Бесплатный фрагмент - Орёл и голубка

Глава 1. Орел в голубятне

Новая музыка Рима родилась не из звуков лиры или флейты. Она родилась из тяжелого, методичного стука ка́лиг по древней брусчатке. Сотни подбитых гвоздями солдатских сандалий отмеряли новый, жестокий ритм Вечного города. Легионеры Десятого легиона, ветераны Галлии, стояли на постах у опустевших домусов патрициев на Палатинском холме. Их лица, обветренные альпийскими ветрами и опаленные солнцем, были чужими здесь, среди изящных портиков и мраморных статуй. Они были силой. Грубой, молчаливой, неотвратимой.

Домус рода Корнелиев, казалось, затаил дыхание. Его массивные ворота из ливанского кедра были распахнуты настежь, словно в последнем, отчаянном вздохе. Внутри царила тишина, но это была не тишина покоя. Это была тишина ожидания.

Ливия Корнелия стояла в центре атриума, у мелкого бассейна-имплювия, в котором отражалось тревожное, серое небо. Она не плакала. Слезы были непозволительной роскошью, уделом слабых. Она отдавала последние распоряжения старому управляющему Луцию, чей страх был почти осязаем.

— Фамильное серебро спрятать в тайнике за мозаикой в термах. Греческие свитки — в винный погреб, в пустые амфоры. Остальных рабов собери на заднем дворе, пусть ждут тихо.

Она была последней из Корнелиев, оставшейся в этом доме. Она вспоминала поспешное, почти постыдное бегство отца и брата, их слова, брошенные на прощание: «Они не тронут женщину, Ливия. Ты — наша лучшая защита». Она презирала их за эту наивность. Или за трусость. Она еще не решила.

В атриум вошли они.

Не шумная, мародерствующая толпа, а небольшой, дисциплинированный отряд из десяти легионеров. Они двигались слаженно, как единый организм, и их доспехи не звенели, а глухо побрякивали. Впереди шел он. Марк Валерий Аквила.

Он был высок и широкоплеч, каким и должен быть центурион, прошедший Галлию. Его кожа была темной от солнца и ветров, а на лице и предплечьях белели старые шрамы — жестокие автографы варварских мечей. Его доспех был из простой, но качественной кожи, потертый, функциональный, лишенный аристократического блеска. От него пахло не римскими благовониями, а потом, сталью и долгой, пыльной дорогой. Он был воплощением той самой силы, что сокрушила ее мир.

Марк ожидал увидеть рыдающую, испуганную девушку, молящую о пощаде. А увидел — высокую, стройную женщину в простой, но дорогой льняной столе, перехваченной на талии плетеным поясом. Ее темные волосы были уложены в сложную, элегантную прическу. Она не склонила головы. Ее взгляд, прямой и холодный, был полон такого ледяного, аристократического презрения, что на мгновение он почувствовал себя не победителем, а варваром, ввалившимся в храм. Она была похожа на мраморную статую богини, которую невозможно было испугать. И это его разозлило. И заинтриговало.

Он остановился в нескольких шагах от нее, их разделяла лишь гладь воды в имплювии. Легионеры замерли за его спиной.

— Центурион Марк Валерий Аквила, Десятый легион, — его голос был хриплым, привыкшим отдавать приказы на поле боя, а не вести светские беседы в атриумах. — По указу Гая Юлия Цезаря, диктатора и консула, этот домус и все его имущество переходит во владение Республики. И под мою личную ответственность.

Он намеренно не сказал, что дом отдан ему в награду. Он был солдатом, а не мародером.

Ливия молчала мгновение, давая его словам утонуть в гулкой тишине. А затем ответила. Ее голос, в отличие от его, был чистым и ясным, как звон серебра.

— Ливия Корнелия, дочь и сестра сенаторов, оставшихся верными истинной Республике, а не тирану. Я — хозяйка этого дома. Чего желает центурион в моем доме?

Она намеренно проигнорировала его слова о конфискации, подчеркнув свой статус хозяйки. Это был ее единственный, но мощный удар. Удар гордостью по его силе.

Их взгляды встретились над водой. В его глазах — удивление, смешанное с раздражением. В ее — несгибаемая, холодная воля.

Центурион, не ожидавший такого отпора, на мгновение растерялся. Он должен был принять решение. Выгнать эту гордячку на улицу — значит проявить жестокость и, возможно, ослушаться приказа Цезаря о милосердии. Оставить — значит поселить в своем новом доме змею, которая будет ненавидеть его и ждать момента для удара. И, глядя в ее ясные, бесстрашные глаза, он почему-то понял, что этот выбор будет одним из самых трудных, что ему приходилось делать после перехода через Рубикон.

Глава 2. Позолоченная клетка

Марк смотрел на нее, на эту последнюю защитницу павшего Рима, и в его голове боролись прагматизм и что-то похожее на… удивление. Он был солдатом, а не палачом. Приказ Цезаря был ясен: проявить милосердие, показать, что новая власть несет порядок, а не хаос. Выгнать дочь Корнелиев на улицу — значит создать живой символ мученичества, который тут же подхватят на свои знамена помпеянцы. Оставить ее здесь — значит держать ценного заложника, гарантию того, что ее влиятельные родственники трижды подумают, прежде чем строить козни. Решение было очевидным.

— Ты останешься здесь, в своих покоях, дочь Корнелиев, — произнес он, и его голос в гулкой тишине атриума прозвучал как окончательный приговор. — Ты будешь под моей защитой и под моим надзором. Любая попытка связаться с врагами Республики будет стоить жизни не только тебе, но и каждому рабу в этом доме.

Он ударил точно, без промаха. Ударил по ее самому уязвимому месту — по ее аристократической ответственности за тех, кто был слабее. Она могла рисковать своей жизнью, но не жизнями тех, кто служил ее семье поколениями. Ливия ничего не ответила. Лишь ее губы сжались в тонкую, белую линию.

Первый день ее новой жизни был соткан из звуков. Она заперлась в своих покоях, но стены не спасали. Она слышала грубый, гортанный смех его легионеров, доносившийся из перистиля — того самого внутреннего дворика, где ее мать выращивала редкие лилии, и где воздух всегда был напоен тишиной и ароматом цветов. Она слышала, как один из ветеранов, усевшись на мраморную скамью, где она когда-то читала Овидия, с лязгом точил свой гладиус.

Ее дом перестал быть ее крепостью. Он стал ее позолоченной клеткой. Каждый звук, каждый чужой шаг за дверью был напоминанием о ее поражении, о ее бессилии.

Вечером старый Луций, постучав в ее дверь с опущенными глазами, передал приказ: хозяин ждет ее к ужину в триклинии. Она поняла, что отказ будет расценен как бунт, последствия которого падут на головы слуг. Она облачилась в простую, но безупречную белую столу, а ее служанка уложила ей волосы в строгую прическу, как у весталки. Это была ее безмолвная демонстрация: она — пленница, но не наложница.

Марк уже возлежал на главном, центральном ложе. На нем была простая туника, обнажавшая сильные, покрытые шрамами руки. Он молча указал ей на соседнее ложе. Римский обычай ужинать возлежа, бок о бок, который раньше был символом дружеской беседы и близости, теперь превратился в изощренную пытку. Она была вынуждена находиться в опасной, почти интимной близости от человека, которого ненавидела всем сердцем. Она чувствовала жар, исходящий от его тела, улавливала терпкий запах кислого вина и кожи, смешанный с ароматом жареного мяса.

Ужин проходил в гнетущей, тяжелой тишине. Рабы, бесшумные, как тени, подавали блюда.

Он смотрел на ее идеальный, гордый профиль, на то, как она, не глядя на него, подносит ко рту крошечные кусочки еды. И это молчание бесило его больше, чем крики или слезы. Он решил нарушить его.

— Говорят, Помпей Великий бежал из Брундизия так быстро, что забыл в казне деньги на войну, — бросил он в тишину, намеренно называя врага ее семьи его полным титулом.

Она не ответила. Лишь ее пальцы, державшие серебряный кубок, чуть сильнее сжались.

— Мои легионеры, — продолжил он, не дождавшись ответа, — говорят, что патрицианские подушки гораздо мягче галльской земли. Они довольны.

Она снова промолчала, но ее щеки на мгновение залил легкий румянец гнева.

Каждый кусок еды казался ей пеплом. Она ела лишь для того, чтобы не показать своей слабости, своего унижения. Она отвечала на его словесные уколы единственным доступным ей оружием — ледяным, аристократическим молчанием.

Ужин закончился. Он, так и не добившись от нее ни единого слова, с глухим стуком поставил свой кубок на стол и, откинув занавесь, вышел из триклиния. Он захватил ее дом, он решал ее судьбу, но он проиграл эту маленькую битву воль.

Ливия осталась одна в пустой столовой. Ее маска гордости на мгновение спала. Она опустила голову, и одна-единственная слеза, горячая и злая, скатилась по щеке и разбилась о холодный мраморный пол.

Она не была сломлена. Но она была изранена. И ее тихая, безмолвная война только начиналась.