроил этот конвейер вечного падения. ОН был Архитектором Пустоты. Дирижером Падения.

И среди этого моря падающих тел — надписи. Гигантские, пылающие в пустоте, как неоновые вывески Ада. Нерукотворные. Возникающие из самого ничто. Пульсирующие в такт реву ветра и биению его собственного, готового разорваться сердца:

ОН

ОН

ОН

Они мелькали повсюду. На «стенах» несуществующего тоннеля падения. На лбах других падающих. Даже на его собственных, обугливающихся руках буквы проступали, как клеймо, выжженное скоростью и страхом.

Боль достигла апогея. Казалось, тело вот-вот разлетится на молекулы под напором ветра, трения и внутреннего напряжения. Кожа не просто горела — она обугливалась. Чувствовался запах. Неприятный, сладковато-приторный запах паленого мяса и волос. Собственный. Скорость достигла предела, за которым должно было последовать… что? Распыление? Или…

УДАР.

Не о землю. О дне не было и речи. Удар пришел изнутри. Как будто все его атомы одновременно достигли критической точки и взорвались. Не наружу. Вовнутрь. Чудовищная, всесокрушающая волна сжатия прокатилась по телу. Кости, казалось, треснули в тысяче мест. Мозг ударился о череп. Легкие схлопнулись. Сердце остановилось на долю вечности. Боль от горения сменилась новой агонией — болью абсолютного, тотального разрушения. Болью превращения в пыль под собственным весом скорости. Это был не конец падения. Это был его кульминационный акт. Импакт. Физическое воплощение фразы «разбиться вдребезги» еще до касания любой поверхности. ОН даровал не просто падение. Он даровал мгновение удара, растянутое на вечность.

Сознание не погасло. Оно распылилось. Растворилось в белом шуме чистой, недифференцированной боли и реве падения.

***

Оно не приземлилось. Оно материализовалось. Лежа на спине. На жесткой, холодной поверхности. Не на полу комнаты. На потолке. Его собственной комнаты.

Сознание вернулось обрывками, как сигнал сквозь мощные помехи. Первое, что оно осознало — боль. Но не та, к которой оно начинало привыкать. Новая. Всеобъемлющая. Абсолютная.

Кожа. Горела диким, неутолимым огнем. Каждый сантиметр был покрыт невидимыми, но невыносимо реальными ожогами третьей степени. Ощущение было таким, будто его живьем содрали, а на открытые нервы вылили кислоту и посыпали раскаленным песком. Даже легкое дуновение воздуха из приоткрытого окна вызывало адскую муку. Прикосновение ткани простыни (оно лежало на потолке, но простыня была под ним? Логика отказывала) к спине было пыткой. Кожа была горячей на ощупь, сухой, как пергамент, и невероятно чувствительной.

Кости. Казалось, они превратились в груду острых осколков. Боль была глубокой, тупой, раздирающей. Особенно в позвоночнике, ребрах, тазе и ногах. Ощущение было таким, словно оно упало с высоты десятиэтажного дома и разбилось вдребезги. Каждое микроскопическое движение отзывалось хрустом и новой волной мучительной боли. Шею невозможно было повернуть. Дышать было больно — ребра будто впивались в легкие.

Внутри. Все органы были перевернуты, размозжены, смещены. Тошнота стояла комом, но рвать было нечем — только сухие, мучительные спазмы, сотрясавшие и без того разбитое тело. В ушах стоял постоянный, высокочастотный звон — эхо рева падения и того чудовищного внутреннего удара.

Чувство. Чувство падения не прекратилось. Даже лежа неподвижно на потолке (как?!), оно ощущало бешеное ускорение вниз. Живот сводило спазмами невесомости и перегрузки. Голова кружилась бешено. Мир вокруг плыл и колебался, как в лихорадке.

Оно лежало, приклеенное к потолку силой неведомого кошмара, не в силах пошевелиться, захлебываясь болью и остаточным страхом падения. Слез не было — их высушил ветер сна. Только сухой, прерывистый стон вырывался из пересохшего горла. «Потолок… Я на потолке…» — бессвязно бормотало сознание, пытаясь осмыслить абсурд. Но боль была слишком реальной. Ожоги. Переломы. Разбитость. Они были здесь. В «явном» мире. Как доказательство. Как трофей НЕГО.

Оно осторожно, превозмогая нечеловеческую боль, повернуло голову. Комната была перевернута. Кровать внизу, упиралась в пол изголовьем. Стол. Стул. Книги на полу-потолке. Все знакомое, но поставленное с ног на голову. И на «полу» комнаты, прямо под ним, там, где должен был быть потолок, оно увидело.

Надпись.

Не на стене. На поверхности, которая теперь была снизу. Начертана тем же темным, пульсирующим веществом, что и прежде. Но контуры были размытыми, дрожащими, как будто их писали во время землетрясения. Или во время бесконечного падения. Две буквы:

ОН

Они казались дальними. Глубинными. Как будто смотрело на них со дна колодца. Или с огромной высоты. Надпись пульсировала, притягивая взгляд, напоминая о бездне, из которой оно только что вырвалось.

Оно зажмурилось, пытаясь отогнать видение, боль, чувство падения. Но тут случилось нечто новое. Не звук. Не видение. Прикосновение.

Невидимая рука. Холодная. Твердая. Как камень. Легла ему на лоб. Прямо на воображаемый ожог. Боль вспыхнула с новой силой. Оно вскрикнуло. Рука не убралась. Она надавила. С нечеловеческой, неумолимой силой. Прижимая его затылок к поверхности потолка. Давя. Вдавливая. Как будто КТО-ТО сверху (снизу? В перевернутой комнате направление теряло смысл) пытался протолкнуть его сквозь штукатурку, сквозь бетон, обратно в ту пустоту, из которой оно только что выбралось.