Бесплатный фрагмент - Пижамная вечеринка

ПИЖАМНАЯ ВЕЧЕРИНКА

ВСТУПЛЕНИЕ

Я люблю друзей и люблю с ними поболтать, иногда ни о чём, а иной раз о важных для меня вещах и событиях. В дружеской беседе часто находишь разрешение житейских проблем и вы­ход из сложных ситуаций, а то и просто избавляешься от на­пасти, просто поговорив с добрыми людьми.

Но вот стоило ли мне свои рассказы складывать в целую книжку?

А почему бы и нет? Я знаю остроумный и увлекательный вариант такого рода произведения. Однажды О. Генри решил, что «пришло время потолковать о многих вещах: о башмаках, о кораблях, о сургучных печатях, о капусте и о королях», и на­писал мою любимую книгу «Короли и капуста».

Мой вариант, конечно, не такой изысканный, просто я ре­шила сослаться на слегка похожий пример.

Этот сборник, словно пижамная вечеринка, где в мягком свете лампы, при едва слышной музыке, под мягким пледом подружки рассказывают о встречах, расставаниях, знакомствах, свиданиях, признаниях и изменах, о любви и робости, о хитрости и искрен­ности. Я доверяю читателю все истории, надеясь на его доверие и снисходительность.

Этой книгой я не претендую ни на что, кроме пятиминутно­го внимания читателя. Просто приглашаю на дружескую вечеринку, где рассказ следует за рассказом и вызывает из памяти следующий. И, может быть, кому-то один из моих сюжетов за­падёт в душу, запомнится или даже подскажет нечто важное.

ТАНГО

— Прошу всех в зал! Кастинг начнётся через пятнадцать ми­нут.

Немолодая, но ухоженная и подтянутая женщина-адми­нистратор в строгом тёмном костюме и с гладко зачёсанными волосами, широким жестом пригласила претенденток перейти из просторного фойе в небольшое помещение, объём которого зрительно увеличивала зеркальная стена.

Пять очень молодых откровенно красивых девушек переме­стились вслед за ней. При этом самой изящной и молоденькой строгая дама незаметно подмигнула.

Затем она заняла позицию у двери, ведущей внутрь дру­гой комнаты, соединив руки на талии и застыв свечкой в на­пряжённой позе сторожевой собаки, — позе, не лишённой, однако, изящества. Девушки разместились вдоль стен, нервно переминаясь на высоких каблуках и ревниво оглядывая друг друга с головы до самых этих каблуков.

Из двери, скрытой тяжёлой малиновой портьерой, вышел кумир и издалека внимательно оглядел стайку танцовщиц.

— Алексей, — дама говорила тихо в его сторону, — они все хорошо танцуют. Для танго это не так важно. Ногами пере­бирают бойко, подвижны, пластичны, профессиональны. Но для танго нужна душа, напоённая чувствами. Вон к той при­смотрись, в розовом, мне сдаётся, она тебе больше подойдёт. И давай уже сегодня закончим смотр, пора усилить тренировки: конкурс не за горами.

— Да, Элла Матвеевна, не вопрос, сегодня закруглимся. Да­вайте музыку.

И Лёша направился к ближайшей нимфе. Элла переклю­чила тумблер. Пока молодой человек, витиевато закругляя шаг и соблазнительно покачиваясь торсом, двигался к даме, в зал полилось танго. Музыка наполнила тренировочный класс ощущением значительности происходящего и изменила на­строй действующих лиц. Тела вытянулись вверх, утончились и встревожились. Леша подал руку первой претендентке, и тан­цоры слились в ритме и рисунке танца.

Элла покинула пост и прошлась вдоль оробевших красоток. Бесцеремонно оглядев каждую, она похлопала их по спинам, попам, бедрам, поправляя стать и осанку, каждой дала дель­ный и дружеский совет и остановилась возле девушки в розо­вом.

— Даша, не дрожи, — строгий вид и сжатые губы настав­ницы контрастировали с нежным и ободряющим голосом, — у тебя есть преимущество: твоя любовь. Если он тебе действи­тельно нравится, ты выиграешь этот конкурс.

Она обошла Дашу кругом, остановилась, слегка повернув­шись к ней спиной, рассматривая танцующих.

— Видишь, — слегка обернувшись, продолжала она сквозь сомкнутые губы, — не дотягивает Карина, нет в ней страсти. В танго главное — это объятия, и это руки, а не ноги. А она топ­чет каблуки, за руками не следит. И не слушает танец телом. Показывает, на что горазда, при этом равнодушна к партнеру. Она танцует одна, если присмотришься.

Музыка стихла. Алексей аккуратно отвёл даму на её место и переместился к следующей. Танго вернулось. Лёшина рука сделала приглашающий жест, тонкие пальцы с яркими ногот­ками медлительно и грациозно легли в его раскрытую ладонь.

— Смотри, — продолжала наставница, — опять одни шаги и повороты. Голая техника. А ты в танце следи за его телом, лови движение корпуса и следуй за ним. Почувствуй, как он устроен и чего хочет, но отвечай не телом, а душой.

— Да, Элла Матвеевна, я понимаю, — Даша кашлянула, го­лос сорвался. Слишком многое зависело от сегодняшней пробы.
Лёшу она желала. То есть она ещё не очень понимала силу своего желания, но прежнего парня отставила, именно преда­ваясь надежде на близость с этим ладным, ловким, соблазни­тельным мужчиной, танцующим сейчас перед ней с вертлявой и экспансивной девицей, сверкающей медными волосами.

От одного только жеста, каким Лёша вскидывал руку вверх, увлекая за собой тонкий локоток партнёрши, Дашу продирал озноб с последующим броском в жар. Она и прежде каждый раз, вспоминая этот жест, маялась весь вечер и обнимала спин­ку кресла, словно Лёшу, когда домашние считали, что она дремлет или читает.

Третья пара вышла в центр зала и сомкнула объятия. Лёша повёл девушку за собой, замирая, возвращаясь, разворачивая и наклоняя, словно управляемую радиомодель.

— Даша, — бросила Элла, отходя в сторону, — удели внима­ние ЕmЬгасе и Lеvаdа и вложи сюда всё свое чувство, усиль его и проживи в танце.

Даша представила спинку кресла, вообразила свои объятия, усилила это чувство и несколько напугалась. Так обнять Лешу в танце просто нелепо. А надо. Вот и её очередь.

Алексей испробовал претенденток, уделив каждой макси­мум внимания и минимум времени, после чего удалился вме­сте с Эллой Матвеевной. Через пять минут она вышла, явно растерянная, вся в красных пятнах, и коротко объявила:

— Партнёршей Алексея на конкурс избирается Светлана Жукова.

У Даши опустились плечи, и края губ поползли вниз. Она порывисто схватила клатч и резко двинулась к выходу. Остальные реагировали не так эмоционально, но тоже за­метно огорчились. Светлана цвела. Элла назначила ей день тренировок и простилась, вернулась к Алексею с поджатыми губами.

— Элла Матвеевна, не обижайтесь, — он ободряюще и те­пло улыбался наставнице, — я лучше к ней вне танца присмо­трюсь. Личной жизнью готов рискнуть, но не танцем. Мне на конкурсе нужна другая партнёрша… — Он помолчал и закон­чил фразу: — …опытная.

— Это в каком смысле? — Элла расслабила мускулы лица и вернула расположение ученику.

— В человеческом. Вы же сами всегда утверждали, что на паркете лучше видно, кто женщина, а кто нет. Танго это не та­нец — это тоже Ваши слова. Это взаимодействие, это единст­во, доверие, контакт, а не эта нервная дрожь от неуправляемой влюблённости молодой самочки.

Элла опять скрестила руки.

— Ну-ну, я же про танец, а не про Вашу протеже. Отношения в танце и в жизни слишком разные, чтобы их смешивать. Да­вайте телефончик, буду вечером её охмурять. А конкурсом рис­ковать не стану. Попробую осчастливить иначе. Хотя слишком молода она для меня. Я же в полтора раза старше. Не потяну.

Он снова улыбнулся, надавил на клавишу позади себя, и в комнату вернулось танго. Алексей подошёл к даме, обнял её выше талии правой рукой, а левой взял её ладонь и медленно поднял вверх соединённые руки. Он притянул к себе Эллу Мат­веевну и сделал пару танцевальных движений, партнёрша от­реагировала едва заметно, но точно.

Оба засмеялись: мужчина лукаво, женщина смущённо.

— Да, это танго… Такое дело.

Элла Матвеевна закрыла за ним двери, осмотрела помеще­ние, погасила свет, не выключая музыку. Она приостанови­лась у высокого узкого окна, из которого видела часть улицы и удаляющийся силуэт. Лёша шёл, как танцевал: ловко, эле­гантно, энергично. Ладный торс, затейливая прическа, осанка спортсмена и танцора.

Она снова ощутила его мускулистую руку на своей спине, выше талии, и вторую, сжимающую её ладонь. Всего несколь­ко па, но они попали в нужный тон и, словно сёрфингисты, сло­вив волну, скользнули в опасную и увлекающую мощь танго. Опытные игроки, они немедленно отступили и освободили тела от возникшего обмена токами.

И вот он уходит, стройный, темноволосый, молодой. Взял телефон и позвонит вечером Даше, и будет её утешать. Без любви и без страсти. А почему Элла не может попросить утеше­ния? Также без любви, из простого сочувствия?

— Слишком уж молод он для меня. Я же в полтора раза старше. Не потяну, — повторила Элла Матвеевна слова Лёши, улыбнулась, прошлась легким танцующим шагом Саminata и только теперь выключила музыку.

— Как это прекрасно — быть слишком молодым для кого-то.

волки и козы

— Козлята! Слушайте, говорю же!

Козочка в узких брючках и блузке с легкомысленными рю­шами нервно била в паркет копытцем в золочёной туфельке.

— Я ушла за молоком. Вернусь скоро. Никого не пускать — надоело за вашими гостями грязь выносить, опять же всё в доме сожрут и выпьют. Не напасёшься на всех.

— Ма, купи лучше пивасик, — сонно и без экспрессии про­блеял старший.

— И сигарет, — добавил второй, уже более нахально, — чай, выходной: будет праздничный обед.

Козочка равнодушно обвела взглядом нагловатые физионо­мии, потом повернулась к зеркалу, придирчиво себя осмотре­ла, поправила завиток над ушком, подкрасила губки, накину­ла сумочку на плечо. Готова.

— Обойдётесь, — кинула она, уже выходя. — Пивасика им. Работаю одна. Отцы ваши только о себе думают, денег уже вто­рой месяц не шлют, козлы. А если бы вы не спёрли стратеги­ческий мамкин запас пива ещё в среду, то праздничный обед, возможно, и случился бы. Короче, к папашам обращайтесь. И уроки делайте, двоечники!

Она уже закрыла за собой дверь, потом вернулась и задум­чиво добавила:

— И это… Говорят, волк тут опять вокруг дома шастает. По­осторожнее с ним, поаккуратнее.

И она потопала, высекая туфельками искры на асфальте, вся в нервных мыслях о том, как тяжело поднимать сыновей без отцовской длани.

Козлята заскучали. Ярких идей ни у кого не было. Слушать музон, смотреть тупо в окно и вяло переругиваться было делом обычным и не зажигающим. А душа просила праздника.

Младший, сидевший на подоконнике, вдруг подал голос:

— Волк!

Козлята сгрудились у окошка, выглядывая в него из-за тон­кой занавески.

Волк прогуливался вдоль забора с видом деланно безразлич­ным. В руках у него был объёмный куст, походка развинчен­ная, неуверенная какая-то, вид в целом подозрительный.

Волк был матёрый, крупный, упитанный, одет щегольски, в тёмных очках, с сигаретой в острых зубах.

— Пойти, что ли, сигарету стрельнуть? — худенькому коз­лёнку очень хотелось курить.

— Ага, и заодно начистить рыло, — накачанному не терпе­лось размяться.

— Мать велела быть осторожными, — произнёс козлёнок с ветвистыми рожками.

— Ой, да сиди уже на печке, красавчик, — набросилось всё стадо.

— Ребята! Он сюда валит, — предупредил высокий статный козлик. — Теперь сам напросился.

Козлята приободрились, повскакали с мест, похватали, кто что успел, и сгрудились возле двери.

…Козочка звонко цокала туфельками, приближаясь. Она быстро обернулась за товаром. Волк слышал её мелкие ритмич­ные шажки, но не мог сообразить, куда ему убраться с дороги, на которой встреча неизбежна.

Козочка резво появилась из-за поворота и, бодро пружиня шаг, поравнялась с ним.

— Привет, Вольф, какими судьбами? А ты куда…

Она с изумлением разглядывала его насквозь мокрую рас­стёгнутую рубашку, без пуговиц и с оторванным рукавом, явст­венно выступающую шишку на лбу и расплывающийся бланш под глазом. Сквозь драную рубашку видны были царапины на животе и ниже локтя, вид волка в целом был плачевный.

— Ты откуда? Что случилось?

Она округлила глаза и забыла закрыть ротик.

Волк набычился. Он стёр с лица растерянность и нежность, на­лил глаза кровью и продемонстрировал свирепость вместо позора.

— К тебе ходил, Козетта…

Он ещё держал в руках ошмётки букета.

— Вижу, красивая одинокая женщина на большом хозяй­стве. Иждивенцев у неё куча, хлопочет целый день, сама кра­сотка.

Он протянул в её сторону лохмотья цветов, потом швырнул их на обочину.

— Свататься ходил, дурак старый. Мне напели эти коровы: главное, чтобы дети тебя приняли, женщине это самое главное. Тьфу! Приняли, как же! Бандиты малолетние!

Волк демонстративно обошёл козочку и, ссутулившись, по­брёл прочь.

— Эй, Вольф! — Козетта явно была обескуражена. — Возьми пивка, пойдём к нам. Обещаю, вы помиритесь.

— Во-во! Мне с ними ещё напиться! Чтобы точно мне зубы выбили. Волки!

Он удалялся, засунув руки в карманы, шаркая и от злости поводя плечами. Козочка растеряно проводила его взглядом и тоже разозлилась.

— Козёл!

ШКАТУЛКА ПО ИМЕНИ МИРАБЕЛЬ

Пять часов утра, а не спится. Елена всегда встаёт рано, но пять рановато и для неё. Она ставит чайник, приготавливает любимую чашку, сыплет кофе в турку. Потом идёт в ванную и выливает на себя ведро холодной голубой воды. Прямо на ма­кушку. Ввуухх!

Тёплая махра принимает тело в объятия, чайник привет­ствует утро весёлым дымком над носиком, чашка фарфорово белеет и тихонько позвякивает. Но дом ещё спит. Что делать в такое ладное, раннее, тихое и ароматное, доброе утро? Можно разрешить себе немного нежного и редкого волшебства. Елена берёт в руки шкатулочку.

У шкатулочки есть имя — Мирабель. Откуда оно? Никто не знает.

Мирабель таится на туалетном столике вместе с другими ко­робочками, вазами, косметичками и совсем не заметна среди их ярких расцветок и изящных силуэтов. Елена открывает её не часто. Ну, сами посудите, это как носить жемчужное ожере­лье с джинсами и кофтой. Нет, Мирабель открывается только в такие ровные и безмятежные часы с зёрнышком грусти.

Елена нажимает на тугую защёлку, приоткрывает выгну­тую крышку, любуется, перебирает. Пожалуй, сегодня следует выбрать вот это: бирюзовое. Ах, какой счастливый день!

Половина девятого и тысяча планов. Лена бежит по сту­пенькам, не дожидаясь ползучего и скрипучего лифта, толка­ет тяжёлую дверь и попадает лицом прямо в солнечный луч. Июльское утро, васильковое небо, макушка лета, середина ра­достной и полнокровной жизни.

Солнце до самого обеда упрямо смотрит свозь стекло и тюль Лене прямо в лицо в ожидании. Лена понимает намеки.

Рабочий день её не тяготит, но и не воодушевляет, а душа требует насладиться летом, запомнить жаркое палево, льюще­еся из бирюзового купола. Такой день требует к себе внимания и понимания, что такие наслаждения на землю сериями не шлют. Лена и понимает. Она перебирает в уме свободных под­руг и варианты продолжения летнего подаренного счастья. Ре­шено: едем на реку. А куда же ещё в такой день?

Компания собирается быстро — остальные желающие дого­нят. Три подруги, удравшие с работы, брутальный приятель, корзинка с угощениями, солнечная пытка, небесная ласка, непрезентабельная «шестёрка», — вот и весь набор. А какие у него возможности, боже мой!

Домчались, расстелили салфетки, звякнули рюмочками, окунули ноги в ледяную воду. Уж такая эта река! Окунуться в неё готовы были только Лена да Димка, а на самом деле упали в воду все. Ну невозможно же смотреть, как другие, повизгивая и гогоча, смакуют контраст жары и холода. Так что отсутствие купальников у подружек обернулось романтичным купанием в длинных юбках. Красиво вышло.

Ещё по рюмочке да закусить краснобоким помидором и хле­бом с хрустящей корочкой. Ну и пусть не по этикету. Смешно. Всё вокруг смешно и радостно: вот тот парень в сомбреро с пол­метра, вон те дамочки, что плавают с килограммом косметики на лице и морщатся от любых летящих брызг, чиркающих в воздухе. И вон те чуваки, которые пытаются стать на водные лыжи, но моторке не хватает скорости, и очередной лыжник уходит под воду вместе с лыжами и огромными солнцезащит­ными очками.

Смешно, даже когда Димка возвращается чёрт-те откуда, дышащий как паровоз и возмущённо обвиняющий подруг, что, дескать, они и не заметили, как его река чуть не унесла на фарватер. Димка и впрямь очень взволнован, но кто же всерьёз верит в опасность в такой лазурный день? Да ещё для Димки.

И Димка такой крутой, накачанный, весь в наколках и очень весёлый, так что все барышни вокруг искоса пялятся на него. А сама Лена и её подруги в середине своих расчудесных лет, ещё с талиями, но уже без опасений за репутацию. Им слегка за сорок, и они такие же жгучие, как июльское солнце, и такие же прекрасные, как эта бесконечная голубизна.

Подтягиваются остальные участники пикника. День не клонится к закату, потому что у этих небес в июле не бывает сумерек. Но вдали погрохатывает, и на горизонте белые облака наливаются тёмно-серой тяжестью. Бегом!

В ста метрах от берега в старом запущенном садоводстве у Елены спрятан малюсенький дачный домик. Успели. Пока мужчины придумывают, как заварить чай и допить коньяк на крохотной кухоньке, подруги валяются в мезонине в обнимку на большой кровати среди подушек, вздрагивая от ужасного ужаса, вызванного раскатами грома.

Так тепло и нежно в объятиях, так порывисто раскрывают­ся тайны и выдаются шёпотом подкожные секреты, так дове­рителен союз и теплы руки. Пусть льёт безразмерный дождь, размывая дорогу, делая беспомощной скромную «шестёрку», пусть барабанит чокнутый ливень, заглушая дамские призна­ния и байки, пусть никогда не кончается это тёплое смешанное дыхание трёх женщин, доверчиво повествующих друг другу свои истории и выдумки.

Ливень закончился, день померк, остался лишь тенью вос­поминания, сюжетом запомнившегося дня. Елена называет его бирюзовым. Она осторожно кладёт яркий образ обратно в шка­тулку с нежным именем Мирабель. На сегодня достаточно.

Милые подруги, всё реже наши встречи и суше разговоры. Откровения в них всё реже и мельче.

Дорогой Димка, кто бы мог подумать, что так случится?

Дачный домик у реки, как ты там? Может, поселился кто-нибудь на радость тебе, а может, грустишь в одиночестве увя­дания.

Мирабель закрыта и заперта на строгий секретный замок.

Елена Сергеевна приводит в порядок воспоминания, спаль­ню и начатую работу. Всё. Будем ждать нового наплыва прош­лого, далёкого прошлого.

Пока, Мирабель!

ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА

Снег закружил с вечера. Люди, увидев круговерть снежи­нок, приникали к окнам, рассматривали снегопад, умилялись хрусталикам, прилипающим к стеклу, словно этого чуда ни­кто не помнил. Первый снег всегда неожиданный, радостный, добрый. Заскучавшая земля легко и любовно принимала снег в объятия, в которых белые хлопья растворялись и исчезали, оставляя влажный слезливый след и короткую память о встре­че.

Эта женщина всегда встречается мне в такие дни, когда строгий будничный ритм вдруг даёт сбой, и сквозь него проса­чиваются настроения и мечтания совсем не обоснованные и не логичные. Эта женщина встречается мне в лёгком кружении снежинок или в печали моросящего дождичка, в сумбуре ве­треного дня, шелестящего всеми кронами вверху и задувающе­го сквозняки в жилища.

Она ни разу не возникла передо мной в яркий погожий пол­день или на щебечущем весеннем рассвете. Её время — пере­ходное.
Она одета неброско, кажется даже, всегда одинаково: деми­сезонное пальто, замшевые полусапожки, фетровая затейли­вая шляпка. В руках у неё не бывает ни сумки, ни зонта, ни книжки. Разве что тонкие перчатки.

Она медленно проходит мимо меня, внимательно рассма­тривая прохожих, часто слегка улыбаясь. Или же я вижу её на дальней скамейке дубовой аллеи, по которой бегаю в «Пятёроч­ку» по субботам. А иногда она просто стоит под высоким дере­вом на берегу озерца и смотрит на шурующих по воде уток, хва­тающих наперегонки кормёжку.

Она никуда не торопится, не опаздывает, не догоняет. Она не кидает опасливый взгляд на запястье левой руки, не всма­тривается тревожно вдаль, не оглядывается нервно по сторо­нам — она никого и ничего не ждёт. Она меня бесит.

Я прохожу мимо, держа четыре сумки наперевес, не имея возможности поправить съехавший капюшон, в сумке звонит телефон, а проезжающий «мерин» веерно орошает мой белый пуховик жирной жидкой грязью.

Она проходит мимо и даже словно сквозь меня с видом пол­ного спокойствия и безразличия к моему ущербу и психозу. Я злобно смотрю ей вслед и отслеживаю, как она медленно исче­зает в белом летающем молоке. Ни сочувствия, ни огорчения.

Она проходит по моей улице, не замечая несущихся машин и галдящих прохожих. Ей вслед смотрят из окон тёплые кара­пузы, зеленоглазые кошки, плюшевые медведи и свисающие из кашпо нити растений.

Я верчусь в сутолоке дней, подчиняясь строгим правилам дисциплинарного батальона: подъём, завтрак, все на выход; работа, работа, работа, все на вход; ужин, посуда, тряпка, книжка, объятия, отбой. Даже снежинки вокруг меня не тан­цуют, а маршируют. Правда-правда! С какой стороны на них ни глянь, они падают ровными шеренгами и колоннами в со­ставе чётких и расчерченных квадратов.

А вокруг неё они исполняют немыслимую джазовую ком­позицию: окружают её силуэт, то убыстряя темп, то замирая в синкопе, взмывая зачем-то вверх и влево, и плавно опуска­ются, нежно касаясь воротника, светлого локона и замши бо­тиночка.

Праздная, одинокая и невозмутимая женщина, которая не ведает скуки дней, тщетных хлопот, разочарований и потерь, алчности и зависти, горечи и сладости воспоминаний, ужаса потерь и страха смерти.

Иногда я сомневаюсь в её существовании, а иной раз с изум­лением вспоминаю, что это я сама.

ПЕНСИЯ

Валентину Михайловну поздравили от дирекции, от проф­кома, от бухгалтерии и собственно от отдела. Поздравления имели традиционный вид: папка с выспренным текстом, от­крытка, приказ на премию, конвертик с денежкой и большой букет роз не первой свежести.

Валентина стояла посреди офиса, заваленного коробками с бумагами, бумажными же папками, техникой и горшками с пожухлыми растениями, сложив руки на объёмном животике, в дорогом костюме, принимая пожелания успехов в труде ско­рее серьёзно, чем радостно.

Работу покидать она не планировала, просто с этого дня к её доходам прибавляется ежемесячная скромная денежная сумма. Но ритуал в коллективе соблюдался неукоснительно, в соответствии с коим Валентина накидала на стол, пригласила коллег, хлопнула пробкой. Посидели.

Дома тоже приготовила угощение, но никто на него не за­глянул. Валентина сначала удивилась тому, как это вышло, но ответ нашёлся быстро. Сын вызван на работу по поводу очеред­ного ЧП, Вика одна ни за что к ней не поедет. Мужа Валентина заранее спровадила в санаторий, а подруги уже все отметились на работе. Вале стало скучно. Вообще ей давно скучно.

Пенсия. Это такой рубеж в сознании женщины, после кото­рого кажется, что жизнь катится под горку быстрее, чем пре­жде, и хочется успеть схватить последние полагающиеся радо­сти. Какие?

Валентина весь вечер, не включая света, сидела у окна и ду­мала именно об этом. Какие радости полагаются ей на склоне лет? Вечер наливался синевой и уходил в ночь, телефон мол­чал, чай стыл в белой чашке среди пирожных и вазочек с варе­ньями. Это и есть жизненные итоги? Или ещё не совсем итоги? А скоро ли наступит окончательный расчёт?

Валентина Михайловна копила на пенсию с самого цвету­щего возраста.

До замужества она денег не считала, они и были-то папины и мамины. Да и в начале семейной жизни Валя не экономила. Жили они с мужем в коммуналке, из мебели был куплен шкаф, тахта и стол в комплекте с двумя стульями. На стенках пови­сли полки с книгами, а телевизор завёлся году на третьем сов­местной жизни.

Всё, что удавалось сложить в течение года в потрёпанный кожаный кошелек, спрятанный в коробку с пряжей, Валя с Виктором отвозили на юг в августе месяце и тратили без остатка.

Остатка и не могло быть, хотя отдых был скорее скромным. Каждый раз муж сводил сальдо и сообщал Вале истраченную сумму уже в автобусе на подъезде к дому. Та ахала в душе, но делала блаженное выражение лица и нежно улыбалась супру­гу. Так она поощряла его согласие отдыхать каждый год у моря.

Она всегда выражала лёгкое пренебрежение к финансовым проблемам, если видела, что муж уж очень сильно страдает от невысоких доходов. Она легко отказывалась от любых прио­бретений в пользу спокойных домашних отношений. На этих добрых побуждениях произрастала репутация Валентины как особы легкомысленной и непрактичной, что было достаточно далеко от истины.

Она закончила творческий вуз, специализировалась на ор­ганизации массовых мероприятий, имела небольшой, но не­сомненный исполнительский талант, обожала представления с шумовыми эффектами, гремящей музыкой и неистовой толпой.

Её работа на первых порах не была особо доходной, но она давала множество положительных эмоций, о которых знают лишь творческие люди. Валентине удавались городские празд­ники, ведомые ею, самодеятельные коллективы занимали при­зовые места на конкурсах не реже, чем требовалась.

Артистов своих Валентина гоняла с концертами по райо­нам, добывала костюмы, упрашивала сварливых свекровей отпускать поющих невесток на репетиции. Сама она с удоволь­ствием выходила в длинном кружевном платье на сцену в особо торжественных случаях и пела жестокие романсы.

Иной раз Валя с ребятами из ансамбля совершали дерзкие рейсы по дачным поселкам в субботние летние вечера. Скучаю­щая молодежь мгновенно являлась на танцульки, музыканты собирали «в шапку» приличный денежный куш.

Начальник отдела культуры всегда с опозданием узнавал об этом и грозил страшными казнями, но ансамбль опускал голо­вы и не сознавался никогда. Безнаказанность дарила дополни­тельное удовольствие.

В один прекрасный день Валентина посчитала свою специ­альность данью молодости и ветрености и направила свои спо­собности в другое русло.

Собственно, ничего прекрасного в этом решении не было, а прекрасное было в другом. Валентина наконец-то заберемене­ла, и планы на жизнь приобрели более чёткие и грозные очер­тания. Её работа в Доме культуры в этих планах была слабым звеном!

Работа Виктора тоже не была сильным звеном. Да и сам Виктор со временем становился всё более слабой опорой.

Сильным звеном был свёкор Максим Петрович, который втиснул Валентину в бухгалтерию строительной организации и настоял на её поступлении в техникум на бухгалтерский учёт.

Валентина осторожно огляделась на новом месте работы, подивившись количеству бухгалтеров в одной отдельно взятой конторе. Дамы за столиками сидели всё больше в возрасте и всегда не в настроении. На Валю взирали мимо очков снисхо­дительно и даже, как ей казалось, брезгливо.

Методист культурно-массовых мероприятий был им не по нутру в принципе, а внедрение молодухи в коллектив по блату устанавливало довольно прочную и колючую преграду между новенькой и ветеранами.

Жизнь потекла размеренная, разумная, скучная. Вален­тине было трудно осваиваться в работе и строить отношения с грустными тетками. Но она была от рождения хваткая, до­статочно исполнительная и беспроблемная. Работа стала полу­чаться, отношения сглаживались.

И всё наладилось. Валентина родила сына, получила диплом, окунулась с головой в обычные житейские проблемы и думы.
Неожиданно Валя ощутила значительное своё превосход­ство над своими незатейливыми, сосредоточенными на работе коллегами. Образование первое было высшее и совершенно от­личное от бухгалтерского.

Город районный не блистал достижениями культуры и искусства, но он рос, прислонившись к великому прародите­лю: Ленинграду, поэтому даже в бухгалтерию строительной фирмы долетали осколки сведений о фестивалях, концертах и премьерах.

А Валя разбиралась в делах, далёких от дебета с кредитом, и она исподволь преимущество своё демонстрировала. То расска­зывала про новый спектакль, то роняла билеты с концерта, то читала книжку в перерыве. После отпуска делилась восторга­ми от морских ванн и красот Сочи. Коллеги, выросшие на ше­стисоточных огородах, смотрели на Валю опять мимо очков и зверски завидовали.

Но презирать уже не смели, чувствуя интеллектуальное превосходство противника. Валентина вела себя всё увереннее и в коллективе, и в профессии, и даже получила первое повы­шение.

Это было как нельзя кстати, потому что слабое звено Виктор потихоньку линял из семьи, попивал, отсутствовал, нёс околе­сицу, потом уже и оправдываться перестал. А сын рос, и Валя нажимала на работу, её поддерживали и коллеги, и начальст­во. Она постепенно меняла внешний облик и стиль жизни: ров­ная, доброжелательная, трудолюбивая, только излишне тре­вожная. Ну, там все такие были.

Валя подрабатывала параллельно в других формах, клепала балансики, спорила с налоговой, сочиняла претензии, отбива­лась в судах.

Сын рос, Виктор исчез. Валя даже не могла точно опреде­лить, когда видела его последний раз. Она неуверенно опре­деляла свой статус, когда это требовалось: замужем или уже нет.

Да и то сказать, материальной выгоды от его существования не замечалось. Когда он появлялся на Валиной территории, то приносил незначительные суммы. Вроде, помощь. А когда покидал семью, то просил заочно взаймы. И Валя переводила ему деньги, а потом сводила сальдо и получала отрицательное значение.

С одной стороны, статус замужней умалял Валину тревож­ность, с другой — положение жены алкаша расшатывало её не слишком устойчивое настроение.

Работа не была Валентине в радость, но она приносила всё более ощутимый доход и повышала самооценку.

Сын рос, свёкор дряхлел. Помогать родителям мужа, своей родне, учиться на всяческих курсах, быть сыну и трепетной мамой, и сноровистым папой — сил и времени требовалось всё больше, тут уж не до театров с концертами.

Валя сравнялась с приятельницами по запросам и бытовым привычкам. Она получила от городских властей те же шесть соток, яростно бросилась их осваивать, растить всякую огород­ную еду, обрезать, опрыскивать, перекапывать, мариновать урожай на зиму.

Разговоры в отделе усреднились до рецептов заготовок и пирогов да сетований на невесток, зятьёв и соседей. Валя сли­лась с подругами по работе и интеллектуально, и зрительно. Она располнела, нацепила очки и научилась на всё неприятное смотреть мимо них.

Она покупала и носила такую же одежду и тасовала в голо­ве те же мысли. Дамы в каждом отделе непременно надевали каждый день чёрные брюки и разноцветные кофточки с круже­вами, бахромой или стразами.

В праздники они наряжались в длинные лёгкие цветастые платья и туфли на высоких каблуках. К наряду полагалась су­мочка, зверский макияж и дорогие духи, бьющие наотмашь. Иногда на посиделках пели, и Валентина с удивлением обна­руживала, что голос её звучит не ярче, чем у подружек, и сов­сем не профессионально. Так как-то, средненько, без куража. И песни пелись одни и те же, невыразительные и заунывные.

Но Валентина не предавалась сожалениям. Доход неуклон­но уверенно подрастал; суммы, отложенные на важные прио­бретения, увеличивались; перспективы рисовались красивые и радостные.
Сын рос, росла и Валя. Валентина Михайловна.

Строительная контора имела собственное общежитие, кото­рое руководству наконец-то удалось перевести в жилой фонд, а потом и приватизировать. Валентинино положение позволило ей урвать себе кусок квартирного блага в виде двух смежных комнат и обменять их на очень приличную однушечку для сына.

Свёкор Максим Петрович умер неожиданно, и Вале при­шлось переселиться к свекрови: та резко сдала и приохотилась жаловаться и болеть. Приходилось бегать между всеми работа­ми, школами простой и спортивной, больницами и магазина­ми. Валентина уже и сама не блистала здоровьем. Лишний вес, за ним давление, щитовидка, на горизонте замаячил диабет. Как и все женщины в её конторе, она мало заботилась о себе, отдавая всю энергию сыну и родственникам. Она и помыслить не могла о собственных потребностях.

Так уж принято в её семье, в её кругу знакомых и соседей: сон, еда, отдых для женщины — это всё только после того, как все накормлены, ухожены, уложены. А то, что выпадает из круга забот о близких, это всё блажь, капризы и голый эгоизм. Какое уж тут пение?

Хотя иной раз Валя порывалась пойти в свой бывший Дом культуры, но она никак не могла объяснить самой себе, с какой целью. Петь в самодеятельности? Очень умно.

Наконец сын окончил школу, незаметно мелькнул его уни­верситет, похоронили свекровь, и сын привёл красивую и на­хальную Вику.

Разъехались. Вика отнеслась к Валентине холодно, но ува­жительно, однако помощь и наставления отвергала решитель­но. Деньги молодые поклялись зарабатывать самостоятельно.

Валентина загрустила. Это был тупик: деньги есть, заняться нечем, никому не нужна.

В мечтах Валентина видела себя уважаемой свекровью, обо­жаемой бабушкой, окружённой стаей милых малышей, цент­ральной фигурой большой и дружной семьи. Почему всё пошло не так?

Муж всю жизнь дистанцировался от всепроникающей Ва­линой энергии, сын бунтовал против, казалось бы, разумных доводов и законных требований. Невестка воздерживалась бе­ременеть, и обсуждать с Валей свои планы в этом отношении отказывалась наотрез.

Вот и итог: вечерние сумерки, одиночество, достаток и скука.

Валентина включила свет, открыла ящик шкафа, порылась в старой коробке, достала старую кожаную сумочку, вынула из неё сложенный вчетверо лист. Пересчитала на калькуля­торе столбики цифр. Денег за жизнь она скопила достаточно, чтобы оставить работу и не тужить. Но что делать с утра до вечера?

Валентина почему-то вспомнила студенческие годы, пер­вую работу, праздники в Доме культуры, весёлый заводной коллектив, себя у рояля, поющую во весь голос красивую неа­политанскую песню. Потом почитала поздравления коллег на открытках, застыдилась, что они ей не интересны и не милы. Расстроилась и обиделась на свою жизнь. Потом села к столу, выпила пару рюмок, съела любимый пирожок с картошкой, выпила холодный чай и рано пошла спать.

Через неделю Валентина поехала на семинар в Питер. День выдался тяжёлый, учеба показалась Валентине сложной, без­радостной, бесполезной. Она очень устала и расстроилась. Воз­вращаться домой не хотелось, напрашиваться к кому-то в го­сти тем более.

Она не поехала транспортом, решив прогулкой снять уста­лость и разгрузить голову. Строгая, прямая и величественная улица вывела её на широкий шумный проспект. Город стыл в полном отчуждении и безразличии к Валиным горестям. Это добавляло ей печали. Ведь раньше все площади, дома и зако­улочки были дружественны, любимы и внимательны. Театры и кафешки встречали её по очереди, были узнаваемы и неиз­менны.

Проспект проводил Валю на набережную, она прогулялась вдоль Малой Невы и вышла к стадиону. Где-то на арене совер­шенно не ко времени гремел джаз, децибелы зашкаливали. У Валентины совершенно не по настроению задвигались ноги в такт, отлетели тягостные мысли, в голове пронёсся ветерок.

Она подивилась давно забытому ощущению беспечности и тайному предчувствию. Так и шла, пританцовывая, до элек­трички, уже оставив далеко позади грохот музыки и отключив­шись вообще от всех звуков города. Музыка жгла её изнутри.

На следующее утро она позвонила на стадион узнать, нет ли у них вакансии, скажем, билетёра, или там кассира. Ей ответи­ли, что, к сожалению, нет. Им нужен только методист по орга­низации массовых мероприятий.

На три голоса

Она пришла в мою группу случайно. Если, конечно, призна­вать случайности в принципе. Просто пришла в клинику наве­стить знакомого и увидела моё объявление, набранное мелким шрифтом на листочке формата А4. То есть именно не случайно.

Я работаю психологом в разных местах, и в этом заведении я вела динамическую группу. Она и пришла: ей всё подряд было интересно, как потом выяснилось. Сначала она плохо ориен­тировалась в происходящем, сидела с выгнутой спиной, дере­вянным лицом, на котором отражались героические усилия понять, что происходит. А надо было не понимать, а почувст­вовать.

С чувствами у неё было вообще туго, поэтому один только мозжечок отдувался за всю её судьбинушку. И она всю свою достаточно долгую жизнь пребывала в уверенности, что мозг приведёт её к успеху или, на худой конец, к правильному образу жизни. Одним словом, тяжёлый терапевтический случай.

Вопросы она воспринимала, как повод оскорбиться, уходи­ла через час групповой работы вся гневная, обиженная, с крас­ными пятнами на лице и молниями во взоре. Я думала, что она сбежит, но нет, возвращалась.

Мне было очень трудно расшевелить её способность рас­крыть чувства, невозможно было пробиться сквозь бетонную стену защиты в виде высокомерия и агрессии. С другими участниками группы она вела себя отчуждённо, но не враждебно, прятала холодность и равнодушие за искусст­венной доброжелательностью. Тем не менее, она охотно велась на их манипуляции, хотя считала себя разумной и понятливой.

Постепенно она отогревалась, снимала броню, с изумлением училась распознавать свои чувства. Когда она впервые запла­кала на занятии, я поняла, что лёд тронулся. Хотя я сначала отнесла её к неоперабельным, в том числе из-за возраста, но она после долгих попыток начала пробуждаться.

Возраст тут имеет двойное значение. Человек на пенсии обладает выраженной ригидностью, это раз. А два — это то, что он вырос в атеистическую эпоху и приучен опираться исклю­чительно на силу собственного духа и рассудка. И это путь в глубины отчаяния именно в старости.

Я спросила, верит ли она в Бога. Отвечала уклончиво, но не отрицательно, скорее допускала присутствие в её жизни неких невнятных высших сил. Этого достаточно, чтобы я знала, на что опираться в работе. Для любого человека важно иметь того, кому можно перепо­ручить заботу о себе самом, кому довериться, у кого просить помощи, того, кому это по силам.

Со временем она научилась чувствовать высшую защиту и поддержку, но путь к церковной жизни был для неё отягощён гордыней и маловерием. Хотя я точно знала, что она читает Би­блию с упоением и ежедневно. Это тоже казалось мне подозри­тельным и отдавало тщеславием. Так или иначе, со мной она прикоснулась к обрядовой стороне веры и продвинулась даль­ше. Она научилась молиться и была у причастия.

Однажды я позвала её в Печоры к старцу. Мы собирали не­большую группу. Она согласилась не сразу, тревожась за то, что не умеет вести себя в монастыре. И она не имела к старцу вопросов. Я заверила, что вопросы появятся на месте. Поездка ей показалась обещающей…

…

Выехали на рассвете. Елена Максимовна вела машину сама. Она тронулась в путь раньше других, вырвалась далеко вперёд, и остальная группа догнала её уже у самого Пскова. Все вместе выпили кофе на заправке, перезнакомились. Утро просыпа­лось недовольное и неприглядное.

Пока Елена разглядывала из окна машины придорожные поселения, читала их смешные названия, с азартом уходила вперёд от компании, когда умелый водитель пытался её догнать, поездка походила на любую воскресную вылазку с друзья­ми. Днём предстояло поселиться в гостинице и найти старца, чтобы задать важный вопрос. Об этом Елена старалась не ду­мать, отодвинув поиск темы до нужного часа.

За столиком кафе в середине пути Елену Максимовну дружно похвалили за мастерство вождения и вообще за выезд. Мол, возраст не поме­ха отважным и решительным женщинам. Елена пожала плеча­ми. Она считала себя трусихой и слепой курицей, и на дорогу её выносило только неистребимое любопытство и жажда путе­шествий.

Дальше ей было велено двигаться в хвосте, потому что мар­шрут предлагался витиеватый. Елена рулила вслед за маши­ной друзей, разглядывала новые пейзажи, дивилась красоте долины и непривычной гармонии, разлитой в воздухе серого осеннего дня.

Прохладное уныние заполняло стылые равнины и тёмные перелески, окутывало тихие башенки колоколен и одиночные купола крохотных старинных церквушек, затекало в салон и проникало в беспокойную душу Елены Максимовны. Остатки старинных монастырей, раскиданные по холмам и урочищам, нисколько не оживляли картину, скорее завершали настрое­ние прощанья и безысходности.

Елена думала о бренности всего сущего, о своей жизни, бегу­щей к закату, о красоте и возвышенности мира, о скором собст­венном уходе из него и встрече с неизвестным и непостижимым.

Что она скажет монаху? Что боится умирать? И тогда он сразу поймёт её неверие и спросит, какого лешего она жала пе­даль четыре часа, чтобы доехать до монастыря. Зачем улыба­лась случайной компании незнакомых людей на остановках в кафе, где только сама Антонина, друг, психолог и вожатый в новый духовный мир, ей близка и мила? Зачем она изображала паломницу среди искренне верующих людей, когда она всего лишь ту­ристка и экскурсантка?

«Да, — пришло вдруг осознание, — я и в жизни туристка. Осмотрела экспонаты, и на выход. А зачем это всё было, так и не поняла».

Елена Максимовна снова представила себе неизбежную встречу с высшим и грозным судьёй. А ему что она скажет? Или там уже не спрашивают, а только выносят приговор? А как его смягчить при жизни?

Елена возблагодарила Антонину за все те трудности, кото­рые они преодолели вместе на психологических тренингах. Вспомнила, как несколько лет назад попала в её группу, как училась понимать себя, любить себя, доверять жизни и, нако­нец, принять высшую помощь. Эту помощь она не просто ощущала, а, оглядываясь на свою путаную, противоречивую жизнь, видела во времени и в ка­ждом корявом и капризном запросе. Словно голос с высот иронизировал над Еленой:

— Хочешь этого соблазна? На. Получи и распишись. Понра­вилось? То-то. Переходим к следующему упражнению.

Елена спохватилась и поблагодарила того, кто прячется в этих серых высях, за Антонину. Это действительно была судьбоносная встреча, изменившая её взаимоотношения с миром.

Однажды на занятии группы, задыхаясь от важности како­го-то открытия и желая всему миру подобных инсайтов, Елена спросила психолога:

— Почему бы объявление про твою работу не написать на большом листе и не повесить на видном месте вместо тетрадно­го оборвыша у гардероба?

— Кому надо, найдёт. Ты же увидела?

И вот теперь она едет с Тоней задавать вопрос монаху-про­видцу. И не знает, что для неё самое важное в оставшемся ей ко­ротком отрезке времени. И Тоня не подскажет.

Они прибыли, припарковали машины, прошли на террито­рию монастыря, и вся стайка убежала неизвестно куда. Елена не успела сориентироваться, боязливо обошла открытые храмы и ещё какие-то помещения. Оторопела от длинных очередей, не выясняя, чего в них жаждут приезжие. Нашла экскурсион­ную кассу и, почувствовав облегчение от знакомого формата, купила билет.

Ровесница Елены провела экскурсию добротно и трепетно, с надлежащим уважением и к истории, и к религии. Подтя­нулись попутчики. Шёпотом спрашивали, почему она не по­дошла к старцу. Елена соврала, что опоздала. Одна Антонина в ответ на этот обман взяла её за руку и повела в помещение церкви, где очередь совсем иссякла, и только человек десять переминались с ноги на ногу то ли от усталости, то ли от беспо­койства перед лицом прорицателя.

Монах был стар, мал ростом, тих, но строг. Он сидел на низ­кой скамеечке, куда к нему присаживались страждущие от­кровений, и Елена плохо видела происходящее. Иногда доно­сились обрывки фраз, завершающих разговор.

— И никаких детей! — грозно возвещал старец очередной посетительнице.

В полумраке церкви этой женщине в платке и длинном оде­янии можно было дать от сорока до пятидесяти. Она уже шаг­нула от батюшки, но оторопела, дёрнулась вернуться, но ста­рец предостерегающе выставил ладонь.

— Никаких детей, — уверенно и властно повторил он. — Иди!

Елена изумилась. Но она умела не делать скорых выводов. Может быть, речь шла об усыновлении, может, о поселении взрослых детей в одной квартире с родителями, может, о неу­местных ожиданиях в отношении детей. Елена больше напря­глась от грозных модуляций в голосе вещавшего. И беспокойно продолжила перебирать в уме варианты собственных вопросов. Её очередь приближалась.

…

Отец Трифон тяжело вздохнул, прошептал Иисусову молит­ву, сделал знак следующему.

— Ох, грехи мои тяжкие, — то ли посетовал, то ли пожа­ловался старик про себя, — каждый день одно и то же, одно и то же. Горько им, болезным, тягостно, безысходно. Болезней одних сколько, скорбей телесных, а уж душевных и вовсе не счесть. И всё-то они не о своей душе пекутся. Родители болеют, дети не слушаются, мужья выпивают. О себе редко кто печалуется. О своей бессмертной душе никто и не помнит, и не беспокоится.

Он омочил кропило в серебряной чаше со святой водой, махнул в сторону коренастого мужичка, от которого крепко несло табачным смрадом, усердно помолился, чтобы не впасть в гнев.

— Да, опять просьба о ближнем, — вздохнул монах и дослу­шал, собираясь с мыслями. Ныло колено, ныла спина, ныла душа. Сочувствовал мужичку, но и помощи не обещал. Да, дочке под сорок, да, не замужем, да, одинока. Но, неужели Господь должен её замуж приладить? Или, может, мы с тобой, трепетный папаша, совладаем? Как не понять, что ка­ждому уготована его судьба и его задача?

Он ещё раз окропил дурно пахнущего посетителя и заго­ворил:

— Не может никакой человек решить судьбу другого чело­века. Дай ей волю, не присматривай, не вяжись, займись своим делом, да не гневи Господа жалобами.

Отец Трифон мог бы сказать, что сегодня, как и всегда, мно­гие посетительницы жаловалась на мужнины побои и просили благословения покинуть постылого, грубого, нелюбимого со­жителя. И так по очереди: найти мужа, да образумить мужа, да оставить мужа. Э-хе-хе… Но каждый прав в своих поисках. Господь знает, куда ведёт. Вот и эта женщина, что робко присела на краешек и мнётся с вопросом, Еленой назвалась, сейчас будет просить изменить начертанную Всевышним судьбу, свою ли, чужую ли. Губы дрожат, спросить не смеет. Эх, гордыня.

— Батюшка, — голос-то дрожит, — я к вере очень поздно пришла, годам к шестидесяти, — плачет.

— Ох, вот-те на! Трудно тебе будет, матушка, трудно.

Монах унял осуждение, вспыхнувшее в душе. Вот так: всю жизнь грешить, гоняться за химерами, хулить Бога, а под ста­рость замаливать содеянное да по монастырям прогуливаться. Уверовала она…

— Я люблю Бога, — шепчет женщина, — но не исполняю завет. — Слёзы. Искренние, тихие, обильные.

— Не исполняю. Я никак не могу научиться любить людей, — она размазывает слёзы по лицу, плачет уже в голос. — Нет, я не испытываю злобы или ненависти. И стараюсь любить. Но раздражают они меня. Как только послушаю, что они го­ворят, так и почувствую осуждение, а то и гнев. Никак мне не совладать с собой. Как быть, батюшка? Бог велел любить ближнего, а я…

Отец Трифон помолчал. Что тут скажешь? Трудная задача. Самая трудная. Помнить, что Господь говорит с тобой через каждого встречного. Вот и он сам, Трифон, каждый день выходит к длинной очереди страждущих прихожан, внимающих ему, ло­вящих каждое слово, как откровение.

— Я так же, как и ты, — думает монах, — каждый день бо­рюсь с осуждением, гневом и унынием, но снова слушаю жало­бы, упреки, оговоры, внимаю страстям и безумию, ищу слова утешения и оправдания. Тяжкое послушание, ох, тяжкое. Но я несу его с молитвой и благодарностью. А что я скажу тебе? Тебе не по силам такой подвиг. Люди раздражают.

Отец Трифон смотрит на женщину с пониманием и ещё раз кропит скорбную фигуру святой водой.

— А ты, матушка, меньше с ними общай­ся. Да, поменьше разговаривай, и не будет тебе соблазна. И словно улыбается просветлённому лицу с мокрыми полосами на щеках.

— Так просто? — изумляется Елена Максимовна.

— А зачем посылать себя на подвиг, который не по силам? Ступай, матушка, да молись вместо пустых разговоров.

…

Мы возвращались из Псково-Печерской обители. Я всегда вожу туда своих клиентов. Не всех, а только тех, кто готов при­нять помощь Высших Сил, как бы они это не называли. Таким людям легче получать и психологическую помощь. Те, кто над­еется только на себя, быстро выбывают из терапии, буквально после первых улучшений состояния. А потом лучше не знать про их падения.

Я считала, что Елена не пройдёт путь даже до середины. Но я, к счастью, ошиблась.

На обратном пути я ехала с ней. Мы молчали. Каждая обду­мывала подарок отца Трифона. Я не спрашивала, она не рас­сказывала. Но она стала проще и ближе. Так происходит не всегда. Но происходит.

АРХЕТИПИЧЕСКОЕ

Ехали давно. Микроавтобус оставил далеко позади себя ас­фальт и трясся по грунтовке со скоростью курицы и грацией молодого козлика. Он подпрыгивал, брыкался, и временами его задок заносило вперёд носа.

Пассажиры приноравливались к его стремительным взлётам и жёстким посадкам, переносили неудобства стойко и изобре­тательно, цеплялись за скользкие выступы и мелкие впадины автомобильного интерьера. Три мужчины и две женщины.

— Послушайте, эй, послушайте! Вот вы, вы, мужчина, — голос молодой девушки был слаб, тих, но капризен, — скажи­те, наконец, водителю, чтобы ехал аккуратнее. Душу вытряс. Спросите его, сколько ещё такой дороги будет?

— Так Вы можете и сами спросить, — улыбнулся пожилой сосед с густыми седыми усами и красивыми седыми локонами до плеч.

Молодка поджала губы и повела плечиком, тяжко вздохну­ла и отвернулась от попутчиков.

— Эй, командир! Долгое у нас будет родео? — громко и ве­село прокричал плечистый парень с переднего сиденья, — не­возможно ни читать, ни киношку поглазеть. — Как тебя? — он бросил взгляд на лобовое стекло с приклеенными записками разного рода. — Балуев Нестор, долго ещё скакать?

— Потерпите. Лишь бы машина выдержала, а не вы, — шутканул устрашающе водитель с редким именем.

Ещё минут десять автобусик сражался с ямами и канава­ми, потом взрыднул, протарахтел и испустил дух. Пассажиры замерли, с надеждой ожидая успокоительного комментария Нестора. Тот попробовал возродить к жизни двигатель, поку­мекал, произвел ещё какие-то действия и вычисления в уме. Потом вышел из кабины, присел на придорожный валун, по­рылся по карманам, закурил и потянулся.

Размявшись и отстрелив щелчком хабарик, Нестор вернул­ся на своё место и ознакомил коллектив с ситуацией:

— Всё, — он был весел и ласков, — кончились ваши страда­ния. Дальше авто не поедет. Располагайтесь на травке, вольно.

После короткого, но энергичного, обсуждения стало известно, что стуканул мотор, что до ближайшего поселения километров сорок, что связи в этих местах нет из-за впадины, внутри которой лежит их маршрут, что проколесить в этих местах может только случайный ездок, и, стало быть, никакой скорой помощи.

Но была и хорошая новость. Если маршрутка не вернётся к месту назначения, её будут искать, и искать будут в этой низи­не на этой горбатой дороге. Потому что на всём маршруте имен­но здесь отсутствует мобильная связь.

Помолчали. Повздыхали. Потыркали в телефоны под на­смешливым взглядом Балуева. Ещё помолчали. Осмотрели местность, потом повнимательнее рассмотрели друг друга. Совсем погрустнели.

— Ну, мы так и останемся незнакомцами? — ни к месту пло­тоядно улыбнулась дама постарше, оглядев спутников и задер­жав взгляд на спортсмене.

Мужчины суетливо начали переглядываться, не зная, кому начинать знакомиться. Средних лет, модно и дорого одетый гражданин убрал с колен портфель, слегка согнувшись в услов­ном полупоклоне, внятно с пафосом представился:

— Королёв Христофор Сергеевич, директор предприятия «Севрыба», еду в командировку по обмену опытом. — Он слегка замялся и добавил, — для своих Крис. А свои у меня все, — он широко развел руками, показывая, что все пассажиры злопо­лучного микроавтобуса, включая шофера Балуева, теперь его.

Это было приятно, потому что у всех успело сложиться мне­ние, что во всей вселенной до них больше никому дела нет.

— Сейчас попробуем продумать тактику и определить оче­редность действий. Дамы, прошу не унывать. — Он заботли­во улыбнулся даме постарше и протянул руку седому соседу.

Тот её пожал, элегантно откинул седую прядь со лба и заго­ворил хорошо поставленным голосом оратора со стажем.

— Умников Антон Петрович, — назвался он, тоже условно привставая. — Преподаватель теории вероятности, профессор, доктор наук. Для своих Тосик. И, да, Крис прав, мы тут все на нео­пределённое время свои. Думаю, следует подождать, когда миро­здание само предположит нам развязку и приоткроет завесу над своим замыслом, по которому мы все здесь и сейчас. Про­шу прекрасных дам любить нас и жаловать. — И тонко так улыбнулся.

Плечистый приосанился, выдержал паузу и с нажимом про­изнёс:

— Геннадий Бондаренко, подводник. — Он нарочито поту­пился, выдержал паузу и добавил: — Для своих просто Бонд. — И на всякий случай косо посмотрел на водителя.

Балуев с любопытством наблюдал за сценой знакомства. На­ступила очередь женщин.

Красивая дама лет тридцати пяти, непринуждённо и кар­тинно откинувшись на спинку, проворковала:

— Венера Страстбург, специалист по связям с общественно­стью. Ехала на фестиваль медийных проектов, но теперь уже не уверена, что успею к поезду. Что ж. Всё прекрасно, если слу­чай свёл меня с интересными собеседниками и содержательны­ми людьми. Приятно познакомиться. — Улыбка у неё была опасная, это почувствовали все трое. — Для своих всё та же Венера.

Наконец взгляды переместились на молодую симпатичную рыжеволосую девушку, уткнувшуюся носом в угол, молча и обижено его же и разглядывавшую.

Она подняла хмурое лицо и промямлила:

— Меня зовут Изиля Фозориева. Я студентка консервато­рии по классу флейты. Друзья зовут меня Инфузория, я не обижаюсь. Слово красивое. И инфузория тоже имеет право на существование. — Она покраснела и снова нахмурилась, поводила глазами во­круг машины и по лицам собеседников. — А где здесь туалет?

Остальные огляделись, как будто надеялись его увидеть у дороги.

— Так, — решительно скомандовал Королёв, — действи­тельно. Девочки — направо, мальчики — налево. Далеко не уходить, не подсматривать.

Неловко выбрались из машины, участники экспедиции скрылись друг от друга с двух её сторон для решения насущ­ной проблемы. Вернулись. В машину не полезли, а забрав лич­ные вещи, расположились живописной группой на дороге чуть поодаль. Инфузория приободрилась и голосом, более громким и уве­ренным, заявила о следующей потребности:

— Пить хочу. И есть.
Группа интенсивно порылась в сумках и рюкзаках. На узор­чатый шарфик Венеры легли: пачка печенья, остатки шоко­ладки, солёные сухарики, пол-упаковки чипсов, три баранки. Никто запаса еды с собой не вёз.

Водитель, внимательно наблюдавший за действиями неве­зучих пассажиров, удовлетворенно ухмыльнулся и полез в ба­гажное отделение. Оттуда он извлёк и открыл большую клеён­чатую полосатую дорожную сумку, вытащил из неё термос, пластиковые стаканчики, упаковки сахара, кофе и чая, два белоснежных батона, длинный огурец и нарезку колбасы. В сумке нашлась одноразовая скатерть, салфетки и гель для рук.

Балуев всё это богатство разложил на скатерти, которую он опытной рукой разостлал на густой и мягкой зелёной травке. Затем он ловко кинул замершим попутчикам пачку газет и широким жестом пригласил к импровизированному застолью. Упрашивать себя никто не заставил. Уселись на столь полез­ные газеты.

Перекусили, успокоились, Венера и Нестор покурили. Поев и развалившись вокруг скатерти-самобранки на манер древ­них римлян, потерпевшие почувствовали способность генерировать идеи.

Королёв настаивал на действии. Дескать, он пойдёт вперёд, а Бонд вернётся назад. Тот, кому повезёт больше, найдёт лю­дей, связь или транспорт.

Умников пошевелил губами, что-то посчитал, обдумал и вы­разил опасения, что это только вызовет затруднения. Напри­мер, Королёв приведёт помощь, а надо будет тащиться на пои­ски Бонда. Или наоборот. А ещё он выразил опасения, что тот, кто найдёт попутку, на ней и смоется. Оба мужчины вскипели, но и задумались. Женщины наотрез отказались от разделения группы.

Помолчали. Королёв посетовал, что машину не проверили хорошенько перед выездом.

Умников, вздохнув, возразил, что не в Швейцарии живём, чтобы иметь такой сервис в глубинке.

Бонд в ответ выразил желание набить морду неизвестному механику, поскольку дело и вправду происходит не в Швей­царии.

Снова обсудили план Королёва и снова от него отказались.

Венера устала сидеть и полулежать, поднялась и пошла раз­мяться. Она походила вокруг машины, покружилась, продела­ла целую серию вроде бы физических упражнений, а на самом деле затейливых завлекательных движений.

— Эй, кавалеры, давайте танцевать, раз у нас нет более серьёзных дел. Тем более, что дело к вечеру.

Путешественники скромно заулыбались, но с места не со­шли. Балуев отреагировал быстро, словно только и ждал от путешественников дурацких идей и готовился к любому предложенному действию. Он включил радио в машине, нашёл романтическую мелодию и составил Венере пару.

Музыка негромко несла из салона лёгкую мечтательность и чуток эротизма, дама безмятежно запрокидывала голову, под­ставляя красивое лицо как бы голубизне неба, а на самом деле коварным прищуренным глазам Нестора. Водитель умело, но как-то без особых чувств, кружил партнершу, успевая заме­чать перемещения других персонажей.

Раздался всхлип. Танцоры замерли, и все обратили головы к Инфузории.

— Я домой хочу. Меня жених ждёт. И у меня голова болит. Сделайте музыку потише. Я спать буду.

Нестор проводил даму до кресла, перешёл на водительское место, сделал движение рукой и завёл машину. Пассажиры повскакали со своих газет, завопили, захохотали, бросились обнимать друг друга и хлопать по плечам Балуева. Даже Инфу­зория запрыгала, затопала, захлопала и обняла за шею доволь­ного шофёра. Торопливо расселись по местам, словно опасаясь, что машина передумает, и двигатель снова заглохнет.

Автобус напрягся, разогнался и поскакал по буеракам дальше.

— Слышь, а ты говорил, что движок загнулся, — задал во­прос Бонд по окончании приступа радости. Чё это было-то?

Балуев не сразу, и как бы додумывая долгую мысль, не по­ворачиваясь, ответил:

— Я в этом месте курю и пью кофе. Вот машина и выучилась здесь тормозить.

Потом повернулся, оглядел обалдевших пассажиров и бес­печно признался:

— Ну, шутка же. Перерыв мне полагается? Полагается. Мо­тор перегревается? Да. И, спокойно, Бонд, не надо на меня так смотреть. Ну уж простите меня, примите в зачёт кофе с бутер­бродами.

Когда волнение улеглось, и все разулыбались и расслаби­лись, он выдал вторую порцию секрета.

— На психологии учусь заочно. Изучаю архетипы. На пра­ктике. Так чудно: ситуация каждую поездку одна и та же, а реакция у людей самая разнообразная. Поэтому запасаюсь пе­рекусом.

Пассажиры опешили, и по салону покатилась волна непри­язни и даже агрессии. Нестор остановил машину, сунул руку в бардачок и достал бутылочку вишнёвой наливки.

— Десерт во имя науки! За вас, любезные архетипы!

БЕНЕФИС

Нина, несомненно, очень милая женщина. Знаете, бывают такие дамочки, которые вызывают одобрение людей с самыми разными установками, подходами, вкусами и предпочтения­ми. Ну не то, чтобы обязательно симпатию, скорее можно сказать, что они не вызывают неприязни. Их легче не заметить, чем рассер­диться на них.

Нина образованна, много читает, разбирается в литературе и немного в искусстве. У неё много добрых друзей и миллион знакомых. Она прекрасный рассказчик и инициатор полезных и весёлых занятий для души и тела. Она чудесная родственни­ца и щедрая душа. Вам уже скучно?

Нина обычная женщина, робкая и даже стеснительная. Не то, что слова грубого от неё не услышишь, но и мысли свои Нина упорно фильтрует с целью оставаться даже наедине с со­бой возвышенной и прекрасной. Но она же обычная женщина, и, как это бывает у обычных милых и возвышенных женщин, иной раз так вспылит, так разойдётся, что три дня посуда на полках звенит, и занавески колышутся. Не говоря уже о муже. Он тоже тогда звенит и колышется. Три дня.

Так случается не часто и, как вы правильно заметили, толь­ко дома, между полками и шторками. И разит гнев Нины ис­ключительно супруга, потому что живут они вдвоём. У них даже кота нет. Хотя кот тут был бы на пользу. Ну где вы ви­дели милую возвышенную женщину, орущую на кота? Или в присутствии кота. Я лично не видела.

Повторяю, это случается крайне редко. А в обычной жиз­ни Нина гладит мужу рубашки, кормит его жареной свини­ной, водит в театр и устраивает к стоматологу. И ещё она законопослушна. Она платит за проезд, даже если кондук­тор её не заметил, она в пустом кинотеатре садится только на своё место, она сдаёт книги в библиотеку вовремя, она скорее пропустит электричку, чем попросит продать ей би­лет без очереди.

И что-то в ней есть такое, что притягивает к ней приговор и наказание, если она нарушает закон. Я лично видела, как Нину встреча­ют вахтёры. Сидит такой старец перед лестницей, уводящей в горние выси многоэтажной конторы, скучает, прикрывает ку­лаком рвущийся в неудержимой зевоте рот, разглядывает без интереса женские личики да ножки и вдруг видит Нину. И он делает стойку. То есть буквально он поднимается на ватных, затёкших от неподвижности ногах, наклоняет к Нине негнущийся корпус и шамкает глухо и важно:

— Ваш пропуск!

И ничего не значит, что вверх и вниз снуют стайки посети­телей, которые не только пропуска никогда в жизни не имели, но и старикана этого решительно не видят и в ум не берут его страшный окрик. А Нина обмирает, лезет в сумку, словно документ там лежит на самом деле, роется, мямлит, что забыла. Наверное, с перепу­гу думает, что он там есть. Не знаю, что она там кумекает в этот момент. Но ищет. Я пинаю её в спину, тащу за рукав и говорю часовому:

— Нам назначено, — и увожу обмякшую подругу вверх по лестнице.

Но у себя дома Нина преображается, становится вальяжной и строптивой. И это нормально. Зачем нам дом, где мы не мо­жем позволить себе расслабиться и покапризничать? Тем бо­лее, что муж Нину любит, лелеет, балует и предусмотрительно не нарывается. Потому что обычный домашний любящий муж­чина никак не может повлиять на ситуацию, в которой милая возвышенная женщина неожиданно выходит из себя.

И в этом тоже есть проявление великой гармонии, когда от­ношения не обструганы и отполированы до тошноты и судорог голосовых связок, а имеется в них свободное пространство для выражения. А выразить можно и несправедливую претензию. И принять каприза от любимой женщины тоже можно. И вкусить радость примирения после бури и радуги. Сложно, да.

Так о чём я собственно повествую? О случайном перевопло­щении. Слушайте меня.

Нина — большая любительница театра. Много интересного на сцене видела, спектаклей запомнила, катарсисов пережила. Но сама она в себе артистического дара сроду не имела и никог­да не сожалела об этом. Участие в литературном монтаже в бес­правные школьные годы было пиком её сценической карьеры и причиной отказа от таковой.

Она практически не играла, не сочиняла и даже никогда не врала, потому что для вранья надо сначала войти в роль, а по­том из неё безопасно выйти. И надо следить за враньём, чтобы голос, жест, поза, мимика не выдали. Смелость нужна для вра­нья и вдохновение. Пропуск нужен, одним словом. А Нина без пропуска никуда.

Но один поход подарил ей незабываемый опыт, и доста­точно часто вспоминает она обстоятельства того мистического дня. И все смеются.

Представьте себе пасмурный осенний питерский вечер, ко­торый должен завершиться долгожданным просмотром нашу­мевшего спектакля популярного режиссёра в любимом театре. Нина ждала этого дня с момента приобретения билетов, приготавливаясь получить удовольствие и разделить его с лю­бимым мужем. Билетов было два.

Нина нарядилась, прихватила подходящую к моменту те­атральную сумочку, нарисовала на веках стрелочки и, задрав носик кверху, направилась навстречу интеллектуальному удо­вольствию, оттенённому предстоящей рюмочкой коньячка в театральном буфете.

Мужу следовало присоединиться к ней уже у театрального подъезда. На него, на мужа, и возлагалась обязанность уго­щать рюмочкой, возможно, пирожным и, разумеется, аромат­ным кофе из малипусенькой белой чашечки, вкуснее которого в городе не бывает. Потому что в театральном буфете кофе при­правлен атмосферой и состоянием.

Но что-то пошло не так. Вечер, напоминаю, был тусклый, мокрый, холодный и безрадостный. А в такие вечера многие дамы впадают в грустное настроение и теряют самообладание.

Муж задерживался. Нина сначала не переживала. Она про­гуливалась мимо высоких тройных дверей главного входа и наслаждалась ожиданием. Ей было радостно от предстоящей встречи с искусством и также приятно, что муж разделяет ув­лечение и театром, и буфетом. Но муж уже сильно опаздывал, чем ставил под сомнение угощение, а потом уже и сам спек­такль.

Ручеёк счастливых обладателей билетов утекал за блиста­ющую свежим лаком дверь цвета охры, из которой при от­крытии выплескивался клубок благоуханного тепла. Там за дверью двигались нарядные люди и слышались возбуждённые голоса, звучали объявления из динамика и трезвонили бессер­дечные звонки.

Нина металась пред входом разъярённой кошкой, выгляды­вая в толпе виновника опоздания. Настроение у неё менялось на плохое, потом очень плохое, потом жуткое, потом… уж и не подберёшь слова. Муж, кстати, с работы ехал. Всякое же быва­ет с человеком, который работает на огромном заводе, а потом едет по пробкам и светофорам в центр мегаполиса. Это каждый легко может понять и простить. Но осенний дождливый вечер в Питере даёт дамам особенные права.

Муж уже бежал, поэтому Нина, увидев его виноватый галоп, нетерпеливо развернулась лицом ко входу. Она рванула в двери, даже не желая знать, успел он за ней или докуривает на ходу. Скинув куртку в гардеробе, она, почти не глядя, уронила её в руки супругу, на счастье словившего её вовремя и без ущерба.

Пока непрощённый муж сдавал одежду в гардероб, Нина двинулась в зал. Он догнал её с попытками объяснить ситуа­цию, но супруга была непреклонна в своей праведной обиде. Она шла из фойе в зал парадным шагом и через плечо выгова­ривала нарушителю буфетного режима, какой он никуда не годный театрал, как он испортил ей удовольствие, как она его больше никуда с собой не позовёт.

И пусть он до скончания века сидит теперь у телевизора или вообще проводит вечера на своей любимой работе чтобы не омрача­ть вечера несчастной женщины своими промедлениями, несо­бранностью и несообразительностью. И вообще…

Она прошла, изливая праведный гнев, мимо дамы в строгом чёрном костю­ме, протянувшей к ней было руку. Ещё чего? За ней идёт этот пустоголовый муж, к нему и обращайтесь за билетом. Всё-таки мужчина он сегодня или уже нет?!

Вошли в зал: Нина поступью оскорблённой королевы и муж, с выражением лица на редкость озадаченным. Скорбно и с гримасой горькой обречённости повернула она к нему гордую голову со вздёрнутым носиком и спросила: «Где наши места?»

Муж, наслаждаясь моментом истины и невинно улыбаясь, произнёс: «Не знаю, Нина, билеты у тебя». Вот что такое уве­ренность!

Дамочке, проверяющей билеты, в голову не пришло остановить Нину и её распекаемого на все корки спутника. Ясно же, что важные люди идут в театр по делу и по праву. И дама такая строгая, что, не приведи господи, проштрафиться. К примеру, спросить: «А Вы кто такие?» Ясно же, что с долж­ности вылетишь за один вопрос.

Весь мир — театр. Нина осознала всю пикантность ситуации, заметила озада­ченные взгляды зрителей, прикусила губку. А любопытных случилось много, поскольку Нина задавала вопрос вредным и грозным голосом. Да и вся фигура Нины дышала опасностью и скандалом. Народ ждал развития драмы.

Нина спохватилась. Ей стало неловко, даже стыдно. Потом страшно, потом смешно. Потом ей жутко захотелось оглядеть сидящую публику свысока, улыбнуться и отвесить поклон, ве­личественно и гордо. Но она спрятала глаза, юркнула в кресло и, давясь неудер­жимым смехом, сунула руку в сумочку в поисках билета. Спек­такль она смотрела в приподнятом настроении, держа мужа под руку до антракта в ожидании рюмочки коньячка и благо­желательного отзыва о выступлении. Своего, да.

Муж похвалил, разумеется. Он привык, что у милой Нины бывают заскоки. Но это была лучшая и неповторимая роль Нины, о которой она иногда рассказывает, и все смеются.

А так в жизни она робкая, стеснительная и законопослуш­ная. И очень милая и душевная. Правда-правда.

ТЕКСТ, НАВЕЯННЫЙ полетом осы над компостной кучей и другими ЖИЗНЕННЫМИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМИ

Плачет. Вытирает слёзы согнутым пальцем. Платок есть в другой руке, но она в него сморкается. Плачет тихо, скорее хнычет, лицо сморщено, и слёзы текут крупными каплями. И так каждый раз, стоит нам собраться за рюмочкой по поводу и без повода.

У кого хватает сил спокойно смотреть на плачущую женщи­ну? Мы по очереди стараемся прекратить хныканье. Сначала мы произносим слова сочувствия, потом пытаемся перевести повод в шутку, потом обесценить, мол, какая фигня — эта твоя обида. Потом обещаем, что жизнь накажет обидчика, и что уже наказала, и что в данный момент продолжает исступлённо и жестоко наказывать.

В этом месте ей становится легче. Она любит слушать про месть. И мы рассказываем, что её бывшая начальница — ста­рая, горбатая, страшная сволочь. Что муж обидчицы — дурак и алкоголик, что сама обидчица ни на что не годна, и держат её на работе из жалости, но скоро непременно выгонят. И она умрёт от голода, от раскаяния и от тяжёлой болезни.

Мы минут десять-пятнадцать несём подобную ахинею, что­бы безмятежно продолжить праздник. Начальницу её мы в гла­за не видели, тем более её мужа. Но Люся перестаёт плакать, в её глазах загораются адские огоньки, и она радуется страшным мукам очередной женщины, удостоившейся чести быть её ру­ководителем на определённом отрезке времени.

Дело в том, что Люся часто меняет работу, нигде не при­живается, увольняется то сама, то по предложению работода­теля. Тётка она неглупая, но чего-то своим умом явно не до­гоняет.

— Как было на работе-то хорошо! — канючит она напоследок уже с сухи­ми глазами, — посижу, бывало до обеда, попишу, пойду с де­вочками почирикаю, кофейку выпью. Нет, уже ищет. Мол, где меня носит? Целый день следит. Только выйдешь покурить, уже несётся.

— Люсь, забудь. Может, у неё правда в печёнках ваши покурилки-поболталки. У неё тоже начальники не дремлют, — нам очень хочется закрыть тему и продолжить возлияния.

— Прямо! Никому мы там не нужны вместе с ней. Это она сама, гадина, целый день шпионит. Насажала любимчиков во все отделы и гладит их по головке. А как мне там было хорошо, если бы не эта гнида… И зарплата, и дом рядом, и социалка, и даже путевки в санатории. Выгнала, сволочь.

— Люсь, это ж не она. Сокращение у вас там пришло, норма­тивы министерские.

Это для Люси вообще высшая математика. Зря мы такие сложные схемы ей впариваем. Она только злится сильнее и психует.

— Как же! Много вы понимаете. Это все ОНА! И только что­бы меня выжить.

— Но у неё свои задачи, Люсь!

— Да, сейчас! Это была моя работа. Моё рабочее место и моя зарплата.

Спорить бесполезно, но надо закрывать дискуссию. Аргу­менты бессмысленны. Тем более что ситуация повторяется с каждой новой попыткой Люси поработать. Видимо, Люся ра­ботать умеет, но быстро наглеет. А, может, всё ещё проще. Но для продолжения банкета необходимо Люсю поддер­жать, успокоить, оправдать и выключить.