Бесплатный фрагмент - Осакские рассказы

Предисловие: Ода Осаки

Ода Сакуносукэ (1913–1947) — писатель, чьё творчество стало своеобразным мостом между довоенной и послевоенной японской литературой. Его проза, написанная в годы Второй мировой войны и сразу же после неё, — это не просто хроника эпохи, но и глубокое исследование человеческой природы, балансирующей на грани отчаяния и надежды.

В этот сборник вошли произведения, созданные в один из самых сложных периодов японской истории: с 1939 по 1946 год. Страна переживала милитаризацию, поражение, оккупацию, а люди — голод, страх и крушение прежних идеалов. Но Ода Сакуносукэ не писал ни героических эпопей, ни прямых обличений войны. Его интересовало другое: как обычный человек сохраняет себя в мире, где всё рушится.

Герои этих рассказов и повестей — проститутки, торговцы, неудачливые литераторы, пьяницы, выброшенные на обочину жизни. Они не борцы и не жертвы, а скорее наблюдатели, пытающиеся найти хоть каплю тепла в холодном мире. Ода мастерски передаёт их речь — грубую, живую, наполненную диалектизмами и сленгом Осаки. Его стиль — это смесь натурализма, почти документальной точности, и лиризма, когда за бытовой деталью вдруг проступает нечто вечное.

Осака в прозе Ода Сакуносукэ — не просто фон, а живой организм, определяющий судьбы героев. Это город контрастов: шумных рынков и тёмных переулков, роскошных купеческих домов и убогих ночлежек, беспощадного капитализма и трогательной человеческой солидарности. Для Оды, выросшего в Осаке и знавшего её изнанку как никто другой, город стал одновременно и персонажем, и метафорой.

Ода мастерски использует кансайский диалект, особенно осакский говор, чтобы передать атмосферу улиц. Этот язык — не просто «цветистость», а способ показать, что Осака сопротивляется стандартизации, навязываемой Токио.

В военные годы цензура запрещала «упаднические» настроения, но Ода умел говорить правду, не нарушая запретов. Он писал о любви, одиночестве, тщетности человеческих усилий — и в этих историях читатель невольно угадывал отражение большого хаоса, царившего вокруг.

После войны, когда Япония лежала в руинах, его проза обрела новое звучание. Люди, пережившие катастрофу, узнавали в его героях себя: тех, кто пытается жить дальше, даже когда жизнь кажется бессмысленной.

Этот сборник — не только и не столько литературный памятник, но и напоминание: даже в самые тёмные времена человек остаётся человеком. Со всеми его слабостями, смешными и жалкими привычками, внезапными порывами доброты и упрямым желанием выжить.

Ода Сакуносукэ умер в 33 года от туберкулёза, не дожив до массового признания. Но его тексты пережили своё время. Они — как светлячки в ночи: хрупкие, но не гаснущие.

Павел Соколов

Вульгарщина

I

Недавно Масаэ, жена Дзико, сделала перманентную завивку. Ту самую, что сейчас в моде — с завитыми спереди прядями. Родившаяся в 30-м году эпохи Мэйдзи (1897 год) и потому ныне сорокатрехлетняя Масаэ от этого стала ещё безобразнее. Иначе говоря, это был откровенный перебор.

Когда-то она даже делала операцию по увеличению носа. Нос стал настолько высоким, что казался почти европейским, но глаза при этом стали раскосыми, и ни капли привлекательности это ей не добавило. Более того, глядя в зеркало, она и сама находила своё лицо отталкивающим. Только через три месяца она начала понемногу привыкать к своей новой внешности, как вдруг воск на носу начал плавиться. Всё то лето ей пришлось провести в мрачном настроении. Говорят, операция обошлась ей в пятьсот иен.

Её утешала лишь собственная теория о том, что для добровольного участия в таких передовых медицинских процедурах, как резекция яичников или ринопластика, требуется немало медицинских знаний, смелости и решительности. В окружении Масаэ собрались жалкие люди, которые даже прививок боятся. Именно этот факт всегда придавал ей неоправданно много храбрости. Презрительно глядя на невежд, она, можно сказать, шла в авангарде прогресса. Всё это было связано с тем, что в молодости — если точнее, с восемнадцати до двадцати одного года, в общей сложности четыре года — Масаэ работала акушеркой-практиканткой и медсестрой в университетской больнице при Киотском медицинском институте.

В те времена с ней приключился скандал. Не то чтобы романы — скорее, интрижки с молодыми ассистентами, только что окончившими вуз. Будучи образованными юношами, они вызывали у неё уважение, и когда они к ней приставали, она не сопротивлялась. Так было всегда — из-за её богатого любопытства. Молодые люди, должно быть, здорово экономили на посещениях кварталов вроде Миягава-тё. Более того, они даже получали от неё кое-что сверх того. Поскольку их было не один и не два, будь она красавицей, в больнице наверняка бы случались кровавые разборки. Но шумиха вокруг этого оставила в её памяти сладкие воспоминания, которые до сих пор грели сердце этой уже не слишком молодой дамы. Можно сказать, её опыт стал одной из причин тяги ко всему медицинскому.

Несколько лет назад, родив четырёх дочерей и наконец-то наследника — пятого ребёнка, сына, — Масаэ специально легла в Киотский медицинский институт, чтобы сделать резекцию яичников для контрацепции. Однако ни одного знакомого врача там не оказалось — только один охранник, лысый, которого она смутно припоминала. Тот удивился, получив от неё пятиеновую купюру без лишних слов, и сказал: «Ну ты даёшь, мадам! Видать, здорово выбилась в люди!». Лишь это слабо оправдало её ожидания. Но сильнее, чем чувство ностальгии по прошедшим двадцати годам, было осознание того, что за это время бывшая акушерка-практикантка превратилась в жену миллионера. Если бы не знакомые, кто бы ещё удивился этому факту?

Резекция яичников лишила её и без того слабых признаков женственности, но в целом её положение жены миллионера и так уже кое в чем пошатнулось. Однако на этот раз перманентная завивка окончательно закрепила её уродство, как громко обсуждали окружающие.

«У моей дочери уже подходящий возраст для поиска жениха, да и мои знакомые теперь уже, наверное, другие. Если я и дальше буду делать старомодные причёски, это только повредит замужеству дочери. В наше время, если не сделать хотя бы перманент, с людьми из хороших семей и не пообщаешься. Да и вообще, говорят, если один раз сделать хорошо, хватит на полгода, а выходит дешевле, чем постоянно ходить к парикмахеру. Вот я и подумала…».

Так оправдывалась Масаэ. До этого она говорила «я», но теперь вдруг резко перешла на более изысканное «мы», что привлекло внимание окружающих, особенно её золовок. Пытаясь понять причину такой перемены, они кое-что заподозрили.

В последнее время некий джентльмен по имени Сакияма из Токио часто ездил между Токио и Осакой, захаживая в дом Дзико. Сначала его ошибочно приняли за депутата, но, похоже, это было не так. Скорее всего, он даже никогда не баллотировался. Однако данный субъект с лёгкостью, будто насвистывая между делом, рассуждал о парламентской политике, затрагивая тонкости государственной стратегии, и в целом вёл себя как влиятельный политик. Странно, но он никогда не давал свою визитку. Больше всего это не нравилось Дэмсабуро, шурину Масаэ. Он считал, что получение визиток от известных и не очень людей — секрет успеха в бизнесе. Однажды, сидя с Сакиямой за одним столом, Дэмсабуро, как обычно, попросил визитку.

«Не дадите ли мне визитку?».

Сакияма громко рассмеялся: «Ха-ха-ха! Визиток я с собой не ношу…» — и написал своё имя и адрес на обороте пустой пачки от сигарет. Увидев, что там указан район Акасака, квартал Аояма, Дэмсабуро сказал: «Вы, я смотрю, живёте в очень модном месте. А это что, не дом, где собираются такие?» — и показал мизинец (намёк на кварталы красных фонарей).

Сакияма спокойно посмотрел на этот жест и затянулся сигарой. Заметив, как тот слегка поморщился от дыма, Масаэ тоже нахмурилась. В душе она осуждала болтливость шурина. Впрочем, и сама как-то сказала Сакияме: «Вам, наверное, хорошо путешествовать — ведь у вас, говорят, зелёные билеты бесплатные».

Если Сакияма не был депутатом, то и бесплатных железнодорожных билетов у него быть не могло, так что слова Масаэ были весьма опрометчивы. В ответ Сакияма лишь смущённо усмехнулся: «Ох, это вы меня смущаете…».

Статус Сакиямы так и остался неясным. Впрочем, это было неважно. Всё сводилось к впечатлению: «Токийцы, хоть и без гроша, ведут себя так, будто они важные персоны». Главным были только темы, которые он поднимал. Люди догадывались, что речь шла о сватовстве старшей дочери Масаэ, Тимако. Так и оказалось. Хотя Масаэ держала это в строжайшем секрете, окружающие уже выяснили, что жених — второй сын некоего графа, выпускник Токийского императорского университета, сдавший высшие госэкзамены, а ныне чиновник планового отдела Министерства внутренних дел. Если бы сватовство состоялось, Масаэ стала бы кем-то вроде родственницы графской семьи. Неудивительно, что «я» сменилось на «мы», а заколки для волос — на перманент, как и догадывались окружающие.

И всё же было странно, что Масаэ никому об этом не рассказывала, даже намёком не обмолвившись о графе. Год назад был не столь выгодный вариант, но и он вполне удовлетворял её тщеславие. Тогда речь шла о старшем сыне члена Торгово-промышленной палаты Осаки — по меньшей мере, человеке первого сорта в городе, — и то Масаэ совершенно потеряла голову. Именно поэтому её нынешняя осторожность заслуживала внимания. Возможно, мать семейства боялась, что из-за слишком хорошей партии всё может сорваться. В прошлый раз, когда сватовство расстроилось, она всем об этом трубила, и ей, должно быть, было очень стыдно. Горький опыт сделал её осмотрительной.

Так оно и было. Однако даже ей нужен был хотя бы один слушатель. Горничная Охару как раз подошла на эту роль. Так что все подробности стали известны из её уст. Услышав рассказ Охару, люди сразу решили, что графская семья — это так называемые «бедные аристократы», а приданое Тимако составит от пятидесяти до ста тысяч иен. Также они легко предсказали, что сватовство, скорее всего, не состоится. Всё из-за причин, по которым расстроилась предыдущая помолвка. В тот момент ходило много разных предположений, но особенно золовки Масаэ сплетничали, что причиной было её прошлое акушерки. Их жёны, то есть свояченицы Масаэ, очень обрадовались, услышав это. Супруги жили душа в душу. Однако у своячениц был ещё один аргумент: мол, для старшего сына члена Торговой палаты внешности Тимако было бы недостаточно. Но если не считать слегка низковатых носа и роста, Тимако скорее была красивой, так что их слова были несправедливы. Их мужья, в свою очередь, горячо защищали внешность племянницы.

Масаэ же была убеждена, что причиной срыва сватовства стало поведение одного из её шуринов, Тиэдзо, и ни капли в этом не сомневалась.

II

Из щели в раздвижной двери мелькнуло кимоно с длинными рукавами, и в комнату одна за другой вошли Тимако, Харуко, Нобуко и Хисако — все в праздничных нарядах.

— О! Все в сборе! — весело воскликнул Гонъэмон, чуть не плача от умиления. — Вот так кафе! Одни бабы кругом. Эй, вы, официантки! Поднесите-ка отцу сакэ!

Он был в прекрасном настроении. С этого года в первый день праздника гостям подавали спиртное, и с утра он уже успел изрядно выпить, угощая посетителей фразами вроде: «Ну-ка, выпейте хоть одну!».

— Па-ап, ну что ты! — дочери засмеялись, пряча лица в длинных рукавах.

Масаэ хотела сделать мужу замечание за вульгарные слова — всё-таки дело касалось замужества дочерей. Но, к счастью, вокруг были только свои. Если бы кто-то посторонний… Впрочем, она промолчала. Однажды, когда она осмелилась перечить пьяному Гонъэмону, это кончилось для неё плохо.

— Эй, организуйтека нам нагауту! «Одноглазого самурая Исимацу» в исполнении Торадзо! Торадзо — мастер! У него голос, что надо!

В его речи смешались осакский и кисюский диалекты. Ни слова, ни содержание не могли понравиться девушкам. «Нагаута — это же так пошло», — подумали они про себя. Огласила это мнение, как всегда, Нобуко. Семнадцатилетняя, в очках. За ней давно закрепилась репутация «высокомерной». И сейчас она не могла не продемонстрировать это своё качество.

— Мы хотели поставить «Венгерскую рапсодию» Листа. Нагаута — это пошло.

Её речь была смесью токийского и осакского говоров.

— Ладно, сейчас поставлю! — Нобуко встала, и сёстры тут же последовали за ней.

Масаэ поправила пояс на кимоно Тимако.

— Что за высокомерие! — проворчал Гонъэмон. — Разве может быть что-то лучше пианино? «Пин-пон, пин-пон»… Масаэ, зачем ты их заставляешь учить эту ерунду?

Все, кроме Масаэ, согласились с ним. Она слегка надулась. Остальным же сакэ показался ещё вкуснее. За столом сидели Итидзиро с женой, Дэмсабуро с женой, Санкио и бывший слуга Харумацу. Последний наслаждался напитком больше всех. Его женили на горничной из дома Дзико по настоянию Масаэ, и теперь жена, выполняя её указания, помыкала им, лишая всякого авторитета в доме. Поэтому тот ненавидел Масаэ. Хотя были и другие причины. Но сейчас главной была именно эта женщина. То, что его жена на сносях и сегодня не пришла, тоже добавляло удовольствия от выпивки.

Жена Санкио лишь ненадолго заглянула, сославшись на грудного ребёнка, и сразу же ушла. Это слегка испортило Масаэ настроение. Она давно злилась на неё за высокомерие, которое та, якобы, проявляла из-за своего благородного происхождения. Но когда Масаэ услышала слух, что та на самом деле приёмная дочь и вообще неизвестно чья незаконнорожденная, то чуть не прыгала от радости.

— Не скажи, брат, — вдруг вступился Санкио, — сейчас без пианино никуда…

Он чутко улавливал настроение Масаэ. Его голос, обычно и так неприятный, в такие моменты становился особенно слащавым — жёлтым, как гной. После гайморита он навсегда сохранил гнусавость. Хотя в целом его голос трудно было назвать приятным, сейчас Масаэ он показался сладчайшей музыкой. Ранний уход его жены был забыт.

— Тише, тише! — воскликнула жена Дэмсабуро.

Началось исполнение нагауты.

Жена Дэмсабуро была худощавой, с невыразительными чертами лица, но любила веселье. Кроме напевания старых песенок, у неё было лишь одно увлечение — коллекционирование фотографий безликих красавцев-актёров. Хотя в кино она никогда не ходила — Дэмсабуро не разрешал. Недавно они наняли служанку, но та быстро уволилась. Под началом такой трудолюбивой хозяйки ей было невыносимо. Уходя, девушка плакала: «Ради чего живёт наша госпожа?».

Дэмсабуро был отъявленным гулякой, и жена страдала от этого пятнадцать лет. Гонъэмон знал об этом, но никогда не утешал её лично. Хотя переживал. Он часто говорил Дэмсабуро: «Я даю деньги не тебе, а Охацу». Её звали Хацуно. Гонъэмон явно благоволил к ней. «Без Охацу в доме Дэмсабуро был бы полный бардак», — часто говорил он, и это было правдой.

Сейчас, увидев, как она, склонив правое плечо, внимательно слушает, Гонъэмон подумал: «Эх, Дэмсабуро…».

— Как вам? — обратилась жена Дэмсабуро к жене Итидзиро.

Та, замечтавшись, вздрогнула и залепетала на своём деревенском диалекте:

— О-о, да, прекрасно…

Она была невероятно церемонной. Жена Дэмсабуро всегда раздражалась, когда та в ответ на приветствие разражалась долгими, чересчур вежливыми речами. Но сейчас и ей пришлось поклониться в ответ. Пока жена Итидзиро поправляла руки на коленях, жена Дэмсабуро оправила воротник и подол, приняв важный вид. Эти женщины были так увлечены взаимными церемониями, что почти не слушали нагауту. Но когда песня закончилась, то захлопали первыми.

Гонъэмон смутился.

— Ох, ну и позорище… — Он почесал макушку, и в этом жесте было столько обаяния!

Усы, которые он отрастил в тридцать шесть лет, скопив первые десять тысяч иен, обычно придавали ему солидности, но сейчас делали его похожим на сластолюбца.

— Жаль, нет сямисэна… — Затем он вдруг оживился: — А не махнуть ли нам всем в район развлечений? Охацу, и ты с нами!

— Конечно, с удовольствием! — ответила она, хотя понимала, что Гонъэмон слишком пьян для таких планов.

Гости переглянулись.

— Хозяин, вы серьёзно? — спросил Харумацу.

Он как раз собирался сходить к проституткам и вспомнил одну историю про Гонъэмона.

Давно, во время командировки в Токио, Гонъэмон, Дэмсабуро, Санкио и Харумацу, презирая токийских торговцев, даже не пошли на Гиндзу. По мнению Гонъэмона, токийские купцы были ничтожествами: даже если товар производился в столице, они не могли купить его напрямую — только через осакских посредников, которые накручивали цены. «Эдокко заказывают ровно столько, сколько нужно, а осакцы — втрое больше!» — объяснял он. К тому же, большинство магазинов на Гиндзе работали на деньги осакских кредиторов.

Но вечером Дэмсабуро, Санкио и Харумацу предложили: «Давай возьмём токийских гейш!».

— Я лучше посплю, — ответил Гонъэмон.

На следующее утро, вернувшись из Сэндзоку, они не нашли его в гостинице. По словам служанки, тот вышел вскоре после них. Все решили, что он отправился в Ёсивару или Таманои.

Действительно, он вернулся сонный и смущённый.

«Наверное, не хотел платить за всех и пошёл к дешёвым шлюхам», — решили товарищи.

Особенно на этом настаивал Дэмсабуро. Тогда он задолжал Гонъэмону девятьсот иен и не возвращал, а вместо этого купил за семьсот иен бойцовую собаку тоса-ину, тратясь на её подготовку. Гонъэмон, разозлившись, прислал ему официальное уведомление о долге. Дэмсабуро даже сменил имя в телефонной книге, чтобы избежать ареста имущества.

Однажды Гонъэмон явился к нему с портфелем, как ростовщик. Дэмсабуро как раз мыл собаку перед домом.

— Дурак! — Гонъэмон пнул ведро.

Пёс бросился на него, и Гонъэмон ретировался под лай пса. Позже Дэмсабуро всё же пришлось вернуть долг.

Но сейчас Дэмсабуро изменил мнение. Он решил, что Гонъэмон хотел преподать ему урок бережливости. В последнее время тот старался во всём подражать брату. Накопив наконец двадцать тысяч, перестал транжирить и теперь получал удовольствие, подсчитывая банковские проценты.

— Хозяин, вы серьёзно? — переспросил Харумацу.

Он не верил, но ему было любопытно увидеть, как Гонъэмон пустится в разгул. С детства служа ему, он прошёл через многое ради «хозяина». Никто не был предан ему больше. И потому жаждал увидеть его «нагим».

Но его надежды рухнули от одного слова Гонъэмона:

— В праздники гейши берут вдвое больше. Да ещё и чаевые…

Дэмсабуро, перебрав, пожаловался на тяжесть в груди. Охацу пошла за солёной водой. Она хорошо знала кухню — часто помогала там. Заметив морские огурцы, она вспомнила, что гости ели только икру, и решила приготовить их в уксусе. Про солёную воду для Дэмсабуро она на мгновение забыла.

— Вот отличная закуска! — вернулась она с тарелкой.

— Где ты пропадала? — проворчал Дэмсабуро. — Как проститутка, сбежала на перекур?

Она хотела объясниться, но передумала. Чтобы он её услышал, пришлось бы кричать. А орать после выговора не хотелось.

— Не суетись, как старая вдова! Вообще-то, ты…

Но тут его скрутило, и он пошёл в туалет. Охацу покорно последовала.

Из другой комнаты доносились звуки пианино. Масаэ, по манере игры, поняла, что это Тимако. Она прикрыла глаза. Дело с графом постепенно налаживалось. «Как всё-таки хороши праздники», — подумала мать семейства.

Но вдруг вспомнила о Тиэдзо. Когда вернулись Дэмсабуро с женой, она завела разговор:

— Правда, как хорошо, что в праздник вся семья собирается…

— Да-да, — подхватила жена Итидзиро. — Самое важное — чтобы родные вместе пили и веселились!

Охацу поддержала её. Мужчины тоже выразили согласие, подняв стаканы.

— Вот только Тиэдзо нет… — Масаэ налила сакэ Гонъэмону и, вытирая пролитое, как бы невзначай добавила: — Если бы он был здесь, собрались бы все…

Этого было достаточно.

— Нет, вы только послушайте! — начала она. — Я не хочу говорить плохого о свояке, но…

Дальше было предсказуемо: Тиэдзо мешает браку племянницы. Справедливо. Но Гонъэмону это резало слух. Не время и не место. Да и графская семья — не их уровень. Не из-за разницы в статусе, а потому что их дочь — из купеческой семьи, и пусть выходит за подобного себе. «Скажи ей, чтобы выдала дочь за какого-нибудь купца в хаори», — думал он.

Но Масаэ не понимала этого. Она продолжала долго и нудно убеждать всех в необходимости развода Тиэдзо. Никто не поддержал её. «Какие же они бессердечные», — думала она. Только она переживала за дочь! Разве может быть что-то дороже?

— Я не хочу говорить плохого о свояке… — повторила она в конце.

Гонъэмон обратил на это внимание. Всё-таки Тиэдзо — его родная кровь. Эта мысль, особенно в присутствии других братьев, тронула его. Поддавшись парам сакэ, он грубо повысил голос:

— Никто не смеет плохо говорить о моих братьях! Если Тиэдзо не нравится — не выдавайте дочь замуж! Пусть идёт к купцу в хаори!

Дальше шли те же аргументы, что он обдумывал ранее. Масаэ уже не слушала. Она плакала о дочери. Какой же он отец! Плакала о муже. Он никогда не был таким жестоким. Но больше всего она плакала о себе. Слово «сметь» ранило её.

— Почему я не имею права?! — закричала она в истерике.

Гости украдкой радовались: теперь они могли называть её истеричкой.

— Успокойтесь! — Братья засуетились со счастливыми лицами.

Что подумали бы дочери, узнав, как ненавидят их мать? Они не поняли бы причин. А причина была проста: она слишком вознеслась, забыв, что её заслуга — лишь в помощи мужу разбогатеть. Он хотел заработать, а она — пользоваться этим. Разница мужских и женских амбиций.

Гонъэмон ударил её. Впервые за десять с лишним лет. Харумацу не смог сдержать улыбки.

— Если у тебя есть права, если Тиэдзо тебе не нравится, если мои братья тебе не нравятся — убирайся вон!

Масаэ задрожала. Её волосы, казалось, ещё сильнее всколыхнулись от перманента. Жена Дэмсабуро, знакомая с такими сценами, затаила дыхание, ожидая её реакции. Жена Итидзиро решила потратить весь день на утешение. Мужчины смотрели на Гонъэмона с уважением. Для Итидзиро, Дэмсабуро и Санкио это был вопрос братской любви.

Харумацу же подумал: «Вот это хозяин!». Он всегда негодовал, видя, как тот подчиняется жене.

Масаэ выбежала из комнаты с криками. Вскоре донеслись её слова, обращённые к дочерям:

— Слушайте! Ваш отец только что сказал мне… Вы все — девушки. После замужества вы будете бесправны. Я — ваш пример. Мне сказали уйти. Пойдёте со мной или останетесь?

Жена Дэмсабуро поразилась её хитрости. Она снова пожалела, что у неё нет детей.

Дочери, не зная, что ответить, вернулись с матерью в комнату.

Гонъэмона уже не было. Видимо, ему стало стыдно перед детьми, и он ушёл на прогулку.

Остальным пришлось разряжать обстановку. Слово взял старший, Итидзиро. Но он был молчалив. Жена тыкала его в бок, но тот погрузился в раздумья, подбирая слова.

Пять лет назад его арестовали за взятку при закупке металлолома. Гонъэмон и Санкио тоже были замешаны. Больше всех заработал именно Гонъэмон, поэтому они перепугались. Собирались у Дэмсабуро, обсуждая ситуацию всю ночь.

Говорили, что Итидзиро подвергают жестоким допросам. У него был выход — назвать их имена. Но он стиснул зубы: «У меня только одна дочь. У Гонъэмона — четыре. У Санкио — жена из хорошей семьи».

Он оправдал доверие. Выйдя из тюрьмы, сказал:

— Если уж делать плохое — делай один.

После этого они были у него в долгу. Когда Итидзиро наконец начал выражать сочувствие Масаэ, Дэмсабуро, не выдержав, перебил его.

Нужно ли передавать все его речи? В его доме раз в месяц случались скандалы с криками «Убирайся!». Жена научилась игнорировать это.

Первый раз он крикнул так уже через месяц после свадьбы. Но с тех пор прошло тринадцать лет.

Они поженились, когда ему было двадцать семь, а ей — восемнадцать. Тогда девушки выходили рано. Говорили, что девятнадцать — несчастливое число, поэтому женились в восемнадцать. А многие и в семнадцать.

Он и сам в шестнадцать лет уже не раз спал с женщиной.

Разговор затянулся. Напряжение потихоньку спадало. Но Масаэ не успокоилась. Гонъэмон — это не Дэмсабуро. Он никогда не говорил «Убирайся!» просто так.

Она долго говорила о его непоколебимой воле. Все почтительно слушали. Но в душе она тревожилась. Как он вернётся? Что скажет? Повторит ли?

К вечеру глава семьи вернулся. Масаэ демонстративно отвернулась, но, заметив морщинки у его глаз, не смогла скрыть облегчения.

— Я был в «Синсэкае», в «Десятисенном зале»! — весело сказал он.

«Десятисенный зал» — это дешёвый театр, где за десять сен можно посмотреть выступления комиков. В праздник там было полно народу.

Он хотел купить лимонад, но продавец не слышал. Пытаясь пробиться, он наступил кому-то на ногу.

— Эй, смотри под ноги!

— Простите!

— Разве так извиняются?!

Гонъэмон поклонился раз пять. Тот был простым рабочим, едва сводившим концы с концами.

Кланяясь, Гонъэмон вдруг подумал о своём миллионе.

«Я готов отказаться от миллиона», — решил он тогда.

— Слушайте все! — объявил он. — Я решил вложиться в тот затонувший корабль у Гото.

Поднятие судна считалось рискованным предприятием. В случае неудачи можно было потерять все вложения.

— Пока пил лимонад, я подумал… — сказал Гонъэмон.

Он предложил создать «Товарищество братьев Дзико», чтобы разделить риски.

— И возьмём Тиэдзо.

Эти слова заставили Масаэ улыбнуться. Она поняла намёк: чтобы вернуть его, нужно развести с Какуко. Заодно и её собственный «развод» был отменён.

Она тут же завела речь о том, что «на всякий случай» нужно перевести часть денег Гонъэмона на её имя и имя Тимако. Это было её гарантией после сегодняшнего скандала. Не забыла она и добавить, что за Тиэдзо нужно послать кого-то в Корею.

Той ночью Масаэ подмешала мужу в сакэ возбуждающее средство — впервые за долгое время.

Итидзиро остался ночевать «за кулисами» (в квартале проституток). Харумацу, не любивший это место, отправился в Ёсита.

Дэмсабуро играл дома в азартные игры. Его жена всю ночь подавала угощения, иногда засыпая и получая выговор за его проигрыш.

Санкио тоже играл, но, выиграв, сбежал в «Гранд-кафе» Дотонбори. Там у него была любовница — Мэри, первая красавица заведения. Он платил ей шестьдесят иен в месяц. Она была хитрой. То притворялась больной, то выпрашивала деньги. Недавно она попросила сорок иен на поездку к «больной матери» в Химэдзи. Он дал двадцать пять — и больше её не видел.

— Она уехала на сватовство, — сказали ему.

«Какая больная мать, какое сватовство?!» — злился он.

Но вспомнив, что выиграл двести иен, немного успокоился.

Дочери Дзико спали спокойно. Перед сном они нанесли на лица оливковое масло. Только Хисако, страдавшая от прыщей, использовала лосьон.

III

В ту новогоднюю ночь супруги Гонъэмон долго не могли заснуть.

Когда Гонъэмон встал в туалет, Масаэ последовала за ним и подала воду для омовения рук. Лунный свет был холодным и белым, словно лёд.

— Ох, спасибо. Большое спасибо, — смущённо пробормотал Гонъэмон, но в его голосе не чувствовалось ни капли смущения. Именно это и придавало Масаэ уверенности.

Она никогда раньше не ждала у двери туалета, чтобы подать мужу воду. Этому она научилась из женского журнала. Ей нравилось, как естественно получилось применить этот совет. Она терпеть не могла нарочитое кокетство, от которого самой становилось стыдно. За всё время — от учёбы на акушерку до сегодняшнего дня — она никогда так не поступала.

Да и Гонъэмон не был человеком, который смущался бы от её женских уловок. Он принимал их с достоинством, и это ей нравилось.

Вспомнилось, как он вёл себя в первую брачную ночь. После обряда обмена чашами тот торжественно произнёс:

— Хоть я и небогат, но ты пришла в мой дом. Сейчас у меня всего шестьсот иен. Но я обязательно заработаю сто тысяч. Ради этого я готов на любые трудности и откажусь от роскоши. У меня четверо братьев и две сестры. Как глава семьи я поставил себе такую цель. Постарайся понять меня и помоги достичь её.

Тогда она поклонилась и ответила:

— Спасибо за ваши слова. Пожалуйста, добивайтесь своей цели и станьте настоящим мужчиной. Я как жена Дзико сделаю всё, чтобы помочь вам.

Позже она часто рассказывала эту историю золовкам. Конечно, это была не дословная цитата. Но для пересказа такой «литературный» вариант ей нравился больше.

Теперь, лёжа рядом с мужем, она вспомнила те времена. В памяти всплывали именно эти «обработанные» фразы, а не его грубый говор Кисю.

— Заработать сто тысяч, когда у тебя уже есть миллион, — не так трудно, как накопить первые десять, имея лишь шестьсот, — часто говорила она.

И сейчас она вспоминала, как они копили эти первые десять тысяч. Взглянув на Гонъэмона, увидела, что он тоже погружён в воспоминания. «Наверное, думает о том же», — с радостью подумала она и потянулась к котацу, задев его ногу.

Но Гонъэмон вспоминал не те шестьсот иен и не путь к первым десяти тысячам. Он думал о времени до женитьбы, когда у него не было ни гроша.

И в этот момент, когда нога Масаэ коснулась его, он, как назло, вспомнил свою первую любовь. Ханако.

Они встретились на мосту в Дотонбори. Прошло всего десять дней с тех пор, как он, после смерти отца, покинул родную деревню Юаса в префектуре Вакаяма и приехал в Осаку в поисках работы. Деньги кончились, и он уже целый день ничего не ел.

В сумерках, глядя на отражение огней борделей в мутной воде канала, он прислонился к перилам моста. Вдруг кто-то мягко тронул его за плечо.

Он обернулся и ахнул. Перед ним стояла Ханако — та самая девушка, с которой он прощался десять дней назад в родной деревне. (Сейчас он уже не помнил её настоящего имени, но в воспоминаниях называл её Ханако.)

— Ты что, убегаешь? — спросила она на диалекте Кюсю, что делало её ещё милее.

Она напомнила, как умоляла взять её с собой, но тот отказался. Тогда она сама приехала в Осаку, разыскала его и теперь работала в местном ресторане.

— Соблазнов много, но я храню верность тебе. У меня хорошие доходы — мы сможем жить вместе. Тебе даже не придётся работать, я тебя обеспечу.

Он слушал, а потом вдруг рванул с места, расталкивая толпу. Перебежал мост Эбису-баси и помчался в сторону Синсайбаси.

«Мужчина не может позволить женщине содержать себя!» — думал он, убегая от её голоса.

Той ночью он спал на скамейке в парке Тэннодзи, вспоминая Ханако. А утром устроился грузчиком в порт Кавагути.

Хозяин, заметив его усердие, перевёл молодого человека в контору. Но Гонъэмон не хотел довольствоваться жалкой зарплатой. Через месяц он уволился, вложил все сбережения (десять иен) в лоток с ледяными конфетами и начал торговать.

В первый день у него было сто тринадцать покупателей, выручка — одна иена и двадцать сен. Но часть товара испортилась, и он потерял ещё и на льде.

Через десять дней он уже зарабатывал по тридцать сен в день. Как-то вечером, в полутьме (он экономил на карбиде), к его лотку подошёл молодой человек.

Голос показался знакомым. Присмотревшись, он узнал младшего брата — Дэмсабуро.

Из-за высокого носа (отец в детстве постоянно дёргал его, чтобы «сделать красивее») Дэмсабуро было легко узнать. Увидев брата, он чуть не заплакал.

Оказалось, тот работал в суши-лавке, но его уволили за то, что он плохо слышал заказы по телефону.

В тот вечер они работали вместе. Но бизнес не приносил дохода, и вскоре они продали лоток, купили веера и начали торговать ими.

Дэмсабуро стеснялся, особенно возле «весёлых кварталов», но Гонъэмон убеждал его:

— Лучше быть самостоятельным, чем работать на других.

Однажды, во время дождя, они спрятались под крышей богатого дома. Оказалось, там работала горничной их сестра Мацуэ.

— Сестрёнка, ты в таком хорошем месте! — сказал Дэмсабуро.

На её лице мелькнуло смущение. Гонъэмон понял: если узнают, что её братья — уличные торговцы, ей будет стыдно.

Вскоре он закрыл бизнес. Наблюдая за другими уличными торговцами, он понял, что они навсегда останутся в нищете.

Они сняли дешёвую комнату в Сэннитимаэ. Гонъэмон отдал Дэмсабуро три иены на одежду и обувь, а сам отправился искать новое дело.

У одного из храмов он увидел очередь. Оказалось, там лечили прижиганием. Вспомнив, что их соседка — бывшая специалистка по мокса-терапии, он уговорил её стать партнёршей.

Они поехали в Саяму, сняли комнату в гостинице и развесили объявления: «Лучшее прижигание в Японии! Лечим любые болезни!».

Дело пошло. Они подняли цену с двадцати до тридцати сен. Но через неделю старуха слегла с радикулитом.

Оставив её, Гонъэмон вернулся в Осаку. На пароме он встретил богача, который разбогател на торговле макулатурой. Вдохновившись, он открыл свою лавку.

Вложив тридцать иен (шесть — за аренду), он начал скупать старые газеты и тряпьё. Позже переключился на лампочки.

Он узнал, что в отбракованных лампочках есть платина. Научившись её извлекать, стал зарабатывать больше. Когда его работник Харумацу заболел, он нанял сиделку — некрасивую, но надёжную девушку. Однажды, случайно увидев её голую лодыжку, соблазнил её. Вскоре они поженились.

Это было в феврале 1914 года, в ночь на Сэцубун. Шёл снег. К моменту свадьбы у Гонъэмона было шестьсот иен. На церемонию он потратил семьсот — огромные по тем временам деньги. Но это были не сбережения, а прибыль от рискованной сделки. Он скупил партию контрафактных лампочек «Matsuda» (подделка под известный бренд), а затем вынудил оригинального производителя выкупить их по завышенной цене, чтобы избежать ущерба репутации.

Масаэ восхищалась его смекалкой. На следующий день после свадьбы они ели пшённую кашу с солёными сардинами — блюдо для Сэцубуна.

Из-за свадьбы они отпраздновали на день позже, купив оставшуюся дешёвую рыбу. Эта скромность стала их традицией на пути к первым десяти тысячам.

Позже Гонъэмон разбогател на торговле металлоломом, предугадав рост цен из-за войны в Европе. К 1916 году у него было десять тысяч. Тогда он отрастил усы. К 1921-му — сто тысяч. А дальше миллион дался легко.

…В ту ночь супруги не спали до рассвета. Им было о чём вспомнить.

IV

Отсутствие детей у Тиэдзо и Какуко оказалось как нельзя кстати. Они расстались.

Тиэдзо был тронут тем, что брат включил его в состав «Товарищества братьев Дзико». В порыве благодарности он дал развод Какуко — как и рассчитывала Масаэ. Однако было бы слишком жестоко утверждать, что им двигала лишь корысть. В тот момент, когда он принял решение, мысли о выгоде не занимали его. Об этом хорошо знал Фунаси Сэндзо, слуга семьи Дзико, специально отправленный в Корею для переговоров.

Со слезами на глазах Тиэдзо говорил Фунаси:

— Я и не подозревал, что брат так заботится обо мне. Теперь я не стану препятствовать замужеству племянницы…

Фунаси, бывший староста деревни Юаса (откуда родом Гонъэмон), а ныне страховой агент, был человеком добросердечным — недаром его самого когда-то обманули, лишив дома и земли. Он не стал сомневаться в искренности слёз Тиэдзо. Ему и в голову не приходило, что плачущий человек может думать о выгоде — хотя, в сущности, люди часто плачут именно из-за корысти.

Но если у человека нет чести, вряд ли он станет заботиться о благопристойности. Это проявилось в следующих словах Тиэдзо:

— Какуко ни в чём не виновата, но вся её жизнь пойдёт прахом. Как же нам быть?

Тонко намекая на отступные, он дал понять, что Гонъэмон мог бы выделить некоторую сумму. Фунаси ответил, что уже приготовлена тысяча иен.

Какуко заранее ожидала такого исхода. Узнав, что жених Тимако — из графской семьи, она смирилась. Правда, плакала, вспоминая, как они с Тиэдзо собирались усыновить мальчика и жить втроём. Фунаси, конечно, понимал, что ему не избежать трудностей, но даже после успешного завершения переговоров чувствовал себя неловко.

Он отправил в Осакскую усадьбу Дзико телеграмму: «ДОГОВОРИЛИСЬ. ПРОСИМ ДЕНЬГИ». На самом деле, на всякий случай, он не взял с собой отступных. Когда деньги перевели и он хотел вручить их Тиэдзо, тот отказался:

— Это не я даю развод, поэтому не мне передавать их Какуко. Развод даёт Гонъэмон, значит, и деньги должен вручать его представитель.

Подобное поведение можно было счесть заносчивым или даже издевательским, но Фунаси, напротив, восхитился: «Вот это благородство! Где уж тут „социалисту“!». Он даже устыдился своей роли в этом разрыве — тем более, видя, как трогательно привязаны друг к другу супруги. Чтобы не выглядеть бессердечным, он старался проявлять максимальное участие.

Но семья Дзико вовсе не ожидала от Фунаси такой сентиментальности. Этот земляк, недавно начавший наведываться к ним со страховыми предложениями, был выбран за свою настойчивость (он мог часами сидеть в прихожей, читая газету и дожидаясь хозяев) и невозмутимость. К тому же, в свои пятьдесят восемь лет он казался достаточно старым, чтобы не поддаваться эмоциям. А тут вдруг разошёлся не на шутку!

В конце января Тиэдзо вернулся в Японию. Дэмсабуро с женой встретили его на вокзале в Осаке.

Когда поезд подошёл к платформе, Дэмсабуро, ругая жену, засуетился и наконец заметил в окне Фунаси. Тот с недовольным видом указал ему в сторону — рядом с Тиэдзо сидела Какуко. Дэмсабуро остолбенел. Все заготовленные приветствия вылетели у него из головы. Пока Какуко раскланивалась с его женой, братья молча уставились друг на друга.

Как выяснилось, Какуко решила: раз уж приходится расставаться, зачем жить в Корее? Лучше вернуться на родину вместе с Тиэдзо. Она хотела попрощаться с ним в поезде — и Фунаси не смог отказать ей. Он умолял Дэмсабуро сохранить это в тайне от семьи Дзико.

Тиэдзо отправился к Дэмсабуро, а Какуко — неизвестно куда. Фунаси же с каменным лицом поехал в усадьбу.

Братья считали Тиэдзо счастливчиком — ведь ему предстояла новая женитьба. Не прошло и месяца после возвращения, как начались переговоры. Все понимали: если не женить его поскорее, неизвестно, что он ещё выкинет.

Сам Тиэдзо не выражал ни согласия, ни отказа, но, увидев фотографию невесты, заинтересовался. Это была зрелая красавица, как две капли воды похожая на певицу Итимару. Санкио даже забеспокоился: «Как такая женщина могла до тридцати лет оставаться незамужней? Наверняка тут что-то нечисто…». Он уже строил планы, как бы сделать её своей любовницей.