Бесплатный фрагмент - Ордынцы: Зеркало Ахерона

ПРОЛОГ: ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ДЕДА

Холодный дождь стекал по гранитному памятнику, будто сама земля не хотела отпускать того, чьё имя было выбито на камне. «Ордынский» — буквы, глубокие, как шрамы, собирали капли в чёрные ручейки, стекавшие к подножию. Михаил стоял, не чувствуя мокрого воротника, впившегося в шею, и смотрел на гроб, медленно опускавшийся в яму. Он не плакал. Смерть деда была ожидаемой — девяносто три года, инсульт, тихий уход во сне. Но что-то здесь было не так.

Слишком много людей пришло на похороны. Слишком много незнакомых лиц, слишком много взглядов, скользящих по нему, будто проверяя, тот ли он. Старуха в выцветшем платке крестилась, шепча что-то про «проклятых Ордынских». Мужчина в чёрном пальто, слишком новом для такого дня, нервно перебирал чётки, не сводя глаз с гроба. А священник — молодой, с нездешним акцентом — читал молитвы так, будто боялся, что страницы молитвослова в его руках вот-вот зашевелятся сами.

— Земля тебе пухом… — начал было батюшка, но ветер резко рванул листы книги, и тот замолчал, будто слова застряли у него в горле.

Михаил наклонился, чтобы подхватить выпавший из рук священника крест, и в этот момент увидел царапины. Они шли изнутри крышки гроба — глубокие, неровные, будто кто-то долго и отчаянно скрёбся, пытаясь выбраться.

— Вы это видели? — он схватил за руку ближайшего могильщика, но тот лишь покосился на царапины, будто они были частью ритуала, и буркнул:

— Грызуны, барин. Бывает.

Но Михаил знал: грызуны не оставляют следов, похожих на ногти.

                                             * * *

Вечером, в своей московской квартире, он наконец разорвал конверт с восковой печатью. Оттиск — зеркало с трещиной — рассыпался под пальцами, как старая кожа. Внутри лежал ключ, покрытый рыжей коррозией, с номерком «26», и письмо, написанное чернилами, которые пахли полынью и снегом — странный, горьковатый запах, от которого заныли виски.

«Миша, если читаешь это — я не умер.»

Первая строчка врезалась в сознание, как лезвие. Михаил засмеялся — нервно, почти истерично.

— Ну конечно, дед, — пробормотал он, — просто решил устроить спектакль с гробом и царапинами для драматизма.

Но смех застрял в горле, когда он прочёл дальше:

«Ищи меня в Ордынцах, дом 26, помещение 2. Но если увидишь своё отражение в зеркале — беги.»

Бумага вдруг обожгла пальцы. Михаил ахнул, роняя письмо, и на тыльной стороне ладони проступили красные полосы — точь-в-точь как те, что остаются, если провести рукой по краю разбитого стекла.

— Что за чёрт… — он поднёс ладонь к свету, и в этот момент где-то в квартире мяукнул кот.

Звук был таким неожиданным, что Михаил вздрогнул. Он обернулся — на подоконнике сидел чёрный кот с жёлтыми глазами, слишком большими для обычного животного. На его боку, сквозь шерсть, проступали странные отметины — будто стигматы.

— Ты откуда? — Михаил потянулся к нему, но кот лишь зевнул, показав острые клыки, и неспешно произнёс человеческим голосом:

— Ты опять полезешь туда, да?

Михаил застыл.

— Я… что?

— В Ордынцы. В дом двадцать шесть. — Кот лениво облизнул лапу. — Как в прошлый раз. И в позапрошлый.

— Ты… говоришь.

— А ты небось думал, я мяукать буду? — кот прыгнул на стол и ткнулся носом в письмо. — О, снова тот же бред. «Не смотри в зеркало». Как будто ты послушаешься.

Михаил медленно отодвинулся.

— Кто ты?

Кот посмотрел на него с усталым снисхождением, будто преподаватель на особенно тупого студента.

— Я — тот, кто помнит. А ты — тот, кто снова и снова наступает на одни и те же грабли.

И прежде, чем Михаил успел что-то ответить, кот развернулся и прыгнул в тень — не в дверь, не в окно, а прямо в темноту между шкафом и стеной, растворившись в ней, как чернила в воде.

На столе осталось только письмо, ключ… и тонкий, едва заметный запах серы.

Михаил поднял дрожащими пальцами обгоревший листок и перечитал последнюю строчку:

«Но, если увидишь своё отражение в зеркале — беги.»

За окном, в чёрном стекле ночи, что-то усмехнулось в ответ.

                                             * * *

Бар у вокзала назывался «Перегон» — название, от которого веяло бесконечными ожиданиями и поездами, уходящими в никуда. Свет внутри был жёлтым и больным, как умирающая лампочка в подъезде, а стены пахли пивом, сигаретами и чем-то ещё — чем-то старым, въевшимся в дерево, словно сам воздух здесь пропитался тоской провожающих.

Сергей Морозов сидел за угловым столиком, вертя в пальцах диктофон. Его лицо, обычно оживлённое журналистской азартностью, сейчас выглядело усталым и недоверчивым.

— Ордынцы? — он щёлкнул кнопкой записи, и красный огонёк замигал, как глаз циклопа. — Ты уверен, что это не бред? Может, дед перед смертью бредил?

Михаил потянул рюмку водки — она была тёплой и маслянистой, словно её уже кто-то пил до него.

— Дед никогда не врал. — Он задержал взгляд на огоньке диктофона. — Кроме одного раза… когда сказал, что зеркала — просто стекло.

Сергей замер.

— И что, они не стекло?

— Не знаю. Но в его доме их не было. Ни одного.

За окном завыл поезд — долгий, протяжный звук, будто стальная змея извивалась в темноте. Эхо подхватило его и разнесло по перрону, шепча что-то неразборчивое.

— Ордынцы… Ордынцы…

Сергей нахмурился.

— Ты это слышал?

— Что?

— Будто кто-то повторил…

Михаил не ответил. Он смотрел на своё отражение в грязном оконном стекле — и оно смотрело на него, но с опозданием на секунду, будто не спешило повторять его движения.

— Ладно, — Сергей выдохнул и отодвинул диктофон. — Допустим, эта деревня существует. Что там такого страшного?

— Не знаю. Но дед написал: если увижу своё отражение в зеркале — бежать.

— А если не увидишь?

Михаил медленно повернулся к нему.

— Тогда, видимо, бежать уже будет некуда.

Сергей засмеялся — резко, нервно.

— Чёрт, а я думал, моя работа самая параноидальная. Ладно, если тебя там убьют, хотя бы материал для статьи останется.

Он потянулся за рюмкой, но вдруг диктофон сам включился. Из динамика донёсся шёпот — не их голос, а чей-то ещё, скрипучий и влажный:

— Не езжай…

Сергей выругался и выдернул батарейку.

— Вот блин. Надо было брать нормальный аппарат, а не эту дешёвку.

Михаил не сводил глаз с диктофона. Ему почудилось, что даже без питания красный огонёк ещё секунду тлел, как уголь в пепельнице.

                                             * * *

Утро встретило его на автовокзале, где пахло соляркой и усталыми людьми. Автобус до Ордынцев должен был отправиться в семь, но когда Михаил подошёл к водителю — грузному мужчине с лицом, напоминающим помятый бумажный пакет, — тот только фыркнул:

— Нет такой деревни на маршруте.

— Как нет? — Михаил достал распечатку. — Вот же, смотрите.

Водитель даже не взглянул.

— Нет и всё. Последняя остановка — Заозёрное. Дальше рейсы не ходят.

— Но я должен попасть в Ордынцы!

— Тогда ищите другого дурака.

Михаил хотел уже что-то крикнуть в ответ, но тут к нему подошёл таксист — худой, с щетиной и вечно уставшими глазами.

— Вам в Ордынцы? — спросил он, и голос у него был хрипловатый, будто простуженный.

— Да. Вы знаете, где это?

— Знаю. Поехали.

Таксист представился Игорем, но сразу добавил:

— Все зовут Костя. Так проще.

Машина была старой «Волгой» с потёртыми сиденьями и трещиной на лобовом стекле — точь-в-точь как трещина на печати деда. Когда Михаил сел, в салоне запахло серой и мокрой шерстью — странный, звериный запах, от которого зашевелились волосы на затылке.

— У вас кот есть? — невольно спросил он.

Костя молча тронул с места.

Спидометр показывал «0000», будто машина только что сошла с конвейера, а навигатор на телефоне таксиста глючил — карта дёргалась, то показывая дорогу, то растворяясь в сером шуме.

— Странно, — пробормотал Костя. — Обычно ловит нормально.

Михаил взглянул в боковое зеркало — и на секунду ему показалось, что в отражении он видит не себя, а чью-то другую фигуру, сгорбленную и неясную.

Но когда он моргнул, там снова был только он.

— Давно ездите в Ордынцы? — спросил Михаил, чтобы заглушить тревогу.

Костя на секунду задумался.

— В первый раз.

— Но вы же сказали, что знаете дорогу…

— Знаю. — Костя улыбнулся, и в этой улыбке было что-то неестественное. — Просто чувствую, куда ехать.

За окном мелькнул дорожный знак с названием деревни, но буква «Д» была стёрта, и читалось:

«ОРДА».

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок.

— Это… опечатка?

Костя не ответил. Он смотрел на дорогу, но его глаза были пустыми, будто он видел что-то другое — что-то, чего не видел Михаил.

А в зеркале заднего вида, совсем чуть-чуть, отразились два жёлтых глаза, наблюдающие за ними из темноты салона.

                                             * * *

Сумерки обволакивали деревню, как мокрая марля, сквозь которую проступали лишь очертания крыш — острые, покосившиеся, будто мачты кораблей, затонувших в молочном тумане. «Волга» Кости медленно ползла по разбитой дороге, и Михаил ловил себя на мысли, что деревня не приближается, а скорее вырастает из земли, как грибница после дождя. На въезде скрипнула ржавая табличка: «Ордынцы», но выцветшая краска превратила первые буквы в зловещее «Орда», будто кто-то специально стёр границу между названием и проклятием.

— Здесь, — коротко бросил Костя, останавливая машину так резко, что Михаил ударился лбом о спинку переднего сиденья. Таксист не извинился. Его пальцы барабанили по рулю, а глаза упорно не смотрели в зеркало заднего вида, где в темноте салона всё ещё мерцали два жёлтых пятна.

Михаил вышел на хлюпающую под ногами землю. Воздух пах стоячей водой и чем-то ещё — сладковатым, гнилостным, как испорченный мёд. Из тумана выплыла старуха в выцветшем платке, сгорбленная, будто несущая невидимый груз. Увидев Михаила, она резко перекрестилась, и её пальцы сложились в странный жест — не привычное троеперстие, а какой-то искривлённый знак.

— Опять Ордынские пришли… — прошипела она, и голос у неё был такой, каким, наверное, шепчутся могильные черви. — Двадцать шестой год пошёл, как последний ушёл. И опять к двадцать шестому дому.

— Бабушка, вы знали моего деда? — Михаил сделал шаг вперёд, но старуха — бабушка Нюра, как потом выяснилось — отпрянула, будто от пламени.

— Знаю всех ваших. От первого до последнего. Все приходили, все смотрели, все… — она вдруг закашлялась, и в горле у неё что-то булькнуло. — Все не уходили по-хорошему.

Костя, не выходя из машины, нервно постучал по стеклу.

— Быстро, — бросил он. — До темноты.

Бабушка Нюра вдруг схватила Михаила за руку — её пальцы оказались удивительно сильными, как корни старого дерева.

— Не смотри в зеркало, парень. Оно ведь не отражает — оно запоминает. А когда запомнит достаточно, покажет тебе то, чего нет. И тогда…

Громкий гудок клаксона прервал её. Костя бил по рулю, и его лицо в тусклом свете фар казалось размытым, нечёткими.

Дом №26 стоял на отшибе, заросший бурьяном, с покосившимся крыльцом, которое скрипело на ветру, как костяные пальцы. Ключ, данный дедом, вошёл в замок с лёгким стоном, будто дверь не открывали десятилетия. Внутри пахло плесенью, пылью и чем-то ещё — металлическим, как кровь на языке.

Первое, что заметил Михаил — пол. Он прогибался под ногами, как тонкий лёд над бездной, и с каждым шагом где-то внизу что-то шелестело, будто гигантские страницы перелистывает невидимая рука. В гостиной, затянутой паутиной, стояло зеркало — не стеклянное, а обсидиановое, чёрное, как провал в стене. Михаил подошёл ближе, преодолевая странное сопротивление воздуха — будто плыл сквозь густой сироп.

В зеркале не было его отражения.

Вместо него в чёрной глубине стояла девушка в белом платье — Анастасия. Её лицо было бледным, почти прозрачным, а глаза… глаза казались слишком тёмными для такого светлого лица. Она подняла руку и прижала ладонь к стеклу — с той стороны. Михаил машинально повторил жест. В тот момент, когда их пальцы должны были соприкоснуться, в доме что-то громко хрустнуло.

На стене, там, где секунду назад был голый рубец обоев, проступила надпись — странные, извилистые знаки, будто кто-то писал кровью по мокрой бумаге. Язык Лимба. Буквы пульсировали, как свежие шрамы.

За окном раздалось мяуканье — не обычное кошачье, а протяжное, почти человеческое. Михаил обернулся. На подоконнике сидел чёрный кот со стигматами на боку. Он смотрел на надпись, потом на Михаила, и в его глазах было что-то древнее, чем сам дом.

— Ну что, — сказал Кот-Хроникёр, перебирая лапами по подоконнику, — опять начинаем?

В этот момент зеркало за его спиной потемнело ещё сильнее, и Анастасия в белом платье открыла рот, чтобы закричать — но звук так и не дошёл до Михаила. Только губы сложились в одно слово:

«Помоги».

А потом погас свет, и в темноте что-то зашевелилось — что-то, что ждало этого момента двадцать шесть лет.

Часть 1. ДЕРЕВНЯ, КОТОРОЙ НЕТ

Глава 1. Исчезающая деревня

Михаил проснулся оттого, что что-то впивалось в ладонь. Он разжал пальцы — в них лежал осколок стекла, черного и холодного, будто выточенного из ночи. Края были острые, но не порезали кожу, а лишь оставили на ней сетку мелких царапин, словно кто-то старательно выводил невидимые письмена. Он поднёс осколок к глазам — в нём отражался потолок, но не его лицо.

Комната была чужая. Не та, в которой он заснул. Пол под ним прогибался, как тонкий лёд, и с каждым движением издавал тихий стон, будто под ним пустота. Утренний свет, бледный и безжизненный, пробивался сквозь запылённые стёкла, но не приносил тепла. Напротив — казалось, он вытягивал последние остатки жизни из воздуха.

Михаил сел, и половицы заскрипели жалобнее. На полу, рядом с кроватью, отпечатались следы — босые, мелкие, явно не его. Они вели от двери к зеркалу, которое висело на стене напротив. Вернее, то, что от него осталось: рама, пустая, как глазница, и несколько торчащих осколков. Остальное лежало на полу, сверкая тусклыми гранями.

Он встал, и что-то хрустнуло под ногой. Лужица воды в углу комнаты переливалась радужными разводами, будто кто-то разлил ртуть, но когда он наклонился, то почувствовал не металлический запах, а что-то другое — сладковато-горькое, как полынь, смешанная с ладаном.

За окном царила тишина. Не та, что бывает перед рассветом, когда мир затаился в ожидании, а мертвая, глухая, будто деревня вымерла за ночь. Ни крика петуха, ни лая собак, ни даже шелеста листьев. Только лёгкий звон в ушах, будто кто-то звал его из очень далёкого колодца.

— Что за чертовщина… — прошептал он и тут же вздрогнул от собственного голоса.

Дверь скрипнула.

На пороге стояла старуха — сгорбленная, в выцветшем платке, с глазами, будто выжженными изнутри. Она крестилась, глядя на него, и шептала что-то несвязное.

— Ордынские снова здесь… — её голос был похож на шорох сухих листьев.

Михаил попытался улыбнуться, но лицо не слушалось.

— Бабушка, вы знаете, где я?

Старуха покачала головой, не переставая креститься.

— Дом двадцать шестой. Все знают, никто не заходит.

— Почему?

— Зеркала… — она бросила взгляд на пустую раму. — Они тут двери. А двери — ловушки.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок.

— Мой дед… Он жил здесь?

Лицо старухи исказилось, будто она проглотила что-то горькое.

— Твой дед не умер. — Она зашептала ещё тише. — Он просто… перестал отражаться.

— Что это значит?

Но бабушка Нюра уже копошилась в карманах, доставая что-то завёрнутое в тряпицу. Развернула — внутри лежал ржавый гвоздь, обмотанный седыми волосами.

— От теней. — Сунула ему в руку. — Носи. Они боятся железа и чужих волос.

Михаил хотел рассмеяться, но вдруг заметил, как её глаза расширились, уставившись куда-то за его спину.

— Не оборачивайся, — прошипела она. — Они не любят, когда на них смотрят.

И, перекрестив его, быстро вышла, оставив за собой запах сушёных трав и чего-то ещё — старого, затхлого, как страницы книг, которые никто не открывал сто лет.

Михаил стоял, сжимая в кулаке гвоздь. Острая ржавчина впивалась в ладонь, но боль казалась чем-то реальным в этом странном месте.

За его спиной что-то шевельнулось.

Тихо.

Едва слышно.

Будто кто-то провёл пальцем по стеклу.

                                             * * *

Михаил вышел из дома №26, и первое, что он сделал, — достал телефон. Экран тускло вспыхнул, будто стесняясь яркости в этом сером, безжизненном месте. Он открыл карты, вбил название деревни — «Ордынцы».

Ничего.

Попробовал ещё раз, медленнее, снова.

Карта показывала только пустое пространство между двумя просёлочными дорогами, будто здесь никогда ничего не было.

— Неужели ошибся? — пробормотал он, но тут же вспомнил табличку на въезде, выцветшую, но чёткую: «Ордынцы».

Он огляделся. Деревня была настоящей — покосившиеся заборы, крыши, поросшие мхом, редкие дымки из труб. Но что-то в ней было не так.

Люди.

Их было мало, и все они двигались по каким-то своим, странным маршрутам, будто обтекая невидимые преграды. И все — все — обходили дом №26 широкой дугой, даже не глядя в его сторону.

Только один человек сидел на крыльце соседнего дома, не обращая внимания на эти негласные правила.

Мужик лет пятидесяти, в помятой телогрейке, с бутылкой в руке. Он смотрел на Михаила с каким-то усталым знанием, будто уже видел его здесь много раз.

— Дядя Витя? — рискнул предположить Михаил.

Тот хрипло рассмеялся, будто кашлянул.

— Ага. И ты, значит, Ордынский.

— Вы знали моего деда?

— Знаю всех, кто сюда приходит. — Дядя Витя отхлебнул из бутылки, сморщился. — И всех, кто отсюда не уходит.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок.

— Почему деревни нет на картах?

— А зачем ей там быть? — Дядя Витя махнул рукой. — Кому она нужна, кроме тех, кто уже здесь?

— Но люди живут…

— Живут. — Мужик усмехнулся. — Только не все из них люди.

Михаил хотел спросить, что он имеет в виду, но тут дядя Витя вдруг наклонился вперёд, и его голос стал тише и более хриплым:

— Зеркала — это двери. А двери — ловушки.

— Бабушка Нюра уже говорила мне это.

— Потому что правда. — Дядя Витя постучал пальцем по бутылке. — Ты думаешь, я пью от скуки? Нет. Я пью, чтобы не видеть, что отражается в стекле.

Михаил хотел рассмеяться, но что-то в глазах собеседника остановило его.

— Вы… видели что-то?

— Вижу каждый день. — Дядя Витя откинулся на спинку стула. — Но сегодня мне хватит. Иди, посмотри сам.

— На что?

— На пса.

Михаил обернулся.

Во дворе дома №26, там, где трава росла гуще и темнее, сидел чёрный пёс.

Огромный, лохматый, с шерстью, которая отражала небо.

Не просто блестела — нет. Каждый волосок будто был крошечным зеркальцем, и когда пёс повернул голову, Михаил увидел в его боку облака, плывущие в обратную сторону.

— Что за…

Пёс не обращал на него внимания. Он рыл землю, царапая когтями что-то в глубине ямы.

Михаил осторожно подошёл ближе.

Пёс замер, поднял голову. Его глаза были совершенно чёрными, без зрачков, без блеска — просто две пустоты.

Потом, не спеша, отступил в сторону, будто позволяя ему взглянуть.

В яме лежал детский ботинок.

Старый, потрёпанный, с оторванной подошвой. Кожа была тёмной от времени, но Михаил разглядел вытисненную на ней дату: 1924.

— Откуда…

Он потянулся, но в этот момент что-то блеснуло в луже рядом.

Михаил взглянул.

В воде отражалось не его лицо.

Девушка.

Бледная, с тёмными глазами, в белом платье, которое, казалось, светилось даже в этом тусклом отражении.

— Анастасия… — прошептал он, хотя откуда-то знал это имя.

Она смотрела на него, губы шевелились, будто что-то говорили, но звука не было.

Михаил наклонился ближе.

Отражение исчезло.

В луже снова было только небо.

И чёрный пёс, стоящий за его спиной.

Тихо дышащий.

Смотрящий.

Ждущий.

                                             * * *

Михаил вернулся в дом, и первое, что бросилось в глаза, — стена.

Там, где раньше была лишь потрескавшаяся штукатурка, теперь краснели письмена.

Не краской. Не чернилами.

Кровью.

Они стекали вниз медленными, тягучими струйками, будто нанесены были совсем недавно, но уже успели подсохнуть по краям, образовав корку. Буквы — нет, не буквы, знаки, — были угловатыми, резкими, будто выцарапаны чем-то острым. Он подошёл ближе, и запах ударил в нос — медь и полынь, терпкая смесь, от которой перехватило дыхание.

Он протянул руку, коснулся пальцем одной из линий.

Липко.

Тепло.

Будто живое.

— Что за чёрт… — прошептал он.

И тут из разбитого зеркала на стене донёсся шёпот.

Тихий, едва различимый, будто доносящийся из-под земли.

— Он уже здесь.

Михаил резко обернулся.

В одном из осколков, торчащих из рамы, мелькнуло лицо.

Девушка.

Анастасия.

Её губы шевелились, повторяя те же слова, но звука не было — только этот шёпот из ниоткуда, обволакивающий, как туман.

— Кто здесь? — Михаил шагнул к зеркалу, но отражение тут же исчезло.

Только письмена на стене пульсировали, будто дышали.

Он отступил, почувствовав, как по спине пробежали мурашки.

— Ладно, — пробормотал он. — Ладно.

Это галлюцинация. Усталость. Стресс. Всё что угодно, только не…

Не это.

Он глубоко вдохнул, зажмурился, снова открыл глаза.

Надпись не исчезла.

А из зеркала по-прежнему доносился шёпот.

— Он уже здесь. Он уже здесь. Он уже…

Михаил схватил со стола тряпку, намочил её из графина и резко провёл по стене.

Кровь не стиралась.

Она впиталась в штукатурку, будто была там всегда.

— Чёрт!

Он швырнул тряпку в угол, схватился за голову.

Что, блин, происходит?

В этот момент где-то в доме скрипнула дверь.

Михаил замер.

Тишина.

Потом — мягкие шаги.

Кто-то шёл по коридору.

Он медленно повернулся.

В дверном проёме стоял чёрный кот.

Не просто чёрный — угольный, будто вырезанный из самой ночи. И только на лапах и груди — пятна, похожие на стигматы, будто кто-то проткнул его когда-то гвоздями.

Кот смотрел на него жёлтыми глазами, слишком умными для животного.

— Ты уже был здесь.

Михаил аж подпрыгнул.

— Ч… что?

— В прошлой жизни, — продолжил кот, не моргнув. Его голос был низким, слегка хрипловатым, будто он курил лет тридцать.

Михаил почувствовал, как земля уходит из-под ног.

— Ты… ты говоришь?

Кот усмехнулся — да, именно усмехнулся, уголок пасти дрогнул.

— А ты слушаешь. Уже прогресс.

— Это сон.

— Конечно, — кот лениво облизнул лапу. — И кровь на стене — тоже сон. И девушка в зеркале. И пёс, который копает могилу во дворе.

Михаил похолодел.

— Откуда ты знаешь…

— Я знаю всё, — кот поднял голову. — Потому что помню.

— Что ты помнишь?

— Тебя.

Кот медленно прошёлся по комнате, его лапы не оставляли следов на пыльном полу.

— Ты приходил сюда много раз. И каждый раз всё заканчивалось одинаково.

— Что заканчивалось?

— Цикл.

Михаил почувствовал, как голова кружится.

— Ты говоришь так, будто это…

— Повторяется? — кот остановился, посмотрел ему прямо в глаза. — Потому что так и есть.

— Но…

— Ты не первый. И не последний.

— Какой прошлой жизни ты говорил?

Кот вздохнул, будто устал объяснять очевидное.

— Той, что ещё не случилась.

Михаил рассмеялся.

Это был нервный, почти истерический смех, но он не мог остановиться.

— Ладно, — прошептал он, вытирая глаза. — Ладно. Я сплю. Или сошёл с ума.

Кот пожал плечами — ну, насколько это возможно для кота.

— Как удобно.

— Что?

— Объяснять всё безумием.

Михаил замолчал.

Кот повернулся, собираясь уйти.

— Подожди!

— Нет времени.

— На что?

— На всё.

Кот сделал ещё шаг, затем обернулся.

— Если хочешь узнать правду — найди зеркало, которое не отражает тебя.

— Какое ещё…

Но кот уже исчез в темноте коридора.

На полу остались только три чёрных волоска, сверкающих, как шёлк.

Михаил поднял один.

Он был ледяным на ощупь.

А на стене кровавые письмена пульсировали в такт его сердцу.

Он уже здесь.

Глава 2. Дом, который дышит

Михаил проснулся от того, что пол под ним дышал. Не метафорически — деревянные доски действительно поднимались и опускались с едва уловимым скрипом, как грудная клетка спящего великана. Он прижал ладонь к шершавой поверхности — и почувствовал пульсацию. Тёплая, живая, с едва уловимым запахом прелых листьев и чего-то ещё, сладковатого, будто разлагающийся мёд.

Он встал, и половицы прогнулись глубже, с тихим стоном, будто предупреждая. Шаг — прогиб. Ещё шаг — доска хрустнула, обнажив узкую щель. Михаил замер, прислушиваясь. Из темноты под полом донёсся звук, похожий на шёпот множества голосов, переплетающихся в единый поток неразборчивых слов.

— Кто там? — его собственный голос прозвучал неестественно громко в этой странной тишине.

Ответом стало лишь усиление шёпота, будто его вопрос разбудил что-то. Михаил медленно опустился на колени, пытаясь разглядеть что-то в щели. Темнота под полом казалась неестественно густой, почти осязаемой, как чёрное масло. И вдруг — движение. Что-то блеснуло в глубине, мелькнуло, будто глаз, отражающий свет. Он резко отпрянул, ударившись спиной о стену.

Стена ответила. Тихим, влажным звуком, будто где-то внутри неё текла вода. Михаил обернулся — обои под его ладонью стали влажными, на них проступали пятна, складывающиеся в странные узоры, похожие на лица. Он отдернул руку, и в этот момент заметил, что плинтус в углу слегка отошел от стены.

Пальцы нашли край деревянной планки — она поддалась легко, с тихим скрипом, обнажив узкую щель. Внутри лежал пожелтевший конверт, покрытый слоем пыли, будто ждал его годами. Михаил вытащил его, чувствуя, как бумага крошится по краям. На лицевой стороне — его имя, написанное чернилами, которые за десятилетия превратились в коричневые разводы.

Он развернул письмо, и в воздухе повис запах полыни и старой бумаги. Буквы выцвели, но текст читался:

«Миша, если читаешь это — не смотри в зеркало после полуночи. Они ждут. Дед.»

Последнее слово было написано дрожащей рукой, будто автор торопился или боялся. Михаил перевернул листок — на обороте кто-то нарисовал странный символ: круг с трещиной, разделяющей его на неравные части. Под ним — дата: 12.10.1924.

Из-под пола донёсся новый звук — глухой удар, будто что-то большое медленно перекатывалось в темноте. Михаил вскочил на ноги, не выпуская письма из рук. Пол продолжал дышать под ним, теперь уже заметнее, как будто дом реагировал на находку. В углу комнаты зеркало, осколки которого он видел вчера, вдруг засияло неестественным светом — не отражая, а излучая его.

Он сделал шаг назад, и в этот момент доска под его ногой провалилась с громким треском. Михаил едва успел отпрыгнуть — в полу зияла дыра размером с тарелку. Из неё потянулся холодный воздух, пахнущий сырой землёй и… чем-то ещё. Чем-то знакомым. Как детский страх перед темнотой под кроватью.

Он подполз ближе, заглянул в отверстие. Внизу, в метре от пола, виднелась земля — но не обычная, а чёрная, блестящая, будто смешанная с углём. И на ней — следы. Маленькие, будто детские босые ноги, ведущие вглубь, под дом. Михаил почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом — следы были свежими, будто оставлены минуту назад.

Из глубины донесся шёпот: «Миша…»

Он отпрянул, ударившись о стену. В этот момент письмо выскользнуло из его пальцев и упало прямо в дыру. Михаил протянул руку — слишком поздно. Бумага плавно опустилась вниз и, коснувшись чёрной земли, мгновенно почернела, будто сгорела без огня.

Наверху, в комнате, зазвенели осколки зеркала. Михаил обернулся — они вибрировали, как струны, издавая тонкий, пронзительный звук. В одном из осколков мелькнуло лицо — не его, не Анастасии, а кого-то третьего. Старого. С глазами, полными ужаса.

Пол под ним снова задышал, теперь уже сильнее, как будто дом смеялся. Михаил вскочил, отбежал к двери. Рука нащупала выключатель — свет не загорелся. Только лунный свет из окна освещал комнату, превращая всё в сине-чёрные силуэты.

Он глубоко вдохнул, пытаясь успокоить бешеный стук сердца. В голове крутилась единственная мысль: «Не смотри в зеркало после полуночи». А сколько сейчас времени? Он потянулся за телефоном в кармане — экран показал 00:17.

Из дыры в полу донёсся шелест — будто кто-то там, в темноте, разворачивал бумагу. Михаил замер. Шелест повторился, теперь уже ближе. Затем — тихий детский смех.

Он больше не думал. Рванул к выходу, хлопнул дверью и прислонился к ней спиной, как будто мог удержать что-то по ту сторону. В коридоре было тихо. Слишком тихо. Даже его собственное дыхание казалось здесь инородным звуком.

Михаил медленно сполз по двери на пол, сжав голову руками. Письмо деда исчезло, но слова горели в его памяти: «Не смотри в зеркало после полуночи». А что, если он уже посмотрел? Что, если тот взгляд в осколок перед полуночью уже был достаточным?

Из-под двери потянулся холодок. Затем — лёгкое прикосновение к его щиколотке, будто чьи-то пальцы. Михаил вскрикнул и отпрянул. Никого. Только три чёрных кошачьих волоска, прилипшие к его ботинку, сверкали в лунном свете, как намёк. Как обещание. Как предупреждение.

                                             * * *

Ночь опустилась на Ордынцы плотным саваном, и дом №26 затих, притаился, будто затаив дыхание. Михаил лежал на жесткой кровати, вцепившись в одеяло, и слушал, как стены поскрипывают, будто старые кости. Пол под ним все еще дышал — едва заметные колебания, как прилив и отлив невидимого моря. Он закрыл глаза, пытаясь убедить себя, что это всего лишь сквозняк, игра воображения, что-то объяснимое…

И тогда раздался стук.

Точный. Размеренный. Будто кто-то по ту сторону стены методично стучит костяшками пальцев. Раз-два. Пауза. Раз-два-три.

Михаил замер. Стук повторился, теперь ближе, будто источник передвигался вдоль стены. Он медленно повернул голову — в лунном свете, пробивавшемся сквозь занавеску, стена казалась живой, пульсирующей, как кожа гигантского существа. Обои вздулись пузырями, будто под ними что-то шевелилось.

— Кто там? — прошептал он, и сразу пожалел.

Стук прекратился. Наступила тишина, такая густая, что в ушах зазвенело. Потом — царапающий звук, будто ногти проводят по штукатурке. Михаил впился взглядом в стену, и вдруг заметил, что один из пузырей на обоях лопнул, обнажив темную щель. Из нее сочилась черная, тягучая жидкость, стекая по стене тонкими ручейками. Она пахла медью и влажной землей, как свежевырытая могила.

Он вскочил с кровати, отступая к двери. В этот момент стук раздался снова — теперь прямо за его спиной, в коридоре. Тяжелые, медленные шаги. Кто-то большой шел по дому. Раз-два. Пауза. Раз-два-три.

Михаил затаил дыхание. Шаги остановились прямо за дверью. Дверная ручка дрогнула, повернулась на миллиметр… и замерла. В щель под дверью просочилась лужица той же черной жидкости. Она медленно растекалась по полу, образуя странные узоры, похожие на письмена.

Он оглянулся в поисках оружия, чего угодно — на столе лежал только ржавый гвоздь, подарок бабушки Нюры. Михаил схватил его, чувствуя, как дрожь проходит по всему телу. В этот момент в доме завыл ветер, хотя окна были закрыты. Завыл и затих, оставив после себя странный шепот — десятки голосов, переплетающихся в единый поток:

«Миша… Миша…»

Дверная ручка снова дернулась. Михаил сжал гвоздь в кулаке, готовый к бою. И тут раздался стук в парадную дверь — громкий, настоящий, человеческий.

— Михаил Сергеевич? Вы не спите? — женский голос снаружи звучал неестественно громко после той кошмарной тишины.

Шаги за дверью мгновенно прекратились. Черная лужица начала быстро испаряться, оставляя после себя лишь серый налет, как пепел. Михаил, все еще дрожа, подошел к окну — на крыльце стояла женщина лет пятидесяти, с корзинкой в руках. В лунном свете ее лицо казалось бледным, почти прозрачным.

Он глубоко вдохнул и открыл дверь.

— Ольга Петровна? — узнал он соседку, которую видел вчера мельком.

— Я принесла вам пирог, — женщина улыбнулась, но глаза оставались серьезными, даже тревожными. — С полынью. Для защиты.

Михаил машинально принял корзинку. Пирог издавал странный, горьковатый аромат, перебивающий даже запах свежей выпечки.

— Спасибо, но… почему ночью? — он оглянулся в темный коридор, где минуту назад…

— После полуночи здесь лучше не ходить, — Ольга понизила голос. — Но я видела свет в вашем окне. Решила — новому жильцу надо объяснить правила.

— Какие правила?

Женщина вошла, не дожидаясь приглашения, и закрыла дверь за собой. Ее движения были резкими, нервными.

— Здесь все знают, что в этом доме живут тени, — она говорила быстро, будто боялась, что ее прервут. — Они в стенах. В полу. Особенно — в зеркалах.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок.

— Вы… верите в это?

Ольга странно на него посмотрела.

— Это не вопрос веры. Это как верить в стул, на котором сидишь. — Она провела рукой по стене, и Михаил заметил, как ее пальцы слегка дрожат. — Ваш дед знал. Он пытался бороться.

— Бороться? С чем?

— С ними. — Женщина указала на стену, где еще не высохли следы черных подтеков. — Они старые. Очень старые. И голодные.

Михаил хотел рассмеяться, но звук застрял в горле. Вместо этого он спросил:

— Почему вы мне это рассказываете?

Ольга вздохнула и неожиданно улыбнулась, но в этой улыбке было что-то печальное.

— Потому что вы уже часть этого. Раз поселились здесь — уже не уйдете. Никто не уходит из дома №26. Разве что…

— Разве что?

— Через подвал, — она кивнула в сторону двери, ведущей вниз. — Но это плохой выход.

В этот момент где-то наверху громко хлопнула дверь. Ольга вздрогнула, ее пальцы сжали край скатерти.

— Мне пора. Ешьте пирог. И.… не смотрите в зеркала ночью. Особенно после трех.

— Почему после трех?

Ольга уже открывала входную дверь. На пороге она обернулась:

— Потому что в три ночи они просыпаются по-настоящему. И тогда уже не прячутся.

Она вышла, оставив после себя запах полыни и что-то еще — тревожное, невысказанное. Михаил подошел к окну — Ольга уже исчезла в темноте, будто растворилась. Только следы на мокрой от росы траве вели от крыльца… и обрывались в метре от дома.

Он вздрогнул, когда сзади раздался скрип. Пирог в корзинке вдруг почернел, как будто его коснулось тление. А со стены, где были подтеки, послышался знакомый стук.

Раз-два. Пауза. Раз-два-три.

Михаил медленно повернулся. В углу комнаты, в осколке разбитого зеркала, отражалось не его лицо, а чье-то другое — старое, изможденное, с глазами, полными ужаса. Губы в отражении шевельнулись:

«Они уже здесь…»

                                             * * *

Ночь сгущалась подобно чернилам, растворяя границы между стенами и тьмой. Михаил сидел на кухне, сжимая в дрожащих пальцах глиняную кружку с чаем, который уже давно остыл, оставив на поверхности маслянистую плёнку. Ветер за окном выл по-волчьи, швыряя в стёкла горсти невидимого песка. Он поднял глаза — и увидел Его.

Зеркальный Пёс.

Чёрный, как сама ночь, он стоял посреди огорода, не шевелясь, лишь его шерсть переливалась лунным светом, будто состояла из тысяч крошечных зеркал. Каждый волосок отражал звёзды, искажая их, превращая в болезненные блики. Михаил замер, чувствуя, как сердце бешено колотится в груди — собака смотрела прямо на него. Нет, не просто смотрела — изучала, будто вспоминала что-то.

Пёс медленно повернул голову, и в этот момент Михаил увидел — в отражениях на его шкуре двигались тени. Не просто игра света — чёткие силуэты, повторяющие его собственные движения с опозданием в несколько секунд. Будто всё, что отражал Пёс, происходило в другом времени.

— Уходи… — прошептал Михаил, прижимая ладони к холодному стеклу.

Собака внезапно рванула вперёд, исчезла в темноте — и появилась уже под самым окном, так близко, что он разглядел свои собственные глаза, отражающиеся в её зрачках. Они были полны ужаса. Пёс оскалился — зубы сверкнули, как полированная кость, а затем… он начал рыть землю.

Когти впивались в почву с неестественной для животного методичностью. Земля летела между лап, обнажая что-то тёмное. Михаил прижался лбом к стеклу, пытаясь разглядеть — и увидел. Детский ботинок. Тот самый, что он находил днём. Только теперь он выглядел… свежим, будто его только что сняли с ноги.

Из глубины дома донёсся скрип. Михаил обернулся — в дверном проёме стоял Кот-Хроникёр, его жёлтые глаза светились в темноте, как два маленьких фонарика.

— Он метит территорию, — произнёс Кот, небрежно облизывая лапу со стигматами. — Готовит место.

— Для чего? — голос Михаила предательски дрогнул.

Кот прыгнул на подоконник, взмахнул хвостом.

— Для тебя, конечно. Разве не очевидно?

За окном Пёс внезапно замер, поднял морду. Его пасть растянулась в чём-то среднем между оскалом и улыбкой. Затем он резко рванул в сторону, исчезнув в ночи, оставив после себя только свежевырытую яму и странное ощущение — будто кто-то провёл ледяным пальцем по позвоночнику Михаила.

Он хотел что-то сказать Коту, но в этот момент со стены посыпалась штукатурка. Михаил резко обернулся — по поверхности стены расползались трещины, складываясь в странные символы. Они проступали, будто кто-то писал изнутри, продавливая штукатурку когтями.

— Что это? — Михаил шагнул ближе, протянул руку, но не посмел прикоснуться.

— Лимб, — ответил Кот, зевнув. — Язык тех, кто между. Ты должен научиться его читать.

Буквы (если это были буквы) пульсировали, будто живые. Они состояли из тонких линий, переплетающихся в странные узоры, иногда напоминающие лица, иногда — зверей. От них исходил слабый запах гари и мёда, такой же, как от чёрной жидкости в стенах.

Михаил почувствовал, как по спине бегут мурашки — он не понимал письмена, но тело реагировало на них само: ладони вспотели, в животе засосало, а в висках застучало. Это был страх, но особенный — древний, инстинктивный, будто что-то в глубине его ДНК узнавало эту угрозу.

— Что тут написано? — спросил он, не отрывая глаз от стены.

Кот прыгнул на спинку кресла, свернулся клубком.

— «Он ждёт у двери». Ну или «Она». В Лимбе род не важен. Важно только направление движения.

— Кто ждёт?

— Тот, кто пишет, — Кот прикрыл глаза, будто собирался спать. — Или тот, к кому обращаются. Разницы нет.

Михаил повернулся к стене — письмена начали меняться, перетекать из одной формы в другую. Теперь они напоминали цепь, опутывающую невидимую фигуру. В воздухе запахло грозой, хотя за окном не было ни облачка.

Внезапно где-то в доме хлопнула дверь. Михаил вздрогнул, обернулся — Кот исчез, оставив после себя только три чёрных волоска на спинке кресла. А на стене… На стене письмена начали тускнеть, как будто их впитывала сама штукатурка. Последним исчез центральный символ — нечто среднее между глазом и дверью.

Михаил подошёл ближе, прикоснулся к стене — она была влажной и тёплой, как кожа живого существа. Он закрыл глаза, пытаясь унять дрожь в руках. Когда открыл — на полу под стеной лежала маленькая кучка пепла, будто кто-то сжёг здесь клочок бумаги. Он наклонился, провёл пальцем — пепел был холодным и странно маслянистым.

Из коридора донёсся скрип. Кто-то шёл по дому. Тяжёлые, медленные шаги. Раз-два. Пауза. Раз-два-три.

Михаил замер, понимая, что стоит спиной к тёмному коридору. В ушах застучала кровь. Шаги приближались. Он медленно повернул голову — в дверном проёме стояла тень. Высокая, с неестественно длинными руками. Она не двигалась, просто стояла и… ждала.

А на стене, будто в ответ на её появление, проступили новые письмена. Всего два слова. Михаил не знал Лимба, но вдруг понял их значение с пугающей ясностью:

«Добро пожаловать домой».

Тень сделала шаг вперёд. Михаил зажмурился…

Когда открыл глаза — в доме было тихо. Рассветный свет пробивался сквозь занавески, окрашивая всё в бледно-серые тона. На стене не осталось и следа, где были письмена. Только пепел на полу напоминал о ночном кошмаре.

Михаил подошёл к окну. Во дворе, рядом со свежевырытой ямой, сидел Зеркальный Пёс. Он смотрел прямо на Михаила, а затем медленно, очень медленно, кивнул, будто подтверждая некий договор. И исчез, оставив после себя только отражение восходящего солнца в луже, где вчера Михаил видел лицо Анастасии.

Теперь там отражался только он сам. Но что-то было не так… Его отражение улыбалось. Сам Михаил точно не улыбался.

Глава 3. Тени на стенах

Утренний свет, бледный и водянистый, лился через грязные окна, превращая пепел на полу в серую россыпь призрачных монет. Михаил стоял на коленях, вглядываясь в эти пепельные крупинки, пытаясь найти в них хоть какой-то смысл, хоть намёк на порядок. Но они лежали хаотично, как звёзды на небе для того, кто не знает созвездий. Он провёл пальцем по полу — пепел прилипал к коже, оставляя маслянистый след, пахнущий жжёными волосами.

Дрожащей рукой он достал телефон, открыл камеру. На экране стена выглядела совершенно обычной — потрескавшаяся штукатурка, пятна сырости, ничего сверхъестественного. Михаил сделал снимок, затем сразу открыл его — на фотографии стена была пуста. Ни намёка на те странные письмена, что так явно виделись ему ночью. Он щёлкнул ещё раз, изменил ракурс, включил вспышку. Результат тот же — голая стена, будто кто-то тщательно стёр все следы.

— Не получится, — раздался за его спиной хриплый голос.

Михаил вздрогнул, обернулся. В дверном проёме стоял дядя Витя, опираясь о косяк, как будто без этой поддержки мог рухнуть. Его глаза были мутными, но в них горел странный, тревожный блеск. В одной руке он сжимал бутылку, но не с водкой — внутри что-то металлически поблёскивало.

— Что не получится? — спросил Михаил, вставая.

Дядя Витя шагнул в комнату, пошатываясь, но не от алкоголя — скорее, от возраста или какой-то внутренней слабости. Он поднял бутылку к свету — внутри переливалась ртуть, тяжёлыми, ленивыми каплями.

— Сфотографировать их. Они не отражаются. Ни там, — он ткнул пальцем в телефон, — ни здесь. — Палец переместился к стене.

Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

— Вы… вы видели надпись?

Дядя Витя усмехнулся, обнажив жёлтые, неровные зубы.

— Вижу их каждый день. Просто не все. — Он подошёл к стене, провёл ладонью по штукатурке. — Зеркала — это двери. А стены… стены — это страницы. Их можно читать, если знать язык.

Он открутил крышку бутылки, и сразу запахло металлом и чем-то ещё — резким, химическим. Дядя Витя аккуратно вылил каплю ртути на ладонь, где она закаталась, как живая, оставляя после себя блестящий след.

— Вот, смотри.

Он прижал ладонь к стене. Ртуть растеклась, впитываясь в штукатурку с шипящим звуком. И вдруг — проступили линии. Сначала слабые, как карандашный набросок, затем всё чётче. Те самые письмена, что видел Михаил ночью.

— Как вы…?

— Старая шахтёрская хитрость, — дядя Витя усмехнулся. — Ртуть показывает то, что скрыто. В породе. В людях. В стенах.

Михаил шагнул ближе. Письмена теперь были видны отчётливо — угловатые, резкие, будто вырезанные ножом. Они пульсировали, как вены на руке, наполняясь то серебристым, то чёрным светом.

— Что тут написано?

Дядя Витя наклонился, его дыхание пахло перегаром и чем-то горьким.

— «Он ходит по следам». Или «Он ходит внутри следов». На Лимбе грань тонкая.

Михаил протянул руку, но не посмел прикоснуться. Письмена начали меняться, перетекать в новые формы.

— А сейчас?

Дядя Витя вдруг побледнел, отшатнулся.

— «Мы помним твоё лицо». Чёрт. — Он резко стёр ладонью по стене, ртуть собралась обратно в каплю, скатившись на пол. Надпись исчезла. — Этого не стоило читать.

Он закрутил крышку бутылки, но Михаил заметил, как дрожат его руки.

— Кто «мы»? — спросил Михаил. — И что значит «помнят моё лицо»? Я же впервые здесь.

Дядя Витя посмотрел на него странно, с какой-то смесью жалости и страха.

— Ты уверен? — Он хрипло засмеялся. — Зеркала — это двери. А двери можно открывать в обе стороны.

Он повернулся, чтобы уйти, но Михаил схватил его за рукав.

— Объясните! Почему в фотографиях этого нет? Почему только ртуть…?

Дядя Витя обернулся. В его глазах вдруг появилась странная ясность.

— Потому что камера ловит свет. А это, — он ткнул пальцем в стену, — ловит тьму. Они живут в промежутках. В том, что не отражается.

Он выдернул руку и заковылял к выходу, оставляя за собой слабый след ртути на полу. На пороге остановился, не оборачиваясь:

— И не пытайся их фотографировать. Они этого не любят. Могут… приглядеться к тебе в ответ.

Дверь захлопнулась. Михаил остался один с пустой стеной и каплей ртути на полу, которая медленно каталась туда-сюда, будто что-то выслеживая. Он снова поднял телефон, сделал ещё один снимок стены — снова ничего. Но когда он опустил камеру, ему показалось, что на экране на долю секунды осталось отражение — не его, а кого-то другого. Кто-то стоял прямо за его спиной.

Михаил резко обернулся. Комната была пуста. Только пепел на полу вдруг выстроился в странный узор, похожий на следы босых ног. Ведущие к стене. И обрывающиеся прямо у плинтуса.

                                             * * *

Запах полыни предупредил о её приходе раньше, чем раздался стук в дверь. Михаил открыл и увидел на пороге Зинаиду Кружевницкую — старую знахарку, чьи руки, узловатые как корни старого дуба, сжимали глиняный кувшин с дымящейся жидкостью. Её глаза, маленькие и блестящие, как бусины, изучали его с невозмутимым спокойствием человека, видевшего слишком много, чтобы чему-то удивляться.

— Пей, — протянула она кувшин, не спрашивая разрешения войти. — От теней в голове.

Жидкость внутри была густой, цвета болотной тины, с плавающими стеблями каких-то растений. Михаил принял сосуд, и тепло сразу перетекло в его пальцы, будто отвар был живым существом.

— Спасибо, но я не…

— Не веришь? — Зинаида усмехнулась, обнажив единственный золотой зуб. — Твой дед тоже сначала не верил. Пока не увидел.

Она прошла в комнату, её многослойные юбки шуршали, как осенние листья. Остановилась у стены, где ночью появлялись письмена, и провела ладонью по штукатурке — жест почти нежный, как будто она гладила старого друга.

— Ордынский… — прошептала она, растягивая слово, будто пробуя на вкус. — Ты думаешь, это просто фамилия?

Михаил сделал глоток отвара. На вкус он оказался удивительно приятным — горьковатым, с послевкусием мёда и чего-то ещё, неуловимого.

— Что вы имеете в виду?

Зинаида повернулась к нему, и в её взгляде вдруг появилась странная ясность, не соответствующая возрасту.

— Ордынцы — это Орда Тьмы. А ты — последний в роду стражей. Твой дед знал. Его отец знал. — Она подошла ближе, и Михаил почувствовал исходящий от неё запах — сухих трав, земли и чего-то древнего, как сама память. — Они охраняли порог. Теперь твоя очередь.

Михаил хотел засмеяться, но отвар вдруг ударил в голову, и вместо смеха получился лишь нервный вздох. Перед глазами проплыли тени — не на стене, а прямо в воздухе, едва уловимые, как дым от костра.

— Какие стражи? Какой порог? Я просто приехал разобраться с наследством…

Зинаида покачала головой, и её многочисленные бусы зашелестели, как змеи.

— Случайностей не бывает. Особенно здесь. — Она указала на разбитое зеркало. — Особенно с ними.

В этот момент в одном из осколков что-то шевельнулось. Михаил резко повернул голову — там, в глубине стекла, стояла Анастасия. Её белое платье казалось единственным ярким пятном в этом сером мире. Она подняла руку и коснулась стекла изнутри. На поверхности проступили буквы, будто кто-то писал по инею:

«Не верь им»

Зинаида резко обернулась, заметив направление его взгляда, но надпись уже таяла.

— Что ты там увидел? — её голос стал резким, почти повелительным.

— Ничего, — ответил Михаил слишком быстро.

Старуха прищурилась, потом неожиданно рассмеялась — звук был похож на треск сухих веток.

— Уже учишься врать. Хорошо. Здесь это полезный навык.

Она подошла к зеркалу, достала из складок одежды маленький мешочек и высыпала перед осколками щепотку соли.

— Они всегда пытаются говорить. Сквозь стекло. Сквозь время. — Зинаида повернулась к Михаилу. — Но вопрос — кто такие «они»? Мы? Или те, кто по ту сторону?

Соль на полу вдруг начала шевелиться, собираясь в странные узоры. Анастасия в зеркале подняла руки, будто предупреждая о чём-то, но звука не было. Только губы беззвучно шевелились, повторяя одно и то же: «Не верь».

— Она боится, — прошептала Зинаида, наблюдая за солью. — Когда правда выйдет наружу, им всем придётся вернуться. В свои могилы. В свои века.

Михаил почувствовал, как по спине бегут мурашки. Отвар в его руках вдруг забурлил, хотя давно должен был остыть. Он поставил кувшин на стол, и в этот момент все осколки зеркала одновременно задрожали, издавая высокий, вибрирующий звук.

Зинаида резко подняла голову.

— Уходи. Сейчас.

— Что происходит?

— Они почуяли тебя. По-настоящему. — Старуха схватила его за руку — её пальцы были удивительно сильными для такого возраста. — Твой дед оставил тебе не дом. Он оставил тебе дверь. И теперь она начинает открываться.

Она вытолкнула его в коридор, сама оставаясь в комнате. Дверь захлопнулась перед самым носом Михаила. Из-за неё донеслись странные звуки — шёпот на непонятном языке, шелест, похожий на крылья летучей мыши, затем — резкий, как удар хлыста, звук разбивающегося стекла.

Когда спустя минуту дверь открылась, Зинаида стояла посреди комнаты, вся в соли, как после снежной бури. Осколки зеркала лежали на полу, но теперь они были… чёрными, будто покрытыми сажей.

— Где она? — спросил Михаил, глядя на пустое зеркало.

Зинаида вытерла пот со лба.

— Ушла. Ненадолго. — Она подняла с пола один чёрный осколок и протянула Михаилу. — Носи с собой. Когда понадобится — узнаешь.

Осколок был холодным, как лёд, и странно тяжёлым для своего размера. Михаил повертел его в пальцах — в глубине стекла что-то шевелилось, как дым в закрытой банке.

— Кто они? — спросил он наконец. — Настоящие «они»?

Зинаида уже собиралась уходить. На пороге она остановилась, не оборачиваясь.

— Тени на стенах. Отблески в зеркалах. Те, кто был до нас. И кто будет после. — Она покачала головой. — Орда Тьмы не уходит, Ордынский. Она только ждёт.

Дверь закрылась за ней, оставив Михаила наедине с чёрным осколком в руке и надписью, которая снова появилась на стене — теперь уже без всякой ртути. Всего одно слово на Лимбе, но он вдруг понял его значение:

«Скоро»

                                             * * *

Туман пришёл в Ордынцы неожиданно — густой, молочный, неестественный. Он стелился по земле плотными волнами, смывая границы между тропинками и полями, забором и лесом. Михаил стоял у окна, наблюдая, как белая пелена поглощает деревенскую улицу, и думал о странном предупреждении Зинаиды. Его пальцы непроизвольно сжимали чёрный осколок зеркала, оставленный старухой — стекло было холодным даже через ткань кармана.

Громкий стук в дверь заставил его вздрогнуть. На пороге стоял незнакомец — мужчина лет пятидесяти, в дорогом, но потрёпанном пальто, с кожаной сумкой через плечо. Его лицо, бледное и вытянутое, напоминало старинный портрет.

— Гастон Лефевр, — представился он с лёгким французским акцентом. — Антиквар из Парижа. Вы, должно быть, Михаил Ордынский?

Он протянул визитную карточку — тонкий листок пожелтевшей бумаги с выгравированными буквами. Михаил машинально принял его и почувствовал странное покалывание в пальцах, будто карточка была заряжена статическим электричеством.

— Чем могу помочь?

Гастон огляделся, его глаза — необычно светлые, почти бесцветные — скользили по стенам, будто читая невидимые надписи.

— Я ищу кое-что… особенное. Зеркало. Говорят, ваш дед коллекционировал такие вещи.

Михаил почувствовал, как чёрный осколок в кармане вдруг стал теплее.

— Какое именно зеркало?

Гастон улыбнулся, обнажив мелкие, ровные зубы.

— Оно не имеет формы. Или имеет все формы сразу. — Он сделал шаг вперёд, и Михаил уловил странный запах — старых книг и чего-то ещё, сладковатого, как разлагающиеся цветы. — Его называют Ахерон. Врата. Глаз Самаэля.

В этот момент где-то в доме громко хлопнула дверь. Гастон вздрогнул, его пальцы непроизвольно сжали ремень сумки.

— Вы слышали? — прошептал он, и в его голосе впервые появились нотки страха.

Михаил покачал головой. Он знал, что в доме никого больше не было. Или не должно было быть.

Гастон вдруг резко повернулся к окну.

— Он здесь.

Туман за окном сгустился, приняв почти осязаемую форму. Что-то большое двигалось в его глубине — неясные очертания, напоминающие то ли всадника, то ли огромную птицу.

— Кто? — спросил Михаил, но Гастон уже отступал к двери, его лицо стало серым, как пепел.

— Оно знает, что я ищу его. — Он судорожно застегнул пальто. — Я должен уйти. Пока не поздно.

Михаил хотел остановить его, но Гастон уже выскочил на крыльцо и растворился в тумане за несколько шагов. Только его сумка осталась лежать на пороге, будто сброшенная в спешке.

Михаил поднял её — кожа была странно влажной, хотя туман внутрь не проникал. Он развязал ремень и заглянул внутрь. Среди кипы старых бумаг и странных металлических инструментов лежал одинокий листок, испещрённый каракулями. Михаил развернул его — текст был написан на старофранцузском, но несколько строк выделялись чётче остальных:

«Когда северный всадник явится в червлёных одеждах, двое станут ключом и замком. Врата откроются для тех, кто не отражается, и Лимб поглотит тени прошлого.»

Михаил не успел дочитать — снаружи раздался крик. Человеческий, но искажённый, будто проходящий через слои воды и времени. Он бросился к двери, но туман за порогом стал таким плотным, что напоминал белую стену.

— Гастон? — крикнул Михаил.

Ответом стал новый крик — ближе, страшнее. Потом — тишина. Туман медленно рассеялся, открывая пустую улицу. Ни следа француза. Только на земле, в том месте, где он должен был стоять, лежала лужа той же чёрной жидкости, что сочилась из стен дома.

Михаил вернулся внутрь, дрожащими руками разглядывая катрен. Бумага была древней, но слова выглядели свежими, будто написанными вчера. В углу листа красовалась печать — странный символ, напоминающий треснувшее зеркало.

Он положил листок на стол, и в этот момент чёрный осколок в его кармане вдруг стал горячим. Михаил выронил его — стекло упало прямо на катрен, и произошло нечто странное. Бумага начала темнеть, буквы — перестраиваться, образуя новые слова, теперь уже на русском:

«Ордынский, ищи в Александровской слободе то, что было потеряно до первого круга.»

Из глубины дома донёсся смех — высокий, детский. Михаил резко обернулся. В дверном проёме стоял Кот-Хроникёр, его жёлтые глаза светились в полумраке.

— Ну что, — произнёс Кот, — теперь веришь, что это не просто совпадение?

Михаил хотел ответить, но в этот момент осколок зеркала на столе треснул, расколовшись на две части. В трещине что-то блеснуло — крошечный ключик, старинный, весь покрытый патиной.

Кот прыгнул на стол, обнюхал находку.

— Александровская слобода… — прошептал он. — Там всё и началось. И там же всё закончится.

На улице туман вдруг рассеялся, как по мановению руки. В просвете между домами мелькнула чёрная фигура Зеркального Пса — он стоял, глядя прямо на дом №26, а затем медленно повернулся и исчез в переулке.

Михаил поднял ключик. Он был холодным и странно тяжёлым. В голове звучали последние слова катрена: «двое станут ключом и замком». Он посмотрел на Кота.

— Кто второй?

Кот-Хроникёр лишь усмехнулся и прыгнул на подоконник, где начинал собираться новый туман — на этот раз чёрный, как сажа.

— Ты скоро узнаешь. Когда встретишь её вновь.

И он исчез в надвигающейся тьме, оставив Михаила наедине с ключиком, катреном и чувством, что игра только начинается. А где-то в глубине дома снова зашуршали тени на стенах, складываясь в новые письмена — но читать их уже не было сил.

Глава 4. Язык Лимба

Ночь опустилась на дом №26 тяжелым бархатным пологом, пропитанным запахом старой древесины и чего-то еще — сладковатого, напоминающего забродившие ягоды. Михаил сидел за кухонным столом, вертя в пальцах тот самый крошечный ключик, найденный в осколке зеркала. Его ребристая поверхность оставляла на подушечках пальцев странные отпечатки, будто не просто металл, а застывшая кожа какого-то существа. Ветер за окном выл по-особенному — не хаотично, а словно повторяя определенный ритм, напоминающий чье-то дыхание.

Он поднял голову — в осколке разбитого зеркала, что лежал на подоконнике, снова шевельнулось отражение. Анастасия. Ее бледное лицо казалось призрачным пятном в темноте, только губы выделялись едва заметным розоватым оттенком. Она что-то говорила, но звука не было. Только губы двигались, произнося странные слова на непонятном языке.

Михаил придвинулся ближе. Язык был странно гортанным, полным шипящих и щелкающих звуков, которые физически невозможно воспроизвести человеческим речевым аппаратом. И вдруг… понимание пришло внезапно, как удар. Он не просто слышал — он понимал. Каждое слово. Каждый звук. Как будто этот язык всегда дремал где-то в глубине его сознания, ожидая своего часа.

— …дверь между мирами истончается… — шептала Анастасия, и ее голос звучал так, будто доносился из очень глубокого колодца. — …ключ в твоих руках, но замок еще не найден… они хотят вырваться…

Михаил почувствовал, как по спине побежали мурашки. Его руки сами собой потянулись к осколку, но в этот момент где-то в доме громко хлопнула дверь. Отражение Анастасии вздрогнуло, ее глаза расширились от ужаса.

— Он идет! — ее голос стал резким, пронзительным. — Не смотри ему в глаза! Не…

Осколок зеркала вдруг запотел изнутри, словно кто-то выдохнул на него из темноты. Когда конденсат исчез — Анастасии уже не было. Только странный символ, нарисованный на поверхности — круг с трещиной посередине.

Глухие шаги в коридоре заставили Михаила обернуться. В дверном проеме стоял высокий мужчина в потертой рясе, с деревянным крестом на груди. Его глаза были закрыты толстыми веками, будто сросшимися после многих лет слепоты. Лицо — изрезано глубокими морщинами, как руслами высохших рек.

— Отец Иов… — почему-то прошептал Михаил, хотя никогда раньше не видел этого человека.

Слепой монах повернул голову в его сторону с пугающей точностью.

— Ты уже слышал ее голос, — его собственный голос был удивительно мягким и глубоким, как звук большого колокола. — Значит, дверь уже приоткрыта.

Он вошел, не спрашивая разрешения. Его пальцы с длинными, желтыми ногтями дрожали, перебирая четки. Запах ладана и чего-то кислого — как прокисшее молоко — шел от его одежды.

— Какая дверь? — спросил Михаил, невольно отступая на шаг.

Отец Иов вдруг резко повернулся к осколку зеркала, хотя не мог его видеть.

— Зеркало — глаз Самаэля. Каждое. Даже самое маленькое. — Он сделал шаг вперед, и Михаил почувствовал, как воздух вокруг монаха стал гуще, тяжелее. — Они смотрят. Ждут. И когда дверь откроется полностью…

Он резко вскинул руку, указывая кривым пальцем в угол комнаты. Михаил обернулся — там, в тени, на стене четко выделялось… что-то. Не надпись, а скорее тень от чего-то, чего не должно было быть в комнате. Очертания напоминали огромную фигуру с неестественно длинными конечностями и слишком большой головой.

— Они уже здесь? — голос Михаила предательски дрогнул.

Отец Иов странно усмехнулся, обнажив редкие желтые зубы.

— Они всегда здесь. Просто сейчас завеса между мирами стала тоньше. А ты… — он повернул слепое лицо к Михаилу, — ты начал видеть.

Монах неожиданно схватил Михаила за руку, сжимая запястье с такой силой, что кости затрещали. Его дыхание стало частым, прерывистым.

— Она сказала тебе о ключе? О двери? — прошипел он. — Она лжет. Все они лгут. Там, за зеркалами, нет правды — только другие зеркала. Бесконечные отражения. И он смотрит через них всеми глазами сразу.

В углу комнаты тень на стене шевельнулась. Отец Иов резко отпустил Михаила и повернулся к тени, вынимая из-за пазухи маленькую бутылочку со святой водой.

— Не время! — крикнул он, и брызнул жидкостью в угол.

Раздалось шипение, как от раскаленного металла. Тень дернулась, съежилась — но не исчезла полностью. Только отступила глубже в угол, будто затаилась.

Отец Иов тяжело дышал, его слепые веки дрожали.

— Они боятся святой воды. Пока боятся. — Он повернулся к Михаилу. — Но когда придет северный всадник…

Где-то наверху громко упал какой-то предмет. Отец Иов вздрогнул, его лицо исказилось странной гримасой — не то страха, не то предвкушения.

— Он уже в доме, — прошептал монах. — Проснись, Ордынский. Ты спишь наяву.

Он резко повернулся и заковылял к выходу, оставляя за собой следы мокрых босых ног — хотя на улице не было дождя, а обувь у него явно была.

Михаил хотел что-то крикнуть ему вслед, но в этот момент осколок зеркала на подоконнике вдруг зазвенел, заставив его обернуться. В отражении снова была Анастасия, ее лицо искажено ужасом. Она что-то кричала, но теперь он не понимал язык. Только последние слова прозвучали ясно, будто сквозь слои стекла и времени:

— …не слушай его… он один из них… слепой страж…

Осколок треснул пополам с тихим звоном. В трещине на секунду показалась капля чего-то черного и густого, как смола. Затем — тишина.

Только на стене в углу тень снова начала медленно расти, принимая новые, более четкие очертания. И Михаил вдруг понял — он узнает эту фигуру. Это очертания человека. Человека в длинном пальто. Гастона Лефевра.

Но как? Гастон исчез в тумане. Или… вошел во что-то другое?

                                             * * *

После ухода отца Иова в доме воцарилась странная тишина — не просто отсутствие звуков, а будто сама материя воздуха стала гуще, тяжелее. Михаил стоял посреди кухни, прислушиваясь к скрипу половиц, который теперь казался осмысленным, почти речевым. На полу все еще виднелись мокрые следы босых ног монаха, но вода в них была не прозрачной, а с легким розоватым оттенком, будто подкрашенной кровью.

Он наклонился, чтобы рассмотреть ближе, и в этот момент краем глаза уловил движение в коридоре. Не резкое, а плавное, как колебание воздуха над раскаленным асфальтом. Михаил медленно повернул голову.

В дверном проеме стояла фигура. Вернее, не стояла — висела в нескольких сантиметрах от пола, не касаясь его. Очертания напоминали человека, но без лица, без четких деталей, словно вылепленного из серой глины и оставленного под дождем. Тень-исполнитель.

Она (оно?) не приближалась, лишь слегка покачивалась на месте. Ее руки — длинные, слишком длинные — двигались в странном ритме, будто стирая что-то с невидимой поверхности. Там, где пальцы касались воздуха, оставались полосы — сначала просто размытости, но постепенно они складывались в нечто узнаваемое. Следы. Те самые, что оставил Гастон, когда входил в дом. Они исчезали под движениями тени, как рисунок мелом под влажной губкой.

Михаил замер, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Он вспомнил слова отца Иова: «Они стирают тех, кто знает». Значит, Гастон знал слишком много? Или стал неудобным свидетелем?

Тень внезапно повернула в его сторону свою безликую голову. Михаил почувствовал, будто на него смотрят тысячи глаз, хотя на месте лица была лишь гладкая, матовая поверхность. В ушах зазвучал шепот — не слова, а скорее их отголоски, как эхо в пустой пещере.

Он сделал шаг назад, задев стол. Раздался звон — осколок зеркала упал на пол. Звук, казалось, разозлил тень. Она резко дернулась вперед, сократив расстояние между ними вдвое. Теперь Михаил различал детали — поверхность существа не была сплошной, а состояла из миллионов мельчайших черных точек, постоянно двигающихся, перестраивающихся, как рой муравьев.

— Уходи, — прошептал он, сжимая в кармане тот самый ключик.

Тень замерла. Затем издала звук — нечто среднее между шипением и смехом. И начала… растворяться. Не исчезать, а именно растворяться в воздухе, оставляя после себя лишь легкую серую дымку и запах старой бумаги.

Михаил не сразу осмелился пошевелиться. Когда наконец сделал шаг вперед, его нога наступила на то место, где только что висела тень. Пол был ледяным, будто покрытым тонким слоем льда. Он наклонился, коснулся пальцами — и тут же отдернул руку. Не холод. Пустота. В том месте, где стояла тень, на секунду вообще не было ничего — ни температуры, ни запаха, ни даже ощущения пространства.

— Нравится знакомство? — раздался знакомый голос с нотками сарказма.

На кухонном столе сидел Кот-Хроникёр, вылизывая лапу со стигматами. Его желтые глаза светились в полумраке, как два маленьких фонарика.

— Что это было? — Михаил все еще не мог унять дрожь в руках.

— Тени-исполнители. Уборщики. — Кот зевнул, демонстрируя ряд острых зубов. — Подчищают реальность, когда кто-то оставляет слишком заметные следы.

— Гастон… они стерли его?

Кот повернул голову на странный угол, будто рассматривая Михаила под новым ракурсом.

— Не совсем. Они стирают следы. А сам он… — хвост кота дернулся, — он перешел в другое состояние. Как твой дед. Как многие до него.

Михаил опустился на стул, внезапно ощутив всю тяжесть усталости. Его пальцы сами собой нашли на столе осколок зеркала — тот самый, в котором появлялась Анастасия. Теперь он был пуст, лишь трещина посередине напоминала крошечную молнию.

— Почему я понимаю язык Лимба? — спросил он, поворачивая осколок в пальцах. — Я никогда его не изучал.

Кот перестал вылизываться, замер в неестественной позе.

— Потому что ты уже был здесь. В прошлой жизни. — Его голос стал глубже, серьезнее. — И не только в одной. Циклы повторяются, Ордынский. Как спирали в капле воды под микроскопом.

Михаил хотел возразить, но кот продолжил:

— Ты думаешь, случайно оказался в этом доме? Что твой дед просто так оставил тебе эти стены? — Он прыгнул с грохотом на пол, подошел вплотную. — Ты всегда возвращаешься. Как и она. Как и я. Как они все.

В его глазах вдруг отразилось что-то древнее — не кошачье, даже не человеческое. Что-то, что видело слишком много кругов этого танца.

— Сколько… сколько уже было циклов?

Кот отвернулся, его хвост нервно подергивался.

— Достаточно, чтобы знать — этот будет последним. Либо ты разорвешь круг, либо он разорвет тебя. — Он посмотрел на разбитое зеркало. — И ее заодно.

В коридоре снова зашевелился воздух — еще одна тень-исполнитель плыла мимо, не обращая на них внимания. Ее длинные пальцы стирали теперь уже следы отца Иова. Капли розоватой воды исчезали одна за другой.

— Они готовят сцену, — прошептал кот. — Чистят холст перед новой картиной. Скоро придут другие.

— Какие другие?

Но Кот-Хроникёр уже прыгнул на подоконник, его силуэт растворялся в наступающих сумерках.

— Те, что ждут за зеркалами. Те, что помнят твое настоящее имя.

И с этими словами он исчез, оставив после себя лишь три черных волоска на подоконнике и чувство надвигающейся бури в воздухе. Михаил остался один с осколком в руках, на поверхности которого вдруг снова начало проявляться лицо Анастасии. Ее губы шевелились, произнося два слова на языке Лимба, которые он понял без перевода:

«Они идут»

                                             * * *

Колодец во дворе дома №26 выглядел древним, как сама деревня. Его сруб, почерневший от времени, покрывала бархатистая плесень, а железное ведро давно проржавело насквозь. Михаил стоял у края, вглядываясь в черную гладь воды внизу. После слов Анастасии он не мог не прийти сюда, хотя каждый нерв в его теле трепетал от предчувствия беды.

Он бросил камешек. Вода приняла его беззвучно, не оставив даже кругов. Как будто там, внизу, не было воды вовсе, а зияла бездонная пустота. Михаил зажмурился, затем резко наклонился вперед — и услышал.

Шепот.

Сначала едва различимый, будто шелест страниц старой книги. Затем четче. Голосов было много — мужские, женские, детские — все сливались в единый поток, говоря на языке Лимба. Но смысл проступал в сознании сам собой, как проявляющаяся фотография:

«Ищи её в Александровской слободе… за семью зеркалами… под знаком треснувшего колокола…»

Михаил почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Голоса звучали не из колодца, а прямо у него в голове, будто всегда были там, просто спали глубоко. Он хотел отпрянуть, но что-то удерживало его на месте — невидимые руки, обхватившие виски.

Вода внизу вдруг заблестела, превратившись на мгновение в идеальное зеркало. В нем отражалось не его лицо, а комната дома №26 — и там, среди разбитых осколков, стояла Анастасия. Её руки были прижаты к какому-то невидимому барьеру, губы шевелились в беззвучном крике.

Голоса в голове Михаила внезапно замолчали. Остался лишь один — хриплый, полный боли:

«Они хотят сделать меня дверью… не дай им… найди меня прежде…»

Вода снова стала черной. Давящие виски пальцы исчезли. Михаил отшатнулся, чуть не упав на мокрую траву. В ушах звенело, как после взрыва.

Он побежал обратно в дом, к зеркалу, где в последний раз виделась Анастасия. Осколки лежали на своем месте, но теперь они были покрыты инеем, хотя в комнате было душно. Михаил упал на колени перед ними, стуча зубами от странного холода, исходящего от стекла.

— Анастасия! — позвал он, не зная, работает ли это так.

Осколки задрожали. Иней начал таять, образуя мокрые дорожки, похожие на слезы. В самом большом осколке проступило её лицо — бледнее, чем раньше, почти прозрачное. Глаза полны ужаса.

— Нет времени… — её голос звучал так, будто доносился через толщу воды. — Они знают, что ты понял язык… Теперь ты опасен…

Она оглянулась куда-то за спину, будто услышала шаги. Когда повернулась снова, в её глазах читалась решимость.

— Ищи в слободе то, что спрятал мой отец… под колоколом… — её пальцы коснулись стекла изнутри. — Возьми это…

Её рука вдруг прошла сквозь зеркало, как будто стекло превратилось в воду. Бледные пальцы разжались — на ладони лежал белый цветок, похожий на лилию, но с кроваво-красными тычинками. Михаил протянул руку.

В тот момент, когда их пальцы должны были соприкоснуться, где-то в доме громко хлопнула дверь. Анастасия вскрикнула — её руку кто-то резко дёрнул назад. Михаил успел схватить цветок, но ощутил страшный холод — будто взял в ладони кусок льда.

— Беги! — успела крикнуть Анастасия, прежде чем что-то огромное и тёмное заполнило пространство за ней.

Зеркало треснуло с громким звоном. Все осколки почернели разом, будто сгорели изнутри. Михаил отпрянул, сжимая в руке цветок — он был настоящим, влажным от росы, и пах… пах не цветами, а снегом. Снегом и чем-то ещё — медью, может быть? Или кровью?

Из глубины дома донеслись шаги. Тяжёлые. Медленные. Раз-два. Пауза. Раз-два-три.

Михаил вскочил на ноги, зажав цветок в кулаке. По его руке уже расползалось странное онемение — от прикосновения к тому, что прошло сквозь зеркало. В дверном проёме мелькнула тень — не та, безликая, а чья-то вполне определённая. Человеческая. Но Михаил не стал ждать встречи.

Он рванул к выходу, выскочил во двор. На крыльце соседнего дома сидел Кот-Хроникёр, вылизывая лапу. Его жёлтые глаза сверкнули при виде цветка в руке Михаила.

— А, получил подарочек, — произнёс он, переставая вылизываться. — Теперь ты официально участник игры. Поздравляю. Или соболезную. Ещё не решил.

Михаил тяжело дышал, разглядывая цветок. Его лепестки были испещрены тончайшими прожилками, складывающимися в странные письмена — тот же язык Лимба, но в форме, которую можно было понять лишь касаясь.

— Что мне с этим делать? — спросил он, чувствуя, как холод от цветка поднимается по руке к локтю.

Кот зевнул, обнажая острые клыки.

— Сохранить. Засушить. Зашить в подушку. — Он прыгнул с крыльца, грациозно приземлившись рядом. — Это твой пропуск. Без него в слободе тебя даже не заметят.

— А что это за…

— Время рассказов закончилось, — резко оборвал его Кот, уши прижались к голове. — Они идут.

Из дома №26 донёсся громкий треск — будто разломилось пополам огромное дерево. Кот резко дёрнул головой в сторону леса.

— Бежим. Сейчас.

Михаил даже не успел спросить, кто «они» — тело решило за него. Ноги сами понесли его за котом, прочь от дома, прочь от этого места. В руке он сжимал белый цветок, на котором уже проступали первые капли крови — его собственной, сочащейся из мелких порезов, оставленных невидимыми шипами.

Последнее, что он увидел, оборачиваясь — тени в окнах дома №26. Много теней. И все они смотрели ему вслед.

Глава 5. Карта свободы

Городская библиотека в уездном центре пахла пылью и старым деревом. Михаил сидел за откидным столом в углу архивного зала, где свет от единственного окна падал наискось, превращая стопки книг в миниатюрные горные хребты. Перед ним лежал катрен Гастона, аккуратно накрытый листом папиросной бумаги — будто стыдливый пациент на приеме у врача. Сергей Морозов, его друг-журналист, копался в соседней стопке фолиантов, время от времени издавая звуки, похожие то на разочарованное хмыканье, то на удивленный вздох.

— Вот, смотри, — Сергей внезапно шлепнул перед Михаилом потрепанный том «Пророчества Нострадамуса: полный комментарий». — В издании 1912 года есть упоминание о «северном всаднике». Только это не человек, понимаешь?

Его пальцы, испачканные типографской краской, тыкали в строки мелкого шрифта. Михаил наклонился ближе, различая пожелтевшие страницы, где чей-то давний карандаш подчеркнул слова:

«…всадник не есть человек, но событие, когда трое солнц сойдутся на небосклоне…»

— Три солнца? — Михаил потрогал бумагу, которая оказалась неожиданно холодной, как металл зимой.

— Парад планет, — Сергей щелкнул по странице, поднимая маленькое облачко пыли. — Юпитер, Сатурн и Марс в одной линии. Такое было в 1666 году, будет через месяц. — Он вдруг понизил голос, хотя вокруг никого не было. — И именно тогда, по местным записям, в Ордынцах происходили… ну, странности.

Михаил ощутил, как по спине пробежали мурашки. В кармане пиджака лежал тот самый белый цветок Анастасии, теперь уже слегка увядший, но все еще сохраняющий неестественную свежесть. Он машинально коснулся его через ткань.

— Какие странности?

Сергей перевернул несколько страниц, где чья-то рука сделала пометки на полях — кривые, нервные линии, будто писали при плохом свете.

— Вот, смотри: «В Ордынцах в ночь на 12 октября поле горело, но травы не тлели. Нашли девицу в белом, не помнящую родства». И ниже: «Зеркала в тот день отражали то, чего не было».

Михаил резко поднял голову:

— Какая дата?

— 1924 год. Почти сто лет назад. — Сергей вдруг замер, его глаза расширились. — Черт… Михаил, ты же говорил, твой дед…

— Родился в 1923, — прошептал Михаил, чувствуя, как кусочки мозаики начинают складываться. — Он мог быть там. Мог видеть…

Он не договорил. Вдруг воздух в библиотеке стал густым, как сироп. Звуки — приглушенными. Даже пылинки в луче света замерли, будто время замедлилось. Сергей что-то говорил, но его слова доносились, как сквозь толщу воды. Михаил видел только, как его губы шевелятся, а перед глазами плыли пятна — сначала красные, потом золотые, как языки пламени.

Он не заметил, как закрыл глаза. А когда открыл — стоял посреди поля.

Не библиотечного зала, а бескрайнего поля, охваченного огнем. Пламя лизало небо, но не жгло — лишь искажало воздух, как марево. И посреди этого ада, в эпицентре огненного вихря, стояла Анастасия. Ее белое платье не тлело, лишь колыхалось в горячих потоках, как знамя. Она смотрела прямо на него, и в ее глазах было не ужас, а бесконечная печаль. Губы шевелились, произнося слова, которые Михаил слышал не ушами, а всем телом:

«Найди меня прежде, чем они сделают из меня дверь…»

Она протянула руку, и Михаил увидел — ее ладонь покрыта теми же странными символами, что и стены в доме №26. Язык Лимба. Но теперь он понимал его без перевода. Это было предупреждение. И обетование. И проклятие.

Поле начало темнеть. Пламя сгущалось в черные вихри, принимая формы — то ли крыльев, то ли огромных рук. Анастасия смотрела вверх, и на ее лице отразился ужас. Последнее, что успел увидеть Михаил — как что-то огромное и безликое наклоняется к ней с высоты, как паук к попавшей в паутину мухе…

— Михаил! Ты в порядке?

Сергей тряс его за плечо. Библиотека, книги, стол — все вернулось на свои места. Только во рту стоял вкус пепла, а на ладони, где лежал цветок, проступила капля крови — будто невидимый шип вонзился в кожу.

— Ты побледнел, как смерть, — Сергей налил ему воды из походной фляжки. — Что случилось?

Михаил покачал головой, смачивая пересохшие губы. Вода оказалась странно горькой, как настой полыни.

— Ничего. Просто… вспомнил кое-что. — Он посмотрел на катрен, где слова «северный всадник» теперь казались написанными не чернилами, а чем-то темнее. — Сергей, ты можешь узнать точную дату этого парада планет?

Журналист уже достал телефон, его пальцы быстро бегали по экрану.

— Через три недели. Ночь с 11 на 12 октября. — Он поднял глаза, и Михаил увидел в них не просто любопытство, а настоящий страх. — Михаил… это же годовщина. Той истории с полем. И…

— И что?

Сергей медленно перевернул несколько страниц в книге, показывая на пожелтевшую газетную вырезку, вклеенную между листами. Заметка была датирована 12 октября 1924 года: «В деревне Ордынцы пропал ребенок. Поиски не дали результатов».

Рядом — фотография. Размытая, но узнаваемая. Группа людей стоит у края поля. Среди них — молодой мужчина, лицо которого Михаил узнал бы даже через сто лет. Его дед. А рядом с ним… девушка в белом платье. Анастасия. Та самая. Только как?

Михаил вскочил, опрокинув стул. Книга с грохотом упала на пол, и в этот момент из ее страниц выскользнул еще один листок — маленький, с обгоревшими краями. Сергей поднял его, и его пальцы сразу же начали дрожать.

— Господи… — прошептал он. — Это же…

На листке был нарисован символ — круг с трещиной. Тот самый, что видел Михаил в зеркале. А под ним — детская рука вывела корявыми буквами: «Спаси меня».

Почерк был знакомым. Слишком знакомым. Потому что так, с характерным закруглением буквы «С», писал только он сам. В детстве.

                                             * * *

Михаил стоял перед обсидиановым зеркалом, и его отражение не шевелилось. Оно застыло, будто вырезанное из чёрного льда, и только глаза — не его глаза, а чужие, слишком тёмные, бездонные — медленно моргали, отставая на секунду, на две, на три. Воздух в комнате сгустился, как сироп, и каждое движение давалось с усилием, будто сквозь толщу воды.

— Ты — моя тень, — прошептало отражение, и губы его шевельнулись на мгновение позже, чем должны были.

Голос был его собственным, но искажённым, словно записанным на плёнку и прокрученным назад. Михаил почувствовал, как холодная струйка пота скатилась по позвоночнику. Он поднял руку — медленно, будто преодолевая сопротивление невидимой среды, — и отражение повторило жест, но пальцы его сомкнулись в пустоте на секунду позже, чем настоящие.

— Кто ты? — спросил Михаил, и его собственный голос показался ему чужим, приглушённым, будто звук шёл через вату.

Отражение улыбнулось — не сразу, а с задержкой, как будто раздумывая, стоит ли отвечать.

— Я — то, что ты отбросил. То, что ты не смог унести с собой. Я — тень, которая всегда была здесь.

Зеркальный Князь. Это имя всплыло в памяти само, будто вынырнуло из тёмных вод подсознания. Михаил попытался отступить, но ноги не слушались — ступни будто приросли к полу, впитывая холод, исходивший от стекла.

— Ты уже был здесь, — продолжило отражение. — Ты всегда возвращаешься.

За спиной что-то шуршало. Михаил не обернулся — он знал, что это Тени-исполнители, те самые безликие существа, которые переписывали реальность, стирая следы Гастона, меняя слова в письмах, подтасовывая факты так, чтобы ничто не нарушало их безупречную, чудовищную логику.

— Что ты хочешь? — спросил Михаил, и в этот момент зеркало дрогнуло, будто поверхность воды, тронутая ветром.

Отражение наклонилось вперёд, и вдруг стекло перестало быть барьером — холодные пальцы коснулись его груди, не встречая сопротивления, будто плоть и кости были лишь иллюзией.

— Я хочу быть целым, — прошептал Зеркальный Князь.

И в этот момент раздался смех.

Нечеловеческий, металлический, будто сотни крошечных колокольчиков, разбитых и склеенных обратно. Михаил рванулся назад, отрываясь от зеркала с усилием, будто вытаскивал ногу из трясины, и обернулся.

На подоконнике сидел Энки.

Демон был худ, как голодный кот, а его глаза — две лужицы ртути, переливающиеся в полумраке. Он покачивал ногами, словно ребёнок, сидящий на краю песочницы, и улыбался слишком широко, слишком зубасто, будто его рот был просто дыркой в лице, не предназначенной для улыбок.

— Ну и сценка, — проговорил Энки, и его голос звучал так, будто кто-то пересыпал слова железными опилками. — Два Михаила, один зеркальный, другой — не очень. Кто из вас настоящий? Или, может, ни один?

— Убирайся, — прошипел Михаил, но голос его дрогнул.

Энки рассмеялся снова, и звук этот был похож на падение монет в пустой колодец.

— О, нет-нет-нет, дорогой. Ты ведь хочешь найти её, да? Ту самую девушку в белом, которая так ловко исчезает, оставляя после себя только цветы да шёпот. — Он наклонился вперёд, и его ртутные глаза растеклись, заполняя всё лицо. — Я могу дать тебе путь.

— Какую цену? — Михаил сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

Энки приложил палец к подбородку, изображая раздумье, и вдруг его лицо стало на мгновение человеческим — усталым, почти жалостливым.

— Твой страх.

— Что?

— Не весь, конечно. Только тот, что связан с ней. Страх потерять её. Страх, что она уже мертва. Страх, что ты опоздаешь. — Энки вытянул руку, и его пальцы удлинились, став тонкими, как проволока. — Отдай мне это — и я покажу дорогу.

Михаил замер. Где-то за спиной зеркало тихо звенело, будто кто-то проводил ногтем по его поверхности.

— А если я откажусь?

Энки вздохнул, и в его лёгких зазвенело, будто кто-то тряс банку с гвоздями.

— Тогда ты продолжишь блуждать. А время-то идёт, милый. Северный всадник уже скачет.

И тогда Михаил понял, что выбора у него нет.

— Бери, — прошептал он.

Энки улыбнулся — на этот раз почти по-человечески, с лёгкой грустью.

— Умный мальчик.

Его пальцы впились в грудь Михаила, и боль была не физической, а какой-то глубинной, будто кто-то выдёргивал из него корни.

А потом страх ушёл.

Не весь, конечно. Остался страх смерти, страх боли, страх темноты — обычные, человеческие страхи. Но того, главного, что годами грызло его изнутри, больше не было.

И от этого стало ещё страшнее.

Энки отстранился, держа в руке что-то вроде клубка серебристого дыма.

— Держи путь к реке, — прошептал он. — Там, где вода отражает небо, но не людей.

И исчез, оставив после себя только запах озона и тихий звон, будто кто-то уронил монету на каменный пол.

Михаил остался один.

Зеркало за его спиной было пустым.

                                             * * *

Пыль поднималась медленными спиралями, когда Михаил переворачивал страницы старого атласа. Кожаный переплет потрескался от времени, и золотые буквы на корешке — «Карты губерний Российской Империи, 1892» — стерлись до бледных теней. Каждый лист шелестел, как осенняя листва, будто предупреждая, что знания, которые он ищет, не должны быть потревожены. Его пальцы скользили по бумаге, шершавой от времени, пока не наткнулись на едва заметную складку — страницу, аккуратно подклеенную внутрь, будто кто-то пытался спрятать ее даже от самого атласа.

Он развернул ее, и перед ним раскинулась карта, которой не было ни в одном современном справочнике. Чернила выцвели до цвета ржавчины, но линии — дороги, реки, границы лесов — все еще можно было разглядеть. В правом нижнем углу, там, где должна быть легенда, кто-то нарисовал маленькое зеркало, а рядом с ним — крест и три цифры: 26.

И там, где на новых картах была лишь пустота, обозначенная как «незаселенные земли», на этой стояла пометка:

Александровская слобода. 59° 57′ с.ш., 30° 19′ в.д.

— Вот ты где, — прошептал Михаил, и его голос растворился в тишине комнаты, будто его проглотили стены.

Он провел пальцем по координатам, и бумага подушечкой пальца казалась теплее, чем остальные страницы, будто кто-то часто возвращался к этому месту, снова и снова, оставляя на карте следы своего внимания.

— Дед, — сказал он вслух, — что ты там нашел?

Ответа не было. Только скрип половиц под ногами, когда он встал, и внезапный холодок на затылке — ощущение, будто кто-то смотрит ему в спину. Он обернулся.

В дверном проеме сидел Кот-Хроникёр.

Черный, как ночь между звездами, с глазами, в которых мерцали отблески не этого мира, он умывал лапу с невозмутимостью существа, знающего все наперед. На его боку, там, где шерсть сбивалась в странные завитки, виднелись бледные шрамы — стигматы, похожие на старые царапины от когтей.

— Нашел, — сказал кот, не поднимая взгляда, будто комментировал очевидное.

Михаил сглотнул.

— Ты знал, что она здесь.

Кот прищурился, и в его взгляде мелькнуло что-то древнее, усталое.

— Я знаю многое. Например, что ты все равно туда пойдешь.

Михаил сжал карту. Бумага хрустнула у него в пальцах, как осенний лист.

— Она там. Анастасия.

— Возможно. А возможно, там только то, что ты боишься увидеть.

— Что это значит?

Кот зевнул, обнажив клыки, белые, как кости в черной земле.

— Слобода — не место. Она — состояние. Дверь. И если ты в нее войдешь… — Он замолчал, будто раздумывая, стоит ли продолжать.

— Что?

— Обратной дороги не будет.

Тишина повисла между ними, густая, как туман над болотом. Михаил посмотрел на карту снова. Координаты будто пульсировали у него в руках, зовя, маня, обещая ответы.

— Почему? — спросил он наконец.

Кот повернул голову, и в его глазах отразилось что-то, что Михаил не мог понять — то ли жалость, то ли усталую насмешку.

— Потому что двери закрываются только с одной стороны.

Михаил замер. Где-то за окном завыл ветер, и старые рамы задрожали, будто в страхе.

— А если я не пойду?

Кот медленно поднялся, выгнул спину, и его тень на стене стала вдруг огромной, искаженной, будто не кошачьей, а чьей-то еще.

— Тогда она останется там навсегда.

И в этот момент Михаил понял, что выбора у него нет. Никогда и не было.

Он свернул карту, аккуратно, бережно, будто это был не кусок бумаги, а последняя нить, связывающая его с тем, что он когда-то называл реальностью.

— Я иду.

Кот посмотрел на него долгим, тяжелым взглядом, затем медленно моргнул.

— Тогда возьми это.

Он помахал хвостом, и что-то маленькое, блестящее упало на пол с легким звоном. Михаил наклонился.

На деревянных досках лежал ключ. Старый, железный, с трещиной вдоль сердцевины.

— Что он открывает?

Кот уже повернулся, чтобы уйти, но на пороге остановился.

— То, что ты сам закроешь.

И исчез в темноте коридора, оставив после себя только запах ладана и тихий, почти не слышный звук — будто где-то далеко захлопнулась дверь.

Михаил поднял ключ. Металл был холодным, как лед, и на мгновение ему показалось, что он слышит сквозь него — сквозь ржавчину, сквозь время — тихий шепот.

«Ищи меня…»

Он сунул ключ в карман, взял карту и вышел из комнаты.

Дом №26 молча наблюдал за его уходом.

И где-то в глубине, в самом сердце черного зеркала, что-то улыбнулось.

Глава 6. Первая жертва

Рассвет в Ордынцах был не тем ясным, обещающим свет, а скорее медленным угасанием ночи, словно кто-то нехотя отдирал чёрную плёнку с мира, оставляя липкие серые следы. Михаил вышел из дома №26, и холодный воздух впился в лёгкие, как тысячи иголок. Он шёл по тропинке, ещё не просохшей от ночной сырости, и его ботинки вязли в грязи, будто земля не хотела отпускать.

Шарф Гастона лежал у колодца, неестественно яркий на фоне выцветшей травы — тёмно-бордовый, с вышитыми золотыми узорами, которые теперь казались потускневшими, почти мёртвыми. Михаил наклонился, и запах ударил в нос — ладан и медь, густой, как церковный дым, но с металлическим привкусом, будто кто-то смешал святое с кровью. Он поднял шарф, и ткань оказалась влажной, но не от росы — маслянистая жидкость липла к пальцам, оставляя радужные разводы, как бензин в луже.

— Гастон? — позвал Михаил, и его голос разбился о тишину.

Ни ответа, ни шороха. Только ворона каркнула где-то за спиной, и звук прокатился по деревне, будто камень, брошенный в пустой колодец. Михаил сжал шарф в кулаке. Куда он мог деться? Вчера вечером Гастон ещё спорил с отцом Иовом о пророчествах Нострадамуса, тыча пальцем в пожелтевшие страницы, а теперь…

— Или его не было вообще? — прошептал он себе под нос, и от этих слов стало ещё холоднее.

Сергей Морозов пришёл через час, с помятым лицом и диктофоном в руке. Он уже успел обойти всю деревню, опросить бабку Нюру, дядю Витю и даже Зинаиду Кружевницкую, которая, как обычно, бормотала что-то о «тенях, что крадут имена».

— Ты не поверишь, — начал Сергей, закуривая, — но в участке даже бровью не повели. Говорят, никакого Гастона Лефевра в их базе нет. Вообще. Ни паспорта, ни визы, ни въезда в страну.

— Как так? — Михаил потёр виски. — Он же живой человек, не призрак.

— Призраков, кстати, тоже не существует, — усмехнулся Сергей, но смех вышел нервным. — По крайней мере, официально.

Они сидели на крыльце дома №26, и Михаил не мог отделаться от ощущения, что кто-то наблюдает за ними из-за штор. Ветер шевелил страницы блокнота Сергея, где тот записывал показания: «Никто не помнит, когда видел Гастона в последний раз», «Почтальон Галя клянётся, что не приносила ему писем», «Антон Крутов, хозяин магазина, утверждает, что „этот француз“ никогда у него не покупал даже хлеба».

— Значит, он… вымышленный? — Михаил провёл рукой по лицу.

— Либо мы все сошли с ума, — Сергей щёлкнул ручкой, — либо тут что-то гниёт не только в датском королевстве, но и в русской деревне.

В этот момент из-за угла вышла Ольга Власова, неся в руках миску с парящим борщом. Её лицо было бледным, будто вымытым дождём.

— Вам покушать, — сказала она, избегая смотреть на шарф в руках Михаила. — А то с утра ничего не ели.

— Спасибо, — кивнул Михаил, но аппетита не было.

— Он… этот француз… — Ольга замялась, — он вчера спрашивал про зеркало. Говорил, что видел в нём что-то.

— Что именно? — Сергей наклонился вперёд, и его глаза загорелись азартом репортёра, напавшего на след.

— Не знаю. — Ольга сжала руки. — Но после этого он пошёл к колодцу… и больше его не видели.

Тишина повисла между ними, густая, как туман над рекой. Михаил вспомнил, как Гастон вчера вечером показывал ему катрен: «Когда северный всадник явится в червлёных одеждах…»

— Может, он сам уехал? — пробормотал Сергей, но в голосе его не было уверенности.

— Без шарфа? В такую погоду? — Михаил усмехнулся.

— А может, он и не нуждался в шарфе, — раздался голос за спиной.

Они обернулись. На крыльце сидел Кот-Хроникёр, вылизывая лапу со стигматами. Его жёлтые глаза светились, как два крошечных фонарика в предрассветной мгле.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Михаил.

Кот зевнул, обнажив острые клыки.

— Тени не мёрзнут. Им не нужны шарфы.

Сергей фыркнул:

— Отлично. Теперь у нас пропавший француз, который, возможно, призрак, и говорящий кот, который знает об этом больше нас.

— Я знаю больше всех, — равнодушно ответил Кот, — но рассказываю ровно настолько, насколько вам полезно.

Михаил вздохнул. Где-то вдали, за лесом, взошло солнце, но до Ордынцев его свет, казалось, не доходил.

                                             * * *

Зинаида Кружевницкая сидела за столом, окружённая травами, сушёными кореньями и пожелтевшими книгами с потрёпанными корешками. В её хижине пахло полынью и чем-то ещё — чем-то древним, как сама земля под Ордынцами. На столе лежал катрен, который Гастон показывал накануне, и старуха водила по нему костлявым пальцем, будто читала не буквы, а пространство между ними.

— Северный всадник, — прошептала она, и её голос напоминал шелест сухих листьев. — Глупцы. Все думают, что это человек.

Михаил перевёл взгляд на Сергея, который нервно постукивал карандашом по блокноту.

— А что же это?

— Тьма, — ответила Зинаида и подняла глаза. В них отражался не свет лампы, а что-то другое, будто она видела сквозь время. — Самая долгая ночь в году. Когда солнце поворачивает на юг, а тени становятся длиннее самой вечности.

Сергей фыркнул:

— Зимнее солнцестояние? Это что, астрономический справочник или пророчество?

— И то, и другое, — сказала Зинаида, не обращая внимания на его сарказм. — Врата открываются, когда свет слабеет.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он вспомнил, как Гастон вчера вечером говорил о том же — о том, что Нострадамус предсказывал не людей, а моменты. Моменты, когда мир становится тонким, как бумага, и что-то может прорваться сквозь.

— Когда? — спросил он, и его голос прозвучал чужим даже для него самого.

— Через три недели, — ответила Зинаида. — Если, конечно, вы доживёте.

Сергей откинулся на стуле, и дерево жалобно скрипнуло под ним.

— Отлично. У нас есть три недели, чтобы выяснить, куда делся Гастон, почему его никто не помнит, и что за врата такие, которые открываются раз в год.

— Не раз в год, — поправила Зинаида. — Раз в цикл.

— В какой ещё цикл?

Но старуха уже отвернулась, занявшись какими-то травами, будто разговор окончен.

                                             * * *

Когда они вернулись в дом №26, на стене уже было написано.

Буквы проступали из обоев, как кровь сквозь бинты — тёмные, липкие, с запахом меди и чего-то сладковатого, что заставляло сжиматься желудок. Михаил подошёл ближе, и буквы, казалось, шевельнулись, будто черви.

— Что это за язык? — прошептал Сергей.

— Лимб, — ответил Михаил, хотя сам не понимал, откуда знает.

Он повернулся к зеркалу, и там, в глубине обсидианового стекла, стояла Анастасия. Её лицо было бледным, почти прозрачным, а глаза — слишком большими, как у тех рыбок, что живут в вечной темноте подземных озёр.

— Прочитай, — сказал Михаил, и его голос дрогнул.

Анастасия подняла руку и провела пальцем по стеклу, будто повторяя форму букв.

— Он уже здесь.

Сергей закашлял, будто в горле у него застрял комок пыли.

— Кто?

Но Анастасия лишь покачала головой, и её губы шевельнулись без звука.

В этот момент с улицы донёсся шум — что-то между скрипом и смехом. Михаил подошёл к окну и увидел, как по дороге идёт Кот-Хроникёр, неся в зубах что-то блестящее.

— Он что-то нашёл, — сказал Михаил и распахнул дверь.

Кот вплыл в комнату, как тень, и выплюнул к их ногам перстень — старинный, с треснувшим камнем.

— Ваш француз больше не нуждается в украшениях, — сказал Кот, усаживаясь на лапы.

Сергей наклонился, но не решался поднять перстень.

— Это… его?

— Нет, — ответил Кот. — Это того, кто был до него. И того, кто будет после.

Михаил поднял перстень, и металл оказался холодным, как лёд. В трещине на камне что-то шевельнулось — крошечная тень, похожая на человечка.

— Что это значит? — спросил он.

Кот зевнул, обнажив острые клыки.

— Это значит, что вы опоздали. Врата уже начали открываться.

А на стене, пока никто не смотрел, буквы медленно поползли вниз, образуя новые слова.

                                             * * *

Кот-Хроникёр сидел на подоконнике, вылизывая лапу со стигматами, когда Михаил вернулся в дом №26. Лунный свет падал на его чёрную шерсть, превращая её в подобие звёздного неба — мерцающую, живую тьму. В зубах он держал что-то металлическое, блестящее тускло, как забытая монета.

— Ты где пропадал? — спросил Михаил, сбрасывая промокшую куртку.

Кот медленно опустил добычу на пол. Это был перстень — старинный, с трещиной посередине камня, будто кто-то пытался расколоть его ударом молота.

— Возьми, — сказал Кот. — Он твой.

Михаил наклонился. Перстень лежал на полу, и трещина в нём казалась слишком глубокой, неестественной, будто уходила куда-то внутрь, за пределы самого камня.

— Откуда он?

— Из прошлого цикла, — ответил Кот, умывая морду. — Ты потерял его в прошлый раз. Когда пытался спасти её.

Михаил взял перстень. Металл был холодным, но не так, как должно быть холодным серебро — холоднее, как лёд в глубине колодца, который никогда не тает.

— Я не понимаю.

— И не должен, — Кот зевнул. — Пока.

В этот момент где-то снаружи раздался шум — глухой плеск воды, будто кто-то упал в колодец. Михаил бросился к окну.

Во дворе, у колодца, стоял Гастон.

Он был мокрым с головы до ног, будто только что вылез из воды, но странное дело — одежда на нём была сухой. Только волосы слипались на лбу, как водоросли, а в глазах плавала пустота.

— Гастон? — Михаил распахнул дверь.

Француз повернулся. Его лицо было бледным, почти прозрачным, а губы синими, будто от холода.

— Вы… вы меня знаете?

Михаил замер.

— Ты что, не помнишь? Вчера мы…

— Вчера? — Гастон нахмурился. — Я вчера был в Париже.

Сергей, стоявший за спиной Михаила, тихо выругался.

— Ладно, — сказал он, подходя ближе. — Давай по порядку. Ты Гастон Лефевр, антиквар из Парижа, приехал в Ордынцы три дня назад. Вчера вечером ты исчез. Мы нашли твой шарф у колодца.

Гастон медленно покачал головой.

— Я никогда не носил шарфов.

— А это? — Михаил протянул перстень.

Гастон взглянул на него и вдруг отшатнулся, будто увидел змею.

— Откуда у тебя это?

— Ты мне его показывал.

— Неправда, — прошептал Гастон. — Я видел его только во сне.

Кот-Хроникёр, наблюдавший за этой сценой с крыльца, вдруг засмеялся — странный, скрипучий звук, похожий на скрежет веток по стеклу.

— Что смешного? — огрызнулся Сергей.

— Вы спрашиваете у рыбы, помнит ли она воду, — ответил Кот. — Он был там, где нет памяти.

Гастон вдруг полез в карман и вытащил смятый листок бумаги.

— Я не знаю, откуда это.

Михаил взял листок. Это был катрен — но не тот, что Гастон показывал раньше. Строки были написаны дрожащей рукой, будто автор торопился или боялся.

«Когда ключ повернётся в замке,

двое станут одним,

и зеркало родит того,

кто был до зеркал.»

— Что это значит? — спросил Михаил.

Кот прыгнул с крыльца и подошёл ближе, его глаза в темноте горели, как два жёлтых уголька.

— Это значит, что ты должен решить, кто ты — ключ или замок.

Гастон вдруг схватился за голову.

— Я помню…

— Что?

— Воду. Холод. И.… глаза.

— Чьи глаза?

— Их. Тех, кто смотрит из зеркал.

Сергей нервно засмеялся.

— Отлично. Теперь у нас есть призрак, который не помнит, что он призрак, говорящий кот и стихи, от которых кровь стынет в жилах.

— Не стихи, — поправил Кот. — Пророчество.

Михаил сжал перстень в кулаке. Металл вдруг стал тёплым, почти живым.

— Что мне с ним делать?

Кот повернулся и медленно пошёл к дому, хвост трубой.

— Надеть. Если осмелишься.

Гастон вдруг схватил Михаила за руку. Его пальцы были холодными и влажными.

— Не делай этого.

— Почему?

— Потому что я уже видел, чем это кончается.

— Но ты же сказал, что ничего не помнишь!

Гастон покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то чужое, древнее.

— Я не помню. Но они помнят.

Он указал на колодец.

Михаил посмотрел в чёрную воду. На поверхности

Глава 7. Кровь на снегу

Первый снег в Ордынцах начался с пепла. Михаил стоял у окна дома и наблюдал, как хлопья, чёрные, как сажа, медленно кружились в воздухе, оседая на землю странными узорами — то ли рунами, то ли письменами того забытого языка, что Зинаида называла Лимбом. Казалось, сама тьма решила запорошить деревню, замаскировать её под нечто иное, не принадлежащее этому миру.

— Красиво, — раздался за спиной голос Кота-Хроникёра. Он сидел на столе, вылизывая лапу, но глаза его, жёлтые и узкие, не отрывались от окна. — Как похороны.

Михаил провёл пальцем по стеклу. Хлопья за окном на мгновение замерли, будто заметив его, а затем продолжили свой немой танец.

— Это не просто снег, да?

— Ничто здесь не бывает «просто», — Кот зевнул, обнажив клыки. — Особенно зимой. Особенно сейчас.

Сергей, сидевший у печки, и безуспешно пытавшийся растереть замёрзшие пальцы, фыркнул:

— Отлично. Теперь у нас даже погода сошла с ума.

Михаил отвернулся от окна. В воздухе витал запах гари, но не той, что остаётся после костра — этот был тяжелее, гуще, словно горело что-то древнее, чего уже нет в этом мире.

— Надо проверить отца Иова, — вдруг сказал он. — Если кто и знает, что это, так он.

Кот перестал вылизываться и посмотрел на Михаила с каким-то странным, почти человеческим сочувствием.

— Опоздал.

                                             * * *

Часовня стояла на окраине деревни, маленькая, покосившаяся, будто нехотя вросшая в землю. Дверь была приоткрыта, и чёрные снежинки, словно живые, вились у порога, не решаясь войти внутрь.

— Отец Иов? — позвал Михаил, толкая дверь плечом.

Ответом ему была тишина — густая, давящая, как вата в ушах.

Внутри пахло ладаном и чем-то ещё — чем-то резким, химическим, будто кто-то пытался жечь не дерево, а саму плоть мира.

Сергей, шагнувший первым, вдруг остановился как вкопанный.

— Боже…

Отец Иов сидел у алтаря, склонившись над раскрытой Библией. Его руки, костлявые и жилистые, сжимали страницы так крепко, что ногти впились в бумагу, оставив кровавые следы. Но самое страшное было в его глазах — вернее, в том, что от них осталось.

Веки были широко раскрыты, но под ними зияли лишь чёрные, обугленные впадины, будто кто-то выжег их паяльной лампой. Из пустых глазниц стекали тонкие струйки чего-то тёмного, слишком густого для крови.

— Не трогай его, — прошептал Михаил, но Сергей уже подошёл ближе.

— Он… он что, мёртв?

Кот, протиснувшийся между ними, фыркнул:

— Нет. Он хуже, чем мёртв. Он увидел.

На стене за алтарём, написанные тем же тёмным веществом, что текло из глаз отца Иова, виднелись слова:

«НЕ ИЩИТЕ АХЕРОН»

Буквы были неровными, дрожащими, будто писавший их торопился или боролся с чем-то — или с кем-то.

Сергей дотронулся до стены и тут же отдёрнул руку.

— Горячее…

Михаил подошёл к отцу Иову. Монах, казалось, не дышал, но когда Михаил наклонился ближе, его губы вдруг шевельнулись.

— Он говорит!

— Что? Что он говорит?

Михаил приложил ухо к губам монаха. Шёпот был едва слышен, словно доносился из-под земли:

— Они… уже… здесь…

И вдруг тело отца Иова затряслось в последнем судорожном спазме. Его пальцы разжались, выпуская страницы Библии, и Михаил увидел, что монах не просто держал книгу — он рвал её, вырывал целые куски, складывая их в странный узор у себя на коленях.

Кот прыгнул на алтарь и наклонился над бумажными обрывками.

— Интересно…

— Что?

— Он пытался сложить зеркало.

Сергей нервно засмеялся:

— Из кусочков Библии?

— Из того, что было под рукой, — ответил Кот. — Умный был человек. Жаль, умных обычно убивают первыми.

Михаил поднял один из клочков. На нём виднелся кусок текста:

«…и узрят Лик Его, и имена их изгладятся из Книги Жизни…»

Снаружи вдруг завыл ветер, и дверь часовни с грохотом захлопнулась. В тот же миг струйки из глаз отца Иова ожили, поднялись в воздух, как чёрные змейки, и начали складываться в новые слова на стене:

«ОН УЖЕ ЗДЕСЬ»

Кот вдруг ощетинился, его спина выгнулась дугой.

— Пора уходить.

— Но… отец Иов…

— Он уже ничем не поможет. Зато они — да.

Михаил не успел спросить, кто «они», как услышал скрип снаружи — будто кто-то медленно проводил ногтями по дереву.

Не по двери.

По всем стенам часовни сразу.

Сергей побледнел.

— Нам… нам надо уходить. Сейчас.

Кот прыгнул к запасному выходу — маленькой дверце у алтаря, ведущей в ризницу.

— Если хотите жить — бежим.

Михаил бросил последний взгляд на отца Иова. Монах сидел неподвижно, но на его губах застыла странная улыбка — нечеловечески широкая, будто кто-то растянул рот уже после смерти.

А снаружи скрип становился всё громче.

Будто что-то огромное обняло часовню и медленно, не спеша, начало сжимать пальцы.

                                             * * *

Дом №26 встретил их ледяным молчанием. Михаил бросил взгляд на обсидиановое зеркало в прихожей — стекло было мутным, словно затянутым пеплом, и отражало лишь размытые очертания комнаты. Но когда он подошёл ближе, в глубине что-то шевельнулось.

Анастасия.

Она билась в зеркале, как птица в клетке, её рот был раскрыт в беззвучном крике, а пальцы царапали стекло изнутри, оставляя мутные следы. Но звук, который прорывался сквозь преграду, был странно приглушённым, будто доносился не из зеркала, а из-под пола — глухой, подземный шёпот, от которого по спине побежали мурашки.

— Она… она что, там застряла? — Сергей отступил на шаг, наткнувшись на стул.

Кот-Хроникёр прыгнул на комод рядом с зеркалом и прижал ухо к холодной поверхности.

— Не застряла. Её тянут.

Михаил прикоснулся к стеклу. Оно было ледяным, но не так, как бывает холодным зимой — этот холод шёл изнутри, как будто зеркало вело прямиком в вечную мерзлоту.

— Анастасия!

Она повернулась к нему, и её глаза — такие живые, такие человеческие — вдруг наполнились ужасом. Её губы сложились в слово, которое Михаил прочитал без звука:

«Беги»

Потом её резко дёрнуло назад, будто кто-то схватил за волосы, и она исчезла в глубине зеркала, как утопающая в чёрной воде.

— Что это было?! — Михаил ударил по стеклу кулаком, но оно лишь глухо звякнуло, не треснув.

— Тени, — сказал Кот, выгибая спину. — Они наконец поняли, что она — ключ.

Сергей нервно засмеялся:

— Отлично. Теперь у нас похищенная девушка в зеркале, мёртвый монах и чёрный снег. Что дальше?

Как будто в ответ на его слова, в доме что-то щёлкнуло.

Тишина.

Потом — скрип половиц.

Не сверху.

Не снизу.

Изнутри стен.

Кот прыгнул на плечо Михаилу, его когти впились в кожу сквозь ткань.

— Они здесь.

Тени вышли из углов.

Сначала это были просто пятна — чёрные, безликие, как разлитые чернила. Но постепенно они начали вытягиваться, подниматься, обретая форму, но не лицо, не черты — лишь пустоту, обтянутую чем-то вроде кожи.

Одна из них шагнула вперёд.

Михаил отступил, нащупывая за спиной что-то, чем можно защититься. Его пальцы наткнулись на нож для бумаг — старый, с тупым лезвием, оставленный кем-то на столе.

— Сергей, держись ближе!

Но Сергей не двигался. Он стоял, широко раскрыв глаза, глядя, как Тень приближается к нему, протягивая что-то вроде рук — длинных, жидких, будто сделанных из дыма.

— Михаил… — его голос дрожал. — Я не могу пошевелиться…

Кот прыгнул на пол и зашипел, его шерсть встала дыбом.

— Кровь!

— Что?

— Твоя кровь! Они её боятся!

Михаил не думал. Он сжал нож и провёл лезвием по ладони.

Боль вспыхнула острой полосой, но почти сразу притупилась — холод в доме был таким, что даже кровь, выступившая из пореза, казалась тёплой.

Первая капля упала на пол.

Алая.

Яркая.

Человеческая.

Тени замерли.

Потом — отступили.

Не все сразу. Одна, та, что была ближе всего к Сергею, словно не поверила, потянулась к капле, но едва её «пальцы» коснулись крови, Тень дёрнулась, как от удара током, и её контуры поплыли, будто масло на воде.

— Они… они боятся? — Сергей наконец смог пошевелиться и отпрыгнул к Михаилу.

— Не боятся, — прошептал Кот. — Они её ненавидят.

Михаил сжал кулак, и ещё несколько капель упали на пол.

Тени отпрянули ещё дальше, их формы колеблясь, будто на ветру.

— Что теперь?

— Бежим, — сказал Кот. — Пока они не поняли, что у тебя крови не бесконечно.

Михаил бросил последний взгляд на зеркало.

Анастасия снова была там — но теперь её лицо было бледным, почти прозрачным, а вокруг шеи обвивалось что-то вроде чёрной ленты, сжимаясь всё туже.

Её губы снова сложились в беззвучное:

«Беги»

И зеркало треснуло.

Небольшая трещина, тонкая, как паутина, пробежала от края до края, разрезая отражение пополам.

Кот прыгнул к двери.

— Сейчас!

Они выбежали в чёрный снег, который теперь падал ещё гуще, застилая следы, будто стирая сам факт их присутствия.

А из дома №26 за ними наблюдали.

Не Тени.

Не Анастасия.

Кто-то ещё.

                                             * * *

Зинаида Кружевницкая сидела за столом, окружённая пыльными фолиантами, когда они ввалились в её избу. В руках она держала перстень, который Кот принёс Михаилу, и крутила его перед керосиновой лампой, будто пыталась разглядеть что-то в трещине на камне.

— Ну? — Михаил стиснул зубы, чтобы они не стучали. После бегства из дома №26 холод въелся в кости, и даже жаркая печь Зинаиды не могла его прогнать.

Старуха не ответила сразу. Она достала из-под стола книгу — кожаную, потрёпанную, с облупившимся золотым тиснением на корешке.

— Где ты это нашёл?

— Кот принёс.

Зинаида бросила взгляд на Кота-Хроникёра, который устроился на печке, вылизывая лапу со стигматами.

— Конечно, — пробормотала она. — Он всегда приносит то, что нужно. В самый неподходящий момент.

— Что это за перстень?

Зинаида открыла книгу на странице, отмеченной засохшим цветком. На пожелтевшей бумаге был изображён тот же перстень — с трещиной, делящей камень пополам.

— Печать Нострадамуса.

Сергей фыркнул:

— Предсказатель?

— Не только, — Зинаида провела пальцем по странице. — Он знал, что будет после конца. И пытался предупредить.

Михаил наклонился ближе.

— Что значит трещина?

— Это не трещина, — прошептала Зинаида. — Это дверь.

В избе вдруг стало тихо. Даже Кот перестал вылизываться.

— Дверь куда?

— В Лимб. В то место, где они ждут.

Сергей нервно засмеялся:

— Отлично. У нас есть ключ от двери в ад.

— Не ключ, — поправила Зинаида. — Замок.

Она повернула перстень, и трещина на камне вдруг показалась Михаилу глубже, чем была — бездонной, как колодец в доме №26.

— Если его надеть…

— Не надо, — резко сказала Зинаида. — Не сейчас.

Снаружи вдруг раздался шум — что-то между лаем и скрежетом когтей по дереву.

Кот мгновенно ощетинился.

— Пёс.

— Какой ещё пёс? — Сергей бросился к окну.

Во дворе, у старой яблони, копался Зеркальный Пёс. Его шерсть отражала падающий снег, но не так, как должно отражаться — снежинки в ней двигались в обратную сторону, снизу вверх, будто время текло вспять.

— Что он там…

Пёс рыл землю с одержимостью могильщика, и вскоре из-под чёрного снега показалось нечто белесое.

Кость.

Потом ещё одна.

И наконец — череп.

Но не просто череп.

В тлеющих остатках одежды, обвивавших кости, Михаил узнал ткань — ту самую, из которой был сшит пиджак его деда.

— Нет…

Он бросился к двери, но Зинаида схватила его за руку.

— Не ходи!

— Это же он! Это…

— Я знаю, — её голос дрожал. — Но это не твой дед. Это то, что они оставили вместо него.

Пёс поднял голову и посмотрел прямо на Михаила. Его глаза были пустыми — не чёрными, не белыми, просто… пустыми. Как два зеркала, отражающие ничего.

Потом он снова принялся рыть.

Зинаида вдруг зашептала что-то, перебирая чётки.

— Что происходит?

— Они готовятся, — сказал Кот, спрыгивая с печи. — Зимнее солнцестояние близко.

Сергей схватился за голову.

— Кто они?

Кот посмотрел на него своими жёлтыми глазами, в которых мерцало что-то древнее страха.

— Те, кто был до нас.

А снаружи Зеркальный Пёс вытащил из земли последнюю находку — истлевшую руку, сжатую в кулак.

Когда кости рассыпались, в снегу осталось лежать только одно.

Ещё один перстень.

Точная копия того, что держал Михаил.

Но целый.

Без трещин.

Кот вздохнул.

— Начинается.

Глава 8. Тень деда

Медальон лежал среди костей, вырытых Зеркальным Псом, будто чья-то рука специально положила его поверх останков — чтобы нашли. Михаил поднял овальный кусочек металла, покрытый землёй и временем, и протёр пальцем запотевшее стекло.

Под ним оказалась фотография.

Дед.

Молодой, лет тридцати, в строгом костюме, который сейчас назвали бы винтажным. Рядом с ним — девушка в белом платье, с тёмными волосами, собранными в старомодную причёску.

Анастасия.

Точная копия той, что сейчас была заперта в зеркале.

Михаил перевернул медальон. На обороте, выгравированными неровными буквами, стояла дата:

1924

— Не может быть… — прошептал он.

Кот-Хроникёр, сидевший рядом на корточках, протянул лапу и ткнул когтем в стекло.

— Может.

— Но это же…

— Сто лет назад? Да. — Кот повертел головой, изучая фотографию. — Она всегда выглядит одинаково.

Сергей, стоявший чуть поодаль и до сих пор не решавшийся подойти ближе к раскопанной могиле, нервно засмеялся:

— Что, она вампирша, что ли?

— Хуже, — ответил Кот. — Она ключ.

Михаил сжал медальон в кулаке. Металл, пролежавший в земле бог знает сколько лет, был тёплым, почти живым.

— Дед знал её.

— Не только знал.

Кот встал и потянулся, его спина выгнулась неестественной дугой.

— Ищи под полом. В его комнате.

                                             * * *

Доски скрипели под ногами, будто жалуясь на незваных гостей, когда Михаил входил в комнату деда. Ничего не изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз — всё те же книги на полках, тот же письменный стол с зелёной лампой, те же фотографии на стенах.

Только теперь он смотрел на них другими глазами.

— Где искать? — спросил он у Кота, который устроился на спинке кресла, как чёрный страж.

— Там, где прячут самое важное.

Михаил опустился на колени и начал простукивать пол. Третья доска слева от кровати звучала глухо — под ней была пустота.

Ножом из кухни он поддел край, и доска с скрипом поднялась.

Пыль.

Паутина.

И маленький железный ящик, покрытый ржавыми пятнами, будто кто-то когда-то пытался его сжечь.

Кот спрыгнул и уселся рядом, его хвост нервно подёргивался.

— Ну же.

Ящик открылся со скрипом, будто нехотя. Внутри лежала потрёпанная тетрадь в кожаном переплёте — дневник деда.

Первая страница была датирована 1924 годом.

«Сегодня снова видел её. Стоит у зеркала в белом, как привидение. Говорит, что ждёт кого-то. Меня? Или того, кто был до меня?»

Михаил перевернул страницу.

«Зеркальная болезнь прогрессирует. Сегодня утром заметил — моё отражение моргает на секунду позже, чем я. Иногда кажется, что оно хочет сказать что-то. Но стекло не пропускает звуков.»

Сергей, заглядывавший через плечо, свистнул:

— Ваш дедушка либо гений, либо сумасшедший.

— И то, и другое, — пробормотал Кот.

Михаил листал дальше, и с каждой страницей почерк становился всё более неровным, торопливым, будто автор боялся, что не успеет.

«Они приходят через зеркала. Сначала это просто тени, но потом… Потом они начинают говорить. Голосом тех, кого ты любил. Анастасия говорит, что может помочь, но я не верю. Она слишком часто смотрит на трещину в зеркале, как будто ждёт, когда она станет больше.»

Последняя запись была сделана красными чернилами — или чем-то, что их напоминало.

«Цикл повторяется. Я не первый. Не последний. Она сказала, что следующий придёт через сто лет. Мой внук. Надо подготовить…»

Дальше шли какие-то схемы, рисунки зеркал, соединённых линиями, как паутиной.

И в самом низу, дрожащей рукой:

«Они уже здесь.»

Михаил поднял глаза на Кота.

— Что это значит?

Кот медленно моргнул своими жёлтыми глазами.

— Что ты должен выбрать.

— Что?

— Остаться человеком… — Кот повернул голову к зеркалу в углу комнаты, где в глубине мелькнуло что-то белое, — или стать тем, кто сможет их остановить.

А в зеркале, пока никто не смотрел, трещина стала чуть длиннее.

                                             * * *

Белый Странник стоял у края леса, где тропинка терялась среди зарослей бурьяна. Его фигура казалась вырезанной из тумана — очертания размытые, будто смазанные влажной кистью, но в то же время чёткие, не позволяющие спутать его с обычным природным явлением. Михаил остановился в нескольких шагах, чувствуя, как холодный пот стекает по спине.

— Вы… — начал он, но голос предательски дрогнул.

Странник не повернулся. Его рука, бледная, почти прозрачная, поднялась и указала в сторону заброшенного здания на окраине деревни — старой школы, чьи выбитые окна смотрели на мир пустыми глазницами.

— Там.

Голос звучал странно — не громко и не тихо, а будто внутри самой головы, как воспоминание о чьих-то словах.

— Что там? — спросил Михаил.

— Правда. О вас. О нас.

Кот-Хроникёр, сидевший у ног Михаила, вдруг ощетинился.

— Не ходи.

— Почему?

— Потому что он не тот, за кого себя выдаёт, — прошипел Кот, его спина выгнулась дугой.

Белый Странник медленно повернул голову. Под капюшоном не было лица — только бледная маска, на которой не обозначилось ни глаз, ни рта.

— Я тот, кто может помочь. В отличие от твоего… спутника.

Кот прыгнул вперёд, его шерсть стояла дыбом.

— Лжец! Ты знаешь, что там!

Странник снова указал на школу.

— Время идёт, Михаил Ордынский. Она не будет ждать вечно.

И растаял, как дым на ветру, оставив после себя лишь запах старой бумаги и мокрого пепла.

                                             * * *

Школа встретила их скрипом расшатанных дверей. Здание дышало сыростью и чем-то ещё — сладковатым, приторным, как запах разлагающихся яблок.

— Прекрасное место для самоубийства, — пробормотал Сергей, переступая через порог. — Или убийства.

Михаил не ответил. Его внимание привлекло странное мерцание внутри — тысячи бликов, прыгающих по стенам, полу, потолку.

Осколки.

Сотни, тысячи осколков зеркал, развешанных, разложенных, разбросанных по всему зданию. Одни были большими, почти целыми, другие — не больше ногтя, но все они отражали.

Только не то, что должно было.

В одном Михаил увидел себя — но в одежде начала века, с тростью в руках. В другом — деда, молодым, стоящим рядом с Анастасией. В третьем — лишь пустую комнату, где что-то шевелилось за кадром.

— Что за чертовщина… — Сергей поднял один из осколков. — Это же…

— Прошлое, — сказал Кот. — И возможное будущее.

Михаил подошёл к большому зеркалу, висевшему на стене бывшего класса. Стекло было треснуто по диагонали, и в каждой части отражалось разное время:

Слева — он сам, но старше, с седыми висками, стоящий перед чем-то ужасным (лицо было искажено страхом).

Справа — Анастасия в белом платье, но не в зеркале, а в реальности, протягивающая ему руку.

А посередине…

Посередине была тьма.

Но не пустота — что-то в ней шевелилось.

— Не смотри, — резко сказал Кот, но было поздно.

Тьма в зеркале пошевелилась, и Михаил увидел глаза.

Не пару.

Не десяток.

Сотни глаз, смотрящих на него из глубины, и все — знакомые.

Глаза деда.

Глаза Анастасии.

Его собственные глаза.

— Это…

— Они, — прошептал Кот. — Те, кто не смог. Те, кто стал частью зеркал.

Сергей вдруг схватил Михаила за плечо.

— Мы уходим. Сейчас же.

Но дверь, через которую они вошли, теперь отражала не коридор, а другой осколок — где они сами стояли спиной, не замечая, как из зеркала за их спинами медленно вытягиваются чёрные, безликие руки.

Кот прыгнул на плечо Михаилу.

— Разбей центральное зеркало!

— Какое…

— То, где тьма!

Михаил схватил ближайший стул и со всей силы швырнул его в зеркало.

Стекло разлетелось на тысячи осколков, но вместо звонкого дребезжания раздался крик — человеческий, но в то же время совсем не человеческий.

И школа содрогнулась, как живое существо.

Осколки на стенах начали сливаться, образуя новые зеркала, новые отражения, и в каждом теперь была только тьма.

И глаза.

Все смотрели на Михаила.

Все узнавали его.

Кот вцепился когтями в плечо.

— Бежим!

Они бросились к выходу, но дверь теперь вела не наружу, а в другой класс, где на стенах висели точно такие же зеркала.

— Замкнутый круг, — прошипел Кот. — Классика.

Сергей, тяжело дыша, прислонился к стене.

— Что теперь?

Михаил посмотрел на осколок в своей руке — тот, что он неосознанно поднял, разбивая зеркало.

В нём отражалась Анастасия.

Она что-то говорила, но звука не было.

Только губы складывались в одно слово:

«Трещина»

И тогда Михаил понял.

Он поднял осколок и под углом направил солнечный луч, пробивавшийся через разбитое окно, на центральное зеркало в новом классе.

Свет, преломлённый тысячами граней, ударил в тьму — и та взревела.

Дверь появилась снова.

Настоящая.

Ведущая наружу.

— Как ты… — начал Сергей.

— Позже, — бросил Михаил, выталкивая его к выходу.

Последним он видел, как в осколках за их спинами сотни рук бьются о границы зеркал, пытаясь вырваться наружу.

И одну фигуру — белую, безликую — которая спокойно стояла и махала ему на прощание.

                                             * * *

Ветер поднялся внезапно, когда они выбегали из школы, но это был не обычный ветер — он шуршал страницами, будто перелистывал невидимую книгу. Михаил остановился, чувствуя, как что-то цепляется за край его сознания — голос, знакомый и чужой одновременно.

— Закрой зеркало!

Он обернулся. Школа стояла как прежде, но в выбитых окнах теперь отражалось не небо, а интерьеры разных эпох: класс с партами 1920-х, коридор с портретом Сталина, современный кабинет с компьютерами. И из каждого окна доносился один и тот же голос — голос деда, но молодого, отчаянного.

— Закрой, пока не поздно!

Сергей схватил Михаила за рукав.

— Ты слышишь?

— Моего деда…

Кот-Хроникёр вдруг вскочил на плечо Михаилу, его когти впились в кожу.

— Не слушай. Это ловушка.

Но было поздно. Самый большой осколок зеркала, валявшийся у порога, вдруг вспыхнул голубоватым светом. В нём, как в киноэкране, разворачивалась сцена:

1924 год. Та же школа, но новая, с пахнущими краской стенами. Дед — молодой, в гимнастёрке — стоял перед зеркалом в учительской, а напротив него…

Анастасия.

Не та призрачная девушка из зеркала, что знакома Михаилу, а живая — с румянцем на щеках, в платье с кружевным воротничком, какое носили в те годы. Но глаза — те же. Бездонные.

— Ты должен сделать выбор, — говорила она деду, и её голос звучал через десятилетия чётко, будто она стояла рядом. — Они дадут тебе всё. Знание. Силу.

Дед шагнул назад, ударившись о стену.

— Какую цену?

Анастасия (но была ли это действительно она?) протянула руку к зеркалу.

— Только то, что ты уже потерял.

Осколок дрогнул, изображение поплыло. Теперь они видели, как дед в отчаянии хватает молоток и бьёт по зеркалу. Стекло трескается, но не рассыпается — трещина принимает форму двери.

— Нет! — кричит он. — Я не стану следующим!

Из трещины вытекает чёрная жидкость. Она образует буквы на полу:

ОРДЫНСКИЙ

А потом сцена меняется — больничная палата. Дед, уже старый, пишет что-то в тетрадь, а за окном падает снег. Тот самый чёрный снег, что идёт сейчас.

Михаил потянулся к осколку…

— Не трогай! — Кот ударил его лапой по руке.

Но пальцы уже коснулись стекла.

Мир перевернулся.

Он стоял в той же школе, но стены были свежевыкрашены, пахло мелом и новым деревом. Из учительской доносились голоса:

— …не понимаешь, это единственный способ остановить цикл! — говорила Анастасия.

— Ценой своей души? — ответил дед.

Михаил шагнул вперёд — и провалился сквозь пол.

Очнулся он на полу в настоящем, сжимая в руке осколок. Сергей тряс его за плечо:

— Ты исчез! На целых три минуты!

Кот сидел на груди Михаила, его морда была в сантиметре от человеческой.

— Глупец. Ты же мог остаться там.

— В 1924 году?

— В любом времени. Они хотели, чтобы ты увидел.

Михаил поднялся, чувствуя, как в кармане жжёт медальон с фотографией.

— Что?

Кот повернулся к догорающему зданию школы.

— Что выбор уже сделан. Твоим дедом. Тобой. Всеми, кто был до вас.

Анастасия в осколке снова появилась — но теперь она смотрела прямо на Михаила, сквозь время. Её губы шептали:

«Скоро»

И осколок рассыпался в прах у него в руках.

Последнее, что они видели, уходя, — как в разбитых окнах школы мелькают тени: дед с молотком, Анастасия в старинном платье, и кто-то третий…

…с лицом Михаила.

Но в одежде 1924 года.

Глава 9. Разрушенный алтарь

Платок Анастасии пах полынью и чем-то ещё — горьким, как дым от сожжённых книг. Зинаида Кружевницкая держала его в дрожащих руках, перебирая пальцами вышитые узоры, которые при ближайшем рассмотрении оказались не просто цветочным орнаментом, а сложной вязью символов.

— Это не просто платок, — прошептала она, и её голос внезапно помолодел на двадцать лет. — Это карта.

Михаил наклонился ближе. В свете керосиновой лампы нити вышивки отбрасывали странные тени — они складывались в очертания деревни, но не современной, а той, что была здесь столетие назад. В центре — дом №26, от которого расходились линии, как лучи от звезды.

— Карта чего?

— Пути сквозь зеркала. — Зинаида провела ногтем по центральному узору. — Эти знаки… они удерживают Теней. Пока целы.

Кот-Хроникёр, дремавший на печке, вдруг поднял голову.

— Где ты его нашёл?

— В школе. В осколке…

— Не ври. — Кот спрыгнул на стол, его жёлтые глаза сузились. — Ты взял его из Лимба.

Тишина повисла тяжёлым покрывалом. Даже часы на стене перестали тикать.

— Я… — начал Михаил, но Зинаида перебила:

— Он прав. Этот платок не мог просто так оказаться в нашем мире. — Она развернула ткань, и теперь узоры складывались в другое изображение — семь зеркал, расположенных кругом. — Это печать. И она нарушена.

Сергей, до сих пор молча наблюдавший из угла, нервно засмеялся:

— Отлично. Теперь у нас есть магический платок и куча сумасшедших теорий. А у меня завтра статья выходит — может, добавим туда и это?

Все повернулись к нему.

— Какая статья? — спросил Михаил.

— Про Ордынцы. Про исчезновения. Про всё это. — Сергей постучал пальцем по своему блокноту. — Люди должны знать.

Кот издал звук, похожий на шипение кипящего чайника.

— Идиот.

— Что?

— Ты подписал ему смертный приговор, — сказала Зинаида, внезапно побледнев.

Сергей отшатнулся:

— Это же просто статья!

— Нет, — прошептал Михаил, глядя в окно. — Это доказательство.

За стеклом, в чёрном снегу, что-то шевелилось.

                                             * * *

Сергея не нашли на следующее утро.

Его комната в доме бабки Нюры была пуста — постель не смята, вещи на месте, даже очки лежали на тумбочке, будто он просто вышел на минутку.

Но на столе остался диктофон.

И черновики.

Михаил листал исписанные листы дрожащими пальцами. Большая часть текста была зачёркнута — видимо, Сергей готовил несколько вариантов. Но одна фраза повторялась снова и снова:

«Они стирают целые деревни»

А потом — последняя запись в блокноте, сделанная уже другим почерком — угловатым, неестественно ровным:

«СЛОВА СТАНОВЯТСЯ ПЛОТЬЮ»

Кот прыгнул на стол и стал нюхать бумагу.

— Его забрали.

— Кто?

— Те, кто следит за словами. — Кот ткнулся мордой в диктофон. — Включи.

Михаил нажал кнопку.

Сначала была только тишина. Потом — шёпот Сергея:

— …не могу поверить, но факты налицо. Деревня Ордынцы существует вне официальных карт…

Шорох.

— Кто там?

Грохот.

— Нет! Отстаньте! Я не…

И затем — самый страшный звук.

Тихий, едва уловимый смех.

Не Сергея.

Не человеческий вообще.

А потом — голос, который Михаил узнал бы среди тысяч.

Свой собственный.

Говорящий:

«Ты должен был молчать»

Запись оборвалась.

Зинаида перекрестилась.

— Они играют с тобой.

— Кто?

— Твои отражения. — Она указала на зеркало в углу. — Каждое сказанное слово, каждая написанная строка даёт им силу. Сергей… — её голос дрогнул, — он дал им слишком много.

Михаил подошёл к окну. На подоконнике лежал свежий номер местной газеты — статья Сергея вышла.

Но вместо разоблачения там был лишь безобидный очерк о сельской жизни.

И фото.

На общем снимке жителей Ордынцев не хватало одного человека.

Сергея.

Будто его никогда не было.

Кот прыгнул на плечо Михаилу.

— Теперь ты понял?

Михаил кивнул. Он понял.

Понял, почему дед прятал дневник.

Почему Анастасия молчала.

И почему в доме №26 так много зеркал.

Они не отражали мир.

Они его пожирали.

                                             * * *

Пол в доме №26 провалился под ногами с тихим стоном, будто давно ждал этого момента. Михаил упал на колени, разгребая руками гнилые доски, которые крошились, как печенье. Под ними зияла чернота — не просто отсутствие света, а нечто плотное, вязкое, словно дом стоял не на фундаменте, а на пустоте.

— Здесь, — прошептал Кот-Хроникёр, его глаза в темноте светились, как два фосфорных кружка.

Лестница, скрипучая и шаткая, вела вниз. Каждая ступенька стонала под весом, будто предупреждая: назад пути не будет.

Подземелье оказалось круглым, как циферблат гигантских часов. По стенам — семь ниш. В шести лежали осколки зеркал, разбитых не вдребезги, а аккуратно, методично — трещины расходились от центра, как лучи.

Но седьмое зеркало было целым.

Оно стояло на каменном алтаре в центре, отражая не подземелье, а что-то другое — туманное, колеблющееся.

Михаил подошёл ближе, чувствуя, как холод поднимается по ногам, как вода в затопленной шахте.

— Не смотри, пока не готов, — предупредил Кот, но было поздно.

Зеркало дрогнуло, и изображение прояснилось:

1924 год. То же подземелье, но стены свежевыложеные, а вместо алтаря — деревянный стол, заваленный книгами. Двое мужчин — молодой дед Михаила в гимнастёрке и удивительно знакомый брюнет в очках — Гастон, но без седины, без морщин — что-то яростно обсуждали, перебирая страницы.

— Это невозможно! — кричал дед. — Она не понимает, что делает!

Гастон схватил его за плечо:

— Она не она. Ты же сам говорил — там что-то говорит её голосом.

Вдруг оба замолчали и обернулись к лестнице — туда, где стоял Михаил.

— Они нас слышат? — прошептал он.

— Нет, — ответил Кот. — Но чувствуют.

В зеркале дед подошёл к стене и начал быстро чертить на камне какие-то знаки — те же, что были вышиты на платке Анастасии.

— Последний шанс, — сказал он. — Если не сработает…

Гастон вытащил из сумки небольшое зеркальце — точную копию того, что сейчас стояло перед Михаилом.

— Тогда я сделаю, что должен.

Он поднял зеркало, и в этот момент из лестницы появилась Анастасия — но не та призрачная девушка, которую знал Михаил. Эта была живой, дышащей, с румяными щеками и гневно сверкающими глазами.

— Прекратите! — крикнула она. — Вы не понимаете, что выпускаете!

Дед шагнул к ней:

— А ты понимаешь, что заперла там?

Анастасия взглянула прямо в зеркало — прямо сквозь время — прямо в глаза Михаилу.

— Я спасаю нас всех.

И бросилась вперёд.

Картинка дрогнула, как вода от брошенного камня. Теперь они видели, как дед и Гастон пытаются удержать Анастасию, как зеркало на столе трескается само по себе, как из трещин выползают чёрные, жидкие тени…

Последнее, что успел разглядеть Михаил — как его дед хватает молоток и бьёт по центральному зеркалу.

Реальность взорвалась.

Михаил очнулся на холодном полу, а перед ним стояло целое зеркало — последнее из семи.

Теперь в нём отражался только он сам.

И кто-то за спиной.

Кот зашипел:

— Не оборачивайся!

Но Михаил уже повернулся.

Там, где только что была пустота, стояла Анастасия — настоящая, не отражение.

Её белое платье было запачкано землёй, а на шее краснела странная отметина — как от верёвки.

— Ты разбудил их, — прошептала она. — Теперь только ты можешь…

Зеркало за спиной Михаила вдруг зазвенело.

Трещина.

Та самая, что он видел в видении.

Только теперь она делила не стекло.

Его собственное отражение.

                                             * * *

Кот-Хроникёр впился когтями в плечо Михаила, словно пытаясь удержать его от рокового шага. Его шерсть стояла дыбом, превращаясь в чёрное ореховое море, а глаза горели неестественным янтарным светом.

— Одумайся, глупец! — его голос впервые звучал не с привычной снисходительностью, а с настоящей паникой. — Это не просто зеркало. Это последний затвор между мирами. Разобьёшь — освободишь Того, кто за стеклом.

Михаил замер с занесённым над зеркалом молотком, который сам оказался у него в руке — он не помнил, когда взял его. Металл был странно тёплым, будто только что вынут из кузнечного горна.

— Но Анастасия…

— Не Анастасия! — Кот прыгнул на алтарь, встав между Михаилом и зеркалом. — То, что ты видел — лишь отражение её отражения. Настоящая Анастасия уже давно…

Он не успел договорить. Зеркало за его спиной вдруг затянулось мутной плёнкой, как глаз больного катарактой. Из глубины медленно проступала женская фигура — сначала как тень, потом обретая плоть. Анастасия. Но не та, что приходила к нему раньше. Эта была… другой. Её платье не белело, а казалось соткано из ночного неба, а волосы струились, будто под водой. Только глаза остались прежними — бездонными, знающими.

— Михаил… — её голос звучал одновременно и рядом, и за тысячи вёрст. — Я — печать. Не разбивай последнее…

Кот обернулся и зашипел, выгнув спину:

— Ложь! Она никогда не стала бы просить о таком!

Анастасия (если это была она) медленно подняла руку. В ладони лежал перстень — точная копия того, что носил Михаил, но без трещины.

— Александровская слобода… — прошептала она. — Под развалинами часовни… Там ответ…

Стекло вдруг покрылось паутиной трещин. Анастасия вскрикнула — не человеческим голосом, а чем-то более древним, первобытным. Её образ начало рвать на части, как бумагу.

— Она не выдержит! — Кот прыгнул к зеркалу, но было поздно.

Последнее, что успела сказать Анастасия:

— Перстень… треснет… когда придёт время…

Зеркало взорвалось. Но не наружу, а внутрь — тысячи осколков не упали, а словно провалились в какую-то невидимую воронку. На мгновение воцарилась полная тишина.

Потом из пустого пространства, где было зеркало, раздался вздох. Не человеческий. Не животный. Так мог бы вздохнуть сам воздух, если бы вдруг обрёл сознание.

Кот резко развернулся:

— Бежим. Сейчас.

Они поднялись по лестнице, которая теперь скрипела и шаталась, будто пыталась сбросить их вниз. В последний момент, уже у выхода, Михаил обернулся.

Внизу, в темноте, стояла фигура. Не Анастасия. Не тень. Нечто, для чего у него не было слов.

Оно подняло голову. И улыбнулось.

Дверь в подземелье захлопнулась сама собой, едва не прищемив хвост Коту.

В доме №26 внезапно стало очень холодно. На стенах выступил иней, сложившийся в странные узоры — похожие на те, что были вышиты на платке.

Кот, дрожа всем телом, уселся перед потухшим камином.

— Теперь ты понял? Она не ключ. Она замок. И ты чуть не открыл дверь.

Михаил опустился на колени. В руке он вдруг обнаружил маленький осколок зеркала — единственный, что остался от алтаря. В нём, как в капле воды, отражалась…

…Александровская слобода. Заснеженная. Безлюдная. С одинокой полуразрушенной часовней на окраине.

И тенью, стоящей у её дверей.

Тенью, которая ждала.

Глава 10. Северный всадник

Снег хрустел под сапогами Михаила, как кости под жерновами. Он шёл, сгорбившись, втягивая в себя морозный воздух, от которого лёгкие обжигало, будто он вдыхал не кислород, а стеклянную пыль. Кровавый след — вернее, то, что им казалось, — петлял между голых берёз, их ветви скрипели на ветру, словно невидимые персты царапали по пергаменту неба. Буквы Лимба, выведенные на снегу, не таяли, хотя вокруг уже стелился туман, густой, как похлёбка в доме Зинаиды.

— Сергей! — позвал Михаил, и эхо вернулось к нему искажённым, будто кто-то перевернул его голос с ног на голову.

Тишина. Только где-то далеко каркала ворона — одна-единственная, будто забытая сторожем мира. Михаил наклонился, провёл пальцем по алой черте. Кровь? Нет. Что-то гуще, темнее, с запахом меди и… ладана. Он поёжился. «Они стирают тех, кто знает» — эта фраза из письмен Лимба, которую перевела Анастасия, теперь казалась ему не предупреждением, а насмешкой.

— Чёрт, — прошептал он, вытирая пальцы о подол пальто. — Если ты уже мёртв, Серёга, я тебя прибью второй раз.

Шутка вышла плоской, даже для него самого. Но смеяться над ужасом — единственное, что не давало ему свернуть с тропы и побежать обратно, в дом №26, где, по крайней мере, стены не смотрели на него пустотой.

Туман сгущался. Берёзы растворились, оставив после себя лишь бледные силуэты, будто кто-то стёр их карандашный набросок. Михаил замедлил шаг. Что-то шевелилось в белой пелене — низкое, едва по пояс.

— Дети?

Они выступили из тумана, как призраки из забытого сна. Трое. Девочка в платьице, вылинявшем до серости, мальчик в коротких штанах, заправленных в валенки, и ещё один — поменьше, с куклой в руках. У куклы не было лица, только две чёрные пуговицы вместо глаз.

— Вы… — Михаил поперхнулся собственным вопросом. Дети не должны были быть здесь. Не в такую ночь. Не в Ордынцах.

— Дядя Миша, — прошептала девочка. Её голос звучал так, будто доносился из-под земли. — Мы играли в прятки. А потом он пришёл.

— Кто?

Мальчик в валенках поднял руку, указал куда-то за спину Михаила. Тот обернулся. В тумане, всего в шаге от него, стоял северный всадник.

Нет коня. Нет червлёных одежд. Только высокий, тощий силуэт, лицо которого казалось вырезанным изо льда — плоское, без глаз, без рта. Но Михаил знал, что оно смотрит на него.

— Бегите, — хрипло сказал он детям.

Они не шевельнулись.

Всадник поднял руку — длинные пальцы, больше похожие на ветви, — и туман сомкнулся перед ним, как занавес. Когда он рассеялся, фигура исчезла. Но на снегу остался след — не ног, а будто кто-то протащил за собой мешок с углём.

— Он взял твоего друга, — сказал мальчик с куклой. — Хочешь, покажем, где?

Михаил кивнул.

Дети повели его к реке. Их босые ноги не оставляли следов на снегу. Вода в реке стояла неподвижная, чёрная, будто застывший дёготь. На другом берегу зияла пещера — её вход напоминал раскрытый рот, из которого сочился сизый дым.

— Там, — указала девочка.

Михаил сделал шаг вперёд, но меньший из мальчиков вдруг схватил его за руку.

— Не ходи один. Он тебя съест.

— Кто?

— Тот, кто сидит в темноте.

Кукла в его руках повернула голову. Пуговицы-глаза блеснули.

Михаил выдохнул.

— Ладно. Тогда давайте вместе.

Дети переглянулись.

— Мы не можем, — прошептала девочка. — Мы уже там.

И растаяли, как сон на рассвете.

Остался только мальчик с куклой. Он улыбнулся — слишком широко, будто кто-то растянул его губы нитками.

— Я пойду с тобой. Мне не страшно.

Его пальцы были холоднее льда.

Михаил шагнул в пещеру.

Тьма сомкнулась за ними, словно крышка гроба.

                                             * * *

Пещера дышала.

Стены её пульсировали, как глотка спящего зверя, а воздух был густ и тяжёл, словно выдох тысячелетней болезни. Михаил шёл, прижимая к груди перстень — тот самый, с трещиной, что Кот-Хроникёр принёс ему в зубах, будто кость, вырытую из могилы прошлого. Металл жёг пальцы, будто впитывал его страх и превращал в яд.

— Ты уверен, что хочешь туда? — спросил мальчик с куклой. Его голосок звенел, как разбитый колокольчик.

— Нет, — честно ответил Михаил.

— Тогда зачем идёшь?

— Потому что Сергей там.

Мальчик засмеялся — звук был похож на скрип несмазанных качелей.

— Он уже не совсем Сергей.

Тьма впереди расступилась, открыв камеру с низким потолком, где висел его друг.

Сергей.

Но не тот Сергей, что пил с ним коньяк в московских барах и щёлкал диктофоном, словно оружием. Этот был бледен, как лист бумаги, на котором уже написали приговор. Его руки и ноги стянули цепи — нет, не железные, не каменные, а из чего-то более страшного. Они были сотканы из теней, живых и вязких, будто чьи-то спутанные волосы. И шевелились.

— Боже… — вырвалось у Михаила.

— Не зови Его сюда, — прошептал мальчик. — Он не придёт.

Михаил шагнул вперёд. Тени зашевелились быстрее, потянулись к нему, как щупальца. Он сжал перстень.

— Как это работает?

— Кровью, — сказал мальчик. — Всё всегда работает кровью.

Михаил прикусил губу до боли, до металлического вкуса, потом провёл окровавленным пальцем по трещине в перстне.

Камень в оправе вспыхнул.

Сначала — слабым, дрожащим светом, будто огонёк свечи на сквозняке. Потом ярче, жёстче, пока всё вокруг не окрасилось в багровое. Тени взвыли. Цепи затрещали, как лёд под ногами в конце зимы, и…

Разорвались.

Сергей рухнул на каменный пол. Михаил бросился к нему, подхватил, почувствовал, как тот лёгкий, будто кости его стали полыми, будто кто-то выскоблил из него всё, что делало его человеком.

— Серёга?

Друг закашлялся. Изо рта у него вырвался чёрный дым.

— Ты… не должен был… приходить…

— Заткнись, идиот, — Михаил попытался улыбнуться, но получилось криво. — Кто же ещё вытащит тебя из дерьма, если не я?

Перстень на его пальце дёрнулся. Михаил взглянул — трещина стала длиннее, глубже, будто кто-то провёл по камню ножом.

— Нам надо уходить.

Он поднял Сергея, обхватил за плечи, почувствовал, как тот дрожит, будто в лихорадке.

— Не… не понимаешь… — прошептал Сергей. — Всё не так…

— Что не так?

— Всадник…

Голос его оборвался. В углу камеры что-то шевельнулось.

Мальчик с куклой стоял там, улыбаясь своей жуткой, ниточной улыбкой.

— Он хочет сказать, — прошептал он, — что северный всадник — это ты.

Михаил замер.

— Что?

— Ты. Ты откроешь врата.

Сергей закивал, слабо, как марионетка с оборванными нитями.

— Они… ждут тебя…

— Кто?

— Те, что по ту сторону.

Перстень снова вспыхнул — на этот раз больно, обжигающе. Михаил вскрикнул, сжал кулак. Камень треснул ещё сильнее, и вдруг…

Тьма заговорила.

Голос вырвался из стен, из пола, из самого воздуха — низкий, скрипучий, как дверь в забытом доме.

— Когда северный всадник явится в червлёных одеждах, двое станут ключом и замком.

Михаил почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом.

— Кто это?

Мальчик покачал головой.

— Пророчество. Оно всегда было здесь.

— Чьё?

— Твоё.

Сергей вдруг схватил его за руку. Его пальцы были холодны, как лёд.

— Михаил… Они стирают нас… стирают всех…

— Кто?

— Те, кто пишет мир.

Перстень дёрнулся в последний раз — и раскололся пополам.

Камень упал на пол с тихим звоном, будто капля воды в пустую бездну.

Тьма сгустилась.

Мальчик с куклой сделал шаг назад, растворился в ней, как сон.

Остались только они двое — Михаил и Сергей, да голос, что шептал из тьмы:

— Ты уже был здесь. В прошлой жизни. В той, что ещё не случилась.

И тогда Михаил понял.

Он не просто искал правду.

Он бежал от самого себя.

                                             * * *

Возвращение в Ордынцы было похоже на вхождение в забытый сон. Деревня стояла неестественно тихая, будто вымершая, хотя Михаил знал — за занавесками окон прячутся глаза, следящие за каждым его шагом. Сергей, бледный как мел, шатался рядом, опираясь на его плечо. Его дыхание пахло чем-то чужим — тлением старых книг и ладаном, как в той пещере.

— Тебе надо к Зинаиде, — сказал Михаил, чувствуя, как слова застревают в горле, будто колючки. — Пусть даст тебе своих трав.

— Травы не помогут, — прошептал Сергей. Его пальцы вцепились в рукав Михаила. — Ты слышал, что он сказал? Всадник — это ты.

— Бред.

— Тогда почему ты так дрожишь?

Михаил не ответил. Он смотрел на дом №26, который ждал их впереди, чёрный и молчаливый, как гроб.

И тут из-под крыльца выскользнул Кот-Хроникёр.

Его шерсть, обычно гладкая, как шёлк, была взъерошена, а в глазах светилось что-то новое — не привычная снисходительность, а почти человеческая тревога. В зубах он держал свёрнутый в трубку лист бумаги и что-то ещё — билет, пожелтевший от времени.

— Ну вот и наш пророк, — хрипло усмехнулся Сергей. — Принёс новые добрые вести?

Кот бросил свои дары к ногам Михаила. Бумага развернулась — карта, испещрённая линиями, которые складывались в контуры Александровской слободы. В углу чьей-то дрожащей рукой было выведено: «Келья 13. Вход в Лимб».

— Откуда ты это взял? — Михаил наклонился, но кот лишь щурился, будто смеялся над его наивностью.

— Он не ответит, — сказал Сергей. — Ты же знаешь его правила. Даёт, но не объясняет. Как смерть.

Билет был странный. Без даты, без номера поезда, только слова: «Ордынцы — Александровская слобода. Отправление в полночь». И печать — не круглая, а в форме треснувшего зеркала.

— Я не могу ехать, — вдруг сказал Михаил. — Не сейчас. Не после… всего этого.

Кот фыркнул.

— Он прав, — Сергей кашлянул, и на ладонь упало несколько капель чего-то тёмного. — Ты должен. Потому что если не ты, то кто?

Тени вокруг них сгущались, хотя до заката ещё оставался час. Михаил поднял голову — дом №26 стоял как обычно, но окна его… окна отражали не двор, не небо, а что-то другое. Что-то, что двигалось внутри.

— Ладно, — он сунул карту и билет в карман. — Но сначала я…

И тут дом вспыхнул.

Не так, как горят обычные дома — нет дыма, нет трескающих балок. Пламя было холодным, синеватым, как спиртовка, и не пожирало, а преображало. Стены таяли, как воск, и сквозь них проступало нечто — силуэт человека, но слишком правильный, слишком идеальный, будто вырезанный из стекла.

Зеркальный Князь.

Он не двигался, только стоял среди пламени, и Михаил понял — это не дом горит. Горит граница между мирами.

— Пора, — сказал Кот-Хроникёр.

Это было первое и последнее слово, которое Михаил от него услышал.

Сергей отступил назад, крестясь.

— Беги. Пока можешь.

— А ты?

— Я уже там, — он показал на свой живот, где под рубашкой угадывалось что-то тёмное, шевелящееся. — Они оставили мне часть себя. На память.

Михаил хотел возразить, схватить его, затащить силой, но…

Дом рухнул.

Не с грохотом, а с тихим вздохом, будто кто-то выпустил воздух из лёгких. И в последний момент, прежде чем стены сложились, как карточный домик, Зеркальный Князь повернул голову.

Прямо на Михаила.

И улыбнулся.

Той самой улыбкой, которую Михаил видел в зеркалах.

Своей собственной.

— Полночь, — прошептал Кот, тычась мордой в его ногу.

Где-то вдали, на станции, которой не было на картах, загудел паровоз.

Михаил вздохнул, поднял билет.

— Ладно. Поехали.

Но когда он обернулся, чтобы попрощаться, Ордынцев уже не было.

Только пепел, да ветер, который нёс его к реке, где когда-то играли дети.

Дети, которых никогда не существовало.

Часть 2. ГЛАЗ САМАЭЛЯ

Глава 11. Отец Иов и проклятие зеркала

День выдался таким серым, что даже стены дома №26, обычно поглощавшие свет, казались бледными, как старая фотография. Михаил сидел за столом, перебирая осколки зеркала, когда услышал скрип ступеней на крыльце. Шаги были медленные, осторожные, будто человек боялся раздавить хрупкую тишину.

Дверь отворилась без стука. На пороге стоял высокий, сутулый старик в потертой рясе, с лицом, изрезанным морщинами глубже, чем трещины в обсидиановом стекле. Его глаза, затянутые молочной пеленой, смотрели сквозь Михаила, будто видели не его, а что-то за его спиной. В руках он сжимал Библию — не ту, что продают в церковных лавках, а древнюю, с потрескавшимся переплетом, из-под которого торчали вырванные страницы.

— Отец Иов? — Михаил не сразу понял, откуда знает это имя. Возможно, Зинаида упоминала его вскользь, или оно всплыло в обрывках разговоров с бабушкой Нюрой.

Монах не ответил. Он провел пальцами по корешку книги, и Михаил заметил, что ногти у него черные — не от грязи, а будто пропитались чем-то плотным, как деготь.

— Ты смотришь в зеркало, — сказал наконец отец Иов. Голос у него был странный: не старческий дребезжащий, а глубокий, словно доносившийся из колодца. — И оно смотрит в тебя.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он хотел пошутить, сказать что-то вроде «Ну, хоть кто-то на меня смотрит», но слова застряли в горле.

— В этой книге, — монах потряс Библией, — семьсот тридцать два раза упоминаются очи, взоры, лики. Но ни одного — зеркал. Потому что их вычеркнули.

Он раскрыл страницы, и Михаил увидел — целые абзацы были замазаны густыми черными чернилами, а на полях крючковатым почерком выведено: «Не ищи отражения, ибо оно ищет тебя».

— Вы пришли предупредить меня?

— Я пришел исповедоваться, — старик сел на краешек стула, и дерево жалобно скрипнуло под ним. — Ты думаешь, слепые не грешат? Мы грешим тише. И страшнее.

Он положил Библию на стол, и Михаил заметил, что книга лежит не корешком кверху, а обложкой — будто в знак протеста против самих небес.

— Мне было восемнадцать, когда я впервые увидел такое зеркало. Не стекло, нет. Обсидиан. Гладкий, как замерзшая ночь. В монастыре говорили, что в нем живет дух, который крадет души. Я решил изгнать его.

Отец Иов провел рукой по глазам, и Михаилу показалось, что под веками что-то шевельнулось.

— Я прочел над ним все молитвы, какие знал. Окропил святой водой. Оно… рассмеялось.

— Зеркало?

— Нет. То, что в нем жило. Оно вышло.

Ветер за окном внезапно стих, и в тишине стало слышно, как где-то капает вода — медленно, словно отсчитывая секунды до чего-то неотвратимого.

— Оно не было демоном. Не было ангелом. Оно было правдой. Той, от которой слепнут.

Монах разжал пальцы, и Михаил увидел на его ладони два крошечных осколка — черных, как его глаза.

— Они остались во мне. Иногда я чувствую, как они поворачиваются, чтобы посмотреть.

Михаил хотел рассмеяться, сказать, что это бред, но вдруг заметил — на стене за спиной отца Иова нет тени.

— Почему вы пришли именно сейчас?

— Потому что ты уже начал забывать, — монах наклонился вперед, и от него запахло ладаном и чем-то кислым, как прокисшее вино. — Ты спрашиваешь себя: «Была ли Анастасия настоящей?»

Михаил сглотнул. Он действительно просыпался сегодня с этой мыслью.

— Зеркало показывает не то, что есть. Оно показывает то, во что ты веришь. И когда ты перестанешь верить в нее…

Дверь скрипнула. На пороге сидел Кот-Хроникёр, вылизывая лапу с неестественной аккуратностью — ровно три раза.

— …она исчезнет навсегда, — закончил отец Иов и вдруг резко встал, опрокинув стул. — Они здесь.

В углу комнаты, где секунду назад была лишь пыль, теперь стояла лужа черной воды. В ней отражалось небо — но не сегодняшнее, а какое-то другое, с полосой кровавого заката.

— Кто?

— Те, кто пишет историю поверх настоящего, — монах схватил Михаила за руку, и его пальцы оказались холодными, как металл. — Ты думаешь, этот дом старый? Он новее, чем ты можешь представить. Его построили вчера. А завтра снесут.

Кот прыгнул на стол, опрокинул Библию, и та раскрылась на псалме, где было вымарано каждое второе слово.

— Беги, — прошептал отец Иов. — Но помни: ты уже бежал. Много раз.

За окном что-то завыло — не ветер, не зверь, а что-то, что имитировало и то, и другое.

И тогда зеркало на стене вздохнуло.

                                             * * *

Отец Иов вынул из-за пазухи маленький пузырек с мутной жидкостью — не серебристо-чистой, как полагается святой воде, а желтоватой, словно разбавленной ржавчиной. Он перекрестил воздух дрожащей рукой, и Михаил вдруг осознал, что монах не просто слеп — он боялся смотреть.

— Ты хочешь освятить зеркало? — спросил Михаил, чувствуя, как в горле пересыхает.

— Нет. Я хочу посмотреть, освятит ли оно нас.

Кот-Хроникёр, до этого вылизывавший лапу с преувеличенным равнодушием, вдруг замер. Его зрачки сузились в черные иглы, упирающиеся в стеклянную поверхность.

Первая капля упала на обсидиан не с тихим «плюхом», а с резким шипением, будто капнули на раскаленную плиту. Вода не растекалась, а собралась в шарик, покатившийся вниз, оставляя за собой след — не прозрачный, а темный, будто выжженный кислотой.

— Это… буквы?

— Язык Лимба, — прошептал отец Иов. — На нем пишут те, кто не должен писать.

Михаил наклонился ближе. След складывался в слово, которое он никогда не видел, но понимал — как понимают во сне. Оно означало «смотритель».

Вторая капля упала рядом, образовав новый знак — кривую, похожую на вопросительный крюк.

— Почему оно не стекает?

— Потому что это не вода, — Кот-Хроникёр внезапно заговорил своим скрипучим, как старые часы, голосом. — Это слезы. Мои, если быть точным. Собирал по праздникам.

Михаил хотел рассмеяться, но звук застрял в горле. Третья капля ударила точно в центр зеркала — и тогда стекло вздохнуло.

Не метафорически. Поверхность прогнулась, как живая диафрагма, втягивая жидкость внутрь. На секунду в глубине мелькнуло что-то — не отражение, а тень отражения.

— Господи Исусе… — вырвалось у Михаила.

— Он тут ни при чем, — проворчал Кот, усаживаясь на Библию. — Разве что в качестве неудачного примера.

Отец Иов, не обращая внимания на кошачий сарказм, провел пальцем по свежему следу. Его подушечка соскользнула, будто по маслу, оставив красную царапину.

— Оно не просто впитывает. Оно переваривает.

— Вы говорите, как будто оно живое.

— Оно живое? — Монах внезапно повернул к Михаилу свое слепое лицо. — Тогда скажи мне, почему в нем нет твоего отражения?

Михаил резко обернулся к зеркалу. Действительно — отец Иов, кот, даже пыльные лучи света отражались, но его самого… не было. Только пустота, будто кто-то аккуратно вырезал его силуэт ножницами.

— Это началось три дня назад, — прошептал монах. — Сначала исчезают отражения. Потом фотографии. Потом воспоминания. А потом…

В углу комнаты скрипнула половица. Никто не наступил на нее.

— …потом исчезают люди.

Кот зевнул, демонстративно показывая розовую пасть и острые, как осколки, зубы.

— Преувеличиваете. В прошлый цикл я исчез на две недели — и ничего, вернулся. Правда, без хвоста.

Михаил схватил кота за загривок:

— Ты знаешь, что происходит!

— Знаю, — животное не сопротивлялось, только подергивало усами. — Но, если скажу — ты не поверишь. Люди никогда не верят котам. Даже говорящим. Особенно говорящим.

Отец Иов вдруг резко поднял голову, будто услышал что-то за пределами человеческого слуха. Его слепые глаза расширились.

— Оно проснулось.

Зеркало потемнело, будто его залили чернилами. Затем в глубине заколебался свет — неяркий, мертвенно-голубой, как болотные огоньки.

— Что это?

— Не дверь, — монах отступил, нащупывая за спиной крест. — Глаз.

Свет сфокусировался, превратившись в зрачок. Он был не круглым, а вертикальным, как у кошки. Или козы.

— Кто-то смотрит через него.

Кот внезапно выгнул спину, шерсть встала дыбом.

— Не смотрите!

Но было поздно. Зрачок сузился, поймав их всех в свой черный прицел.

И тогда зеркало моргнуло.

                                             * * *

Тени удлинялись, цепляясь за половицы, будто не желая отпускать слепого монаха. Дверь захлопнулась с тихим стоном, и Михаил остался один в тяжёлом воздухе комнаты, пропитанном запахом ладана и старой бумаги. На столе лежала Библия отца Иова — раскрытая на Псалме, где все упоминания зеркал были аккуратно зачёркнуты чернилами, густыми, как запёкшаяся кровь.

— Он лжёт…

Шёпот просочился из зеркала, лёгкий, как паутина, но от этого ещё более жуткий. Михаил резко обернулся. Обсидиановая поверхность была неподвижна, лишь блики от свечи дрожали на ней, словно пытаясь вырваться.

— Кто лжёт? — спросил он в пустоту, уже зная, что ответа не будет.

Но зеркало ответило.

— Тот, кто ослеп, чтобы не видеть.

Голос был похож на голос Анастасии, но с примесью чего-то чужого — будто говорили сотни уст одновременно, едва не сбиваясь с ритма. Михаил подошёл ближе, и его отражение не последовало за ним. Вместо него в глубине стекла колыхался туман, а в нём — силуэт девушки в белом, её пальцы прижаты к стеклу с той стороны, будто она пытается протолкнуть их в реальный мир.

— Отец Иов видел то, что сделало его слепым, — продолжал голос. — Он думает, что это наказание. Но это — дар.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок.

— Что он видел?

Зеркало молчало. Затем — лёгкий стук, будто кто-то постучал по стеклу изнутри.

— Ты уже знаешь.

В этот момент с улицы донёсся протяжный вой — то ли собачий, то ли чего-то другого. Михаил вздрогнул и отступил от зеркала. Его ладони были влажными, а в горле стоял ком, будто он проглотил кусочек льда.

— Чёрт возьми… — прошептал он, сжимая кулаки.

За его спиной раздалось мягкое шарканье лап.

— Ну, вот и началось, — произнёс Кот-Хроникёр, запрыгивая на подоконник. Его жёлтые глаза светились в полумраке, как два крошечных фонарика. — Ты только что спросил зеркало о том, чего не должен был спрашивать.

— Я не спрашивал. Оно само заговорило.

Кот медленно моргнул, словно давая понять, насколько глупо это прозвучало.

— Оно всегда говорит. Просто люди редко слушают.

Михаил провёл рукой по лицу. Усталость накатывала волнами, но спать в этом доме было равносильно безумию.

— Отец Иов сказал, что зеркало — это глаз. Чей?

— Ты действительно хочешь услышать ответ? — Кот лениво вытянулся, демонстрируя стигматы на боку. — Потому что, если да, то потом уже нельзя будет сделать вид, что ты ничего не знаешь.

Михаил задумался. Ветер за окном завыл сильнее, и старые рамы затрещали, будто дом пытался предупредить его.

— Да.

Кот вздохнул, как старый профессор перед особенно тупым студентом.

— Глаз принадлежит тому, кто смотрит. Но не тому, кто думает, что он смотрит.

— Это ещё что за загадки?

— Не загадка. Просто способ сказать правду так, чтобы твой мозг не взорвался.

Михаил хотел ответить что-то резкое, но в этот момент зеркало снова зашептало:

— Он боится, что ты увидишь то же, что и он.

— Кто?

— Твой дед.

Сердце Михаила ёкнуло.

— Что он видел?

Зеркало молчало.

— Ответь!

Но вместо голоса в стекле что-то пошевелилось. Сперва это было похоже на рябь, потом — на руку, прижатую к стеклу с обратной стороны. Пальцы медленно распластывались, словно пытаясь найти щель.

Кот внезапно зашипел, шерсть на его загривке встала дыбом.

— Отойди. Сейчас.

Михаил не успел.

Зеркало треснуло.

Трещина побежала сверху вниз, точно молния, разделяя отражение комнаты на две части. И там, в глубине, что-то шевельнулось.

— Беги, — прошептал Кот.

Но Михаил не мог пошевелиться.

Из трещины вытекло несколько капель чёрной жидкости. Они упали на пол и тут же испарились, оставив после себя запах серы и старой крови.

А потом зеркало взорвалось.

Осколки разлетелись по комнате, но ни один не задел Михаила — будто невидимая сила отвела их в сторону. Вместо отражения в раме теперь зияла пустота.

И из неё раздался смех.

Тихий, леденящий, будто доносящийся из-под земли.

Кот прыгнул на пол, выгнув спину.

— Поздравляю. Теперь ты его видел.

Михаил медленно опустился на колени.

— Кого?

— Того, кто смотрит.

На полу перед ним лежал самый крупный осколок. И в нём, как в крошечном окне, отражалось горящее поле.

И девушка в белом, стоящая среди огня.

Глава 12. Кот-Хроникёр

Дождь стучал по крыше дома №26, как будто кто-то рассыпал горох по жести, а ветер выл в щелях между досками, словно пытался напомнить, что этот дом давно никто не считал жилым. Михаил сидел у камина, где огонь, несмотря на сырые дрова, упрямо цеплялся за жизнь, отбрасывая на стены прыгающие тени. Внезапно скрипнула половица у порога — негромко, но так, будто кто-то наступил на неё с особой осторожностью, словно боясь разбудить саму тишину.

Он обернулся. В дверном проёме, окутанный предрассветным сумраком, стоял чёрный кот. Его шерсть, мокрая от дождя, сливалась с темнотой, и только глаза — два жёлтых серпа — горели в полумраке, как угли, забытые в пепле. Но больше всего Михаила поразило не это. Кот вылизывал лапой рану на боку, и царапины, будто выведенные невидимым пером, повторяли узор, который Михаил видел на крышке гроба деда — те же переплетающиеся линии, те же зазубрины на краях, будто кто-то пытался вырваться изнутри.

— Приветствую, — произнёс кот, отрываясь от раны. Голос у него был низкий, с хрипотцой, словно прошедший сквозь века дым. — Неловко прерывать твои размышления у столь жалкого огня, но, полагаю, ты ждал меня.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он привык к странностям за эти дни — к зеркалам, в которых не отражался, к теням, шепчущим на неизвестном языке, даже к тому, что деревни Ордынцы не было ни на одной карте. Но разговаривающий кот, да ещё и с раной, которая словно бы перекочевала с гроба… это было слишком.

— Ждал? — он сгрёб пальцами прядь волос, выбившуюся из-за уха. — Я даже не знал, что ты существуешь.

— О, — кот лениво зевнул, обнажая клыки, желтоватые, как старые церковные свечи. — Ты не знаешь многого. Например, что время — не прямая дорога, а спираль. Или что ты уже горел в этом доме.

Михаил замер. Огонь в камине дрогнул, и тень кота на стене вытянулась, превратившись в нечто большее, чем просто силуэт животного — на мгновение ему показалось, что это очертания человека в монашеском одеянии.

— Что ты такое? — спросил он, и голос его звучал хрипло, будто пересохший колодец.

Кот переступил с лапы на лапу, оставляя на полу мокрые следы, которые тут же исчезали, словно впитываясь в древесину.

— Я — память, — ответил он. — Память о всех циклах, обо всех попытках, обо всех ошибках. Я помню, как ты умирал здесь в 1924-м. Как кричал, когда пламя лизало твои ноги. Как твой дед пытался вытащить тебя, но ты сам рвался обратно — к зеркалу.

Михаил почувствовал, как в висках застучало. Перед глазами всплыли обрывки снов — горящие стены, чьи-то руки, тянущиеся к нему, и девушка в белом, стоящая среди огня, будто он её не касался.

— Это бред, — прошептал он.

— Бред? — кот прыгнул на подлокотник кресла, и его хвост медленно обвил спинку, как змея. — Тогда объясни, почему ты знаешь язык Лимба, хотя никогда его не учил? Почему тебе снятся места, где ты не бывал? Почему, когда ты впервые увидел Анастасию в зеркале, ты назвал её именем, которое раньше не слышал?

Михаил сжал кулаки. Внутри него что-то сопротивлялось, отказывалось верить, но другая часть — та, что глубже, древнее — уже знала ответ.

— Если это правда…, то зачем ты здесь?

Кот наклонил голову, и в его глазах мелькнуло что-то, что можно было бы назвать жалостью, если бы не холодная, почти математическая точность взгляда.

— Чтобы напомнить. Чтобы ты не совершил ту же ошибку. Опять.

Огонь в камине внезапно вспыхнул ярче, и на мгновение Михаилу показалось, что в пламени мелькнуло лицо — его собственное, но искажённое, с глазами, полными ртути.

— Какую ошибку?

Кот медленно закрыл глаза, будто усталость наконец настигла его.

— Ты думаешь, что должен спасти её. Но на самом деле… ты должен отпустить.

И тогда где-то в глубине дома, в комнате с обсидиановым зеркалом, что-то звонко треснуло.

                                             * * *

Тишина повисла между ними густым, почти осязаемым полотном, нарушаемым лишь потрескиванием дров в камине. Михаил встал, и его тень, удлинённая и неверная, метнулась по стене, будто пытаясь убежать от того, что сейчас услышит. Кот следил за ним тем пристальным, не моргающим взглядом, каким смотрят на приговорённого — без жалости, но и без злорадства. Просто констатация факта.

— Покажи мне, — вдруг вырвалось у Михаила. Голос звучал чужим, словно это говорил не он, а кто-то, кто давно жил в его теле, дожидаясь своего часа.

Кот медленно соскочил с подлокотника, его лапы ступали бесшумно, оставляя на пыльном полу едва заметные звёздочки влажных следов.

— Следуй за мной. И не трогай стен.

Они спускались в подвал по скрипучей лестнице, ступени которой прогибались под ногами с тихим стоном, будто предупреждая об опасности. Воздух здесь был другим — густым, пропитанным запахом сырой земли, старой бумаги и чего-то ещё, чего Михаил не мог определить, но что заставляло его кожу покрываться мурашками.

Подвал оказался неожиданно большим. В свете фонаря, который кот каким-то образом держал в зубах (Михаил не стал спрашивать, откуда он взялся), открылись стены, испещрённые рисунками. Детскими рисунками.

— Подойди ближе, — сказал кот, роняя фонарь на пол. Свет закачался, и тени на стенах ожили, зашевелились, будто не желая показывать то, что было здесь изображено.

Михаил сделал шаг вперёд. И замер.

На стене, в неровных детских линиях, был нарисован дом. Этот самый дом, №26. А рядом — мальчик, держащий за руку девочку в белом платье. Внизу, корявыми, но уверенными буквами было выведено: «Миша и Настя. 1924 год».

— Это…

— Твой почерк, — закончил за него кот. — Ты рисовал это. Здесь. Только тогда это был не подвал, а твоя комната.

Михаил протянул руку, пальцы его дрожали. Он почти коснулся стены, но кот резко ударил его лапой по запястью.

— Не трогай. Чернила особенные. Они помнят.

— Как это возможно? — Михаил отшатнулся, натыкаясь на что-то мягкое. Оглянулся — это был старый детский ботинок, покрытый плесенью. Тот самый, что выкопал зеркальный пёс.

Кот вздохнул — странный, почти человеческий звук.

— Я уже говорил. Время — спираль. Ты был здесь раньше. Много раз.

Он подошёл к углу, где среди паутины и пыли лежал осколок зеркала. В нём, как в капле чёрной воды, отражались их силуэты — но не те, что были сейчас. Михаил в военной форме образца 1940-х. Кот — в образе старика с выжженными на лбу стигматами.

— Девять жизней, — прошептал кот, тыча лапой в осколок. — У кошек, говорят, их девять. У меня — бесконечность. И я помню каждую.

Картинка в осколке изменилась. Теперь там была Анастасия — но не та, что являлась Михаилу в зеркале. Другая. Старше. С тёмными кругами под глазами и сединой в волосах. Она стояла перед зеркалом, а за её спиной…

— Это я? — Михаил наклонился ближе, пытаясь разглядеть.

— Ты. В прошлом цикле.

В осколке его отражение подняло пистолет.

— Нет!

Михаил отпрянул, но было поздно — он уже видел, как его двойник стреляет. Как стекло трескается, а Анастасия падает, и её кровь растекается по полу, образуя те самые письмена, что появлялись на стенах дома.

— Её смерть в каждом цикле, — сказал кот. — Разная. Но всегда от твоей руки.

Михаил схватился за голову. В висках стучало, перед глазами плясали чёрные точки.

— Зачем ты мне это показываешь?

Кот вдруг заурчал — низко, почти угрожающе.

— Потому что в этот раз всё может быть иначе.

Он подтолкнул осколок лапой, и стекло перевернулось, показывая другую сцену: Анастасия, живая, выходит из зеркала. Но что-то в этом было неправильное, неестественное.

— Если ты спасёшь её, — прошептал кот, — она станет дверью. И тогда откроется то, что нельзя открывать.

Фонарь погас. В темноте только светились глаза кота — два жёлтых серпа в кромешной тьме.

— Выбор за тобой, Михаил Ордынский. Спасти её — или спасти всех.

Где-то наверху, в комнате с обсидиановым зеркалом, что-то звонко упало и разбилось.

                                             * * *

Темнота в подвале сгущалась, как старая кровь, а фонарь, упавший на пол, продолжал мерцать, бросая на стены конвульсивные всполохи света. Михаил стоял, прижав ладонь к холодной кирпичной кладке, чувствуя, как его пальцы бессознательно повторяют контуры детского рисунка — этого странного автопортрета из другого времени. В горле стоял ком, и он не мог решить — то ли это предчувствие, то ли просто подвальная сырость въелась в лёгкие.

— Ты говоришь, будто у меня нет выбора, — наконец выдавил он, — но показываешь именно его. Это издевательство?

Кот, сидевший у его ног, выгнул спину в странном полупоклоне, и в этом движении было что-то почти человеческое — то ли насмешка, то ли уважение.

— Выбор есть всегда. Даже у камня есть выбор — стать ступенькой или надгробием. Вопрос в цене.

Он повернулся и исчез в темноте, оставив Михаила одного с его мыслями, которые кружились, как осенние листья над могилой. Через несколько мгновений из темноты донёсся странный звук — не то шорох, не то чавканье, будто кто-то разжёвывал пергамент. Потом в луче умирающего фонаря появился кот, несущий в зубах какой-то предмет.

— Держи, — пробурчал он сквозь зубы, выплюнув к ногам Михаила пожелтевший клочок бумаги.

Михаил наклонился. Это был обрывок карты — не современной, а старинной, с выцветшими чернилами и рваными краями, будто её вырвали из книги. На ней чётко просматривались координаты: 56°24» с.ш. 38°43» в.д. и надпись, сделанная витиеватым почерком: «Александровская слобода, келья 13. Вход только для отражённых».

— Что это? — Михаил поднял обрывок, и бумага странно затрепетала у него в пальцах, будто живая.

— Твой билет в один конец, — ответил кот, усаживаясь и начина вылизывать лапу с видом полного равнодушия, хотя его хвост нервно подёргивался. — Если, конечно, ты не передумал.

Михаил разглядывал карту. Что-то в этих линиях было знакомым — изгиб реки, очертания холмов…

— Я видел это во сне. Там была…

— Анастасия, — закончил за него кот. — Да, она там. Вернее, её отражение. Или то, что от него осталось.

Внезапно кот вскочил, его шерсть встала дыбом, а глаза расширились, отражая нечто, что Михаил не мог видеть.

— Они знают, что ты видел карту.

— Кто они?

— Те, кто пишет на стенах, — прошипел кот. — Тени-исполнители. Они уже идут.

Где-то наверху раздался грохот — будто упал шкаф, затем послышался скрежет, словно кто-то проводил ногтями по стеклу. Михаил инстинктивно сжал карту в кулаке.

— Что мне делать?

Кот посмотрел на него с выражением, в котором смешались досада и какое-то странное одобрение.

— Бежать. Пока не поздно. Поезд на Александровск отправляется в полночь. Он не ждёт, но он тебя ждёт.

— Это бессмыслица.

— Вся наша жизнь — бессмыслица, — фыркнул кот. — Просто некоторые её главы написаны невидимыми чернилами.

Шум наверху усиливался. Теперь это походило на десятки ног, шаркающих по полу. Кот вдруг прыгнул Михаилу на плечо, и его когти впились в кожу сквозь ткань рубашки.

— Последний совет, — прошептал он прямо в ухо. — Когда придёшь в келью 13, не смотри в зеркало, пока не услышишь, как я мяукну три раза.

— Но ты же будешь со мной?

Кот странно улыбнулся — да, именно улыбнулся, уголки его пасти загнулись вверх, обнажая желтоватые клыки.

— Я всегда с тобой, Михаил Ордынский. Просто в разных формах.

Потолок подвала вдруг закапал — не водой, а чем-то тёмным и густым, что оставляло на полу пятна, похожие на искажённые лица. Кот спрыгнул и метнулся к узкой лестнице, ведущей в сад.

— Беги!

Михаил бросился за ним, сжимая в руке карту, которая вдруг стала горячей, будто живой. Когда он выскочил наружу, первый удар грома расколол небо надвое, и дождь хлынул стеной, смывая следы, но не страхи.

Оглянувшись, он увидел, как в окнах дома №26 замигали огни — не электрические, а какие-то другие, более древние, будто зажжённые внутри зеркал. А на пороге, раскинув лапы, сидел чёрный кот со стигматами на боку и смотрел ему вслед.

— Вперёд, северный всадник, — донёсся его голос сквозь грохот грома. — Твой поезд уже подходит.

И когда Михаил побежал по размокшей дороге, карта в его руке вдруг зашептала, повторяя одно и то же: «Келья 13, келья 13, келья 13…» — как будто само время отсчитывало последние минуты перед тем, как история повторится снова.

Глава 13. Первая жертва

Дождь перестал к утру, оставив после себя воздух, густой, как бульон из старых костей. Михаил сидел на крыльце дома, разглядывая карту, которую вручил ему Кот-Хроникёр. Бумага была странно живой под пальцами — то нагревалась, то холодела, будто дышала. Из-за угла дома донеслись шаги — неспешные, с легким прихрамыванием. Гастон Лефевр, парижский антиквар с глазами, похожими на старые монеты, присел рядом, доставая из внутреннего кармана потрёпанный фолиант.

— Посмотри-ка, дружище, — его голос звучал так, будто он разговаривал сквозь слой ваты. — Нашёл кое-что любопытное в архивах вашего замечательного учителя Зотова.

Он развернул перед Михаилом страницу с астрологическими таблицами. В центре листа красовался календарь Нострадамуса, где 21 декабря было обведено кроваво-красными чернилами. Рядом стояла пометка: «Северный всадник явится в червлёных одеждах».

— Зимнее солнцестояние, — прошептал Гастон, и его пальцы дрожали, когда он проводил по дате. — Самый длинный в году ночь. Когда граница между мирами становится… тоньше.

Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Вчерашние слова кота о спирали времени вдруг обрели зловещую конкретность.

— Ты думаешь, это буквально?

Гастон странно усмехнулся, и в этот момент солнце, пробившись сквозь тучи, осветило его лицо, показав сеть тонких морщин, которых не было ещё вчера.

— Мой дорогой, в Ордынцах всё буквально. Даже метафоры здесь имеют зубы и когти.

Он резко захлопнул книгу, и в воздухе запахло старым пергаментом и чем-то ещё — сладковатым, как разлагающиеся яблоки.

— Сегодня вечером я спущусь в подвал дома №26. Там, под каменной плитой, должно быть…

Его слова оборвал протяжный вой, донёсшийся со стороны колодца. Не собачий — человеческий, но искажённый до неузнаваемости. Гастон побледнел, как мел.

— Они уже знают.

Он вскочил, судорожно засунув книгу за пазуху, и побежал к колодцу, странно подпрыгивая на ходу, будто его ноги вдруг стали разной длины. Михаил последовал за ним, чувствуя, как земля под ногами становится липкой, словно пропитанной чем-то тёплым и жирным.

Колодец встретил их молчанием. Ни воя, ни шороха — только густой, неестественно белый туман, клубящийся над срубом, хотя вокруг стояла ясная погода. Гастон, тяжело дыша, облокотился на край колодца.

— Слушай внимательно, — прошептал он. — Если со мной что-то случится, найди мой портсигар. В нём…

Туман вдруг сгустился, обвивая его, как живой. Михаил сделал шаг вперёд, но что-то — какая-то невидимая сила — отбросила его назад. Он видел, как рот Гастона открывается в беззвучном крике, как его пальцы судорожно цепляются за мокрые доски сруба, оставляя кровавые полосы.

Потом — тишина.

Туман рассеялся так же внезапно, как появился. На краю колодца валялась только шляпа Гастона, мокрая, будто её окунали в воду. Михаил подбежал к срубу и заглянул вниз.

Чёрная вода. Ни ряби, ни пузырей — только неподвижная гладь, отражающая его лицо, но с одной странностью: его отражение улыбалось, тогда как сам он был перекошен от ужаса.

— Гастон! — крикнул он, и эхо вернуло ему его же голос, но искажённым, словно прошедшим сквозь слои времени.

Тишина.

Михаил уже хотел отойти, когда снизу донёсся звук. Сначала тихий, как шёпот, потом громче. Это был крик Гастона — тот самый, что они слышали минуту назад, но теперь он звучал из глубины колодца, будто проделал долгий путь сквозь тьму.

— …найди портсигар… — донеслось снизу, и голос был таким далёким, словно принадлежал человеку, стоящему на краю другой вселенной. — …в нём… ключ…

Последнее слово оборвалось, как оборванная нить. Вода в колодце вдруг забурлила, и на поверхность всплыл пузырь воздуха размером с человеческую голову. Он лопнул с тихим хлопком, выпустив запах — точь-в-точь как в комнате Гастона: старые книги, ладан и что-то сладковато-гнилостное.

Михаил отшатнулся. На краю колодца, где только что лежала шляпа, теперь сидел Кот-Хроникёр, вылизывая лапу с таким видом, будто наблюдал за всем этим представлением от начала до конца.

— Поздно, — сказал он, переставая вылизываться. — Они уже забрали его. Но не волнуйся — ты ещё встретишься. Правда, он будет немного… другим.

Солнце снова скрылось за тучами, и первые капли дождя упали на землю, смешиваясь с кровавыми полосами на срубе колодца. Где-то вдали, в доме №26, звонко разбилось стекло.

                                             * * *

Дождь усиливался, превращая землю вокруг колодца в месиво из грязи и пожухлой травы. Михаил стоял на коленях, впиваясь пальцами в сырую почву, словно пытаясь вырвать у земли её тайны. Кот-Хроникёр исчез так же внезапно, как появился, оставив после себя лишь мокрый след, напоминающий отпечаток человеческой ладони.

— Портсигар… — бормотал Михаил, перебирая пучки травы у основания колодца. Каждая травинка под пальцами казалась холодной, как металл, и оставляла на коже липкий след, будто смоченный чем-то гуще воды.

Внезапно его пальцы наткнулись на что-то твёрдое. Среди корней и грязи блеснул серебряный уголок. Михаил вытащил портсигар — изящный, старинный, с гравировкой на крышке: «Ключ в руке, замок в сердце». Надпись была выполнена тем же витиеватым шрифтом, что и пометки в календаре Нострадамуса.

Он щёлкнул застёжкой. Внутри лежала единственная сигарета, обёрнутая в бумажку с надписью: «Для того, кто найдёт». Под ней — миниатюрный ключик, похожий на те, что открывают старинные шкатулки.

— Что ты за ключ такой… — прошептал Михаил, поворачивая его на ладони.

В этот момент воздух вокруг сгустился, наполнившись запахом озона и мокрой шерсти. Михаил резко поднял голову. На опушке леса, в десяти шагах от него, стоял Зеркальный Пёс. Его шерсть переливалась, отражая небо, землю, самого Михаила — но не так, как должно было быть. В отражениях на собачьей шкуре небо было кроваво-красным, деревья — кривыми, как на гравюрах Босха, а его собственное лицо…

Оно улыбалось.

— Уходи, — прошептал Михаил, сжимая портсигар.

Пёс сделал шаг вперёд. Его лапы не оставляли следов на мокрой траве. Второй шаг. Третий. Михаил почувствовал, как ключик в портсигаре вдруг нагрелся, будто реагируя на приближение существа.

— Я сказал, уходи!

Он схватил первый попавшийся камень и швырнул в собаку. Камень пролетел сквозь отражения на её шкуре, как сквозь воду, и исчез где-то внутри, оставив лишь круги, расходящиеся по «шерсти».

Пёс прыгнул.

Михаил едва успел откатиться в сторону. Он почувствовал, как что-то холодное и скользкое коснулось его руки — не зубы, не когти, а скорее… язык. Но язык, покрытый не слюной, а чем-то металлическим, оставляющим на коже ощущение ртути.

Портсигар выпал из его рук.

Зеркальный Пёс схватил его зубами и бросился к лесу. Михаил вскочил и кинулся в погоню, но уже через три шага понял, что бежит не за собакой, а за её отражениями — они множились, дробились, прыгали с дерева на дерево, пока весь лес не превратился в калейдоскоп искажённых образов.

— Верни! — крикнул он, и эхо вернуло ему не слово, а смех — высокий, как у ребёнка, и старый, как само время.

Последнее, что он увидел, прежде чем лес поглотил пса окончательно — как портсигар в его зубах раскрылся, и из него выпал ключик, сверкнув на мгновение в воздухе, прежде чем исчезнуть в траве.

Михаил опустился на колени, чувствуя, как дождь стекает по его лицу, смешиваясь с чем-то солёным. Он не заметил, когда к нему подошёл Кот-Хроникёр, пока тот не ткнул его мокрым носом в ладонь.

— Не расстраивайся, — сказал кот, вылизывая лапу. — Он просто выполнил свою роль. Как и Гастон. Как и ты.

— Что это за ключ?

Кот перестал вылизываться и посмотрел на него своими жёлтыми глазами, в которых отражались сразу все звёзды, какие только есть на свете.

— Ты же читал надпись. Ключ — в руке. Замок — в сердце.

Он повернулся и пошёл прочь, оставляя за собой следы, которые дождь стирал быстрее, чем Михаил успевал их разглядеть.

Где-то в глубине леса завыл Зеркальный Пёс. Или это был Гастон? Или кто-то ещё? Михаил больше не был уверен ни в чём, кроме одного: ключ, который он должен найти, не открывает двери. Он их закрывает.

                                             * * *

Михаил вернулся в дом, когда сумерки уже вползали в окна, как незваные гости. Его одежда была мокрой от дождя, а в кармане лежал найденный у опушки леса ключик — маленький, холодный, будто вылитый изо льда. Он щелкнул выключателем, но свет не загорелся — только слабое мерцание, будто лампочка вот-вот испустит дух.

Стены в прихожей были влажными на ощупь, словно дом пропотел за день тревог. Михаил провёл рукой по обоям, и его пальцы наткнулись на шероховатость. Он отшатнулся. На стене, там, где вчера ещё ничего не было, проступали буквы. Они казались влажными, будто их только что написали, но, когда он коснулся их — пальцы остались сухими.

«Он теперь их голос».

Надпись была сделана не краской. Это была кровь — старая, тёмная, но всё ещё пахнущая медью и чем-то сладковатым, как испорченный мёд. Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он знал, о ком это.

— Гастон… — прошептал он, и в ответ где-то в глубине дома хлопнула дверь.

Он бросился на звук, сжимая в кулаке ключик, который вдруг стал горячим, как уголёк. Гостиная была пуста, если не считать Кота-Хроникёра, сидевшего на спинке кресла и вылизывавшего лапу с видом полного равнодушия.

— Ты знал, — сказал Михаил, и это не было вопросом.

Кот перестал вылизываться и посмотрел на него жёлтыми глазами, в которых отражалось нечто большее, чем должно было бы.

— Конечно знал. Но если бы рассказал заранее, ты бы не полез в этот колодец за портсигаром. А это было… необходимо.

— Что с ним сейчас?

Кот спрыгнул с кресла и подошёл к стене с надписью. Он ткнул лапой в слово «голос», и буквы на мгновение зашевелились, как черви.

— Они всегда берут сначала голос. Потом глаза. Потом память. В конце остаётся только… проводник.

Где-то наверху скрипнула половица. Михаил поднял голову. На лестнице, в полосе света от уличного фонаря, стояла фигура. Высокая, слишком худая, с плечами, поднятыми к ушам, будто их что-то невидимое держало за ниточки.

— Гастон?

Фигура не ответила. Она только покачала головой, и этот жест был слишком плавным, слишком… нечеловеческим. Потом шагнула назад, в темноту.

Михаил бросился к лестнице.

— Подожди!

Но наверху никого не было. Только открытая дверь в комнату с зеркалом и лёгкий запах — старых книг, ладана и чего-то сладковато-гнилого.

Он вошёл в комнату. Обсидиановое зеркало стояло на своём месте, но теперь его поверхность была не чёрной, а мутно-серой, как вода в колодце. И на ней, как на фотобумаге, проявлялось изображение: Гастон стоял посреди бесконечного коридора с множеством дверей. Его рот был открыт в беззвучном крике, а из глаз струилась ртуть, образуя на полу слова: «КЛЮЧ В РУКЕ. ЗАМОК В СЕРДЦЕ».

— Как мне тебя найти? — прошептал Михаил, прикасаясь к зеркалу.

Стекло под пальцами было тёплым, почти живым. На мгновение ему показалось, что он видит, как Гастон поворачивает голову. Их взгляды встретились — и в этот момент изображение исчезло, оставив после себя только отражение самого Михаила.

Но не совсем.

Его двойник в зеркале улыбался.

— Добро пожаловать в игру, — сказало отражение голосом Гастона.

За спиной у Михаила громко мяукнул Кот-Хроникёр.

— Пора уходить, — сказал он. — Ты получил то, за чем шёл.

Михаил посмотрел на ключик в своей руке. Он больше не был холодным. Теперь он пульсировал, как живое сердце.

— Что мне с ним делать?

Кот вздохнул и повернулся к выходу, его хвост нервно подёргивался.

— Пока ничего. Но когда придёт время… помни: некоторые двери лучше не открывать. Некоторые голоса лучше не слышать.

Они вышли из комнаты, и дверь захлопнулась за ними сама собой, с глухим стуком, похожим на удар по крышке гроба.

На стене в прихожей надпись «Он теперь их голос» медленно стекала вниз, как слеза, оставляя после себя только тёмное пятно. Но когда Михаил подошёл ближе, он увидел, что пятно складывается в новые слова:

«Ты следующий».

Где-то в глубине дома завыл ветер. Или это был голос Гастона? Или что-то ещё? Михаил больше не был уверен.

Он только крепче сжал ключик в руке и последовал за Котом-Хроникёром в ночь, которая вдруг стала такой тёмной, будто все звёзды на небе разом погасли.

Глава 14. Надписи кровью

Холодный ветер пробирался сквозь щели в стенах дома №26, шевеля пожелтевшие страницы книг, разбросанных по полу. Михаил стоял посреди комнаты, втягивая в себя воздух, пропитанный запахом старой бумаги, сырости и чего-то ещё — чего-то металлического, словно в доме незримо лилась кровь. Он провёл ладонью по стене, и шероховатая штукатурка оставила на коже мелкие царапины.

— Ты видишь это? — голос Анастасии донёсся из зеркала, глухой, будто сквозь толщу воды.

Михаил повернулся. В обсидиановом стекле, которое не отражало ничего, кроме неё, она стояла, прижав ладони к поверхности, словно пытаясь протолкнуть их в реальный мир. Её пальцы оставляли на стекле мутные следы, но не от влаги — скорее, будто само зеркало медленно растворялось под её прикосновением.

— Вижу, — ответил он, хотя на самом деле ещё не понимал, что именно должен увидеть.

Стена перед ним была испещрена тонкими, почти невидимыми линиями, проступающими сквозь обои, как шрамы на коже. Но теперь, при свете керосиновой лампы, линии наливались цветом — тёмно-красным, почти чёрным. Буквы. Слов. Язык.

— Это Лимб, — прошептала Анастасия. — Они пишут.

Буквы не просто появлялись — они расти, выползали из трещин в стене, как черви, извиваясь и сплетаясь в строки. Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок.

— Что они говорят?

Анастасия наклонилась ближе к стеклу, её дыхание затуманило поверхность.

— «Они стирают тех, кто знает».

Михаил сглотнул.

— Кто «они»?

Зеркало дрогнуло, исказилось, будто кто-то, с другой стороны, ударил по нему кулаком. Анастасия отпрянула, её глаза расширились.

— Ты не хочешь этого знать.

За дверью раздался скрип половиц — тяжёлые, неторопливые шаги. Михаил обернулся, сердце колотилось где-то в горле. В дверном проёме стояла Зинаида Кружевницкая, её тень, отброшенная лампой, казалась неестественно длинной, почти касаясь потолка. В руках она держала свёрток, завёрнутый в жёлтую ткань, от которой пахло сушёной полынью и чем-то горьким.

— Ну что, историк, — прохрипела она, — нашёл новые страницы для своей книги?

Михаил указал на стену.

— Вы можете это прочитать?

Зинаида подошла ближе, её пальцы, узловатые, как корни старого дерева, протянулись к кровавым письменам. Она не касалась их — лишь водила кончиками ногтей в миллиметре от поверхности, будто боялась обжечься.

— Ох… — её голос стал тише, почти благоговейным. — Давно не видела такого.

— Что это? Проклятие?

Старуха фыркнула.

— Проклятие? Нет, детка. Это инструкция.

Михаил почувствовал, как в животе ёкнуло.

— Инструкция к чему?

Зинаида повернулась к нему, и в её глазах, мутных от возраста, вспыхнул странный огонёк.

— Как открыть врата, конечно.

Тишина повисла в воздухе, густая, как смола. Даже ветер за окном стих, будто затаив дыхание.

— Михаил, — снова заговорила Анастасия из зеркала, её голос дрожал. — Они уже здесь.

И тогда он услышал.

Тихий, едва уловимый шорох за спиной.

Он обернулся.

На стене, там, где только что были буквы, теперь двигалась тень. Не его. Не Зинаиды.

Чья-то ещё.

Безликая, бесформенная, она скользила по поверхности, как пятно масла по воде, и там, где она проходила, буквы исчезали.

Стирались.

— Они стирают тех, кто знает, — повторила Анастасия, и её голос звучал теперь как похоронный звон.

Михаил почувствовал, как что-то твёрдое и холодное сжимается у него в груди.

— Значит, — прошептал он, — теперь мы знаем слишком много?

Зинаида медленно кивнула.

— И что теперь? — спросил он.

Старуха ухмыльнулась, обнажив пожелтевшие зубы.

— Теперь, милок, либо мы закроем врата первыми… либо они закроют нас.

В углу комнаты что-то шевельнулось. Чёрное, гибкое.

Кот-Хроникёр прыгнул на подоконник, его жёлтые глаза сверкнули в полумраке.

— Или, — протянул он, облизывая лапу со стигматом, — можно просто поджечь этот дом и уехать в Испанию.

Михаил посмотрел на него.

— Ты серьёзно?

Кот пожал плечами (насколько это возможно для кота).

— Нет. Но было бы неплохо.

И где-то в глубине, сквозь страх, Михаил почувствовал — крошечную, иррациональную досаду.

Потому что даже в конце света найдётся кто-то, кто будет шутить.

                                             * * *

Подвал дома №26 пах сыростью и тлением, словно стены здесь десятилетиями впитывали не просто влагу, а саму тьму. Михаил спускался по скрипучим ступеням, прижимая к груди керосиновую лампу, чьё пламя отбрасывало на стены дрожащие тени. Они извивались, как живые, и ему вдруг показалось, что он не просто идёт вниз — а проваливается куда-то глубже, в самое нутро дома, в его чёрную, забытую память.

— Ты уверен, что это хорошая идея? — спросил Кот-Хроникёр, идущий следом. Его лапы ступали бесшумно, но каждый шаг оставлял на запылённых досках отчётливые следы — не от грязи, а от чего-то тёмного, будто пепла.

— Нет, — честно ответил Михаил. — Но что ещё остаётся?

Последняя ступенька скрипнула особенно громко, словно предупреждая: «Остановись». Но он уже видел.

Посреди подвала, на полу, выложенном старыми кирпичами, лежал круг.

Не нарисованный — выложенный. Тонкой струйкой пепла, чёрного, как сажа сгоревших книг. Он был идеально ровным, будто его вывел циркуль, а не человеческая рука. И в самом центре, там, где должен быть знак или символ, отпечатался след.

Кошачья лапа.

Михаил обернулся. Кот сидел на ступеньке, тщательно вылизывая подушечку передней лапы.

— Это твоё?

Кот поднял глаза, в которых мерцало что-то древнее и нечеловеческое.

— Ну, технически, лапа моя. Но круг — нет.

— Тогда чей?

— Того, кто здесь был до меня.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок.

— Сколько… сколько таких, как ты, было в этом доме?

Кот задумался, его хвост медленно раскачивался, как маятник.

— Двадцать шесть.

Тишина повисла густым, тяжёлым пологом. Где-то капала вода, и каждый звук отдавался в подвале, как удар колокола.

Михаил подошёл ближе. Внутри круга, между линиями пепла, проступали символы — не буквы, не руны, а что-то среднее. Они напоминали трещины на стекле, узоры инея, следы когтей.

— Это Лимб?

— Да, — прошептала Анастасия. Она стояла в дверях подвала, её белое платье светилось в полумраке, как призрачное видение. — Но не просто слова. Это… приглашение.

Михаил повернулся к ней.

— Приглашение для кого?

Анастасия не ответила. Её глаза были прикованы к кругу.

— Произнеси это, — вдруг сказал Кот. Его голос потерял привычную иронию, стал низким, почти звериным.

— Что?

— Фразу. В центре. Произнеси её.

Михаил посмотрел вниз. В самом сердце круга, прямо под отпечатком лапы, лежали три символа. Они казались проще остальных, но от них веяло чем-то… голодным.

— А что будет, если я произнесу?

Кот медленно моргнул.

— Увидишь.

Сердце Михаила забилось чаще. Он знал, что это глупо. Что нельзя произносить слова на языке, которого не понимаешь. Но разве он уже не переступил эту грань? Разве не ради этого он пришёл в Ордынцы?

Он сделал шаг вперёд. Пальцы сами собой сжались в кулаки.

— «Ке-раст-вал».

Глаза Анастасии расширились.

— «Ке-раст-вал», — повторил Михаил, и язык будто обжёг ему губы.

И тогда зеркало — старое, покрытое паутиной, стоявшее в углу подвала, — вдруг вздрогнуло.

Стекло потемнело, стало чёрным, как обсидиан. А потом…

Вспыхнуло.

Не отражением пламени — настоящим огнём. В зеркале горела Александровская слобода.

Не просто горела — пожиралась. Дома рушились, как карточные домики, а по улицам, вместо людей, метались тени. Длинные, безликие, они двигались рывками, как марионетки, и там, где они проходили, оставалась только пустота.

— Что… — голос Михаила сорвался. — Что это?

— Будущее, — сказал Кот. — Или прошлое. Или то, что может быть.

— Это случится, если врата откроются?

— Нет. Это случится, когда они откроются.

Анастасия подошла ближе. Её лицо в отблесках пламени казалось почти прозрачным.

— Мы должны остановить это.

Михаил хотел ответить, но вдруг зеркало взвыло.

Звук был нечеловеческим — смесь скрежета металла, крика и шепота. Стекло затряслось, и на его поверхности проступили трещины — тонкие, как паутина.

— Назад! — рявкнул Кот.

Но было поздно.

Из трещин хлынул дым. Чёрный, густой, он стелился по полу, обвивая ноги Михаила, как цепкие руки.

И тогда он увидел.

Не слободу. Не огонь.

Себя.

Стоящего перед огромными, чёрными вратами. И за ними — что-то смотрело на него.

Что-то старое.

— Михаил! — крикнула Анастасия.

Он рванулся назад, споткнулся о край круга — и пепел взметнулся в воздух, как стая чёрных птиц.

Зеркало разбилось.

Осколки упали на пол, звонко звеня, и в тишине, которая воцарилась после, Михаил услышал только одно:

— Они идут.

Это сказал Кот. Его голос был тихим, но в нём не было ни шутки, ни сарказма.

Только правда.

                                             * * *

Дрожь в руках не проходила. Михаил стоял на кухне, сжимая в пальцах гранёный стакан с водой, которая уже давно перестала быть холодной. Он поднёс его к губам, сделал глоток — и вода показалась ему странно тяжёлой, словно в ней растворился свинец.

— Ты побледнел, как призрак, — заметил Кот-Хроникёр, устроившись на столе рядом с солонкой. Его хвост медленно раскачивался, задевая крошки хлеба, оставшиеся от вчерашнего ужина. — Хочешь совет?

— Нет, — ответил Михаил.

— Тогда хочешь водки?

— Нет.

— Странный ты человек. Отказываешься и от мудрости, и от спасительного алкоголя.

Михаил хотел ответить, но в этот момент дверь скрипнула.

Ольга Власова стояла на пороге, прижимая к груди свёрток в клетчатом платке. Её глаза, обычно тусклые от возраста, сейчас казались неестественно яркими, почти горящими.

— Я.… пирог принесла, — сказала она и вдруг замолчала, уставившись на Михаила.

Тишина повисла между ними, густая и неловкая.

— Спасибо, — наконец произнёс Михаил.

Но Ольга не двигалась. Её пальцы сжали платок так сильно, что костяшки побелели.

— Вы… — её голос дрогнул. — Вы из прошлого цикла?

Стакан выскользнул из рук Михаила и разбился о пол. Вода растекалась по половицам, образуя причудливые узоры, похожие на те письмена, что они только что видели в подвале.

— Что?

Ольга сделала шаг назад.

— Я думала… — она облизнула сухие губы. — Я думала, вы ещё не помните.

Кот спрыгнул со стола и подошёл к Ольге, потёршись о её поношенные тапочки.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь ты напугал бабушку. Поздравляю.

Михаил не обращал на него внимания.

— Ольга Петровна, что вы имеете в виду?

Женщина медленно опустилась на стул, её руки дрожали.

— В прошлый раз… в прошлый раз вы пришли раньше. На неделю. И зеркало тогда было целое.

Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

— Какой «прошлый раз»?

Ольга подняла на него глаза.

— Ты не первый, Михаил.

Тишина.

Где-то за окном заскрипела старая вывеска, ветер играл ею, как будто дразня.

— Объясните, — попросил Михаил.

Ольга развязала платок. Внутри лежал не пирог, а старая фотография. Пожелтевшая, с надорванным углом.

— Вот.

Михаил взял её.

На фото стояли люди. Дед. Молодая Ольга. И…

Он сам.

Точнее, человек, похожий на него, как две капли воды. Тот же разрез глаз, тот же наклон головы. Но одежда… одежда была из другой эпохи.

— Это…

— 1974 год, — прошептала Ольга. — Ты тогда сказал, что вернёшься. Что исправишь.

Михаил почувствовал, как комната поплыла перед глазами.

— Я не могу быть на этой фотографии.

— Нет, — согласилась Ольга. — Не можешь.

Кот запрыгнул на стол и потрогал фотографию лапой.

— Ох уж эти семейные тайны. Такое ощущение, что я попал в плохую театральную постановку.

Михаил посмотрел на Ольгу.

— Вы знали. Все эти годы… вы знали?

Она кивнула.

— Мы все знаем. Только… забываем. Пока не приходит время.

— Время чего?

— Время нового цикла.

За окном резко завыл ветер, ударив ставнем о стену. Михаил вздрогнул.

— Сколько их уже было?

Ольга опустила глаза.

— Двадцать шесть.

Тишина.

Даже Кот не шутил.

Михаил подошёл к окну. За стеклом темнело поле, а за ним — лес, который казался сейчас бесконечным.

— И что… что было в прошлый раз?

— Ты проиграл, — просто сказала Ольга.

— А Анастасия?

— Она ждёт.

Михаил закрыл глаза.

— Значит, всё это уже было.

— Да.

— И будет снова.

— Если ты проиграешь.

Он повернулся.

— А если выиграю?

Ольга вдруг улыбнулась. Это была странная улыбка — грустная и тёплая одновременно.

— Тогда, милок, может, наконец, у меня получится испечь этот чёртов пирог как следует.

Кот фыркнул.

— Наконец-то приоритеты.

Михаил посмотрел на фотографию, потом на Ольгу, потом на Кота.

— Что мне делать?

Ольга встала, её кости затрещали.

— То, что делал всегда.

— А именно?

— Искать правду.

— И?

— Разочаровываться.

Кот прыгнул Михаилу на плечо.

— Добро пожаловать в клуб.

За окном, над лесом, медленно поднималась луна. Она была красноватой, как засохшая кровь.

Глава 15. Тайна горящего поля

Сон настиг Михаила внезапно, как волна накрывает неосторожного купальщика. Одна секунда — он лежал на скрипучей кровати в доме №26, считая трещины на потолке, другая — стоял посреди бескрайнего поля, где колосья пшеницы пламенели, но не сгорали. Огонь лизал стебли языками сине-золотых всполохов, но жара не было — только леденящий холод, пробирающий до костей.

В центре этого адского костра стояла Анастасия. Её белое платье развевалось в такт странному ветру, который шёл не снаружи, а словно из неё самой. Волосы, обычно собранные в тугую косу, теперь рассыпались по плечам живой рекой, и каждый локон отражал пламя, будто соткан из чистого света.

— Ты не должен был произносить те слова, — сказала она, не шевеля губами. Голос звучал прямо в голове, как эхо в пустом соборе.

Михаил попытался сделать шаг, но ноги не слушались — корни огня оплели его лодыжки, не обжигая, но и не отпуская.

— Какие слова? — спросил он, и собственный голос показался ему чужим, размытым, будто доносящимся из-под воды.

Анастасия подняла руку, указывая куда-то за его спину. Её пальцы были прозрачными на кончиках, словно она медленно растворялась в этом странном огне.

— Они идут по следу. Ты разбудил то, что спало.

Он обернулся. За спиной, там, где должно быть поле, зияла чёрная дыра — ворота из обугленных брёвен, на которых висели 26 ржавых замков. И за ними… движение. Что-то огромное, бесформенное, пульсирующее, как сердце в груди испуганного зверя.

— Кто…?

Пламя вдруг рванулось вверх, закрывая видение, и Анастасия вскрикнула — впервые за всё время настоящим, живым, испуганным голосом. Её фигура дрогнула, и Михаил увидел — сквозь платье, сквозь кожу, прямо в груди у неё светился тот же символ, что был начертан пеплом в подвале.

— Найди меня до того, как они…

Сон оборвался резко, как обрывается плёнка в старом кинопроекторе. Михаил вскочил на кровати, всей кожей ощущая, как по спине струится липкий пот. В горле пересохло, а перед глазами ещё секунду танцевали оранжевые пятна — последние отголоски того нереального пламени.

— Приятные сновидения? — с потолка донесся знакомый голос. Кот-Хроникёр сидел на балке, свесив хвост, как маятник старых часов. Его глаза светились в полумраке жёлтыми точками.

— Ты видел? — хрипло спросил Михаил, с трудом отрывая язык от нёба.

— Видел, как ты дёргался и стонал, как девица на первом свидании. Очень трогательно.

Михаил встал, ноги дрожали, будто после долгого марафона. За окном едва светало — сизоватый рассвет пробивался сквозь грязные стёкла, окрашивая комнату в цвет больного тела.

— Мне нужно поговорить с бабушкой Нюрой.

Кот зевнул, демонстративно показывая розовую пасть и острые клыки.

— В пять утра? Она тебя кочергой встретит.

Но Михаил уже натягивал куртку. В ушах ещё звенел тот нечеловеческий крик Анастасии, а на ладони — горело. Он разжал кулак и увидел: прямо по линии жизни шёл тонкий красный след, будто от бумажного пореза. Только крови не было. Вместо неё на коже выступали крошечные чёрные точки, похожие на… пепел.

Бабушка Нюра, как и предсказывал Кот, встретила их не кочергой, но близко к тому — старуха открыла дверь, сжимая в руке чугунный утюг, явно готовый превратиться в оружие при первом подозрительном движении.

— Мальчик, ты в своём уме? — проскрипела она, щуря выцветшие глаза. — Какие гости до петухов?

— Мне нужно спросить про 1924 год, — выпалил Михаил, не дав ей захлопнуть дверь. — Про горящее поле.

Рука бабушки Нюры дрогнула. Утюг опустился на пару сантиметров.

— Кто тебе про это наболтал?

— Никто. Мне приснилось.

Старуха фыркнула, но шагнула назад, пропуская их в избу. Внутри пахло сушёными травами, старыми яблоками и чем-то ещё — может быть, временем, может быть, смертью, которая уже примеривалась к этой ветхой плоти, но пока не решалась забрать.

— Садись, — буркнула она, указывая на лавку. — Раз уж разбудил, слушай.

Михаил сел. Кот устроился у печки, подставив бока остаточному теплу.

— Было это в июне, — начала бабушка Нюра, разливая в гранёные стаканы что-то мутное и пахучее. — Не то 23-го, не то 24-го. Ночь стояла тихая, безветренная. И вдруг — зарево. Всё поле за деревней занялось, будто кто-то серной спичкой чиркнул.

Она отхлебнула из стакана, сморщилась.

— Народ сбежался, ведрами таскали воду, но пламя не бралось. Горело и всё. А к утру… — она сделала паузу, её взгляд ушёл куда-то вглубь себя, — к утру всё поле выгорело дотла, но ни одной головешки не осталось. Чисто, будто пеплом присыпали. И посреди…

Старуха замолчала.

— Посреди? — подтолкнул Михаил.

— Посреди стояла она. В белом платье, вся как есть целая, даже подол не опалило. Глаза — как маковые зёрна, чёрные-чёрные. И смотрит прямо на тебя, будто в душу.

— Анастасия, — прошептал Михаил.

Бабушка Нюра резко подняла голову.

— Ты откуда имя знаешь? Никто её так не звал. Мы звали Беглянкой, потому что…

— Потому что?

— Потому что на следующий день она исчезла. А ещё через неделю в деревне началось. — Старуха перекрестилась. — Зеркала стали показывать то, чего не должно быть. А потом и вовсе люди пропадать. Первым — мой брат Ванька. Полез в колодец за ведром и.… — она щёлкнула пальцами. — Как не бывало.

Михаил почувствовал, как по спине побежали мурашки.

— И что было дальше?

— Дальше? — Бабушка Нюра горько усмехнулась. — Дальше приехал твой дед. Сказал, что будет разбираться. И пропал тоже. Только через месяц вернулся, весь седой, будто ему не тридцать, а сто лет. И с тех пор в доме №26 никто не жил. До тебя.

Кот вдруг поднял голову, уши навострились.

— Интересная история. Но вы забыли про самое вкусное.

— А именно? — нахмурился Михаил.

— Про то, — Кот медленно облизнулся, — что в ту ночь на поле видели не только девочку. Видели ещё и кота. Чёрного. Со стигматами.

Бабушка Нюра резко встала, опрокинув стакан. Мутная жидкость растеклась по столу, образуя странные узоры, похожие на те письмена, что Михаил видел в подвале.

— Как ты… — она задыхалась, — как ты знаешь?

Кот лениво потянулся.

— О, бабушка, — прошептал он, и в его глазах вспыхнуло что-то древнее и страшное, — я ведь и есть тот самый кот.

                                             * * *

Школьный архив Романа Зотова помещался в крошечной комнатке за кабинетом истории, где пахло пылью, старыми чернилами и чем-то ещё — возможно, временем, застрявшим между страницами пожелтевших документов. Михаил сидел за столом, перебирая папки с выцветшими надписями, а перед ним стоял сам Зотов — высокий, сутулый, с вечной тенью невыспавшегося человека под глазами.

— Вот, — он положил перед Михаилом тонкую тетрадь в кожаном переплёте, потёртом по краям. — Дневник наблюдений за 1924 год. Ваш дед вёл его, когда работал здесь.

Михаил провёл пальцем по обложке, ощущая подушечками шероховатость потертой кожи.

— Почему вы храните это?

Зотов поправил очки, его глаза за толстыми линзами казались больше, чем были на самом деле.

— Потому что странные вещи в Ордынцах не заканчиваются. Они повторяются. Как урок, который никто не выучил.

Михаил открыл тетрадь. Первая страница была исписана аккуратным, почти каллиграфическим почерком — таким, каким уже не пишут.

«23 июня 1924 года. Начало «зеркальной эпидемии». Сегодня в деревне пропал первый человек — мальчик Петя Шустров. Последний раз его видели у колодца. Говорит, что в воде увидел «другую маму».

Страница шуршала под пальцами, будто живая. Михаил перевернул её.

«25 июня. В доме №26 разбилось зеркало. Хозяйка утверждает, что оно „закричало“ перед тем, как треснуть. Нашли осколки с каплями непонятной жидкости. Напоминает ртуть, но тяжелее и не испаряется.»

— Что это было? — спросил Михаил, не отрываясь от текста.

— Никто не знает, — Зотов сел напротив, сложив руки на столе. — Ваш дед пытался разобраться. Он собрал все свидетельства, записал каждую деталь. А потом…

— Потом?

— Потом исчез. На месяц. Вернулся седым, с пустыми глазами и сжёг все свои записи. Кроме этой.

Михаил перевернул ещё несколько страниц. Последняя запись была датирована 30 июня.

«Они приходят через отражения. Не знаю, кто они, но знаю, как их остановить. Надо разбить все зеркала в деревне. Надо…»

Дальше шла клякса, будто автору помешали дописать.

— Надо что?

Зотов молча развёл руками.

Михаил закрыл тетрадь. В груди было тяжело, будто он проглотил кусок свинца.

— Где зеркала, которые он собрал?

— Нигде. Они исчезли вместе с ним в тот месяц.

Кот-Хроникёр, до этого молча сидевший на подоконнике, вдруг поднял голову.

— Интересно, а что он делал эти тридцать дней? Может, в отпуск съездил? К морю?

Зотов посмотрел на кота, потом на Михаила.

— Ваш… питомец всегда так разговаривает?

— Он не мой, — вздохнул Михаил. — И, к сожалению, да.

Кот обиженно фыркнул.

— «К, сожалению». А кто тебе в подвале жизнь спас, когда ты решил поиграть в чернокнижника?

Михаил проигнорировал его и встал.

— Можно я возьму это на время?

— Берите, — Зотов махнул рукой. — Только предупреждаю — после того, как люди читают эти записи, с ними начинают происходить… странные вещи.

— Например?

— Например, — Зотов медленно убрал очки и протёр их платком, — они начинают видеть в зеркалах то, чего там быть не должно.

Дорога домой показалась Михаилу короче, чем обычно. Возможно, потому, что мысли его были далеко — в 1924 году, на том самом поле, где стояла Анастасия. Он шёл, не замечая ни серости неба, ни криков ворон, ни даже того, что Кот-Хроникёр что-то бормочет ему под ноги.

Только переступив порог дома №26, он почувствовал неладное.

Воздух внутри был гуще, тяжелее, словно пропитанным статическим электричеством. Михаил повесил куртку и, не включая свет, прошёл в ванную.

Он хотел умыться. Смыть с себя этот день, эту историю, это ощущение, будто он идёт по чьим-то следам — следам, которые оставил он сам, только очень давно.

Вода была ледяной. Он набрал её в ладони, плеснул в лицо, поднял голову —

И увидел.

В зеркале его отражение улыбалось.

Широкая, неестественная улыбка, которой у него не было. Глаза сузились, губы растянулись, обнажая зубы — слишком белые, слишком острые.

Михаил отпрянул.

Отражение осталось на месте.

— Привет, — сказало оно. Голос был похож на его собственный, но с лёгкой хрипотцой, будто его годами не использовали. — Наконец-то ты меня увидел.

Михаил почувствовал, как сердце замерло в груди.

— Кто ты?

— Ты же знаешь, — отражение склонило голову, его движения были плавными, как у змеи. — Я — то, что ты прячешь. Я — твоя вторая тень.

— Зеркальный Князь, — прошептал Михаил.

Отражение рассмеялось.

— О, мне нравится это имя. Драматично. Пафосно. Прямо как в плохом романе.

За спиной у Михаила что-то упало. Он обернулся — на полу лежала рама от другого зеркала. Стекло разбилось.

Когда он снова посмотрел в зеркало, его отражение было обычным.

Только уголки губ всё ещё подрагивали, будто пытаясь удержать улыбку.

Из гостиной донёсся голос Кота:

— Ну что, познакомились?

Михаил вышел, всё ещё вытирая лицо.

— Ты знал.

Кот лениво потянулся.

— Конечно знал. Ты думаешь, я просто так с тобой возился?

— А почему ты не сказал?

— А ты бы поверил? — Кот запрыгнул на стол и уселся прямо на тетрадь деда. — «Ой, кстати, у тебя в зеркале живёт твой тёмный близнец, который, возможно, и есть причина всего этого бардака». Да ты бы меня в психушку сдал.

Михаил опустился на стул.

— И что теперь?

— Теперь, — Кот зевнул, — теперь он знает, что ты его видишь. А это, поверь, совсем нехорошо.

За окном стемнело окончательно. Где-то вдалеке завыл ветер, и Михаилу показалось, что в этом звуке слышится смех.

Тот самый, что он только что видел в зеркале.

                                             * * *

Полночь приближалась неспешно, как незваный гость, знающий, что его ждут. Михаил сидел на кухне, перебирая в руках тетрадь деда, а перед ним на столе лежали три вещи: обсидиановый осколок с едва заметным отражением Анастасии, костяная игла, которую дала Зинаида, и перстень с трещиной — той самой, что образовалась после ритуала в подвале.

Кот-Хроникёр спал на подоконнике, свернувшись в чёрный пушистый шар, но Михаил знал — это обманчивое спокойствие. Как только часы пробьют двенадцать, он проснётся с той же невозмутимостью, с какой засыпал, и скажет что-нибудь едкое, но точное.

Михаил вздохнул и потянулся за кружкой с уже остывшим чаем. В этот момент в окно что-то стукнуло.

Сначала он подумал — ветка. Потом вспомнил, что ближайшее дерево растёт в десяти метрах от дома.

Стук повторился.

Кот открыл один глаз.

— Ну вот, — пробормотал он. — Началось.

Михаил подошёл к окну. На подоконнике лежал конверт из плотной желтоватой бумаги, похожей на пергамент. На нём не было ни надписей, ни печати — только странный узор по краям, напоминающий сплетённые пальцы.

Он поднял конверт. Бумага оказалась на удивление тёплой, почти живой.

— Открывай уже, — сказал Кот, потягиваясь. — Или хочешь, чтобы я прочёл за тебя?

Михаил разорвал конверт. Внутри лежал билет на поезд.

Не современный, с QR-кодом и штрихами, а старый, картонный, с выдавленными буквами:

«Ордынцы — Александровская слобода. Отправление 00:00. Вагон 13. Место 26.»

На обороте мелким почерком было написано: «Билет действителен в одну сторону».

— Это шутка? — спросил Михаил.

Кот запрыгнул на стол и обнюхал билет.

— Нет. Это приглашение.

— От кого?

— От тех, кто хочет с тобой поговорить.

Михаил перевернул билет в руках. Бумага шуршала, как осенние листья под ногами.

— Такого поезда не существует.

— Существует, — Кот уселся, обмотав хвостом лапы. — Просто он ходит не каждый день. Только когда кто-то решает поехать.

За окном завыл ветер, и ставень снова стукнул о стену. Михаил посмотрел на часы — 23:45.

— Я должен ехать, да?

Кот медленно моргнул.

— Ты мог бы остаться. Выпить чаю. Лечь спать. Проснуться утром и решить, что всё это — сон.

— И что тогда?

— Тогда через неделю в Ордынцах начнётся то же, что было в 1924-м. Зеркала заговорят. Люди начнут исчезать. А ты… — Кот наклонил голову. — Ты станешь следующим хранителем. Как твой дед.

Михаил сжал билет в кулаке.

— А если я поеду?

— Тогда, — Кот прыгнул ему на плечо, неожиданно лёгкий для своего размера, — тогда ты наконец узнаешь, почему Анастасия стоит в том огне.

Михаил взглянул в окно. На дороге, ведущей к станции, уже сгущалась тьма — не обычная ночная темнота, а что-то плотнее, гуще, будто сама тень решила материализоваться.

— Ладно, — он глубоко вдохнул. — Поехали.

Кот муркнул ему прямо в ухо:

— Отличный выбор. Жаль только, что обратных билетов не бывает.

Они вышли в ночь, оставив дом №26 позади — молчаливый, тёмный, полный тайн, которые ещё предстояло разгадать.

Глава 16. Возвращение Гастона

Туман над Ордынцами был не просто сыростью, поднявшейся от реки, а чем-то плотным, вязким, словно его выдохнула сама земля. Он оседал на крышах, затягивал тропинки, превращал деревню в размытый акварельный набросок. Михаил стоял у колодца, пальцы судорожно сжимали черенок ведра, будто это единственное, что удерживало его в реальности. Вода в глубине не отражала небо — лишь мутную зелень тины и что-то ещё, что шевелилось там, внизу, едва уловимо, как тень на краю зрения.

И тогда он появился.

Гастон вышел из тумана так, будто его вылепили из самого воздуха — сначала контуры, потом резкость, и наконец, детали: пальто с вытертыми локтями, шарф, когда-то бордовый, а теперь выцветший до грязно-розового, руки, вцепившиеся в края колодца, будто он боялся упасть. Но больше всего Михаила поразили его глаза. Они были зеркальными. Не метафорически — буквально. Вместо радужки и зрачков — гладкие, мерцающие поверхности, в которых, если приглядеться, плавали отражения, но не окружающего мира, а чего-то другого: огня, теней, чужих лиц.

— Вы… живы? — Михаил не узнал собственный голос. Он звучал хрипло, как будто его годами не использовали.

Гастон медленно повернул голову. Его губы дрогнули, но ответа не последовало. Вместо этого он начал бормотать — не слова, а обрывки, будто ловил их из эфира:

— Когда северный всадник… явится в червлёных одеждах… двое станут ключом…

Это был катрен. Тот самый, что Михаил нашёл в сумке Гастона перед его исчезновением.

— Гастон, вы помните, где были? Что с вами случилось?

Антиквар моргнул — странно, медленно, словно веки были ему в тягость.

— Я… не знаю вас.

Михаил почувствовал, как по спине пробежал холодок. Не просто забыл — не знал.

— Мы говорили три дня назад. Вы приехали в Ордынцы за пророчествами Нострадамуса. Помните зеркало? Дом номер двадцать шесть?

Гастон нахмурился, и в его зеркальных глазах мелькнуло что-то, похожее на панику.

— Зеркало… — Он произнёс это слово так, будто пробовал его на вкус. — Нет. Нет, я не…

Он вдруг схватился за голову, пальцы впились в волосы, вырывая пряди.

— Они внутри! — Его голос сорвался на крик, но не его собственный, а чужой, наложенный поверх, как запись на плёнке. — Они смотрят через меня!

Михаил отступил на шаг. Вокруг Гастона воздух дрожал, как над раскалённым асфальтом, и на мгновение ему показалось, что контуры его тела сдвинулись, стали размытыми, будто он был не человеком, а проекцией.

— Кто смотрит?

Гастон замер. Потом медленно опустил руки и уставился прямо на Михаила. Его зеркальные глаза отразили не его лицо, а что-то другое — тёмное, безликое, шевелящееся.

— Ты уже знаешь.

И в этот момент из-за угла дома выскользнул Кот-Хроникёр. Его чёрная шерсть сливалась с тенью, только стигматы на боку светились тусклым розоватым светом, как старые шрамы. Он подошёл к Гастону, обнюхал его ботинки и вдруг резко зашипел, выгнув спину.

— Он теперь проводник, — сказал Кот, не отводя жёлтых глаз от антиквара. — Не верь ему.

Гастон повернулся к животному, и его лицо исказилось в подобии улыбки — слишком широкой, слишком неестественной.

— А ты всё ещё здесь, старый грешник? — Его голос снова стал наложенным, чужим. — Сколько циклов ещё пройдёт, прежде чем ты сдашься?

Кот не ответил. Он лишь помахал хвостом, как профессор, устало выслушивающий глупого студента, и прыгнул на плечо Михаилу.

— Уходим. Сейчас.

Михаил хотел возразить, но в этот момент Гастон сделал шаг вперёд — и земля под ним вздохнула. Трава почернела, свернулась, будто обожжённая невидимым пламенем.

— Беги, — прошептал Кот.

И они побежали.

Позади раздался смех — не Гастона, а чего-то другого, что говорило его голосом. Что-то шлёпнуло по лужам, догоняя их, но Михаил не обернулся. Он знал: если увидит, что именно бежит за ним, сойдёт с ума.

Только когда они скрылись за поворотом, за стенами дома №26, Михаил рискнул остановиться. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди.

— Что это было?

Кот спрыгнул с его плеча и сел, тщательно вылизывая лапу.

— Гастон. Но не совсем.

— Он не помнил меня.

— Потому что тот Гастон, которого ты знал, больше не существует. Теперь он — дверь.

— Для чего?

Кот поднял глаза, и в них мелькнуло что-то, похожее на жалость.

— Для них.

И где-то в тумане, над деревней, завыл ветер — точь-в-точь как голос в колодце.

                                             * * *

Михаил не сразу заметил татуировку. Она проступила на запястье Гастона постепенно, будто проявлялась на фотобумаге — сначала бледные штрихи, потом чёткие линии, складывающиеся в знаки. Язык Лимба. Тот самый, что появлялся на стенах дома №26, что Анастасия читала без перевода, что жил в деревне, как подкожная лихорадка, вспыхивая в самых неожиданных местах.

— Что это? — Михаил схватил руку Гастона, не думая о последствиях. Кожа была холодной, как мрамор в подвале, и слегка липкой, будто покрытой испариной из другого мира.

Знаки складывались в фразу: «Я — дверь».

Гастон не сопротивлялся. Он смотрел на свою руку с отстранённым любопытством, как учёный на неожиданный результат эксперимента.

— Красиво, — пробормотал он. — Надо бы завести себе такое.

Голос его звучал плоско, без интонаций — словно кто-то вставил в магнитофон чужую кассету и теперь проигрывал её на неправильной скорости.

Кот-Хроникёр, сидевший на заборе, вдруг замер, уши прижались к голове.

— Не трогай его, — сказал он. — Это не чернила. Это приглашение.

Михаил отпустил руку Гастона. Вдруг стало ясно, что знаки не нанесены на кожу — они проросли изнутри, как корни сквозь асфальт.

— Гастон, ты понимаешь, что это значит?

Антиквар медленно поднял глаза. В его зеркальных зрачках отразилось небо — но не серое, низкое, нависшее над Ордынцами, а какое-то другое: багровое, с чёрными прожилками, как на старых фресках, изображающих Судный день.

— Дверь должна открываться, — ответил он. — Иначе зачем ей петли?

И в этот момент Михаил спросил о зеркале.

Не нарочно. Не обдуманно. Просто слово сорвалось с губ, как пуля из заевшего затвора.

— Ты видел, что там, в зеркале?

Воздух сгустился.

За спиной Гастона, где секунду назад была лишь пустота, заколебался туман. Он струился, сбивался в клубы, уплотнялся — и вдруг обрёл форму.

Тени.

Безликие, но не бесформенные. Они стояли, слегка раскачиваясь, будто под невидимым ветром, их контуры дрожали, как изображение на плохо настроенном телевизоре. Их было трое. Или пятеро. Или больше — сосчитать мешало то, что они то сливались, то снова разделялись, как ртутные капли.

— А вот и гости, — пробормотал Кот. — Надеюсь, они не останутся на ужин.

Михаил почувствовал, как по спине побежали мурашки. Это были не просто призраки. Это были исполнители. Те, кто переписывал реальность. Кто стирал деревни с карт, вырывал страницы из книг, вычёркивал имена из памяти.

Один из них сделал шаг вперёд.

— Не двигайся, — прошептал Кот. — Они видят только движение.

Но было поздно.

Тень протянула руку — вернее, нечто, напоминающее руку, — и коснулась плеча Гастона.

Антиквар вздрогнул. Его рот открылся, но вместо крика из него вырвался… голос. Не его. Чей-то ещё. Глухой, многослойный, будто десятки людей говорили в унисон:

— Он уже здесь.

И тут же тени схлопнулись. Не исчезли — именно схлопнулись, как чёрные дыры, сжимающиеся в точку. Воздух хлопнул, как от взрыва, и Михаила отбросило назад.

Когда он поднялся, Гастона уже не было.

На земле остались лишь два следа: лужа с радужной плёнкой, как от разлитого бензина, и… перчатка. Та самая, что Гастон носил всегда, хвастаясь, что она принадлежала самому Нострадамусу. Теперь она лежала, пальцами вверх, будто что-то схватившее пустоту.

Кот спрыгнул с забора и обнюхал её.

— Интересно, — сказал он, — они забрали его… или вернули?

Михаил поднял перчатку. Внутри была влага. Липкая, тягучая, пахнущая медью и полынью.

И ещё — крошечный осколок зеркала.

В нём отражался глаз.

Не Гастона.

Не человека вообще.

Просто глаз.

Смотрящий.

— Нам нужно найти Зинаиду, — сказал Кот. — Она знает, что делать с дверями.

— А если она тоже уже…

— Тогда, — Кот хвостом смахнул пыль с сапога Михаила, — нам всем конец. Но ты же любишь драму, да?

Они пошли по направлению к дому Кружевницкой, оставляя за спиной лужи, в которых что-то шевелилось, хотя дождя не было уже неделю.

                                             * * *

Туман над Ордынцами сгущался, превращаясь в молочную пелену, сквозь которую едва просвечивали контуры изб. Михаил шёл, сжимая в кулаке перчатку Гастона, и каждый его шаг отдавался в ушах глухим эхом, будто земля под ногами была полой. Кот-Хроникёр семенил рядом, его чёрная шкурка покрылась капельками влаги, отчего стигматы на боку казались свежими, будто только что проступившими сквозь шерсть.

— Он теперь проводник, — сказал Кот внезапно, останавливаясь посреди дороги. Его голос потерял обычную ироничную интонацию и звучал плоско, как чтение древнего пророчества. — Не верь ему. Ни единому слову. Даже если будет говорить голосом твоей матери.

Михаил ощутил, как по спине пробежал холодок. Ветер шевелил листья на ближайшем дубе, и те шуршали, будто переговаривались на запретном языке.

— Что значит «проводник»?

Кот сел, обхватив хвостом лапы, и его жёлтые глаза сузились в вертикальные щёлочки.

— Представь, что мир — это дом со множеством комнат. А между ними — стены. Толстые, крепкие. Гастон теперь стал дырой в такой стене. Дырой, которая ходит и разговаривает.

Вдали, за пеленой тумана, где-то у колодца раздался плеск воды. Слишком громкий для падающей капли, слишком ритмичный для рыбы. Будто кто-то опускал в воду руку и медленно водил пальцами по поверхности.

— Но он же живой? Он дышит, говорит…

— Дышит ли печная труба? — Кот язвительно подёргал усами. — Говорит ли дверной проём? Он сохранил форму Гастона, как кувшин сохраняет форму после того, как вино выпито.

Михаил машинально потёр пальцами перчатку. Кожа была странно тёплой, будто только что снятой с руки. Внезапно ему показалось, что между пальцами что-то шевелится. Он чуть не выронил находку, но вовремя вспомнил слова деда: «Страх — это дверь, а ты не должен быть ключом».

Из тумана выплыла фигура. Сначала показалось, что это Гастон вернулся, но нет — это была Ольга Власова, соседка, та самая, что ставила чай «для покойного мужа». Она шла, покачиваясь, как маятник, и что-то напевала под нос. Увидев их, остановилась, и её глаза расширились.

— Вы его видели? — прошептала она. — Он ходит по деревне и стучится в окна. Но не входит. Только смотрит. А глаза у него… — Она затрясла головой, и седые пряди выбились из-под платка. — Господи помилуй, какие глаза…

Кот вздохнул и повернулся к Михаилу:

— Видишь? Уже началось. Теперь каждый вечер будет таким. Пока не закроем дверь.

Ольга вдруг схватила Михаила за руку. Её пальцы были удивительно сильными для старухи.

— В подвале, — прошипела она. — В подвале дома №26. Там есть книга. Он боится её. — И, оглянувшись, быстро заковыляла прочь, оставляя за собой след из расплывчатых отпечатков босых ног.

Михаил посмотрел на Кота. Тот вылизывал лапу с видом полного равнодушия, но кончик хвоста дёргался нервно.

— Ну что, историк? — спросил он наконец. — Будешь проверять слова полоумной старухи или продолжим наш увлекательный вечерний променад?

— Ты же знаешь, что она права.

Кот перестал вылизываться и пристально посмотрел на Михаила:

— Конечно знаю. Но мне интересно, осознаёшь ли ты, что именно найдёшь в том подвале? Книга — это ведь не просто страницы с буквами. Особенно такая книга.

Ветер внезапно стих, и туман застыл, словно затаив дыхание. Где-то вдалеке, в стороне заброшенной мельницы, завыла собака. Или что-то, очень похожее на собаку.

— Что там, в подвале? — спросил Михаил, чувствуя, как по спине снова бегут мурашки.

Кот встал, выгнул спину в странном полупоклоне и уставился куда-то за спину Михаила:

— Ты сам. Только другой. Или тот же самый. Или… — Он вдруг замолчал, а его шерсть встала дыбом. — Беги.

Михаил не успел обернуться. Он лишь почувствовал, как воздух за спиной сгустился и зарябил, будто над раскалённым камнем. И запах — сладковатый, приторный, как гниющие яблоки.

Он рванул вперёд, даже не видя дороги. Кот мчался рядом, его чёрное тело сливалось с темнотой, только стигматы светились тусклым розоватым светом. За спиной что-то шуршало, шлёпало по лужам, дышало тем самым яблочным смрадом.

Они добежали до дома №26, когда луна уже выглянула из-за туч, окрасив стены в мертвенно-голубой цвет. Дверь в подвал была приоткрыта — будто кто-то уже спустился туда. Или вышел.

Кот остановился на пороге, его нос дрожал, улавливая невидимые глазу запахи.

— Ну что ж, — прошептал он, — добро пожаловать домой, Михаил Ордынский. Только помни: там, внизу, зеркала тоже смотрят. И ждут. Особенно твоё.

И с этими словами он шагнул в темноту, растворившись в ней мгновенно, будто его и не было. Михаил сделал глубокий вдох и последовал за ним, чувствуя, как перчатка Гастона в его руке вдруг стала тёплой, почти живой.

Последнее, что он услышал перед тем, как тьма поглотила его полностью, был голос Кота, доносящийся уже изнутри, из самого сердца подвала:

— И да… не смотри в углы. Там любят прятаться.

Глава 17. Тайна горящего поля

Михаил проснулся от запаха гари. Сначала он подумал, что это дом №26 начал тлеть после вчерашних событий — эти стены впитывали страхи, как сухое дерево смолу, и вполне могли воспламениться от накопившегося ужаса. Но когда он сел на кровати, осознание пришло вместе с лунным светом, струившимся через щели ставней: огонь был внутри него.

Он закрыл глаза — и увидел поле. Бескрайнее, покрытое волнующейся пшеницей, охваченное пламенем по краям. В центре этого огненного круга стояла Анастасия. Её белое платье не обугливалось, не желтело от дыма — оно колыхалось, как будто поле было не горящим, а всего лишь ветреным. Лицо её было спокойным, почти безмятежным, только губы шевелились, произнося слова, которых Михаил не слышал.

— Ты опять за свое? — раздался рядом голос Кота-Хроникёра. Михаил открыл глаза и увидел его сидящим на подоконнике, окутанным лунным сиянием, будто призраком. — Смотреть сны про горящие поля в Ордынцах — все равно что играть с зажигалкой в пороховом погребе. Особенно после вчерашнего.

Михаил провел ладонью по лицу. Ощущение жара не проходило, хотя кожа была холодной и влажной.

— Это был не просто сон. Она пыталась что-то сказать.

Кот зевнул, демонстрируя полное равнодушие, но кончик его хвоста нервно подергивался.

— Конечно пыталась. Все они пытаются. Пока не поймут, что слова здесь — все равно что шепот в ураган. — Он спрыгнул с подоконника и потянулся, выгибая спину. — Но, если тебе так интересно, почему бы не спросить у бабки Нюры? Она помнит то поле лучше всех. Хотя… — Кот сделал паузу, — возможно, именно поэтому она пьет.

Бабушка Нюра сидела на крыльце своей избы, кутаясь в выцветший платок, хотя ночь была теплой. В руках она держала стакан с жидкостью, которая в лунном свете казалась чернильной. Увидев Михаила, она не удивилась — будто ждала его.

— Пришел сны разгадывать, ордынский? — хрипло спросила она, отпивая из стакана. — Садись. Только не смотри на луну — сегодня она с щербинкой, а это не к добру.

Михаил опустился на скрипучие ступени. Кот устроился между ними, будто собирался вершить суд.

— Вам что-нибудь известно о горящем поле? — прямо спросил Михаил.

Старуха замерла, затем медленно повернула к нему лицо. Её глаза, мутные от возраста и алкоголя, вдруг стали удивительно четкими.

— Кто тебе про это сказал? — прошептала она. — Кто посмел?

— Я видел во сне…

— А-а, — бабка Нюра махнула рукой, и стакан в ней дрогнул, расплескав несколько капель. На земле они оставили темные пятна, будто прожгли траву. — Сны здесь — как старые письма. Иногда приходят спустя годы. А то и века.

Она откинула голову, глядя на луну, и начала рассказывать голосом, в котором вдруг не осталось ни хрипоты, ни дрожи:

— В двадцать четвертом году, в ночь на Ивана Купалу, загорелось поле за рекой. Не от молнии, не от костра — просто взяло и вспыхнуло, будто кто-то спичкой чиркнул по небу. Мы выбежали тушить — а огонь не гас. Не распространялся, нет — стоял ровным кругом, как стена. А в центре… — её голос дрогнул, — в центре стояла она. Девочка в белом. Совсем юная, лет шестнадцати. И пламя ее не трогало. Как теперь тебя не трогает.

Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

— Анастасия?

Бабка Нюра кивнула, допила оставшееся в стакане и швырнула его через плечо. Стекло разбилось с неожиданно громким звоном.

— Так она назвалась, когда мы наутро нашли ее спящей среди пепелища. Ни ожога, ни пятнышка. Только волосы… — старуха провела рукой по своим седым прядям, — стали белыми, как у старицы. А глаза… — она вдруг резко повернулась к Михаилу, — глаза были точь-в-точь как у тебя сейчас. С искрой внутри.

Кот, до этого молчавший, вдруг встал и потянулся.

— Прекрасная история, — сказал он. — Особенно учитывая, что в двадцать четвертом году никакого поля за рекой не было. Там был лес. Который, кстати, тоже сгорел. Но об этом почему-то никто не вспоминает.

Бабка Нюра резко обернулась к нему, и в её глазах мелькнуло что-то дикое, почти животное.

— Ты! — прошипела она. — Я тебя знаю. Ты был там тогда! Ты сидел на пне и смотрел, как оно горит. И смеялся. Смеялся!

Кот не отреагировал на этот взрыв. Он лишь лениво облизнул лапу и сказал Михаилу:

— Вот видишь, как быстро сны становятся правдой, а правда — бредом старухи, которая слишком долго пила самогон из картофельных очистков. Но если тебе так интересно это поле… — он вдруг замолчал, уши его насторожились, — возможно, стоит просто пойти и посмотреть?

Михаил обернулся туда, куда смотрел Кот. За рекой, там, где по словам бабки Нюры когда-то горело поле, теперь стояла мертвая зона — ни поля, ни леса, только черная земля, на которой ничего не росло уже сто лет. И сейчас, в лунном свете, ему показалось, что над той землей дрожит марево — будто от невидимого огня.

Бабка Нюра вдруг схватила его за руку. Её пальцы, сухие и узловатые, как корни старого дерева, впились в его запястье с неожиданной силой.

— Не ходи туда, мальчик, — прошептала она. — Оно помнит. И ждет. Особенно таких, как ты — с искрой внутри.

И в тот момент, когда она это произнесла, Михаил снова почувствовал запах гари — теперь уже не воображаемый. Где-то вдали, за рекой, в самом центре мертвой зоны, вспыхнул огонек. Маленький, как свеча. Но он горел ровно и не мигал, будто его зажгли не на земле, а под ней. И стоял он ровно в том месте, где в его сне находилась Анастасия.

                                             * * *

Дом учителя Зотова пах старыми книгами и яблочным уксусом — запах, въевшийся в деревянные стены за тридцать лет проживания среди пыльных фолиантов. Когда Михаил переступил порог, Роман Зотов как раз вытирал очки краем рубашки, его близорукие глаза щурились в полумраке комнаты, заставленной книжными стеллажами.

— А, Ордынский! — учитель хлопнул ладонью по столу, поднимая облачко пыли. — Я как раз перечитывал кое-что о вашем деде. Любопытные совпадения.

Кот-Хроникёр, протиснувшийся следом за Михаилом, сразу же прыгнул на подоконник и принялся вылизывать лапу с видом полного равнодушия, но уши его были насторожены.

— Какие именно совпадения? — спросил Михаил, разглядывая желтоватые листы, которые Зотов выложил перед ним. Бумага была настолько хрупкой, что казалось — тронь, и рассыплется в прах.

— Вот, смотрите, — Зотов ткнул пальцем в выцветшие строки. — 1924 год. «Деревня Ордынцы. Сообщения о зеркальной болезни. Расследовал врач Ордынский П. В.» Это же ваш дед, не так ли?

Михаил наклонился ближе. В свете керосиновой лампы буквы казалось шевелились, как муравьи. Запись гласила: «14 случаев. Симптомы: отсутствие отражения, затем — видения в зеркалах. Все больные утверждают, что видели девочку в белом. Один пациент покончил с собой, разбив зеркало и перерезав горло осколком».

— Что это была за болезнь? — Михаил почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

Зотов снял очки и протер их снова, хотя они были чистыми.

— Если бы я знал… Ваш дед все записи уничтожил. Осталось только это — отчет для губернского начальства. — Он перевернул страницу. — Но вот что интересно…