Бесплатный фрагмент - После боли

Предисловие

Почти у каждого из нас есть человек или событие, про которое можно сказать:

«Если бы не это — всё было бы по-другому.

И легче. И, возможно, спокойнее».

У кого-то это родитель, который унижал и давил.

У кого-то — партнёр, который предал.

У кого-то — ребёнок, который пришёл в семью «не как все» и перевернул весь привычный мир.

У кого-то — увольнение, развод, авария, диагноз, война или эмиграция.

Первая честная реакция на такие вещи — боль и вопрос: «за что?»

В этой книге я не предлагаю от него отказываться. Но к нему можно добавить ещё один: «а что со мной стало дальше?»

— Как я живу после этого?

— Как я начинаю относиться к себе и к другим?

— Что я продолжаю терпеть по инерции?

Где-то по пути мы, сами того не замечая, заключаем с жизнью и с собой внутренние договоры:

«Я буду хорошей дочерью, даже если это разрушает меня».

«Я буду спасать, даже если меня не просят».

«Я проживу „как надо“, а про своё „хочу“ — как-нибудь потом».

«Я соглашусь на крохи, лишь бы не быть одной».

Те, кто делают нам особенно больно, часто только подсвечивают эти договоры. Они задевают своими поступками то, что и так было внутри, и в какой-то момент мы уже не можем жить по-старому.

Истории в этой книге — не образцы для подражания. Это скорее разговоры на кухне: кто-то рассказывает, что с ним было, как он проходил через свой ад, где сворачивал не туда и в какой момент вдруг обнаруживал как впервые выбрал себя, перестал спасать всех и жить только ради «как правильно»

Вы можете узнавать себя в этих историях, можете — нет. Можете соглашаться с решениями героев, можете — нет.

Главное — если хоть в какой-то момент у вас внутри шевельнётся мысль:

«А можно ли мне тоже жить по-другому?», значит, эта книга уже сделала своё дело.

Часть I. Любовь и партнёрство: контракты, в которые мы входим сами

Глава 1. Мы честно прожили своё «вместе»

Ирина очень любила вспоминать, как они с Олегом познакомились.

Мокрая осень, институтская библиотека, последний экземпляр учебника по физике, две руки, тянущиеся к одной книге.

— Вы первая, — сказал он.

— Берите, — ответила она. — Мне всё равно ничего не понятно.

Они засмеялись и ушли пить чай в буфет.

Тогда она была веселой, немного колкой, с короткой стрижкой и собственным стилем.

Он — высоким, худощавым, с вечными синяками под глазами от недосыпа, но с умением слушать до конца.

У них была своя история:

— как они вдвоём тащили из комиссионки старый диван;

— как однажды заснули в обнимку на полу общаги среди коробок;

— как экономили на всём, кроме дешёвого мороженого, которое ели зимой, закутавшись в одно одеяло.

Потом началась взрослая жизнь:

— съёмная квартира;

— первый ребёнок;

— работа на двух ставках;

— родители, которых надо подлечить и сопроводить.

Романтика уступила место спискам:

— купить подгузники;

— записать к педиатру;

— позвонить сантехнику;

— заплатить за садик.

За двадцать пять лет они:

— выплатили ипотеку;

— сделали три ремонта;

— вырастили двоих детей до выпуска;

— похоронили родителей;

— пережили потерю работы, болезнь, нехватку денег.

Они всегда были командой.

Но где-то по дороге перестали быть парой.

Однажды вечером, когда младший ребёнок уехал учиться в другой город, Ирина накрыла на стол:

— салат;

— макароны с курицей;

— нарезала хлеб.

Олег пришёл, кивнул:

— Привет.

Сели.

Поели.

Спросили:

— Как на работе?

— Нормально. У тебя?

Потом он включил телевизор.

Она пошла мыть посуду.

И вдруг — на самом обычном моменте — её словно ударило вопросом:

«Это вся моя оставшаяся жизнь?

Я так и буду: готовить, работать, слушать фоном этот телевизор, изредка ездить на дачу и ждать, когда приедут дети с внуками? Это всё?»

Мысль была неудобной.

Внутри поднялись:

стыд:

— Как я могу так думать? У меня всё есть.

вина:

— Он не плохой человек. Я неблагодарная.

страх:

— А если я чего-то захочу — всё рухнет?

Она попыталась говорить с Олегом:

— Слушай, а тебе нормально так? Тебе всего хватает?

Он пожал плечами:

— А что не так? Дети взрослые, слава Богу. Квартира есть. Не голодаем. Не дерёмся. Ты что опять придумала?

Слова «ты что опять придумала» больно кольнули.

Ира начала сомневаться в себе ещё сильнее:

«Наверное, правда накручиваю.

Мало ли что хочется.

Вон у людей какие проблемы, а я…»

Но ощущение внутренней пустоты не уходило.

Она стала просыпаться ночью, смотреть в потолок и думать:

«Я уже половину жизни прожила «как надо».

А вторую половину я тоже просто «отсижу»?»

Она пришла к психологу почти с извинениями:

— У меня, наверное, нет серьёзной причины. Муж не пьёт, не бьёт. Работа есть. Просто… как будто всё серое.

Консультации не дали ей готового ответа «разводись» или «терпи». Они дали ей право спросить себя:

«Я так хочу ещё двадцать лет?»

«Если бы это была не я, а моя взрослая дочь, что бы я ей сказала?»

Ответы были неприятны:

— Дочери я бы сказала: у тебя ещё есть время жить.

— А себе?

— Себе я говорю: сиди, не рыпайся.

В какой-то момент она поняла: страшнее всего для неё не сам развод, а осуждение:

— «В твоём возрасте развелась»;

— «С ума сошла»;

— «Старость одна проведёшь».

Она пробовала разные варианты:

— предлагала мужу поехать путешествовать — он отказывался;

— вместе пойти к семейному психологу — он отмахивался;

— перестать молчать по вечерам — он говорил: — Ну не хочешь телевизор — почитай, в чем проблема-то?

Ира поняла: она одна хочет чего-то другого.

Он — нет. Или пока нет.

Решение о разводе она принимала долго:

— говорила с детьми;

— советовалась с подругами;

— писала списки «за» и «против»;

— ночью плакала от страха и горя.

Когда она всё-таки произнесла:

— Я хочу развода,

Олег сначала не поверил, потом обиделся, потом пытался манипулировать:

— «Значит, всё было зря»;

— «Ты разрушаешь семью»;

— «Детям каково будет на нас смотреть?»

Дети сначала отреагировали по-разному:

старшая дочь сказала:

— Мам, я давно вижу, что ты несчастлива. Я тебя поддержу.

младший сын обиделся:

— А зачем всё это тогда было?

Через какое-то время, наблюдая за ней, дети увидели:

— она не рухнула;

— не увяла;

— наоборот — стала больше смеяться, пробовать новое, интересоваться собой.

Жизнь после развода не была лёгкой.

Был страх, что не хватит денег.

Одиночество по вечерам.

Вопросы родственников:

— Ну и как, нагулялась?

Но вместе с этим было и новое чувство:

«Я выбрала не против него.

Я выбрала — за себя».

Иногда честно прожитое «вместе» заканчивается честным «по-отдельности». И в этом нет предательства, если в этом есть живое «я» — у каждого.

Глава 2. Я не твой спасатель

Марина выросла в семье, где отец пил. Её детство — это:

— ключ в замке и угадайка: «в каком он состоянии сегодня»;

— мамины слёзы по ночам;

— обещания «я больше не буду», которые повторялись, как заезженная пластинка;

— крики и тишина по кругу — крики, когда он был пьян, тишина, когда спал.

Она рано решила:

«Я никогда не свяжусь с таким мужчиной, как он».

Марина видела, как мать терпит:

— берёт кредиты, чтобы купить ему выпить и «замять скандал»;

— врёт соседям: «У нас всё хорошо, он просто устал»;

— остаётся одна с двумя детьми, потому что «куда ещё?».

Внутри у Марины сформировался жёсткий договор: «Я буду сильной. Я спасу себя и своих близких от этого ада». В школе она была отличницей, помогала матери по дому, мечтала о карьере юриста — «чтобы защищать слабых».

Егор казался другим:

— весёлый, с громким смехом и историями из продаж;

— умный, с книгами на полке и планами на «свой бизнес»;

— пил «как все» — по праздникам и «после тяжёлого дня».

— Я же не валяюсь под забором, — смеялся он, когда она морщилась. — Чего ты?

Первые годы было действительно похоже на норму. Свадьба, съёмная квартира, общие друзья.

Марина думала:

«Вот оно, нормальная жизнь. Я выбрала правильно».

Но постепенно «по праздникам» превратилось в «каждый вечер по пиву», потом — «по шесть», потом — «по шесть и коньяк поверх».

Марина начала:

— прикрывать опоздания и прогулы на работе;

— приносить справки от «врача»;

— врать родным: «У нас всё хорошо, просто устал».

Она верила:

«Если я буду достаточно любить, терпеть, поддерживать, он „ради нас“ возьмётся за ум. Моя любовь его спасёт».

Однажды ночью его нашли спящим в подъезде. Марина приехала, разбудила, довела домой, уложила. Утром он проснулся с похмельем:

— Извини, солнышко. Больше не буду.

Она кивала, варила похлёбку, гладила по голове.

Потом он устроил аварию, будучи пьяным: врезался в столб, подделал её подпись и взял займ на двоих, чтобы «замять дело». Когда Марине позвонили по долгу, мир у неё внутри треснул. Это был не первый удар, но тот, который она уже не смогла проглотить.

Сначала она всё равно обвиняла себя:

— «Я не так с ним говорила, не так поддерживала»;

— «Если уйду, он пропадёт, и это будет на моей совести»;

— «Может, ещё один шанс?».

Она составила список:

— записать Егора к наркологу;

— убрать весь алкоголь из дома;

— поговорить с его друзьями.

Они пошли к врачу. Егор сидел, кивал, обещал. На выходе сказал:

— Это всё фигня. Я в порядке.

Марина плакала ночами, но держалась. Внутри звучало:

«Я — спасатель. Без меня он не справится».

Поворот случился на работе. Коллега, увидев её бледное лицо, спросила:

— Марин, что с тобой? Ты как призрак ходишь.

Марина рассказала — всё, от детства до кредитов. Коллега обняла:

— Иди на группу поддержки для близких зависимых. Там не учат спасать, а учат жить.

Первое собрание было в подвале ДК: круг стульев, кофе из термоса, женщины (и пара мужчин) с усталыми глазами. Одна рассказала:

— Я десять лет спасала мужа. В итоге он умер от цирроза, а я осталась с пустотой и кредитами.

Марина услышала впервые:

— Вы не можете вылечить другого человека. Вы можете только перестать разрушать себя.

Эта мысль долго не укладывалась. Её учили, что «хорошая женщина» — это та, которая терпит и спасает. Дома мать говорила:

«Мужчина — голова, женщина — шея. Поворачивай шею, и он куда надо посмотрит».

Но на второй встрече одна женщина сказала Марине лично:

— Ты не мать ему. Ты — жена. А жена имеет право на свою жизнь.

Марина начала ходить регулярно. Там она:

— делилась страхами: «А если он без меня сопьётся насмерть?»;

— слышала ответы: «Его жизнь — его выбор. Твоя — твой»;

— составляла свой список границ: не брать кредиты за него, не врать на работе, не сидеть ночами у подъезда.

Решение уйти было мучительным. Она собрала вещи тайно, поговорила с родными (мать плакала: «Не повторяй моих ошибок»). Ночью написала Егору:

— Я ухожу. Я люблю тебя, но не могу больше быть твоим спасателем. Иди к врачу сам.

Он проснулся, позвонил:

— Ты серьёзно? Куда ты без меня? Вернись, я изменюсь!

Она плакала, но не вернулась.

После развода было очень страшно: съёмная квартира вдвоём с кошкой, новый статус «разведёнка», вопросы родственников: «А что, он такой плохой был?»

Зато впервые за много лет:

— ночами никто не будил её звонками из полиции;

— не надо было считать, сколько он выпил;

— можно было думать о том, чего хочет она сама — курсы, подруги, путешествия.

Егор продолжал свой путь. Писал:

«Вернись, я трезвый месяц!», потом — «Ты меня убила!».

Марина уже знала: его жизнь — его, её — её.

Однажды на группе она сказала вслух:

«Я не твой спасатель. Я — человек, у которого есть своя жизнь».

Это решение эхом отдавалось в ней. Теперь она встречала мужчин, смотрела не на «потенциал спасения», а на «равноценность». Первое свидание после развода было неловким, но честным:

— У меня был муж-алкоголик, — сказала она сразу.

— Расскажи, — ответил он, не отводя глаз.

Марина поняла: мир не рухнул. Она не одинока. Спасая себя, она открыла дверь для новой жизни.

Глава 3. Я больше не вторая

Наташа почти всегда чувствовала себя «немного запасной». В детстве старшую сестру хвалили:

— Лена у нас красавица, отличница.

Про Наташу говорили:

— А эта у нас добрая. Помогать любит. Никуда не денется.

В школе и на первых курсах университета парни:

— открыто ухаживали за другими;

— к ней приходили «по настроению», когда с теми «не заладилось».

Она привыкла к роли:

«Я не та, ради которой бросают всё.

Я та, к которой приходят, когда удобно».

Сестра выходила замуж первой, Наташа была подружкой невесты. Родители радовались за Лену: «Нашла себе хорошего». Наташе доставались фразы: «Твоя очередь тоже придёт». Но очередь не приходила.

С Сергеем было по-другому — и именно это сбило с толку. Он был её коллегой: умный, внимательный, с лёгким юмором. На третьем кофе честно сказал:

— Я женат. У меня двое детей. Я не обещаю тебе развода.

Наташа знала, что «так нельзя». Подруги, фильмы, здравый смысл — всё говорило одно. Но внутри поднялся тихий, очень знакомый голос:

«Это уже больше, чем ты обычно получаешь.

Он честен, он тянется к тебе.

Лучше что-то, чем ничего».

Так начались отношения длиною в годы:

— тайные встречи в его машине или отелях;

— сообщения по ночам: «Скучаю, но не могу сегодня»;

— «окна» между его семейными делами — дни рождения детей, поездки к бабушке.

Праздники он проводил дома. Она — с телефоном, проверяя: «Он онлайн?».

Наташа уговаривала себя:

«У них там всё и так плохо.

Я его настоящая.

Он не может сейчас всё разрушить из-за детей…»

Иногда она пыталась спросить:

— А дальше что?

— Ты же знаешь, там всё сложно, — вздыхал он. — Мы не можем сейчас. Но ты — главное в моей жизни.

Эти слова грели и одновременно держали на месте. Она ждала: Новый год, лето, «когда дети подрастут». Жизнь Наташи подстраивалась под его график:

— не планировать отпуска;

— отменять встречи с подругами;

— красить волосы «для него».

Однажды подруга, устав от бесконечных историй, сказала:

— Наташ, у тебя есть жизнь вне этих отношений?

Фраза обидела, но застряла. Наташа начала замечать:

— выходные — в ожидании звонка;

— работа — фон для мыслей о нём;

— подруги уходят, потому что «ты всегда занята».

В терапии она впервые честно увидела:

— почти всё, что она делает, подстроено под его расписание;

— у неё почти нет планов, не завязанных на него;

— у неё давно нет ничего для себя — ни курсов, ни хобби.

И главное:

«Я сама согласилась быть «второй».

Он занял то место, которое я ему отдала».

Терапевт спросила:

— Что будет, если ты скажешь «хватит»?

Наташа представила: пустые вечера, одиночество.

Но был и другой страх:

«Мне 40, 50, 60.

И всё это время я — тень в чьей-то семье.

Я хочу себе такой финал?»

Решение уйти было как прыжок в пустоту. Никакого нового мужчины на горизонте не было. Она написала список страхов:

— останусь одна навсегда;

— потеряю единственного, кто меня «по-настоящему» любил;

— друзья скажут «сама виновата».

Но на терапии она услышала: «Ты не теряешь любовь. Ты теряешь иллюзию».

Она сказала Сергею:

— Мне больше не подходит быть «по чуть-чуть». Я хочу всего: быть в чьей-то жизни открыто. Я выхожу из этой истории.

Он говорил:

— «Ты всё портишь»;

— «Ты не понимаешь, как мне непросто»;

— «Ты меня предаёшь».

Она много плакала. Но в тот момент, когда он ушёл, а она осталась одна в своей квартире, не ожидая его сообщения, внутри было не только одиночество, но и очень тихое чувство достоинства:

«Я выбрала не его.

Я выбрала — себя».

Потом было одиночество, танцы в одиночку, новые встречи, новые сомнения. Она пошла на курсы фотографии — для себя. Купила абонемент в зал. Подруги вернулись: «Мы скучали по тебе настоящей».

И однажды — человек, который был свободен сказал прямо:

— Я хочу быть с тобой. Не прятать, не делить жизнь на «официальную» и «тайную».

Наташа впервые смогла кивнуть — не из страха, а из понимания:

«Теперь я знаю, что значит не соглашаться быть второй».

Глава 4. Когда всё есть, а жить не хочется

Андрей просыпался в 6:45 — не потому, что хотел, а потому что так было удобнее для всех.

6:45 — будильник.

6:50 — второй будильник, «на всякий случай».

7:00 — он уже на кухне, ставит чайник, заодно включает кофемашину и достаёт из холодильника вчерашние бутерброды для сына: заготовил с вечера.

Жена, Лена, выходит чуть позже:

— Доброе утро.

Она целует его в щёку, на автомате, почти не глядя.

Пока она режет овощи для салата на завтрак, Андрей проверяет рабочую почту, попутно подгоняя детей:

— Серёжа, ты встал?

— Ланч-бокс не забудь.

— Лиза, ты физкультформу взяла?

С утра всё идёт по знакомому маршруту:

— кто когда встаёт;

— кто надолго застревает в ванной.

Иногда Андрей ловит себя на мысли: если бы ему завязали глаза, он всё равно бы по звукам и шорохам определил, кто где.

Он садится за стол, смотрит на всех и перечисляет про себя:

«Дочь — девятый класс. Сын — четвёртый.

Жена — та же, с которой столько пройдено.

Квартира — наша, почти выплатили.

Машина во дворе.

Работа ждёт.

У меня всё есть. И… ничего не чувствую».

Эта мысль пугает, поэтому он отгоняет её, глотает кофе и переключается на новости.

В офисе всё тоже понятно.

Ресепшн, знакомая охранница:

— Доброе утро, Андрей Сергеевич!

Открытый офис, коллеги, которые с разной степенью бодрости бредут за своим кофеином.

Ещё один день в том, что он мысленно называет «движущейся лентой задач».

Андрей — руководитель проектной группы в крупной компании. Его задачи:

— следить за сроками;

— разруливать конфликты;

— отчитываться перед начальством;

— делать так, чтобы всё «ехало».

Он делает это хорошо.

Сотрудники говорят:

— К Андрею можно идти, он поймёт, защитит, объяснит.

Начальник говорит:

— Андрей, на тебя всегда можно положиться.

Пару лет назад его даже наградили: торжественно повесили ему на шею медаль, вручили диплом «Лучший менеджер года».

Он улыбался, стоял под аплодисменты и думал:

«Я же на самом деле не чувствую, что это «лучшее».

Я просто не даю всему развалиться».

В обеденный перерыв коллеги обсуждают:

— новые айфоны;

— отпуск;

— дачи;

— чьи дети куда поступили.

Андрей вежливо участвует, кивает, вставляет пару реплик. Внутри он сейчас чаще всего думает не о новых айфонах, а о том, что хочется просто хоть неделю никуда не ходить.

С Леной они разговаривают в основном о детях и делах.

— Учительница опять звонила…

— Ты видел счёт за коммуналку?

— Маме надо отвезти лекарства.

Пару раз он пытался начать «про себя»:

— Слушай, а тебе… вообще как живётся сейчас?

Лена смотрела на него с удивлением:

— А что такое? Что за философские вопросы? Всё нормально же. Дети растут, не болеют особо, ремонт сделали, ипотеку почти закрыли. Ты чего-то хочешь? Машину поменять?

Он отмахивался:

— Да нет, просто… спрашиваю.

Как объяснить, что он не о машине?

Однажды ночью он не мог уснуть.

Встал, вышел на кухню, налил воды, сел в темноте, слушая, как гудит холодильник.

В голове крутилась одна картинка: он — седой, может быть лет шестьдесят, сидит за тем же столом, в той же кухне, в той же квартире.

И всё то же: работа, телевизор, дача, редкие звонки от взрослых детей.

Он поймал себя на том, что эта картинка его не радует, а пугает.

«Если всё останется так, как сейчас, для кого и чего я живу?»

От этой мысли тоже было стыдно.

На корпоративном тренинге, куда их команду загнали «для развития лидерских навыков», коуч дала им простое задание:

— Напишите три колонки:

1. Чего вы хотели в 20?

2. Чего хотели в 30?

3. Чего хотите сейчас?

В 20 Андрей хотел:

— «объездить всю Европу автостопом»;

— «играть в группе»;

— «писать рассказы».

В 30 — уже более «серьёзно»:

— «сделать карьеру»;

— «купить своё жильё»;

— «обеспечить семью».

А вот на вопрос «чего хотите сейчас»

он уставился в пустую строку и завис. В голову приходило:

— «чтобы дети были здоровы»;

— «чтобы зарплату не урезали»;

— «чтобы не началась новая война».

Коуч подошла:

— Это важно. Но это всё — от страха: «чего бы не случилось». А если про «чего я хочу», без частицы «не»?

Он поймал себя на том, что не знает.

После тренинга он вернулся домой молча.

Лена, увидев его лицо, спросила:

— Тренинг не понравился?

Он попытался объяснить:

— Там попросили написать, чего я хочу. Я понял… что не знаю.

Она пожала плечами:

— Ну хочешь, чтобы всё было нормально. И так понятно. А эти коучи всеми этими вопросами только голову забивают.

Он улыбнулся, но внутри стало ещё пустее.

К психологу Андрей пошёл не сразу.

Сначала пытался «залатать» пустоту:

— взялся за ещё один сложный проект;

— записался в спортзал;

— купил себе дорогие часы.

Часы радовали ровно два дня.

Спорт давал телу энергию, но не отвечал на вопрос «зачем».

Проект закончился, и выгоревшее место внутри никуда не делось.

В конце концов он просто набрал номер из рекламы: «Помогаю пережить кризис среднего возраста» и записался.

На первой сессии он сказал:

— Мне вроде бы незачем жаловаться. У меня… всё есть. Но я как будто живу по инерции. Если честно, иногда думаю, что если бы можно было нажать на паузу на пару лет и не существовать — я бы нажал.

Психолог спросила:

— А если представить, что всё внешне остаётся, как есть, но у вас появится возможность добавлять в жизнь что-то своё, маленькими дозами. Вы бы чего хотели?

Он задумался.

Через пару минут сказал:

— У меня когда-то была гитара. Я любил играть. Уже много лет её даже не открывал. Я… стесняюсь играть дома. Как будто это какая-то детская глупость.

— Что будет, если вы всё-таки достанете её и начнёте играть 15 минут вечером? — спросила она.

— Ничего особо не будет, — пожал он плечами. — Никто не умрёт.

— А вы? — улыбнулась терапевт.

Вечером он долго ходил вокруг шкафа.

Потом всё-таки вытащил чехол, сдул пыль, расстегнул молнию.

Гитара была та же, с парой сколов на корпусе.

Пальцы поначалу слушались плохо, аккорды звучали грязно.

Андрей ругался сквозь зубы, вспоминал, искал приложение с аккордами песен своей молодости.

Сын заглянул в комнату:

— Пап, а ты умеешь играть? Почему я не знал?

— Давно не играл, — ответил Андрей. — Сам забыл, что умею.

— Прикольно, — сказал сын и сел рядом слушать.

В этот вечер они не включили телевизор.

Они пели хриплым хором какие-то старые песни, смеялись, когда Андрей путал слова.

Это не решило его кризис. Но в тот момент он впервые за долгое время почувствовал себя живым.

Потом были маленькие шаги:

— он договорился с Леной, что один вечер в неделю он проводит так, как хочет сам: играет, читает, гуляет;

— другой вечер — она делает что хочет без семьи;

— один вечер они пытались проводить вдвоём — не за делами, а за чем-то, что нравится обоим (сначала просто гуляли около дома, потом выбрались в театр).

Сначала это казалось чем-то искусственным.

Потом начало наполняться смыслом.

Он стал присматриваться к работе: что в ней ему действительно интересно, а что он делает только «потому что так надо».

Через год он сменил отдел на другой: проектный, менее престижный, но дающий больше разнообразия.

Зарплата стала чуть ниже, но он не чувствовал, что прожигает свою жизнь только ради цифр в отчёте.

Кризис никуда не исчез магическим образом.

Были дни, когда хотелось всё бросить.

Были дни, когда он злился на себя за «неблагодарность».

Но вместе с этим в жизни появилось новое качество: ощущение, что у него есть право не только выполнять чужой план, но и добавлять в него свои строки.

Иногда этого уже достаточно, чтобы перестать просыпаться с мыслью: «Если бы можно было нажать „отмену“ на всё…»

Глава 5. Вы не мой Бог

Маша никогда не думала, что будет блогером.

Она просто начала снимать то, чем жили тысячи таких же женщин:

— как в семь утра ребёнок орёт, а ты пытаешься мазать ему бутерброд и одновременно красить ресницы;

— как горит каша, пока ты залипаешь в телефоне;

— как устаёшь до такой степени, что мечтаешь не о море, а о том, чтобы тебя оставили в покое хотя бы на час.

Её первые сторис были:

— слегка трясущимися;

— без фильтров;

— с кривыми подписями.

Друзья смеялись:

— Ну, Маша, ты вообще…

Но подписчики почему-то начали приходить.

Они писали:

— «Наконец-то кто-то показывает не глянец, а жизнь»;

— «Я тоже ору на детей и чувствую себя чудовищем, спасибо, что говоришь об этом»;

— «С тобой не так стыдно».

Маша ловила от этого особую волну:

«Я — не просто чья-то жена и мать.

Я — та, кого смотрят.

Та, кому доверяют».

Чем больше становилось подписчиков, тем аккуратнее она начала относиться к контенту:

— выбирала ракурсы, где квартира не выглядит слишком захламлённой;

— училась выставлять свет;

— подбирала слова так, чтобы было «и честно, и красиво».

С появлением первых рекламных предложений её телефон превратился не только в окно в мир, но и в кошелёк.

— Прорекламируете наш курс?

— Расскажете про наши витаминки?

Каждый такой контракт был подтверждением:

«Я нужна. То, что я делаю, что-то значит».

Постепенно внутри сформировалась простая и жестокая связка:

— «много просмотров» = «я молодец»;

— «мало просмотров» = «меня больше не любят».

Однажды ей написали из крупного бренда спортивной одежды:

— Мы хотим с вами сотрудничать, вы «настоящая женщина», с живым контентом. Но нам важно, чтобы в роликах вы выглядели… подтянуто.

В переписке мелькали слова:

— «подчеркнуть достоинства фигуры»;

— «визуально скрыть недостатки»;

— «подходящий тип тела».

Маша обиделась, но согласилась: деньги были хорошие.

После съёмок, где её затягивали в утягивающее бельё, гримировали каждый сантиметр, выставляли свет так, чтобы не видно было складочек, она пришла домой злая и уставшая.

Вечером, на нервах, записала сторис:

— Вот такая она, бодипозитивная реклама: «люби себя любой, но прийти к нам вы можете только с прессом и попой как орех».

Потом, увлёкшись, сняла ещё одно видео в ленту, где в ироничной манере прошлась по фигуре другой блогерки, которая активно пропагандировала «любовь к себе», и показала на экране скриншот с её фото.

— Ну да, конечно, любить себя любой удобно, когда у тебя… — и дальше пошли комментарии про второй подбородок и целлюлит.

Ей казалось, что это «обличение лицемерия».

Она не чувствовала, что в этот момент сама делает ровно то, против чего всегда выступала.

Этот ролик попал в чужой аккаунт, оторванный от контекста.

Её фразы звучали там просто как издёвка над чужим телом.

Лента взорвалась.

— Бодишеймерша.

— Всегда знали, что она не такая уж и добрая.

— Строила из себя «настоящую», а сама…

Маша сначала пыталась шутить, отнекиваться:

— Вы не так поняли, это ирония!

Потом поняла: не прокатывает.

В комментариях под любым её постом теперь было сотни гневных сообщений.

Подписчики уходили пачками.

Бренды один за другим писали письма:

— В связи со сложившейся ситуацией мы вынуждены приостановить сотрудничество.

Она смотрела на падающие цифры в статистике и чувствовала, как будто у неё отрезают части тела:

«Было 300 тысяч.

Потом 295.

Потом 280.

Это не цифры — это куски меня.

Меня стало меньше».

В какой-то момент она поймала себя на мысли:

«Если меня будут ненавидеть все, я не выдержу. Лучше бы я исчезла».

Это были страшные мысли, и она сама пугалась их.

Муж забрал у неё телефон на пару дней.

Снял с неё одеяло, когда она пыталась лежать целый день, уткнувшись лицом в подушку.

— Маша, ты — реальный человек, а не процент удержания. Я тебе это говорю как тот, кто видит тебя без фильтров и сторис.

— А толку? — сквозь слёзы говорила она. — Я всё просрала. Это была моя работа, моя жизнь.

— Твоя работа — да. Но не вся жизнь, — отвечал он.

Тогда она впервые согласилась пойти к психологу, не для «контент-сторис», а по-настоящему.

На одной из сессий психолог спросила:

— Маша, если завтра интернет исчезнет, вы перестанете существовать?

Она вздрогнула:

— В каком смысле?

— В прямом. Вы — пропадёте вместе с аккаунтом? Или всё-таки останетесь?

Маша сначала разозлилась:

— Конечно, останусь. Я же… живой человек. У меня семья, дети.

— А почему тогда вы говорите «меня отменили» так, будто вас физически стерли? — мягко уточнила психолог.

Она замолчала.

Внутри сформулировалось, наконец:

«Я сделала из аудитории Бога.

Пока они меня любили — я была.

Теперь они меня ненавидят — и мне кажется, что меня нет».

Произнести вслух «вы не мой Бог» было страшно.

Она пробовала сначала мысленно, потом шёпотом.

— Вы — не мой Бог, — повторяла она как мантру, пока по щекам текли слёзы.

— Вы — люди. Я… имею право на ошибку. И на жизнь, даже если вам она не нравится.

Эта фраза не стерла все комментарии и не вернула контракты.

Но она как будто вернула ей маленький внутренний центр:

«Я — это не аккаунт.

Аккаунт — это часть меня, моя работа, моя витрина.

Я могу быть виновата в конкретном поступке,

но это не значит, что я «отменена» как человек».

Она записала видео извинения — не по скрипту, не по совету SMM-щика, а так, как чувствовала:

— Я сказала жестокие слова. Я вижу это. Я долго оправдывалась, потому что мне было так стыдно, что хотелось от этой вины убежать. Но я правда вижу, что ранила многих. Мне жаль.

Она выложила его и потом выключила телефон.

Не для эффектности, а для себя.

Пару недель она не заходила в соцсети вообще.

Пока не прошло первое острое «ломание»,

пока она не вспомнила, что есть мир за пределами экрана:

— дети, которые всё так же просили кашу по утрам;

— муж, который всегда поддерживал;

— друзья, которые приходили с шоколадными конфетами и молча сидели рядом, не обсуждая тренды.

Вернувшись в блог, она уже не пыталась всем понравиться.

Кто-то ушёл.

Кто-то остался.

Пришли новые люди.

Она перестала врать себе:

— что всегда добрая;

— что «искренность» — значит показывать всё подряд;

— что злость нельзя признавать.

Иногда она сама поднимала тему той истории и рассказывала:

— Я очень боялась тогда признать, что была неправа. Мне казалось, что если я подниму руки и скажу «да, это была гадость», меня затопчут окончательно. Но оказалось, что честность в какой-то момент всё же даёт шанс.

Она стала писать не только смешное, но и сложное:

— о культуре травли;

— о том, как страшно быть по обе стороны массовой агрессии;

— о том, каково — когда твоя ошибка становится контентом для чужого возмущения.

Лайков стало меньше, чем в «звёздные времена».

Но в каждом комментарии было больше глубины.

Маша не вернулась в то состояние, в котором была до скандала.

И это, возможно, к лучшему.

Там она жила по схеме:

«Пока меня любят — я есть».

Теперь она потихоньку училась другой:

«Я есть.

И да, я могу облажаться.

Я могу попросить прощения, могу ошибиться снова,

могу исправиться, могу не всем нравиться.

Я — человек, а не богиня честности и не враг народа».

Иногда самое важное, что мы можем сделать, — аккуратно снять с кого-то (и с себя) корону Бога. Чтобы и любить, и сердиться, и ошибаться по-человечески.

Часть II. Семья: те, от кого мы не могли уйти

Глава 6. Ребёнок не как все

Марина всегда любила порядок.

В детской — игрушки по коробкам, одежда по цветам, в холодильнике — контейнеры с аккуратно наклеенными стикерами «понедельник», «вторник».

Она росла в семье, где говорили:

— «Что люди скажут?»

— «Главное — не позорить родителей».

Её собственное детство прошло под знаком:

— отличных оценок;

— кружков «для общего развития»;

— вечного старания быть «хорошей девочкой».

Когда она забеременела, всё тоже шло «по плану»:

— анализы хорошие;

— УЗИ — без отклонений;

— живот — «как у всех».

Она представляла:

«Будет ребёнок. Я сделаю всё, чтобы у него было нормальное детство. Не как у меня — без права на ошибку, но и без хаоса. Хорошая, обычная семья».

Сын родился без осложнений. Назвали Пашей.

Первые месяцы Марина жила в привычном контроле:

— режим кормлений по часам;

— таблица веса и роста;

— чтение всех возможных статей «как развивать ребёнка от 0 до 1 года».

Когда соседка по площадке хвасталась:

— А мой уже в шесть месяцев сидит и лепечет папа-папа,

Марина только сильнее старалась «всё делать правильно».

К году она начала замечать, что Паша как будто… не с ней.

— когда она звала его по имени, он не всегда оборачивался;

— мог долго сидеть, вертя в руках одну и ту же игрушку, — и будто не слышал, что ему говорят;

— не показывал пальцем на предметы, не тянулся на руки так, как делали дети подруг.

В поликлинике на приёме врач спросила:

— Он говорит какие-нибудь слова?

— Ну, «ма», «ба» иногда, — ответила Марина.

— Но не по делу, просто звуки.

Врач нахмурилась:

— Вам бы к неврологу и психиатру. Ничего страшного, но надо посмотреть.

Слова «невролог» и «психиатр» ударили, как камни.

«Что с ним не так?

А если это я что-то сделала неправильно?

Я плохо занималась? Мало развивала?»

К двум годам диагноз прозвучал почти официально:

— Расстройство аутистического спектра, — сказал детский психиатр, не глядя ей в глаза.

— Потребуется коррекционная работа.

Марина сидела на стуле в кабинете, как провинившийся школьник.

— Он… выздоровеет? — спросила она глухо.

— Это не грипп, — ответил врач. — У кого-то выраженность симптомов снижается, у кого-то нет. Главное — ранняя коррекция, занятия, стабильная обстановка.

Дома муж, Андрей, отреагировал спокойнее, чем она ожидала:

— Ну, диагноз и диагноз. Значит, будет особенный. Будем с ним заниматься. Он наш.

Марина хотела вдохнуть с облегчением, но внутри всё равно было:

«Особенный — это не «нормальный».

Я не справилась. Я — плохая мать».

Во дворе всё стало пыткой.

Паша не играл, как другие дети:

— не интересовался машинками и песком;

— мог ходить по кругу, махать руками, издавать странные звуки;

— иногда вдруг начинал кричать, если кто-то подходил слишком близко.

Дворовые бабушки смотрели с интересом:

— Чего это он у тебя орёт?

— Переел, что ли?

— Невоспитанный какой… Сейчас дети пошли.

Однажды женщина на лавочке, не стесняясь, сказала вслух:

— Таких сейчас развелось. Раньше бы ремня дали — и всё прошло.

Марина смутилась, пробормотала:

— У него особенности развития…

— Ой, сейчас у всех «особенности». Раньше дурка была — туда бы его и всё, — отрезала та.

Марина улыбнулась механически, подхватила Пашу на руки и почти бегом ушла домой.

В ванной она включила воду, села на край ванны и разрыдалась так, как не плакала много лет.

«Мой ребёнок — не как все.

И люди это видят.

А я… стыжусь. Стыжусь его. Стыжусь себя.

Я — опять «не такая» мать, как надо».

Свекровь говорила:

— Да ты просто слишком его жалеешь. Разбаловала. Вот он и скачет. Надо построже.

Её мать, наоборот, шептала:

— Не выноси сор из избы. Не говори никому лишнего. Скажут ещё, что он… того.

Муж держался:

— Нам сейчас не до людей. Давай думать, что Паше нужно.

Но Марина уже жила не только с задачей «что нужно Паше», а с тяжёлым ощущением, что на них все смотрят.

Когда Паше было три, его поведение стало ещё более «заметным»:

— в магазине — истерики от громкой музыки;

— на детском празднике — он забивался в угол и закрывал уши;

— если ему меняли привычный маршрут, он впадал в панику.

Марина всё чаще оставалась дома, отказывалась от приглашений:

— Нам неудобно, у нас свои дела.

На самом деле ей было страшно выносить «на люди» то, что она стыдилась принять сама.

Однажды вечером, пока Паша крутил крышку от бутылки, сидя на полу, Марина открыла в интернете поиск и ввела: «родители детей с аутизмом форум».

Она попала на сообщество, где люди писали:

— о таких же диагнозах;

— о школах и центрах;

— о грубых врачах и равнодушных педагогах;

— о том, как стыдно выходить на улицу с «особым» ребёнком.

Она читала, не веря:

«Они чувствуют то же самое.

Они тоже стыдились.

Они тоже боялись.

Но они не прячут детей дома».

Одна женщина написала:

«Долгое время я прятала дочку.

А потом поняла, что стыдно не за неё, а за своё молчание.

Мир меняется только тогда, когда нас видно».

Эта фраза осталась с Мариной надолго.

Вместо того чтобы закрыть страницу, она зарегистрировалась.

Написала пост:

«У меня сын, ему три, у него РАС.

Мне очень стыдно выходить с ним в люди.

Мне кажется, что все думают, что я плохая мать.

Я устала бояться. И не знаю, что делать».

В ответ засыпали комментарии:

— «У меня так же было, когда диагностировали сына»;

— «Ты не одна. Стыд — знакомое чувство, но оно пройдёт»;

— «Вы не плохая мать. Вы мать особого ребёнка. Это гораздо сложнее».

Читая это, Марина впервые за долгое время почувствовала, что с ней говорят не как с виноватой, а как с живым человеком.

Постепенно она:

— нашла в своём городе центр ранней помощи;

— записала Пашу на занятия с дефектологом и логопедом;

— познакомилась с другими мамами, которые приводили туда детей.

Они стояли в коридоре, пили чай из пластиковых стаканчиков и делились тем, что в обычных компаниях обычно не принято обсуждать:

— как ребёнок бьётся головой о стену;

— как на них смотрят в автобусе;

— как трудно объяснять родным, что ребёнок «не от телевизора такой стал».

Одна мама сказала:

— Я долго стыдилась произнести слово «аутизм». Сейчас говорю его спокойно. Это не стыдное слово. Это диагноз. А стыд — это то, чему нас когда-то научили.

Марина слушала и чувствовала, как внутри что-то размягчается.

Медленно менялось и её поведение с Пашей во дворе.

Когда в очередной раз кто-то сказал:

— А что с вашим мальчиком? Почему он уползает в угол и не играет?

Она, вместо того чтобы мямлить и оправдываться, смогла прямо сказать:

— У него аутизм. Ему сложно с шумом и чужими людьми.

Женщина на лавочке пожала плечами:

— Ну… понятно.

Для кого-то эти слова прозвучали как «ставит диагноз, как оправдание», но для Марины это было важно:

«Я не шепчу.

Я не стыжусь.

Это часть нашей жизни.

Не позор, не кара. Просто факт».

Конечно, не всё стало легко.

Бывали дни, когда Паша устраивал истерику в очереди, а кто-то бросал фразу:

— Уберите ребёнка, невозможно слушать.

Марина сжимала зубы, увозила сына, а дома выла от бессилия.

Но вместе с этим в ней росло и другое:

«Я не обязана делать вид, что его нет. Я не обязана соответствовать чужим представлениям о „идеальной семье“. Я не одна такая. И мой ребёнок — не моя вина».

Однажды вечером муж сказал ей:

— Ты знаешь, мне кажется, ты стала другой. Раньше ты больше боялась людей. Сейчас как будто… ты больше с Пашей, чем с ними.

Марина улыбнулась:

— Я просто перестала жить ради их взглядов. У меня есть ты и он. Остальное — фон.

У Паши по-прежнему были сложности.

Он не стал «как все».

Но в их доме стало больше:

— принятия;

— юмора по поводу странных ситуаций;

— живого отношения, а не бесконечного стыда.

Иногда Марина по-прежнему ловила на себе недовольный взгляд в магазине. Но внутри у неё уже звучало:

«Я никому ничего не должна доказывать.

Я делаю всё, что могу.

И это уже очень много».

Иногда путь «от стыда к принятию» состоит не из одного большого решения, а из сотен маленьких — каждый раз выбирать своего ребёнка и свою правду, а не чужие комментарии.

Глава 7. Материнство без беременности

Инна никогда не была «одержима» идеей материнства.

В её окружении было много разных женщин:

— кто-то рожал в двадцать;

— кто-то делал карьеру;

— кто-то совмещал.

Ей казалось логичным:

«Сначала встану на ноги, получу повышение, слетаем с Андреем в пару путешествий, а потом уже дети. Куда они денутся».

Когда они с мужем, наконец, решили «пора», она ожидала, что всё произойдёт быстро:

— отменили контрацепцию;

— занялись «планированием»;

— купили витамины.

Месяц — ничего.

Второй — ничего.

Полгода — и каждый цикл превращается в этот кошмар: «подсматривать», не начались ли месячные, делать тесты раньше срока, угадывать симптомы.

Чуть потянуло живот —

«Это что? Признак? Или просто ПМС?»

Соседка по работе забеременела «случайно», сказав по дороге к кофемашине:

— Да мы вообще не планировали. Так вышло.

Эта фраза впилась в Инну, как игла.

Через год они пошли сдавать анализы.

Андрей шутил:

— Сейчас скажут: «Вы оба слишком красивые, поэтому природа сомневается, стоит ли пускать вас дальше»…

Она улыбалась, но внутри было не до шуток.

Результаты показали:

— никаких катастроф;

— но и не идеальная картина.

— Неясное бесплодие, — сказал врач. — Такое бывает. Можно пробовать дальше, можно подумать об ЭКО.

«Неясное» бесило больше всего.

Если бы был чёткий диагноз, было бы хоть что-то, против чего можно «бороться».

А так казалось, что виновато всё её тело целиком.

Они решились на ЭКО.

Первый протокол был как в тумане:

— уколы по расписанию, будильник в телефоне;

— стимуляция, от которой болели яичники;

— УЗИ через день.

Инна терпела, слушалась врачей, впервые в жизни чувствовала себя не женщиной, а «пациенткой, готовящейся к переносу».

Когда ей показали эмбрионы на экране, в сердце что-то сжалось:

«Вот они. Мои, наши. Маленькие точки надежды».

Две недели после переноса были самыми длинными:

— прислушивалась к каждому ощущению;

— боялась поднять пакет тяжелее двух килограммов;

— ловила в голове фразы:

— А вдруг…

— А если…

Тест показал одну полоску.

Врач сказал:

— Бывает. Пробуйте ещё.

Инна кивала, но внутри чувствовала, как будто у неё отрезали кусочек сердца.

Второй протокол — ещё один шанс.

Третий — уже как работа.

Она привыкла:

— к тому, что живот вздувается;

— к тому, что настроение скачет;

— к ожиданию «результата».

Люди вокруг жили своими жизнями:

— обсуждали отпуска;

— делали ремонты;

— жаловались на пробки.

Её жизнь сжалась до календаря:

— день стимуляции;

— день пункции;

— день переноса;

— день сдачи ХГЧ.

В какой-то момент она поймала себя на мысли: