Бесплатный фрагмент - По ту сторону небес

Введение

От автора

Перед тобой книга на основе реальных событий, превращённых в историю взросления. Ника — не только персонаж, но и зеркало для читателя: в её шагах можно узнать свои. Здесь нет чужих оценок — только выбор и его цена. Сакральные тексты даны здесь как часть культуры, памяти и традиции, как живое наследие предков. Пусть это чтение станет паузой, в которой слышно себя, и местом, где теплее дышать.

Эти страницы написаны сердцем и прожиты не в воображении, а в жизни. Они о том, как маленькая девочка идёт своей дорогой — среди радости и боли, надежды и утрат, и учится не терять себя, даже когда кажется, что сил больше нет. В её пути каждый сможет узнать что-то своё: первый светлый сон, первую потерю, первую встречу с тайной, которая не объясняется словами.

Я хотела, чтобы эта книга стала живым разговором — не только о судьбе Ники, но и о каждом из нас. О том, что испытания приходят в разном облике, но всегда проверяют одно и то же: сможем ли мы сохранить в себе человека, любовь и свет, несмотря ни на что.

Здесь нет готовых ответов и чужих правил. Есть жизнь — во всей её сложности, красоте и противоречиях. И есть дорога, по которой идёт душа, выбирая снова и снова: сдаться или идти дальше, закрыться или открыться, ожесточиться или любить.

Я верю: если хотя бы одна строка откликнется в тебе, если ты узнаешь в этой истории частицу своего пути, значит, книга нашла своего читателя.

ОГЛАВЛЕНИЕ

— Глава первая. Девочка по имени Ника… к

— Глава вторая. Мама

— Глава третья. Чёрный лебедь

— Глава четвёртая. Умирать страшно, а умереть — нет

— Глава пятая. Где начинается тишина

— Глава шестая. Там, где молчат даже деревья

— Глава седьмая. Свет или Тьма?

— Глава восьмая. Песнь Души

— Глава девятая. Утро

— Глава десятая. Возвращение

— Глава одиннадцатая. Женщина с севера

— Глава двенадцатая. Тени за столом

— Глава тринадцатая. Ловушка лжи

— Глава четырнадцатая. Лесной плен

— Глава пятнадцатая. Зимнее волшебство

— Глава шестнадцатая. Тени лихорадок

— Глава семнадцатая. След в сугробах

— Глава восемнадцатая. Шёпот за порогом

— Глава девятнадцатая. Где огонь гудит — и душа очищается

— Глава двадцатая. Рождественская ночь

— Глава двадцать первая. Река снов и красные туфли

— Глава двадцать вторая. Идущие сквозь память

— Глава двадцать третья. Возвращение в тени

— Глава двадцать четвёртая. Зло в цветочном дыхании

— Глава двадцать пятая. В потоке реки — зеркало света

— Глава двадцать шестая. Там, где корни поют

— Глава двадцать седьмая. Порог взросления

— Глава двадцать восьмая. Сила, что видит Душу

— Глава двадцать девятая. Где тайное становится явным

— Глава тридцатая. Пробуждение

— Глава тридцать первая. Когда миры соприкасаются

— Глава тридцать вторая. Там, где встречаются люди и судьбы

— Глава тридцать третья. Там, где сердце откликается

— Глава тридцать четвёртая. Тропой предков

По ту сторону небес

Глава первая. Девочка по имени Ника… К

Имя — это не просто слово.

Это первый зов, что будит душу.

С него начинается наше настоящее — не с первого вдоха, не с плача, а с того

мгновения, когда нас кто-то называет по имени.

Имя открывает дорогу внутрь себя.

В нём — память рода, тень древних звуков, зерно того, кем мы можем стать.

До имени мы — тишина, свет в ожидании.

А после — история, начавшаяся с одного слова.

Я всегда считала, что моё настоящее рождение произошло не тогда, когда я сделала первый вдох, и не тогда, когда мир услышал мой крик. Настоящее рождение случилось позже — в тот момент, когда меня впервые назвали по имени. Именно тогда во мне что-то пробудилось — что-то древнее, спокойное и светлое.

До этого я была каплей — тёплой, мерцающей, плывущей в водах маминого чрева, среди снов и мягкой темноты. Её любовь хранила меня, как озеро хранит отражение луны. Я ощущала, как в ней течёт память рода — сила, свет, любовь тех, кто был до нас.

Ира, моя старшая сестра, уже тогда тянулась к мирам, которых нельзя коснуться рукой. Ей было шесть лет, и она верила в сказки так же искренне, как верят в мамины объятия и добро. Больше всего ей нравилась «Снежная королева». Перед тем, как мне родиться, она повторяла снова и снова: «Если родится девочка, она будет Гердой — сильной, доброй, той, что идёт до конца и отогревает замёрзшее сердце».

У Иры с мамой был уговор: если родится девочка, имя выберет Ира.

Я слышала её голос сквозь толщу вод, как будто издалека доносился чистый светлый зов. Каждый вечер Ира прижималась к маминому животу, рассказывала сказки, шептала имена. И я плыла в этих звуках, как в потоке золотого света.

В день моего рождения — в конце марта, когда капли тают на крышах, а небо всё ещё не может выбраться из зимы, — Ира прибежала в роддом с книжкой в руках и глазами, полными надежды.

Она первой увидела меня. Её голос прозвенел в палате, как утренний колокол:

— Это Герда! Это моя Герда!

Но мама покачала головой.

— Герда — красивое имя, — сказала она осторожно, словно боялась ранить. — Но, солнышко, это ведь сказочное имя. Люди могут не понять. В жизни всё немного иначе. Понимаешь?

Ира молчала. Она стояла, прижимая книжку к груди, будто последнее, что у неё осталось. В её глазах копились слёзы, но она старалась держаться.

Она сжала губы, смотрела в пол — упрямо, с болью, со злостью.

— Но ты же обещала… — прошептала она. — Ты сказала, что я выберу…

— Прости, — вздохнула мама и погладила её по голове. — Может, всё-таки подумаем, как назвать сестрёнку? Ну, как назовём её?

Ира резко подняла голову. Её глаза блестели, голос дрогнул, но звенел, словно меч:

— Никак! — выкрикнула она, как в бою. — Если не Герда — то никак!

Это был не каприз. Это был крик сердца. Последняя защита. Её протест и боль, пронесённые сквозь ожидание, сквозь веру. Как будто она стояла на мосту между сказкой и реальностью — и не хотела с него сходить.

В этот момент окно распахнулось само собой.

Ветер ворвался в палату, закружил занавески, тронул страницы книги, словно тоже хотел что-то сказать. В этом гуле, в этом шорохе её крик «никак» вдруг стал именем.

Ника.

Словно кто-то невидимый уловил её боль и оставил знак.

Так я и стала — Ника.

Но в самой глубине моего сердца имя Герда всё равно осталось.

Как тихое священное имя, прозвучавшее с любовью и верой из уст ребёнка. Имя, которое стало моим тайным оберегом, моим внутренним ориентиром.

Герда — это обет: идти по пути света, быть бесстрашной, верной себе, хранить тепло даже тогда, когда вокруг лёд и молчание.

Это имя — как невидимый амулет, как отголосок ветра, когда я стою перед выбором. Оно сопровождает меня всегда — в шорохе листвы, в треске костра, в тишине леса, в далёком эхе собственной души.

Потому что в этом мире, по ту сторону небес, добро действительно побеждает.

Просто оно идёт долго.

Но оно идёт.

И я — вместе с ним.

Иногда путь добра начинается не с великих дел, а с чего-то совсем крошечного: с тёплого взгляда, с руки, обнимающей в темноте, с сестринского шёпота в ночной тишине.

С быта, который кажется простым, — но именно в нём формируется хрупкая душа, учится различать свет во мраке и слышать больше, чем сказано.

Я вспоминаю это отчётливо — как мы жили тогда, как держались друг за друга в нашей тесной Гостинке, где всё было и просто, и трудно одновременно.

В нашей маленькой Гостинке было всего две комнаты — словно два мира, разделённых тонкой стеной. В одной — я и Ира, моя сестра, с которой мы делили не только пространство, но и ту нить, что связывала нас куда крепче любых слов. Каждый взгляд, каждое прикосновение несли тепло и поддержку. Нас запирали на ночь, как птиц в клетке, чтобы в доме воцарились тишина и порядок. Но за закрытой дверью мир казался огромным, и я часто его боялась — темноты, шорохов, невидимых теней.

По ночам, когда жажда жгла мне горло и хотелось пить, я тихо звала Иру — сестру, чей голос был для меня опорой и светом. Она подходила осторожно и показывала на окно, где на холодном стекле висели длинные прозрачные сосульки — ледяные капли зимы. Эти сосульки были для меня маленьким чудом, застывшим в детских снах, — как утешение в долгих и страшных ночах.

За стеной, в другой комнате, жили родители и наш младший брат Александр, появившийся спустя два года после меня. Отец — человек суровый, непреклонный, чьи руки нередко приносили боль и страх. Я ещё не умела тогда назвать это бессилием, но уже чувствовала, как холод и гнев разливаются по дому, заполняя воздух глухой тяжестью после ссор и криков. Порой мне казалось, что сами стены плачут — тихо, едва слышно, и эти слёзы незримо пропитывают всё вокруг, в том числе и меня.

Я старалась быть сильной и смелой, не показывать слабости, чтобы защитить Иру и брата. В самые тревожные ночи, когда по дому будто шли тени, я видела их — духов, которые бродили среди людей, шептали слова, что проникали прямо в сердце. Иногда я слышала зов — тихий, настойчивый, будто из другого мира. Он и пугал, и манил одновременно. Но я не позволяла себе дрогнуть. Я закрывала глаза и уходила в сон — туда, где был свет, где дышалось легко.

Это были мои первые шаги в мир за гранью — в пространство, которое взрослым невидимо, но оно существует рядом с каждым ребёнком, который умеет слушать. Это была моя тайна, глубокая, личная, невысказанная.

Впереди нас ждали испытания — боль утрат, горечь прощаний, тяжесть взросления. Но вместе с этим пришло и понимание: в моей крови течёт сила рода, древняя мудрость, что шепчет сквозь века.

Когда мне исполнилось шесть, мама ушла. Болезнь забрала её так тихо, как только может уйти вечерний туман, оставив после себя пустоту, что нельзя заполнить словами. Это стало началом новой главы — главы, где я училась жить без неё, опираясь лишь на любовь, что она оставила, и на то, что было в моём имени — в самом сердце ветра.

От автора:

Гостинка — разговорное название особого типа жилья в СССР и постсоветской реальности.

•маленькая комната (обычно 12–18 кв. м), где помещалось всё: кровать, стол, шкаф, иногда и крохотная кухонька;

•места общего пользования (туалеты, душевые, кухни, прачечные) располагались в коридоре, и ими пользовались сразу несколько семей или соседей;

«Гостинка» — это не просто квадратные метры, а целый пласт культуры: символ эпохи, где личное и общественное было слито в одно, а жизнь текла «коридором», слышимая всеми и каждым.

Глава вторая. Мама

Потеря — это всегда боль. Она приходит тихо, но переворачивает всё. Мир становится другим — тише, пустее, странно чужим. Но именно в этом молчании мы начинаем слышать главное: жизнь и смерть — не враги, а два берега одной реки. Уход близких не точка, а поворот. Путь внутрь себя. К памяти. К принятию. К пониманию, что любовь не умирает. Она просто меняет форму.

После смерти мамы мой мир оборвался в один миг.

Небо, земля, звуки, лица — всё стало глухим, ватным, словно накрытым пеплом.

Как будто кто-то вырвал меня из жизни и посадил под стеклянный колпак, где нет воздуха.

Я всё видела, слышала, ощущала — но не жила.

Мир больше не отзывался на мои слёзы

Он умер вместе с ней.

И я осталась — в тишине, где не было даже боли, только пустота.

Я смотрела на взрослых, слушала их слова, но понимала лишь одно: мамочка не вернётся. Ни завтра, никогда-ни будь потом. Никогда.

А я ведь даже не успела сказать ей, как сильно люблю. Не успела надышаться её голосом, её руками, её запахом, который теперь хранился только в подушке. Я прижималась к этой подушке и шептала:

— Мамочка… мамочка… Пожалуйста… вернись!.. Ты слышишь? Вернись!.. Как же я теперь?..

А потом — крик.

Не слово, не звук — а рвущийся изнутри стон, который не помещается ни в голос, ни в дыхание, ни в теле.

Так кричит только душа, когда рушится всё.

Сестру Ирину забрала бабушка — мама её отца. У нас с Ирой была одна мама, но разные отцы. Её отец погиб, когда Ирина только родилась. А потом появился мой папа — человек строгий, упрямый, порой страшный.

И в тот момент, когда мамы не стало, будто кто-то наверху бросил жребий.

Раз — и мы рассыпались, как листья в осеннем ветре.

Каждый — в свою сторону. Каждому — своя судьба.

Я сидела в углу, прижавшись к стене, и слушала разговоры взрослых.

— Что с ней делать? — спросил кто-то.

— Может, в детский дом? — откликнулся другой.

— Не знаю. Брату повезло, он при отце останется… А эта? Сложная. Замкнутая. Ночами с ней что-то происходит. Говорит сама с собой. Спрашивает, где мать. Не отпускает подушку…

А я всё слышала.

И молчала.

Мне было страшно.

«Сложная? — думала я. — Разве это плохо, что мне больно? Разве плохо, что я хочу обратно к маме? Что просто не знаю, как теперь жить?»

Я смотрела в потолок и спрашивала про себя: «А куда уходит душа? Она слышит меня? Или исчезает совсем?»

Больше всего я боялась, что она исчезнет и внутри меня.

Что её не останется даже в воспоминаниях.

Я сидела в одиночестве и шептала, как молитву:

— Мамочка… пожалуйста, снись мне… приходи хотя бы во сне…

Но мама не приходила.

Зато приходили другие — тени, образы, лица, которых я не знала.

Иногда ночью я слышала шорохи, тихие голоса. Открывала глаза и видела силуэты у окна.

Я не знала, кто это.

Но они были.

Смотрели на меня молча, будто ждали.

Я не кричала.

Просто крепко зажмуривалась и шептала в темноту:

— Не бойся. Не бойся…

И засыпала, прячась в тишине.

Так проходили мои ночи — одна похожая на другую, как шаги по замкнутому кругу.

А время между ними текло медленно, будто растягивалось, цепляясь за каждое мгновение.

Но всё равно шло.

И вот однажды оно принесло перемену.

Воспоминания о тех днях возвращаются ко мне особенно отчётливо, потому что именно тогда всё изменилось.

Я вдруг поняла, как быстро рушатся даже самые светлые надежды.

И до сих пор храню в памяти этот момент, когда мы вошли в новую квартиру, веря, что с этого начнётся что-то лучшее.

Три месяца прошло с той минуты, как мы переступили новый порог.

Четыре комнаты, светлые стены, простор — всё казалось началом настоящего счастья.

Я помню, как мама улыбалась:

— Ну вот, девочки. Теперь у нас всё будет по-настоящему.

А потом всё рухнуло, как карточный домик, будто сама жизнь передумала продолжаться.

Я тогда поняла то, что не всегда постигают даже взрослые: ничего в этом мире не принадлежит нам по-настоящему.

Даже мама. Даже дом.

Жизнь — это путь.

И мы идём по нему в одиночку, даже если рядом люди.

С того момента я как будто вышла из детства.

Стала видеть больше.

Слышать меньше, но глубже.

Вопросы о смерти теперь жили во мне.

Я не боялась умереть — я боялась жить без смысла.

Без любви.

Без неё.

Я не чувствовала больше ничего, кроме мрака.

Не понимала, почему мама ушла.

Почему Бог забрал её именно сейчас.

Как жить дальше без неё — я не знала.

В голове были только страх и пустота.

Но где-то глубоко внутри я верила, что есть место — по ту сторону небес.

И что там — мама.

И я хотела понять, что это за место, куда она ушла.

Хотела найти ответ, чтобы унять боль.

Так начался мой путь.

Путь боли, поиска, силы и знания.

Путь между мирами.

Туда, где голос матери звучит сквозь ветер.

Туда, где смерть — не конец, а дверь.

Когда мама была жива, наш дом был полон голосов.

Родственники приходили часто — с её стороны.

Смех, разговоры, запахи еды — всё это согревало комнаты.

Мне казалось, что в нашем доме живёт сама жизнь, а мама — как светлый мост, который связывает всех нас вместе.

Но когда она ушла — всё изменилось.

Дом опустел, будто кто-то выключил свет.

Родственники перестали приходить, их голоса растаяли, как дым.

Дом стал чужим и холодным.

Я часто сидела в углу, смотрела на дверь и ждала, что мама вот-вот войдёт — с улыбкой, с теплом, с тем светом, который умел наполнять всё вокруг.

Но дверь оставалась закрытой.

А тишина вокруг становилась всё громче и тяжелее.

Мне казалось, что вместе с мамой ушла и вся наша семья.

Что мама была единственной нитью, которая держала нас вместе.

А теперь, когда её нет, мы стали как листья, унесённые ветром, каждый — в свою сторону.

В те ночи я лежала тихо, боясь шелохнуться, и слушала, как дом гудит эхом моих мыслей.

Задавала себе вопросы, на которые не было ответа:

Почему мама ушла?

Что там, по ту сторону небес?

Почему я осталась одна — с этой пустотой и холодом?

Мне хотелось понять, как жить, когда исчезает тот, кто был смыслом всего.

Но где-то глубоко я хранила слабый свет надежды — что однажды узнаю тайну того мира, куда ушла мама, и смогу почувствовать её снова.

Глава третья. Черный лебедь

Иногда жизнь сталкивает нас с неожиданным — с тем, что меняет всё. Больно, страшно, одиноко. Словно чёрный лебедь пролетел над судьбой. Но именно в этом мраке появляется ясность. То, что казалось концом, становится началом. И мы начинаем видеть себя по-настоящему.

Знаешь, перемены не всегда приходят с громким стуком. Иногда они вползают тихо — как сквозняк в окно, которое забыл закрыть. Сначала даже не понимаешь, что всё уже не то. А потом вдруг чувствуешь, как под кожей что-то дрогнуло.

Вот так и случилось у нас. Не прошло и полгода после смерти мамы, как в наш дом пришла новая женщина. Пришла не гостьей — а сразу хозяйкой. Без стука, без предупреждений. Словно кто-то решил, что моя рана недостаточно болит, и подсыпал туда соли.

С ней был мальчик — её сын.

Он был старше меня на год, и я запомнила его не по имени, а по звуку шагов в нашей кухне.

По тому, как захлопывались шкафчики, как исчезали мои вещи с полки, уступая место чужим.

Он занял половину моего мира, не спросив: можно ли.

Сначала я молчала.

Я уже знала: протесты — это крик в пустоту.

А кому я теперь могла пожаловаться?

Маме? Мама была за облаками.

Сестре? Она — за закрытой дверью другой жизни.

Отец…

Отец смотрел на неё иначе.

Так, будто мама никогда не существовала.

Словно всё до этого — сон, а вот сейчас началась его настоящая семья.

Я чувствовала, как дом меняется.

Было ощущение, что стены отступили.

Как будто запах маминых духов вытеснила другая резкость — острая, как бытовая химия, как гарь от пригоревшей кастрюли и чужих голосов.

Мачеху я не называла по имени.

Мне было не по себе даже просто слышать, как отец произносит его вслух.

Позже, спустя годы, когда я пыталась объяснить кому-то, что она принесла в мою жизнь, я нашла только одно определение: Чёрный лебедь.

Она была красивой.

Слишком красивой, как в сказках, где за шёлком и белозубой улыбкой — яд.

Она умела говорить тихо, но её голос делал воздух колючим.

Она умела смотреть долго — так, что становилось не по себе.

С ней в дом пришёл хаос.

Не шумный — не битьё тарелок, а тонкий, липкий — как паутина, которую не сразу замечаешь, но однажды вдруг понимаешь: ты весь в ней.

Дом, который знал маму, стал чужим.

Потому что вместе с этой женщиной пришла боль.

И началась новая глава.

Я была ребёнком.

Но душа уже слышала: что-то теперь будет не так.

Совсем не так.

С каждым днём становилось яснее — я была балластом.

Чем-то неудобным.

Как вещь, которую некуда деть, которая мешает и которую жаль выбросить — не потому, что любишь, а потому что «не принято».

Я чувствовала это кожей.

Не прямо, не словами, а в том, как мимо проходили взрослые, как не задерживался на мне их взгляд, как мне всё реже задавали хоть какие-то вопросы.

Я была тенью в собственном доме.

Не дочка. Не падчерица.

Просто… лишняя.

Таким и стал мой девиз.

Простым. Грубы.

Но единственно возможным: «Выжить. Во что бы то ни стало».

А потом — сон.

Тот самый.

Я запомнила его до деталей, хотя прошло уже столько лет, и многое в жизни унеслось ветром.

А этот сон — как отпечаток на стекле, который не сотрёшь.

Земля была жёлтой — глина, перемешанная с песком, как будто это не родная почва, а что-то чужое, безжизненное.

Ко мне подходили люди.

Они копали землю.

И вдруг остановились.

Что-то нашли.

Мои кости.

Мои останки.

Я видела себя… мёртвой.

И чувствовала это.

Боль — не физическую, а какую-то древнюю, первородную, словно меня потревожили в том месте, где я должна была спать в вечном покое.

Меня достали… показали…

И я закричала, хотя голоса не было.

Проснулась в слезах.

Задыхаясь.

В полном ужасе.

Но с кристально ясной мыслью, которую, я не знаю как, но осознавала точно: «Когда я умру — меня нельзя хоронить в земле.

Только огонь.

Только кремация.

Иначе — нельзя».

Я не знала, откуда это пришло.

В 70-х не говорили о смерти.

О Боге — тем более.

Взрослые жили так, будто за пределами этой жизни — ничего нет.

Их мир был из цифр, авансов, субботников, где вместо молитв — отчёты, вместо чудес — план по труду.

Им было не до небес — они стояли в очередях, искали масло, ткань, хорошего врача, знакомого завскладом.

Но я знала.

Что-то во мне уже тогда открылось.

Проснулось.

И впервые прошептало: «Ты — не просто ребёнок. Ты помнишь больше, чем должна. Ты слышишь то, что другие не слышат. Ты чувствуешь, что есть граница… И за ней — не пустота».

Глава четвертая. Умирать страшно, а умереть — нет

Иногда судьба, не спрашивая человека о готовности, сталкивает его с границей между жизнью и чем-то иным — между бытием и небытием. Это происходит внезапно, в обыденных местах, среди привычных звуков и равнодушия окружающих.

В такие моменты рядом оказываются невидимые стражи — древние силы, наблюдающие молчаливо и терпеливо. Они знают: именно сейчас наступает встреча с тайной, неподвластной словам, — тайной, которая меняет восприятие мира и самого себя навсегда.

…Жара стояла густая, как кисель, от неё мутнело в глазах и кружилась голова.

В тот день нас всей этой новой «семьёй» вывезли на городской пляж — мачеха, отец, братья.

Вокруг взрослые мирно переговаривались о своих делах, о детях, о том, что у кого болит, кто где работает.

Кто-то покупал мороженое и тут же его ронял в песок, дети бегали с ведёрками, намокшая одежда липла к спинам.

Я стояла рядом, как будто меня забыли, пока мачеха наконец не протянула мне надувной матрас — без взгляда, без улыбки, — и сказала коротко:

— Иди, развлекайся.

Я пошла.

К реке. К волнам. К шуму чужих голосов.

Никому не было дела, вернусь ли я обратно.

Может, если бы я ушла — погоревали бы денёк, вздохнули, сказали бы: «Вот ведь беда…»

А потом — забыли бы.

Но я жила. И Высшие силы, как я поняла позже, уже тогда ходили рядом, стояли между мной и чертой, за которой — тьма или свет.

Я плескалась, как умела, держась за матрас.

Две старшие девочки позвали меня с собой.

Катали, смеялись, и мы отплыли далеко от берега.

Прошёл катер — и на реке поднялись волны.

Они испугались и бросили меня.

Матрас перевернулся.

Я не умела плавать.

Пошёл бой за жизнь — отчаянный, слепой, в одиночку.

Я кричала. Я захлёбывалась. Я билась, пока были силы.

А потом… отпустило.

И я пошла ко дну.

Открыла глаза — и вдруг стало… спокойно.

Тихо.

Не было ни страха, ни боли.

Только лёгкость.

Мимо меня в толще воды проплывали водоросли, жёлтые опилки, песчинки.

Мир вдруг стал замедленным и бесконечно добрым.

Словно кто-то невидимый прижал меня к груди.

И от этой тишины внутри — слёзы текли сами собой.

Там было так хорошо, что я подумала: «Может, это и есть тот самый Бог? Тот, о котором никто не говорил?»

Мне не хотелось возвращаться.

Совсем.

Там было — как дома. Как в настоящем доме. Где любят без условий.

Но кто-то нырнул — чьи-то руки выдернули меня из той благодати.

Мужчина.

Он вытащил меня на берег, откачал, и я снова задышала — уже здесь.

Шум, солнце, песок, крики детей и сорванные с губ возгласы взрослых — всё вернулось.

Мир накрыл меня, как волна — тяжёлый, суетливый, громкий.

Но тогда я ещё не поняла, что не в тот момент было самое важное.

Понимание пришло позже, как шёпот из глубины: «Умирать страшно… а умереть — нет».

Потому что там, по ту сторону, — тишина, свет и безусловная любовь.

Та, что не требует слов и не ставит условий.

Та, в которую один раз попав — уже никогда не забудешь.

Когда меня привели обратно, рассказали всё отцу и мачехе.

Меня отругали. Наказали.

Без объятий. Без волнения.

Без того, что делает человека родным.

Им было всё равно.

Я всё яснее начинала понимать: у каждого здесь — свой путь.

Кого-то берегут, направляют, укрывают теплом рук и словами.

Кому-то дают шанс не падать вовсе.

А кто-то идёт босиком, по острым камням — и учится видеть суть, через боль распознавать настоящее.

И если я здесь, если выжила — значит, это не случайно.

Значит, мне открыто то, что другим закрыто.

Ведь, быть может, именно я должна узнать — что же находится «По ту сторону небес».

После этого случая что-то изменилось.

Словно в груди открылось незримое окошко, через которое на меня глядели звёзды и чьи-то древние глаза.

Я стала чувствовать иначе: иногда шла по улице — и знала, что кто-то рядом, иногда слышала шёпот, хотя никого не было; и сны стали другими — странными, живыми, будто кто-то рассказывал мне тайны по ночам.

Я не умела это объяснить, но чувствовала: «Я не одна».

Даже если в этом мире мне не рады — где-то за гранью есть силы, которые помнят обо мне, и когда-нибудь я узнаю, кто они.

Глава пятая. Где начинается тишина

Когда ребёнок больше не может дышать в привычной реальности, приходит мир иной — не в мистическом смысле, а в глубинном: другой воздух, другие ритмы, другая правда. Уход — это не всегда побег. Иногда это шаг к себе. И если повезёт, на этом пути встречается человек, который не будет трогать рану, но научит слышать тишину, поможет понять, как она поёт.

Жизнь дома стала невыносимой. Вроде всё шло своим чередом — школьный звонок, картошка с сосиской, чьи-то шаги за дверью… но что-то в этом порядке каждый день царапало изнутри. Молчание в комнатах было таким тяжёлым, что даже шаги отца пробирали до мурашек.

Пришло лето. И меня, девочку, потерянную и рано повзрослевшую, отправили в деревню.

К бабушке.

К Анне.

Она была мамой моего отца. Между ними давно висела странная тяжёлая тень. Я не знала, из чего она соткана — из обид, несказанных слов или чувства вины, — но чувствовала, как воздух между ними становился тугим, словно намотанным на нитку, которую вот-вот потянут.

Но со мной она была другой.

Она называла меня «Изюминка».

Так мягко, с теплотой, как будто в этом слове был не просто образ — а знание о чём-то моём, особенном.

Дом бабушки стоял на окраине деревни, впритык к лесу, где деревья шептали в сумерках древние слова. За изгородью — небольшой сад, где росли не просто цветы, а травы, которые она знала по именам. Мелисса, зверобой, душица, календула — в их запахах было больше силы, чем в аптечном шкафу.

Кусты смородины шептались с ветром, мята пряталась под яблоней, а в палисаднике весело росли крапива и подорожник — не сорняки, а стражи. Летом в воздухе стоял густой запах нагретой земли, полынного цвета и тихих травяных песен.

Дом был деревянный, со скрипучим полом и светлой верандой, где вечерами закипал самовар, а в окошке отражался закат. Рядом — речка, холодная и прозрачная, а за ней — поля, по которым ветер гулял, как вольный бог.

Бабушка работала бухгалтером в колхозе — строгая, собранная, точная.

Но после работы к ней шли люди. Не с бумагами, а с болью.

Кому отлить испуг, кому — заговорить грыжу, а кто-то просил вернуть утраченное, узнать судьбу, понять, почему сердце не на месте.

Она не обещала чудес — она просто знала. Видела. Чувствовала. И в её глазах не было осуждения, только спокойное понимание. Она умела слушать сердцем.

Целители того времени не ставили диагнозов — они просто помогали. Без шума, без рекламы, без «я».

Я наблюдала за ней — тихо, из тени. Мне было девять, и я уже прошла сквозь страхи, что опускаются к ребёнку раньше срока: прикосновение к грани жизни, потеря, одиночество. Я не знала, что ищу, но чувствовала — бабушка ведёт меня.

Не словами. Не взглядом.

Просто — знала.

Иногда она говорила мимоходом:

— Ты слышишь, как душица шуршит? Она тебе сегодня что-то шепчет.

И уходила по своим делам.

Я прислушивалась.

Сначала было пусто. А потом — что-то отзывалось.

Будто мир стал не внешним, а внутренним — и начал говорить.

Тогда я ещё не знала, что это и есть начало Пути.

Пути, на котором мир растений, сила предков и сама земля перестают быть легендой, становясь живым откровением.

И что бабушка Анна — первая, кто откроет мне двери.

Тихо.

Без спешки.

Как лето, которое не наступает внезапно, а подступает медленно — сначала шелестит в листве, потом касается плеча тёплым ветром, а потом ты вдруг понимаешь — оно уже здесь.

Так и началось моё лето у бабушки.

Было утро. Тёплый ветерок колыхал занавеску на веранде, и в доме пахло сушёной мятой и свежим хлебом. Бабушка уже сидела за столом, аккуратно раскладывая что-то в белой миске — маленькие травы, ниточки, кусочки воска. Я хотела войти, но остановилась у двери. Что-то внутри меня попросило тишины.

— Постой тихо… не мешай, — сказала она негромко, не оборачиваясь.

В её голосе не было ни строгости, ни мягкости — просто тишина, в которую нельзя было вмешиваться.

Я застыла у двери, затаив дыхание.

Я ещё не понимала, что именно делала бабушка, но не могла оторваться — будто душа моя узнавала что-то, чего разум пока не мог уловить.

В комнате, напротив неё, сидела женщина.

Глаза у неё были покрасневшими, руки дрожали.

Она не говорила — бабушка и так всё знала.

Она взяла в ладони ту самую миску, посмотрела внутрь, как в озеро, потом закрыла глаза и заговорила едва слышно — точно не для женщины, а для чего-то большего.

Я не понимала слов, но чувствовала, как что-то меняется в воздухе. Он становился гуще, как если бы в него вплелись чьи-то шёпоты. Бабушка взяла платок, накрыла голову женщины, потом прошлась по ней рукой, словно снимала невидимую пыль.

— С тяжёлым ходишь. Не твоё. «Надо отпустить», — сказала она наконец.

Женщина заплакала.

Негромко, прямо внутри, а потом встала и, не сказав ни слова, вышла, оставив на столе яблоко и тканевый мешочек с травами.

Бабушка не смотрела ей вслед.

Она повернулась ко мне, и в её взгляде не было ни вопроса, ни удивления — словно всегда знала, что я стою там.

— Это не игра, Изюминка, — сказала она. — Тут надо сердцем смотреть. И душу держать в чистоте. Тогда и ответы приходят.

Я кивнула, не понимая до конца, но зная — внутри меня что-то отозвалось. Как неведомая дверца, которую я даже не замечала, приоткрылась.

С этого утра я стала приходить чаще — не спрашивая, не мешая. Просто сидела рядом. Бабушка не прогоняла.

Она знала: я слышу.

И я знала — она ждёт, когда я научусь понимать.

Не торопила. Не подталкивала.

Была рядом — как тишина, как лес за околицей, как утренний туман, что приходит не для того, чтобы объяснить, а чтобы почувствовать.

Даже кот Васька это чувствовал.

В доме бабушки жил рыжий проказник — кот Васька. Он был куда больше, чем обычный кот — настоящий хозяин двора и всех обитателей. Рыжий и с хитрым блеском в глазах, Васька появлялся и исчезал, как тень, оставляя после себя лёгкий запах шалостей и тёплую ласку. Он умел находить уютные места на солнце и всегда знал, когда нужна помощь — тихо подходил, трогал лапкой, будто напоминая: «Я рядом».

Жизнь у бабушки текла спокойно, по-сельски размеренно. Утром она выходила в сад — срывала мяту, чабрец, сушила травы на веранде. Пекла вкусные калачи, наливала парное молоко в кружку, звала завтракать.

В доме всегда пахло хлебом, травами и чем-то родным. Вечерами мы сидели на лавке у крыльца, слушали, как стрекочут кузнечики, и молчали рядом — по-доброму, по-настоящему.

В деревне я быстро познакомилась с местными ребятами — простыми, весёлыми, добрыми. Они сразу приняли меня в свои игры, угощали яблоками с соседского сада, бегали наперегонки до реки. Но встреча с одним из них, Мишкой, стала для меня настоящим испытанием. Он с порога встретил меня колкой шуткой, улыбался вроде как по-доброму, но его слова щипали, как крапива. Между нами, сразу пробежала молния — не вражда, но что-то острое, непонятное и цепляющее.

— Это чё, сандалии такие? — прищурился Мишка. — Я думал, тапки у бабушки спёрла.

Он сделал шаг в бок и, склонив голову, добавил нарочито вежливо:

— Добро пожаловать, принцесса. Только аккуратнее — у нас тут земля настоящая, не из асфальта.

Ребята вокруг захихикали, кто-то фыркнул, а кто-то уже толкнул другого в бок, повторяя слова Мишки. Смех прокатился волной — короткой, но цепкой.

Я стояла молча, чувствуя, как щеки наливаются жаром, внутри всё съёжилось. Я сжала кулаки и подумала про себя: «Ну подожди, я тебе покажу ещё…»

Я ничего не ответила. Посмотрела на него — долго, внимательно. Он не отвёл взгляд, наоборот — будто ждал. Потом фыркнул, точно сам себя высмеял, и убежал к остальным.

С тех пор мы постоянно пересекались: в играх, в разговорах у калитки, в забеге за прохладной речной водой. Он никогда не был «одним из». Он постоянно держался чуть в стороне — озирался, оценивал, молчал больше, чем говорил, но, когда говорил, попадал точно.

И всё равно — я замечала, что он наблюдает за мной. Не враждебно, не с интересом даже, а скорее ищет во мне что-то знакомое. Я не знала, как к нему относиться: он раздражал меня и привлекал одновременно. Его слова не ранили — они вплетались в мысли, словно острые колючки среди густых зарослей, запутанные и не отпускающие, с которыми трудно расстаться.

— Не обижайся на Мишку, — как-то сказала одна из девочек. — У него так с детства. Шутит, потому что говорить по-другому не умеет. А так он добрый. Только по-своему.

Эти слова не прояснили ничего, но я стала внимательнее. За шутками, за насмешками, за привычкой убегать первым я начала чувствовать в нём… одиночество. Такое, которое не видно. Такое, что ни взрослые, ни дети не трогают — потому что не знают, как.

Иногда я замечала его у реки — он сидел тихо, бросая камешки в воду. В один из таких моментов я подошла ближе и села рядом. Мы не сказали ни слова, но вместе чувствовали, что молчание говорит гораздо больше.

Так незаметно, без слов, между нами начала тянуться нить — тонкая, но крепкая. Мы всё ещё дрались словами, дразнили друг друга, спорили, кто быстрее добежит до леса. Но я уже знала — это не ссора. Это — знакомство по-деревенски. Не через разговор, а через терпение.

А потом был один вечер, когда всё чуть-чуть сдвинулось. Но это — уже другая история.

Глава шестая. Там, где молчат даже деревья

Иногда кажется, что мы просто дружим — бегаем по лужам, спорим из-за ерунды, смеёмся над прозвищами. Но внутри каждого ребёнка — целый мир. Закрытый, как старый сундук, что открывается только тогда, когда рядом оказывается тот, кто не спрашивает, а просто сидит рядом в тишине.

Мы не выбираем, кому довериться. Сердце само знает.

Так случилось и с Мишкой.

Он был не из тех, кто рассказывает.

Мысли прятал за улыбками.

Обиды — за колкими словами.

А боль выдавали глаза, когда думал, что никто не смотрит.

Но я чувствовала, что он несёт в себе что-то большее, чем обидчивый характер или мальчишеское упрямство.

Однажды, когда всё вокруг стихло — и вечер будто затаил дыхание, — он рассказал мне то, о чём молчал с тех самых пор.

И с того момента я уже не могла смотреть на него, как раньше.

Солнце клонилось к горизонту, растекаясь в воде тёплым золотом. Река чуть шуршала — как будто разговаривала сама с собой.

Я сидела на старом бревне, поджав ноги, щекой уткнувшись в коленку. Рядом — Мишка. Он не шевелился. Только изредка бросал в воду мелкие камешки — один за другим, словно от чего-то отмахивался внутри.

Мы сидели молча, как уже, бывало. Мне не нужно было ничего говорить — тишина с ним была настоящей. Настолько тихой, что даже мысли звучали яснее.

— Она приходила, — вдруг сказал он негромко, не поворачивая головы.

Я не сразу поняла.

— Кто?

Он посмотрел на меня, и в его глазах было что-то странное — не испуг, не грусть… Скорее, как будто он устал держать что-то в себе.

— Мама. — Он сжал в руке последний камешек, но не бросил. — После смерти. Несколько раз. Просто сидела рядом. И пахло от неё… как раньше — молоком, печёными пирожками и свежестью утра. Такой, какой бывает только у мам.

Он замолчал, потом добавил почти шёпотом:

— Говорила, что будет рядом, даже если никто не видит. А потом исчезла. Совсем.

И это слово резануло, будто по живому.

Камешек, который он так долго держал, наконец упал в воду. Без всплеска, как будто река знала и приняла его.

— Я никому об этом не говорил, — выдохнул он. — Только тебе.

Я молчала. Не потому, что не знала, что сказать. Просто он подарил мне самое важное — доверие. Его боль тихо отозвалась в моей. Я поняла это сердцем.

Мы оба потеряли своих мам. Может, в этом и была та тайная ниточка. Её не назовёшь словами. Она росла — в молчании, в доверии, в странной взрослости, которая пришла слишком рано.

После реки я шла медленно. Словно не ногами, а мыслями. Камешки под сандалиями, запахи трав — всё стало будто приглушённым.

Мишкины слова крутились в голове, как сухие листики в осеннем ветре. Я не могла их остановить. И не хотела. Что-то важное он открыл, и я не знала, что теперь с этим делать.

Когда я вошла в дом, бабушка уже ждала.

Я не сказала ни слова.

Просто подошла и положила голову ей на колени.

Она молча провела рукой по моим волосам — медленно, нежно. Как ветер гладит траву. Как солнце — тёплое, доброе, не обжигающее — ложится на щёку в конце лета.

Я всегда любила этот момент — когда бабушка гладила мою голову. В эти минуты всё лишнее уходило, даже мысли, даже тревога. Казалось, будто она вытаскивает изнутри тяжесть — пальцами, любовью, своей бесконечной тишиной.

И вдруг потекли слёзы.

Я даже не поняла сразу — откуда.

Не от боли, не от страха.

А потому что сердце стало большим, и в нём не уместились все чувства сразу.

— Что тревожит? — спросила бабушка тихо, почти шёпотом.

Я сглотнула и, не открывая глаз, спросила:

— А что с мамой Мишки случилось?

Бабушка на миг замолчала. Её пальцы чуть замедлились. И я почувствовала, как в этой тишине вдруг что-то меняется.

— Не всё там было просто, — заметила она, вздохнув. — Не в теле только болезнь жила. В мыслях. В страхах. В делах, что рядом с ней плелись.

Я приподнялась чуть-чуть, заглядывая ей в лицо. Она смотрела в окно, будто видела прошлое на фоне полей.

— Свекровь у неё была непростая. Люди шептались… Говорили, что в тёмные дела она влезла. Бабка была злая, на людей злилась, на судьбу. Силы у неё были — да только не оттуда, откуда надо.

Бабушка перекрестила воздух и снова погладила меня.

— Такие не лечат — калечат. Мать Мишки жила рядом с этой тенью, и день за днём в ней самой что-то угасало.

Я затаила дыхание. От этих слов стало прохладно внутри.

— А Мишка?.. — прошептала я.

Бабушка помолчала. Потом крепче прижала меня к себе.

— Он сильный. Слишком рано это понял. Теперь носит в себе не только своё, но и мамино. А ты… — она посмотрела на меня мягко и серьёзно. — Ты рядом оказалась не просто так. Таких встреч судьба не раздаёт просто так, как орешки на празднике.

Она провела пальцами по моему виску, как будто разглаживая мысль, которую я ещё не успела подумать.

— В его роду остался след. Но и сила осталась. Спящая. А может — ждёт, когда её разбудят.

Глава седьмая: Свет или Тьма?

В каждом из нас живут две силы — светлая и тёмная. Не важно, с чем ты пришёл в этот мир, важно, что ты взрастишь в своём сердце.

Некоторым дар даётся как испытание.

А некоторым — как оружие.

И если внутренний компас сбит, можно не заметить, как вместо доброго дела в руках окажется чужая боль.

Такой была Баба Нюра. Мишкина бабушка по отцу.

Тьма по крови — как родимое пятно, что не смыть ни молитвой, ни временем.

Её никто не называл ведьмой вслух.

Только шептались за заборами:

— Нюра-то… с той стороны ходит…

— В ней от бабки Анисьи осталась сила… мрачная.

И правда, род у неё был особый.

Все женщины в роду — ведающие, но не те, что лечат и спасают.

А те, что ломают. Губят. Наводят. Молча, по ночам, через ветер и кости.

Передавалось это по женской линии.

Бабка Анисья, прабабка Мишки, была самой страшной в округе.

Люди обходили её дом стороной, особенно ночью.

Говорили, что не спала она по ночам. Впрягала в телегу лошадей, брала топоры и ехала в лес.

— Зачем ночью-то? — спрашивали односельчане друг друга. — Кто ж дрова в такую тьму рубит? Лес ведь тёмный, ничего не видно…

Но никто не осмеливался подойти или спросить в лицо. Лишь приподнимали угол занавески, крестились тайком, украдкой.

А утром — телега дров, наколотых до единой щепки.

Только кто колол — не видно.

Говорили:

— Это не её труды были, а черти помогали.

Такими слухами полнилась деревня.

Но за спиной шептались не просто так — знали, что у бабки Анисьи всё было не как у людей.

Кто-то видел в окнах избы странные образы, кто-то слышал голоса, будто не человеческие, а другие.

А Нюра всё это помнила.

Помнила тот самый вечер, когда бабка впервые позвала её «на дело».

Было ей тогда лет двенадцать.

Тихо сидели они вдвоём в полутёмной хате. В углу потрескивал огонь, на столе лежало сырое куриное яйцо…

— Смотри, — произнесла бабка.

Она взяла яйцо, подбросила в воздух — и убрала руки.

Яйцо не упало. Оно как будто висело, потом начало прыгать по столу само, словно его кто-то невидимый ловил и перебрасывал. Потом оно тихо вернулось в ладони Анисьи.

Нюра сглотнула слюну.

— Пойдём. Познакомлю тебя, — обронила бабка, — посмотрим, готова ли ты дар взять.

Они вышли в огород.

Луна была высокая, круглая.

Бабка начертила палкой круг:

— Встань. Из круга ни шагу. Ни под каким видом. Даже если страшно будет — стой. Уйдёшь — назад уже не вернёшься.

Нюра встала в круг.

Ноги ватные, зубы стучат.

Бабка начала шептать, шептать, как ветер в дымоходе.

Вдруг всё стихло.

Даже кузнечики — и те замолчали.

Ни шелеста, ни дыхания мира вокруг.

— Сейчас услышишь, — сказала Анисья. — Если хрюкать начнут — приняли. Своя. Если лаять — чужая ты. И не будет тебе ни силы, ни дороги.

И тут началось.

Нюру вдруг кто-то стал хватать за плечи. За руки.

Не видно — а тянет.

Воздух вокруг сгущался.

В ушах — визг, хрюканье, словно в свинарник попала.

Страх был такой, что сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Но она стояла.

Ноги в землю вросли.

Глаза закрыты, мысли как раскалённые иглы: бежать! Спастись!

Но голос бабки звучал в голове, как удар колокола: «Из круга не выйдешь. Ни шагу».

Когда всё затихло — она стояла ещё долго. Дрожа. Не веря, что всё кончилось.

— Приняли, — пробурчала бабка Анисья. — Твоя теперь сила. Только помни: за такой дар платят. Иногда — своей жизнью, а иногда — чужой.

Так родовое тёмное знание перешло к Нюре.

Но с ним не пришло продолжение.

Род прервался — не было у неё дочерей, чтобы передать дальше то, что жило в их женской линии веками.

Словно сама судьба решила остановить эту тень.

С тех пор Нюра стала другой.

Суровой, молчаливой.

И в ней всегда было что-то, от чего собаки лаяли, а дети замирали.

Жизнь решила иначе.

У Нюры не родилось ни одной девочки.

Только сыновья.

И будто свыше сказали: хватит. Этот род зла должен прекратиться.

Но Нюра не сдалась.

Когда в их дом вошла молодая невестка — мама Мишки — она сразу почувствовала: способности в ней есть.

Светлая.

И в этой светлой душе Нюра увидела угрозу. И надежду.

Шанс сохранить своё — если перекрестить чужое.

Она не ломала её в лоб — нет.

Действовала по-старому. Тихо, плотно.

Как паутина ложится на лицо.

То траву в чай подсыплет — «от усталости».

То зеркальце оставит под подушкой — «чтоб сны добрые снились».

Заботилась, словно по-доброму.

А на самом деле — путала.

Оморочкой вязать решила.

Словами обволакивала, как туманом, в котором теряешь путь и не знаешь, куда идти.

То шепчет: «Ты не бойся, дар у тебя сильный, я лишь направить хочу», то смотрит в глаза — долго, до мурашек, ищет трещинку в душе, чтобы туда капля за каплей — своё лить, тёмное.

Она не приказывала.

А вела — шаг за шагом, мягко, как будто изнутри.

Чтобы уже не понять, где твоя воля, а где чужая.

Но Мишкина мама не поддалась.

Улыбалась, благодарила, но не пила того чаю.

Не глядела в те зеркала.

Не верила.

И чем отстранённей она держалась, тем злее становился взгляд бабы Нюры.

Она отказалась.

Не пошла по той дороге.

Выбрала своё — простое, чистое, без хитростей и мрака.

И за это… поплатилась.

Так в жизни Мишки осталась лишь тоска.

Молчаливая, тяжёлая. Та, о которой не говорят. Но которая живёт рядом.

А теперь… часть этой истории знает ещё кто-то — я.

И, кажется, я тоже стала её частью.

Глава восьмая. Песнь Души

Где звучит Песнь Жизни — там Душа вспоминает себя. В этой тишине — истоки. В этом звуке — возвращение. В этом трепете — связь с Тем, Кто создал. Через слёзы, дыхание, любовь и память она вновь обретает дом — внутри.

Когда тебе хорошо и светло, время летит незаметно. Но приходит время возвращаться в повседневную жизнь, где холодно и одиноко, и на Душе становится тяжело. Но это неизбежно.

Так и моё лето подходило к завершению, пора домой.

Вечером я аккуратно собирала свои нехитрые вещи — каждый платочек, каждую ракушку, записочку и листик, что стали мне дороги. Всё, что хранило тепло этих беззаботных дней. За окном на небосводе висела полная луна — большая, белая, словно фонарь. Светила ярко, но холодно, как прощание без слов. По щеке покатилась слеза.

Бабушка Анна подошла и крепко прижала меня к груди.

— Ну, ты чего, моя Изюминка? — прошептала она, гладя меня по спине.

Меня это не успокоило, а ещё больше накатило, словно огромная волна окутала и распалась на миллионы хрустальных слёз…

---

Плакала моя Душа, которая свернулась в комочек, она желала быть рядом с тем, кто любит и понимает, с тем, кому не безразлична…

Я рыдала так, как будто со мной плакало небо — каплями дождя, ливнями непроглядными…

Пора было остановиться, ведь этому не было конца и края.

Бабушка, видя моё состояние, взяла гранёный стакан, налила родниковой воды, что-то пошептала, умыла меня и сказала:

— Пей, хватит… Душа так выйдет, улетит — где потом искать будем? Возвращать Душу надо будет.

Я, всхлипывая и шмыгая носом, спросила:

— Какая такая Душа…

— Такая, — ответила бабушка.

Я положила голову на бабушкины колени и спросила:

— Бабуля, расскажи мне, что такое Душа и почему она может уйти?

Бабушка начала гладить меня по голове, что-то шепча, а потом стала напевать какую-то мелодию, укачивая и успокаивая меня.

И я словно поплыла в потоках тёплых вод, которые укачивали, словно детская люлька.

Было ощущение, что я вернулась в то время, когда мама пела мне колыбельную и качала в своих любящих объятиях. На Душе стало так хорошо и светло, по сердцу начало разливаться тепло, пришло спокойствие и умиротворение. Словно живительная вода напитала и исцелила меня.

— Бабуля, а что это было? Почему мне так спокойно стало, и мысли худые ушли? — пробормотала я.

Бабушка улыбнулась и начала свой рассказ.

Она говорила не сложными взрослыми словами, а всегда рассказывала любую непонятную для меня информацию какими-то сказаниями, сказками, притчами…

Откуда она это брала и знала — для меня было загадкой.

— Душа — это частичка Бога, его свет. Сияет внутри каждого человека, каждого творения Божьего, будь это цветок, травинка, камень на дороге, кот наш Васька, — тут бабушка улыбнулась, и я тоже засмеялась сквозь слёзы.

— Всё имеет Душу. Душа живая, она всё чувствует и знает. Мы соединены нитями света с Создателем. Но бывает, что нить прерывается, отсоединяется — человек теряет связь с Богом.

— Почему, бабуля? — тихим голосом спросила я.

— По разным причинам, — ответила бабушка. — Кто-то заболел, кто-то попал в аварию, кто-то сильно испугался. А бывает, что Душу могут украсть, разбить, запечатать или отправить в мир мёртвых. Это уже тёмные дела… как Душу Мишиной мамы…

— Мишина мама?! — удивлённо спросила я. — Это как?

— Есть такие способы и люди, если их можно назвать людьми, из-за своей прихоти, тёмных желаний, обид и злобы… Сжить с белого света человека, неугодного для них.

— Бабуля, мне страшно… А моя Душа не сбежит от меня? — с ужасом спросила я.

— Что ты, моя Изюминка… Твоя бабушка не позволит этому случиться. А если и будут такие моменты, когда тяжело будет Душе — я научу, как этого избежать и защитить свою Душу.

Она достала маленький мешочек на длинном шнурке, надела мне на шею и начала что-то шептать. Я замерла и спросила:

— Бабуля, что это?

— Это оберег, малышка. «Он защитит твою Душу», — прошептала бабушка Анна. — Носи его и не снимай. Если будет сильно тяжко и страшно — прижимай его к сердцу. И говори такие слова: «Душа, Богом данная, сильна, любовью окружена. Тако!»

— И всё? — удивлённо спросила я.

Бабушка улыбнулась и нежно потрепала мои волосы…

— И всё… В этот оберег вложены заговорённые травы и кое-что ещё… Тебе пока рано про это знать. Придёт время — научу и расскажу. Этот оберег на год делается. Потом сожжём его или по воде отправим. У каждого свой срок и сила бывает. Всё в природе обновляется: Весна — Лето, Осень — Зима. Природа научит многому. Главное — научиться понимать её Душу. Мудрость и знания люди черпали во все времена, если уметь отключать ум и слушать сердцем. Сейчас люди стали забывать заветы предков. Суеты много и необузданных желаний.

Когда я заглянула в бабушкины глаза, мне стало всё понятно — без слов.

— Люди, — продолжала бабушка, — стали ненасытными, бессердечными, завистливыми. И чтобы получить желаемое, идут на сговор с тёмными силами. И так тоже теряют связь с Создателем и с Душой. Они готовы заключать договора, нарушать Божьи законы… Ведь алчность и жадность застилает их сердца, затуманивает разум. Здесь и сейчас — да побольше… Не уразумеют, что всему своё время. У каждого свой путь. Но тёмные не дремлют… словно шепчут: «ещё, ещё… больше… больше…» Так и теряют свою Душу, погнавшись за ненужными смыслами…

— Хм… да уж… — тяжело вздохнула бабушка. — Когда рождается ребёнок, его Душа ещё не крепка. Наши бабушки ведали об этом и напевали специальные напевы, колыбельные. Так они укрепляли Душу младенца.

— Ты сейчас тоже мне пела, чтоб успокоить и укрепить мою Душу? — спросила я.

— Да, моя милая. Так твоя Душа услышала песнь жизни.

И тут бабушка вновь зашептала и напела, и я, затаив дыхание, слушала:

— Душа серебряная, душа золотая,

В тело вернись, не страдая.

Где любовь и свет живут —

Там твои корни и твой путь.

Светом Бога освещённая,

Родом силами сохранённая,

В сердце останься, в теле будь,

Через любовь храни свой путь.

Свет твой ясный оберегаю,

Нить родную укрепляю.

Пусть звезда твоя горит,

Пусть родной Огонь хранит.

— Бабуля, какая ты у меня мудрая… А я так смогу?

— Всему своё время, — сказала бабушка и поцеловала меня в щёку. — Давай спать, завтра новый день.

Я укуталась в тёплый плед, лёжа на пуховой перине. Закрыла глаза, глубоко вздохнула и погрузилась в сладкий сон…

Глава девятая. Утро

Память воды — древнее слов человеческих. То, что в тебе было скрыто, начинает звучать, когда стоишь у источника с поклоном. Слово, сказанное у воды, становится мостом между мирами. И оттуда, из глубин, приходит ответ.

Солнце светило ярко.

Тёплый ветерок играл с занавесками, наполняя комнату запахами сада. Из кухни доносился аромат свежей выпечки — бабушка что-то пекла.

Я сладко потянулась на мягкой перине. Вроде бы проснулась, но ещё не до конца. Мысли вертелись, как весенний водоворот.

Вчерашний разговор стоял в памяти, словно вкус ирисок — тянущийся, сладкий, липкий.

— Ника, — позвала бабушка. — Просыпайся, у нас много дел.

Я зажмурилась, потянулась:

— Бабуля, встаю!

В доме царила утренняя тишина, наполненная лучами солнца и запахами. Над чашкой горячего чая клубился пар. Я смотрела на его завихрения, словно пытаясь прочесть в них нечто важное.

— Ника, ну ты чего? Пей чай, кушай калач. «Нам ещё на реку идти!» — бодро сказала она.

— Зачем на реку? — спросила я сонно. — Мне ещё к Мише надо забежать, попрощаться, — пробормотала я себе под нос.

— Успеешь к своему Мише, — прищурилась бабушка, в глазах у неё блеснул озорной огонёк.

Что она опять задумала?..

Я начала искать одежду:

— Так… шорты, майка… Бабуль, куда ты их убрала?

— Всё давно сложила. Надевай платье, что висит на стуле, — отрезала она.

— Не хочу платье…

— Хватит капризничать. Одевайся. «Идём на речку!» — уже строго сказала Анна.

Повесив голову, я пошла переодеваться.

Выйдя на улицу, вдохнула аромат роз и малины.

Воздух был тёплый, летний, будто сам звал в путь.

Бабушка закрыла дверь на большой замок.

Мне показалось, что в доме прячется настоящее сокровище.

Я невольно хихикнула.

В её руках была корзина, накрытая белой салфеткой.

Меня охватило странное волнение.

Бабушка Анна бодро зашагала, а я плелась следом, словно лодка по воде.

По дороге я немного отбежала вперёд, прыгнула через лужу, но вдруг остановилась. Лужа была глубокая, и в ней отражалось небо, ветви деревьев, и даже я сама. Я присела и уставилась в неё, как в зеркало.

— Бабуль, а лужа — это тоже вода? — спросила я.

Она подошла, посмотрела в отражение и кивнула:

— Конечно, вода. Не родниковая, но всё равно сила есть. Любая вода — живая, если обращаться к ней с уважением.

— Я помню сказку, где братец Иванушка попил из лужи и стал козлёнком… А правда, если из лужи пить, можно козлёнком стать?

Анна рассмеялась:

— Вот любят у нас сказки приукрашивать. Козлёнком, конечно, не станешь, но грязи наешься — и живот прихватит. Хотя, если воду почитать, поблагодарить, она тебе вреда не причинит. Я, например, знаю: какую бы воду ни выпила, она мне не навредит. Скажу ей: «Матушка-вода, дай мне свою силу», — и она отдаст. А грязь — то дело житейское, сама потом уйдёт.

Я с уважением посмотрела в лужу. В ней по-прежнему отражались облака.

Мы пошли дальше.

— Вот и наша красавица-река, — сказала бабушка. — Здравствуй, Хозяин и Хозяйка воды. Пришли мы к вам с угощением, с подношением.

Из корзины она достала молоко, хлеб, кусковой сахар, мешочек пшеницы и деревянную ложку.

Что она собирается делать?

Бабушка Анна вручила мне пиалу с молоком и щепоткой травы.

— Бери ложку. По одной ложечке — от себя, на воду. Не торопись.

— А это зачем?.. — спросила я.

— Так надо. Потом расскажу. Делай.

Я начала брызгать молоком на воду.

Хорошо, что не было ветра — иначе сама бы стала «молочной рекой».

Бабушка запела. Напев был древний, непонятный, но сердце отзывалось. Она двигалась, как в танце, бросая пшеницу и травы. Воздух будто стал гуще. Всё вокруг наполнилось звуком. Ветер затих.

Она достала каравай, в центре которого была свеча.

Зажгла её и опустила каравай на воду:

— Матушка-река, вода родная,

Прими дары наши,

Услышь, что в сердце просим.

Сними тяжесть, унеси боль,

Дай силы и тишины в душе.

С поклоном и благодарностью — к тебе.

Свеча горела, пока каравай плыл, словно лодочка.

Бабушка бросила сахар:

— На радость, на лад, на душевную крепость…

Когда всё было сказано, она поклонилась, медленно развернулась и, словно отпустив что-то тяжёлое, легко вздохнула.

Она двигалась уже по-другому — плечи расправились, а в походке появилась свобода, будто речное течение унесло давний груз.

Мы молча пошли домой. Её шаг был лёгким, как у человека, завершившего важное.

Возле деревни она остановилась:

— Вода всё запомнила… А ты — запомни, как просить, и как благодарить. Не на слова, а на зов души вода отвечает.

Я кивнула. Внутри было спокойно.

— И ещё, — сказала она, — береги душу свою. Душа — как колодец. Если забыть — пересохнет.

Она поправила платок и пошла дальше.

А я стояла и чувствовала — река осталась внутри меня.

Зайдя в дом, она сказала:

— Умойся.

Я умылась и села за стол.

Буря вопросов кипела внутри.

Но бабушка заговорила первой:

— Вот что, Ника, послушай меня, — мягко сказала бабушка, глядя прямо в глаза. — Сегодняшняя дорога к реке — не просто прогулка. С тобой завершили то, что начали вчера. Мы вернули Душу, исцелили её, а сегодня — поблагодарили. И воду, и Предков, и Силы, что нам помогали.

Она выпрямилась, глянула на небо, и голос стал ниже — как у земли перед дождём. Губы её дрогнули, словно вспомнила что-то своё.

— Вода — это жизнь. Это великая сила. Она бывает ласковой и текучей, как песня, может стать паром, туманом или даже льдом. И камень ей не преграда — со временем и его проточит. Но для человека главное — помнить, что вода слышит. И если с чистым сердцем к ней — ответит. Попросишь — поможет. Поблагодаришь — сохранит.

Бабушка Анна помолчала, будто вслушиваясь в собственные слова, а потом добавила:

— Так мы сегодня и сделали. Благодарили, укрепляли. Душа теперь не просто цела — она укоренилась, как деревце после ливня.

— Из воды всё началось, — сказала она. — Так предки наши ведали: до гор, до лесов, до человека — была только она, вода. Живая, мудрая. Поэтому хранит в себе дыхание мира и силу зарождения. И человек зарождается в воде — в тишине материнской глубины, где пробуждается душа. С воды начинается жизнь. И к воде душа всегда тянется, как к колыбели.

Бабушка помолчала, потом добавила тихо, почти шёпотом:

— Вода хранит следы силы, что проходит сквозь ночь и день. — Стихия, которая меняет всё, к чему прикасается.

Вода — это танец, песня, речь, слёзы. Танцуешь — она просыпается. Поёшь — она льётся голосом. Без воды человек — как глина без дождя. Есть вода живая, есть мёртвая. Не враги они, а братья. Одна лечит, другая уносит боль. Роса, дождь, родник — всё это свято. Дар Земли или благословение Неба.

— Не всё сразу поймёшь, — сказала она, глядя куда-то поверх моей головы, словно видела на годы вперёд. — Придёт через жизнь, через обряды. Запоминай. Слушай.

Я молча кивнула.

День пролетел.

Вечером бабушка проводила меня на автовокзал.

Обняла крепко.

— Береги Душу. И помни — вода всё помнит.

Я села в автобус.

За окном мелькали деревья.

Бабушка стояла, не двигаясь. Маленькая. Родная. Могучая.

Сердце ныло от расставания.

Я знала — впереди новая глава.

Новая жизнь. И тайны, которые я обязательно раскрою.

И лишь одно тихо скреблось внутри — я не успела попрощаться с Мишей.

Всё случилось стремительно.

Но, может, так и должно было быть.

Иногда важные слова звучат внутри тишины.

Глава десятая. Возвращение

Есть дома, в которых нет корней. Есть стены, где тепло не задерживается, даже если включить все батареи. Есть семьи, где живут рядом, но идут разными дорогами, словно сердца их бьются в разных ритмах. Но даже такие места оставляют след. Возвращаясь туда, где не ждут, ты сталкиваешься не с людьми, а с тем, кем становился рядом с ними. С зеркалом, в котором отражается не лицо — а боль, выносливость и молчание. Порой, только уйдя далеко, можно понять, что на самом деле ты всё это время был один. Но одиночество — не враг. Оно — начало разговора с собой. И где-то на дне этой тишины, где прячется забытый голос реки, начинается настоящее возвращение. Не в дом. В себя.