Бесплатный фрагмент - Почерк Леонардо

Глава первая

Оригами

Вечерний апрельский свет, мягкий и золотистый, как старый мёд, лениво стекал по крышам московских особняков, смешиваясь с прохладной влажностью весеннего воздуха. Но эта свежесть была обманчива, пропитана насквозь приторным, металлическим привкусом выхлопных газов — дыханием сотен рычащих, нетерпеливых зверей, запертых в бесконечных пробках Рублёвки.

К одному из ресторанов, укрытому за высоким кованым забором, бесшумно, словно хищник, подкрался «Бентли», и его чёрный, до зеркального блеска отполированный бок впитал в себя последние лучи заходящего солнца. Из передней пассажирской двери вышел человек, чьё лицо, казалось, было высечено из камня: высокие скулы, чётко очерченный подбородок, слегка нахмуренные брови, создававшие вечное впечатление озабоченности. Карие, почти чёрные глаза смотрели на мир с холодной, оценивающей внимательностью хирурга перед операцией. В руке он держал портфель из крокодиловой кожи, чья грубая, фактурная поверхность кричала о статусе и власти громче любых слов. Это был Виктор.

Он замер на мгновение, вдыхая влажный апрельский воздух, который здесь, на Рублёвке, казался особенно фальшивым, искусственно очищенным. Его взгляд скользнул по фасаду ресторана — стекло, сталь, дорогие материалы, кричащие о своей цене. Для других это было место отдыха, статуса. Для него — очередное операционное поле. Он мысленно уже просканировал его: расположение столов, пути отхода, лица охраны. Он не готовился к нападению, он так жил. Его мозг, натренированный годами, видел в любом пространстве не архитектуру, а систему переменных, потенциальных угроз и возможностей. Это утомляло. Но давало ему то единственное, что имело значение — чувство контроля. Он поправил манжет рубашки, ощущая под пальцами прохладный шёлк, и только после этого позволил себе повернуться к машине, из которой уже появился его ровесник.

Светлые, зачёсанные назад волосы и голубые, почти прозрачные глаза придавали ему обманчивый юношеский шарм. Но взгляд этих глаз был направлен не вовне, а куда-то глубоко внутрь себя, словно он постоянно вёл безмолвный диалог с кем-то невидимым. Мягкие черты лица скрывали за собой стальную решимость, а на губах блуждала лёгкая, едва уловимая ухмылка человека, который знает о мире что-то, чего не знают другие. Это был Алексей.

Водитель, маленький и суетливый, выскочил со своего места, почтительно обогнул капот и открыл левую заднюю дверцу, помогая выйти ей.

Алиса. Она ступила на брусчатку, и на мгновение показалось, что весь этот мир, с его дорогими машинами и суровыми мужчинами, стал лишь фоном для неё. Тёмные, слегка волнистые волосы мягко обрамляли лицо с высоким, чистым лбом и прямым, точёным носом. Но главной в ней были глаза — большие, проницательные, карие, смотревшие на мир с какой-то тихой, немного печальной мудростью. Она поймала услужливый взгляд водителя, и в её глазах мелькнула тень понимания, а не превосходства. Лёгкий кивок, почти незаметный, но полный достоинства.

— Спасибо!

Она произнесла это слово тихо, но оно повисло в воздухе, наполненное смыслом. Это было не просто вежливое «спасибо». Это было признание. Признание существования этого маленького, суетливого человека, которого Виктор воспринимал как часть автомобиля, как функцию. Алиса на долю секунды задержала на водителе свой взгляд, и в его глубине промелькнуло что-то вроде сочувствия. Она видела не униформу, а человека, вынужденного играть свою роль в этом холодном, выверенном спектакле. Это умение видеть — видеть по-настоящему — было её даром и её проклятием. Оно мгновенно создавало дистанцию между ней и миром Виктора, миром функций и механизмов. Она почувствовала, как за спиной нарастает его холодное, осуждающее молчание, и, чтобы сбить это напряжение, приготовилась снова надеть свою привычную маску лёгкой иронии.

Уголки её губ едва заметно дрогнули, складываясь в подобие улыбки. Затем, повернувшись к своим спутникам, которые уже застыли в ожидании, она добавила, и в её голосе прозвучали нотки лёгкой, почти неуместной здесь иронии:

— Хорошо, что технологии ещё не научились выбрасывать людей из машины, и рядом всегда есть чья-то заботливая рука.

— Этой заботливой руке хорошо платят, чтобы она не забывала о своих обязанностях, — парировал Виктор, его низкий баритон прозвучал резко, обрывая её лёгкую тональность. Он посмотрел на водителя сверху вниз, словно оценивая исправность механизма. — Не так ли?

— Так точно, Виктор Анатольевич! — опустив взгляд, почтительно пробормотал водитель, сгибаясь в едва заметном поклоне.

Алиса, проигнорировав выпад Виктора, взяла под руку Алексея, и в этом простом жесте было больше близости, чем в любых словах. Они втроём двинулись к ресторану, и стеклянные двери, как по волшебству, распахнулись перед ними, услужливо открытые швейцаром. Охранники у входа, увидев Виктора, выпрямились в струнку, их скупые приветственные кивки были адресованы не человеку, а силе, которую он олицетворял.

— Предполагаю, китайцы скоро додумаются встроить подобную вежливую руку в кожаном переплёте в свои гибридные «Роллс-Ройсы», — заметил по пути Алексей, и в его голосе слышалась та же тихая, отстранённая ирония, что и у Алисы.

Виктор, следовавший за ними, проигнорировал его слова, обращаясь поверх его головы к ней:

— Интересно, кого ты будешь благодарить в этом случае?

Алиса даже не обернулась. Лишь лёгкая, почти печальная улыбка коснулась её губ, отразившись в зеркальной стене холла.

— Тогда я начну молиться чаще.

— Кому? — его насыщенный, тёплый, но в то же время властный баритон, казалось, окутал её, пытаясь проникнуть под кожу.

— Тому, кто меня будет слышать.

Алексей, поймав её взгляд, словно прочитал её мысли и тихо дополнил:

— Ничто не заменит самого человека.

Но развить эту тему им не удалось. Они подошли к стойке администратора. Невысокая, стройная блондинка в строгом платье, с заученной, безупречной улыбкой, слегка склонила голову, взяла три тяжёлых, в кожаном переплёте, меню и безмолвной тенью повела их вглубь зала.

Они прошли сквозь основной, гудящий зал, где в полумраке сидели люди, чьи лица были скрыты тенями, а разговоры сливались в неразборчивый, светский гул. Их провели в небольшой, отдельный кабинет. Здесь было тихо. Мягкий, приглушённый свет лился из матовых плафонов, создавая ощущение уюта и уединённости. Стены, отделанные тёмным деревом и диким камнем, поглощали звуки. Живая джазовая музыка, доносившаяся из невидимых колонок, была лишь фоном, не мешающим разговору.

Этот кабинет был похож на дорогой, хорошо обставленный склеп. Воздух был густым, неподвижным, пах старым деревом, воском и чем-то ещё — застарелой тоской сотен таких же ужинов, прошедших в этих стенах. Алиса почувствовала, как её плечи невольно опускаются под тяжестью этой тишины. Её взгляд скользнул по тяжёлому креслу, которое Алексей уже начал предупредительно отодвигать для неё, и она инстинктивно шагнула в сторону, к небольшому диванчику, обитому тяжёлым, пыльным на ощупь бархатом. Ей хотелось не сидеть за столом переговоров, а спрятаться, раствориться в его плюшевой тени.

В центре комнаты, рассчитанной человек на десять, был накрыт один-единственный стол. Алексей предупредительно отодвинул тяжёлое кресло, но Алиса, проигнорировав этот жест, изящно опустилась на небольшой диванчик, обитый бархатом. Мгновение спустя он сел рядом. Кресло, стоявшее во главе стола, досталось Виктору. Он опустился в него, как на трон, и, только тогда удостоив администратора взглядом, прошептал властно:

— Позовите моего официанта.

— Конечно, — девушка снова едва заметно поклонилась и бесшумно исчезла за тяжёлыми портьерами.

Когда тяжёлая бархатная портьера сомкнулась за спиной девушки, тишина в комнате стала почти физически ощутимой. Она давила, забиралась в уши ватным гулом. Алиса смотрела на безупречную сервировку стола: накрахмаленные до хруста салфетки, серебро, отполированное до такой степени, что в нём отражался искажённый, неживой свет матовых плафонов, идеально прозрачные бокалы. Всё это было мёртвым. Красивым, дорогим, но абсолютно мёртвым. Она вдруг почувствовала себя бабочкой, попавшей в гербарий, — её ещё не прикололи булавкой к бархату, но воздух уже кончился. Алексей, казалось, чувствовал то же самое. Он откинулся на спинку диванчика, и его лицо выражало почти физическую брезгливость, словно он оказался в слишком тесном, надушенном чужими духами пространстве. Виктор же, напротив, был в своей стихии. Он был хозяином этого мавзолея. Он медленно обвёл кабинет взглядом собственника, проверяющего свои владения, и его губы тронула едва заметная, холодная улыбка удовлетворения.

Алиса коснулась кончиками пальцев изящного букета в центре стола, а Алексей, откинувшись на спинку дивана, с лёгкой брезгливостью рассматривал глянцевые страницы меню. Виктор, удобнее устраиваясь в своём широком кресле, с какой-то внезапной, вселенской усталостью в голосе, произнёс:

— Знаете, сколько раз в Библии встречается слово «не бойся»?

Он выдержал многозначительную паузу.

— Практически каждый день нам кто-то сверху напоминает о том, что нужно перестать бояться.

В этот момент в зале, словно из воздуха, материализовался официант. Он молча подошёл к Виктору и, лишь когда оказался рядом, позволил себе широкую, заискивающую улыбку.

— Гера, привет! Набросай нам на стол что-нибудь лёгкое, в стиле а-ля фуршет. И напитки. Всё как обычно на этом этапе. Остальное — позже.

Алиса всё так же любовалась цветами, а Алексей изучал меню, поэтому никто не заметил — или сделал вид, что не заметил, — как Виктор схватил официанта за край чёрной жилетки, притянул к себе и прошептал ему на ухо, глядя в глаза:

— Ты ведь всё помнишь и понимаешь, не так ли?

— Да, Виктор Анатольевич. Я всё понимаю, — так же шёпотом, бледнея, ответил тот.

— Себе тоже закажи что-нибудь. Не стесняйся.

— Благодарю вас!

Виктор отпустил его, и Гера, стараясь, чтобы руки не дрожали, принялся разливать по бокалам питьевую воду из дежурной бутылки.

Он делал это с механической, выверенной точностью, стараясь, чтобы ни одна капля не упала на белоснежную скатерть. Но Виктор видел, как едва заметно дрожат его пальцы. Эта дрожь, этот скрытый страх, доставляли ему странное, почти извращённое удовольствие. Это было подтверждением его власти, его контроля над этим маленьким, суетливым мирком. Он отпустил официанта небрежным жестом, как отпускают собаку, и тот, пятясь, почти растворился в тени портьер.

Алексей с лёгким отвращением отодвинул от себя бокал с водой.

— Он всё понимает, — негромко и слегка протяжно сказал Виктор, задумчиво глядя на пустой стол. Затем он вдруг выпрямился, словно отгоняя какие-то непрошеные мысли, и уже громче, с наигранным энтузиазмом, произнёс: — Вопрос сознания! Вот в чём заключён главный ингредиент любого научного блюда! Искусственный интеллект с его кожаной рукой всегда останется лишь обслуживающим инструментом человеческой лени.

— Очередной «абырвалг» профессора Преображенского? — ни один мускул не дрогнул на лице Алисы. Она откинулась на спинку диванчика, и её спокойный, изучающий взгляд встретился с его.

— Сознание — это священный Грааль человека, — улыбнулся Виктор, принимая её вызов. — С пониманием его основ можно будет изменить всю психиатрию. Психология останется лишь забавным артефактом, вроде самостоятельного общения с чат-ботами карманных психологов.

Он запнулся. Слово «самостоятельность» словно порезало ему гортань, ударив по нервам, как разряд тока.

Он физически ощутил, как это слово царапнуло ему гортань. Самостоятельность. Он произнёс его тысячи раз — на лекциях, в кабинете, в спорах. Оно было частью его профессионального лексикона, отточенным инструментом. Но сейчас, сорвавшись с языка в присутствии Алисы и Алексея, оно вдруг обрело свой первоначальный, страшный, кровавый смысл. Реальность ресторана — приглушённый свет, тихий джаз, запах дорогих духов и свежих цветов в вазе — вдруг поблёкла, подёрнулась серой дымкой. На языке появился привкус речной воды и тины. Он услышал не саксофон, а далёкий, еле слышный крик. Холод прошёл по его спине — не от кондиционера, а тот самый, апрельский, пробирающий до костей холод ночи, которая так и не закончилась. Он смотрел на свои холёные руки, лежащие на дорогой скатерти, но видел другие — маленькие, исцарапанные, в крови, отчаянно вцепившиеся в скользкое, мёртвое тело рыбы. Он моргнул, пытаясь сбросить наваждение, но оно уже тащило его на дно, в ту ночь, в тот ужас, в ту точку невозврата.

Реальность ресторана — приглушённый свет, тихая джазовая музыка, запах дорогих духов и свежих цветов — вдруг поблёкла, подёрнулась дымкой, уступая место другой ночи, другому запаху. Запаху сырой, весенней земли, речной тины, азарта и липкого, животного страха.

Апрель. Девяносто пятый. Волга.

Холодный, безразличный диск луны висел над чёрным стеклом воды. Воздух пах сырой землёй, прелой прошлогодней листвой и тем особым речным металлом, от которого ныли зубы. Вдоль берега, пригибаясь под корявыми лапами карагачей, скользила вереница теней. Не люди — заговорщики. Движения резкие, беззвучные. В воздухе висело напряжение, густое, как ил на дне.

Ему двенадцать. Сердце стучало в горле — гулко, воровски. Это был его первый раз. Его посвящение. Рядом, вцепившись в рукав его болоньевой куртки, семенил Алёшка. Десяти нет. Его белобрысая макушка едва доставала Виктору до плеча. Они были одним целым, связанным страхом и предвкушением.

— Помнишь, что я говорил? — слова, как сухие листья, шуршат у самого уха. Голос уже не детский, ломающийся, чужой.

— Да, — шепчет Алёшка, не отрывая взгляда от воды. — Рыбу — в кусты. Далеко.

— Если много, бросай рядом. Но не на леску, понял? «Бороду» сделаешь — убью.

Алёшкин взгляд соскальзывает ниже, к поясу Виктора. Туда, где висит Он. Отцовский нож. Оранжевая рукоятка светится в лунном свете фосфорическим, нездешним огнём. Это не просто нож. Это осколок отцовской силы, единственное, что осталось от того мира, где был папа, где было тепло и безопасно. Алёшка смотрел на него, как на икону.

— Поймаем большую… с икрой… подаришь? — его пальцы благоговейно тянутся к оранжевому пластику, касаются и тут же отдёргиваются, словно обжёгшись.

И на миг в груди Виктора что-то теплеет. Тает ледяная корка страха и важности. Он уже готов кивнуть, отдать, поделиться этим последним теплом. Но спину, как укол ледяной иглой, пронзает гнусавый смешок сзади. Стыд. Горячий, обжигающий. Стыд за свою минутную слабость. Тёплое, податливое чувство каменеет, превращается в броню.

— Заслужи, — отрезает он. Слова царапают собственное горло. — Сперва заслужи.

Он хватает брата за подбородок, заставляет посмотреть на себя. Пальцы жёсткие, чужие.

— Самостоятельность. Понимаешь? Это когда только ты. Никого больше. На меня — нельзя. Папа так говорил.

— Да, — Алёшка понуро кивает, и его взгляд снова прикипает к ножу. — С ним я бы быстрее… стал.

— Придурки! — голос сзади, пропитанный дешёвым табаком и речной сыростью. — Водорослей наловите. Да трусы утопленника.

Виктор медленно оборачивается. В тени, сливаясь с ветками, стоит фигура. Лунный свет выхватывает бледный оскал. Виктор смотрит со злом. С холодным, взрослым злом, которое только что родилось в нём, вытеснив детскую обиду.

Из темноты правее — другой голос, грубый, прокуренный.

— Мальки, заткнулись! Евсейчики, не батя ваш, хрен бы вы тут тёрлись. Куму спасибо скажите.

Слова, как картечь. Цепляются за кожу, оставляя невидимые ссадины.

— Кум? — шёпот Алёшки почти не слышен.

Виктор не смотрит на брата. Он смотрит вперёд, в темноту, туда, где живут настоящие мужчины.

— Авторитет, — выдыхает он с придыханием, которого сам от себя не ожидал. — Он с папой дружил… когда папа ещё…

Белобрысый мальчуган задирает голову. Сквозь голые ветки — россыпь ледяных, колючих звёзд.

— Он там… сейчас? — голос дрожит.

В горле у Виктора встаёт горячий, колючий ком. Он не может говорить. Он заставляет себя шагнуть вперёд, уклоняясь от острой ветки.

— Я скучаю, — шепчет Алёшка ему в спину. И Виктор слышит в этом шёпоте тихий звук слёз, катящихся по замёрзшим щекам.

— Хороший психиатр — это прежде всего религиозный социолог.

Голос Алексея — тихий, почти бесплотный — просочился сквозь пелену воспоминаний, вытаскивая Виктора из ледяной волжской воды обратно в душное тепло ресторана. Резкий, смолистый аромат коньяка ударил в ноздри, перебивая въевшийся в память запах ила. Виктор встряхнул головой, сбрасывая с себя морок прошлого.

Он посмотрел на Алексея, на его обманчиво-мягкие черты, и слова родились сами, тяжёлые, выверенные:

— Чем люди ближе, тем чаще драки. Реальность ищет способы перезагрузки, как только у цивилизации начинается период пубертата.

— Какое восточное многословие! Для кого сотрясаете воздух, мальчики? — улыбка Алисы была лёгкой, но глаза оставались серьёзными. Она смотрела на них, как на двух сложных, запутанных пациентов.

В кабинете бесшумно материализовался официант. На его подносе — холодная запотевшая бутылка чилийского, тяжёлый графин коньяка, тарелки с закусками. Все трое замолчали, наблюдая за отточенным ритуалом: щелчок штопора, глухой хлопок, алая струя вина, наполняющая бокалы. Магия. Идеально выверенная, бездушная магия сервиса. Официант отступил на шаг, склонив голову.

Алексей медленно, с каким-то внутренним содроганием, отодвинул от себя бокал. Стекло звякнуло о стакан с водой. Этот звук повис в тишине, как натянутая струна. Алиса вздрогнула. В воздухе сгустилось что-то вязкое, как болотная вода. Она подалась вперёд, её пальцы почти коснулись руки Алексея, но он уже говорил, глядя на официанта взглядом, холодным, как лезвие скальпеля:

— Убери. И принеси фреш. Апельсиновый.

Официант не ответил. Его взгляд метнулся к Виктору, ища подтверждения. Безмолвный кивок. Тень официанта растворилась в полумраке.

Виктор достал из нагрудного кармана «Монблан». Золотое перо скользнуло по тонкой бумаге салфетки. Хирургическая точность движений. Он писал, но смотрел на Алексея — на его отстранённость, на почти мученическую линию губ.

Алиса почувствовала, как напряжение за столом вот-вот вспыхнет электрической дугой. Она сделала то, что делала всегда, когда мир становился невыносим, — ушла в свой. Достала из сумочки карандаш, тонкий, как игла. Её пальцы затанцевали над салфеткой. Несколько резких, жестоких штрихов — и проступил хищный профиль Виктора, римский профиль завоевателя. Пара мягких, почти невесомых линий — и рядом возник страдальческий лик Алексея, словно сошедший со старинной иконы. Она рисовала не их, она рисовала сам разлом между ними.

— Вы хоть иногда ругаетесь? Ради секса, например? — голос Виктора был ледяным, пропитанным отстранённым любопытством патологоанатома. — Такое чувство, что вы живёте без цели. Без крови.

Он закончил писать и придвинул салфетку к центру стола.

Алиса скомкала свой рисунок — двух грифонов, застывших в вечной схватке — и бросила в тяжёлую хрустальную пепельницу. Затем притянула к себе салфетку Виктора. Взяла со стола нож для рыбы, поставила его на ребро. В отполированной стали отразились перевёрнутые, пляшущие буквы. Почерк Леонардо. «Он всегда будет слабым».

Сердце сделало глухой, болезненный толчок. Она не подала вида. Только дыхание на миг замерло. Она взяла салфетку и её пальцы, уже сами по себе, начали складывать из неё розу.

В этот момент в нос ударил резкий, пронзительный запах озона, как перед грозой. И образ. Вспышка. Окно с тяжёлой чугунной решёткой. Ливень, хлещущий по стеклу. И она, маленькая, сидит на холодном каменном подоконнике и рисует пальцем на запотевшем стекле дом. Дом, которого у неё никогда не было. А там, за стеной дождя, — две размытые фигуры, мужская и женская, смотрят в её сторону и медленно растворяются.

Она моргнула. Наваждение схлынуло, оставив после себя знакомый сосущий холод в груди.

Виктор, заметив, как застыло её лицо, нарушил тишину, его голос вдруг стал нарочито светским:

— Здесь, говорят, подают превосходную утку в пино-нуар.

Он посмотрел на Алексея, который с отсутствующим видом листал меню, и снова на руки Алисы. На салфетке уже распустился белоснежный бумажный цветок, и на одном из его лепестков темнели две выхваченные из фразы буквы — «Он только тень».

Он нажал на кнопку вызова. Официант появился мгновенно, с ярким, как солнце, стаканом фреша. Поставил перед Алексеем, замер у стола Виктора. Тот, не говоря ни слова, ткнул пальцем в меню.

Тишина. Густая, тяжёлая.

— Знаете, почему никто не видел Бога? — вдруг произнёс Алексей, глядя в свой стакан. — Искать всегда интереснее, чем найти.

— Тем притягательнее тайна! — парировал Виктор. — Ты даже не представляешь, на что способен человек, управляющий сознанием!

— Маленький ум любит красивые сказки, — отрезал Алексей.

Виктор открыл коньяк. Янтарная жидкость хлынула в бокал. Он опрокинул его в себя залпом, не чокаясь. Закусил лимоном, скривился.

— Непременно бери предоплату с пациентов-суицидников, — сказал он, глядя на Алексея. — Из них всегда получались плохие сказочники.

— Священная скрижаль психиатра? — брови Алисы слегка изогнулись.

В этот момент в дверь пронзительно, без предупреждения, постучали. Она распахнулась, и на пороге возник мужчина лет пятидесяти. Безупречный костюм-тройка, добродушная улыбка, но в глазах, устремлённых на Виктора, — холодная сталь.

— Приветствую, дамы и господа!

Виктор даже не повернулся. Лишь кривая усмешка тронула его губы.

— Какая неожиданность. Знакомьтесь, Михаил. Акула журналистики. Шестнадцать расследованных преступлений. Два помощника мэра с тяжелыми статьями. Смещенный прокурор области, без права занимать должности. Кто у тебя сейчас на пере?

Алексей скользнул по гостю безразличным взглядом, словно тот был деталью интерьера, поднялся и, не глядя ни на кого, бросил в тишину: «Я ненадолго». Его уход был не бегством, а сознательным актом — он выключал себя из этой реальности, слишком грубой для его настроек.

Виктор же, напротив, оживился. В его глазах вспыхнул холодный, азартный огонёк. Он приветственно оскалился.

— Михаил не просто Акула дедуктивного пера и пассивного дохода. Он мастер всего того, что не прибито гвоздями к штукатурке.

Алиса кивнула, её вежливость была защитной реакцией, тонкой ледяной корочкой над прорубью.

— Здравствуйте.

Виктор широким жестом указал Михаилу на место Алексея. Тот опустился в кресло, и оно под ним недовольно скрипнуло. Виктор наполнил два бокала коньяком. Янтарная жидкость плеснула в хрусталь.

— Ждали, — протянул он с наигранной теплотой, в которой звенел металл.

Михаил сжал бокал, чокнулся так, что хрусталь жалобно звякнул, и выпил. Скривился.

— В прогнозах ты силён, — просипел он, впиваясь взглядом в Виктора.

— Не тяни, — отрезал Виктор. Его лицо стало непроницаемым.

Михаил откусил лимон, прищурился. Кислота свела скулы.

— Как платить будешь? За инсайд.

Уголки губ Виктора дрогнули в усмешке.

— Ты ради этой мелочи решил устроить инквизицию?

Михаил подался вперёд, его добродушная маска треснула.

— Мелочь?! — прошипел он. — Полтора миллиона долларов для тебя мелочь?

— Уши греть не надо, когда информация не для карманного журналиста звучала, — голос Виктора был ровным, без тени эмоций. Он словно констатировал физический закон. — Считай, что прошёл дорогой коучинг.

Михаил по-хозяйски потянулся к графину, снова наполнил бокалы. Его рука слегка дрожала.

— Заматерел ты, Витя, — прошептал он зло. — А напёрстки всё те же крутишь.

— Пределы человеческой жадности — fascinating study, — протянул Виктор, переходя на английский, что всегда делал в моменты крайнего презрения. Они снова чокнулись. Теперь в этом жесте не было ничего, кроме угрозы. Алиса сидела между ними, невидимая, словно предмет мебели.

— Зря ты без охраны, — вместо тоста сказал Михаил.

— Зачем? Когда ты так предсказуем.

— Это я-то?

— Мне ещё никогда так натянуто не улыбалась хостес на входе. У неё квартира на Тверской, да? Непросто, должно быть, скрывать такие подарки.

Михаил замер. В его глазах промелькнуло недоумение, смешанное со страхом.

— Откуда?..

В это время Алексей стоял в туалете, залитом безжалостным белым светом. Он склонился над раковиной. Вода хлестала из крана, холодная, безжизненная. Он смотрел на неё, на её бессмысленное, вечное движение, и чувствовал, как его собственная реальность истончается, становится такой же текучей и прозрачной. Он поднял глаза. В огромном зеркале на него смотрело чужое, измученное лицо. Брови сведены в мучительном усилии, в глазах — серая тоска. Он провёл рукой по лицу, пытаясь стереть это выражение, но оно было словно выжжено на коже. И тогда, резким, отчаянным движением он заслонил своё отражение ладонью. Не видеть. Просто не видеть.

В vip зале респектабельного ресторана Михаил, все еще пытаясь вернуть себе контроль откинулся на спинку своего кресла и медленно процедил сквозь зубы, — За год пять суицидов в вашей клинике. Не странное ли совпадение?! Но больше все заинтересовало не вероятно успешные судебные процессы за все пять лет! Как это можно объяснить.

Виктор молча разглядывая Михаила, тихо и даже с какой-то нежностью произнес — жалкий ты какой-то, Миша. Все место свое под солнцем ищешь.

Михаил громко засмеялся, и продолжил, — Неа, не выворачивайся. Вопросы не просто чешутся. Они зудят сейчас! Какая, к чёрту, у тебя связь между психиатром и инвестором? — прорычал он в конце своей реплики.

Виктор откинулся в кресле. Его спокойствие было почти сверхъестественным.

— Если анализировать синапсы, Михаил, можно вывести химическую формулу бытия, или не бытия!

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

— Или стать эндогенным наркоманом. Зависит от цели.

— В твоей клинике за один только год произошло пять самоубийств. Твои подопечные с какими-то странностями заканчивали с жизнью. Это последствия нового эксперимента в стиле «Розенхана»? Вы по прежнему, из-за тщеславного самодовольства, здоровых людей путаете с больными?

Виктор в ответ только зло улыбнулся вызвав дополнительно раздражение у собеседника. Щеки Михаила покраснели, желваки на скулах заиграли. Он угрожающе поддался вперед и снова зло заговорил, — Скажи, Витя, это что за эндогенные наркотики должны вызвать желание у самоубийцы, откусить свой собственный язык, да так чтобы захлебнуться своей же кровью?

Откинувшись на спинку кресла, он добавил, — Ответь хотя бы на один вопрос. Почему, заключения психиатрической судмедэкспертизы всех произошедших самоубийств, были засекречены? Я думаю, что как твой карманный журналист, я получаю гораздо меньше, чем стоило бы.

Виктор, с ухмылкой смотрел на собеседника. Глаза его были холодными и необыкновенно злыми. Он молчал.

— Что такое «Сталкер»? — вопрос Михаилом был брошен в Виктора, как камень. — У тебя там целая аналитическая шарага, да?

Виктор вздрогнул. Едва заметно, но маска дала ещё одну трещину. Его взгляд впился в Михаила.

— О, — Михаил оскалился, почувствовав кровь. — Ты удивлён? Неожиданно?! Я думал, только ты у нас всезнайка?

Виктор по-прежнему молчал. Его молчание было тяжелее любых слов, оно давило, высасывало воздух. Михаил почувствовав этот гипнотический взгляд, не выдержал, схватил салфетку и суетливо протёр губы. Затем он, уже робко и без приступа самоуверенности, добавил:

— Может все таки предложишь что-нибудь из своей формулы? Или начать задавать вопросы сотрудникам вашей клиники?

Виктор медленно выпрямился, словно позвонок за позвонком вправляя себе внутренний стержень. Холод вернулся в его глаза.

— Откуда информация? — Спокойно спросил он.

Михаил злорадно улыбнулся. Наслаждаясь моментом уязвимости своего собеседника, он загадочно проговорил, — В твоей клинике лежит мой биполярник. Отрыжка эксперимента «Розенхана», который вы сами плодите. Так что предложишь? В качестве компенсации.

Маска вернулась на лицо Виктора. Он откинулся в кресле, растянув губы в подобии улыбки.

— Если не умеешь конкурировать — создавай новые рынки. Человеческая жадность, лень и тяга к самоуничтожению — это Клондайк. Вечный Клондайк.

— Конкретнее, — надавил Михаил.

— Ах да, конкретнее… — Виктор сделал вид, что задумался. — Этим же надо заниматься, пачкать руки.

— На чём создавать? Везде давка, — не унимался Михаил.

Виктор подался вперёд, его голос стал тихим, почти гипнотическим.

— Ищи не щели, Михаил. Ищи чёрные дыры. Вкладывайся в маркетинг, который создаёт болезни, и параллельно — в клиники, которые их лечат. Прислушайся, о чём шепчет совесть среднего человека, и продавай ему индульгенции. Духовный фастфуд. Антидепрессанты для души. Это золотое дно.

Михаил смотрел на него через стекло бокала, слегка взбалтывая коньяк. Он искал в словах Виктора лазейку, цифры, а находил лишь философию.

— В моё время «Камасутру» не преподавали, — вздохнул он устало. — Поэтому мы могли многое.

— Не цепляйся за прошлое, если не знаешь, как его монетизировать.

Разочарование на лице Михаила стало почти физически осязаемым. Он залпом допил коньяк.

— Твоя философия не пахнет деньгами, Витя. А я рассчитывал на афродизиак.

Он повернулся к Алисе, которая всё это время была лишь молчаливым зрителем их поединка. Оценил её взглядом, как дорогой актив.

— Не сердитесь на старого гусара, — его улыбка была маслянистой.

Затем снова к Виктору. Голос стал жёстким.

— Такая дорогая лекция обычно похожа на эпитафию. Береги себя.

— И ты не хворай, — бросил Виктор ему в спину. — У Степаныча в покер увидимся.

У самых дверей Михаил обернулся.

— До встречи у Степаныча.

Дверь закрылась. И тишина, которая обрушилась на кабинет, была оглушающей. Алиса выдохнула так, словно не дышала всё это время. Напряжение спало, и её лицо преобразилось. Усталость и настороженность уступили место глубокой, почти материнской нежности. Она потянулась через стол, её пальцы коснулись его руки, лежавшей на скатерти, и мягко накрыли её.

Её взгляд упал на его запястье. Тонкий, бледный, почти невидимый шрам. Она провела по нему подушечкой пальца. Виктор не шелохнулся. Лишь глубоко, с надрывом, вздохнул. И только через мгновение, которое показалось Алисе вечностью, его пальцы ответили, переплетаясь с её.

Она подняла на него глаза. Он не отводил взгляда. В его тёмных зрачках плескалась такая усталость, какой она никогда не видела. Вселенская усталость человека, который слишком долго держит оборону.

Дверь распахнулась без стука. На пороге стоял Алексей. Он замер на долю секунды, увидев их сплетённые руки. Они торопливо, почти виновато, отдёрнули их друг от друга. Алексей сделал вид, что не заметил. Он прошёл к своему месту, его движения были нарочито плавными.

— Кажется, мы забыли, — сказал он, беря стакан с фрешем, и его голос был слишком ровным, — что провожаем Алису.

Виктор, словно очнувшись, вскочил. Налил вина в бокал Алисы, себе — коньяка. Он поднял свой бокал, пытаясь вернуть вечеру видимость нормальности.

— За твою поездку. В страну, где ищут Сознание.

— Главное, не ищи его на кострах Варанаси, — подхватил Алексей, и в его голосе прозвучала горечь. — Нам ведь ответы нужны при жизни. За тебя, родная.

Река. Смертельная самостоятельность

Коньяк обжёг горло. Вместе с терпким теплом по венам растёкся холодный запах речного ила. Виктор тяжело опустился в кресло, и стены ресторана растворились, уступив место черноте волжской ночи.

Река. Двое мальчишек в вытянутых спортивках, ёжась от пробирающего до костей холода. И свист из кустов — короткий, как выстрел. Команда.

Берег ожил. Тени метнулись к воде. Приглушённые всплески, сдавленное дыхание, ругань шёпотом. Мужчины, похожие на призраков, вытягивали из чёрной воды леску — метр за метром, тяжело, с надрывом.

Братья, заворожённые, сорвались с места. Виктор первым влетел в ледяную воду, обжигавшую лодыжки. Руки шарили по илистому дну. Вот она! Палка. И леска, натянутая, как нерв. Ледяная вода обожгла лодыжки, пропитала насквозь старые кеды. Под ногами было не дно, а вязкая, засасывающая жижа. Его пальцы, уже онемевшие от холода, вцепились в тугую, почти невидимую в мутной воде леску. Он потянул. И тут же почувствовал на том конце мощный, яростный ответ. Леска, как струна, зазвенела от напряжения и впилась в ладони, готовая разрезать кожу. Что-то огромное, живое, полное первобытной силы, билось там, в глубине. Сердце заколотилось в горле. Он упёрся ногами в дно, наматывая леску на кулак, чувствуя, как напрягаются все мышцы. Это был его момент. Но вдруг — резкий, злой рывок, от которого он едва не упал, и тут же — предательская слабина. Сорвалась! Он вскрикнул от досады, но продолжил лихорадочно выбирать леску, молясь, чтобы это была лишь уловка речного зверя.

На чёрной, подёрнутой рябью воде показалась она. Огромная, доисторическая, закованная в костяную броню шипов. Рыба не проиграла — она сдалась. Позволила вытащить себя из своей тёмной стихии в их мир. Она была не добычей. Она была трофеем. Символом победы над страхом, над неизвестностью, над самим собой.

Алёшка смотрел, раскрыв рот. Его лицо в призрачном лунном свете светилось чистым, детским восторгом.

— Отойди! — прошипел Виктор.

Но Алёшка не слышал. Он присел на корточки, его пальцы коснулись скользкой, бронированной чешуи, словно он прикасался к чуду.

В этот миг небо разорвал красный росчерк ракетницы. Алёшка восторженно задрал голову. Для него это был салют. Праздник его первой взрослой победы.

— Хочу парашют… — выдохнул он.

— Лёха, облава! Тащи! — крик Виктора утонул в вое сирен.

Берег взорвался хаосом. «Буханки», пазики, люди в форме, мечущиеся по воде лучи фонарей. «Шухер!» — пронёсся над рекой свист. Выстрелы. Ругань. Кто-то в панике грёб к другому берегу.

Виктор, не чувствуя ни холода, ни боли от острых шипов, обхватил осетра. Пятьдесят килограммов живого, скользкого веса. Он рванулся к кустам. Но что-то держало. Ещё одна рыба билась на том конце лески, не давая уйти. Алёшка, очнувшись, схватился за леску, пытаясь помочь.

Виктор, срывая дыхание, волок свой трофей. Ещё немного. Ещё шаг.

— Я сам! — крик Алёшки заставил его обернуться.

Братишка, зайдя по пояс в воду, отчаянно пытался ухватить за жабры другого осетра, ещё большего, чем первый. Для него это всё ещё была игра. Опасная, захватывающая, но игра.

Ещё один выстрел. Ещё одна ракета, залившая берег кровавым светом. И в этом свете — маленький силуэт Алёшки, борющийся с речным монстром.

Мимо пробежал инспектор. Виктор, не раздумывая, рухнул с рыбой под корягу. Человек в форме пробежал мимо, его луч полоснул по воде, где барахтался Алёшка, и унёсся дальше. Виктор вскочил.

— Сейчас… дотащу и вернусь… — прохрипел он, сам себе.

Он рванулся к кустам. Леска, натянутая до предела, лопнула с сухим, зловещим щелчком. Он рухнул на мокрый песок. Петля мёртвой хваткой затянулась на его левом запястье.

Он выхватил нож. Лезвие сверкнуло в лунном свете. Раз — мимо, лезвие вспороло кожу на запястье. Горячая, липкая кровь потекла по руке. Два — леска поддалась. Свободен.

Но в реке вскрикнул Алёшка. Когда осётр рванулся в глубину, петля соскользнула и затянулась на его руке. Боль. Неожиданная, острая.

Виктор, стиснув зубы, поднял свою рыбу. Он слышал крик брата, но что-то внутри, холодное и упрямое, гнало его вперёд, к спасительным кустам.

— Сейчас, я вернусь… ещё немного… — шёпот срывался с губ. Это была молитва. Оправдание.

Он дотащил рыбу до канавы, бросил её с хриплым рыком.

— Сейчас!

И тут, сквозь вой сирен и крики, донёсся отчаянный, тонкий крик, пронзивший его насквозь.

— ВИТЯ!

Он вскочил, вытирая окровавленные ладони о штаны, и бросился к реке.

На берегу его встретила тишина. Оглушающая, ватная. Словно кто-то выключил звук. Мир замер.

Пусто. Никого. Он смотрел на чёрную, безразличную воду, и не видел ничего.

— Лёха? Я пришёл… Ты где?

Он зашёл в воду. Ледяная вода поднялась до груди. Он вглядывался в темноту, но видел лишь равнодушные блики луны на воде. Где-то далеко плеснула рыба. И снова тишина.

Он стоял посреди реки, один во всей вселенной, и шептал, как заклинание, вбивая слова в стылую воду:

— Я пришёл. Я здесь. Я здесь, братик.

Костры Варанаси

Она прилетела в Индию не за мистикой. Мистики, густой, как патока, ей хватало и в собственной голове. Она прилетела сюда, потому что внутренняя тревога, накопившаяся до состояния физической тошноты, просто выплюнула её из привычного мира, как кость.

Автобус до ашрама трясся по улочкам Варанаси. За окном мелькал город — натянутый, как нерв, узел мужского отчаяния, прикрытый лицемерными гирляндами бархатцев. Она вдыхала этот воздух — смесь пряного шафрана, прогорклого масла с уличных жаровен, вездесущей пыли и сладковатого запаха тлена — и чувствовала, как город проникает в неё, становится частью её. Отвращение боролось с непонятным, почти болезненным чувством узнавания. Что-то внутри неё отзывалось на эту безысходность. Что-то родное.

«Оазис спокойствия и гармонии», — всплыли в памяти лживые слова из буклета. Она не искала спокойствия. Она искала место, где её внутренний хаос не будет казаться чем-то чужеродным.

Ашрам встретил её тишиной, но это была тишина природы, а не покоя. Бросив сумку в аскетичной келье, она пошла обратно, в город. Узкие, как щели, улочки затянули её, всосали в себя. Музыка, обрывки фраз на хинди, английском, русском — всё смешалось в одно ритмичное, горячее дыхание. Она позволила этому дыханию укутать себя, словно в старое, пахнущее чужой жизнью сари.

И вот она на берегу. Ганг. Мутно-коричневая, живая вода. Люди чистят зубы, моются, пьют эту воду, и в их движениях — безропотное, тысячелетнее принятие. Алиса съёжилась. Выше по течению, на фоне пепельного неба, дымили костры. Погребальные костры. Они горели, как огромные, бесформенные свечи, и что-то внутри неё, тёмное и упрямое, потянулось к этому огню.

Лодочник гнал утлую лодку по глянцевой поверхности воды. Мимо проплывал мусор — обрывки сари, пластиковые бутылки, венки увядших цветов. Когда до ветхого причала оставалось несколько метров, из воды вынырнул мальчишка. Чёрные мокрые волосы, блестящие, как маслины, глаза. Он вцепился в борт, и вода стекала с его смуглого лица. Он улыбался, показывая ослепительно белые зубы, и что-то говорил, протягивая ладонь. Алиса достала мятую купюру. Её пальцы коснулись его мокрой головы. Она знала, что нельзя. Но рука не подчинилась. Словно не она, а что-то большее, живущее в ней, хотело прикоснуться к этой юной, бесхитростной жизни. Мальчишка что-то радостно прокричал и, зажав деньги в кулаке, оттолкнулся и поплыл дальше.

Лодка ткнулась в причал. Воздух стал гуще, тяжелее. Запах дыма, горелой плоти, сандала. Берег был усыпан брёвнами, щепками, и поверх серого пепла, как капли крови, алели лепестки ритуальных цветов. Она шагнула на берег.

Прямо перед ней пылал костёр. И жар его был не очищающим, а пожирающим. Все её философские мысли о цикличности бытия, о бренности тела рассыпались в прах перед этим первобытным, безжалостным огнём. Тело, знавшее любовь и боль, сгорало, как ненужная ветошь. Зачем? Этот вопрос больше не был интеллектуальным упражнением. Он кричал внутри неё, беззвучно и отчаянно.

И тут она увидела руку.

Она торчала из полыхающих дров. Смуглая, сморщенная, с пальцами, скрюченными в последнем, немом усилии — ухватиться, удержать, не отпустить. Эта рука кричала громче любых слов. Кричала о том, что не успел. Не простил. Не долюбил.

Исполинское, нечеловеческое сострадание накрыло её, как волна. Оно смотрело её глазами на обугленную руку, оно вдыхало её лёгкими сернистый запах горящих волос и сладковатый, тошнотворный смрад тлеющей плоти. И это чувство, огромное и древнее, начало преображаться. Тонко, почти незаметно оно перетекало во что-то другое. В дикую, первобытную… любовь. Любовь к этим мёртвым, чужим пяткам. Любовь к обугленным костям, которые с сухим стуком упали из костра и которые чья-то проворная палка тут же вернула обратно в огонь.

Это больше не казалось ей ни диким, ни странным. Словно невидимый ластик стёр границу между ней, смотрящей, и тем, на что она смотрела. Её пульс стал биением пламени. Её дыхание смешалось с дымом. Её кожа впитывала жар. Голоса людей вокруг, плеск Ганга, запах смерти — всё слилось в одно целое. И это целое было Любовью.

Обессиленная, она опустилась на влажный, тёплый от пепла песок. Чёрные хлопья сажи, как траурные бабочки, кружили в воздухе и нежно садились на её одежду, на волосы, на кожу.

И тут в памяти, как ядовитый пузырь, всплыли слова из буклета: «Оазис спокойствия…». Она усмехнулась. Какой покой?

«Кто вообще знает, что такое истинный покой?» — пронеслось в голове.

Она не помнила, как вернулась в ашрам. Не помнила ни дороги, ни лиц. Тело двигалось на автопилоте, пока выжженный дотла разум молчал. Она рухнула на жёсткую кровать своей кельи и провалилась в тяжёлый, глубокий сон без сновидений.

На следующий день, в восемь утра, Алиса вошла в зал. Он уже был наполнен людьми, сидящими в молчаливом ожидании. На низком подиуме в глубине зала восседал седобородый гуру. Алиса не пошла в центр. Она нашла себе место у самого входа, на прохладных каменных ступенях.

Она попыталась погрузиться в себя, вслушиваясь в слова. Сначала — в ломаный, певучий английский гуру, но его произношение было преградой, которую её уставший ум не мог преодолеть. Тогда она переключилась на голос переводчика. Неспешная, плавная русская речь, обволакивающая, как тёплая вода. Деепричастные обороты вальсировали с отглагольными наречиями. И её разум, заворожённый этой фонетической магией, наконец сдался, затих. Тихая, бездумная улыбка тронула её губы.

Когда гуру закончил говорить, музыка, до этого едва слышная, полилась громче. Ритм вошёл в Алису, заставляя тело откликнуться. Она начала покачиваться, что-то беззвучно напевать. Это было неосознанно. Она не знала ни традиций, ни ритуалов, но её тело, казалось, помнило что-то древнее. Оно двигалось само, сливаясь с пульсирующей энергией зала.

Она открыла глаза. Прямо перед ней, наклонившись, стоял гуру. Его седая борода коснулась её щеки, он что-то шептал — или пел? — ей на ухо. Его рука легла на её левое запястье. Он смотрел на татуировку. И в этот миг её рука стала той самой рукой из погребального костра. Она физически ощутила жар, увидела, как плавится и исчезает вытатуированный рисунок, её связь с прошлым.

Он поднял глаза от её запястья, посмотрел ей в лицо и что-то спросил. Она не поняла слов. Но ум уже не пытался. Он сдался этому вопросу, этому взгляду, этой обжигающей боли в запястье. По телу прошёл электрический разряд. Она подалась вперёд и, не осознавая, что делает, обняла его ноги. И выдохнула. Глубоко, беззвучно, выдыхая из себя то ли боль, то ли своё перерождение.

Гуру мягко отступил на шаг, поклонился. Алиса, склонившись в ответ, подняла на него глаза. Его чёрные зрачки, с белыми бликами света, светились смехом. Не весельем — благословенным, всезнающим смехом того, кто увидел всю трагикомедию мира.

Она прикрыла веки, и её швырнуло в бесконечность. Калейдоскоп чувств пронёсся вихрем: гнев, азарт, апатия, восторг. Тело забилось в сильной дрожи. Она догорала. Капли пота выступили на коже, охлаждая горящую плоть. Все её страхи, её неуверенность, её надежды — всё смешалось в безумном хороводе, стирая, смывая очертания той, кем она себя считала. Она начала падать назад, но чьи-то бережные руки подхватили её, уложили на пол у порога. Кто-то ласково коснулся её головы, напевая на хинди успокаивающую мантру.

Пространство вокруг распахнулось. Словно легко стало не ей, а самому миру, обнимавшему её тлеющее тело. Лёгкий ветерок с порога подхватил последнюю случайную мысль и унёс прочь.

Алиса открыла глаза. Привстала на колени, снова поклонилась пустоте. Старец в белых одеждах уже растворился в толпе.

Она выдохнула. События последних суток пронеслись перед глазами яркой, бессмысленной вспышкой. Углубляться в них больше не хотелось. И было уже некому.

Маан

Холодный, шершавый камень пола. Мокрая, пахнущая хлоркой и сыростью тряпка в руке. Алиса стояла на коленях посреди огромной, гулкой столовой. Воздух свободно гулял сквозь широкие проёмы без стёкол, принося с собой запахи тропических цветов и дыма далёких костров. Лень здесь считалась грехом, сродни гордыне, поэтому каждый день начинался со служения — монотонного, очищающего труда. Мыть и без того чистый пол.

После встречи с гуру она осталась. Не потому, что приняла решение. Просто исчезла та, кто мог бы его принять. Она двигалась, ела, работала, но внутри была тишина. Вчера на кухне её окружала суета — взрослые европейские женщины, приехавшие за просветлением, спорили из-за рецепта чечевичной похлёбки с той же страстью, с какой дома, вероятно, делили наследство. Их городская нервозность казалась здесь нелепой, как смокинг на пляже.

В нескольких метрах от неё, так же на коленях, двигалась ещё одна женщина. Лет пятидесяти. Бритая голова туго обтянута шёлковым платком с ярким, почти психоделическим орнаментом. Её сгорбленная спина была воплощением какой-то застарелой, молчаливой скорби. Она усердно, до скрипа, тёрла пол, и в её движениях была сосредоточенность человека, пытающегося стереть не грязь, а собственные мысли.

Заметив Алису, она остановилась. Положила тряпку на мокрый камень, сложила ладони в намасте. Её глаза — глубокие, тёмные, с сеточкой морщинок в уголках — устало, но дружелюбно улыбнулись.

— Я вижу, вы только недавно из дома добрались? — голос был низким, бархатным.

— Да. Только прилетела. — Алиса выдавила из себя подобие улыбки, и затем представилась, — Меня Алисой зовут.

— Приятно! Меня здесь называют Маан. — Ласково улыбнулась женщина, — А я отсюда словно никуда и не уезжала. Здесь дни прозрачные.

Она снова улыбнулась и вернулась к своему занятию.

Алиса водила своей тряпкой по полу, глядя на тёмные, расползающиеся разводы. «Прозрачные дни» — безмолвно повторила она.

— Наверное, это хорошо — настолько забыться, — произнесла Алиса вслух, сама не ожидая этого.

Женщина снова замерла, посмотрела на задумчивый профиль Алисы.

— Забыться — это как убежать? — тихо спросила собеседница, по доброму и нежно заглядывая в глаза Алисы.

Алиса немного подумала и не уверенно ответила, — Наверное.

Женщина улыбнулась, своей приветливой и открытой улыбкой, — Значит, терять уже не страшно.

— Я даже не знаю, от чего убегаю. Скорее, застряла, — призналась Алиса, глядя на то, как под её тряпкой исчезает мокрый след.

— Иногда «застряла» — это не когда не знаешь, куда идти. Это когда всё, что ты знала, умерло, — женщина глубоко вздохнула. — Думала, что знаешь, а ты только оценивала. Думала, что имеешь, а ты только взвешивала то, чем начинала обладать. Вопрос не в том, что делать. А в том, что боишься потерять.

Немного задумавшись о чем-то своем и потаенном. она дополнила, — знаете как важно чувствовать… Собою то, что ещё живое?!

Алиса удивлённо посмотрела на неё. Эта женщина, произнося свою странную проповедь, не прекращала методично водить тряпкой по полу. В этот момент в кармане её бирюзового сальвара запел телефон. Она взглянула на экран, и её лицо преобразилось — усталость исчезла, в глазах зажглось тепло.

— Привет, доченька!

Её голос изменился, стал мягче, интимнее. Она слушала, и её лицо светилось.

— У меня всё хорошо. Температуры нет, и одышка почти прошла. Ингалятором почти не пользуюсь… Нет, не переживай. Здесь за мной ухаживают… Спасибо! Я сейчас на служении. Созвонимся немного позже. Хорошо? Обнимаю, родная!

Алиса не сводила с неё взгляда. Она не слышала голоса в трубке, но что-то в этом коротком монологе коснулось её, как прохладный вечерний бриз. Что-то до боли знакомое.

Женщина, заметив её пристальный взгляд, виновато пожала плечами.

— Доченька. Волнуется.

Она убрала телефон, снова взяла тряпку. Задумалась.

— А я учусь здесь быть мамой, — сказала она тихо, глядя перед собой в пустоту.

— Здравствуйте! — Раздался голос за спиной — знакомый, с мягкими бархатными обертонами. Алиса обернулась. Перед ней стоял он — переводчик с сатсанга. Светлые вьющиеся волосы, эспаньолка, пронзительные голубые глаза — лицо кинозвезды, сошедшей с экрана, чтобы подметать пол. В руках он держал грубую метлу из пальмовых листьев, и этот контраст был настолько разительным, что Алиса невольно улыбнулась.

— Меня зовут Кирилл, — сказал он, отвечая на её улыбку своей.

— А я вас знаю, — кивнула она.

— Я заметил, как вы слушали. Не так, как остальные. В вас было нечто иное.

Она пожала плечами.

— А как по-другому?

— С кем вы говорили? — спросил он, обводя взглядом пустую столовую.

Алиса в ответ растерянно посмотрела на то место, где только что была женщина. Пусто. Лишь на камне медленно испарялся тёмный, влажный след от её тряпки. Алиса приподнялась на коленях, вглядываясь в дверные проёмы. Никого.

Кирилл, видя её смятение, присел рядом с ней на корточки. Его метла легла на пол между ними.

Кирилл, видя её смятение, присел рядом с ней на корточки. Его метла легла на пол между ними.

Алиса растерянно и тихо, словно говоря самой себе:

— Здесь только что была женщина. У нее побритая голова и ее зовут Маан.

— В этом ашраме когда-то жила женщина по имени Маан. Но она умерла от онкологии месяц назад.

— Умерла?! Я с ней только что разговаривала. — Настойчиво сказала Алиса.

— Вы не могли с ней разговаривать. Её кремировали здесь на берегах Ганги, а прах передали дочери, которая приехала на церемонию. — Кирил, заглянул куда-то в свои воспоминания и с каким-то благоговением добавил, — Мы все любили Маан.

Алиса опустила голову и глубоко задумалась, стараясь вспомнить подробности диалога с женщиной. Но ее память странным образом скользнула куда-то вглубь того, к чему она не была готова… и того, что ждала.

В ее восприятии проявилась Тьма, которая не пугала. Тьма! Тёплая, живая, пульсирующая в такт глухим, далёким ударам. Это первая вселенная. Её единственный обитатель. Здесь нет верха и низа, нет прошлого и будущего. Есть только сейчас, растворённое в тёплой, ласковой воде, похожей на невесомость. Потому что никого не было на поверхности. Невесомость, которая и есть я, и есть весь мой мир.

И в этом мире есть Бог. Вернее, только Он и Есть!

И это не образ. Это чувство! Вернее, Живое Ощущение самого чувства. Чувства словно были на ладошке воспринимающего.

Кирил, ее неожиданный, новый собеседник, что-то продолжал говорить о Маан. Но она слышала об этой женщине через какую-то другую призму своего собственного Сущностного опыта. Чувствовала непрерывное, всеобъемлющее тепло, которое окутывает ее в этой невесомости, которое защищает ее, питает. Бог — это ритм сердца, который она слышала не ушами, а всем своим существом. Он — моя первая музыка.

«Это мое первое соприкосновение с Мамой», — что-то Воскликнуло в сознании Алисы, Оживляя пределы Восприятия и привнося с собой Голос!

Сначала это была лишь вибрация, проходящая сквозь воду, сквозь растущее присутствие тела. Мягкая, глубокая дрожь, от которой всё внутри замирает в блаженстве. Это говорит Бог. Его Голос — это продолжение Её тепла, Её Любви. «Моя девочка… Моя хорошая… Я тебя никому не отдам… Я тебя защищу…» Эти слова — не просто звуки. Они — физическая сила, возводящая вокруг меня невидимый, несокрушимый купол, придающий смысл росту.

Извне доносятся другие голоса. Резкие, холодные, колючие. Они бьются о стенки моего хрупкого мира, как град о стекло. «Риск… Патология… Прервать… Беременность опасна для твоей жизни… Вам необходимо сделать аборт, иначе вы умрете!» Эти слова-иглы пытаются проникнуть в мой кокон, но Голос Бога становится громче, теплее. Он поёт мне колыбельные, он рассказывает о прекрасной Жизни, в которой уже Есть Я. Он рассказывает мне о солнце, которого я ещё не видела, он говорит о теплоте Ждущего меня Мира.

Я не знаю, кто эти чужие, холодные голоса. Я знаю только одно: они хотят разрушить мой мир. А Бог не позволяет. Она — мой единственный, абсолютный, любящий Бог. И я учусь Любить в ответ, ещё не зная этого слова. Я просто отвечаю на Её тепло своим теплом, на Её пульс — своим едва заметным движением. Мы — одно Целое. Две ноты в одной бесконечной песне, звучащей в тёплой, первозданной темноте. Как это можно разделить?!

Сквозь обнаженные, как свежая рана, воспоминания, состоящие из холодного воздуха, послышался голос Кирила и ощущение мокрой тряпки в руке. Другой Мир снова наполнил ее восприятие плотными и логичными как боль событиями. Мужчина, сидевший напротив нее, словно пытаясь вывести свою собеседницу из молчаливого, как ему показалось ступора, робко спросил:

— Знаете, чем Индия так манит таких как мы? — Он не сводил с Алисы внимательного взгляда.

— Чем? — её голос прозвучал глухо. Мысли всё ещё воспроизводили, через пуповину восприятия, тонкий диалог с мамой.

— Надеждой. Надеждой на то, что здесь можно быть искренними. Не прятать то светлое и доброе в себе, что там принято считать слабостью.

Алиса молча опустила тряпку в ведро с мутной водой, прополоскала.

— Почему мы это прячем? — На каком-то автоматическом уровне спросила она, стараясь снова проникнуть в живую невесомость воспоминаний.

— Наверное, потому, что умеем любить. По-настоящему, широко. А такая любовь делает нас уязвимыми. Сектантами в глазах своих соседей, — он усмехнулся.

— Думаете, это патология? — она всё ещё была где-то далеко.

— Не патология. Непроявленность. В нас столько любви, что она давит изнутри, заставляя натягивать привычные маски. Мы стесняемся собственного счастья.

— Как много в вас «мы», — прошептала улыбнувшись Алиса. — В вас есть, что-то свое?

Он рассмеялся.

— Меня зовут «Вечно ищущий»! Я из тех, кто похож на бременских музыкантов, — он протянул ей руку.

— Алиса. — Она вытерла мокрую ладонь о штаны и робко пожала его руку. Обернувшись на место где сидела женщина.

— Почему «Вечно Ищущий»?

— Наверное потому что, ищу просто для того, чтобы скрасить свое унылое состояние. — С печалью в голосе, ответил он.

— Давно вы здесь? — спросила она, с внимание посмотрев на собеседника.

— Здесь — месяца три. До этого — Катманду. Здесь проще быть юродивым, — он снова улыбнулся. — А вы что ищете?

Алиса поджала губы, вспоминая слова женщины: «Важнее нащупать то, что ещё живое».

Он, словно прочитав её молчание, продолжил:

— Я тоже сначала искал. А потом устал от того, кто ищет.

Она впервые по-настоящему посмотрела на него. И словно очнулась.

— Мне кажется, — сказал он, поймав её взгляд, — духовность — это портал в зазеркалье. Мир там такой же, как наш, только всё наоборот. Там ты, изначально счастливый, ищешь способ забыть себя. А потом, наигравшись, видишь, что и не терялся вовсе. Просто скучно не играть.

— Интересная гипотеза, — грустно улыбнулась она и почему-то снова вспомнила слова своей недавней собеседницы — «здесь дни не считаются. Они здесь, словно прозрачные».

Алиса подался чуть ближе к своему новому собеседнику, словно боялась, что и он тоже исчезнет. Словно от этого движения, его голос стал ниже.

— Иногда на границе этих двух миров можно найти то, что не отражается. То, что само является отражением.

В кармане её платья резко, оглушительно зазвонил телефон. Она вздрогнула, словно её вырвали из глубокого сна, и достала смартфон.

Кирилл тут же поднялся. Словно почувствовав вторжение чужой реальности, он деликатно отошёл в сторону, взяв свою метлу, и принялся подметать порог. Шуршание пальмовых листьев по камню стало единственным звуком в огромном зале.

— Алексей, привет!

— Привет, родная! Как ты? Всё в порядке? — его голос в трубке был полон тревожной нежности.

— Всё хорошо, — она почувствовала, как щёки заливает горячая краска. — Прости, не предупредила, что задержусь.

— Я скучаю. Когда обратно?

— Я тоже, — эта ложь была лёгкой, почти невесомой.

— Так когда в Москву? — он не унимался.

— Пока не знаю. — Алиса закусила губу, обвела взглядом гулкую пустоту столовой. — Надеюсь, к Индии ревновать не будешь.

— Отдыхай. Береги себя, Родная! Обнимаю.

— Обнимаю.

Она нажала отбой. На мгновение прикрыла глаза, пытаясь удержать хрупкое равновесие, которое только что нащупала. Убрала телефон. Рядом с ведром стоял её маленький термос. Она открутила крышку и сделала глоток тёплого, горьковатого настоя. Травы пахли солнцем и пылью.

Кирилл подошёл, держа метлу, как посох.

— Это ваш парень?

— Можно и так сказать, — она опустила взгляд.

Телефон в кармане снова завибрировал — коротко, требовательно. Она вздрогнула. СМС. Она достала смартфон. На экране светилось имя: «Виктор».

«Привет, Алиса».

Её пальцы забегали по клавиатуре.

«Привет!»

«Как ты? Алексей тяжело болен. Он не звонил?»

Кровь отхлынула от лица. Болен? Только что… Его голос…

«Насколько серьёзно?»

«Тяжело. Неделю не встаёт».

«Неделю? Дома? Что-то новое». — Она отправила сообщение, и кривая, злая усмешка тронула её губы.

«Ты же знаешь, он не может без тебя».

Алиса замерла. Её взгляд бессмысленно скользил по каменному полу. Она видела трещины, пятна, но не осознавала их. Мир снова терял резкость. Она побледнела так, что веснушки на носу проступили яркими точками.

Телефон завибрировал снова.

«Алиса, почему молчишь?»

Она смотрела на вопрос, и в голове была пустота. Потом, медленно, словно каждый символ весил тонну, она набрала:

«Я устала. Устала быть зажатой между вами».

Ответ пришёл мгновенно.

«И это ты пишешь, когда он болен?!»

Кирилл видел, как изменилось её лицо, как оно стало вымученным, пергаментным. Он невольно шагнул к ней, словно пытаясь заслонить от невидимого удара. Она стояла, уставившись в погасший экран, и её фигура казалась хрупкой и беззащитной.

— Что-то случилось? — тихо спросил он.

Алиса не обернулась. Она смотрела сквозь него, сквозь стены ашрама, сквозь тысячи километров, прямо в сердце своей собственной запутанной жизни.

— Параллельный мир, — произнесла она глухо. — Снова зовёт в свою игру.

Неожиданно, после этих слов, в ее восприятии снова завибрировало, как сигнал телефона, потустороннее Воспоминание. Она неожиданно, отчетливо и ярко вспомнила Мир, который уже сходил с ума. Он сжался, также как и Тогда став тесным и не уютным. Он давил, выталкивал, рвал на части маленькое тело, которое кричало гравитационными личными местоимениями, страшась разделения и новизны новых опытов.

Тёплая, ласковая вода ушла, оставив после себя боль, холод и слепящий, безжалостный свет. Первый крик — не мой, а всего мира, который обрушился на меня. Это был не крик рождения. Это был крик изгнания.

Тело Бога, которое было моим домом, содрогалось в агонии. Её боль, на какое-то время, стала моей болью. Я чувствовала, как медленно уходит Её величавая и добрая сила, как затихает Её сердце, передавая мне свои последние импульсы Жизни. Она выталкивала меня в этот холодный, кричащий мир ценой своей собственной жизни.

Потом всё стихло. На мгновение.

И я увидела Её.

Она стояла у изножья белой, казённой кровати. Она больше не была телом. Она была Светом! Мягким, золотистым, мерцающим силуэтом, сотканным из тепла и знакомой, родной мелодии. Она улыбалась мне, и в этой улыбке не было боли. Только бесконечная, сакральная Нежность.

Чужие, холодные руки в белых перчатках подняли меня, завернули в грубую ткань. Они были холодными, чужими. А я смотрела только на Неё, на мой единственный маяк в этом ревущем океане хаоса. Она протянула ко мне свою призрачную, светящуюся руку, и я почувствовала её Прикосновение — не на коже, а где-то глубоко внутри, за пределами гравитационного, личного местоимения. «Я здесь, моя девочка. Я всегда буду здесь». Её Голос больше не вибрировал сквозь воду. Он звучал прямо в моем восприятии, чистый и ясный, первозданный.

Мамы не стало. Но Она осталась. Мой личный, мой единственный ангел-хранитель, видимый только мне.

Беспокойный разум

За иллюминатором плыли облака — пухлые, нелепые, похожие на оторвавшиеся от великанов мысли. Они меняли форму, таяли, превращаясь из ватных замков в седую дымку. И вместе с ними меняли форму её собственные воспоминания, такие же бесплотные и навязчивые.

Алиса откинулась в глубоком кресле бизнес-класса. Прохладный, кондиционированный воздух овевал кожу — долгожданное облегчение после липкой жары Дели. На плечах лежал кашемировый плед, в руке — тяжёлый стакан с виски. Всё было безупречно, стерильно, правильно. И от этой правильности ей было тошно.

Самолёт летел навстречу перспективам, а её мысли упрямо цеплялись за прошлое, вплетая в белоснежную вату облаков серые нити тревоги. Она сделала глоток. Янтарная жидкость обожгла горло, но не принесла тепла.

Она взяла книгу. «Сивилла». История о женщине с множеством личностей. Ирония была настолько очевидной, что хотелось рассмеяться.

— Что будете заказывать на обед? — бархатный голос стюардессы, склонившейся над ней. Безупречная улыбка, идеальная форма.

— Виски. Двойной, — улыбнулась Алиса в ответ.

Стюардесса кротко кивнула и исчезла за шторкой. Алиса снова погрузилась в книгу, пытаясь чужой болью заглушить свою.

Семь часов спустя она вышла из ВИП-зала аэропорта. Воздух Москвы после Индии показался безвкусным, выхолощенным. Она сразу увидела его. Виктор. Идеальный костюм, идеальный узел галстука, прическа. Он шёл ей навстречу, рассекая толпу, как ледокол.

— Здравствуй. Хорошо, что ты прилетела. Алексею всё хуже. Практически сразу, после того как ты уехала он слег, — его голос был расстроенным и искренно озабоченным. Он попытался её обнять.

— Привет. — Она увернулась, её тело инстинктивно отшатнулось от его прикосновения.

Она прошла мимо, бросив короткий кивок водителю, застывшему в тени. Виктор подхватил её чемодан, тут же передал его невидимому помощнику.

— Что не так? — он шёл рядом, его шаг был выверенным, контролируемым.

Она молчала. Перед тем как сесть в машину, она остановилась и посмотрела на него. Долго, пристально, словно пытаясь разглядеть что-то за безупречным фасадом. Затем молча скользнула в полумрак салона.

Виктор на миг замешкался. Затем сел рядом.

В машине пахло дорогой кожей и его парфюмом. Алиса откинулась на сиденье, закрыв глаза. Её тело было расслаблено, но это была расслабленность струны, готовой в любой момент лопнуть. Она не спала. Она ушла в себя, выстроив вокруг непроницаемую стену.

— Он дома, — сказал Виктор в тишину.

Она не ответила. Только ресницы едва заметно дрогнули.

Её пальцы дрожали. Ключ никак не хотел попадать в замочную скважину. Наконец щелчок. Она шагнула в квартиру, в знакомый запах пыли, остывшего кофе и одиночества. Сбросив босоножки, прошла в спальню.

На кровати, поперёк, под тяжелым зимним пледом лежал Алексей. Его лицо в полумраке казалось восковым. Она подошла ближе. На полу валялась какая-то книга.

— «Беспокойный разум» Кей Редфилд — голос Виктора за спиной был ровным, констатирующим. Он следовал за ней, как тень.

Алиса повела плечом, словно отгоняя комара. Села на край кровати, не сводя взгляда с неподвижного лица Алексея. Она смотрела на его ресницы, на едва заметное движение груди. Потом медленно перевела взгляд на Виктора. И просто смотрела. В её взгляде не было вопроса. Было знание.

Она встала и вышла. Он — за ней. Прикрыл дверь в спальню.

— Давно? — спросила она глухо, глядя в окно.

— Почти сразу, как ты уехала. Нетипичная симптоматика. Возможно, ревматическая лихорадка.

— Что с тобой случилось? — его голос был осторожен.

Она медленно опустилась в кресло.

— Надоело, — слова вышли из неё с выдохом, лишённые всякой силы.

— Индия… там легко попасть под влияние. Секты.

— Мне не угрожает, — она повернулась и посмотрела ему в глаза.

— Алиса, что с тобой?

— Зачем ты это делаешь? — её голос был тихим, но в нём звенела сталь. — За что ты играешь со мной в эту игру?

— Мы любим тебя, — он выпрямился, его голос обрёл силу и пафос. — Ты делаешь нас обоих сильнее.

Она подалась вперёд, её взгляд впился в него.

— Тогда давай уедем. Только ты и я. Нам будет хорошо. — Голос стал вкрадчивым и с нотками надежды.

— Ты знаешь, что никто отсюда не уйдёт. Это невозможно! — он вскочил, начал мерить шагами комнату.

— Неужели ты боишься? — в её голосе появилась язвительная нотка. — А вот я — боюсь. Я тебя ужасно боюсь. И устала. — Голос сорвался, задрожал. Она закрыла глаза.

— Может, в клинику? — предложил он тихо. — Отдохнёшь. Витамины.

— Ты ведь несерьёзно? — она распахнула глаза.

— Вполне. — Он подошёл, его ладони легли ей на плечи. Тяжёлые, властные. — Ты устала. Ты знаешь, как я к тебе отношусь.

И тут она заплакала. Беззвучно, отчаянно. Слёзы, которые она сдерживала всю жизнь в детдомовских коридорах, прорвались. Он притянул её к себе. Она обмякла в его руках, её тело сотрясалось от рыданий.

— Мы ведь любим тебя.

— Кто — «мы»? — прошептала она ему в плечо. — Ты сейчас просто тень.

— Я не тень. Я — настоящий. Я первый! — его голос неожиданно стал жёстким.

Она попыталась вырваться из его объятия.

— Отпусти!

— Нет. Я люблю тебя.

— Так не любят, — крика не было, только хрип.

— Ты бросила его ради сектанта. Я всё про него узнал, — он выплёвывал слова. Его глаза превратились в щели. — Этот твой гуру…

Она забилась в его руках, как птица.

— Ты сам такой!

— Нет. Здесь только я.

— Отпусти! — Её ногти впились в его кисть, вкладывая в этот жест всю свою боль, ярость и бессилие.

Потолок качнулся и исчез.

Она очнулась на другой кровати, в тёмной спальне. Тело было чужим, ватным. Даже слёзы высохли, оставив на лице горячие, опухшие дорожки.

Он сидел рядом. И смотрел. Таким взглядом она его ещё не видела. Холодным, голодным, злым. Она заметила, что её платье разорвано на плече. Он подался к ней, толкнул на кровать и начал молча, методично рвать на ней ткань.

Она не понимала. Или не хотела понимать.

— Не надо, — шептала она, глядя в сторону. — Пожалуйста…

— Кричи, — его голос был хриплым, безразличным. — Никто не услышит. Все спят.

Он навалился на неё. Она чувствовала его вес, запах его кожи, слышала его тяжёлое дыхание.

— Нет… прошу… — редкие всхлипы тонули в дорогих шёлковых подушках.

— Все спят, — повторил он, как заклинание.

Он вышел из спальни, на ходу застёгивая белую рубашку.

— Я здесь. Только я, — бормотал он себе под нос, накидывая пиджак, обуваясь в коридоре. — Только я здесь.

Дверь хлопнула. И он исчез в подъезде собственных мыслей.

Через вечность или несколько минут — время сжалось в тугой, больной комок — она вышла в коридор. Рваные края платья цеплялись за кожу. Она прислонилась к холодной стене, чувствуя её твёрдость, её реальность. Подняла голову. Вздохнула, глядя на входную дверь. Захотела заплакать, но из горла вырвался лишь глухой, животный стон. Она разучилась плакать. Слёзы были роскошью, доступной тем, у кого ещё осталась надежда.

Её тело медленно сползло по стене. Она обхватила колени, уткнулась в них лицом. Ей хотелось сжаться до точки, до атома, исчезнуть. Не родиться вовсе. Этот мир был слишком холодным, слишком опасным местом.

Она заставила себя встать. Двигаться. Ей хотелось смыть с себя его запах, его прикосновения, его реальность, этот день: который еще начинался с Индии. Проходя мимо комнаты с Алексеем, она толкнула дверь. Пусто. Кровать аккуратно заправлена. Только тяжёлый зимний плед зеленого цвета, тот самый, лежал идеально сложенным. А на полу, на том же месте лежала книга — с надписью на обложке: «Беспокойный разум».

Она отвернулась.

В ванной она стояла под струями горячей воды, не двигаясь. Вода хлестала по плечам, по спине, но не могла смыть чувство осквернения. Она смотрела, как вода, смешавшись с её грязью, её болью, закручивается в воронку и с всасывающим хлюпаньем уходит вниз, в темноту. Она тёрла кожу докрасна, до боли, пытаясь содрать с себя память.

С мокрыми, спутанными волосами она вышла в гостиную. Надела первое, что выпало из раскрытого чемодана. Двигалась, как во сне. Подошла к серванту. Её рука сама потянулась и вынула прозрачную стеклянную матрёшку — подарок Алексея. Она посмотрела в окно. Небо было безликим, серым. Вчерашний день стёрся. Завтрашний — пугал своей неизвестностью.

Но что-то внутри, какой-то упрямый, животный инстинкт, заставляло её двигаться. Подальше от этого места. От этой боли, которую она ещё не успела до конца осознать.

Она тяжело выдохнула, расправила плечи. Положила матрёшку в сумку и вышла из квартиры, не оборачиваясь.

Глава вторая

Возвращение

Летний ветер вяло шевелил листву в парке. Солнечные блики, жгучие своей яркостью проливались на гравийные дорожки, рассыпаясь мелкими брызгами света. Несмотря на будний день, в парке было много людей. Где-то вдалеке, белым шумом, были слышны беспорядочный щебет птиц. Этот шум смешивался с гулом человеческих голосов, смехом детей, шуршанием шин по асфальту. Мир жил своей обычной жизнью, и эта безмятежность казалась Алисе кощунством, почти оскорблением.

Она сидела одна за шатким пластиковым столиком уличного кафе, как остров в этом море беззаботности. На ней было платье из индийского хлопка, бежевое, бесформенное, со сливочным оттенком — одежда-кокон, одежда-убежище, в которой можно было исчезнуть, как в чужую мантру. Перед ней на столе стоял бумажный стаканчик с кофе, который давно остыл, превратившись в горькую, чёрную жижу.

Дыхание Алисы было редким, поверхностным, почти незаметным. Её блуждающий, расфокусированный взгляд скользил по зелени деревьев, по узорам гравия на дорожках, по лицам прохожих, но ничего не видел, не задерживался. Она была роботом, чья программа дала фатальный сбой. Механизм, который с холодной точностью фиксирует окружающую реальность, но не способен её обработать, проанализировать, почувствовать.

Все мысли, все обрывки чувств, как железные опилки к магниту, безудержно сводились к одному — к воспоминанию, которое она хотела бы вырезать из своей памяти раскалённым хирургическим ножом. Полы её странного, привезённого из другого мира платья, колыхались на ветру, заигрывая с сухими листьями и мелким мусором у её ног.

Она сделала маленький глоток остывшего кофе. Горький, кислый вкус на языке. Воспоминание, от которого она бежала, было не просто картинкой. Оно было физическим ощущением. Она чувствовала на своей коже его пальцы, на своем животе его вес, слышала его хриплый шёпот в ушах. И от этого мир вокруг — этот солнечный, беззаботный парк — казался ещё более нереальным, картонной декорацией, на фоне которой разыгрывалась её личная, беззвучная трагедия.

Он возник из ниоткуда. Просто материализовался на стуле напротив, не нарушив тишины, не потревожив воздуха. Алексей.

— Привет, Алиса! — его улыбка была такой же мягкой и светлой, как этот летний день.

Она не ответила. Её взгляд зацепился за то, что стояло поодаль, у обочины. Чёрный, хищный силуэт «Бентли» Виктора. Он стоял там, молчаливый, угрожающий, лениво моргая оранжевым глазом поворотника.

Алексей огляделся вокруг, на эту пасторальную зелень, словно пытался вспомнить что-то важное, что-то, что связывало его с этим местом. Затем он откинулся на спинку стула и начал разглядывать Алису. Её волосы шевелились на ветру, её взгляд блуждал по поверхности этого мира, никого и ничего не задевая.

— Как ты себя чувствуешь, родная? — его голос был полон тревожной, почти отцовской нежности.

Она медленно повернула к нему голову. Посмотрела. Секунду. Две. И тут же отвела взгляд, устремив его сквозь трепещущую на ветру листву, в пустоту. Поднесла к губам стаканчик, сделала глоток ледяного, безвкусного кофе. На её лице не дрогнул ни один мускул.

Он проследил за её взглядом, замер на несколько мгновений, затем глубоко вздохнул.

— Помню, как год назад мы с тобой за похожим столиком познакомились. Только тогда ты чай пила и читала книгу Германа Гессе «Сиддхартха».

— Это был особый день для меня! Ты помнишь? — задумчиво, почти про себя, добавил он.

Алиса едва заметно качнула плечами. Сглотнула. В горле стоял ком, твёрдый и острый, как кусок чёрствой корки. Она прикрыла глаза. Веки намокли, но слёз не было. Слёзы, казалось, кончились навсегда.

Его слова о прошлом, о том «особом дне», «особых подробностях» были как соль на открытую рану. Он говорил о том мире, которого больше не существовало. Мира, где она пила чай и читала книгу, где ещё была надежда в поиске. Он говорил, а она видела перед собой не его заботливое лицо, а лицо Виктора. И эти два лица начали накладываться друг на друга, сливаться в одну чудовищную, усмехающуюся маску. Она поняла, что больше не может им верить. Ни одному из них. Их забота, их нежность, их любовь — всё это было частью одной большой, жестокой игры, правила которой, она когда-то сама же предательски приняла. И от этого осознания горечь во рту стала ещё сильнее.

Алексей внимательно, с тревогой, присмотрелся к ней.

— Что случилось?

Она снова открыла глаза. Посмотрела на него — на его лицо, на его руки, на его одежду. И с какой-то глубокой, тихой, вселенской скорбью, словно вынося окончательный приговор, произнесла:

— Это был ты?

— Что значит, я? О чём ты? — он подался вперёд, пытаясь заглянуть ей в глаза. — Алиса, я не пойму. Меня Виктор вызвал. Говорит, что ты прилетела. Что происходит? Объясни мне!

Она не ответила. Залпом допила остатки омерзительного холодного кофе, поставила стакан. И снова подняла на него свой пустой, выжженный взгляд. Её губы были сжаты в тонкую, бескровную линию.

Алексей придвинулся ближе. Она не шелохнулась. Он выдохнул и переставил свой стул вплотную к ней. Он попробовал обнять её, коснуться плеча. Она отпрянула, её спина инстинктивно выпрямилась, как у зверя, к которому подкрались слишком близко. И в её глазах на миг вспыхнул огонёк. Холодный. Злой.

— Мне Виктор сказал, чтобы я заехал за тобой. Он хочет встретиться, — говорил он, держа руку на спинке её стула, но не решаясь коснуться. — Почему ты молчишь?

— Никто отсюда не уйдёт! — произнесла она медленно, чеканя каждое слово. Она смотрела на дно пустого стакана, и её собственный голос отдавался внутри неё гулким, могильным эхом.

Она взяла стакан и перевернула его. Тёмно-коричневая кофейная гуща медленно, как лава, поползла по белому пластику стола, рисуя уродливые, бесформенные, пророческие узоры.

— Знаешь, почему на кофейной гуще надо гадать в стакане, а не на столе? — её голос был ровным, безжизненным. — Потому что на столе перспектив будет гораздо больше.

Она смотрела на эту расползающуюся по белому пластику кляксу. Это было уродливое, бесформенное пятно. Как её собственная жизнь. Как её будущее. В нём не было ни узоров, ни знаков, ни подсказок. Только чёрная, вязкая безысходность. Она вдруг почувствовала острое, почти физическое желание растереть эту гущу пальцем, вмешаться, попытаться придать ей хоть какой-то смысл. Но её руки не двигались. Она была лишь зрителем. Зрителем распада своего собственного мира.

Она перевела свой пустой взгляд на него, встала, взяла свою дамскую сумочку и, не глядя, пошла к машине.

Алексей торопливо вскочил, догнал её у самого «Бентли» и распахнул перед ней заднюю дверь. Она рухнула на холодное, безразличное кожаное сиденье, как падают в обморок. Алексей быстро сел на переднее сиденье, рядом с водителем.

Машина тронулась плавно, беззвучно, словно отталкиваясь от земли, а не катясь по ней. Алиса откинула голову на прохладную кожу подголовника и сомкнула веки. Город за тонированным стеклом превратился в смазанное, бесцветное пятно. Она погрузилась в серое, вязкое небытие — не сон, но и не бодрствование. Состояние, когда тело ещё здесь, а душа уже где-то очень далеко, в холодной, звенящей пустоте.

Голос Алексея доносился откуда-то издалека, словно фоновый шум, как гул холодильника в пустой квартире. Он что-о говорил, повернувшись к ней вполоборота.

Она слышала слова. Слышала заботу в его голосе. Но они не проникали внутрь. Они разбивались о глухую, ледяную стену её отчуждения. Она лежала, вжавшись в сиденье, с закрытыми глазами, и её лицо было похоже на посмертную маску — ни единой морщинки, ни тени эмоции. Словно кто-то взял и выключил в ней все цвета, оставив только серый.

Река. Слёзы под водой

Чёрное, жидкое стекло реки застыло на глазах двенадцатилетнего Виктора. У Мира отключились батарейки. Резко, без предупреждения. Ни кругов от беснующейся рыбы, ни рыков за спиной, ни дерущихся в темноте мужиков. Ничего. Только в глазах рябило то ли от непрошеных, обжигающих слёз, то ли от непонятной, мелкой дрожи в руках.

Он медленно, словно лунатик, совершающий древний, страшный ритуал, снял с поясного ремня перочинный нож. Отцовский. Мальчишка посмотрел на него сквозь солёную пелену, как на молитвенник, который не спас. Ногтем выщелкнул лезвие — холодный, хищный блеск в свете луны. И со всем отчаянием, которое ещё могло уместиться в его ослабевшем, продрогшем теле, он сжал оранжевую рукоятку ножа, занёс руку над головой и швырнул маленькое оружие в застывшую, непроницаемую темноту воды.

Едва уловимый, почти беззвучный всплеск.

И мир, словно по этому сигналу, обрушился на него снова. Включился на полную, оглушающую громкость. Выстрелы, взрослая, яростная ругань, глухие удары, бряцанье наручников. Он развернулся и, рассекая собой этот хаос, как ледокол, вышел на берег.

Он шёл к кустам, где оставил свою добычу. Свой трофей. Своё проклятие. Дошёл. С трудом обхватил огромное, мокрое, скользкое тело рыбы. Поднял. Тяжело, неловко переставляя ноги, чтобы не наступить на волочащийся по земле хвост своей добычи, понёс её вглубь темноты. Редкие, кровавые всполохи ракетниц вырывали из мрака его путь.

Он зло и упрямо, с животной настойчивостью, продирался сквозь кусты, которые резали, хлестали по лицу и рукам. Не успел сделать и десяти шагов, как земля под ногами исчезла. По инерции, увлекаемый тяжестью рыбы, но не выпуская её, он с головой ушёл под воду.

Мир мгновенно перевернулся. Там, вверху, сквозь толщу грязной, ледяной воды, разлилась утонувшая, зловещая луна — далёкая, по ту сторону реальности.

Вынырнув, он ощутил окоченевшими ногами, что стоит в паводковой яме. Замотал мокрой головой и, всё так же стискивая свою добычу, хрипло, глубоко закашлялся, отплёвывая холодную, грязную воду.

— Кто это? — прорычал из темноты гнусавый, прокуренный бас.

— Ты чё, бивень? Молчишь?

За Виктора ответила рыба, отчаянно ударив хвостом по ледяной воде.

— Что за сука? Отпусти рыбу! Облава ещё не кончилась! — зашипел кто-то из непроглядной темноты.

Мальчишка лишь сильнее, до боли в костяшках, напрягся, вцепившись в добычу маленькими тисками. Он стоял по самую шею в воде и пытался разглядеть в темноте своих соседей по несчастью.

Первый удар просвистел над самой головой.

— Да ты чё, мелкий, что ли? — прозвучал из темноты чей-то удивленный хриплый бас.

Второй был точнее. Удар прилетел прямо в ухо. Грубый, сильный, безжалостный мужской кулак. В ушах оглушительно зазвенело. Воздух с хрипом вышибло из лёгких. Он тихо всхлипнул и, как зверёк, укрылся с головой под водой. Рот рефлекторно приоткрылся, хлебнув очередную порцию грязи. Слёзы под водой! Горячие, обжигающие. Не от обиды. От чего-то другого, странного, чему он не мог найти названия. Он не впускал в себя боль потери, самую страшную боль. И поэтому сейчас, в этой ледяной, вонючей луже, он жаждал свою добычу. Это его промысел! Это его собственность отвоеванная у реки, у Мира, у реальности. Этот трофей был единственным способом отвлечься от мыслей об Алёше.

Он молчал, прислушиваясь к немым, режущим мыслям, которые, словно тысячи лезвий, вспарывали его сознание. Стуча зубами от холода, он еле слышно, но отчётливо, прошептал:

— Я пришёл, Лёша. Я здесь.

И через паузу, снова, уже как клятву:

— Я здесь.

— Ты кто? — сдавленный бас в ответ. — Ты, шкет, быстро рыбу выбрось, а не то, падла, песок на дне глотать начнёшь!

Мимо ямы кто-то пробежал, разбрызгивая сапогами лужи на дороге. Появились бледно-желтые, нервные лучи фонарей. Два милиционера. Один из них с грохотом выстрелил из ракетницы в небо. Всё вокруг на мгновение залило кровью.

— Не мог он далеко с таким осетром уйти. Мальчишка, совсем ребёнок. Он точно где-то здесь, — голос осёкся. — Закопать тоже не успел бы.

Услышав это, Виктор ещё плотнее, почти до хруста обхватил рыбу руками. Обвив свою добычу ногами он медленно, без всплеска, погрузился с головою под воду. Вибрирующая, отливающая красным поверхность сомкнулась над его головой.

Милиционеры прошли мимо. Когда их фонарики скрылись в темноте, один из браконьеров, приглядываясь к поверхности воды, тихо сплюнул:

— Где он?

Другой — коренастый, лет сорока, с синей, расплывшейся по шее татуировкой в виде паутины, — выдохнул и начал осторожно шарить рукой по воде. Последний отблеск угасающей ракеты поймал их испуганные, недоумённые взгляды.

Красный свет погас. И, словно это был знак, голова мальчика вновь появилась на поверхности. Виктор жадно, с хрипом, глотнул воздуха, надул щёки и опять медленно, в немыслимом ритуале, скрылся под водой.

Мир вновь погрузился в вязкую, непроглядную тьму. Мужчины испуганно уставились на то место, откуда он только что вынырнул. Стекло воды какое-то время было непроницаемым.

Казалось, прошла минута, как он снова появился на поверхности. Как и его добыча, отчаянно всасывающая жабрами кислород, он, словно во сне, из последних сил, цеплялся за жизнь. И снова погрузился в тёмную, мутную лужу. Он делал это так тихо, что мужчины еле улавливали на его выдохе: «Я здесь, я здесь».

Его мокрый силуэт, сливавшийся с острым носом рыбы, выглядел зловеще в скупом, призрачном свете луны. Он плакал. По-взрослому зло, с отчаянным, молчаливым вызовом. Не от страха или боли. Это были слёзы ярости на мир, который только что отнял у него всё. Он погружался в ледяную воду и выныривал — в зловещем ритуале крещениянаоборот. Не во спасение, а в проклятие. И с каждым выдохом, с паром, вырывающимся из лёгких, он шептал, вбивая слова в стылую воду, в ночное небо, в собственную душу:

— Я здесь… Я пришёл… Я здесь…

Это был не крик о помощи. Это был обет. Клятва вечно оставаться на этом проклятом берегу, в этой мутной воде, в этой точке невозврата. Он больше никогда отсюда не уйдёт.

Парадный вход

«Бентли», чёрный и беззвучный, как катафалк, плавно замер у подножия трёхэтажного монстра из стекла и бетона. Алиса сидела в коконе своей пустоты — спасительном, анестезирующем поле, которое не пропускало внутрь ни тревожных мыслей, ни боли, ни острой, как осколок стекла, брезгливости. Мир застыл. Словно в него снова забыли вставить батарейки.

Она вздрогнула от звука открывающейся двери. Заглянув в тёмные, непроницаемые стёкла очков водителя она вдруг с ледяной ясностью поняла, что никогда не видела его глаз. Кто он? Этот простой, почти детский вопрос полоснул по её сознанию, как старое лезвие по запястью. Она поняла: ей снова придётся играть. Говорить, улыбаться, притворяться живой, чтобы замаскировать эту зияющую, кровоточащую рану внутри. Водитель, почувствовав тяжесть её взгляда, опустил голову и быстро отступил в тень машины.

Она вышла и подняла голову.

Клиника Виктора. Холодная, высокомерная, как и её создатель. Первый этаж — сплошное, натянутое до предела стекло, похожее на хирургическую нить, готовую лопнуть от напряжения. Второй — забракованный в изящную, почти готическую кованую решётку, словно капризная, безумная драгоценность, которую боятся украсть. А над всем этим нависал третий этаж — глухая, монолитная серая панель без единого окна, похожая на солдатскую каску или крышку саркофага. Тёмные, пустые бойницы вентиляции смотрели в никуда, молчаливо храня тайну того, что происходит внутри.

Она опустила голову и медленно, как во сне, пошла к ступеням. Вдруг остановилась, обернулась. Алексей стоял за её спиной, молчаливая, сочувствующая тень.

— Кажется, я нашла то самое место, — её голос был ровным, без всякого выражения.

— Какое место? — спросил он.

— Пойди туда — не знаю куда.

Она отвернулась и начала подниматься. Под ногами — строгая, безупречная мозаика крыльца, отполированная до зеркального блеска, от которой остро, до рези в глазах, пахло спиртом и стерильностью. Мраморные плиты стен источали холод показной, мёртвой роскоши и вызывали подкатывающую к горлу тошноту. Она толкнула тяжёлую, массивную дверь и провалилась внутрь.

Холл. Высокие потолки, безжалостный дневной свет, льющийся сквозь панорамные окна, холодный блеск стекла, стали и кожи. За стойкой ресепшена, выполненной в виде прозрачного стеклянного куба, на неё взирала высокая брюнетка с идеальной, приклеенной, как у манекена, улыбкой. Огромные зеркала на стенах дробили и умножали пространство, создавая ощущение бесконечного, стерильного, сводящего с ума лабиринта. Ад перфекциониста.

Алексей мягко, почти невесомо, коснулся её плеча, подводя к кожаному креслу. Она позволила ему увлечь себя, её тело двигалось безвольно, как кукла. Мягкая, холодная кожа приняла её в свои объятия. Он присел перед ней на корточки, заглядывая в глаза.

— Звони, если что. Я сразу приеду. Ты ведь знаешь. — Прошептал Алексей.

Она не смотрела на него. Её взгляд был прикован к мужчине в соседнем кресле, который, сгорбившись, одержимо, как дятел, стучал по клавиатуре ноутбука, лежавшего на его коленях. Алексей потянулся, чтобы поцеловать её на прощание. Она медленно, почти незаметно, покачала головой, не отводя взгляда от незнакомца.

— Сейчас он за тобой подойдёт, — с нескрываемой горечю в голосе сказал Алексей. Он поднялся, окинул холл последним взглядом и бесшумно растворился в одном из длинных, как кишка, коридоров.

Алиса устало откинулась на спинку кресла. Её взгляд упёрся во входную дверь. Люди — тени, скользящие туда-сюда. Входили. Выходили. Безликие, беззвучные. Её глаза ни на чём не задерживались. Она снова и снова пыталась мысленно вернуться туда, к погребальному костру, ухватиться за то чувство всепоглощающей любви, но память была выжжена, пуста.

Она бессознательно встряхнула головой, словно пытаясь сопоставить два мира — тот, огненный, и этот, ледяной. Её взгляд упал на чёрную сумочку на коленях. Рука сама потянулась, достала телефон.

— Алло. Здравствуйте! Это турагентство «Пилигрим»? — спросила она, глядя прямо перед собой, в мельтешение теней за дверью.

— Да.

— Передайте, пожалуйста, трубочку Алине.

— Сейчас.

Лёгкая, безвкусная, как дистиллированная вода, музыка ожидания.

— Да, здравствуйте.

— Аля, здравствуй! Это Алиса, — она улыбнулась сама себе, своему отражению в тёмном экране телефона.

— Привет, дорогая! Как ты? — голос в трубке был живым, брызжущим энергией, и этот контраст с окружающей её мертвенной тишиной был почти физически болезненным.

— Потом поговорим, — устало проговорила Алиса. — Есть сегодня прямой рейс в Дели?

— Ты ведь только вернулась оттуда! — в голосе подруги прозвучало искреннее удивление.

— Потом всё объясню.

— Да… — протяжный, задумчивый ответ. — Да, есть. И даже билет кто-то забронировал, но не выкупил. Только об этом с девчонками разговаривали.

— Оформи на меня, пожалуйста, — сказала она, и в её голосе впервые за долгое время прозвучала живая, отчаянная нотка. Она вцепилась в эту возможность, как утопающий в соломинку.

— Хорошо. Сейчас. Ну ты, подруга, крутишься! Челночный бизнес реанимируешь? — весёлый, беззаботный смех в трубке.

— Я потом тебе всё объясню.

— Та-а-ак… — растянула Алина. — У тебя остаток средств ещё есть. Сейчас, как билет оформлю, сразу перезвоню тебе.

Алиса удовлетворённо кивнула пустоте и убрала телефон. Она по-прежнему смотрела на входную дверь. Люди всё сновали и сновали, сменяя друг друга в этом бесконечном калейдоскопе теней.

Напротив, на небольшом диванчике, развалился парень лет двадцати. Всё это время он не сводил с неё наглого, оценивающего взгляда, скользя по её платью с этническим узором. Заметив, что она смотрит на него, он выпрямился и слегка присвистнул.

— Чё, хиппи? — кивнул он. Она безучастно, бегло осмотрела его. — Времена нью-эйджа давно закончились. Все ЛСД-гуру в дурках состарились.

Алиса молчала.

— Никому из них не удалось стать директорами психических клиник, — ухмыльнулся парень, довольный своей шуткой.

Алиса молча отвела взгляд, возвращая его к единственной стабильной точке в этом хаосе — входной двери. Парень продолжал тихо давиться смехом. Его каштановые вихры подрагивали, но глаза, голубые и прищуренные, оставались холодными, как речная галька.

— Беги, пока не поздно, — бросил он ей в спину, откидываясь на диванчик. — Здесь за такой прикид срок дают!

Его смех стал громче, заливистым, но в нём не было веселья — только злость и горечь. Алиса не смотрела, но чувствовала его спиной — его вальяжность, его презрение, его собственную боль, которую он пытался утопить в яде, предназначенном для других. «А ты сам зачем здесь?» — мысль промелькнула в её голове, бесцветная, как больничный коридор, лишённая даже тени любопытства.

Входная дверь снова вздохнула, впуская в стерильный холл новую порцию уличной суеты. На пороге появилась женщина лет шестидесяти, нагруженная авоськами, из которых, как зелёные языки, торчали перья лука. Невысокая, полноватая, с лицом, которое жизнь лепила без особой симметрии, она тяжело прошла к свободному креслу и с выдохом, похожим на стон, опустила на пол свои сумки.

— Таксисты! — запричитала она в пространство, едва её тело коснулось холодной кожи кресла. — Ну откуда они могут что-то знать? Зарабатывают на нас и ещё про геополитику рассуждают. Говорят, говорят, не умолкая! А в салоне воняет… То ли чебуреками, то ли самсой. И сигаретами. Ужас!

Она говорила со всеми и ни с кем, её голос заполнял вакуум холла. Из сумки она извлекла помятую пачку влажных салфеток, протёрла ими лоб и щёки, оставляя на коже влажные, блестящие разводы. Затем, кряхтя, наклонилась и принялась той же самой салфеткой остервенело драить носы своих стоптанных туфель.

— На экономе катаетесь? — ухмылка так и не сошла с лица парня. Он задрал подбородок, глядя на женщину свысока.

— Да. И чё? — рыкнула та, сверкнув на него глазами из-под лба.

— Да ничё. Мы сами выбираем, что нам нюхать, — он улыбнулся своему внезапному озарению и, обведя взглядом притихший холл, торжественно изрёк, подняв указательный палец: — Сначала выбираем, потом нюхаем!

Женщина, проигнорировав его, подошла к терминалу, выбила талончик и снова рухнула в кресло.

— Вся одежда едой пропахла, — бросила она парню, как вызов.

Она снова достала салфетку и принялась тереть рукав своей блузки. Сидевшая рядом с ней худая дама лет сорока пяти, с короткой стрижкой и длинными, качающимися, как маятники, серьгами, вся напряглась. Уголки её губ мелко-мелко задрожали.

— У вас из сумок пахнет не лучше, — её голос был тонким и дребезжащим. — Не могли бы вы их отодвинуть?

— Вот ещё! — вскинулась полная женщина, её голос подскочил до визгливых нот. — Раскомандовалась тут!

— Не кричите на меня! Я нервная! — зашипела дама с серьгами, почти подпрыгивая в кресле. Она начала махать руками, её дыхание стало частым, прерывистым. — Я ещё миртазапин не принимала! Я вам сейчас всё здесь разнесу! И вас, и вашу вонючую одежду!

Полная женщина мгновенно сдулась и втянула свои сумки под кресло. Парень всё это время наблюдал за перепалкой с весёлым прищуром.

— Звучит как-то матерно… то, что вы не принимали, — протянул он.

Истеричка впилась в него взглядом. Её правое веко бешено задёргалось.

— Это нейролептик? — уже тише, на всякий случай, спросил он.

— Не твоё дело!

В этот момент Алиса почувствовала, как кто-то наклонился к ней. Это был невысокий мужчина в поношенном сером пиджаке, из-под которого, как пожар, кричала оранжевая футболка. Его щербатое лицо было совсем близко, от него пахло пылью и чем-то кислым.

— Вы когда-нибудь ночевали в голове Стивена Кинга? — вкрадчиво прошептал он, словно доверяя ей великую тайну.

Алиса молча посмотрела на него.

— А я вот на свою голову попробовал, — продолжил он настойчиво. — Странная, знаете ли, затея… оказаться там без осиновой зубочистки.

Он подождал ответа, не дождался, вздохнул, откинулся в кресле и уставился в угол потолка, словно скрываясь в объятиях своей собственной вселенной.

Тишину, плотную и вязкую, нарушил приятный, с тёплой хрипотцой голос. По другую сторону журнального столика, ссутулившись над тростью, сидел пожилой мужчина лет семидесяти.

— А мне вот с таксистами как-то везёт, — сказал он добродушно, и его голос, как тёплое одеяло, окутал напряжённый холл. — Я ведь тоже на работу только экономом. Всегда сажусь на переднее сиденье, с ними так интересно беседовать.

Обстановка неуловимо разрядилась. Словно кто-то убавил громкость общего безумия, и одновременно прибавил света.

— Мне всё больше отзывчивые попадались. И неглупые, — старик улыбнулся каким-то своим воспоминаниям. — Один рассказывал, как сильно маму любил. Она ему последнее отдавала. А другой о брате говорил, который ему почку отдал для пересадки. Но сам умер от анестезии. «Брат со мной всегда теперь здесь», — говорил он и ладонь к сердцу прижимал. Он ведь всю семью своего брата к себе забрал, заботится теперь о них. Наверное, это не подвиг, но так редко…

В холл робко вошёл ещё один мужчина, тёмноволосый, плотный. Взял талончик, опасливо оглядел сидящих и неуверенно примостился на краешек кресла. Почувствовав на себе несколько безразличных взглядов, он тут же потупился в пол.

— А однажды, в сильный дождь, — продолжал старик, — таксист всю дорогу говорил, как сына своего единственного любит, хоть у него ещё три дочери. А когда приехали, он вышел из машины с зонтом и под дождём меня до самого подъезда проводил.

— Чё, и в этой истории кто-то умер? — не выдержал парень, ёрничая.

— Да, — тихо, с печалью в голосе ответил старик. — Его старшая дочь. В двенадцать лет, от лейкемии. — Он добродушно улыбнулся. — Нельзя, видимо, любить кого-то отдельно.

Он хотел сказать что-то ещё, но в холле появилась медсестра.

— Здесь есть Николай Николаевич? — нараспев спросила она, оглядывая присутствующих.

Пожилой мужчина медленно, с усилием, поднял руку, в которой была зажата трость.

— Мы здесь.

— Вас врач ожидает, — медсестра кивнула, её голос был ровным и безразличным. — Пойдёмте, я вас провожу.

В этот момент мужчина с ноутбуком, до сих пор молчаливый и погружённый в свой мир цифр, оторвал взгляд от монитора. Его лицо выразило изумление. Он смотрел на старика так, словно увидел призрака.

— Вас зовут Николай Николаевич? — его голос прозвучал с неожиданным трепетом.

Старик, опираясь на трость, медленно поднимался. Каждый сустав, казалось, протестовал.

— Да, когда-то меня так звали, — он выпрямился, и в его глазах блеснула тёплая, всё понимающая улыбка. — Сейчас я больше Николаич.

— Вы меня не помните, наверное, — мужчина с ноутбуком почтительно поднялся, прижимая к себе лэптоп. — Я у вас учился. На кафедре филологии. Вы ей руководили.

Старик прищурился, вглядываясь сквозь толстые линзы очков.

— Извините, — сказал он виновато. — Не могу вспомнить. Вы так быстро меняетесь. — Затем подумав о чем-то своем сокровенном, он еле слышно добавил, глядя перед собой в пол. — Все меняются, когда в глазах пропадает прекрасное любопытство.

— Где вы сейчас? — вопрос прозвучал почти благоговейно.

Пожилой мужчина не ответил сразу. Он медленно обвёл взглядом всех, кто застыл в этом приёмном покое, — циничного парня, нервную даму, женщину с авоськами. Его жест был широк, словно он обнимал их всех.

— Я вот здесь сейчас… как-то, — промолвил он с тихой, светлой улыбкой.

И Алиса впервые за этот бесконечный день улыбнулась. Не криво, не зло. Просто улыбнулась.

— Я на городском кладбище теперь работаю, — виновато добавил старик. — Работа несложная.

Он двинулся за медсестрой, но через пару шагов остановился. Обернулся, и его взгляд, полный глубокой, невыразимой нежности, нашёл бывшего студента.

— Зато я теперь каждый день вижу свою любимую.

Он снова повернулся, чтобы уйти, но опять замер. Он смотрел уже не на кого-то конкретно, а на всех них, на этот маленький ковчег потерянных душ.

— Если бы не дети… Они думают, что я хочу от этого исцелиться, — он снова виновато улыбнулся. — Что тут поделаешь. Я ведь их тоже люблю.

Старик медленно ушёл, и его шаркающие шаги затихли в глубине коридора.

В холле воцарилась тишина. Плотная, тяжёлая тишина, в которой слова старика продолжали жить, оседать, проникать под кожу каждого человека. Молодой парень, ещё минуту назад брызгавший сарказмом, молча съёжился в своём кресле, поджав ноги и уставился в пол. Женщина, ругавшая таксистов, застыла, сжимая в руке влажную салфетку.

Мужчина, что вошёл последним, медленно, с какой-то ритуальной торжественностью, достал свой талончик и разорвал его на мелкие кусочки. Он бросил их на журнальный столик, решительно встал с гордой осанкой и, не проронив ни слова, вышел на улицу.

Дама с длинными серьгами тоже поднялась. Молча подошла к кофейному автомату. Когда она повернулась, прижимая к себе бумажный стаканчик, её глаза были красными и мокрыми, и она старательно избегала чужих взглядов.

Алиса смотрела на них — на этих сломленных, растерянных, уставших людей в приёмном покое большого, жестокого мира. И вдруг она почувствовала не отчуждение, а пронзительную, болезненную связь с каждым из них. Она не заметила, как её рука сама достала из сумочки альбом, как пальцы взяли карандаш. Он начал двигаться сам, почти без её участия, выводя на бумаге простой, древний символ. Рыбу. Ихтис.

В ней, не помнящей своего начала, не знающей своих корней, проснулось нечто огромное. Желание прикоснуться к каждому из них, вдохнуть в них что-то живое, искреннее. Что-то, чему она сама ещё не знала имени.

Её взгляд, теперь уже живой, осмысленный, снова обратился к входной двери.

В глубине сумки зазвонил, завибрировал телефон. Она достала его. На экране светилось: «Пилигрим». Голос из другого мира. Голос бегства.

Она посмотрела на вибрирующий, поющий телефон. Потом перевела взгляд на входную дверь, в которую продолжали входить и выходить люди. На мгновение она застыла. Затем решительно сбросила звонок, бросила телефон обратно в сумку. И снова уставилась на дверь.

Она посмотрела на вибрирующий, поющий телефон. Потом перевела взгляд на входную дверь, в которую продолжали входить и выходить люди. На мгновение она застыла. Затем решительно сбросила звонок, бросила телефон обратно в сумку. И снова посмотрела на дверь.

Воспоминания тонким касанием приоткрыли эту дверь, и в восприятии Алисы снова всплыла невесомая белая комната. Её белая комната. Это не было видением. Стены белые, потолок белый, халаты — белые. Белый цвет должен успокаивать, но этот — холодный, как снег, как саван. Он пахнет хлоркой и отчаянием маленького тела ребенка. Моего тела, оставшегося без мамы.

Она сидит на краю моей кровати, и от её света комната ощущается теплее. Она рассказывает мне сказки о звёздах, которые на самом деле — души ушедших мам, смотрящие на своих детей. Мы играем. Она прячется за занавеской, и её сияние пробивается сквозь ткань, а я смеюсь и показываю на неё пальцем.

В комнату входят люди в белом. Они смотрят на меня, потом на пустой угол, куда я показываю. Они говорят слова, которые я не понимаю: «галлюцинации… бред… шизоаффективное расстройство…». Они говорят, что Её нет. Нет того, кого я отчетливо вижу. Что я больна.

— С кем ты разговариваешь, Алиса? — спрашивает женщина с усталыми глазами и блокнотом.

— С мамой, — отвечаю я.

Женщина печально вздыхает, но что-то подробно записывает.

Мне дают таблетки. Маленькие, горькие, белые. После них мир становится тусклым, серым. Её светящийся силуэт начинает бледнеть, таять. Её Голос в голове становится тише, прерывается помехами, как старое радио.

— Не пей их, моя хорошая, — шепчет Она, когда они уходят. — Они хотят забрать меня у тебя.

Я прячу таблетки под язык, а потом выплёвываю. Но они находят. И делают уколы. Холодная игла впивается в моё маленькое тело, и по венам расползается вязкая, сонная пустота.