Бесплатный фрагмент - Осокин

Егерь

Книга 1. След во тьме

1

Жара давила с самого утра. Август обычно приходил мягче, но в этот год будто стоял июль, который забыл закончиться. В отделе не было чем дышать — открытые окна выпускали лишь запах горячего асфальта и далёкий рев магистрали. В актовом зале лампы под потолком жужжали, светили жёстко, резали глаза. Народ собрался полный: участковые, следователи, опера, даже дежурные из соседнего кабинета. Кто-то держал в руках папку, кто-то пластиковый стакан с водой, кто-то просто стоял, прислонившись к стене, и ждал, когда всё закончится.

Осокин стоял в первом ряду. Пиджак лип к рубашке. Пот стекал по позвоночнику. Он смотрел перед собой, не фокусируясь ни на лицах, ни на звуках. Всё казалось дежурным, как бесконечный рапорт.

Полковник Федотов поднялся на небольшую трибуну. Лицо у него было красное, блестящее, будто его тоже выворачивала эта духота. Он пролистал папку, нашёл нужный лист и начал читать — официальным, хорошо поставленным голосом, но даже в нём слышалась усталость.

— За образцовое выполнение служебных обязанностей… — он сделал короткую паузу, — …и за успешное раскрытие дела по убийству Сидорова… старший лейтенант полиции Осокин Данил Васильевич представляется к очередному званию — капитан полиции.

Кто-то хлопнул. Несколько человек буркнули что-то похожее на поздравление. Остальные просто молча кивнули. В этом отделе эмоции экономили, как бюджет.

Федотов спустился с трибуны, подошёл к Осокину и протянул новое удостоверение. Тот взял его двумя пальцами. Тяжёлое, новое, с тугим хрустом обложки. Полковник пожал ему руку.

— Держи, Данил. Заслужил, — сказал он тихо, чтобы слышали только они двое. — Работы меньше не станет.

Осокин кивнул.

Ответа не требовалось.

Гашаков стоял рядом. Ровная спина, аккуратная причёска, мундир — будто только что со склада. Он слегка наклонился к Осокину и хлопнул его по плечу.

— Теперь, капитан, не зазнавайся, — сказал он почти беззвучно, губами.

Уголки его рта чуть дрогнули, но улыбкой это не было.

Осокин ответил короткой, сухой реакцией — не совсем улыбкой, скорее движением кожи на лице. Руки с удостоверением он не опускал, будто проверял, реальная ли эта штука.

Внутри пустота. Ни тепла, ни радости. Звание — как новая коробка, в которую кладут всё то же, что было до этого. Только коробка больше и тяжелее. Люди вокруг те же. Стены, облупленные местами, те же. Преступления — тем более.

Федотов что-то говорил залу — благодарил коллектив, обещал усилить материальную часть, призывал к дисциплине. Речь тянулась, вязла в воздухе, как вата. Гул вентиляторов перебивал отдельные слова. Кто-то в дальнем ряду зевнул так, что хрустнула челюсть.

Осокин смотрел на удостоверение. Буквы «Капитан полиции» будто давили. Он не чувствовал гордости. Только ощущение, что теперь с него спрос будет другим — выше, жестче. А возможности те же. Пистолет тот же. Стул за столом тот же. Даже кружка с трещиной на ручке никуда не денется.

Гашаков наклонился опять:

— Ну что, пойдём отмечать? Народ уже шепчется…

— Потом, — ответил Осокин. — Дождусь конца мероприятия.

— Как хочешь.

Гашаков отошёл, встал у стены и скрестил руки. Казалось, он тоже не ценил весь этот праздник. В его глазах — привычная сосредоточенность. Он умел держать лицо даже лучше Осокина.

Когда всё наконец закончилось, люди шумно потянулись к выходу. В коридорах стало чуть легче дышать: потоки воздуха из разных окон смешались, принесли запах жареной еды из столовой и холодного металла из оружейной.

Осокин вышел последним. Он прошёл вдоль ряда кабинетов, мимо знакомых дверей с облезшими табличками. Каждый шаг отдавался в ногах тяжестью. Будто вместе с новым званием ему выдали груз, который не видно, но он уже давит.

В отделе звучали поздравления — кто-то хлопал по плечу, кто-то улыбался. Слова мелькали фоном. Он отвечал короткими «Спасибо», «Угу», «Понял». На автомате.

Он знал: сегодня они будут пить. Позже — кто упадёт под стол, кто будет рассказывать байки, кто полезет в драку. В отделе всегда отмечали одинаково — шумно, с перегаром и обязательной ссорой между двумя старыми участковыми.

Но пока празднование было только зачатком — бутылки ещё не открыты, голоса звучат тихо. Накануне тяжелого вечера всегда стоит эта странная пауза.

Осокин зашёл в свой кабинет. Закрыл дверь ладонью — без щелчка, мягко, чтобы не слышать коридорную суету. Сел в кресло. Положил удостоверение на стол. Рядом легло старое — потрёпанное, но родное. Он посмотрел на них оба. Разница только в слове «капитан».

Он провёл пальцем по новой обложке. Потом убрал старое в ящик, который давно просил заменить. Новый документ спрятал во внутренний карман рубашки.

Резко открылось окно — сквозняк сорвал листок с отчётом, бросил его на пол. Осокин поднял. На секунду задержался над ним взглядом. Ничего нового. Ничего другого. В этой службе всё повторялось.

Награда — это не праздник. Это отметка о том, что впереди ещё больше грязи. Ещё больше преступлений. Ещё больше людей, которых нужно найти, успокоить, задержать, убедить.

Осокин вздохнул. Встал. Провёл рукой по карману, проверяя, что удостоверение на месте. Вышел в коридор.

Жара никуда не делась. Только теперь она казалась частью всего дня — вязкой, тяжёлой, как предчувствие.

Он знал: спокойствие долго не продлится.

После короткого совещания, где Федотов пробежался по текущим делам, обещал «не расслабляться» и напомнил о дисциплине, народ разошёлся по кабинетам, но ненадолго. Все знали: официальная часть закончилась, начинается другая — такая же обязательная, хоть в уставе она не прописана.

В комнате отдыха быстро накрыли на стол. Старые деревянные козлы посреди помещения превратились в импровизированный буфет: солёные огурцы в банке, которые никто не стал доставать; пластиковые контейнеры с нарезкой — сыр, колбаса; хлеб, разорванный руками; пара бутылок водки и неизбежная полупустая «Боржоми» для тех, кто «за рулём», хотя в итоге все всё равно пили.

Кто-то включил старое радио на подоконнике. Хриплый динамик выдал что-то похожее на шансон, но это никого не смутило. В отделе редко разбирали жанры, главное — чтобы громче фоновый шум.

Гашаков оказался в центре стола, как всегда. Он умел заводить публику. Не нарочно — так получалось. Он поднял рюмку, едва дождался, пока все разольют, и сходу выдал:

— Ну, мужики… за нашего нового капитана. Данил Васильевич, — он специально произнёс отчество, растягивая слова. — Чтобы звание носил честно. Как носил и прежние.

Несколько человек одобрительно кивнули. Рюмки звякнули. Выпили почти синхронно. Запах спирта ударил в воздух.

Гашаков продолжил тосты. Он никогда их не заучивал — говорил, что в голову приходит.

— Помните дело спортсмена Сидорова? — спросил он, не дожидаясь ответа. — Как Осокин там подозреваемого расколол?

Стол загудел. Несколько человек заулыбались. В этом отделе истории быстро превращались в легенды, а легенды росли в деталях.

— Он сидит, значит, — продолжал Гашаков, — напротив этого недо-врачишки, что эти… курсы оказания первой помощи прошел. Как его? — и посмотрел в глаза Осокину в поисках ответа. — Даньков! Вот… Этот Даньков молчит, губы сцепил, взгляд уткнул в пол. И вот Данил ему так, — он постучал пальцем по столу, — тихо, спокойно: «Скажешь правду — поедешь домой. Врать будешь — ночь в обезьяннике моя. Я там дежурю».

Смех поднялся почти сразу. Кто-то постучал ладонью по столу, кто-то хлопнул соседа по плечу.

— И знаете что? — Гашаков поднял палец. — Прошло ровно две минуты. Тот трещит, как орех. Всё выложил: и где был, и с кем пил, и чем жил, и кого убил. С таким бы взглядом допросы вести! — И он снова хлопнул по столу ладонью. Конечно, все было не так. Но кто будет останавливать разошедшегося капитана?

Кто-то повторил: «Настоящий служака». Кто-то: «Вот кто работать умеет». В отделе любили успех, особенно чужой — он давал чувство, что система ещё держится.

Осокин сидел у окна, в дальнем углу. Единственный рабочий вентилятор крутился над ним, но воздух от этого не становился холоднее. Лопасти дули горячим — словно от печки. Он смотрел в окно на пыльные тополя, которые шевелились в тяжёлом воздухе будто в замедленной съёмке.

Он выпил две рюмки — из вежливости. Как принято. Дальше рюмки к нему тянулись, но он поднимал ладонь и качал головой. Никто не возражал. Осокина давно знали: если сказал «нет», значит точно «нет».

Гул разговора нарастал. Кто-то жёстко спорил о футболе. Кто-то обсуждал, когда снова перекроют дороги из-за ремонта. Старший дежурный рассказывал анекдот так тихо, что слышали только те, кто сидел рядом, но хохот был на пол-отдела.

Где-то в глубине коридора раздался стон. Потом — храп. Дежурный, который вёл смену ночь напролёт, лёг прямо на кушетку у окна и вырубился. Никто даже не пошёл смотреть.

Воздух был густой. Липкий. Мешался с запахом водки, маринованных огурцов и едва заметного пыжика пороха, который преследовал отдел после недавней стрельбы на полигоне.

Говорили много, шумно. Осокин слушал фоном. В его голове не возникало ни одной мысли, которая подошла бы под слово «праздник». Повышение висело на нём, как новый груз. Он сам себе напоминал человека, который получил не награду, а счёт.

Минут через сорок, когда большинство уже развязало галстуки, дверь чуть приоткрылась. Вошёл Федотов. Руки в карманах. Вид усталый. Похоже, он собирался уйти домой, но заглянул попрощаться.

— Ну что, орлы, — сказал он. — Веселитесь?

— По-тихому, товарищ полковник, — отозвался кто-то.

— По-тихому… — Федотов хмыкнул. — Знаю я ваше «по-тихому». Завтра половину отдела буду собирать по кускам.

Он оглядел помещение. Нашёл взглядом Осокина. Подошёл. Сел рядом, на старый стул, который скрипнул под его весом.

— Данил, молодец ты, — сказал полковник. Голос был низкий, без пафоса. — Быстрое дело. Чистое. Таких бы побольше.

Осокин слегка повернулся к нему:

— Спасибо, товарищ полковник.

Федотов кивнул, будто услышал не слова, а что-то глубже. Он посмотрел на стол, на рюмки, на размякшие лица. Вздохнул.

— Но ты себя береги. Такие, как ты, долго не держатся. Раз удар, два… и всё. Хребет ломается, даже если снаружи никто не видит. Понял?

— Понял, — тихо сказал Осокин.

Полковник поднялся. Встал ровно, поправил китель.

— Ладно. Я домой. Вы тут не разнесите всё к чёртовой матери.

Когда дверь за ним закрылась, шум вернулся на прежний уровень, но для Осокина он будто отдалился. Он снова посмотрел в окно. Пыльные тополя теперь стояли неподвижно, словно жара выключила даже ветер. Вдалеке гудела магистраль — низко, тяжело. Город жил, как и всегда.

Рядом кто-то рассказывал очередную байку, рюмки снова звякнули, но до него это почти не доходило.

Этот вечер был не праздником.

Это была пауза перед чем-то, что уже надвигалось.

Он чувствовал это — тускло, но отчётливо.

Пустота внутри не проходила.

Скорее наоборот — становилась плотнее.

Часы на стене показывали без десяти двенадцать. Стрелки двигались тяжело. Казалось, они устали от жары. В комнате почти никого не осталось. Последние двое, переговариваясь полушёпотом, вышли минут пять назад. Дверь за ними хлопнула глухо, звук растворился в душном воздухе.

Осокин остался один. На столе — пластиковые стаканы, пара раздавленных огурцов, недоеденный кусок сыра, который кто-то бросил в пустую пепельницу. Пахло спиртом, перегретой проводкой. Лампы мерцали. Вентилятор продолжал крутиться, гоняя по кабинету горячий поток.

Осокин снял пиджак, аккуратно повесил на спинку стула. Подошёл к столу, начал собирать мусор в один пакет. Делал всё без спешки. Шум в голове от выпитого давно улёгся, оставив лишь тупую тяжесть под висками. Виною была не водка — день выжег силы, как солнце выжигает траву.

Пакет наполнился быстро. Осокин завязал его, вышел в коридор и бросил в металлическое ведро. Железо звякнуло. Эхо прокатилось по пустым офисным стенам.

Коридор был тёмный, лампы горели через одну. Старый кондиционер под потолком гудел, жалуясь на жару и жизнь. Воздух стоял плотный, тяжёлый, трудно было дышать. Далеко в конце коридора кто-то оставил включённый кулер — внутри гудел мотор, отдаваясь лёгкой вибрацией по полу.

Осокин задержался на секунду у окна. Открыл створку, но оттуда пахнуло такой же горячей пылью. Он закрыл её обратно, кивнув самому себе: «Хватит».

Он выключил свет в комнате отдыха, проверил, что дверь закрыта, потом направился к выходу. Шёл медленно. Плечи от накопившейся за день усталости ныли. На лестнице кто-то оставил кружку с недопитым чаем — уже холодным, с мутной плёнкой на поверхности.

Вахтёрская была пуста: дежурный снова спал, уронив голову на стол. Осокин не стал его будить. Лишь тихо открыл дверь наружу.

Улица встретила давящим теплом. Ночной город не остывал. Асфальт хранил накопленное за день жаркое дыхание. Воздух — густой, как кисель. Фонари светили жёлтым потоком, и казалось, что свет этот не рассеивается, а висит неподвижными комками.

Возле крыльца стояло несколько такси. Водители дремали в полулежащем положении, экраны телефонов светились в их руках. Один из них поднял голову, увидев, что Осокин идёт к нему.

— Свободен? — спросил Данил.

Таксист кивнул, смахнул рукой сон с лица.

— Куда едем?

Осокин назвал адрес. Низким, спокойным голосом — таким, которым обычно давал указания на допросах. Водитель словно встрепенулся, сразу включил счетчик, привёл машину в движение.

Осокин сел на заднее сиденье. Кожа кресла была горячая. Руки легли на колени, взгляд упёрся в тёмное окно. Город за стеклом был размыт: вывески, редкие прохожие, тусклые огни магазинов, одинокие машины.

Мотор заведён плавно, но сонная тишина осталась. Машина тронулась, и вместе с ней поползла ночная Москва — вязкая, жаркая. Улица казалась длиннее обычного, дома теснее, воздух тяжелее. Где-то вдалеке проехала скорая с включенной сиреной.

Осокин смотрел на всё это без эмоций. День закончился. Но ощущение, что что-то висит в воздухе, не уходило. Он даже не пытался определить, что именно.

Таксист спросил что-то — Данил не расслышал. Переспрашивать не стал. Кивнул из вежливости, будто отвечал на непроизнесённый вопрос.

Город тянулся. Машина каталась по ночным улицам. Осокин чувствовал, как глаза тяжелеют. Он не сопротивлялся. Голова легла на подголовник, дыхание стало медленнее.

Последнее, что он услышал — хриплый шорох шин по раскалённому асфальту.

Потом провалился в сон, короткий и неглубокий. Тот самый сон, из которого можно проснуться от лёгкого толчка.

Он уже не чувствовал ни давящей жары, ни липкого кожаного сиденья, ни вялого собственного тела. Сознание упало вниз, как камень в колодец.

Сначала — Лиля.

Она стоит у окна его квартиры. Сумерки. На подоконнике — её чемодан. Длинная майка, растрёпанный хвост, тень на лице. Она поворачивается так, будто в комнате кто-то чужой. Будто он — просто воздух. Пауза. И потом — резкое движение к двери, шаг, ещё шаг. В руке у неё листок бумаги, сложенный вдвое.

Осокин во сне провожает ее спокойным взглядом. Но в груди — тот же тупой холод, который не прошёл за эти дни. Она оставляет записку на столе. Даже не оглядывается.

Он тянется к листку — пальцы проходят сквозь воздух., Записка рассеивается, как утренний туман.

Сон меняется.

Лицо Лили растворяется, и её место занимает другой образ — Гашаков. Молодой. Ещё без глубоких складок у глаз. Стоит на крыльце отдела, куртка нараспашку, ветер шевелит волосы. Улыбка — искренняя, настоящая, редкая. Гашаков что-то говорит, но слов уже нет. Они заменены глухим гулом, похожим на шум далёкой дороги. Осокин во сне знает: это не настоящее. Так его память искажает то, что было. Так создаются фантомы.

Гашаков подаёт ему руку. Не пожимает — просто держит. Данил смотрит на эту руку. И ничего не чувствует.

Дальше — голос Федотова.

Строгий. Ровный. Дальний. Он будто звучит из глубокого колодца. Полковник произносит его имя, отчётливо, как на утренних планёрках, когда в коридорах пахнет чистящим средством и старой бумагой.

«Осокин, зайдите».

Сон проваливается дальше.

Теперь он идёт по длинному коридору, стены серые, краска облупилась, шаги отдаются эхом. Он пытается открыть дверь — но ручки нет. Поворачивается — назад тоже нет выхода. Коридор превращается в тупик, и стены начинают сжиматься, будто дыхание здания стало слишком глубоким.

Данил останавливается. Он знает, что это сон. Но проснуться не получается. Как будто тело потеряло доступ к поверхности.

Сцена меняется ещё раз.

Перед ним — лица из детства. Мальчишки из двора, с рваными футболками и грязными коленями. Кто-то гоняет мяч, кто-то спорит, кто-то смеётся. Осокин узнаёт всех. Они стоят точно так же, как в тот летний день, когда они играли до темноты, пока родители не вышли на балконы кричать по именам.

Один из пацанов смотрит прямо на него.

— Ты куда полез, Данил? — спрашивает он. Тот же голос, что был когда-то. Чистый, звонкий.

Осокин пытается ответить, но во сне у него нет голоса. Он открывает рот, но из него выходит только горячий воздух — как из раскалённого асфальта.

Мальчишка становится Лилей. Та же ее поза. Но теперь она не идёт к двери — стоит и смотрит прямо на него. Долго. Тяжело. Без упрёка. Без просьбы. Просто смотрит.

И вдруг говорит:

— Тебе же всё равно.

Эти слова отзываются внутри как металлический удар. Осокин делает шаг к ней — и проваливается вниз, как будто пол под ним исчезает.

Темнота.

Но сон не заканчивается. Он зависает где-то на полпути, в пустом пространстве между памятью и тишиной. Там нет запахов. Нет света. Только дрожащий шум — тот самый, что сопровождал Гашакова и голоса прошлого. Гул, похожий на дыхание большого зверя.

Он снова пытается проснуться. Вцепляется сознанием в любое ощущение. Находит — слабую вибрацию двигателя. Чувство ремня под спиной. Тёплый воздух.

Но сон держит.

Перед ним появляется усечённый образ — будто фотография, разорванная пополам. Он видит её только частично: руку Гашакова с пистолетом, рукав куртки, блеск металла. Осокин знает, что это не реальность. Знает, что это ещё не случилось. Но что-то в этом образе — точно, неизбежно, неправильно знакомое.

Он шепчет что-то во сне, но звука нет.

— Эй, мужик, приехали.

Голос таксиста режет сон. Осокин вздрагивает, приподнимает голову. Несколько секунд смотрит в тёмное окно, не понимая, где находится. Потом картинка складывается: знакомый двор, покосившаяся лавка, тень трансформаторной будки у соседнего подъезда.

— Угу… спасибо, — тихо отвечает он.

Достаёт кошелёк, отдаёт деньги. Мелочь звенит, скатывается между сидений, таксист только фыркает, будто привык. Осокин не обращает внимания. Закрывает дверь аккуратно — привычка, которую он не замечает сам.

Ночной воздух сухой, липкий, покрывает кожу горячей плёнкой. Где-то справа в кустах монотонно трещит сверчок. Небо — низкое, пустое, без звёзд. Фонари дают слабый желтоватый свет, больше похожий на туман.

Под ногами хрустит гравий. Треск сухой, хрупкий — как звук отдалённого выстрела. Осокин идёт к подъезду неторопливо, чуть раскачиваясь от усталости. Голова тяжёлая, мысли вязкие. Внутри — пустота, ровная, как после недосыпа или лишней рюмки.

Останавливается у самой двери. Хочет вдохнуть глубже, но воздух густой, словно от него становится только тяжелее. Откидывает голову назад, смотрит вверх. На четвёртом этаже горит единственный прямоугольник света — соседская кухня. Там всегда кто-то не спит: женщина лет пятидесяти варит чай, смотрит сериалы, курит в окно. И сейчас, наверное, сидит так же, в халате, с кружкой, глядя на пустой двор.

«Дом спит», — думает Осокин. — «И правильно делает».

Он тянется к двери — но останавливается. Чувство, будто что-то не так. Пара секунд — и он понимает: телефон в кармане дрожал. Не сейчас — раньше. Он пропустил.

Осокин достаёт телефон. Свет экрана режет глаза. Одно новое сообщение.

От дежурного. Пятнадцать минут назад.

«Убийство в дачном посёлке. Мужчина. Адрес скинул. Срочно.»

Он читает текст дважды. Сначала сухо, по привычке. Потом — чуть дольше, будто пытается понять, есть ли шанс делать вид, что не заметил. Нет шанса.

Запирает экран, опускает руку.

Голова гудит. Рядом с висками мелкая боль — стучит рваным ритмом. Тело словно подсказывает: хватит, домой, на кровать, закрыть глаза. Хотя бы на пару часов.

Осокин закрывает глаза. Дольше секунды, больше, чем обычно позволяет себе. В темноте — ни мыслей, ни образов. Только желание хоть минуту побыть человеком, а не шестерёнкой, которую гонят по кругу.

Но привычка сильнее желания.

Тело само разворачивается.

Ноги несут обратно к дороге.

Он не вздыхает, не ругается, не злится. Просто идёт. С тем же выражением лица, как всегда — спокойным, почти безжизненным. Если смотреть со стороны — может показаться, что он просто сменил направление, а не очередную ночь сна на очередную ночь работы.

Сверчок в кустах затихает. Двор снова становится глухим и ровным, будто его выключили.

Такси стоит неподалёку — не уезжало. Фары погашены, в салоне висит дым. Водитель сидит за рулём, чуть ссутулившись, глядит в светящийся экран телефона. Одной рукой держит сигарету, пепел по мере выгорания падает на асфальт.

Осокин подходит к машине. Дверь открывается легко, будто ждала этого.

— Слушай… — тихо, без лишних слов. — По этому адресу сможешь?

Он показывает экран с сообщением от дежурного.

Водитель моргает, вскидывает взгляд. Секунду колеблется — поздняя ночь, дачный посёлок, убийство… многие бы отказались. Но таксист только вздыхает, выкидывает недокуренную сигарету. Пепел искрами разлетается по асфальту.

— Поехали, — говорит он и бросает телефон на панель, заводит мотор. Двигатель оживает глухо, нехотя.

Осокин обходит машину и садится на заднее сиденье. Закрывает дверь без звука. В салоне воняет табаком дешевой сигареты.

Осокин откидывается на спинку. Прикрывает глаза.

Двор медленно уплывает за стеклом: облезлый фасад дома, тёмные окна, редкие буквы граффити на кирпичной стене. Лето в городе всегда выглядит одинаково — пыль, духота, желтоватый свет фонарей. Ночью всё это становится особенно глухим, как в пустой коробке.

Машина плавно выезжает на главную дорогу. Фары выхватывают из темноты полосы разметки, старые бордюры, редкие силуэты прохожих.

Осокин чуть приоткрывает глаза. Смотрит на мелькающие отражения света на стекле. Каждая вспышка похожа на короткую мысль, едва возникшую — и тут же исчезающую.

Новая должность. Новый ранг. И снова та же дорога в ночь. Туда, где всё начинается с трупа.

Он чувствует, как возвращается знакомая тяжесть — не страх и не раздражение. Просто факт. Материя, из которой сделана его работа. Он давно перестал думать, что когда-нибудь станет иначе.

Таксист что-то спрашивает — уточняет поворот, кажется. Осокин кивает, не открывая глаз.

Мотор урчит равномерно. В салоне становится чуть прохладнее: кондиционер наконец справляется. Шум дороги убаюкивает, но сон не приходит. Он и не нужен.

Осокин открывает глаза. Смотрит вперёд — на тёмную ленту шоссе.

Там, за чертой города, его уже ждут. И он едет. Потому что это — его работа.

И потому что иначе он просто не умеет.

Такси ускоряется, унося его в тёплую, липкую ночь.

2

Дачный посёлок стоял в утреннем зное, хотя солнце едва поднялось над лесной кромкой. Воздух уже дрожал над вытоптанной грунтовкой, вдоль которой тянулись одинаковые старые дома — низкие, облупленные, с заборами, покосившимися в разные стороны. Пахло нагретой смолой, сырым деревом и чем-то горелым.

Дом Арсения Иванова выглядел старым, будто гвозди экономили: стены серые, ободранные, местами — широкие пятна старой краски; шиферная крыша наполовину заросла мхом; рядом торчал сарай, накренившийся под собственным весом. Трава вокруг вросла в землю, как будто никто не косил её годами.

Осокин подошёл к калитке. Металл был тёплым на ощупь. Он открыл её, и петля скрипнула так, будто жаловалась на все предыдущие десятилетия.

На крыльце сидела молодая следователь — Маша. Волосы собраны в пучок, на переносице чёткие следы недосыпа. На руках — перчатки. Карандаш она держала не в руке, а зубами, будто боялась, что выронит, если освободит пальцы. При его появлении она поднялась и выпрямилась, хотя было видно — спина гудит от нескольких часов на ногах.

Рядом стояла медэксперт Даша с серым кейсом. Она уже видела всё: и дачи, и трупы, и такие же утренние выезды.

— Капитан Осокин? — спросила Маша, снимая карандаш из зубов

— Да, — ответил он. — Что имеем?

Она кивнула и жестом пригласила внутрь.

Внутри стояла удушливая жара. Воздух был тяжёлым, сладким и в то же время обжигающе едким — запах похож на тот, что остаётся, когда молоко сбегает на плиту и загорается тонкой коркой. Пахло гарью и чем-то химическим. На кухне не было движения — даже мухи не гудели.

Тело Арсения Иванова лежало у кухонного стола. Мужчина, по виду лет семидесяти, лежал на боку. Поза была слишком напряжённой. Рука вытянута к опрокинутой табуретке, будто он не успел за неё ухватиться.

На столе — разбитая кружка, её осколки блестели в тени. Белый налёт порошка был рассыпан неровно. На скатерти — тёмное выжженное пятно. Край прогорел, ткань сжалась и засохла, как корка на ране.

На подоконнике стоял старый радиоприёмник. Из динамика шёл тихий, почти беззвучный шипящий эфир. Настройка сбита. Крутилка забрызгана чем-то тёмным — может, старым кофе, может, кровью. Определить трудно.

Осокин медленно прошёл по кухне. Каждое движение было выверено — натренированная осторожность. Он подошёл к окну. Оно было распахнуто настежь. Москитная сетка была прожжена в одном месте — круглое, ровное отверстие, как будто кто-то ткнул раскалённым предметом. Пахло горячим пластиком.

На полу виднелись следы босых ног. Они были едва влажными — возможно, от пролитой воды, возможно, от пота. От мойки к столу — две чёткие отпечатки, потом смазанные. Следы принадлежали самому Иванову — это было видно по размеру. Но смазанные контуры настораживали. Как будто он сделал один шаг слишком резко.

— Что по входу? — спросил Осокин, не оборачиваясь.

— Дверь была заперта изнутри, — сказала Маша, подойдя ближе. — Соседи почувствовали запах, позвонили в дежурку. Прибыли — окно открыто, но следов взлома нет. Ключ в замке.

Гашаков тем временем стоял у дверного косяка. Он фотографировал всё подряд — стол, кружку, сетку, пятно. В руке — блокнот. Почерк его, как обычно, рваный, неразборчивый.

— Умер спокойно? — спросил он медэксперта Дашу, щурясь на экран камеры.

— На вид — да, — ответила та, присаживаясь к телу. — Следов борьбы нет. Крови нет. Тело расслаблено, никаких судорог. Но вот лицо…

Она указала на выражение — широко открытые глаза, словно человек в последний момент увидел что-то, что не должен был видеть. Рот полуоткрыт. Складки кожи на лбу — след мгновенного, резкого ужаса.

— Инфаркт? — спросил Гашаков.

— Возможно, — сказала Даша. — Но странно, что нет предвестников. И место… — она кивнул на порошок. — И ожог.

Осокин наклонился. Порошок был не как стиральный — крупные кристаллы, белые, плотные. Он задел их перчаткой — они оставили сухой след.

— Анализ? — спросил он.

— Уже взяли, — ответила медэксперт. — Узнаем позже.

Осокин посмотрел на стол. Прогоревшая скатерть. Кружка. Порошок. Запах гари. Прожжённая сетка. Следы ног. Окно настежь.

Картина не складывалась, но он чувствовал — в ней есть логика. Просто она ещё скрыта, как деталь под слоем пыли.

— Соседи? — спросил он.

— Опросили, — сказала Маша. — Слышали хлопок. Очень глухой. И всё.

— Хлопок? — переспросил Гашаков. — Кружка грохнулась?

— Они говорят, что звук был… иной, — ответила Маша. — Короткий. Как будто что-то лопнуло.

Осокин молчал. Он подошёл к радиоприёмнику и тихо прикоснулся к корпусу. Тот был теплым. Слишком тёплым — будто недавно стоял на солнце, хотя находился в тени.

— Когда нашли тело? — спросил он.

— Примерно час назад, — ответила эксперт. — Умер — несколько часов до этого.

Осокин посмотрел на окно. Снаружи слышались лишь редкие звуки — ветер, стук железа на соседнем участке. Утро было слишком спокойным для места, где умер человек.

Он прошёлся ещё раз. Шаги мягкие, голос отсутствует — всё внимание на детали. На каждый след, каждый запах.

Он остановился у стены. На штукатурке, которую он заметил не сразу, было маленькое, едва различимое точечное затемнение. Круглое. Чуть больше спички. Пахло гарью.

Он провёл по нему пальцем в перчатке — едва заметный чёрный след остался на латексе.

— Что это? — спросил Гашаков, подойдя.

— Не знаю, — сказал Осокин. — Но так не выглядят пятна от сигареты.

Он на секунду задержал взгляд на дырке в сетке — том самом прожжённом круге. Сетка обуглена с краёв.

Две точки. Одна — на сетке. Вторая — на стене.

Линия между ними — почти ровная.

Осокин замер.

А потом сказал:

— Что-то здесь стреляло.

Маша с удивление посмотрела на капитана. Даша подняла голову:

— Из чего?

— Узнаем, — сказал Осокин. — Но это не пуля. Если бы это была пуля, она бы пробила сетку. И стену тоже.

Он посмотрел на порошок на столе. На ожог. На следы босых ног.

И на лицо Иванова — застывшее в испуге.

Картина начала складываться, но без ключевого звена.

Пока.

Он сделал шаг назад. Засунул руки в карманы.

— Работать будем дальше, — сказал он. — Маша, протокол. Дарья — тело в морг, как обычно. Сань — снимай всё. Все детали. Каждую мелочь.

Гашаков цокнул в ответ и продолжил возиться с фотоаппаратом.

Осокин ещё раз оглядел комнату. Всё было не так, как должно быть при обычной смерти. Не похоже на убийство — и при этом всё кричало о нём.

Он вышел на крыльцо. Жар ударил в лицо.

Но мысль уже была в голове — тяжёлая, глухая, как тот хлопок, что слышали соседи:

это не несчастный случай.

И это — только начало.

Солнце поднялось выше, и жара стала почти осязаемой — тяжёлой, вязкой. Воздух стоял неподвижно, как перед грозой, хотя ни облачка не было. Осокин вышел за калитку, оглядел двор. Тени от редких деревьев едва спасали. Пыль у дороги лежала ровным, серым слоем.

Соседка сидела на старой деревянной скамейке возле забора, будто прилипла к ней. Маленькая, сухая, как кора дерева. На голове — тугой узел седых волос, из которого торчали несколько иголочек прядей. Платье выгоревшее, домашний фартук в клетку, руки тонкие, дрожащие.

Она заметила его, но не встала — только чуть привстала, будто по привычке, а потом села обратно, тяжело, со вздохом.

Осокин подошёл неторопливо, остановился на расстоянии вытянутой руки.

— Арсения нашли вы? — спросил он.

— Я… да… я, милок… — губы у неё шевелились, как будто она всё ещё была в той утренней тревоге. — Я чай пила… сидела вот тут… как всегда… А потом — бух! — она хлопнула ладонями, но звук вышел тихим, почти детским. — Как изнутри хлопнуло. Не громко… но страшно. Не похоже ни на что.

Она смотрела в пространство, будто звук стоял у неё перед глазами.

— Газ? — уточнил Осокин.

— Я думала — газ, — кивнула она, — а вроде и не газ… у нас газ, если хлопнет, так весь посёлок слышит. А здесь… как… — она сделала жест, будто смяла что-то в воздухе.

Осокин сделал пометку в блокноте.

— Потом что было? — спросил он.

— Дымок пошёл, милок… из окна… — она подняла руку и показала на дом Иванова. — Вот тут… вон, гляди.

Осокин обернулся. На стене действительно была чёрная копоть — небольшое тёмное пятно под окном кухни. Он видел его и раньше, но бабкино указание добавило к картине вес. Пятно было слишком точным и маленьким, как след небольшого взрыва. Не бытового.

— Я испугалась… думала, загорелось… кричать хотела, а голос — как пропал. — Она покачала головой. — Сосед Пашка прибежал, потом ещё кто-то… но дверь-то закрыта… А потом уж полиция…

Она замолчала, словно потеряла нить. Глаза её заблестели.

— А он где теперь?.. Арсений… — голос стал тонким, почти шёпотом.

— В морге.

Старушка вздрогнула, перекрестилась мелким, дрожащим жестом. Пальцы едва попадали в правильные точки.

— Хороший он был… тихий… никому не мешал… — она качала головой, будто убаюкивала собственную скорбь. — С женой жил, пока та не умерла… потом один. Всё один. Тихий такой, как мышка… Кто ж на него руку поднимет…

Она замолчала, но в глазах читался страх — стариковский, древний, как будто мир снова показал, что может ударить в любой момент.

Осокин смотрел спокойно, не перебивая. Старики редко врут — но часто путают. Он позволил ей повториться, позволил рассказу идти кругами. Иногда между этими кругами появлялась деталь, важнее всех предыдущих.

— Звук. — Он вернул разговор назад. — Вы говорите — не газ. На что похож?

Баба Луша щурилась, пыталась подобрать слово.

— Как будто… ну… — она постучала пальцем по груди. — Как будто что-то толкнули. Снаружи тихо… а внутри — раз… и всё. У меня в ухе аж пискнуло.

Она указала снова на пятно на стене.

— Это вот… от того, что хлопнуло… оно сразу чёрное стало… как будто обожгло стенку.

— До этого пятна не было? — уточнил Осокин.

— Не было, — с уверенностью заявила она. — Я каждый день мимо хожу. Видела бы.

Капитан кивнул.

С другой стороны двора послышался металлический лязг — Гашаков в очередной раз попытался открыть покосившийся сарай. Через минуту он появился из-за угла, стряхивая с джинсов сухую пыль.

— Пусто, — сказал он. — Граблей миллион, два ведра, половина детского велосипеда. Больше — ничего.

Осокин посмотрел на него вопросительно.

— Следов доступа?

— Нет. Замок старый, но целый. Никто не трогал.

Он подошёл ближе, посмотрел на старушку.

— Здравствуйте, баб Луш.

— Здоров, Сашенька, здоров… — она кивнула, как будто вспомнила его по прошлым выездам. — Всё у вас работа… всё бегаете…

— А Арсений… сам дверь открывал кому-то? — спросил Гашаков.

— Да кто ж его знает… — вздохнула она. — Никто к нему не ходил. Только почтальонка, да сосед Пашка пару раз бутылку занимал…

Осокин поймал взгляд Гашакова. Никаких новых зацепок.

Он закрыл блокнот.

— Спасибо, — сказал Осокин. — Если что вспомните — скажите.

— Да уж куда мне, милок… память дырявая, как решето… — старушка качнула головой. — Но если вспомню… скажу…

Она снова перекрестилась, глядя на дом Иванова.

— Страшное время, — пробормотала она. — Раньше хоть знали — кто злой, кто добрый… а теперь…

Осокин повернулся к дому. Жара давила, но внутри его мыслей становилось холодно и ровно. Всё услышанное — подходит, но недостаточно. Хлопок. Дымок. Прогоревшая сетка. Чёрная точка на стене. Порошок на столе. Ожог на скатерти.

Он сделал несколько шагов от забора, отошёл чуть в сторону, чтобы посмотреть на дом под другим углом. Слишком тихо для места, где несколько часов назад кто-то умер.

Гашаков подошёл, спросил вполголоса:

— Думаешь, это не случайность?

Осокин не ответил сразу. Он смотрел на прожжённый круг сетки и тёмную точку на стене.

— Думаю, — сказал он, — что здесь что-то запускали. И это что-то — очень маленькое и очень горячее.

— Самоделка?

— Может быть. Может — и нет.

Он снова взглянул на бабу Лушу. Та сидела, словно выжженная этим домом, маленькая фигура в жарком свете.

— Хватит допроса, — тихо сказал он Гашакову. В этот момент к дому подъехала карета скорой помощи. — Пойдём работать дальше.

Они вернулись за калитку. Старушка долго смотрела им вслед, пока они не скрылись за углом дома.

И лишь когда они ушли, она прошептала:

— Господи… чего же вы там нашли…

Кажется, она боялась не меньше, чем сам покойник.

На кухне становилось еще душнее, будто воздух нехотя двигался между стенами. Запах гарью пропитал всё — потолок, мебель, одежду. Даша стояла у узкого стола, включив переносную лампу. Свет ложился овалом на скатерть, где белел рассыпанный порошок.

Она уже надела новые перчатки — первые валялись в мусорном пакете, потемневшие от копоти. Даша была молода, но утро выжгло из её лица всякую живость. Под глазами — тени. На виске прилип завившийся от жары волос.

— Это точно не мука, — сказала она, наклоняясь ближе. В голосе слышалась усталость, но руки двигались уверенно. — И не сахар. Слишком плотные гранулы. Похоже… — она коснулась инструмента, — …на соль, но структура другая. Кристаллы крупнее. Странная вещь, — пробормотала она. — Похоже на смесь. Но с чем — не скажу. Нужно в лабораторию.

На лице Даши читалось недоумение. Она пыталась собирать картину, но та рассыпалась у неё в мыслях, как этот же порошок.

— Сердце… возраст… — она выдохнула, будто обдумывая вслух. — Но здесь что-то не так. Слишком много… непонятного.

Медик прислонился к столу. Мужчина крупный, с серыми волосами, почти седыми. Он бросил взгляд на Осокина и шепнул, чтобы не мешать Даше:

— Смерть наступила мгновенно. Почти без промежутка. Сердце просто… остановилось. — Он сделал паузу. — Чаще всего так бывает от мощного спазма. Или от сильного страха. Иногда — от шока.

— Следы токсинов? — шепотом спросил Осокин.

— Ничего. Кожа чистая. Ссадин нет. Ни ран. Ни синяков. Никаких внешних воздействий. Но выражение лица… — доктор чуть повернул голову в сторону тела. — Такое бывает, когда человек видит… что-то, чего не должен увидеть.

Последняя фраза прозвучала особенно тяжело.

Осокин молчал. Внутри всё было ровно, как натянутый трос. Он снова посмотрел на порошок. На ожог на скатерти. На кружку, разбившуюся так, будто её вырвали из руки.

Свет переносной лампы дрожал.

Он сделал шаг влево, чтобы посмотреть на стену — ту, что была прямо за столом. Сначала казалось, что на штукатурке просто след копоти. Но под другим углом проступила форма — круглая, диаметром с монету. В центре — небольшая впадина, едва заметная. Вокруг — неравномерное вздутие, будто что-то ударило, но не пробило.

Он подошёл ближе. Коснулся поверхности пальцем — осторожно, будто проверял температуру. Стена была слегка шершавая. Гранулы под пальцем перекатывались. Он поднёс руку ближе к глазам — на коже блестели мелкие крупинки.

«Соль!» — мелькнула в голове догадка.

Но не обычная — кристаллы были неровные, словно обожжённые.

Даша заметила это и тихо сказала:

— Похоже на прожог.

— Прожог от чего? — спросил Гашаков, подходя к ним.

Он стоял с фотоаппаратом, лениво прокручивая колёсико. Лицо его было мрачным — явный признак того, что дело быстро становилось страннее, чем он ожидал.

— Не знаю, — ответил Осокин. — Но что-то ударило сюда. И ударило достаточно сильно, чтобы прожечь сетку. — Он кивнул в сторону окна.

Гашаков подошёл к окну, согнулся, потрогал край сетки — тот рассыпался под пальцами.

— Это не искра. И не сигарета. — Он показал на остатки материала. — Слишком горячо. Слишком быстро.

— Точно стреляли, — тихо сказала Даша.

Осокин посмотрел на неё. Она задумалась, будто сама испугалась своего предположения.

Осокин снова осмотрел кухню. Следы босых ног, идущие от мойки к столу. Потёки от воды. Разбитая кружка. Порошок. Небольшой ожог. Открытое насквозь окно.

И почти идеальная тишина вокруг смерти.

— Если это был выстрел, — нарушил тишину доктор, — он бы оставил следы — порох, металл, пластик…

— Оставил, — перебил Осокин. — Просто очень маленькие.

Он посмотрел на свои пальцы. Кристаллы соли блестели, как металлическая пыль. Но форма говорила об обратном — это не металл. И не смола.

— А отпечаток… — Даша подошла ближе, вдохнула. — Он очень ровный. Словно выстрел пришёлся точно сюда.

— Оружие? — Гашаков поднял бровь.

— Не уверен, — сказал Осокин. — Ни гильз, ни пробоин. Слишком слабый удар. Но достаточно сильный, чтобы испугать до смерти.

Он обвёл комнату взглядом. Тишина давила. Даже радио на подоконнике перестало шипеть.

— Это не обычный случай, — сказал он. — И не бытовуха.

Даша кивнула, будто облегчённо — она и сама понимала, что старик не мог умереть просто так.

— Я заберу образцы, — сказала она. — Соль, кристаллы со стенки, частицы с прожога. Завтра отправлю в лабораторию. Может, что-то найдут.

— Найдут, — тихо сказал Осокин. — Если знать, что искать.

Он сделал последний взгляд на стену. След был идеальным, почти круглым. Как от удара маленькой пули — но пули не существовало.

Порошок на столе — не порошок.

Ожог — не ожог.

Страх — настоящий.

Гашаков щёлкнул затвором камеры. Фото вспыхивали в темноте кухни, будто молнии внутри маленького мира смерти.

— Всё? — спросил он.

— Нет, — сказал Осокин. — Это только начало, — кивнул доктору, чтобы забирали тело.

Капитан вышел на крыльцо, вдохнул горячий воздух. Но ощущение было такое, будто внутри дома осталась часть холода — того самого, что остаётся после чьего-то внезапного ухода.

Эта смерть была чересчур тихой, чтобы быть простой. И слишком чистой, чтобы быть случайной.

Жара поднималась от земли ровным, вязким потоком. Воздух был смесью пыли, разогретого железа и прелой травы, лежащей в тени возле забора.

Он спустился на две ступени, прислонился ладонями к облупленным деревянным перилам. Под пальцами — шероховатость, следы старой краски, давно потрескавшейся. Где-то справа, за огородом, дернулась сорока и каркнула, нарушив тишину. Чужой крик давал понять — природа не хотела вмешиваться в происходящее.

Гашаков, вышедший следом за Осокин, стоял метрах в десяти, разговаривал с дежурными. Его голос растворялся в шуме, и можно было уловить только отдельные фразы, обрывки:

— …пройтись ещё раз… …в сарае пусто… …соседей опросили…

Но каждая фраза тонула в каком-то невидимом колодце.

Осокин посмотрел на небо. Лениво плыли большие выцветшие облака. Не было ветра. Они двигались по инерции, не желая менять форму. Небо обещало жару — ту, от которой воздух становится неподвижным, а мысли — вялыми.

Он опустил взгляд на дом Иванова. Небольшая постройка, ничем не выделяющаяся среди десятков похожих. Занавески на окнах, ведро под водостоком, забытый шланг, заросшие травой дорожки. Всё это могло принадлежать любому пенсионеру — тихому, одинокому, ведущему своё неторопливое хозяйство.

И только тишина вокруг была неправильной. Неприродной.

Дом словно замолчал навсегда.

Осокин достал из внутреннего кармана блокнот. Страницы чуть отсырели — пальцы прилипали. Он медленно написал:

«Дом Иванова. След на стене — возможный выстрел. Белый налёт. Причина смерти не установлена.»

Он поставил точку. Точка получилась резкой, как удар.

Закрыл блокнот, провёл большим пальцем по корешку. Выдохнул. Воздух обжёг лёгкие.

На мгновение он прикрыл глаза.

Перед мысленным взором всплыла ночная дорога. Фары. Таксист, трогающийся после короткой паузы. Сообщение от дежурного. Тот самый момент, когда в груди что-то кольнуло — ощущение, знакомое до боли: всё повторяется. Ничего не меняется. Новая должность, новые документы, а круг остаётся тем же.

Повышение? Только очередная ступень в той же пустоте.

Он открыл глаза и посмотрел снова на дом. Крышу. Окно с прожжённой сеткой. Открытую дверь. Это было первое дело после повышения, но в ощущениях — никакой новизны. Всё шло своим чередом, как будто кто-то невидимый толкнул хронологию обратно в прежнюю точку.

Смерть. Странность. Тишина. Жара.

Он спустился с крыльца, чувствуя, как гравий под ногами перекатывается и царапает подошвы. Остановился у ворот. Дежурный что-то обсуждали с Гашаковым. А Осокину хотелось только одного — чтобы эта жара ушла хоть на минуту.

Он провёл рукой по лицу, стирая пот.

— Едем? — спросил Гашаков, подходя ближе.

— Да, — ответил Осокин.

Никаких эмоций. Никаких вопросов. Всё ещё впереди. Всё ещё придётся разбираться — шаг за шагом.

Он посмотрел на дом в последний раз.

Обычный дом. Обычная жизнь.

И смерть, которая совсем не выглядела обычной.

Осокин развернулся, пошёл к машине. Тяжёлая тишина тянулась за ним, как хвост. Он сел на переднее сиденье, закрыв дверь без лишнего хлопка, и на секунду задержал взгляд на зеркале.

Его отражение смотрело холодно, устало, будто давно знало — ночь, повышение, туман в голове, сон в такси — всё это просто промежуток перед очередным кругом работы. Круг всегда один и тот же.

Он нажал на кнопку ремня и коротко сказал:

— Поехали.

Машина тронулась, оставляя позади дом, жару и покойника.

3

Воздух не двигался, висел между стенами, лип и тянулся за каждым, кто проходил по коридору. Вентилятор на шкафу у двери крутился лениво, толку от него не было никакого. Только гул, похожий на слабый рой мошек.

Осокин сидел за столом, положив локти на край. Перед ним — фотографии. Толстая пачка, расправленная, разложенная по столу как пазл. Любая мелочь могла дать направление, но пока фото были просто фото — без смысла, без ключа.

Голова ныла. Пульс бился тяжело и туго, как старый мотор, что нужно заменить. Во рту сухо. Выпил мало, но похмелье сидело внутри и мешало думать. Он сделал глоток воды — тёплой, как из батареи. Хотелось прохлады, но прохлада была где-то далеко, в другом городе, в другой жизни.

Он вытащил одну из фотографий — кухня Иванова. Пятно на скатерти, потемневшее от ожога. Белый налёт на клеёнке.

«Не мука, не сахар», — вспомнил он слова Даши.

Белый порошок на фото выглядел безобидно, но что-то в нём раздражало. Никакой чёткой формы, просто рассыпь. Присмотрись — мелкие кристаллы, неправильно отражающие свет. Не похожи на бытовые чистящие средства. И уж точно не похожи на что-то, что пенсионер мог «просыпать», делая чай.

Он отложил фото. Взял другое. Стена. След. Неровный круг, будто в штукатурку ткнули чем-то круглым и горячим, но не пробили. Вспученная поверхность, мелкие крупинки в трещинах.

Он наклонился ближе.

След был странный. Слишком аккуратный. Не хаос. Не случайность.

Осокин подтянул к себе протокол первичного осмотра, пролистал. В отчёте Даша сделала пометку: «След воздействия высокой температуры». Но она сама говорила, что огонь не подходит. Газ? Нет. Электромагнитное что-то? Слишком фантастично.

Он снова вернулся к фото.

Если это был выстрел — тогда где пуля? Если это был нагрев — тогда где основной источник? Если это была вспышка — тогда где следы копоти?

Осокин смотрел на снимок так, будто мог отодрать верхний слой штукатурки собственным взглядом.

Ничего.

Он подвинул чашку с кофе, но попал пальцем по её краю. Чашка качнулась, капля выскочила наружу и упала прямо на бумагу. Маленькое коричневое пятно поползло по протоколу, как будто кто-то заново начал рисовать улику. Осокин мельком посмотрел на это, но не стал стирать. Просто перевёл взгляд на окно.

С улицы тянуло жарой. Город жил своей жизнью — медленной, вязкой. Возле киоска стояли дети с мороженым, мужчина в грязной майке толкал сломанный велосипед, где-то на соседней улице двигатель машины рвал тишину короткими рывками.

Но здесь, в его кабинете, жизнь остановилась.

Он снова посмотрел на фотографии. Окно на кухне Иванова. Открыто настежь. Москитная сетка прожжена маленьким круглым отверстием, словно её ткнули сигаретой, но сильнее, глубже. Ожог аккуратный. Ровный.

Если бы кто-то стрелял — заряд прошёл бы через сетку. Но сетка едва подплавилась. Значит, заряд был слабым. Или сыпучим.

«Хлопок…» — вспомнил он слова бабы Луши. Старушка говорила сбивчиво, но одно она повторяла: звук был тихим, глухим.

Не выстрел из огнестрельного оружия.

Что-то другое.

Он снова поднял снимок стены и на миг прикрыл глаза.

Память подкинула картинку — учебный тир, давняя лекция инструктора. «Есть самодельные патроны. Могут быть с солью, с песком, с металлом. Разлетаются сразу. Опасно на близкой дистанции. Никакой дальности. Но убить могут, если зарядить правильно».

Соль.

Догадка, пришедшая на месте преступления.

Соль могла оставить такой след. Соль могла расплавить сетку. Соль могла оставить белый налёт.

Он поднялся, прошёлся до двери и обратно, ощущая, как затекли ноги. Похмелье отдавало в суставы. В голове забилось сильнее. Но мысли становились чище.

Он вернулся к столу, стал перекладывать снимки. Томные движения, холодные пальцы. На одном кадре — стол. На другом — руки Даши в перчатках над порошком. На третьем — крупный план ожога на скатерти.

Всё складывалось в странную картину. Будто кто-то использовал самодельный заряд из соли. Будто кто-то стоял совсем рядом с Ивановым. Будто заряд выстрелил — бесшумно, быстро, почти незаметно.

Но тогда где следы? Где явные признаки борьбы? Почему смерть такая чистая?

Он взял протокол. Полистал. Перечитал заключение медэксперта.

«Смерть мгновенная. Спазм сердечной мышцы. Паника на лице».

Паника.

Осокин задумался.

Если человек видел, как в него направляют ружьё — он бы попытался уклониться. Встать. Закрыться руками. Упасть.

Но Иванов умер сидя. Не шевельнувшись.

Как будто не успел понять, что происходит.

Он взял ещё одно фото — то, где видны босые следы на полу. Прямые, чёткие. Иванов ходил между столом и мойкой. Потом сел.

Никаких других следов.

«Значит, убийца стоял далеко… или вообще не входил?»

Он нахмурился.

Выстрел через окно? Но почему окно настежь? Кто открыл?

Или Иванов сам?

Он представил: пенсионер открывает окно, чтобы проветрить… к нему что-то летит… белый пшик, вспышка… соль бьёт в грудь и лицо… мгновенный спазм…

Но слишком много допущений.

Осокин сел обратно, выдохнул. Жара давила так, будто воздух стал одним большим одеялом, накрывающим его сверху.

Он снял пиджак, бросил на спинку стула. Вода в бутылке закончилась. В горле першило.

Он откинулся на спинку, вытянул ноги.

Фотографии лежали перед ним, словно набор признаков, указывающих на убийство, которое не хотело быть раскрытым.

Тишина давила.

Он снова взял фото стены, подвигал его, чтобы поймать свет.

Соль.

Всё указывало на соль.

Он поднялся, подошёл к доске. С недавних пор он стал пользоваться специальной доской. На нее капитан вывешивал основные улики. Вот и сейчас прикрепил снимок стены кнопкой. Рядом — фото кружки, порошка, сетки.

Потом взял маркер, написал под стеной: «ЗАРЯД?»

Под порошком: «СОЛЬ?»

Под кружкой: «НЕ СЛУЧАЙНО?»

Он стоял у доски, будто ждал, что она ответит.

Но ответов не было.

И тогда впервые за утро он почувствовал азарт. Слабое движение внутри, как вспышка в ночи.

Дело Иванова было не случайностью. Не несчастным случаем.

Не возрастом.

Кто-то пришёл молча. Выстрелил молча. Исчез так же молча.

И оставил после себя только след на стене — едва заметный, но достаточно упрямый, чтобы не дать делу затонуть.

Осокин вдохнул глубже. Похмелье не отступило, но мысль стала твёрдой.

Это убийство. Холодное. Рассчитанное. Необычное.

Он вернулся к столу и начал печатать первые строки отчёта:

«Вероятное использование самодельного сыпучего заряда. Пуля отсутствует. След на стене соответствует удару материала с низкой кинетической силой. Требуется экспертиза белого порошка.»

Остановился. Смотрел на написанное.

Да.

Это начало.

Но самое важное — понять, кто мог так действовать.

Время перевалило за полдень, но жара даже не думала спадать. Воздух в кабинете стал гуще, будто горячая смола. Бумаги прилипали к ладоням, ручка скользила, оставляя неровные штрихи. Осокин сидел за столом, уставившись в карту дачного посёлка. Линии тропинок почти не читались — свет из окна бил слишком ярко, отражался от ламинированной поверхности и выжигал глаза.

Он хотел закрыть глаза, хоть на минуту, но в дверь раздался вялый, нерешительный стук. Одно постукивание. Пауза. Потом ещё два — будто человек передумал уходить и всё-таки решился.

— Войдите, — сказал Осокин, не поднимая головы сразу.

Дверь скрипнула. В кабинете воцарилась тень. Осокин только тогда взглянул — на пороге стоял мужчина лет пятидесяти, лоб блестел от пота, рубашка была пропитана запахом улицы и дешёвого табака. Кепку он держал двумя руками, как школьник, пришедший отвечать за разбитое окно.

— Это… вы капитан Осокин? — голос дрогнул.

— Я. Заходите.

Мужчина шагнул внутрь, медленно, с опаской. Он сел на стул напротив, положив кепку на колени и тут же снова перехватив её пальцами — теребил, сминал, разглаживал.

— Блинов, — сказал он. — Сосед покойного. Арсения.

Осокин взял блокнот, открыл чистую страницу.

— Слушаю.

Блинов сглотнул, горло у него дернулось. Глаза бегали — на стол, на окно, на фотографии на шкафу.

— Я… пришёл сам. Не могу… ну, совесть, понимаете… — он вытянул губы, вздохнул. — Думал — ерунда. А потом ночь… не спал.

Осокин кивнул. Молчание длилось ровно столько, сколько нужно, чтобы собеседник заговорил сам.

И тот заговорил.

— Видел я у Арсения мужика одного, — сказал Блинов. — Высокий. В тёмном… ну, куртка или толстовка, чёрная такая. С рюкзаком за спиной.

— Когда? — спросил Осокин.

— За день до смерти. Днём. Часов… — он морщился, вспоминая, — ну, два, может, три. Жара была такая же, как сегодня.

— Что делал?

Блинов облизнул губы.

— Стоял у калитки. Не стучал, не звал. Просто… стоял. Я ещё подумал — может, знакомый. У Арсения люди иногда бывали, ну, пару раз за лето. Но этот… — Блинов помотал головой. — Не знаю. Странный. Молчаливый.

— Приметы?

Блинов поднял глаза, будто надеялся прочитать ответ на потолке.

— Да какие приметы… лицо не разглядел. Ушёл быстро. В сторону реки. Есть тропа там, мы её… ну, местные знают. Сквозь кусты вниз. Он туда и свернул.

Осокин записывал короткими штрихами. Почерк получался угловатым, резким, будто отрывистым дыханием.

— Местный? — спросил он.

— Не… не знаю. Может, да. Может, нет. Я людей не всех знаю. А может, приезжий — таких полно.

— Почему не сказали вчера?

Блинов сжал кепку так, что та почти потеряла форму.

— Я ж думал — не важно. Ну мало ли… ходил человек. Может, турист какой. Или грибы искал, там лес рядом… — он поднял руки, будто сдавался.

В этот момент зазвонил рабочий телефон. Осокин снял трубку. Выслушал, и, сказав «Хорошо», положил трубку.

— Запишите ваши показания, — он протянул Блинову чистый лист и ручку, — а я пока отлучусь ненадолго. Как закончите, можете идти.

Оставив в кабинете одного Блинова, Осокин вышел.

Коридор лабораторного блока всегда казался Осокину отдельным миром — тихим, стерильным, прохладным даже в самую жару. Сегодня прохлады не чувствовалось: стены из светлого пластика отдавали духотой, лампы жужжали, создавая ощущение замкнутого пространства. Ноги тянуло, словно в них налили свинца. Похмелье уже прошло, но тяжесть осталась — внутри живота, в голове, где-то между бровями.

Лаборатория располагалась в конце коридора. Дверь была приоткрыта, тонкая полоска холодного света лежала на полу, будто кто-то провёл мелом. Осокин толкнул дверь плечом.

Запах ударил сразу — спирт, железо, пластик. И ещё что-то едкое, напоминающее пережжённую пыль. В помещении было чисто, но это ощущение стерильности не делало атмосферу легче — воздух здесь тяжелее, чем в отделе.

Даша сидела за центральным столом. Халат на ней был чуть великоват, рукава закатаны до локтей. Волосы собраны в тугой хвост. На столе перед ней — микроскоп, два лотка с образцами, ноутбук, всякие чашки с прозрачными крышками. Она набирала что-то на клавиатуре, не отрывая взгляда от экрана.

Осокин постучал по косяку пальцем. Тихий звук — но Даша сразу повернулась.

— А, Данил Васильевич, — сказала она. Голос усталый, но собранный. — Есть результат.

Он подошёл ближе. Лаборатория, как всегда, казалась ему слишком яркой — всё белое, металлическое, отражающее свет. Здесь невозможно спрятаться ни человеку, ни ошибке.

На экране ноутбука было увеличенное изображение: неровные кристаллы, блестящие, с острыми краями. Осокин вгляделся — структура напоминала морскую соль.

— Не металл, — сказала Даша. Она увеличила масштаб. — В пробах из тканей — натрий. Калий. Следы нитрата. На одежде — то же самое. И небольшое количество пороха.

— То есть… — начал он.

— Да. Это соль, — спокойно закончила она. — Смесь крупной соли и пороха. Самодельный заряд.

Осокин выпрямился. В груди что-то ухнуло — не удивление, а ощущение, что пазл начал складываться, хотя рисунок пока неясен.

— В доме оружия нет, — сказал он.

— Нет, — подтвердила Даша. — Я просматривала все образцы: мебель, пол, ручки дверей. Никаких следов смазки, металла, пыли от ствола. Значит, заряд принесли с собой. И… — она поколебалась, — использовали его один раз. Следы ограничены только и стеной и прожжённой сеткой.

Осокин молча смотрел на экран. Кристаллы казались красивыми — неправдоподобно правильными, аккуратными. Но под этим блеском скрывалась работа рук, знающих, что делают. Кто-то взвешивал, смешивал, спрессовывал. Не любитель. Не человек, который делает самострелы ради хулиганства.

— Тип оружия? — спросил он.

— Сказать сложно. Самодельное. Мог быть маленький ствол, труба, обрезанный механизм для запуска пиротехники. Дальность — минимальная. Иначе заряд бы рассыпался в воздухе.

Она увеличила изображение ещё раз.

— Видите краевые изломы? Они характерны для резкого нагрева и такого же резкого остывания. Соль испарилась частично, но кристаллы сохранились. Значит, удар был сильным. Но не как у пули. Скорее как…

Она задумалась, подбирая слова.

— Как импульс. Термальный. Может, давление.

Осокин тихо вздохнул. Ему казалось, будто воздух в лаборатории стал ещё плотнее. Он вспомнил стену в доме Иванова — вспученную штукатурку, налёт, похожий на известь. Тогда он подумал о работе температуры. Теперь это приобретало новый смысл.

Он сказал:

— Соль. Значит, выстрел погас до контакта.

— Почти, — кивнула Даша. — Если бы стреляли с большого расстояния, остались бы рассеянные микрочастицы. Здесь же концентрация высокая. Очень близко. Почти в упор.

— Бесшумно?

— Относительно. Такой заряд не даёт громкого хлопка. Только резкий щелчок. И много света — вспышки.

Осокин представил кухню Иванова. Старик сидит за столом. Кружка в руке. В окне жара. Радио шипит. Человек подходит со спины. Поднимает самодельный ствол. Нажимает.

Один щелчок. Вспышка. Пара мгновений — и сердце старика не выдерживает. Спазм. Шок. Резкое прекращение деятельности.

Быстро. Тихо. Чисто.

— На что это похоже? — спросил он.

Даша подняла глаза, долго смотрела ему в лицо, будто не хотела говорить вслух.

— На подготовленный акт. Убийца шёл с этим зарядом заранее. Он знал, что делает.

Слова звучали так буднично, что от этого становилось холоднее.

Осокин кивнул.

— Дашь копию отчёта?

Она уже тянулась к принтеру.

— Конечно. Я добавила фотографии, спектральный анализ, замеры частиц. Вечером дам полный протокол.

Пока принтер шумел, Осокин прошёлся взглядом по лаборатории. Отсутствие хаоса, аккуратность, ровные ряды инструментов — всё это действовало успокаивающе. Но внутри у него было другое — ощущение, что дело становится не просто необычным. Оно переходит в плоскость намерений. Холодных, точных, заранее просчитанных.

Он забрал листы. Поблагодарил и вышел.

Коридор встретил его эхом шагов. Тишина давила на уши сильнее, чем шум. Он прошёл мимо окна — солнце резануло по глазам. Всё вокруг было таким же ярким, как и в лаборатории, но куда грязнее.

В кабинете Блинова уже не было. На столе лежал исписанный листок с показаниями и внизу дата и подпись. Осокин снял прикреплённые фото с доски, сел за стол, положил отчёт перед собой. Фото Иванова он достал из папки, медленно подвигал ближе. Старик лежал на полу. Выражение лица — словно удивление смешалось со страхом. Как будто он увидел не оружие, а самого убийцу. Узнал.

Осокин провёл пальцем по краю фотографии.

Выстрел был в упор. Без борьбы. Без следов вторжения. Значит, либо старик пустил человека сам, либо убийца вошёл тихо, уверенно, не вызывая у жертвы тревоги.

Он вспомнил слова бабы Луши: хлопок, дымок, прожжённая сетка. Всё указывало на то, что заряд мог быть небольшой, почти игрушечный — но сделанный с расчётом на эффект.

Он наклонился, смотря на снимки стены. Заметил мельчайшие блестящие точки — раньше не видел. Теперь же понимал. Крошечные соляные кристаллы. Следы выстрела.

Закрыл папку с отчетом.

Он взял ручку, открыл блокнот, сделал запись:

«Выстрел солью. Заряд самодельный. Расстояние — минимальное. Направление — со стороны двери или спины.»

Пауза. Ручка зависла.

«Кто бы ни был — готовился заранее.»

Он закрыл блокнот, откинулся в кресле. В голове медленно собиралась картинка — ещё размытая, но уже не пустая. Убийца пришёл к Иванову не импульсивно. Не случайно. Он выбрал метод, который оставляет минимум следов, почти не вызывает шума, действует быстро.

Так действует человек, который не хочет шума. Который уверен в себе.

Который знает правила — и умеет их обходить.

Осокин провёл рукой по лицу, чувствуя саднящую усталость.

Не было ни одной зацепки, но было то, что он чувствовал — нутром, инстинктом, внутренним холодом.

Кто-то начал игру.

И делал это не в первый раз.

Данил снова открыл папку и посмотрел на верхнюю фотографию. Стена. Светлое пятно, в центре которого — едва заметная зернистая воронка. Снимок был резкий, даже слишком; вспышка экспертов подчеркнула все дефекты штукатурки, вытянула рельеф так, будто перед ним не обычная кухня, а карта местности. Он всматривался, пытаясь уловить ту деталь, которая должна была подсказать ответ, но кадр был честен: ничего лишнего, ничего, что можно ухватить. Только след. И тишина вокруг него.

Он медленно провёл пальцем по краю снимка. Холодная глянцевая поверхность была гладкая, но внутреннее ощущение — будто он прикасается к той самой стене, под которой лежал мёртвый старик. Вспомнился запах — прелой тряпки, съеденной временем краски, слабый дымок, будто в доме недавно тушили не огонь, а что-то вроде тлеющей соли, без запаха, но с металлическим оттенком в воздухе.

Осокин положил фотографию обратно и взял другую — крупный план того самого белого налёта на столе. Даша аккуратно сняла образец шпателем, оставив на поверхности тонкий след. На фото крупинки блестели, будто мелкий снег. Но это был не снег. Соль. Соль, которая убивает, если разогнана до нужной скорости.

Он опустился в кресло. Оно скрипнуло под его весом. День стоял жаркий, жара залезла в стены, в стол, в одежду. Рубашка прилипла к спине. В углу, под потолком, старый вентилятор щёлкнул, вздрогнул и снова затих.

Осокин наклонился вперёд, локти упёрлись в стол, кулаки сжались. Он смотрел на снимки одного и того же места, каждый раз замечая одно и то же — ничего. Убийца не оставил ошибки. Или оставил — но слишком тонкую, слишком продуманную.

Он вспомнил слова Даши: «Самодельный заряд».

Соль + порох. Метод простой, но почти не используемый. Неэффективный на расстоянии. Но на ближнем…

Да, на ближнем — смертельно.

Осокин закрыл глаза. Сразу всплыло лицо Иванова. Старик сидел, держал кружку. Не ждал смерти. Не готовился. Не защищался. Он даже поднять голову не успел.

Кто-то стоял напротив. Очень близко. Кто-то, кого он не испугался сразу.

Человек, которому он открыл дверь? Или человек, который вошёл сам?

Второе более вероятно. Дверь была заперта изнутри, но на запоре старого образца — такие можно подтолкнуть шпилькой или затвором. Старики редко меняют замки.

Осокин снова взял фотографию стены.

След. Круглый отпечаток. Неглубокий.

Пуля из соли не пробьёт штукатурку. Она разлетится. Кристаллы впиваются, оставляя лёгкие царапины и пятна. Он видел такое раньше — на учениях, когда один из инструкторов показывал «самодельные решения», которыми пользовались лагерные умельцы.

Но тогда заряд был слабее, примитивнее. А здесь…

Здесь работал кто-то, кто знал, что делает.

Осокин открыл блокнот. На последней странице — список версий, короткие пункты, сухие, как математические формулы.

— Сердечный приступ — исключено.

— Отравление — нет токсинов.

— Электротравма — нет повреждений.

— Тепловой удар — температура тела не соответствует.

— Механическое воздействие — нет нарушений тканей.

— Убийство кустарным зарядом — да.

Он перечеркнул все строки, оставив последнюю.

Её он подчеркнул дважды.

Это убийство.

Но мотив?

У Иванова нет врагов. Пенсионер, бывший слесарь, одинокий. Дочка — в Норильске. Сын — в Германии. Приезжают раз в год, иногда реже. Коммуналку платил вовремя. На участке — сорняки по колено, но аккуратная тропинка. Никаких долгов. Никаких конфликтов.

Убийство ради чего?

И главное — зачем так сложно?

Если хотели скрыть преступление — можно было устроить пожар, инсценировать несчастный случай, а не мастерить пули из соли.

Если хотели, чтобы смерть выглядела естественной — то почему оставили след на стене?

Непрофессионально?

Нет.

Слишком профессионально.

Он достал снимок окна. Москитная сетка прожжена в одном месте. Круглый прогар, будто кто-то ткнул сигаретой.

Сигарета?

Нет, слишком ровно.

Тепловой импульс?

Возможно.

Но от чего?

Самодельное устройство?

Поджигатель?

Газовый рычаг?

Он провёл пальцем по виску. Надо было поехать на место ещё раз.

Стоять у той стены, чувствовать влажный воздух, смотреть на прожжённую сетку своими глазами — без промежуточных линз, экранов, отчётов.

Он немного отклонился назад, кресло скрипнуло снова.

Папка лежала перед ним. Толстая, с резинкой, чтобы не разъезжалась.

На обложке — номер дела и фамилия: «Иванов А. Л.»

Всё было аккуратно оформлено. Как всегда.

Он перевернул папку, снова разложил фотографии веером.

Стена.

Стол.

Кружка.

Налёт.

Следы босых ног. Прожжённая сетка.

И тишина, которая будто стояла за его спиной, наклонялась, дышала в шею.

Осокин почувствовал, как внутри поднимается усталость — та, которая не проходит ни после сна, ни после работы, ни после алкоголя. Усталость, знакомая каждому оперуполномоченному со стажем: усталость от отсутствия ответа.

Соль.

Соль, как символ — очищения. Соль, как символ — боли. Соль, которая в старых поверьях отпугивает нечистое.

Он усмехнулся краешком губ. Не вслух — лишь внутреннее движение.

Да, именно так выглядело это дело. Появилось ниоткуда, без логики, без следов.

Только тонкий белый налёт, который укажет на убийство тем, кто умеет смотреть.

Но убийца не думал, что такой человек окажется здесь. Не думал, что в отделе найдётся тот, кто не примет «сердечный приступ» на веру.

Он поднялся. Стул откатился назад, ударился о стену. Где-то за окном проехала машина, звук мотора быстро угас.

Осокин прошёл к окну — осторожно, будто выбирал шаги, хотя пол был ровным.

Распахнул жалюзи двумя пальцами.

Улица — в жарком мареве. Асфальт дрожал, словно вода. Дворник лениво обметал пыльную площадку, будто пытался согнать жар.

Никто снаружи и не подозревал, что на расстоянии двадцати километров, в старой облезлой даче, произошла идеальная казнь.

Он закрыл жалюзи. Тень легла на кабинет — густая, как чёрный чай.

Осокин вернулся к столу, собрал снимки, убрал в папку. Каждое движение — тихое, точное, размеренное. Как всегда.

Он застегнул резинку, убедился, что бумаги лежат ровно. Взял папку подмышку.

У двери остановился на секунду. Прислушался.

Отдел шумел где-то вдали — голоса, телефон, шаги. Но здесь, в коридоре напротив его кабинета, стояла абсолютная тишина.

Жара, тишина, дело без мотива и выстрел без пули.

Он щёлкнул замком двери.

Повернулся и пошёл по коридору. Не спешил.

Дело только начинается.

И это был тот редкий момент, когда Данил Васильевич Осокин чувствовал — всё, что будет дальше, сломает или его, или убийцу.

Без вариантов.

4

Самолёт дрожал. Воздух за иллюминатором был густой и серый.

Лиля смотрела вниз — на полосы рек, на поля, на тянущиеся вдаль дороги. Всё казалось нереальным, как будто чужим сном. Когда шасси оторвались от земли, она почувствовала лёгкость, похожую на страх. Не от полёта — от того, что больше нечего терять.

Она не брала много вещей. Чемодан, сумка, документы. Всё остальное осталось там, где теперь тишина, неубранная постель и короткая записка на кухонном столе.

Иногда ей казалось, что слышит, как Осокин открывает дверь, находит записку, читает, молчит. Но, скорее всего, он просто убрал её в карман. Без слов. Без попыток догнать.

Всё, что между ними было, сжалось до нескольких дней. Жизнь без спешки, без шума, но и без дыхания. Она чувствовала, как каждое утро становится одинаковым. Осокин уходил рано, возвращался поздно, всегда с тяжёлым взглядом, будто несёт на себе не тело, а тень чужих судеб. Он садился на край кровати, молчал. Лиля пыталась говорить — он слушал, но не слышал.

Она не знала, как живут такие люди. Как можно жить с кем-то, кто всё время где-то внутри себя. Он не был груб, не был равнодушен, но и не был рядом. Между ними стояла пустота, не злая, не холодная, просто равнодушная.

Вначале она думала, что это пройдёт. Что он выговорится, привыкнет, найдёт место для неё между своими делами и отчётами. Но у него не было «между». Была только работа — серая, вязкая, полная запаха бумаги и крови.

Она поняла это однажды утром, когда он стоял у окна и пил кофе, не замечая, что солнце светит прямо в глаза. Он смотрел в пустоту так, будто пытался там что-то поймать. Может, след, может, мысль. Тогда Лиля впервые почувствовала, что не нужна. Не как женщина, не как человек. Просто лишняя деталь в его мире, где всё выстроено по служебному уставу.

Она не винила его. Он такой. Из тех, кто не умеет жить просто. Кто вместо сна думает о чужих преступлениях, вместо разговора — о рапортах. Она знала, что он хороший человек. Только не для неё.

Решение уйти пришло тихо. Без истерики, без ссор. Просто она поняла: всё кончено. Не потому, что не любит. А потому, что любви не было.

Когда самолёт набрал высоту, она закрыла глаза. Мысли метались, как птицы в тесной клетке. Ни сожаления, ни гнева. Просто усталость. Ей хотелось забыть, как звучит его шаг в коридоре, как он достаёт из шкафа форму, как медленно засовывает кобуру в сумку, как долго ищет ключи перед выходом. Все эти мелочи теперь болели, как синяки.

Лиля посмотрела на облака. Белые, ровные, как выстиранные простыни. Там, за ними, должно быть солнце. Она пыталась представить себя где-то под ним — в тишине, без запаха его квартиры, без его усталых глаз.

Когда объявили, что самолёт заходит на посадку, она вдруг почувствовала странную лёгкость. Как будто возвращалась не в город, а в себя.

Аэропорт Томска встретил её сухим ветром и запахом керосина.

Она стояла на перроне с чемоданом и думала, что каждый город пахнет по-своему.

Здесь пахло домом, но чужим. Всё вокруг казалось знакомым — такси, вывески, дорога к центру — но ничего уже не принадлежало ей.

Она поймала себя на том, что хочет позвонить Осокину. Просто сказать, что долетела.

Но поняла — не надо. Он не спросит. Он вообще не привык спрашивать. Только слушает, если есть дело. А если нет — молчит.

Она взяла такси, назвала домашний адрес. Машина ехала долго, город за окном двигался серой лентой домов и светофоров. Лиля смотрела на людей у переходов. Кто-то улыбался, кто-то ругался, кто-то тащил пакеты. Все жили. Настоящие.

А она — будто между жизнями.

В квартире все было так, как и до отъезда. Она поставила чемодан, подошла к зеркалу.

В отражении — усталое лицо. Не старое, но с потухшими глазами. И когда она так изменилась?

Она сняла куртку, достала из сумки блокнот. На первой странице — короткая запись, сделанная ещё в Москве:

«Если не уходить вовремя, теряешь себя»

Лиля прочитала несколько раз. Слова казались чужими, но правильными.

Она легла, не включая свет. За окном шумели машины. Где-то гудел поезд.

Она закрыла глаза и подумала: возможно, всё сложилось именно так, как должно было.

Может, иногда нужно просто уйти, чтобы не превратиться в тень.

Перед сном ей вспомнилось, как он однажды сказал: «Некоторые вещи не лечатся.» Тогда она подумала, что речь о чужих судьбах. Теперь поняла — о себе.

Утром Лиля проснулась рано. Открыла окно — в лицо ударил холодный воздух.

На улице летел мелкий дождь, асфальт блестел. Она стояла, пока не замёрзли руки.

Её ждал день без планов. Без дел. Просто день. И, может быть, впервые за долгое время — свой.

Она не знала, куда идти и зачем. Но знала точно — назад пути нет.

Не потому, что гордость. Потому что между ними была всего лишь интрижка. Приятная, ни к чему не обязывающая интрижка.

Она закрыла окно, поставила чемодан в угол. Пошла умываться. В зеркале снова то же лицо, но будто чуть спокойнее.

Лиля подумала, что, возможно, это и есть начало. Без обещаний, без клятв, без Осокина.

Просто новый день, что начинается с внезапного приступа тошноты…

5

Осокин появился в отделе чуть позже обычного — часы показывали половину одиннадцатого. Он шёл по коридору без спешки. Воздух стоял тяжёлый: запах бумаги, дешёвого кофе и прогретой проводки. За окнами непроходящая жара.

На столе у дежурного лежала толстая синяя папка. Дежурный поднял голову, увидел Осокина и коротко кивнул.

— Новое, — сказал он и указал на папку. — С утра принесли.

Осокин взял папку в руки. Картон тёплый от солнца, пластик файла чуть липкий. Он перелистнул первую страницу: «Заявление о пропаже человека». Стандартный бланк, квадратные клетки для даты, подписи, ФИО заявителя. Ниже — крупное имя:

Герасимов Борис Иванович, 42 года. Владелец компании по продаже строительных материалов. Проживает в элитном жилом комплексе «Речной квартал».

Он пролистнул дальше: копия паспорта, фотография с корпоративного сайта, сводка телефонных соединений. На фотографии мужчина выглядел так, как выглядят люди, привыкшие отдавать распоряжения: короткие стриженные волосы, уверенная линия подбородка, прямые плечи. Глаза смотрели в камеру так, будто любой вопрос был для него пустяком.

— Кто подал заявление? — спросил Осокин, не поднимая головы.

— Секретарь, — ответил дежурный. — Герасимов три дня как на работу не выходил. На звонки не отвечает. Платежи стоят. У них там большая сделка, все нервничают.

Осокин кивнул.

— Машина?

— На парковке комплекса. Стоит. Сигнализация не трогалась.

— Семья?

Дежурный подсмотрел в листок:

— Нет никого. Ни детей, ни жены, ни старших родственников.

Тишина повисла на секунду. Только гудение вентилятора под потолком перемешивалось с шелестом бумаги. Осокин перевернул ещё пару страниц: движения финансовых потоков, краткая справка о компании, отчёт секретаря. В документах — только сухие факты. Никаких эмоций. Никаких намёков.

«Исчез. Просто исчез», — подумал Осокин.

Он закрыл папку.

— Похоже на пропажу, — сказал без оценки, как диагноз. — Но может быть и другое.

Дежурный не спросил что. Все знали: «другое» у Осокина всегда значило одно — криминал.

Осокин прошёл по коридору в сторону кабинета Федотова. В отделе было тихо. Кто-то пил чай за дверью, кто-то печатал, кто-то ругался с поставщиками по телефону. Обычная утренняя жизнь. Только не в голове Осокина. Он чувствовал, как в этом деле уже начинает скрипеть ржавая петля большой проблемы.

Перед кабинетом Федотова он остановился, постучал костяшками пальцев — и зашёл.

Полковник сидел за столом, опершись локтями о деревянную поверхность. На его лице — следы недосыпа, тени под глазами. В руках кружка с чаем, из которой едва заметно поднимался пар.

— Данил, заходи, — сказал Федотов и слегка отодвинул кипу бумаг. — Это по пропаже?

— Да. Герасимов. Секретарь заявила.

— Видел. — Федотов кивнул. — Человек не из дешёвых. Связи, объекты, контакты. Если пропал — шум будет большой.

Осокин молча держал папку в руках.

— Что думаешь? — спросил полковник.

— Рано думать. Три дня — срок серьёзный. Телефон выключен, машину не брал, дома не появлялся. Соседи его не видели. Камеры в подъезде есть, но нужно поднять архив.

Федотов вздохнул.

— Поднимай. И поговори с охраной жилого комплекса. Там камеры везде — от ворот до лифта. — Он сделал паузу. — И ещё. Пробей движение денег. Такие люди не исчезают просто так. Если есть хоть малейший след — найдёшь.

— Найду, — ответил Осокин.

Он вышел из кабинета и пошёл в общий зал. На стене висела карта Москвы, разрисованная цветными отметками. На одном из столов стояли пустые стаканы от вчерашнего чая. У другого — громоздился компьютер под слоем пыли. Оперативники работали тихо, не обращая на него внимания. Он прошёл к пустому столу, положил папку, сел.

Секунда паузы — и он снова раскрыл документы. Лист за листом. Данные, цифры, даты. Телефонные разговоры: последний исходящий — три дня назад. После этого — тишина. Последняя транзакция — покупка в баре на Ленинградском проспекте. 1 800 рублей. После — ноль.

Он смотрел на фотографию Герасимова. Тот улыбался — ровно, уверенно, с приподнятой бровью. «Самодовольный», — подумал Осокин. Но таких людей он видел десятки. Кто-то умел держать лицо, кто-то — нет. Но самодовольство редко спасало.

Задумчиво перелистывая страницы, он отметил в блокноте несколько пунктов: «Подъезд. Камеры. Охрана. Бар. Последний вечер. Секретарь. Повторный допрос. Финансы». Почерк — угловатый, рваный, почти непонятный. Но только ему нужно было понимать. Только ему.

Он откинулся на спинку стула. На секунду закрыл глаза. Почувствовал, как напряжение садится в плечи тяжестью.

Дело Иванова ещё не раскрыто. Пуля из соли, старик на полу, след на стене — всё это требовало дальнейшей работы. Но пока экспертизы не закончены, он мог заняться новым делом. И оба дела начинали складываться в общую картину напряжённого лета, когда воздух был слишком густым, а тишина — слишком тревожной.

В дверях появился Гашаков.

— Слышал, у тебя новое, — сказал он, кивая на папку.

— Да, — ответил Осокин. — Пропажа. Бизнесмен.

— Бедного нет?

— Для кого как.

Гашаков хмыкнул:

— Ладно. Если нужна помощь, скажи.

Осокин кивнул.

Гашаков ушёл, хлопнув дверью. Осокин остался один.

«Странно это все, — подумал он про Гашакова. — Неделя не прошла после моего повышения, уже как друг себя вести начинает… Пойду в свой кабинет», — и вышел из общего зала.

Осокин всегда заходил в общий зал, как только получал новое дело. Общий гул сотрудников помогал снять первую пену, отсеять лишнее.

Зашел в кабинет.